- Она... - сказал я. - Сами увидите.
   - То-то! Ганувер не дурак.
   Я пошел к заветной двери, а Эстамп постучал. Дверь открыла Арколь.
   Молли вскочила, поспешно вытирая глаза. Дюрок встал.
   - Как? - сказал он. - Вы здесь?
   - Это свинство с вашей стороны, - начал Эстамп,  кланяясь  дамам  и  лишь
мельком взглянув на Молли, но тотчас улыбнулся, с ямочками на щеках, и  стал
говорить очень серьезно и любезно, как настоящий человек.  Он  назвал  себя,
выразил сожаление, что помешал разговаривать, и объяснил, как нашел нас.
   - Те же дикари, - сказал он, - которые пугали  вас  на  берегу,  за  пару
золотых монет весьма охотно продали мне нужные сведения. Естественно, я  был
обозлен, соскучился и вступил с ними в  разговор:  здесь,  по-видимому,  все
знают друг друга или кое-что знают, а  потому  ваш  адрес,  Молли,  был  мне
сообщен самым толковым образом. Я вас  прошу  не  беспокоиться,  -  прибавил
Эстамп, видя, что девушка вспыхнула, - я сделал  это  как  тонкий  дипломат.
Двинулось ли наше дело, Дюрок?
   Дюрок был очень взволнован. Молли вся дрожала от возбуждения,  ее  сестра
улыбалась насильно, стараясь искусственно спокойным выражением  лица  внести
тень мира в пылкий перелет слов, затронувших, по-видимому, все самое  важное
в жизни Молли.
   Дюрок сказал: - Я говорю ей, Эстамп, что, если любовь велика, все  должно
умолкнуть, все другие соображения. Пусть другие судят о наших поступках  как
хотят, если есть это вечное оправдание. Ни разница положений,  ни  состояние
не должны стоять на пути и мешать. Надо верить тому, кого любишь,  -  сказал
он, - нет высшего доказательства  любви.  Человек  часто  не  замечает,  как
своими поступками он производит невыгодное для себя впечатление, не желая  в
то же  время  сделать  ничего  дурного.  Что  касается  вас,  Молли,  то  вы
находитесь под вредным и сильным внушением людей, которым не поверили бы  ни
в чем другом. Они сумели повернуть так, что простое дело соединения вашего с
Ганувером стало делом сложным, мутным, обильным  неприятными  последствиями.
Разве Лемарен не говорил, что убьет его? Вы сами  это  сказали.  Находясь  в
кругу мрачных впечатлений, вы  приняли  кошмар  за  действительность.  Много
помогло здесь и то, что все пошло от золотой цепи. Вы увидели в этом  начало
рока и боитесь конца, рисующегося вам в  подавленном  состоянии  вашем,  как
ужасная неизвестность. На вашу любовь легла грязная рука, и вы боитесь,  что
эта грязь окрасит собой все. Вы очень молоды, Молли,  а  человеку  молодому,
как вы, довольно иногда созданного им самим призрака, чтобы  решить  дело  в
любую сторону, а затем - легче умереть, чем признаться в ошибке.
   Девушка начала  слушать  его  с  бледным  лицом,  затем  раскраснелась  и
просидела так, вся красная, до конца.
   - Не знаю, за что он любит меня, - сказала она. - О,  говорите,  говорите
еще! Вы так хорошо говорите! Меня надо помять, умягчить, тогда все  пройдет.
Я уже не боюсь. Я верю вам! Но говорите, пожалуйста!
   Тогда  Дюрок  стал  передавать   силу   своей   души   этой   запуганной,
стремительной, самолюбивой и угнетенной девушке.
   Я слушал - и каждое его слово запоминал навсегда, но  не  буду  приводить
всего, иначе на  склоне  лет  опять  ярко  припомню  этот  час  и,  наверно,
разыграется мигрень.
   - Если даже вы принесете ему несчастье, как уверены в том, -  не  бойтесь
ничего, даже несчастья, потому что это будет общее ваше горе, и это  горе  -
любовь.
   - Он прав, Молли, - сказал Эстамп, - тысячу раз  прав.  Дюрок  -  золотое
сердце!
   - Молли, не упрямься больше, - сказала Арколь, - тебя ждет счастье!
   Молли как бы очнулась. В ее глазах заиграл свет, она встала, потерла лоб,
заплакала, пальцами прикрывая лицо, во скоро махнула рукой и стала смеяться.
   - Вот мне и легче, - сказала она, сморкаясь, -  О,  что  это?!  Ф-фу-у-у,
точно солнце взошло! Что же это было за  наваждение?  Мрак  какой!  Я  и  не
понимаю теперь. Едем скорей! Арколь, ты меня пойми! Я ничего не понимала,  и
вдруг - ясное зрение.
   - Хорошо, хорошо, не волнуйся, - ответила сестра, - Ты будешь собираться?
   - Немедленно соберусь! - Она осмотрелась, бросилась  к  сундуку  и  стала
вынимать из него куски разных материй, кружева, чулки и  завязанные  пакеты;
не прошло и минуты, как вокруг нее валялась груда вещей. - Еще  и  не  сшила
ничего! - сказала она горестно. - В чем я поеду?
   Эстамп стал уверять, что ее платье ей к лицу и что так хорошо.  Не  очень
довольная, она хмуро прошла мимо нас,  что-то  ища,  но  когда  ей  поднесли
зеркало, развеселилась и примирилась. В это время Арколь спокойно свертывала
и укладывала все, что было разбросано. Молли, задумчиво  посмотрев  на  нее,
сама подобрала вещи и обняла молча сестру.



   Х

   - Я знаю... - сказал голос за окном;  шаги  нескольких  людей,  удаляясь,
огибали угол.
   - Только бы не они, - сказала,  вдруг  побледнев  и  бросаясь  к  дверям,
Арколь. Молли, закусив губы, смотрела на нее и на нас. Взгляд Эстампа Дюроку
вызвал ответ последнего: "Это ничего, нас трое". Едва он  сказал,  по  двери
ударили кулаком, - я, бывший к ней ближе других, открыл  и  увидел  молодого
человека небольшого роста, в щегольском летнем костюме. Он был  коренаст,  с
бледным, плоским, даже тощим лицом, но выражение  нелепого  превосходства  в
тонких губах под черными усиками и в резких черных глазах было необыкновенно
крикливым. За ним шли Варрен и третий человек - толстый, в грязной блузе,  с
шарфом вокруг шеи. Он шумно дышал, смотрел, выпучив глаза,  и  войдя,  сунул
руки в карманы брюк, став как столб.
   Все мы продолжали сидеть, кроме Арколь, которая  подошла  к  Молли.  Став
рядом с ней, она бросила Дюроку отчаянный умоляющий взгляд.
   Новоприбывшие были заметно навеселе. Ни одним взглядом, ни движением лица
не обнаружили они, что, кроме женщин, есть еще мы;  даже  не  посмотрели  на
нас, как будто нас здесь  совсем  не  было.  Разумеется,  это  было  сделано
умышленно.
   - Вам нужно что-нибудь, Лемарен? - сказала Арколь, стараясь улыбнуться. -
Сегодня мы очень заняты. Нам надо пересчитать  белье,  сдать  его,  а  потом
ехать за провизией для матросов. - Затем она обратилась к брату, и это  было
одно слово: - Джон!
   - Я с вами поговорю, - сказал Варрен. - Что же, нам и сесть негде?!
   Лемарен, подбоченясь, взмахнул соломенной  шляпой.  Его  глаза  с  острой
улыбкой были обращены к девушке.
   - Привет, Молли! - сказал  он.  -  Прекрасная  Молли,  сделайте  милость,
обратите внимание на то, что я  пришел  навестить  вас  в  вашем  уединении.
Взгляните, - это я!
   Я видел, что Дюрок сидит, опустив  голову,  как  бы  безучастно,  но  его
колено дрожало, и он почти незаметно  удерживал  его  ладонью  руки.  Эстамп
приподнял брови, отошел и смотрел сверху вниз на бледное лицо Лемарена.
   - Убирайся! - сказала Молли. - Ты довольно преследовал меня! Я не из тех,
к кому ты можешь протянуть лапу. Говорю тебе прямо и начистоту - я более  не
стерплю! Уходи!
   Из ее черных глаз разлетелась по комнате сила  отчаянного  сопротивления.
Все это почувствовали. Почувствовал это и Лемарен, так  как  широко  раскрыл
глаза, смигнул и, нескладно улыбаясь, повернулся к Варрену.
   - Каково? - сказал он. - Ваша сестра сказала мне дерзость, Варрен.  Я  не
привык к такому обращению, клянусь  костылями  всех  калек  этого  дома.  Вы
пригласили меня в гости, и я пришел. Я пришел вежливо, - не с худой целью. В
чем тут дело, я спрашиваю?
   - Дело ясное, - сказал, глухо крякнув, толстый человек, ворочая кулаки  в
карманах брюк. - Нас выставляют.
   - Кто вы такой? - рассердилась Арколь. По  наступательному  выражению  ее
кроткого даже в гневе лица я видел, что и эта женщина дошла до предела. -  Я
не знаю вас и не приглашала. Это мое помещение, я здесь хозяйка. Потрудитесь
уйти!
   Дюрок поднял голову и взглянул Эстампу в глаза. Смысл взгляда был ясен. Я
поспешил захватить плотнее револьвер, лежавший в моем кармане.
   - Добрые люди, - сказал, посмеиваясь. Эстамп, - вам лучше  бы  удалиться,
так как разговор в этом тоне не доставляет решительно никому удовольствия.
   - Слышу птицу! - воскликнул Лемарен,  мельком  взглядывая  на  Эстампа  и
тотчас обращаясь к Молли. - Это вы заводите чижиков, Молли?  А  есть  у  вас
канареечное семя, а? Ответьте, пожалуйста!
   - Не спросить ли моего утреннего гостя, - сказал Варрен, выступая  вперед
и становясь против Дюрока, неохотно вставшего навстречу ему. -  Может  быть,
этот господин соблаговолит объяснить, почему он здесь, у моей, черт  побери,
сестры?!
   - Нет, я не сестра твоя! - сказала, словно бросила тяжкий камень,  Молли.
- А ты не брат мне! Ты - второй Лемарен, то есть подлец!
   И, сказав так, вне себя, в слезах, с открытым, страшным лицом, она  взяла
со стола книгу и швырнула ее в Варрена.
   Книга, порхнув страницами, ударила его по нижней  губе,  так  как  он  не
успел прикрыться локтем. Все ахнули. Я весь  горел,  чувствуя,  что  отлично
сделано, и готов был палить во всех.
   - Ответит этот господин, - сказал Варрен, указывая пальцем  на  Дюрока  и
растирая другой рукой подбородок, после того, как вдруг наступившее молчание
стало невыносимо.
   - Он переломает тебе все кости! - вскричал я. - А я пробью  твою  мишень,
как только...
   - Как только я уйду, - сказал вдруг сзади низкий,  мрачный  голос,  столь
громкий, несмотря на рокочущий тембр, что все сразу оглянулись.
   Против двери, твердо и широко распахнув ее, стоял человек с седыми баками
и седой копной волос, разлетевшихся, как сено на вилах. Он был без  руки,  -
один рукав матросской куртки висел; другой,  засученный  до  локтя,  обнажал
коричневую пружину  мускулов,  оканчивающихся  мощной  пятерней  с  толстыми
пальцами. В этой послужившей на своем веку мускульной машине человек  держал
пустую папиросную коробку. Его  глаза,  глубоко  запрятанные  среди  бровей,
складок  и  морщин,  цедили  тот  старческий  блестящий  взгляд,  в  котором
угадываются и отличная память и тонкий слух.
   - Если сцена, - сказал он, входя, - то надо закрывать  дверь.  Кое-что  я
слышал. Мамаша Арколь, будьте добры дать немного толченого перцу  для  рагу.
Рагу должно быть с перцем. Будь у меня две руки, - продолжал  он  в  том  же
спокойном деловом темпе, - я не посмотрел бы на тебя,  Лемарен,  и  вбил  бы
тебе этот перец в рот. Разве так обращаются с девушкой?
   Едва он проговорил это, как толстый человек сделал движение, в котором  я
ошибиться не мог: он вытянул руку ладонью вниз и  стал  отводить  ее  назад,
намереваясь ударить Эстампа. Быстрее  его  я  протянул  револьвер  к  глазам
негодяя и нажал спуск, но выстрел, толкнув руку, увел пулю мимо цели.
   Толстяка отбросило назад, он стукнулся об этажерку и едва не  свалил  ее.
Все вздрогнули, разбежались и оцепенели; мое сердце  колотилось,  как  гром.
Дюрок с неменьшей быстротой направил  дуло  в  сторону  Лемарена,  а  Эстамп
прицелился в Варрена.
   Мне не  забыть  безумного  испуга  в  лице  толстого  хулигана,  когда  я
выстрелил. Тут я понял, что игра временно остается за нами.
   - Нечего делать, - сказал, бессильно поводя плечами, Лемарен. - Мы еще не
приготовились. Ну, берегитесь! Ваша взяла! Только помните, что подняли  руку
на Лемарена. Идем, Босс! Идем, Варрен! Встретимся  еще  как-нибудь  с  ними,
отлично увидимся. Прекрасной Молли привет! Ах, Молли, красотка Молли!
   Он проговорил это медленно, холодно, вертя в руках шляпу и взглядывая  то
на нее, то на всех нас по очереди. Варрен и Босс молча смотрели на него.
   Он мигнул им; они вылезли из комнаты один за  другим,  останавливаясь  на
пороге; оглядываясь, они выразительно смотрели на Дюрока и  Эстампа,  прежде
чем скрыться.  Последним  выходил  Варрен.  Останавливаясь,  он  поглядел  и
сказал: - Ну, смотри, Арколь! И ты, Молли!  Он  прикрыл  дверь.  В  коридоре
шептались, затем, быстро прозвучав, шаги утихли за домом.
   - Вот, - сказала Молли, бурно дыша. - И все, и ничего более. Теперь  надо
уходить. Я ухожу, Арколь. Хорошо, что у вас пули.
   - Правильно, правильно и правильно! - сказал инвалид. - Такое поведение я
одобряю. Когда был бунт на "Альцесте", я открыл такую пальбу, что все  легли
брюхом вниз. Теперь что же? Да, я хотел перцу для...
   - Не вздумайте выходить, - быстро заговорила Арколь. - Они караулят. Я не
знаю, как теперь поступить.
   - Не забудьте, что у меня есть  лодка,  -  сказал  Эстамп,  -  она  очень
недалеко. Ее не видно отсюда, и я  поэтому  за  нее  спокоен.  Будь  мы  без
Молли...
   - Она? - сказал инвалид Арколь,  устремляя  указательный  палец  в  грудь
девушке.
   - Да, да, надо уехать.
   - Ее? - повторил матрос.
   - О, какой вы непонятливый, а еще...
   - Туда? - Инвалид махнул рукой за окно.
   - Да, я должна уехать, - сказала Молли, - вот придумайте, - ну, скорее, о
боже мой!
   - Такая же история была на "Гренаде" с юнгой;  да,  вспомнил.  Его  звали
Санди. И он...
   - Я - Санди, - сказал я, сам не зная зачем.
   - Ах, и ты тоже Санди? Ну, милочка, какой же  ты  хороший,  ревунок  мой.
Послужи, послужи девушке! Ступайте с ней. Ступай, Молли. Он твоего роста. Ты
дашь ему юбку и - ну, скажем, платьишко, чтобы закутать то  место,  где  лет
через десять вырастет борода. Юбку  дашь  приметную,  такую,  в  какой  тебя
видали и помнят. Поняла? Ступай, скройся и переряди  человека,  который  сам
сказал, что его зовут Санди. Ему будет дверь, тебе окно. Все!



