ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Не знаю, право, с чего начать, хотя иногда, в шутку, я  сваливаю  всю
вину на Чарли Фэрасета. У него была дача в Милл-Вэлли,  под  сенью  горы
Тамальпайс, но он жил там только зимой, когда ему хотелось  отдохнуть  и
почитать на досуге Ницше или Шопенгауэра. С наступлением лета он предпо-
читал изнывать от жары и пыли в городе и работать не  покладая  рук.  Не
будь у меня привычки навещать его каждую субботу и оставаться  до  поне-
дельника, мне не пришлось бы пересекать бухту Сан-Франциско в это памят-
ное январское утро.
   Нельзя сказать, чтобы "Мартинес", на котором я плыл,  был  ненадежным
судном; этот новый пароход совершал уже свой четвертый или пятый рейс на
переправе между Саусалито и Сан-Франциско. Опасность  таилась  в  густом
тумане, окутавшем бухту, но я, ничего не смысля в мореходстве, и не  до-
гадывался об этом. Хорошо помню, как спокойно и весело расположился я на
носу парохода, на верхней палубе, под самой рулевой рубкой, и таинствен-
ность нависшей над морем туманной пелены мало-помалу завладела моим  во-
ображением. Дул свежий бриз, и некоторое время я был  один  среди  сырой
мглы - впрочем, и не совсем один, так как я  смутно  ощущал  присутствие
рулевого и еще кого-то, по-видимому, капитана, в  застекленной  рубке  у
меня над головой.
   Помнится, я размышлял о том, как хорошо,  что  существует  разделение
труда и я не обязан изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую  науку,
если хочу навестить друга, живущего по ту сторону  залива.  Хорошо,  что
существуют специалисты - рулевой и капитан, думал  я,  и  их  профессио-
нальные знания служат тысячам людей, осведомленным о море и мореплавании
не больше моего. Зато я не трачу своей  энергии  на  изучение  множества
предметов, а могу сосредоточить ее на  некоторых  специальных  вопросах,
например - на роли Эдгара По в истории  американской  литературы,  чему,
кстати сказать, была посвящена моя статья, напечатанная в последнем  но-
мере "Атлантика". Поднявшись на пароход и заглянув в  салон,  я  не  без
удовлетворения отметил, что номер "Атлантика" в руках у какого-то дород-
ного джентльмена раскрыт как раз на моей статье. В этом  опять  сказыва-
лись выгоды разделения труда: специальные знания рулевого и капитана да-
вали дородному джентльмену возможность - в то время как его благополучно
переправляют на пароходе из Саусалито в Сан-Франциско -  ознакомиться  с
плодами моих специальных знаний о По.
   У меня за спиной хлопнула дверь салона, и какой-то краснолицый  чело-
век затопал по палубе, прервав мои размышления. А  я  только  что  успел
мысленно наметить тему моей будущей статьи, которую решил назвать "Необ-
ходимость свободы. Слово в защиту художника". Краснолицый бросил  взгляд
на рулевую рубку, посмотрел на окружавший нас туман, проковылял  взад  и
вперед по палубе - очевидно, у него были протезы - и  остановился  возле
меня, широко расставив ноги; на лице его было написано блаженство. Я  не
ошибся, предположив, что он провел всю свою жизнь на море.
   - От такой мерзкой погоды недолго и поседеть! - проворчал он, кивая в
сторону рулевой рубки.
   - Разве это создает какие-то особые трудности? - отозвался я. -  Ведь
задача проста, как дважды два - четыре.  Компас  указывает  направление,
расстояние и скорость также известны.  Остается  простой  арифметический
подсчет.
   - Особые трудности! - фыркнул собеседник. - Просто, как дважды два  -
четыре! Арифметический подсчет.
   Слегка откинувшись назад, он смерил меня взглядом.
   - А что вы скажете об отливе, который  рвется  в  Золотые  Ворота?  -
спросил или, вернее, пролаял он. - Какова скорость течения? А как  отно-
сит? А это что - прислушайтесь-ка! Колокол? Мы лезем прямо на буй с  ко-
локолом! Видите - меняем курс.
   Из тумана доносился заунывный звон, и я увидел,  как  рулевой  быстро
завертел штурвал. Колокол звучал теперь не впереди, а сбоку. Слышен  был
хриплый гудок нашего парохода, и время от времени  на  него  откликались
другие гудки.
   - Какой-то еще пароходишко! - заметил краснолицый, кивая вправо,  от-
куда доносились гудки. - А это! Слышите? Просто гудят  в  рожок.  Верно,
какая-нибудь шаланда. Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я  так  и
знал. Сейчас кто-то хлебнет лиха!
   Невидимый пароход давал гудок за гудком, и рожок  вторил  ему,  каза-
лось, в страшном смятении.
   - Вот теперь они обменялись любезностями  и  стараются  разойтись,  -
продолжал краснолицый, когда тревожные гудки стихли.
   Он разъяснял мне, о чем кричат друг другу сирены и рожки,  а  щеки  у
него горели и глаза сверкали.
   - Слева пароходная сирена, а вон там, слышите, какой хрипун,  -  это,
должно быть, паровая шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу  отли-
ву.