   XI

   - В самом деле, - сказал, помолчав, Дюрок, - это, пожалуй, лучше всего.
   - Ах, ах! - воскликнула Молли, смотря на меня со смехом и жалостью. - Как
же он теперь? Нельзя ли иначе? - Но полное одобрение слышалось в ее  голосе,
несмотря на притворные колебания.
   - Ну, что же, Санди? - Дюрок положил мне на  плечо  руку.  -  Решай!  Нет
ничего  позорного  в  том,  чтобы  подчиниться  обстоятельствам,   -   нашим
обстоятельствам. Теперь все зависит от тебя.
   Я воображал, что иду на смерть, пасть жертвой за  Ганувера  и  Молли,  но
умереть в юбке казалось мне ужасным концом. Хуже всего было то, что я не мог
отказаться; меня ждал, в случае отказа, моральный конец,  горший  смерти.  Я
подчинился с мужеством растоптанного стыда  и  смирился  перед  лицом  рока,
смотревшего  на  меня  нежными  черными  глазами  Молли.  Тотчас   произошло
заклание. Худо понимая, что делается кругом, я  вошел  в  комнату  рядом  и,
слыша, как стучит мое опозоренное сердце, стал, подобно манекену, неподвижно
и глупо. Руки отказывались бороться с завязками и  пуговицами.  Чрезвычайная
быстрота четырех женских рук усыпила и ошеломила  меня.  Я  чувствовал,  что
смешон и велик, что я - герой и избавитель, кукла и жертва.  Маленькие  руки
поднесли мне зеркало; на голове очутился платок, и, так как я не знал, что с
ним делать, Молли  взяла  мои  руки  и  забрала  их  вместе  с  платком  под
подбородком, тряся, чтобы я понял, как прикрывать лицо. Я увидел  в  зеркале
искаженное расстройством подобие себя и не признал его. Наконец тихий  голос
сказал: "Спасибо тебе, душечка!" - и крепкий поцелуй в щеку вместе с  легким
дыханием дал понять, что этим Молли вознаграждает Санди за отсутствие у него
усов.
   После того все пошло как по маслу,  меня  быстро  вытолкнули  к  обществу
мужчин, от которого я временно отказался. Наступило  глубокое,  унизительное
молчание. Я не смел поднять глаз и направился  к  двери,  слегка  путаясь  в
юбке; я так и ушел бы, но Эстамп окликнул меня: - Не  торопись,  я  пойду  с
тобой. Нагнав меня у самого выхода, он сказал: - Иди быстрым  шагом  по  той
тропинке, так скоро, как можешь, будто торопишься изо всех сил,  держи  лицо
прикрытым и не оглядывайся; выйдя на дорогу, поверни вправо,  к  Сигнальному
Пустырю. А я пойду сзади.
   Надо думать, что приманка была хороша, так как,  едва  прошел  я  две-три
лужайки среди светлого леса, невольно входя в роль  и  прижимая  локти,  как
делают женщины, когда спешат, как в стороне послышались торопливые голоса.
   Шаги Эстампа я слышал все время позади, близко от себя. Он  сказал:  "Ну,
теперь беги, беги во весь дух!" Я полетел вниз с холма, ничего не слыша, что
сзади, но, когда спустился к новому подъему, раздались крики: "Молли!  Стой,
или будет худо!" - это кричал Варрен. Другой крик, Эстампа, тоже  приказывал
стоять, хотя я и не  был  назван  по  имени.  Решив,  что  дело  сделано,  я
остановился, повернувшись лицом к действию.
   На разном расстоянии друг от друга по дороге двигались  три  человека,  -
ближайший ко мне был Эстамп, - он отступал в полуоборот к неприятелю. К нему
бежал Варрен, за Варреном, отстав от него, спешил Босс. "Стойте!"  -  сказал
Эстамп, целясь в последнего. Но Варрен продолжал  двигаться,  хотя  и  тише.
Эстамп дал выстрел. Варрен остановился, нагнулся и ухватился за ногу.
   - Вот как пошло дело!  -  сказал  он,  в  замешательстве  оглядываясь  на
подбегающего Босса.
   - Хватай ее! - крикнул Босс. В тот же момент обе  мои  руки  били  крепко
схвачены сзади, выше локтя, и с силой отведены к спине, так что, рванувшись,
я ничего не выиграл, а только повернул лицо назад, взглянуть на вцепившегося
в меня Лемарена. Он обошел лесом и пересек путь. При этих  движениях  платок
свалился с меня. Лемарен уже сказал: - "Мо ...", - но, увидев,  кто  я,  был
так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив мои руки,  замахнулся  обоими
кулаками.
   - Молли, да не та! - вскричал я злорадно, рухнув  ниц  и  со  всей  силой
ударив его головой между ног, в самом низу - прием вдохновения. Он завопил и
свалился через меня. Я на бегу разорвал пояс юбки и выскочил из нее,  потом,
отбежав, стал трясти ею, как трофеем.
   - Оставь мальчишку, - закричал Варрен, - а то она удерет! Я знаю  теперь;
она побежала наверх, к матросам. Там что-нибудь подготовили.  Брось  все!  Я
ранен!
   Лемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека с револьвером,  хотя  бы
этот человек держал в одной руке только что скинутую юбку: револьвер  был  у
меня в другой руке, и  я  собирался  пустить  его  в  дело,  чтобы  отразить
нападение. Оно не состоялось - вся троица понеслась обратно, грозя кулаками.
Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево.
Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным лицом.
   - Теперь они постоят у воды, - сказал он, - и будут,  так  же,  как  нам,
грозить кулаками боту. По воде не пойдешь. Дюрок,  конечно,  успел  сесть  с
девушкой. Какая история!  Ну,  впишем  еще  страницу  в  твои  подвиги  и...
свернем-ка на всякий случай в лес!
   Разгоряченный, изрядно усталый, я  свернул  юбку  и  платок,  намереваясь
сунуть их где-нибудь в куст, потому что, как ни блистательно я вел себя, они
напоминали мне, что, условно, не по-настоящему, на полчаса, - но я  был  все
же женщиной. Мы стали  пересекать  лес  вправо,  к  морю,  спотыкаясь  среди
камней, заросших папоротником. Поотстав, я приметил  два  камня,  сошедшихся
вверху краями, и  сунул  меж  них  ненатуральное  одеяние,  от  чего  пришел
немедленно в наилучшее расположение духа.
   На нашем пути встретился озаренный пригорок. Тут Эстамп лег, вытянул ноги
и облокотился, положив на ладонь щеку.
   - Садись, - сказал он. - Надо передохнуть. Да, вот это дело!
   - Что же теперь будет? - осведомился я, садясь по-турецки и раскуривая  с
Эстампом его папиросы. - Как бы не произошло нападение?!
   - Какое нападение?!
   - Ну, знаете... У них, должно  быть,  большая  шайка.  Если  они  захотят
отбить Молли и соберут человек сто...
   - Для этого нужны пушки, - сказал Эстамп, - и  еще,  пожалуй"  бесплатные
места полицейским в качестве зрителей.
   Естественно, наши мысли вертелись вокруг горячих утренних происшествий, и
мы перебрали все, что было" со всеми подробностями, соображениями, догадками
и (c)себе картинными моментами. Наконец мы подошли к нашим  впечатлениям  от
Молли; почему-то этот разговор  замялся,  но  мне  все-таки  хотелось  знать
больше, чем то, чему был я свидетелем. Особенно меня волновала мысль о Дигэ.
Эта таинственная женщина непременно возникала  в  моем  уме,  как  только  я
вспоминал Молли. Об этом я его и спросил.
   - Хм ... - сказал он. - Дигэ... О,  это  задача!  -  И  он  погрузился  в
молчание, из которого я не мог извлечь его никаким покашливанием.
   - Известно ли тебе, - сказал он наконец, после того как я решил,  что  он
совсем задремал, - известно ли  тебе,  что  эту  траву  едят  собаки,  когда
заболеют бешенством?
   Он показал острый листок, но я был  очень  удивлен  его  глубокомысленным
тоном и ничего не сказал. Затем, в молчании,  усталые  от  жары  и  друг  от
друга, мы выбрались к морской полосе, пришли на пристань и наняли лодочника.
Никто из наших  врагов  не  караулил  нас  здесь,  поэтому  мы  благополучно
переехали залив и высадились в стороне от дома. Здесь был лес, а дальше  шел
огромный, отлично расчищенный сад. Мы шли садом. Аллеи  были  пусты.  Эстамп
провел меня в дом через одну из боковых арок, затем по чрезвычайно  путаной,
сурового вида лестнице, в  большую  комнату  с  цветными  стеклами.  Он  был
заметно не в духе, и я понял отчего, когда он сказал про  себя:  "Дьявольски
хочу есть". Затем он позвонил, приказал слуге, чтобы тот отвел меня к  Попу,
и, еле передвигая ноги, я отправился через блестящие недра безлюдных стен  в
настоящее путешествие к библиотеке. Здесь слуга бросил меня.  Я  постучал  и
увидел Попа, беседующего с Дюроком.



   XII

   Когда я вошел, Дюрок доканчивал свою речь. Не помню, что  он  сказал  при
мне. Затем он встал и в ответ многочисленным молчаливым кивкам Попа протянул
ему руку. Рукопожатие  сопровождалось  твердыми  улыбками  с  той  и  другой
стороны.
   - Как водится, герою уступают место и общество, -  сказал  мне  Дюрок,  -
теперь, Санди, посвяти Попа во все  драматические  моменты.  Вы  можете  ему
довериться, - обратился он к Попу, - этот ма... человек сущий клад  в  таких
положениях. Прощайте! Меня ждут.
   Мне очень хотелось спросить, где Молли и давно ли Дюрок вернулся, так как
хотя из этого ничего не вытекало, но я от природы любопытен во всем.  Однако
на что я решился  бы  под  открытым  небом,  на  то  не  решался  здесь,  по
стеснительному чувству чужого среди высоких  потолков  и  прекрасных  вещей,
имеющих свойство оттеснять непривычного в его духовную раковину.
   Все же я надеялся много узнать от Попа.
   - Вы устали и,  наверное,  голодны?  -  сказал  Поп.  -  В  таком  случае
пригласите меня к себе, и мы с вами позавтракаем. Уже второй час.
   - Да, я приглашаю вас, - сказал я, малость недоумевая, чем могу  угостить
его, и не зная, как взяться за это, но не желая уступать никому ни  в  тоне,
ни в решительности. - В самом деле, идем, стрескаем, что дадут.
   - Прекрасно,  стрескаем,  -  подхватил  он  с  непередаваемой  интонацией
редкого иностранного слова, - но вы не забыли, где ваша комната?
   Я помнил и провел его в коридор, второй дверью  налево.  Здесь,  к  моему
восхищению, повторилось то же, что у Дюрока: потянув шнур, висевший у стены,
сбоку стола, мы увидели, как откинулась в простенке меж  окон  металлическая
доска и с отверстием поравнялась никелевая плоскость, на которой были  вино,
посуда и завтрак. Он состоял из мясных блюд, фруктов и кофе. Для храбрости я
выпил полный стакан вина, и, отделавшись таким образом  от  стеснения,  стал
есть, будучи почти пьян.
   Поп ел мало и медленно, но вина выпил.
   - Сегодняшний день, - сказал он, - полон событий, хотя  все  главное  еще
впереди. Итак, вы сказали, что произошла схватка?
   Я этого не говорил, и сказал, что не говорил.
   - Ну, так скажете, - произнес он с милой улыбкой. - Жестоко держать  меня
в таком нетерпении.
   Теперь происшедшее казалось мне не довольно поразительным, и я взял самый
высокий тон.
   - При высадке на берегу дело пошло на ножи, -  сказал  я  и  развил  этот
самостоятельный текст в виде прыжков, беганья и рычанья, но никого не  убил.
Потом я сказал: - Когда явился Варрен и его  друзья,  я  дал  три  выстрела,
ранив  одного  негодяя...  -  Этот  путь  оказался  скользким,   заманчивым;
чувствуя, должно быть, от вина, что я  и  Поп  как  будто  описываем  вокруг
комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней эпопеи: - Давайте, Молли,  -
сказал я, - устроим так, чтобы я надел ваше платье и обманул врагов, а вы за
это меня поцелуете. И вот...
   - Санди, не пейте больше вина, прошу вас, - мягко перебил Поп. -  Вы  мне
расскажете потом, как все это у вас там произошло, тем более, что  Дюрок,  в
общем, уж рассказал.
   Я  встал,  засунул  руки  в  карманы  и  стал  смеяться.  Меня   заливало
блаженством. Я чувствовал себя Дюроком и Ганувером. Я  вытащил  револьвер  и
пытался прицелиться в шарик кровати. Поп взял меня за руку и усадил, сказав:
- Выпейте кофе, а еще лучше, закурите. Я почувствовал  во  рту  папиросу,  а
перед носом увидел чашку и стал жадно пить черный кофе. После четырех  чашек
винтообразный нарез вокруг комнаты перестал увлекать меня,  в  голове  стало
мутно и глупо.
   - Вам лучше, надеюсь?
   - Очень хорошо, - сказал я, - и, чем скорее вы  приступите  к  делу,  тем
будет лучше.
   - Нет, выпейте, пожалуйста, еще одну чашку. Я послушался его и,  наконец,
стал чувствовать себя прочно сидящим на стуле.
   - Слушайте, Санди, и слушайте внимательно. Надеюсь, вам теперь хорошо?
   Я был страшно возбужден, но разум и понимание вернулись.
   - Мне лучше, - сказал я обычным своим тоном, - мне почти хорошо.
   - Раз почти, следовательно,  контроль  на  месте,  -  заметил  Поп.  -  Я
ужаснулся, когда вы налили себе  целую  купель  этого  вина,  но  ничего  не
сказал, так как не, видел  еще  вас  в  единоборстве  с  напитками.  Знаете,
сколько этому вину лет? Сорок восемь, а вы обошлись с ним, как с водой.  Ну,
Санди, я теперь буду вам открывать секреты.
   - Говорите, как самому себе!
   - Я не ожидал от вас другого ответа. Скажите мне...  -  Поп  откинулся  к
спинке стула и пристально взглянул на меня. - Да, скажите вот что: умеете вы
лазить по дереву?
   - Штука нехитрая, - ответил я, - я умею  и  лазить  по  нему,  и  срубить
дерево, как хотите. Я могу даже спуститься по дереву головой вниз. А вы?
   - О, нет, - застенчиво улыбнулся Поп, - я,  к  сожалению,  довольно  слаб
физически. Нет, я могу вам только завидовать.
   Уже я дал многие доказательства моей  преданности,  и  было  бы  неудобно
держать от меня в тайне общее положение дела, раз требовалось  уметь  лазить
по дереву, по этим соображениям Поп, - как я  полагаю,  -  рассказал  многие
обстоятельства. Итак, я узнал, что позавчера утром  разосланы  телеграммы  и
письма  с  приглашениями  на  сегодняшнее  торжество  и  соберется   большое
общество.
   - Вы можете, конечно, догадаться о причинах, - сказал Поп, - если примете
во внимание, что Ганувер всегда верен своему слову. Все было  устроено  ради
Молли; он думает, что ее не будет, однако не считает  себя  вправе  признать
это, пока не пробило двенадцать часов  ночи.  Итак,  вы  догадываетесь,  что
приготовлен сюрприз?
   - О, да, - ответил я, - я догадываюсь. Скажите,  пожалуйста,  где  теперь
эта девушка?
   Он сделал вид, что не слышал вопроса, и я дал себе клятву  не  спрашивать
об этом предмете, если он так явно вызывает молчание. Затем  Поп  перешел  к
подозрениям относительно Томсона и Галуэя.
   - Я наблюдаю их две недели, - сказал Поп, - и, надо вам  сказать,  что  я
имею аналитический склад ума, благодаря чему установил стиль этих людей.  Но
я допускал ошибку. Поэтому, экстренно вызвав телеграммой Дюрока и Эстампа, я
все-таки был не совсем уверен в точности своих подозрений. Теперь дело ясно.
Все велось и ведется тайно. Сегодня, когда вы отправились  в  экспедицию,  я
проходил мимо аквариума, который вы  еще  не  видели,  и  застал  там  наших
гостей, всех троих. Дверь в стеклянный коридор была полуоткрыта,  и  в  этой
части здания вообще почти никогда  никто  не  бывает,  так  что  я  появился
незамеченным. Томсон сидел на диванчике,  покачивая  ногой;  Дигэ  и  Галуэй
стояли у одной из витрин. Их  руки  были  опущены  и  сплетены  пальцами.  Я
отступил. Тогда Галуэй нагнулся и поцеловал Дигэ в шею.
   - Ага! - вскричал я. - Теперь я все понимаю. Значит, он ей не брат?!
   - Вы видите, - продолжал Поп, и его рука, лежавшая на столе, стала нервно
дрожать. Моя рука тоже лежала на столе и так же задрожала, как рука Попа. Он
нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес: -  Вы  понимаете?  Клянусь,  что
Галуэй ее любовник, и мы даже не знаем, чем рисковал Ганувер, попав в  такое
общество. Вы видели золотую цепь и слышали, что  говорилось  при  этом!  Что
делать?
   - Очень просто, - сказал я. - Немедленно донести  Гануверу,  и  пусть  он
отправит всех их вон в десять минут!
   - Вначале я так и думал, но, размыслив о том  с  Дюроком,  пришел  вот  к
какому заключению: Ганувер мне просто-напросто не поверит, не говоря  уже  о
всей щекотливости такого объяснения.
   - Как же он не поверит, если вы это видели!
   - Теперь я уже не знаю, видел ли я, - сказал Поп, - то есть видел ли так,
как это было. Ведь это ужасно серьезное дело. Но довольно того, что  Ганувер
может усомниться в моем зрении. А тогда - что? Или я представляю, что я  сам
смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, - что же, вы  думаете,
я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?
   - Это правда, - сказал я, сообразив все  его  доводы.  -  Ну,  хорошо,  я
слушаю  вас.  Поп  продолжал:  -  Итак,  надо  увериться.  Если   подозрение
подтвердится, - а я думаю,  что  эти  три  человека  принадлежат  к  высшему
разряду темного мира, - то наш план - такой план есть - развернется ровно  в
двенадцать часов ночи. Если же далее  не  окажется  ничего  подозрительного,
план будет другой.
   - Я вам помогу в таком случае, - сказал я. - Я -  ваш.  Но  вы,  кажется,
говорили что-то о дереве.
   - Вот и дерево, вот мы и пришли к нему. Только это  надо  сделать,  когда
стемнеет.
   Он сказал, что с одной стороны фасада растет очень высокий  дуб,  вершина
которого поднимается выше третьего этажа.  В  третьем  этаже,  против  дуба,
расположены окна комнат, занимаемых Галуэем, слева и справа от него,  в  том
же этаже, помещаются Томсон и Дигэ. Итак, мы  уговорились  с  Попом,  что  я
влезу на  это  дерево  после  восьми,  когда  все  разойдутся  готовиться  к
торжеству, и употреблю в дело таланты, так  блестяще  примененные  мной  под
окном Молли.
   После этого Поп рассказал о появлении Дигэ в доме. Выйдя  в  приемную  на
доклад о прибывшей издалека даме, желающей немедленно  его  видеть,  Ганувер
явился, ожидая услышать скрипучий голос  благотворительницы  лет  сорока,  с
сильными жестами и блистающим, как ланцет, лорнетом, а вместо того  встретил
искусительницу Дигэ. Сквозь  ее  застенчивость  светилось  желание  отстоять
причуду  всем  пылом  двадцати  двух  лет,  сильнейшим,   чем   рассчитанное
кокетство, - смесь трусости и задора, вызова и готовности расплакаться.  Она
объяснила, что слухи о замечательном доме проникли в Бенарес и  не  дали  ей
спать. Она и не будет спать, пока не увидит всего. Жизнь  потеряла  для  нее
цену с того дня, когда она узнала, что есть  дом  с  исчезающими  стенами  и
другими головоломными тайнами. Она богата и объездила земной шар, но  такого
пирожного еще не пробовала.
   Дигэ сопровождал  брат.  Галуэй,  лицо  которого  во  время  этой  тирады
выражало просьбу не осудить молодую  жизнь,  требующую  повиновения  каждому
своему капризу. Закоренелый циник улыбнулся  бы,  рассматривая  пленительное
лицо со сказкой в глазах, сияющих всем и всюду. Само собой, она была  теперь
средневековой принцессой, падающей от изнеможения у ворот волшебного  замка.
За месяц перед этим Ганувер получил решительное письмо Молли, в котором  она
сообщала, что уезжает навсегда, не дав адреса,  но  он  временно  уже  устал
горевать - горе, как и счастливое настроение, находит  волной.  Поэтому  все
пахнущее свежей росой могло найти доступ к левой стороне  его  груди.  Он  и
Галуэй стали смеяться. "Ровно через двадцать один день, - сказал Ганувер,  -
ваше желание исполнится, этот срок назначен не мной, но я верен ему. В  этом
вы мне уступите, тем более, что есть, на  что  посмотреть".  Он  оставил  их
гостить; так началось. Вскоре явился  Томсон,  друг  Галуэя,  которому  тоже
отвели помещение. Ничто не вызывало особенных размышлений, пока из отдельных
слов, взглядов - неуловимой, но  подозрительной  психической  эманации  всех
трех лиц - у Попа не создалось уверенности, что необходимо экстренно вызвать
Дюрока и Эстампа.
   Таким образом, в основу сцены приема Ганувером Дигэ был положен  характер
Ганувера - его вкусы, представления о встречах и случаях; говоря с Дигэ,  он
слушал себя, выраженного прекрасной игрой.
   Запахло таким густым дымом, как в битве Нельсона с испанским флотом, и  я
сказал страшным голосом: - Как белка или змея! Поп,  позвольте  пожать  вашу
руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится
с задачей и похитрее!
   Казалось, волнениям этого дня не будет  конца.  Едва  я,  закрепляя  свои
слова, стукнул кулаком по столу, как в  дверь  постучали  и  вошедший  слуга
объявил, что меня требует Ганувер.
   - Меня? - струсив, спросил я.
   - Санди. Это вы - Санди?
   - Он - Санди, - сказал Поп, - и я иду с ним.



   XIII

   Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал  вчера  за
Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок,
он ходил наискось  от  стола  к  окну  и  обратно.  Ганувер  сидел,  положив
подбородок в сложенные на столе руки, и задумчиво следил, как  ходит  Дюрок.
Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых  стекол,
доходящих до  самого  паркета,  придавали  огромному  помещению  открытый  и
веселый характер.
   Когда мы вошли, Ганувер поднял  голову  и  кивнул.  Взглянув  на  Дюрока,
ответившего мне пристальным взглядом понятного предупреждения, я  подошел  к
Гануверу. Он указал стул,  я  сел,  а  Поп  продолжал  стоять,  нервно  водя
пальцами по подбородку.
   - Здравствуй, Санди, - сказал Ганувер. - Как тебе нравится здесь?  Вполне
ли тебя устроили?
   - О, да! - сказал я. - Все еще не могу опомниться.
   - Вот как?! - задумчиво произнес он и замолчал. Потом, рассеянно поглядев
на меня, прибавил с улыбкой: - Ты позван мной вот зачем. Я и мой друг Дюрок,
который говорит о  тебе  в  высоких  тонах,  решили  устроить  твою  судьбу.
Выбирай, если хочешь, не теперь, а строго  обдумав:  кем  ты  желаешь  быть.
Можешь назвать любую профессию. Но только не  будь  знаменитым  шахматистом,
который, получив ночью телеграмму, отправился утром на состязание в  Лисс  и
выиграл из шести пять у самого Капабланки. В противном случае ты  привыкнешь
покидать своих друзей в трудные минуты их жизни  ради  того,  чтобы  заехать
слоном в лоб королю.
   - Одну из этих партий, - заметил Дюрок, - я назвал  партией  Ганувера  и,
представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
   - Как бы там ни было,  Санди  осудил  вас  в  глубине  сердца,  -  сказал
Ганувер, - ведь так, Санди?
   - Простите, - ответил я, - за то, что ничего в этом не понимаю.
   - Ну, так говори о своих желаниях!
   - Я моряк, - сказал я, - то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете
меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я
получу сам.
   - Отлично. Мы  пошлем  тебя  в  адмиралтейскую  школу.  Я  сидел,  тая  и
улыбаясь.
   - Теперь мне уйти? - спросил я.
   - Ну, нет. Если ты приятель Дюрока,  то,  значит,  и  мой,  а  поэтому  я
присоединю тебя к нашему плану.  Мы  все  пойдем  смотреть  кое-что  в  этой
лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести  пользу.  Пока,
если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
   Я встал и отошел. Я был рассечен натрое:  одна  часть  смотрела  картину,
изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди  роз,  на  фоне  морской
дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной  капитанской
форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!"  -  а
третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
   Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом
языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От  самых
моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать  о
перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами,  галереей,  Ганувером,
Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
   В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: - Вам это не покажется странным.
Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, -  хотя
было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не  знаем.
Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
   - Женщины догадливы, - сказал Дюрок, - а  Дигэ  наверно  проницательна  и
умна.
   - Дигэ... - Ганувер на мгновение закрыл глаза. -  Все  равно  Дигэ  лучше
других, она, может быть, совсем хороша, но я  теперь  плохо  вижу  людей.  Я
внутренне утомлен. Она мне нравится.
   - Так молода, и уже вдова, - сказал Дюрок. - Кто был муж?
   - Ее муж был консул, в колонии, какой - не помню.
   - Брат очень напоминает сестру, - заметил Дюрок, - я говорю о Галуэе.
   - Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
   - Я знаю, он вам не нравится, - сказал Ганувер, - но  он  очень  забавен,
когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
   - Вот еще! Я не видал таких львов.
   - Пуделя, - сказал Ганувер, развеселившись, - стриженого пуделя!  Наконец
мы соединились! - вскричал он, направляясь к  двери,  откуда  входили  Дигэ,
Томсон и Галуэй.
   Мне, свидетелю сцены у  золотой  цепи,  довелось  видеть  теперь  Дигэ  в
замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь
ее положением милой гостьи. Она шла с  улыбкой,  кивая  и  тараторя.  Томсон
взглянул сверх очков; величайшая приятность  расползлась  по  его  широкому,
мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
   - Я ожидала застать большое общество, - сказала Дигэ. - Горничная подвела
счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
   - Двадцать семь, - вставил Поп, которого я теперь не узнал.  Он  держался
ловко, почтительно и был своим, а я - я был чужой и стоял, мрачно  вытаращив
глаза.
   - Благодарю вас, я скажу Микелетте, - холодно отозвалась Дигэ, - что  она
ошиблась.
   Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по  ее  уху.
Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был  направлен  к  Дюроку  с
неприязненной остротой.
   - Кто же навестил вас? - продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. -  Я  очень
любопытна.
   - Это будет смешанное общество, - сказал Ганувер. -  Все  приглашенные  -
живые люди.
   - Морг в полном составе был бы немного мрачен для  торжества,  -  объявил
Галуэй. Ганувер улыбнулся.
   - Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не
придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
   - В таком  случае,  мы  все  живы,  -  объявила  Дигэ,  -  применяя  ваше
толкование.
   - Но и само по себе, - сказал Томсон.
   - Я буду принимать вечером, -  заявил  Ганувер,  -  пока  же  предпочитаю
бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
   - Вы любите моряков, - сказал Галуэй, косясь на меня, - вероятно, вечером
мы увидим целый экипаж капитанов.
   - Наш Санди один стоит военного флота, - сказал Дюрок.
   - Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к
нему, - сказала Дигэ, трогая веером  подбородок.  -  Но  мне  нравятся  ваши
капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу  молодость.  Может
быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
   - Я не принадлежу к светскому обществу, - сказал Ганувер добродушно, -  я
- один из случайных людей, которым идиотически повезло и  которые  торопятся
обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции  накопления.  Я  признаю
личный этикет и отвергаю кастовый.
   - Мне попало, - сказала Дигэ, - очередь за вами, Томсон.
   - Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
   - Мы, журналисты, неуязвимы, - сказал Галуэй, - как короли, и никогда  не
точим ножи вслух.
   - Теперь тронемся, - сказал Ганувер, - пойдем, послушаем, что  скажет  об
этом Ксаверий.
   - У вас есть римлянин? - спросил Галуэй. - И тоже живой?
   - Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
   - Ничего не понимаю, - Дигэ  пожала  плечом,  -  но  должно  быть  что-то
захватывающее.
   Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в
саду из дорогих вещей, если бы такой  сад  был.  Поп  и  я  шли  сзади.  При
повороте он удержал меня за руку.
   - Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет
все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
   Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул
так усердно,  что  подбородком  стукнулся  в  грудь.  Тем  временем  Ганувер
остановился  у  двери,  сказав:  "Поп!"  Юноша  поспешил  с  ключом  открыть
помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она  произвела  на  меня,
но,  кажется,  и  на  всех,  неизгладимое   впечатление:   мы   были   перед
человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.



   XIV

   Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная,  с  глухим
мягким ковром на весь  пол.  В  кресле,  спиной  к  окну,  скрестив  ноги  и
облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув  голову,  молодой  человек,
одетый как  модная  картинка.  Он  смотрел  перед  собой  большими  голубыми
глазами,  с  самодовольной  улыбкой  на  розовом  лице,  оттененном  черными
усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали
против него. Галуэй сказал: - Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в  противном
случае, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
   - Вот новости! - раздался резкий отчетливо выговаривающий слова голос,  и
я вздрогнул. - Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
   - Ах! - сказала Дигэ и увела голову  в  плечи.  Все  были  поражены.  Что
касается Галуэя, - тот положительно струсил, я  это  видел  по  беспомощному
лицу, с которым он попятился назад. Даже Дюрок, нервно усмехнувшись, покачал
головой.
   - Уйдемте! - вполголоса сказала Дигэ. - Дело страшное!
   - Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорблений? - шепнул Галуэй.
   - Останьтесь, я незлобив, - сказал манекен таким  тоном,  как  говорят  с
глухими, и переложил ногу на ногу.
   - Ксаверий! - произнес Ганувер. - Позволь рассказать твою историю!
   - Мне все равно, - ответила кукла. - Я - механизм.
   Впечатление было удручающее  и  сказочное.  Ганувер  заметно  наслаждался
сюрпризом. Выдержав паузу, он сказал: - Два  года  назад  умирал  от  голода
некто Никлас Экус, и я получил от него письмо с предложением купить автомат,
над которым он работал пятнадцать лет. Описание этой машины было сделано так
подробно и  интересно,  что  с  моим  складом  характера  оставалось  только
посетить затейливого изобретателя. Он жил одиноко.  В  лачуге,  при  дневном
свете, равно озаряющем это чинное восковое лицо и бледные  черты  неизлечимо
больного  Экуса,  я  заключил  сделку.  Я  заплатил  триста  тысяч  и   имел
удовольствие выслушать ужасный диалог человека со своим подобием.  "Ты  спас
меня!" - сказал Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в ответ:  "Я
тебя  у  б  и  л".  Действительно,  Экус,  организм  которого  был  разрушен
длительными видениями тонкостей гениального механизма, скончался очень скоро
после того, как разбогател, и  я,  сказав  о  том  автомату,  услышал  такое
замечание: "Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя!"
   - Ужасно! - сказал Дюрок. - Ужасно! - повторил он в сильном возбуждении.
   -  Согласен.  -  Ганувер  посмотрел  на  куклу  и  спросил:  -  Ксаверий,
чувствуешь ли ты что-нибудь?
   Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть,  потрясающего  "да",
после  чего  могло  наступить  смятение.  Автомат  качнул  головой  и  скоро
проговорил: - Я - Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с
собой.
   - Вот ответ, достойный живого человека! - заметил Галуэй. -  Что,  что  в
этом болване? Как он устроен?
   - Не знаю, - сказал Ганувер, - мне объясняли, так как я купил  и  патент,
но я  мало  что  понял.  Принцип  стенографии,  радий,  логическая  система,
разработанная с помощью  чувствительных  цифр,  -  вот,  кажется,  все,  что
сохранилось в моем  уме.  Чтобы  вызвать  слова,  необходимо  при  обращении
произносить "Ксаверий", иначе он молчит.
   - Самолюбив, - сказал Томсон.
   - И самодоволен, - прибавил Галуэй.
   - И самовлюблен, - определила Дигэ. - Скажите ему что-нибудь, Ганувер,  я
боюсь!
   - Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
   - Вот  это  называется  спросить  основательно!  -  расхохотался  Галуэй.
Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как
скрип  ставни,  ответ:  -  Разве  я  прорицатель?  Все  вы  умрете;  а   ты,
спрашивающий меня, умрешь первый.
   При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
   - Довольно, довольно! - вскричала Дигэ. - Он неуч, этот Ксаверий, и я  на
вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
   Я выходил последним, унося на  затылке  ответ  куклы:  "Сердись  на  саму
себя!"
   - Правда, - сказал Ганувер, пришедший  в  заметно  нервное  состояние,  -
иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад,  хотя  редко.
Так, однажды, я произнес: "Сегодня теплый день", - и  мне  выскочили  слова:
"Давай выпьем!"
   Все были взволнованы.
   - Ну что, Санди? Ты удивлен? - спросил Поп. Я был  удивлен  меньше  всех,
так как всегда ожидал самых невероятных явлений и теперь убедился,  что  мои
взгляды на жизнь подтвердились блестящим образом. Поэтому я сказал: - Это ли
еще встретишь  в  загадочных  дворцах?!  Все  рассмеялись.  Лишь  одна  Дигэ
смотрела на меня, сдвинув брови, и как  бы  спрашивала:  "Почему  ты  здесь?
Объясни?"
   Но мной не считали нужным или интересным заниматься так, как вчера,  и  я
скромно стал сзади. Возникли предположения идти осматривать  оранжерею,  где
помещались редкие тропические бабочки,  осмотреть  также  вновь  привезенные
картины старых мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после  "Ксаверия"
не было ни у кого настоящей охоты ни к  каким  развлечениям.  О  нем  начали
говорить с таким увлечением,  что  спорам  и  восклицаниям  не  предвиделось
конца.
   - У вас много монстров? - сказала Гануверу Дигэ.
   - Кое-что. Я всегда любил игрушки, может быть, потому, что мало  играл  в
детстве.
   - Надо вас взять в  опеку  и  наложить  секвестр  на  капитал  до  вашего
совершеннолетия, - объявил Томсон.
   - В самом деле, - продолжала  Дигэ,  -  такая  масса  денег  на...  гм...
прихоти. И какие прихоти!
   - Вы правы, - очень серьезно ответил Ганувер. - В будущем возможно  иное.
Я не знаю.
   - Так спросим Ксаверия! - вскричал Галуэй.
   - Я пошутила. Есть прелесть в безубыточных расточениях.
   После этого вознамерились все же отправиться смотреть  тибетскую  статую.
От усталости я впал в одурь, плохо соображая, что делается.  Я  почти  спал,
стоя с  открытыми  глазами.  Когда  общество  тронулось,  я,  в  совершенном
безразличии, пошел, было, за ним, но, когда его скрыла следующая  дверь,  я,
готовый упасть на пол и  заснуть,  бросился  к  дивану,  стоявшему  у  стены
широкого прохода, и сел на  него  в  совершенном  изнеможении.  Я  устал  до
отвращения ко всему. Аппарат моих восприятии отказывался  работать.  Слишком
много было всего! Я опустил голову на руки, оцепенел, задремал и уснул.  Как
оказалось впоследствии, Поп возвратился, обеспокоенный моим  отсутствием,  и
пытался разбудить, но безуспешно. Тогда он совершил настоящее  предательство
- он вернул всех смотреть, как спит Санди Пруэль, сраженный  богатством,  на
диване загадочного дворца. И, следовательно, я был некоторое время зрелищем,
но, разумеется, не знал этого.
   - Пусть спит, - сказал Ганувер, - это хорошо - спать. Я  уважаю  сон.  Не
будите его.



   XV

   Я забежал вперед только затем, чтобы указать, как  был  крепок  мой  сон.
Просто я некоторое время не существовал.
   Открыв глаза, я повернулся и сладко заложил руки  под  щеку,  намереваясь
еще поспать. Меж тем, сознание тоже просыпалось, и,  в  то  время  как  тело
молило о блаженстве покоя, я увидел в дремоте  Молли,  раскалывающую  орехи.
Вслед нагрянуло все; холодными струйками выбежал сон из членов моих  -  и  в
оцепенении неожиданности, так  как  после  провала  воспоминание  явилось  в
потрясающем темпе, я вскочил, сел, встревожился и протер глаза.
   Был вечер, а может быть, даже ночь. Огромное  лунное  окно  стояло  перед
мной. Электричество не горело. Спокойная полутьма простиралась из  дверей  в
двери, среди теней высоких и холодных покоев, где роскошь была  погружена  в
сон. Лунный свет проникал глубину, как  бы  осматриваясь.  В  этом  смешении
сумерек  с  неприветливым  освещением  все  выглядело  иным,  чем   днем   -
подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой. Линия  света,
отметив по пути  блеск  бронзовой  дверной  ручки,  колено  статуи,  серебро
люстры, распыливалась  в  сумраке,  одна  на  всю  мраморную  даль  сверкала
неизвестная точка, - зеркала или  металлического  предмета...  почем  знать?
Вокруг меня лежало неведение. Я встал, пристыженный тем, что был забыт,  как
отбившееся животное, не понимая,  что  только  деликатность  оставила  спать
Санди Пруэля здесь, вместо того, чтобы волочить его полузаснувшее тело через
сотню дверей.
   Когда мы высыпаемся, нет нужды смотреть на часы, - внутри  нас,  если  не
точно, то с уверенностью, сказано уже, что спали мы долго. Без сомнения, мои
услуги не были экстренно нужны Дюроку  или  Попу,  иначе  за  мной  было  бы
послано. Я был бы разыскан и вставлен опять в  ход  волнующей  опасностью  и
любовью истории. Поэтому у меня что-то отняли, и  я  направился  разыскивать
ход  вниз  с  чувством  непоправимой  потери.  Я  заспал   указания   памяти
относительно направления, как шел сюда, -  блуждал  мрачно,  наугад,  и  так
торопясь, что  не  имел  ни  времени,  ни  желания  любоваться  обстановкой.
Спросонок я  зашел  к  балкону,  затем,  вывернувшись  из  обманчиво  схожих
пространств этой части здания, прошел к лестнице и, опустясь вниз, пополз на
широкую площадку с запертыми кругом дверьми. Поднявшись опять, я  предпринял
круговое путешествие около наружной стены, стараясь видеть все время с одной
стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я
ее, можно было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя на  то,
что память начнет работать. Вместо этого я снова пришел к запертой  двери  и
должен повернуть вспять или рискнуть погрузиться во внутренние проходы,  где
совершенно темно.
   Устав, я присел и, сидя, рвался идти,  но  выдержал,  пока  не  превозмог
огорчения одиночества, лишавшего меня стойкой сообразительности. До этого  я
не трогал  электрических  выключателей,  не  из  боязни,  что  озарится  все
множество помещений или раздастся звон тревоги, - это приходило мне в голову
вчера, - но потому, что не мог их найти. Я взял спички, светил около  дверей
и по нишам. Я был в  прелестном  углу  среди  мебели  такого  вида  и  такой
хрупкости, что сесть на нее  мог  бы  только  чистоплотный  младенец.  Найдя
штепсель, я рискнул его повернуть. Мало было мне пользы; хотя яркий свет сам
по себе приятно освежил зрение,  озарились,  лишь  эти  стены,  напоминающие
зеркальные пруды с отражениями сказочных перспектив. Разыскивая выключатели,
я мог бродить здесь всю ночь. Итак, оставив это намерение, я вышел вновь  на
поиски сообщения с низом дома и, когда вышел, услышал  негромко  доносящуюся
сюда прекрасную музыку.
   Как вкопанный я остановился: сердце мое забилось. Все заскакало во мне, и
обида рванулась едва не слезами. Если до этого моя  влюбленность  в  Дюрока,
дом Ганувера, Молли была еще  накрепко  заколочена,  то  теперь  все  гвозди
выскочили, и чувства мои заиграли вместе с  отдаленным  оркестром,  слышимым
как бы снаружи дома. Он провозгласил торжество и звал.  Я  слушал,  мучаясь.
Одна музыкальная фраза, - какой-то отрывистый  перелив  флейт,  -  манила  и
манила меня, положительно она описывала аромат  грусти  и  увлечения.  Тогда
взволнованный, как  будто  это  была  моя  музыка,  как  будто  все  лучшее,
обещаемое ее звуками, ждало только меня, я бросился,  стыдясь  сам  не  зная
чего, надеясь и трепеща, разыскивать проход вниз.
   В моих торопливых поисках я вышагал по неведомым  пространствам,  местами
озаренным  все  выше  восходящей   луной,   так   много,   так   много   раз
останавливался,  чтобы  наспех  сообразить   направление,   что   совершенно
закружился. Иногда, по близости к центру  происходящего  внизу,  на  который
попадал  случайно,   музыка   была   слышна   громче,   дразня   нарастающей
явственностью мелодии. Тогда я приходил в еще большее возбуждение,  совершая
круги через все двери и повороты, где мог свободно идти. От нетерпения  ныло
в спине. Вдруг,  с  зачастившим  сердцем,  я  услышал  животрепещущий  взрыв
скрипок и труб прямо где-то возле  себя,  как  мне  показалось,  и,  миновав
колонны, я увидел разрезанную сверху донизу огненной  чертой  портьеру.  Это
была лестница. Слезы выступили  у  меня  на  глазах.  Весь  дрожа,  я  отвел
нетерпеливой рукой тяжелую материю, тронувшую по  голове,  и  начал  сходить
вниз подгибающимися от душевной бури ногами. Та музыкальная  фраза,  которая
пленила меня среди лунных пространств, звучала теперь прямо  в  уши,  и  это
было как в день славы, после морской битвы у  островов  Ката-Гур,  когда  я,
много лет спустя,  выходил  на  раскаленную  набережную  Ахуан-Скапа,  среди
золотых труб и синих цветов.



   XVI

   Довольно было  мне  сойти  по  этой  белой,  сверкающей  лестнице,  среди
художественных  видений,  под  сталактитами  хрустальных  люстр,   озаряющих
растения, как бы только что перенесенные из тропического леса  цвести  среди
блестящего  мрамора,  -  как  мое   настроение   выровнялось   по   размерам
происходящего. Я уже не  был  главным  лицом,  которому  казалось,  что  его
присутствие   самое   важное.   Блуждание   наверху   помогло    тем,    что
изнервничавшийся, стремительный, я был все же не так  расстроен,  как  могло
произойти обыкновенным порядком. Я сам шел к цели, а  не  был  введен  сюда.
Однако то, что я увидел, разом уперлось в грудь, уперлось всем блеском своим
и стало оттеснять прочь. Я начал робеть и, изрядно оробев, остановился,  как
пень, посреди паркета огромной, с настоящей  далью,  залы,  где  расхаживало
множество народа, мужчин и женщин, одетых во  фраки  и  красивейшие  бальные
платья. Музыка продолжала играть, поднимая мое настроение из робости на  его
прежнюю высоту.
   Здесь  было  человек  сто  пятьдесят,  может  быть,  двести.   Часть   их
беседовала, рассеявшись группами, часть проходила через далекие против  меня
двери взад и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие глубины стен,
как бы полных мерцающим голубым дымом. Но благодаря зеркалам  казалось,  что
здесь еще много других дверей; в их чистой пустоте отражалась вся эта зала с
наполняющими ее людьми, и я,  лишь  всмотревшись,  стал  отличать  настоящие
проходы от  зеркальных  феерий.  Вокруг  раздавались  смех,  говор;  сияющие
женские речи, восклицания, образуя  непрерывный  шум,  легкий  шум  -  ветер
нарядной толпы. Возле сидящих женщин, двигающих веерами  и  поворачивающихся
друг к другу, стояли, склоняясь,  как  шмели  вокруг  ясных  цветов,  черные
фигуры мужчин в белых перчатках, душистых, щеголеватых, веселых.  Мимо  меня
прошла пара стройных, мускулистых людей с  упрямыми  лицами;  цепь  девушек,
колеблющихся и легких, - быстрой походкой, с цветами в волосах и сверкающими
нитями вокруг тонкой шеи. Направо сидела очень тол стая  женщина  с  взбитой
седой прической. В круге расхохотавшихся мужчин стоял  плотный,  краснощекий
толстяк, помахивающий рукой в кольцах; он что-то рассказывал. Слуги, опустив
руки по швам,  скользили  среди  движения  гостей,  лавируя  и  перебегая  с
ловкостью танцоров. А музыка, касаясь души холодом и огнем, несла  все  это,
как ветер несет корабль, в Замечательную Страну.
   Первую минуту я со скорбью ожидал, что меня спросят, что я тут делаю,  и,
не получив достаточного ответа, уведут прочь. Однако я вспомнил, что Ганувер
назвал меня  гостем,  что  я  поэтому  равный  среди  гостей,  и,  преодолев
смущение, начал осматриваться, как попавшая на бал кошка, хотя  не  смел  ни
уйти, ни пройти куда-нибудь в сторону. Два раза мне показалось, что  я  вижу
Молли, но - увы! - это были другие девушки,  лишь  издали  похожие  на  нее.
Лакей, пробегая с подносом, сердито прищурился, а я выдержал  его  взгляд  с
невинным  лицом  и  даже  кивнул.  Несколько  мужчин  и   женщин,   проходя,
взглядывали на меня так, как оглядывают  незнакомого,  поскользнувшегося  на
улице. Но я чувствовал себя глупо не с непривычки, а только потому, что  был
в полном неведении. Я не знал,  соединился  ли  Ганувер  с  Молли,  были  ли
объяснения, сцены, не знал, где Эстамп, не знал, что  делают  Поп  и  Дюрок.
Кроме того, я никого не видел из них и в то время, как стал думать  об  этом
еще раз, вдруг увидел входящего из боковых дверей Ганувера.
   Еще в дверях, повернув голову, он сказал что-то шедшему с  ним  Дюроку  и
немедленно после того стал говорить с Дигэ, руку которой нес в сгибе  локтя.
К ним  сразу  подошло  несколько  человек.  Седая  дама,  которую  я  считал
прилепленной навсегда к своему креслу, вдруг встала, избоченясь, с быстротой
гуся, и понеслась навстречу вошедшим. Группа сразу увеличилась,  став  самой
большой из всех групп зала, и мое сердце сильно  забилось,  когда  я  увидел
приближающегося к ней, как бы  из  зеркал  или  воздуха,  -  так  неожиданно
оказался он здесь, - Эстампа. Я был уверен, что сейчас явится Молли,  потому
что подозревал, не был ли весь день Эстамп с ней.
   Поколебавшись, я  двинулся  из  плена  шумного  вокруг  меня  движения  и
направился, к Гануверу, став несколько позади седой женщины, говорившей  так
быстро, что ее огромный бюст колыхался как  пара  пробковых  шаров,  кинутых
утопающему.
   Ганувер был кроток и бледен. Его лицо страшно осунулось,  рот  стал  ртом
старого человека. Казалось, в нем беспрерывно вздрагивает что-то при  каждом
возгласе или обращении. Дигэ,  сняв  свою  руку  в  перчатке,  складывала  и
раздвигала страусовый веер; ее лицо, ставшее еще красивее от  смуглых  голых
плеч, выглядело властным, значительным. На ней был прозрачный дымчатый шелк.
Она улыбалась. Дюрок первый заметил меня и, продолжая говорить  с  худощавым
испанцем, протянул руку, коснувшись ею моего плеча. Я  страшно  обрадовался;
вслед за тем обернулся и Ганувер, взглянув один момент рассеянным  взглядом,
но тотчас узнал меня и тоже протянул руку, весело  потрепал  мои  волосы.  Я
стал, улыбаясь из глубины души. Он, видимо, понял  мое  состояние,  так  как
сказал: "Ну что, Санди, дружок?" И от этих простых слов, от  его  прекрасной
улыбки и явного расположения ко мне со  стороны  людей,  встреченных  только
вчера, вся робость моя исчезла. Я вспыхнул, покраснел и возликовал.
   - Что же, поспал? - сказал  Дюрок.  Я  снова  вспыхнул.  Несколько  людей
посмотрели на меня с забавным недоумением. Ганувер втащил меня в середину.
   - Это мой воспитанник, - сказал он.  -  Вам,  дон  Эстебан,  нужен  будет
хороший капитан лет через десять, так вот он, и зовут его  Санди...  э,  как
его, Эстамп?
   - Пруэль, - сказал я, - Санди Пруэль.
   - Очень самолюбив, - заметил Эстамп, - смел и решителен, как Колумб.
   Испанец молча вытащил из бумажника  визитную  карточку  и  протянул  мне,
сказав: - Через десять лет, а если я умру, мой сын - даст  вам  какой-нибудь
пароход.
   Я взял карточку и, не посмотрев, сунул  в  карман.  Я  понимал,  что  это
шутка, игра, у  меня  явилось  желание  поддержать  честь  старого,  доброго
кондотьера, каким я считал себя в тайниках души.
   - Очень приятно, -  заявил  я,  кланяясь  с  наивозможной  грацией.  -  Я
посмотрю на нее тоже через десять лет, а если умру, то оставлю  сына,  чтобы
он мог прочесть, что там написано.
   Все рассмеялись.
   - Вы не ошиблись! - сказал дон Эстебан Гануверу.
   - О! ну, нет, конечно, - ответил тот, и я был оставлен, - при  триумфе  и
сердечном весельи. Группа перешла к другому концу зала. Я  повернулся,  еще,
первый раз свободно вздохнув, прошел между всем обществом, как дикий мустанг
среди нервных павлинов, и уселся в углу, откуда был виден весь зал,  но  где
никто не мешал думать.
   Вскоре увидел я Томсона и Галуэя с тремя дамами, в отличном  расположении
духа. Галуэй, дергая щекой, заложив руки в карманы и покачиваясь на  носках,
говорил  и  смеялся.  Томсон  благосклонно  вслушивался;  одна  дама,  желая
перебить  Галуэя,  трогала  его  по  руке  сложенным  веером,  две   другие,
переглядываясь между собой, время  от  времени  хохотали.  Итак,  ничего  не
произошло. Но что же было с Молли - девушкой Молли, покинувшей сестру, чтобы
сдержать слово, с девушкой, которая, милее и краше всех, кого я видел в этот
вечер, должна была радоваться и сиять здесь и идти  под  руку  с  Ганувером,
стыдясь себя и счастья, от которого  хотела  отречься,  боясь  чего-то,  что
может быть страшно лишь женщине? Какие причины удержали  ее?  Я  сделал  три
предположения: Молли раздумала и вернулась; Молли больна и - Молли уже была.
- "Да, она была, - говорил я, волнуясь, как за себя, -  и  ее  объяснения  с
Ганувером не устояли против  Дигэ.  Он  изменил  ей.  Поэтому  он  страдает,
пережив сцену, глубоко всколыхнувшую  его,  но  бессильную  вновь  засветить
солнце над его помраченной душой". Если бы я знал, где она теперь,  то  есть
будь она где-нибудь близко, я, наверно, сделал бы одну из своих  сумасшедших
штучек, - пошел к  ней  и  привел  сюда;  во  всяком  случае,  попытался  бы
привести. Но, может быть, произошло такое, о чем нельзя догадаться. А  вдруг
она умерла и от Ганувера все скрыто!
   Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно  вертеться,  тем
более, что немногое известное мне в этом деле  оставляло  обширные  пробелы,
допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей  был  мне
хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые  манией  или
корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
   Сам себе не отдавая в том отчета, я желал радости в сегодняшний вечер  не
потому только, что хотел счастливой встречи двух рук,  разделенных  сложными
обстоятельствами, - во  мне  подымалось  требование  торжества,  намеченного
человеческой волей и страстным желанием, таким красивым в  этих  необычайных
условиях, Дело обстояло и развертывалось так, что  никакого  другого  конца,
кроме появления Молли, - появления,  опрокидывающего  весь  темный  план,  -
веселого плеска майского серебряного ручья, - я ничего  не  хотел,  и  ничто
другое  не  могло  служить  для  меня  оправданием  тому,  в  чем,  согласно
неисследованным законам человеческих встреч,  я  принял  невольное,  хотя  и
поверхностное участие.
   Не надо, однако, думать, что мысли мои  в  то  время  выразились  такими,
словами, - я был тогда еще далек от привычного искусства взрослых  людей,  -
обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не  остались  без
выражения; за меня мир  мой  душевный  выражала  музыка  скрытого  на  хорах
оркестра, зовущая Замечательную Страну.
   Да, всего только за двадцать четыре  часа  Санди  Пруэль  вырос,  подобно
растению  индийского  мага,  посаженному  семенем  и  через  тридцать  минут
распускающему зеленые листья. Я  был  старее,  умнее,  -  тише.  Я  мог  бы,
конечно, с великим удовольствием сесть и играть, катая вареные крутые  яйца,
каковая игра называется - "съешь скорлупку", - но  мог  также  уловить  суть
несказанного в сказанном. Мне, положительно, был необходим Поп, но я не смел
еще бродить, где хочу, отыскивая его, и когда он, наконец, подошел,  заметив
меня случайно, мне как бы подали напиться после соленого. Он был  во  фраке,
перчатках, выглядя оттого по-новому, но мне было  все  равно.  Я  вскочил  и
пошел к нему.
   - Ну, вот, - сказал Поп и, слегка оглянувшись, тихо прибавил:  -  Сегодня
произойдет нечто. Вы увидите. Я не скрываю от вас, потому что  возбужден,  и
вы много сделали нам. Приготовьтесь: еще неизвестно, что может быть.
   - Когда? Сейчас?
   - Нет. Больше я ничего не скажу. Вы не  в  претензии,  что  вас  оставили
выспаться?
   - Поп, - сказал я, не обращая внимания на его  рассеянную  шутливость,  -
дорогой Поп, я знаю, что спрашиваю глупо, но... но... я имею право. Я  думаю
так. Успокойте меня и скажите: что с Молли?
   - Ну что вам Молли?! - сказал он, смеясь и пожимая плечами. - Молли, - он
сделал ударение, - скоро будет Эмилия Ганувер, и мы пойдем к ней  пить  чай.
Не правда ли?
   - Как! Она здесь?
   - Нет.
   Я молчал с сердитым лицом.
   - Успокойтесь, - сказал Поп, - не надо так волноваться. Все будет в  свое
время. Хотите мороженого?
   Я не успел ответить, как он  задержал  шествующего  с  подносом  Паркера,
крайне озабоченное  лицо  которого  говорило  о  том,  что  вечер  по-своему
отразился в его душе, сбив с ног.
   - Паркер, - сказал Поп, - мороженого мне и Санди, большие порции.
   - Слушаю, - сказал старик, теперь  уже  с  чрезвычайно  оживленным,  даже
заинтересованным видом, как будто в  требовании  мороженого  было  все  дело
этого  вечера.  -  Какого  же?  Земляничного,  апельсинового,  фисташкового,
розовых лепестков, сливочного, ванильного, крем-брюле или ...
   - Кофейного, - перебил Поп. - А вам, Санди? Я решил показать  "бывалость"
и потребовал ананасового, но - увы! - оно было  хуже  кофейного,  которое  я
попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер ходил, Поп  называл  мне
имена некоторых людей, бывших в зале, но я все забыл.  Я  думал  о  Молли  и
своем чувстве, зовущем в Замечательную Страну.
   Я думал также: как просто, как великодушно по отношению ко  мне  было  бы
Попу, - еще днем, когда мы ели и пили, - сказать: "Санди, вот  какое  у  нас
дело..." - и  ясным  языком  дружеского  доверия  посвятить  меня  в  рыцари
запутанных тайн. Осторожность, недолгое знакомство и все прочее,  что  могло
Попу мешать, я отбрасывал, даже не трудясь думать об этом, - так  я  доверял
сам себе.
   Поп молчал, потом от великой щедрости  воткнул  в  распухшую  мою  голову
последнюю загадку.
   - Меня  не  будет  за  столом,  -  сказал  он,  -  очень  вас  прошу,  не
расспрашивайте о причинах  этого  вслух  и  не  ищите  меня,  чтобы  на  мое
отсутствие было обращено как можно меньше внимания.
   - Я не так глуп, - ответил я с обидой, бывшей еще острее от  занывшего  в
мороженом зуба, - не так я глуп, чтобы говорить мне это, как маленькому.
   - Очень хорошо, - сказал он сухо и ушел, бросив  меня  среди  рассевшихся
вокруг  этого  места  привлекательных,  но  ненужных  мне  дам,  и  я   стал
пересаживаться от них, пока  не  очутился  в  самом  углу.  Если  бы  я  мог
сосчитать количество удивленных взглядов, брошенных  на  меня  в  тот  вечер
разными людьми, - их,  вероятно,  хватило  бы,  чтобы  заставить  убежать  с
трибуны самого развязного  оратора.  Что  до  этого?!  Я  сидел,  окруженный
спинами с белыми и розовыми вырезами, вдыхал тонкие духи и разглядывал  полы
фраков, мешающие  видеть  движение  в  зале.  Моя  мнительность  обострилась
припадком страха, что Поп расскажет о  моей  грубости  Гануверу  и  меня  не
пустят к столу; ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду бродить
среди огней и цветов, затем Томеон выстрелит в меня из тяжелого  револьвера,
и я, испуская последний вздох на руках  Дюрока,  скажу  плачущей  надо  мной
Молли: "Не плачьте. Санди умирает как жил, но он никогда не будет спрашивать
вслух, где ваш щеголеватый Поп,  потому  что  я  воспитан  морем,  обучающим
молчанию".
   Так торжественно прошла во мне эта сцена и так разволновала меня,  что  я
хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного
лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг появился человек в ливрее
с галунами и что-то громко сказал. Движение в зале изменилось. Гости потекли
в следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став опять любопытен, я  тоже
пошел среди легкого шума нарядной  оживленной  толпы,  изредка  и  не  очень
скандально сталкиваясь с соседями по шествию.



   XVII

   Войдя в голубой зал, где на великолепном паркете отражались огни люстр, а
также и мои до колен ноги, я прошел мимо оброненной  розы  и  поднял  ее  на
счастье, что, если в цветке будет четное число лепестков,  я  увижу  сегодня
Молли. Обрывая их в зажатую горсть, чтобы  не  сорить,  и  спотыкаясь  среди
тренов, я  заметил,  что  на  меня  смотрит  пара  черных  глаз  с  румяного
кокетливого лица. "Любит, не любит, - сказала мне эта женщина, - как  у  вас
вышло?" Ее подруги  окружили  меня,  и  я  поспешно  сунул  руку  в  карман,
озираясь, среди красавиц, поднявших Санди, правда, очень мило, - на смех.  Я
сказал: "Ничего не вышло", - и, должно быть, был уныл при этом, так как меня
оставили, сунув в руку еще цветок, который я машинально  положил  в  тот  же
карман, дав вдруг от большой злости клятву никогда не жениться.
   Я был сбит, но скоро оправился и стал осматриваться,  куда  попал.  Между
прочим, я прошел три или четыре двери. Если была очень велика  первая  зала,
то эту я могу назвать по праву - громадной. Она была обита зеленым муаром, с
мраморным  полом,  углубления  которого  тонкой  причудливой   резьбы   были
заполнены  отполированным  серебром.  На  стенах  отсутствовали  зеркала   и
картины; от  потолка  к  полу  они  были  вертикально  разделены,  в  равных
расстояниях, лиловым багетом, покрытым мельчайшим серебряным  узором.  Шесть
люстр висело по одной линии, проходя серединой  потолка,  а  промежутки  меж
люстр и углы зала блестели живописью. Окон не было, других  дверей  тоже  не
было; в нишах стояли статуи. Все гости, вошедши сюда, помельчали ростом, как
если бы я смотрел с третьего этажа на площадь, - так высок и  просторен  был
размах  помещения.  Добрую  треть  пространства  занимали  столы,   накрытые
белейшими, как пена морская, скатертями; столы-сады, так как все  они  сияли
ворохами  свежих  цветов.   Столы,   или,   вернее,   один   стол   в   виде
четырехугольника,  пустого  внутри,  с  проходами  внутрь  на  узких  концах
четырехугольника, образовывал два прямоугольных "С", обращенных друг к другу
и не совсем плотно сомкнутых. На них сплошь, подобно узору  цветных  камней,
сверкали огни вин, золото, серебро и дивные вазы, выпускающие  среди  редких
плодов зеленую тень ползучих растений, завитки которых лежали  на  скатерти.
Вокруг столов ждали гостей легкие  кресла,  обитые  оливковым  бархатом.  На
равном расстоянии от  углов  столового  четырехугольника  высоко  вздымались
витые бронзовые колонны с гигантскими канделябрами, и в них горели настоящие
свечи. Свет был так силен,  что  в  самом  отдаленном  месте  я  различал  с
точностью черты людей; можно сказать, что от света было жарко глазам.
   Все  усаживались,  шумя  платьями  и  движением  стульев;  стоял   рокот,
обвеянный гулким эхом. Вдруг какое-нибудь одно слово,  отчетливо  вырвавшись
из гула, явственно облетало стены. Я пробирался  к  тому  месту,  где  видел
Ганувера с Дюроком и Дигэ, но как ни искал, не мог заметить Эстампа и  Попа.
Ища глазами свободного места на этом конце стола - ближе  к  двери,  которой
вошел сюда, я видел много еще не занятых мест, но  скорее  дал  бы  отрубить
руку, чем сел сам, боясь оказаться вдали от знакомых лиц. В это время  Дюрок
увидел меня и, покинув беседу, подошел с ничего не значащим видом.
   - Ты сядешь рядом со мной, - сказал он,  -  поэтому  сядь  на  то  место,
которое будет от меня слева, - сказав  это,  он  немедленно  удалился,  и  в
скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея
по правую руку Дюрока, а по левую - высокую,  тощую,  как  жердь,  даму  лет
сорока с лицом рыжего худого мужчины и  такими  длинными  ногтями  мизинцев,
что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки. На этой даме  бриллианты
висели, как смородина на кусте, а острый голый локоть  чувствовался  в  моем
боку даже на расстоянии.
   Ганувер сел напротив, будучи  от  меня  наискось,  а  против  него  между
Дюроком и Галуэем  поместилась  Дигэ.  Томсон  сидел  между  Галуэем  и  тем
испанцем, карточку которого я собирался рассмотреть через десять лет.
   Вокруг меня не прерывался разговор. Звук  этого  разговора  перелетал  от
одного лица к другому, от одного к двум, опять к одному, трем,  двум  и  так
беспрерывно, что казалось, все говорят, как инструменты  оркестра,  развивая
каждый свои ноты - слова. Но я ничего не понимал. Я был обескуражен  стоящим
передо мной прибором. Его надо было бы  поставить  в  музей  под  стеклянный
колпак. Худая дама, приложив к  глазам  лорнет,  тщательно  осмотрела  меня,
вогнав в робость, и что-то сказала, но я, ничего не поняв, ответил: "Да, это
так". Она больше не заговаривала со мной, не смотрела на меня, и  я  был  от
души рад, что чем-то ей не понравился.  Вообще  я  был  как  в  тумане.  Тем
временем,  начиная  разбираться  в  происходящем,  то  есть  принуждая  себя
замечать отдельные черты  действия,  я  видел,  что  вокруг  столов  катятся
изящные позолоченные тележки на высоких колесах,  полные  блестящей  посуды,
из-под крышек которой вьется пар, а под дном горят  голубые  огни  спиртовых
горелок. Моя тарелка исчезла и вернулась из откуда-то  взявшейся  в  воздухе
руки,  -  с  чем?  Надо  было  съесть  это,  чтобы  узнать.  Запахло   такой
гастрономией,  такими  хитростями  кулинарии,  что  казалось,  стоит  съесть
немного,  как  опьянеешь  от  одного  возбуждения  при  мысли,  что  ел  это
ароматическое художество. И вот, как, может  быть,  ни  покажется  странным,
меня вдруг захлестнул зверский мальчишеский голод, давно накоплявшийся среди
подавляющих его впечатлений; я осушил высокий  прозрачный  стакан  с  черным
вином, обрел самого себя и съел  дважды  все  без  остатка,  почему  тарелка
вернулась полная в третий раз. Я оставил ее стоять и снова  выпил  вина.  Со
всех сторон видел я подносимые к губам стаканы  и  бокалы.  Под  потолком  в
другом конце зала с широкого балкона грянул оркестр и  продолжал  тише,  чем
шум стола, напоминая о блистающей Стране.
   В  это  время  начали  бить  невидимые  часы,  ясно  и  медленно  пробило
одиннадцать, покрыв звуком все, -  шум  и  оркестр.  В  разговоре,  от  меня
справа, прозвучало слово "Эстамп".
   - Где Эстамп? - сказал Ганувер Дюроку. - После обеда он вдруг исчез и  не
появлялся. А где Поп?
   - Не далее, как полчаса назад, - ответил Дюрок, - Поп  жаловался  мне  на
невыносимую мигрень и, должно быть, ушел прилечь. Я не  сомневаюсь,  что  он
явится Эстампа же мы вряд ли дождемся.
   - Почему?
   - А... потому, что я видел его... тэт-а-тэт...
   - Т-так, - сказал Ганувер, потускнев, - сегодня  все  уходят,  начиная  с
утра. Появляются и исчезают. Вот еще нет капитана Орсуны. А я так ждал этого
дня...
   В это время подлетел к столу толстый черный  человек  с  бритым,  круглым
лицом, холеным и загорелым.
   - Вот я, - сказал он, - не трогайте капитана Орсуну. Ну, слушайте,  какая
была история! У нас завелись феи!
   - Как, - феи?! - сказал Ганувер. - Слушайте, Дюрок, это забавно!
   - Следовало привести фею, - заметила Дигэ, делая глоток из узкого бокала.
   - Понятно, что вы опоздали, - заметил Галуэй. - Я бы совсем не пришел.
   - Ну, да, - вы, - сказал капитан, который, видимо, торопился  поведать  о
происшествии. В одну секунду он выпил стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке
и  стал  чистить  грушу,  помахивая  ножом  и  приподнимая   брови,   когда,
рассказывая, удивлялся сам. - Вы - другое дело, а я,  видите,  очень  занят.
Так вот, я отвел яхту в док и возвращался на катере. Мы плыли  около  старой
дамбы, где стоит заколоченный павильон. Было часов семь, и солнце  садилось.
Катер шел близко к кустам,  которыми  поросла  дамба  от  пятого  бакена  до
Ледяного Ручья. Когда я поравнялся с  южным  углом  павильона,  то  случайно
взглянул туда и увидел  среди  кустов,  у  самой  воды,  прекрасную  молодую
девушку в шелковом белом платье, с голыми руками и шеей,  на  которой  сияло
пламенное жемчужное ожерелье. Она была босиком...
   - Босиком, - вскричал Галуэй, в то время как Ганувер,  откинувшись,  стал
вдруг напряженно слушать. Дюрок хранил  любезную,  непроницаемую  улыбку,  а
Дигэ слегка приподняла брови и весело свела их в улыбку верхней части  лица.
Все были заинтересованы.
   Капитан,  закрыв  глаза,  категорически  помотал  головой  и  с   досадой
вздохнул.
   - Она была босиком, - это совершенно точное выражение, и туфли ее  стояли
рядом, а чулки висели на ветке, - ну право же, очень  миленькие  чулочки,  -
паутина и блеск. Фея держала ногу в  воде,  придерживаясь  руками  за  ствол
орешника. Другая ее нога, - капитан метнул Дигэ  покаянный  взгляд,  прервав
сам себя,  -  прошу  прощения,  -  другая  ее  нога  была  очень  мала.  Ну,
разумеется, та, что была в воде, не выросла за одну минуту...
   - Нога... - перебила Дигэ, рассматривая свою тонкую руку.
   - Да. Я сказал, что виноват. Так вот, я крикнул: "Стоп! Задний ход!" И мы
остановились, как охотничья собака над перепелкой, Я  скажу,  берите  кисть,
пишите ее. Это была фея, клянусь честью! - "Послушайте, - сказал  я,  -  кто
вы?"... Катер обогнул кусты и предстал перед ее - не то  чтобы  недовольным,
но я сказал бы, - не желающим чего-то лицом. Она молчала и смотрела на  нас,
я сказал: "Что вы здесь делаете?" Представьте, ее ответ  был  такой,  что  я
перестал сомневаться в ее волшебном происхождении. Она сказала очень  просто
и вразумительно, но голосом, -  о,  какой  это  красивый  был  голос!  -  не
простого человека был голос, голос был...
   - Ну, - перебил Томсон, с характерной для него  резкой  тишиной  тона,  -
кроме голоса, было еще что-нибудь?
   Разгоряченный капитан нервно отодвинул свой стакан.
   - Она сказала, - повторил капитан, у которого  покраснели  виски,  -  вот
что: "Да, у меня затекла нога, потому что эти каблуки выше, чем  я  привыкла
носить". Все! А? - Он хлопнул себя обеими руками по  коленям  и  спросил:  -
Каково? Какая барышня ответит так в такую  минуту?  Я  не  успел  влюбиться,
потому что она, грациозно присев, собрала свое хозяйство и исчезла.
   И капитан принялся за вино.
   - Это была горничная, - сказала Дигэ, - но так как солнце  садилось,  его
эффект подействовал на вас субъективно. Галуэй что-то  промычал.  Вдруг  все
умолкли, - чье-то молчание, наступив внезапно и круто, закрыло все рты.  Это
умолк Ганувер, и до того почти не проронивший ни слова, а теперь молчавший с
странным взглядом и  бледным  лицом,  по  которому  стекал  пот.  Его  глаза
медленно повернулись к Дюроку и остановились, но в  ответившем  ему  взгляде
был только спокойный свет.
   Ганувер вздохнул и рассмеялся, очень громко и, пожалуй, несколько дольше,
чем переносят весы нервного такта.
   - Орсуна, радость моя, капитан капитанов! - сказал он. - На мысе  Гардена
с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько  народа,  что
женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой  Ноги  должна
иметь папу и маму; что касается меня, то я не вижу здесь  пока  другой  феи,
кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю.
   - Дорогой Эверест, ваше "пока" имеет не совсем точный  смысл,  -  сказала
красавица, владея  собой  как  нельзя  лучше  и,  по-видимому,  не  придавая
никакого значения рассказу Орсуны.
   Если был в это время за столом человек, боявшийся  обратить  внимание  на
свои пылающие щеки, - то это я. Сердце мое билось так, что вино  в  стакане,
который  я  держал,  вздрагивало  толчками.  Без  всяких   доказательств   и
объяснений я знал уже, что и капитан видел  Молли  и  что  она  будет  здесь
здоровая и нетронутая, под защитой верного друзьям Санди.
   Разговор стал суше, нервнее, затем перешел в град шуток, которыми осыпали
капитана. Он сказал: - Я опоздал по иной причине. Я ожидал возвращения  жены
с поездом десять двенадцать, но она, как я теперь думаю, приедет завтра.
   - Очень жаль, - сказал Ганувер, - а я надеялся увидеть вашу милую  Бетси.
Надеюсь, фея не повредила ей в вашем сердце?
   - Хо! Конечно, нет.
   - Глаз художника и сердце бульдога! - сказал Галуэй.
   Капитан шумно откашлялся.
   - Не совсем так. Глаз бульдога в сердце художника.  А  впрочем,  я  налью
себе еще этого превосходного вина, от которого делается сразу четыре глаза.
   Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому было  отдано
короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара в гонг связали  шум,  и
стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб  говорить.  Ганувер
хотел говорить,  -  я  видел  это  по  устремленным  на  него  взглядам;  он
выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать.
   - Гости! - произнес Ганувер так громко, что было всем слышно;  отчетливый
резонанс этой огромной залы позволял в меру напрягать  голос.  -  Вы  -  мои
гости, мои приятели и друзья. Вы оказали мне честь посетить мой дом в  день,
когда четыре года назад я ходил еще в сапогах без подошв и не знал,  что  со
мной будет.
   Ганувер замолчал. В течение этой сцены он часто  останавливался,  но  без
усилия или стеснения, а как бы к чему-то прислушиваясь, - и продолжал так же
спокойно: - Многие из вас приехали пароходом или по железной  дороге,  чтобы
доставить мне удовольствие провести с вами несколько дней.
   Я  вижу  лица,  напоминающие  дни  опасности  и  веселья,   случайностей,
похождений, тревог, дел и радостей.
   Под вашим начальством, Том Клертон, я служил в таможне  Сан-Риоля,  и  вы
бросили службу, когда я  был  несправедливо  обвинен  капитаном  "Терезы"  в
попустительстве другому пароходу - "Орландо".
   Амелия Корниус! Четыре месяца вы давали мне в кредит комнату,  завтрак  и
обед, и я до сих пор не заплатил вам, - по малодушию или легкомыслию,  -  не
знаю, но не заплатил. На днях мы выясним этот вопрос.
   Вильям Вильямсон! На вашей вилле я выздоровел от тифа, и вы  каждый  день
читали мне газеты, когда я после кризиса не мог поднять ни головы, ни руки.
   Люк Арадан! Вы, имея  дело  с  таким  неврастеником-миллионером,  как  я,
согласились взять мой капитал  в  свое  ведение,  избавив  меня  от  деловых
мыслей, жестов, дней, часов и минут, и в три года увеличили основной капитал
в тридцать семь раз.
   Генри Токвиль! Вашему банку я обязан удачным залогом, сохранением секрета
и возвращением золотой цепи.
   Лейтенант Глаудис! Вы спасли меня на охоте, когда я висел над  пропастью,
удерживаясь сам не знаю за что.
   Георг Барк! Вы бросились за мной в воду с борта "Индианы", когда  я  упал
туда во время шторма вблизи Адена.
   Леон Дегуст! Ваш  гений  воплотил  мой  лихорадочный  бред  в  строгую  и
прекрасную конструкцию того здания, где мы сидим. Я встаю приветствовать вас
и  поднимаю  этот  бокал  за  минуту  гневного  фырканья,   с   которым   вы
первоначально  выслушали  меня,  и  высмеяли,  и  багровели  четверть  часа;
наконец, сказали: "Честное слово,  об  этом  стоит  подумать.  Но  только  я
припишу на доске у двери: архитектор Дегуст,  временно  помешавшись,  просит
здравые умы не беспокоить его месяца три".
   Смотря  в  том  направлении,  куда  глядел  Ганувер,  я  увидел   старого
безобразного человека с надменным выражением  толстого  лица  и  иронической
бровью;  выслушав,  Дегуст  грузно  поднялся,  уперся  ладонями  в  стол  и,
посмотрев вбок, сказал: - Я очень польщен.
   Выговорив эти три слова, он сел  с  видом  крайнего  облегчения.  Ганувер
засмеялся.
   - Ну, - сказал он, вынимая часы, - назначено  в  двенадцать,  теперь  без
пяти  минут  полночь.  -  Он  задумался  с  остывшей  улыбкой,   но   тотчас
встрепенулся: - Я хочу, чтобы не было на меня обиды у тех, о ком я не сказал
ничего, но вы видите, что я все хорошо помню. Итак, я помню обо всех все,  -
все встречи и разговоры; я снова пережил прошлое в вашем лице, и я так же  в
нем теперь, как и тогда. Но я  должен  еще  сказать,  что  деньги  дали  мне
возможность осуществить мою манию. Мне не объяснить вам ее в кратких словах.
Вероятно, страсть эта может  быть  названа  так:  могущество  жеста.  Еще  я
представлял себе  второй  мир,  существующий  за  стеной,  тайное  в  явном;
непоколебимость строительных громад, которой я могу играть давлением пальца.
   И, - я это понял недавно, - я  ждал,  что,  осуществив  прихоть,  ставшую
прямой потребностью, я, в глубине тайных зависимостей наших от формы,  найду
равное ее сложности содержание. Едва ли мои  забавы  ума,  имевшие,  однако,
неодолимую власть над душой, были бы осуществлены в той мере, как это сделал
по моему желанию Дегуст, если бы не обещание, данное мной... одному  лицу  -
дело относится к прошлому. Тогда мы, два нищих, сидя под крышей заброшенного
сарая, на земле, где была закопана  нами  груда  чистого  золота,  в  мечтах
своих, естественно, ограбили всю Шехерезаду. Это лицо, о судьбе которого мне
теперь ничего неизвестно, обладало живым воображением и страстью  обставлять
дворцы по своему вкусу. Должен  сознаться,  я  далеко  отставал  от  него  в
искусстве придумывать. Оно  побило  меня  такими  картинами,  что  я  был  в
восторге. Оно говорило. "Уж если мечтать, то мечтать"...
   В это время начало бить двенадцать.
   - Дигэ, - сказал Ганувер, улыбаясь  ей  с  видом  заговорщика,  -  ну-ка,
тряхните стариной Али-Бабы и его сорока разбойников!
   - Что же произойдет? - закричал любопытный голос с другого  конца  стола.
Дигэ встала, смеясь.
   - Мы вам покажем! - заявила она, и если  волновалась,  то  нельзя  ничего
было заметить. - Откровенно скажу, я сама не знаю, что произойдет. Если  дом
станет летать по воздуху, держитесь за стулья!
   - Вы помните - как?.. - сказал Ганувер Дигэ.
   - О, да. Вполне.
   Она подошла к одному из огромных канделябров, о которых я уже говорил,  и
протянула руку к его позолоченному стволу, покрытому ниспадающими  выпуклыми
полосками. Всмотревшись, чтобы не ошибиться, Дигэ нашла и отвела  вниз  одну
из этих полосок. Ее взгляд расширился, лицо слегка дрогнуло, не  удержавшись
от мгновения торжества,  блеснувшего  затаенной  чертой.  И  -  в  то  самое
мгновение, когда у меня авансом стала кружиться голова, - все осталось,  как
было, на своем месте. Еще некоторое время бил по нервам тот внутренний счет,
который ведет человек, если курок дал осечку, ожидая запоздавшего  выстрела,
затем поднялись шум и смех.
   - Снова! - закричал дон Эстебан.
   - Штраф, - сказал Орсуна.
   - Нехорошо дразнить маленьких! - заметил Галуэй.
   - Фу, как это глупо! - вскричала Дигэ, топнув ногой. - Как вы зло шутите,
Ганувер!
   По ее лицу пробежала нервная тень; она решительно  отошла,  сев  на  свое
место и кусая губы.
   Ганувер рассердился. Он вспыхнул, быстро встал и сказал: - Я не  виноват.
Наблюдение за исправностью поручено Попу.  Он  будет  призван  к  ответу.  Я
сам...
   Досадуя, как это было заметно по  его  резким  движениям,  он  подошел  к
канделябру, двинул металлический завиток и снова  отвел  его.  И,  повинуясь
этому незначительному движению, все стены залы, кругом, вдруг отделились  от
потолка пустой, светлой чертой  и,  разом  погрузясь  в  пол,  исчезли.  Это
произошло бесшумно. Я закачался. Я, вместе с сиденьем, как бы поплыл вверх.



   XVIII

   К тому времени я уже бессознательно твердил: "Молли не будет", -  испытав
душевную пустоту и трезвую горечь последнего удара часов,  вздрагивая  перед
тем от каждого восклицания, когда мне чудилось, что появились новые лица. Но
падение  стен,  причем  это  совершилось  так  безупречно  плавно,  что   не
заколебалось даже вино в стакане, - выколотило из  меня  все  чувства  одним
ужасным  ударом.  Мне  казалось,  что  зала  взметнулась  на  высоту,  среди
сказочных колоннад. Все, кто здесь был, вскрикнули;  испуг  и  неожиданность
заставили  людей  повскакать.  Казалось,  взревели  незримые  трубы;  эффект
подействовал как обвал и обернулся сиянием сказочно яркой силы, - так  резко
засияло оно.
   Чтобы изобразить зрелище, открывшееся в темпе апоплексического  удара,  я
вынужден применить свое позднейшее знание искусства  и  материала,  двинутых
Ганувером из небытия в атаку собрания. Мы были окружены  колоннадой  черного
мрамора, отраженной прозрачной глубиной зеркала, шириной не  менее  двадцати
футов и обходящего пол бывшей залы  мнимым  четырехугольным  провалом.  Ряды
колонн, по четыре в каждом ряду, были обращены флангом  к  общему  центру  и
разделены проходами одинаковой ширины по всему  их  четырехугольному  строю.
Цоколи, на которых они стояли, были высоки и массивны. Меж  колонн  сыпались
один выше другого искрящиеся водяные стебли фонтанов, - три струи на  каждый
фонтан, в падении они  имели  вид  изогнутого  пера.  Все  это,  повторенное
прозрачным отражающим низом, стояло как  одна  светлая  глубина,  выложенная
вверху и внизу взаимно опрокинутой колоннадой, Линия отражения,  находясь  в
одном уровне с полом залы  и  полами  пространств,  которые  сверкали  из-за
колонн, придавала основе зрелища видимость ковров, разостланных  в  воздухе.
За колоннами, в свете хрустальных ламп вишневого цвета, бросающих на  теплую
белизну перламутра и слоновой кости отсвет зари, стояли залы-видения.  Блеск
струился, как газ. Перламутр,  серебро,  белый  янтарь,  мрамор,  гигантские
зеркала и гобелены с бисерной глубиной в  бледном  тумане  рисунка  странных
пейзажей; мебель, прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную  ночь,
не вызывала даже желания рассмотреть подробности. Задуманное и явленное, как
хор, действующий согласием  множества  голосов,  это  артистическое  безумие
сияло из-за черного мрамора, как утро сквозь ночь.
   Между тем  дальний  от  меня  конец  залы,  под  галереей  для  оркестра,
выказывал зрелище, где его творец сошел из поражающей красоты к удовольствию
точного и законченного впечатления. Пол  был  застлан  сплошь  бельм  мехом,
чистым, как слой первого снега. Слева сверкал камин литого серебра с  узором
из малахита, а стены, от карниза до  пола,  скрывал  плющ,  пропуская  блеск
овальных зеркал ковром темно-зеленых листьев: внизу, на  золоченой  решетке,
обходящей три стены, вился желтый узор роз. Эта комната или маленькая  зала,
с белым матовым светом  одной  люстры,  -  настоящего  жемчужного  убора  из
прозрачных шаров, свесившихся опрокинутым конусом, -  совершенно  остановила
мое внимание; я засмотрелся в ее  прекрасный  уют,  и,  обернувшись  наконец
взглянуть, нет ли еще чего сзади меня, увидел,  что  Дюрок  встал,  протянув
руку к дверям, где на черте входа остановилась девушка в белом и гибком, как
она сама, платье, с разгоревшимся, нервно спокойным лицом,  храбро  устремив
взгляд прямо вперед. Она шла, закусив губку, вся  -  ожидание.  Я  не  узнал
Молли, - так преобразилась она теперь; но тотчас схватило в  горле,  и  все,
кроме нее, пропало. Как безумный, я  закричал:  -  Смотрите,  смотрите!  Это
Молли! Она пришла! Я знал, что придет!
   Ужасен был взгляд Дюрока, которым он хватил меня,  как  жезлом.  Ганувер,
побледнев, обернулся, как на пружинах, и все, кто  был  в  зале,  немедленно
посмотрели в эту же сторону. С Молли появился Эстамп; он только взглянул  на
Ганувера и отошел. Наступила чрезвычайная тишина, -  совершенное  отсутствие
звука, и в тишине этой, оброненное или стукнутое, тонко прозвенело стекло.
   Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер  подошел
к Молли, протянув руки, с забывшимся и диким  лицом.  На  него  было  больно
смотреть, -  так  вдруг  ушел  он  от  всех  к  одной,  которую  ждал.  "Что
случилось?" - прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув
мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
   Дюрок махнул рукой на балкон музыкантам с такой силой, как будто  швырнул
камнем.  Звуки  умолкли.  Ганувер  взял  приподнятую  руку  девушки  и  тихо
посмотрел ей в глаза.
   - Это вы, Молли? - сказал он, оглядываясь с улыбкой.
   - Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грустите теперь!
   - Молли, - он хрипло вздохнул, держа руку  у  горла,  потом  притянул  ее
голову и поцеловал в волосы. - Молли! - повторил Ганувер. -  Теперь  я  буду
верить всему! - Он обернулся к столу, держа в руке руку девушки, и сказал: -
Я был очень беден. Вот моя невеста, Эмилия Варрен. Я не владею собой.  Я  не
могу больше владеть собой, и вы не осудите меня.
   - Это и есть фея! - сказал капитан Орсуна. - Клянусь, это она!
   Дрожащая рука Галуэя, укрепившего монокль, резко упала на стол.
   Дигэ, опустив внимательный взгляд, которым осматривала вошедшую,  встала,
но Галуэй усадил ее сильным, грубым движением.
   - Не смей! - сказал он. - Ты будешь сидеть, Она опустилась с презрением и
тревогой, холодно двинув бровью. Томсон, прикрыв лицо  рукой,  сидел,  катая
хлебный шарик. Я все время стоял. Стояли  также  Дюрок,  Эстамп,  капитан  и
многие из гостей. На праздник, как на луг, легла  тень.  Началось  движение,
некоторые вышли из-за стола, став ближе к нам.
   - Это - вы? - сказал Ганувер Дюроку, указывая на Молли.
   - Нас было трое, - смеясь, ответил Дюрок. - Я, Санди, Эстамп.
   Ганувер сказал: - Что это... - Но его голос оборвался. -  Ну,  хорошо,  -
продолжал он, - сейчас не могу  я  благодарить.  Вы  понимаете.  Оглянитесь,
Молли, - заговорил он, ведя рукой вокруг, - вот все то, как  вы  строили  на
берегу моря, как это нам представлялось тогда. Узнаете ли вы теперь?
   - Не надо... - сказала Молли, потом рассмеялась. -  Будьте  спокойнее.  Я
очень волнуюсь.
   - А я? Простите меня! Если я помешаюсь, это так  и  должно  быть.  Дюрок!
Эстамп! Орсуна! Санди, плут! И ты тоже молчал, -  вы  все  меня  подожгли  с
четырех концов! Не сердитесь, Молли! Молли, скажите что-нибудь! Кто  же  мне
объяснит все?
   Девушка молча сжала и потрясла его руку, мужественно  обнажая  этим  свое
сердце, которому пришлось испытать так много за этот  день.  Ее  глаза  были
полны слез.
   - Эверест, - сказал Дюрок, - это еще не все!
   - Совершенно верно, - с вызовом откликнулся Галуэй, вставая и  подходя  к
Гануверу. - Кто, например, объяснит  мне  кое-что  непонятное  в  деле  моей
сестры, Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка?
   - Да, - растерявшись, сказала Молли, взглядывая на Дигэ,  -  я  знаю.  Но
ведь я - здесь.
   - Наконец, избавьте меня... - произнесла Дигэ, вставая, - от какой бы  то
ни было вашей позы, Галуэй, по крайней мере, в моем присутствии.
   - Август Тренк, - сказал, прихлопывая всех, Дюрок Галуэю,  -  я  объясню,
что случилось. Ваш товарищ, Джек Гаррисон, по прозвищу "Вас-ис-дас"  и  ваша
любовница Этель Мейер должны понять мой намек  или  признать  меня  довольно
глупым, чтобы уметь выяснить положение. Вы проиграли!
   Это было сказано громко и тяжело. Все  оцепенели.  Гости,  покинув  стол,
собрались тучей вокруг налетевшего действия. Теперь мы стояли среди толпы.
   - Что это значит? - спросил Ганувер.
   - Это финал! - вскричал,  выступая.  Эстамп.  -  Три  человека  собрались
ограбить вас под чужим именем. Каким образом, - вам известно.
   - Молли, - сказал Ганувер, вздрогнув,  но  довольно  спокойно,  -  и  вы,
капитан Орсуна! Прошу вас, уведите ее. Ей трудно быть сейчас здесь.
   Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному  капитану,
который спросил: "Голубушка, хотите, посидим с вами немного?" - и  увел  ее.
Уходя, она приостановилась, сказав: "Я буду спокойной. Я  все  объясню,  все
расскажу вам, - я вас жду. Простите меня!"
   Так она сказала, и я не узнал  в  ней  Молли  из  бордингауза.  Это  была
девушка на своем месте, потрясенная, но  стойкая  в  тревоге  и  чувстве.  Я
подивился также самообладанию  Галуэя  и  Дигэ;  о  Томсоне  трудно  сказать
что-нибудь определенное: услышав, как заговорил  Дюрок,  он  встал,  заложил
руки в карманы и свистнул.
   Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к голове и резко  опустил.
Он растерялся лишь на одно мгновение. Шевеля веером у лица,  Дигэ  безмолвно
смеялась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в упор, с ужасом,  или
через плечо, но она, как  бы  не  замечая  этого  оскорбительного  внимания,
следила за Галуэем.
   Галуэй ответил ей взглядом человека, получившего удар по щеке.
   - Канат лопнул, сестричка! - сказал Галуэй.
   - Ба! - произнесла она, медленно вставая,  и,  притворно  зевнув,  обвела
бессильно высокомерным взглядом толпу лиц, взиравших на сцену  с  молчаливой
тревогой.
   - Дигэ, - сказал Ганувер,  -  что  это?  Правда?  Она  пожала  плечами  и
отвернулась.
   - Здесь Бей Дрек, переодетый слугой, - заговорил Дюрок.  -  Он  установил
тождество этих людей с героями шантажной истории в Ледингенте. Дрек, где вы?
Вы нам нужны!
   Молодой слуга, с черной прядью на лбу, вышел из  толпы  и  весело  кивнул
Галуэю.
   - Алло, Тренк! - сказал он. - Десять минут тому назад  я  переменил  вашу
тарелку.
   - Вот это  торжество!  -  вставил  Томсон,  проходя  вперед  всех  ловким
поворотом плеча. - Открыть имя труднее, чем повернуть стену. Ну,  Дюрок,  вы
нам поставили шах и мат. Ваших рук дело!
   - Теперь я понял, - сказал Ганувер. - Откройтесь! Говорите все.  Вы  были
гостями у меня. Я был с вами любезен, клянусь, - я вам верил. Вы украли  мое
отчаяние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ,  сделали
это! Что вы, безумные, хотели от меня? Денег? Имени? Жизни?
   - Добычи, - сказал Галуэй. - Вы меня мало знаете.
   - Август, он имеет право на откровенность, - заметила вдруг Дигэ, -  хотя
бы в виде подарка. Знайте, - сказала она, обращаясь  к  Гануверу,  и  мрачно
посмотрела на него, в то время как ее губы холодно улыбались, - знайте,  что
есть способы сократить дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы  оставите
завещание?
   - Да.
   - Оно было бы оставлено мне. Ваше сердце в  благоприятном  состоянии  для
решительного опыта без всяких следов.
   Ужас охватил всех,  когда  она  сказала  эти  томительные  слова.  И  вот
произошло нечто, от чего я содрогнулся до слез; Ганувер пристально посмотрел
в лицо Этель Мейер, взял ее руку и тихо поднес к губам.  Она  вырвала  ее  с
ненавистью, отшатнувшись и вскрикнув.
   - Благодарю вас, - очень серьезно сказал он, - за то мужество, с каким вы
открыли себя. Сейчас я  был  как  ребенок,  испугавшийся  темного  угла,  но
знающий, что сзади него в другой комнате - светло. Там голоса, смех и отдых.
Я счастлив, Дигэ - в последний раз я вас называю "Дигэ". Я расстаюсь с вами,
как с гостьей и женщиной. Бен Дрек, дайте наручники!
   Он отступил, пропустив  Дрека.  Дрек  помахал  браслетами,  ловко  поймав
отбивающуюся женскую  руку;  запор  звякнул,  и  обе  руки  Дигэ,  бессильно
рванувшись, отразили в ее лице злое мучение. В  тот  же  момент  был  пойман
лакеями пытавшийся увернуться Томсон и выхвачен  револьвер  у  Галуэя.  Дрек
заковал всех.
   - Помните, - сказал Галуэй,  шатаясь  и  задыхаясь,  -  помните,  Эверест
Ганувер, что сзади вас не светло! Там не освещенная комната. Вы идиот.
   - Что, что? - вскричал дон Эстебан.
   - Я развиваю скандал, - ответил Галуэй, - и вы меня  не  ударите,  потому
что я окован. Ганувер, вы дурак! Неужели вы думаете,  что  девушка,  которая
только что была здесь, и этот дворец - совместимы?  Стоит  взглянуть  на  ее
лицо. Я вижу вещи, как они есть. Вам была нужна одна женщина, - если бы я ее
бросил для вас - моя любовница, Этель Мейер; в этом доме она как раз то, что
требуется. Лучше вам не найти. Ваши деньги понеслись бы у нее в хвосте диким
аллюром. Она знала бы, как  завоевать  самую  беспощадную  высоту.  Из  вас,
ничтожества, умеющего  только  грезить,  обладая  Голкондой,  она  свила  бы
железный узел,  показала  прелесть,  вам  неизвестную,  растленной  жизни  с
запахом гиацинта. Вы сделали преступление, отклонив, золото  от  его  прямой
цели, - расти и давить, - заставили тигра улыбаться игрушкам, и все это ради
того, чтобы бросить  драгоценный  каприз  к  ногам  девушки,  которая  будет
простосердечно смеяться, если ей показать палец! Мы знаем вашу историю.  Она
куплена нами и была бы зачеркнута. Была бы! Теперь вы ее продолжаете. Но вам
не удается вывести прямую черту. Меж вами  и  Молли  станет  двадцать  тысяч
шагов,  которые  нужно  сделать,  чтобы  обойти  все  эти,  -   клянусь!   -
превосходные залы, - или она сама сделается Эмилией Ганувер - больше, чем вы
хотите того, трижды, сто раз Эмилия Ганувер?
   - Никогда! - сказал Ганувер. - Но двадцать тысяч шагов.. Ваш счет  верен.
Однако я запрещаю говорить дальше  об  этом.  Бен  Дрек,  раскуйте  молодца,
раскуйте женщину и того, третьего. Гнев мой улегся. Сегодня никто не  должен
пострадать, даже враги.  Раскуйте,  Дрек!  -  повторил  Ганувер  изумленному
агенту. - Вы можете продолжать охоту, где хотите, но только не у меня.
   - Хорошо, - ох! - Дрек, страшно досадуя, освободил закованных.
   - Комедиант! - бросила Дигэ с гневом и смехом.
   - Нет, - ответил Ганувер, - нет. Я вспомнил Молли. Это ради нее. Впрочем,
думайте, что хотите. Вы свободны. Дон Эстебан, сделайте одолжение,  напишите
этим людям чек на пятьсот тысяч, и чтобы я их больше не видел!
   - Есть, - сказал судовладелец, вытаскивая чековую тетрадь,  в  то  время,
как Эстамп протянул ему механическое перо. - Ну, Тренк, и вы, мадам Мейер, -
отгадайте: поза или пирог?
   - Если бы я мог, - ответил в бешенстве Галуэй, - если бы я  мог  передать
вам свое полнейшее равнодушие к мнению обо мне всех вас, - так как оно  есть
в действительности, чтобы вы поняли его и остолбенели, -  я,  не  колеблясь,
сказал бы: "Пирог" и ушел с вашим чеком, смеясь  в  глаза.  Но  я  сбит.  Вы
можете мне не поверить.
   - Охотно верим, - сказал Эстамп.
   - Такой чек стоит всякой утонченности,  -  провозгласил  Томсон,  -  и  я
первый благословляю наносимое мне оскорбление.
   - Ну, что там... - с  ненавистью  сказала  Дигэ.  Она  выступила  вперед,
медленно подняла руку и, смотря прямо в глаза дону Эстебану,  выхватила  чек
из руки, где он висел, удерживаемый концами  пальцев.  Дон  Эстебан  опустил
руку и посмотрел на Дюрока.
   - Каждый верен себе,  -  сказал  тот,  отвертываясь.  Эстамп  поклонился,
указывая дверь.
   - Мы вас не удерживаем, - произнес он. - Чек ваш, вы свободны,  и  больше
говорить не о чем.
   Двое мужчин и  женщина,  плечи  которой  казались  сзади  в  этот  момент
пригнутыми резким ударом, обменялись  вполголоса  немногими  словами  и,  не
взглянув  ни  на  кого,  поспешно  ушли.  Они  больше  не  казались   живыми
существами. Они были убиты на моих глазах выстрелом из чековой книжки. Через
дверь самое далекое зеркало  повторило  движения  удаляющихся  фигур,  и  я,
бросившись на стул, неудержимо заплакал, как  от  смертельной  обиды,  среди
волнения потрясенной толпы, спешившей разойтись.
   Тогда меня коснулась рука, я поднял голову и с горьким стыдом  увидел  ту
веселую молодую  женщину,  от  которой  взял  розу.  Она  смотрела  на  меня
внимательно с улыбкой и интересом.
   - О, простота! - сказала она. - Мальчик, ты  плачешь  потому,  что  скоро
будешь мужчиной. Возьми этот, другой цветок на память от Камиллы Флерон!
   Она взяла из вазы, ласково протянув  мне,  а  я  машинально  сжал  его  -
георгин цвета вишни. Затем я, также машинально,  опустил  руку  в  карман  и
вытащил потемневшие розовые лепестки, которыми боялся сорить. Дама  исчезла.
Я понял, что она хотела сказать этим, значительно позже.
   Георгин я храню по сей день.



   XIX

   Между тем почти все разошлись, немногие оставшиеся советовались о  чем-то
по сторонам, вдалеке от покинутого стола. Несколько раз пробегающие  взад  и
вперед слуги были задержаны жестами одиноких групп  и  беспомощно  разводили
руками или же давали знать пожатием плеч, что происшествия этого вечера  для
них  совершенно  темны.  Вокруг  тревожной  пустоты  разлетевшегося  в  прах
торжества без восхищения и внимания сверкали из-за черных  колонн  покинутые
чудеса золотой цепи. Никто более не входил сюда. Я встал и  вышел.  Когда  я
проходил третью по счету залу, замечая иногда  удаляющуюся  тень  или  слыша
далеко  от  себя  звуки  шагов,  -  дорогу  пересек  Поп.  Увидев  меня,  он
встрепенулся.
   - Где же вы?! - сказал Поп - Я вас ищу. Пойдемте со мной.  Все  кончилось
очень плохо!
   Я остановился в испуге, так что, спеша и опередив меня.  Поп  должен  был
вернуться.
   - Не так страшно, как вы  думаете,  но  чертовски  скверно.  У  него  был
припадок. Сейчас там все, и он захотел  видеть  вас.  Я  не  знаю,  что  это
значит. Но вы пойдете, не правда ли?
   - Побежим! - вскричал я. - Ну, ей, должно быть, здорово тяжело!
   - Он оправится, - сказал Поп, идя быстрым шагом, но как будто топтался на
месте - так я торопился сам. -  Ему  уже  значительно  лучше.  Даже  немного
посмеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не пикнул об этом!  Вначале
я думал, что мы все виноваты. А вы как думаете?
   - Что же меня спрашивать? - возразил я с обидой.  -  Ведь  я  знаю  менее
всех!
   - Не очень виноваты, - продолжал он, обходя мой  ответ.  -  В  чем-то  не
виноваты, это я чувствую. Ах, - как он радовался! Те! Это его спальня.
   Он постучал в замкнутую высокую дверь, и, когда собирался снова  стучать,
Эстамп открыл изнутри, немедленно отойдя и  договаривая  в  сторону  постели
прерванную нашим появлением фразу - "поэтому вы должны  спать.  Есть  предел
впечатлениям и усилиям. Вот пришел Санди".
   Я увидел прежде всего сидящую у кровати Молли; Ганувер  держал  ее  руку,
лежа с высоко поднятой подушками головой. Рот  его  был  полураскрыт,  и  он
трудно  дышал,  говоря  с  остановками,  негромким  голосам,   Между   краев
расстегнутой рубашки был виден грудной компресс.
   В этой большой спальне было так хорошо, что вид больного не  произвел  на
меня тяжелого впечатления. Лишь  присмотревшись  к  его  как  бы  озаренному
тусклым светом лицу, я почувствовал скверное настроение минуты.
   У другого конца кровати сидел, заложив ногу на ногу, Дюрок,  дон  Эстебан
стоял посредине спальни. У  стола  доктор  возился  с  лекарствами.  Капитан
Орсуна ходил из угла в угол, заложив за широкую спину обветренные,  короткие
руки. Молли была очень нервна, но улыбалась, когда я вошел.
   - Сандерсончик! - сказала она, блеснув на  момент  живостью,  которую  не
раздавило ничто. - Такой был хорошенький в платочке! А  теперь...  Фу!..  Вы
плакали? Она замахала на меня свободной  рукой,  потом  поманила  пальцем  и
убрала с соседнего стула газету.
   - Садитесь. Пустите мою руку, - сказала она ласково Гануверу. - Вот  так!
Сядем все чинно.
   - Ему надо спать, - резко заявил доктор, значительно взглядывая на меня и
других.
   - Пять минут, Джонсон! - ответил  Ганувер.  -  Пришла  одна  живая  душа,
которая тоже, я думаю, не терпит одиночества. Санди, я тебя  позвал,  -  как
знать, увидимся ли мы еще с тобой? - позвал на пару дружеских слов. Ты видел
весь этот кошмар?
   - Ни одно слово, сказанное  там,  -  произнес  я  в  лучшем  своем  стиле
потрясенного взрослого, - не было так глубоко спрятано и  запомнено,  как  в
моем сердце.
   - Ну, ну! Ты очень хвастлив. Может быть и в моем также.  Благодарю  тебя,
мальчик, ты мне тоже помог, хотя сам ты был,  как  птица,  не  знающая,  где
сядет завтра.
   - Ох, ох! - сказала Молли. - Ну как же он не знал? У него  есть  на  руке
такая надпись, - хотя я и не видела, но слышала.
   - А вы?! - вскричал я, задетый по наболевшему месту устами  той,  которая
должна была пощадить меня в эту минуту. - Можно подумать, - как же, - что вы
очень древнего возраста! - Испугавшись собственных слов,  едва  я  удержался
сказать лишнее, но мысленно повторял: "Девчонка! Девчонка!"
   Капитан остановился ходить, посмотрел на меня, щелкнул пальцами и  грузно
сел рядом.
   - Я ведь не спорю, - сказала  девушка,  в  то  время  как  затихал  смех,
вызванный моей горячностью. - А может быть, я и правда старше тебя!
   - Мы делаемся иногда моложе, иногда - старше, - сказал Дюрок.
   Он сидел в той же позе, как на "Эспаньоле", отставив  ногу,  откинувшись,
слегка опустив голову, а локоть положа на спинку стула.
   - Я шел утром по береговому песку и услышал, как кто-то играет на рояле в
доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому  назад,  почти  в
той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет в живых. Услышав
эту мелодию, я  остановился,  закрыл  глаза,  заставил  себя  перенестись  в
прошлое и на шесть лет стал моложе.
   Он задумался. Молли взглянула на него  украдкой,  потом,  выпрямившись  и
улыбаясь, повернулась к Гануверу.
   - Вам очень больно? - сказала она. - Быть может, лучше, если я тоже уйду?
   - Конечно, нет, - ответил он. - Санди, Молли,  которая  тебя  так  сейчас
обидела, была худым черномазым птенцом на тощих ногах  всего  только  четыре
года назад. У меня не было ни дома, ни ночлега. Я спал в брошенном бараке.
   Девушка заволновалась и завертелась.
   - Ах, ах! - вскричала она. - Молчите, молчите! Я  вас  прошу.  Остановите
его! - обратилась она к Эстампу.
   - Но я уже оканчиваю, - сказал Ганувер, - пусть меня разразит гром,  если
я умолчу об этом. Она подскакивала, напевала, заглядывала в щель барака  дня
три. Затем мне были просунуты в дыру в  разное  время:  два  яблока,  старый
передник с печеным картофелем и фунт хлеба. Потом я нашел цепь.
   - Вы очень меня обидели, - громко сказала Молли, -  очень.  -  Немедленно
она стала смеяться. - Там же и зарыли ее, эту цепь. Вот было жарко! Сандерс,
вы чего молчите, позвольте спросить?
   - Я ничего, - сказал я. - Я слушаю.
   Доктор прошел между нами, взяв руку Ганувера.
   - Еще минута воспоминаний, - сказал он, - тогда завтрашний день испорчен.
Уйдите, прошу вас!
   Дюрок хлопнул по колену рукой и встал. Все подошли к  девушке  -  веселой
или грустной? - трудно  было  понять,  так  тосковало,  мгновенно  освещаясь
улыбкой или становясь внезапно рассеянным, ее подвижное  лицо.  Прощаясь,  я
сказал: "Молли, если я вам понадоблюсь, рассчитывайте на меня!.."  -  и,  не
дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не помня, как холодная  рука
Ганувера стиснула мою крепким пожатием.
   На выходе сошлись все. Когда вышел доктор Джонсон, тяжелая дверь медленно
затворилась. Ее щель сузилась, блеснула последней чертой и исчезла, скрыв за
собой двух людей, которым, я думаю, нашлось поговорить кое о чем, - без  нас
и иначе, чем при нас.
   - Вы тоже ушли? - сказал Джонсону Эстамп.
   - Такая минута, - ответил доктор. - Я держусь  мнения,  что  врач  должен
иногда смотреть на свою задачу несколько шире закона, хотя  бы  это  грозило
осложнениями. Мы не всегда знаем, что важнее при некоторых обстоятельствах -
жизнь или смерть. Во всяком случае, ему пока хорошо.



   XX

   Капитан, тихо разговаривая с Дюроком, удалился в  соседнюю  гостиную.  За
ними ушли дон Эстебан и врач. Эстамп шел некоторое время с Попом и со  мной,
но на первом повороте, кивнув, "исчез по своим делам", - как  он  выразился.
Отсюда недалеко было в библиотеку, пройдя которую, Поп зашел со мной  в  мою
комнату и сел с явным изнеможением; я, постояв, сел тоже.
   - Так вот, - сказал Поп. - Не знаю, засну ли сегодня.
   - Вы их выследили? - спросил я. - Где же они теперь?
   - Исчезли, как камень в воде. Дрек сбился с ног, подкарауливая их на всех
выходах, но одному человеку трудно поспеть  сразу  к  множеству  мест.  Ведь
здесь двадцать выходов, толпа, суматоха, переполох, и, если они переоделись,
изменив внешность, то вполне понятно, что Дрек  сплоховал.  Ну  и  он,  надо
сказать, имел дело с первостатейными артистами. Все это мы узнали потом,  от
Дрека. Дюрок вытащил его телеграммой; можете представить, как он  торопился,
если заказал Дреку экстренный поезд! Ну, мы поговорим в другой  раз.  Второй
час ночи, а каждый час этих суток надо считать за  три  -  так  все  устали.
Спокойной ночи!
   Он вышел, а я подошел к кровати, думая, не  вызовет  ли  ее  вид  желания
спать. Ничего такого не произошло. Я не  хотел  спать:  я  был  возбужден  и
неспокоен. В моих ушах все еще стоял  шум;  отдельные  разговоры  без  моего
усилия звучали снова с характерными интонациями каждого говорящего. Я слышал
смех, восклицания, шепот  и,  закрыв  глаза,  погрузился  в  мелькание  лиц,
прошедших передо мной за эти часы...
   Лишь после пяти лет, при встрече с Дюроком  я  узнал,  отчего  Дигэ,  или
Этель Мейер, не смогла в назначенный момент  сдвинуть  стены  и  почему  это
вышло так молниеносно у Ганувера. Молли была в павильоне с Эстампом и  женой
слуги Паркера. Она сама захотела появиться ровно в двенадцать часов,  думая,
может быть, сильнее обрадовать Ганувера. Она опоздала  совершенно  случайно.
Между тем, видя, что ее нет, Поп, дежуривший у подъезда, бросился в  камеру,
где были электрические соединения, и разъединил ток, решив, что, как  бы  ни
было, но Дигэ не произведет предположенного эффекта. Он закрыл  ток  на  две
минуты, после чего Ганувер вторично отвел металлический завиток.



   ЭПИЛОГ

   I

   В  1915  году  эпидемия  желтой  лихорадки  охватила  весь  полуостров  и
прилегающую к нему часть материка. Бедствие достигло  грозной  силы;  каждый
день умирало по пятьсот и более человек.
   Незадолго перед тем в числе прочей команды  вновь  отстроенного  парохода
"Валкирия", я был послан принять это судно от судостроительной верфи Ратнера
и К° в Лисс, где мы и застряли, так  как  заболела  почти  вся  нанятая  для
"Валкирии" команда.  Кроме  того,  строгие  карантинные  правила  по  разным
соображениям не выпустили бы нас с кораблем из порта ранее трех недель, и я,
поселившись в гостинице на набережной Канье, частью скучал, частью  проводил
время с сослуживцами в буфете гостиницы, но более всего скитался по  городу,
надеясь  случайно  встретиться   с   кем-нибудь   из   участников   истории,
разыгравшейся пять лет назад во дворце "Золотая цепь".
   После того, как Орсуна утром на другой день после тех событий  увез  меня
из "Золотой цепи" в  Сан-Риоль,  я  еще  не  бывал  в  Лиссе  -  жил  полным
пансионером, и за меня платила невидимая рука. Через месяц мне написал  Поп,
- он уведомлял, что Ганувер умер на третий день от разрыва сердца и что  он,
Поп, уезжает в Европу, но зачем, надолго ли, а также что  стало  с  Молли  я
другими, о том ничего не упомянул. Я  много  раз  перечитал  это  письмо.  Я
написал также сам несколько писем, но у меня не было никаких адресов,  Броме
мыса Гардена и дона Эстебана. Эти письма я так и послал.  В  них  я  пытался
разузнать адреса Попа и Молли, но, так как  письмо  в  "Золотую  цепь"  было
адресовано мной разом Эстампу и Дюроку, - ответа я не получил,  может  быть,
потому, что они уже выехали оттуда. Дон Эстебан ответил; но  ответил  именно
то, что не знает, где Поп, а адрес Молли не сообщает затем, чтобы  я  лишний
раз не напомнил ей о горе своими посланиями.  Под  конец  он  советовал  мне
заняться моими собственными делами.
   Итак, я больше никому не писал, но с возмущением  и  безрезультатно  ждал
писем еще месяца три, пока не додумался до очень простой вещи:  что  у  всех
довольно своих дел и забот, кроме моих.  Это  открытие  было  неприятно,  но
помогло мне наконец оторваться от тех тридцати шести часов, которые я провел
среди сильнейших волнений и опасности, восхищения, тоски и любви. Постепенно
я стал вспоминать "Золотую цепы", как отзвучавшую песню, но чтобы ничего  не
забыть, потратил несколько дней на записывание  всех  разговоров  и  случаев
того дня: благодаря этой старой тетрадке  я  могу  теперь  восстановить  все
доподлинно. Но еще много раз после того я видел во сне Молли и, кажется, был
неравнодушен  к  ней  очень  долго,  так  как  сердце  мое  начинало  биться
ускоренно, когда где-нибудь слышал я это имя.
   На второй день прибытия в Лисс я посетил тот закоулок порта,  где  стояла
"Эспаньола", когда я удрал с нее. Теперь стояли там две американских  шхуны,
что не помешало мне вспомнить, как  пронзительно  гудел  ветер  ночью  перед
появлением Дюрока и  Эстампа.  Я  навел  также  справки  о  "Золотой  цепи",
намереваясь  туда  поехать  на  свидание  с  прошлым,  но  хозяин  гостиницы
рассказал, что этот огромный дом взят городскими властями под лазарет и  там
помещено множество эпидемиков. Относительно судьбы  дома  в  общем  известно
было лишь, что Ганувер, не имея прямых наследников и не  оставив  завещания,
подверг тем все  имущество  длительному  процессу  со  стороны  сомнительных
претендентов, и дом  был  заперт  все  время  до  эпидемии,  когда,  по  его
уединенности, найдено было,  что  он  отвечает  всем  идеальным  требованиям
гигантского лазарета.
   У меня были уже небольшие усы: начала также пушиться нежная борода, такая
жалкая, что я усердно снимал ее бритвой. Иногда я с достоинством посматривал
в зеркало, сжимал губы и двигал плечом, - плечи стали значительно шире.
   Никогда не  забывая  обо  всем  этом,  держа  в  уме  своем  изящество  и
молодцеватость, я проводил вечера либо  в  буфете,  либо  на  бульваре,  где
облюбовал кафе "Тонус".
   Однажды я вышел из кафе, когда  не  было  еще  семи  часов,  -  я  ожидал
приятеля, чтобы идти вместе в театр, но он не явился, прислав подозрительную
записку, - известно, какого рода, - а один я не любил посещать театр.  Итак,
это дело расстроилось. Я спустился к нижней аллее и прошел ее всю,  а  когда
хотел повернуть к городу, навстречу мне  попался  старик  в  летнем  пальто,
котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за  его  свободную
руку держалась девочка лет пяти.
   - Паркер! - вскричал я, становясь перед ним лицом к лицу.
   - Верно, - сказал Паркер, всматриваясь. Память его усиленно работала, так
как лицо попеременно вытягивалось, улыбалось  и  силилось  признать,  кто  я
такой. - Что-то припоминаю, - заговорил  он  нерешительно,  -  но  извините,
последние годы плохо вижу.
   - "Золотая цепь"! - сказал я.
   - Ах, да! Ну, значит... Нет, разрази бог, - не могу вспомнить.
   Я хлопнул его по плечу: - Санди Пруэль, - сказал я, - тот самый,  который
все знает!
   - Паренек, это ты?! - Паркер склонил  голову  набок,  просиял  и  умильно
заторжествовал:
   - О, никак не узнать! Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну  что  же,
надо поговорить! А меня вот внучка таскает:  "пойдем,  дед,  да  пойдем",  -
любит со мной гулять.
   Мы прошли опять в "Тонус"  и  заказали  вино;  девочке  заказали  сладкие
пирожки, и она стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы
с Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время  Паркер  говорил  мне
"ты", затем постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого
моряка,  носящего  штурманскую  форму  с  привычной  небрежностью   опытного
морского волка, - и перешел на "вы".
   Естественно, что разговор был об истории и судьбе лиц, нам  известных,  а
больше всего - о Молли, которая обвенчалась с Дюроком  полтора  года  назад.
Кроме того, я узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко, - в гостинице
"Пленэр", приехали по делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал,
но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением. Я был
удивлен и рад, но больше рад за Молли, что ей не пришлось попасть  в  цепкие
лапы своих братцев. С этой минуты мне уже не сиделось, и я машинально кивал,
дослушивая рассказ старика. Я узнал также, что Паркер знал Молли давно, - он
был ее дальним родственником с материнской стороны.
   - А вы знаете, - сказал Паркер, - что она приезжала накануне того вечера,
одна, тайно в "Золотую цепь" и что я ей устроил? Не знаете...  Ну,  так  она
приходила проститься с тем домом, который покойник выстроил для нее, как она
хотела, - глупая девочка! - и разыскала меня, закутанная платком  по  глаза.
Мы долго ходили там, где  можно  было  ходить,  не  рассчитывая  кого-нибудь
встретить. Ее глаза разблестелись, - так была поражена, - известно,  Ганувер
размахнулся, как он один умел это  делать.  Да.  Большое  удовольствие  было
написано на ее лице, - на нее  было  вкусно  смотреть.  Ходила  и  замирала.
Оглядывалась. Постукивала ногой. Стала тихонько петь. Вот, - а  это  было  в
проходе между двух зал, - наперерез двери прошла та авантюристка с Ганувером
и Галуэем. Молли отошла в тень, и нас никто не заметил. Я взглянул, - совсем
другой человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она махнула  рукой,
- заторопилась, умолкла и не говорила больше ничего, пока мы не прошли в сад
и не разыскали лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала: "Поклянись,
что никому не выдашь, как я ходила здесь с  тобой  сегодня".  Я  все  понял,
клятву дал, как она хотела, а про себя думал: "Вот сейчас я  изложу  ей  все
свои мнения, чтобы она выбросила эти мысли о Дигэ".  И  не  мог.  Уже  пошел
слух; я сам не знал, что будет, однако решился, а посмотрю на ее лицо, - нет
охоты говорить, вижу по лицу, что говорить  запрещает  и  уходит  с  обидой.
Решался я так три раза и - не решился. Вот какие дела!
   Паркер стал говорить дальше; как ни интересно было слушать обо  всем,  из
чего вышли события того  памятного  вечера,  нетерпение  мое  отправиться  к
Дюроку росло и разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом,  я,
наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться.
   - Ну, что же, я вас понимаю, - сказал Паркер, - вам не терпится  пойти  в
"Пленэр", Да и внучке пора спать. - Он снял девочку со стула и  взял  ее  за
руку, а другую руку протянул мне, сказав: - Будьте здоровы!..
   - До свидания! - закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь.  -
До свидания! спасибо! спасибо!
   - А как тебя зовут? - спросил я.
   - Молли! Вот как! - сказала она, уходя с Паркером. Праведное  небо!  Знал
ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую  беспомощную,  немного  повыше
стула?!



   II

   Волнение  прошлого.  Несчастен  тот,  кто  недоступен  этому  изысканному
чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное  удивление.  Никогда,
никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость,
меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та,  -  та
самая, в которой мы жили, окруженные заботами  и  страстями.  Однако  что-то
изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом - не сердцем, может
признать себя в портрете десятилетнего, - так и  события,  бывшие  несколько
лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в  дневник,  многое  хочется
переписать так, как  ощущаешь  теперь.  Поэтому  я  осуждаю  привычку  вести
дневник. Напрасная трата времени!
   В таком настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел,  читая
газету, но держа ее вверх ногами. Не  прошло  и  пяти  минут,  а  слуга  уже
вернулся, почти бегом.
   - Вас просят, - сказал он, и я поднялся в бельэтаж с  замиранием  сердца.
Дверь открылась, - навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять  лет
назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза:
"Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и  верно  с  трудом  узнаете
меня, так я изменился с тех пор", -  но,  сбившись,  я  сказал  только:  "Не
ожидали, что я приду?"
   - О, здравствуй, Санди! - сказал Дюрок, вглядываясь в меня. - Наверно, ты
теперь считаешь себя старцем, для  меня  же  ты  прежний  Санди,  хотя  и  с
петушиным баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, - прибавил он, видя,  что
я оглядываюсь, - вышла; она скоро придет.
   - Я должен вам сказать, - заявил я, впадая  в  прежнее  свое  легкомыслие
искренности, - что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую  жену,  -
продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, - трудно найти.  Да,
трудно! - вскричал я, желая говорить сразу обо веем и бессильный соскочить с
первой темы.
   - Ты много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? - спросил Дюрок, хватая
меня за ухо и усаживая. - Молчи. Учись, входя в дом, хотя бы  и  после  пяти
лет,  сказать  несколько  незначительных  фраз,  ходящих  вокруг   и   около
значительного, а потому, как бы значительных.
   - Как?! Вы меня учите?"
   - Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще не  знали  болтливым  и
запальчивым мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет.  Звонок  около
тебя, протяни руку и позвони.
   Я рассказал ему приключения первого моряка в  мире,  Сандерса  Пруэля  из
Зурбагана (где родился) под  самым  лучшим  солнцем,  наиярчайше  освещающим
только мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, - за шестьдесят миль.
   В это время прислуга внесла замечательный старый ром,  который  мы  стали
пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и  в
"Золотой цепи".
   - Хорошая была страница,  правда?  -  сказал  Дюрок.  Он  задумался,  его
выразительное, твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: -  Смерть
Ганувера была для  всех  нас  неожиданностью.  Нельзя  было  подумать.  Были
приняты  меры.  Ничто  не  указывало  на  печальный  исход.  Очевидно,   его
внутреннее напряжение разразилось с большей силой, чем  думали  мы.  За  три
часа до конца он сидел и говорил очень весело. Он не написал завещания,  так
как верил, что, сделав это, приблизит конец. Однако смерть уже держала  руку
на его голове. Но, - Дюрок  взглянул  на  дверь,  -  при  Молли  я  не  буду
поднимать разговора об этом, - она плохо спит, если поговорить о тех днях.
   В это время раздался легкий стук, дверь  слегка  приоткрылась  и  женский
голос стал выговаривать  рассудительным  нежным  речитативом:  "Настой-чи-во
прося впус-тить, нель-зя ли вас преду-пре-дить, что э-то я, ду-ша мо-я..."
   - Кто там? - притворно громко осведомился Дюрок.
   - При-шла оч-ко-вая змея, - докончил голос, дверь раскрылась,  и  вбежала
молодая женщина, в  которой  я  тотчас  узнал  Молли.  Она  была  в  костюме
пепельного цвета и голубой шляпе, При виде меня, ее смеющееся лицо  внезапно
остыло, вытянулось и снова вспыхнуло.
   - Конечно, я вас узнала! - сказала она. - С моей памятью,  да  не  узнать
подругу моих юных дней?! Сандерсончик, ты воскрес, милый?! Ну, здравствуй, и
прости меня, что я сочиняла стихи, когда ты, наверно, ждал моего  появления.
Что, уже выпиваете? Ну, отлично, я очень рада, и.. и.. не знаю, что еще  вам
сказать. Пока что я сяду.
   Я заметил, как смотрел на нее Дюрок, и понял, что он ее  очень  любит;  и
оттого, как он наблюдал за  ее  рассеянными,  быстрыми  движениями,  у  меня
родилось желание быть когда-нибудь в его положении.
   С приходом Молли общий разговор перешел, главным образом, на  меня,  и  я
опять рассказал о себе, затем, осведомился, где  Поп  и  Эстамп.  Молли  без
всякого стеснения говорила мне "ты", как будто я все еще был прежним  Санди,
да и я, присмотревшись теперь к  ней,  нашел,  что  хотя  она  стала  вполне
развившейся женщиной, но сохранила в лице и движениях три  четверти  прежней
Молли. Итак, она сказала:
   - Попа ты не узнал бы, хотя и "все знаешь";  извини,  но  я  очень  люблю
дразниться. Поп стал такой важный, такой положительный,  что  хочется  выйти
вон! Он ворочает большими делами в чайной фирме. А Эстамп -  в  Мексике.  Он
поехал к больной матери; она умерла, а Эстамп влюбился и женился. Больше  мы
его не увидим.
   У меня были желания, которые я не мог выполнить  и  беспредельно  томился
ими,  улыбаясь  и  разговаривая,  как  заведенный.  Мне  хотелось   сказать:
"Вскрикнем, - увидимся и ужаснемся, - потонем в волнении прошедшего пять лет
назад дня, вернем это острое напряжение всех чувств! Вы, Молли, для  меня  -
первая светлая черта женской юности, увенчанная смехом и горем, вы, Дюрок, -
первая твердая черта мужества и достоинства! Я вас встретил внезапно. Отчего
же мы сидим так сдержанно? Отчего наш разговор так стиснут,  так  отвлечен?"
Ибо перебегающие разговоры  я  ценил  мало.  Жар,  страсть,  слезы,  клятвы,
проклятия и рукопожатия, - вот что требовалось теперь мне!
   Всему этому -  увы!  -  я  тогда  не  нашел  бы  слов,  но  очень  хорошо
чувствовал, чего не хватает. Впоследствии я узнал, отчего мы мало вспоминали
втроем и не были увлечены прошлым. Но и теперь я заметил, что  Дюрок  правит
разговором, как штурвалом, придерживая более к  прохладному  северу,  чем  к
пылкому югу.
   - Кто знает?! - сказал Дюрок на ее "не  увидим".  -  Вот  Сандерс  Пруэль
сидит здесь и хмелеет мало-помалу. Встречи, да еще  неожиданные,  происходят
чаще, чем об этом принято  думать.  Все  мы  возвращаемся  на  старый  след,
кроме...
   - Кроме умерших, - сказал я глупо и дико. Иногда держишь в руках  хрупкую
вещь, рассеянно вертишь ее, как - хлоп! - она треснула. Молли призадумалась,
потом шаловливо налила мне рома и стала напевать, сказав: "Вот это я  сейчас
вам сыграю". Вскочив, она ушла в соседнюю комнату,  откуда  загремел  бурный
бой клавиш. Дюрок тревожно оглянулся ей вслед.
   - Она устала сегодня, - сказал он, - и едва ли вернется. - Действительно,
во все возрастающем громе рояля слышалось  упорное  желание  заглушить  иной
ритм. - Отлично, - продолжал Дюрок, - пусть она  играет,  а  мы  посидим  на
бульваре. Для такого предприятия мне не  найти  лучшего  спутника,  чем  ты,
потому что у тебя живая душа.
   Уговорившись, где встретимся, я  выждал,  пока  затихла  музыка,  и  стал
уходить. - "Молли! Санди уходит", - сказал Дюрок. Она тотчас вышла и  начала
упрашивать меня приходить часто и "не вовремя": "Тогда будет видно,  что  ты
друг". Потом она хлопнула меня по плечу, поцеловала  в  лоб,  сунула  мне  в
карман горсть конфет, разыскала и подала фуражку, а я поднес к губам теплую,
эластичную руку Молли и выразил надежду, что она будет находиться  в  добром
здоровье.
   - Я постараюсь, - сказала Молли, - только у меня  бывают  головные  боли,
очень сильные. Не знаешь ли ты средства? Нет, ты ничего не знаешь,  ты  лгун
со своей надписью! Отправляйся!
   Я больше никогда не видел ее. Я ушел, запомнив  последнюю  виденную  мной
улыбку Молли, - так, средней веселости, хотя не без юмора,  и  направился  в
"Портовый трибун", - гостиницу, где должен был подождать  Дюрока  и  где,  к
великому своему удивлению, обрел  дядюшку  Гро,  размахивающего  стаканом  в
кругу компании, восседающей на стульях верхом.



   III

   Составьте несколько красных клиньев  из  сырого  мяса,  и  рыжих  конских
волос, причем не надо заботиться о направлении,  в  котором  торчат  острия,
разрежьте это сцепление внизу  поперечной  щелью,  а  вверху  вставьте  пару
гнилых орехов, и вы получите подобие физиономии Гро.
   Когда я вошел, со стула из круга  этой  компании  вскочил,  почесывая  за
ухом, матрос и сказал подошедшему с ним товарищу: "А ну его! Опять врет, как
выборный кандидат!"
   Я смотрел на Гро с приятым чувством  безопасности.  Мне  было  интересно,
узнает ли он меня. Я сел за стол,  бывший  по  соседству  с  его  столом,  и
нарочно громко  потребовал  холодного  пунша,  чтобы  Гро  обратил  на  меня
внимание. Действительно, старый шкипер,  как  ни  был  увлечен  собственными
повествованиями, обернулся на мой крик и печально заметил: - Штурман  шутит.
То-то, поди, денег много!
   - Много ли или мало, - сказал  я,  -  не  вам  их  считать,  почтеннейший
шкипер!
   Гро несочувственно облизал языком усы и обратился к компании.
   - Вот, - сказал он, - вот вам живая копия Санди Пруэля! Так  же  отвечал,
бывало, и вечно дерзил. Смею спросить, нет ли у вас  брата,  которого  зовут
Сандерс?
   - Нет, я один, - ответил я, - но в чем дело?
   -  Очень  вы  похожи  на  одного  молодца,  разрази   его   гром!   Такая
неблагодарная скотина! - Гро был пьян  и  стакан  держал  наклонно,  поливая
вином штаны. - Я обращался с ним, как отец родной, и воистину отогрел  змею!
Говорят, этот Санди теперь разбогател, как набоб; про то мне неизвестно,  но
что он за одну  штуку  получил,  воспользовавшись  моим  судном,  сто  тысяч
банковыми билетами, - в этом я и сейчас могу поклясться мачтами всего света!
   На этом месте часть слушателей ушла, не желая слышать повторения бредней,
а я сделал вид, что очень заинтересован историей. Тогда Гро напал на меня, и
я узнал о похождениях Санди Пруэля. Вот эта история.
   Пять лет назад понадобилось тайно похоронить  родившегося  от  незаконной
любви двухголового человека, росшего в заточении и умершего оттого, что одна
голова засохла. Ради этого, подкупив матроса Санди Пруэля, неизвестные  люди
связали Санди, чтобы на него не было  подозрения,  и  вывезли  труп  на  мыс
Гардена, где и скрыли его в обширных склепах "Золотой  цепи".  За  это  дело
Санди получил сто тысяч, а Гро только пятьсот пиастров, правда,  золотых,  -
но, как видите, очень мало по сравнению с гонораром  Санди.  Вскорости  труп
был вынут, покрыт лаком и оживлен электричеством, так  что  стал  как  живой
отвечать на вопросы и его до сих пор  выдают  за  механическую  фигуру.  Что
касается Санди, - он долго был известен на полуострове, как мот и пьяница, и
был арестован в Зурбагане, но скоро выпущен за большие деньги.
   На этом месте легенды,  имевшей,  может  быть,  еще  более  поразительное
заключение (как странно, даже жутко было мне слышать ее!), вошел  Дюрок.  Он
был в пальто, в шляпе и имел поэтому другой вид, чем ночью, при начале моего
рассказа, но мне показалось, что я снова погружаюсь в свою историю,  готовую
начаться сызнова. От этого напала на  меня  непонятная  грусть.  Я  поспешно
встал, покинул Гро, который так и не признал меня, но, видя,  что  я  ухожу,
вскричал: - Штурман, эй, штурман! Один стакан Гро в  память  этого  свинтуса
Санди, разорившего своего шкипера!
   Я подозвал слугу и в присутствии Дюрока, с любопытством следившего, как я
поступлю, заказал для Гро и  его  собутыльников  восемь  бутылок  портвейна.
Потом, хлопнув Гро по плечу так, что он отшатнулся, сказал: - Гро, а ведь  я
и есть Санди!
   Он мотнул головой, всхлипнул и уставился на меня.
   Наступило общее молчание.
   - Восемь бутылок, - сказал наконец  Гро,  машинально  шаря  в  кармане  и
рассматривая мои колени. - Врешь! - вдруг закричал  он.  Потом  Гро  сник  и
повел рукой, как бы отстраняя трудные мысли.
   - А, - может быть!.. Может быть. - забормотал Гро.  -  Гм...  Санди!  Все
может быть! Восемь бутылок, буты..
   На этом мы покинули его, вышли и прошли на бульвар, где сели  в  каменную
ротонду. Здесь слышался отдаленный плеск  волн;  на  другой  аллее,  повыше,
играл оркестр. Мы провели славный вечер и обо всем,  что  здесь  рассказано,
вспомнили и переговорили со всеми подробностями. Потом Дюрок распрощался  со
мной и исчез по направлению к гостинице, где жил, а я, покуривая, выпивая  и
слушая музыку, ушел душой в  Замечательную  Страну  и  долго  смотрел  в  ту
сторону, где был мыс Гардена. Я размышлял о словах Дюрока про Ганувера: "Его
ум требовал живой сказки; душа просила покоя". Казалось  мне,  что  я  опять
вижу внезапное появление Молли перед нарядной толпой и слышу ее  прерывистые
слова:
   - Это я, милый! Я пришла, как обещала! Не грустите теперь!


 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]