   Пронзительный свисток  неистовствовал  как  одержимый  где-то  совсем
близко впереди. На "Мартинесе" ему ответили ударами гонга. Колеса нашего
парохода остановились, их пульсирующие удары по воде  замерли,  а  затем
возобновились. Пронзительный свисток, напоминавший  стрекотание  сверчка
среди рева диких зверей, долетал теперь из тумана,  откуда-то  сбоку,  и
звучал все слабее и слабее. Я вопросительно посмотрел на своего  спутни-
ка.
   - Какой-то отчаянный катерок, - пояснил он. - Прямо стоило  бы  пото-
пить его! От них бывает много бед, а кому они нужны?  Какой-нибудь  осел
заберется на этакую посудину и носится по морю, сам не  зная  зачем,  да
свистит как полоумный. А все должны сторониться, потому что, видите  ли,
он идет и сам-то уж никак посторониться не  умеет!  Прет  вперед,  а  вы
смотрите в оба! Обязанность уступать дорогу! Элементарная вежливость! Да
они об этом никакого представления не имеют.
   Этот необъяснимый гнев немало меня  позабавил;  пока  мой  собеседник
возмущенно ковылял взад и вперед, я снова поддался романтическому  обая-
нию тумана. Да, в этом тумане, несомненно, была своя  романтика.  Словно
серый, исполненный таинственности призрак, навис он над крошечным земным
шаром, кружащимся в мировом пространстве. А люди, эти искорки или пылин-
ки, гонимые ненасытной жаждой деятельности, мчались на своих  деревянных
и стальных конях сквозь самое сердце тайны, ощупью прокладывая себе путь
в Незримом, и шумели, и кричали самонадеянно, в то время как их души за-
мирали от неуверенности и страха!
   Голос моего спутника вернул меня к действительности и заставил усмех-
нуться. Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что мчусь уверенно  сквозь
тайну?
   - Эге! Кто-то идет нам навстречу, - сказал  краснолицый.  -  Слышите,
слышите? Идет быстро и прямо на нас. Должно быть, он нас еще не  слышит.
Ветер относит.
   Свежий бриз дул нам в лицо, и я отчетливо различил гудок сбоку и нем-
ного впереди.
   - Тоже пассажирский? - спросил я.
   Краснолицый кивнул.
   - Да, иначе он не летел бы так, сломя голову.  Наши  там  забеспокои-
лись! - хмыкнул он.
   Я посмотрел вверх. Капитан высунулся по грудь из рулевой рубки и нап-
ряженно вглядывался в  туман,  словно  стараясь  силой  воли  проникнуть
сквозь него. Лицо его выражало тревогу. И на лице моего спутника,  кото-
рый проковылял к поручням и пристально смотрел в сторону незримой  опас-
ности, тоже была написана тревога.
   Все произошло с непостижимой быстротой. Туман раздался в стороны, как
разрезанный ножом, и перед нами возник нос парохода, тащивший  за  собой
клочья тумана, словно Левиафан - морские водоросли. Я разглядел  рулевую
рубку и белобородого старика, высунувшегося из нее. Он был одет в  синюю
форму, очень ловко сидевшую на нем, и, я помню, меня поразило,  с  каким
хладнокровием он держался. Его спокойствие при этих обстоятельствах  ка-
залось страшным. Он подчинился судьбе, шел ей навстречу и с полным само-
обладанием ждал удара. Холодно и как бы задумчиво  смотрел  он  на  нас,
словно прикидывая, где должно произойти столкновение, и не обратил ника-
кого внимания на яростный крик нашего рулевого: "Отличились!"
   Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что восклицание рулевого и не  тре-
бовало ответа.
   - Цепляйтесь за что-нибудь и держитесь крепче, - сказал мне красноли-
цый.
   Весь его задор слетел с  него,  и  он,  казалось,  заразился  тем  же
сверхъестественным спокойствием.
   - Ну, сейчас женщины поднимут визг! - сердито, почти злобно проворчал
он, словно ему уже приходилось когда-то все это испытывать.
   Суда столкнулись прежде, чем я  успел  воспользоваться  его  советом.
Должно быть, встречный пароход ударил нас в середину борта, но это прои-
зошло вне поля моего зрения, и я ничего не видел. "Мартинес" сильно нак-
ренился, послышался треск ломающейся обшивки. Я упал  плашмя  на  мокрую
палубу и не успел еще подняться на ноги, как услышал  крик  женщин.  Это
был неописуемый, душераздирающий вопль, и тут меня объял ужас. Я  вспом-
нил, что спасательные пояса хранятся в салоне, кинулся туда, но у дверей
столкнулся с толпой обезумевших пассажиров, которая отбросила  меня  на-
зад. Не помню, что затем произошло, - в памяти моей  сохранилось  только
воспоминание о том, как я стаскивал спасательные пояса с полок над голо-
вой, а Краснолицый человек надевал их на бившихся в истерике женщин. Это
я помню отчетливо, и вся картина стоит у меня перед глазами. Как  сейчас
вижу я зазубренные Края пробоины в стене салона и вползавший в  это  от-
верстие клубящийся серый туман; пустые мягкие диваны с разбросанными  на
них пакетами, саквояжами, зонтами и пледами, оставленными во время  вне-
запного бегства; полного джентльмена, не так давно мирно  читавшего  мою
статью, а теперь напялившего на себя пробковый пояс и с монотонной  нас-
тойчивостью вопрошавшего меня (журнал с моей статьей все еще был у  него
в руке), есть ли опасность; краснолицего человека, который бодрю ковылял
на своих искусственных ногах и надевал пояса на всех,  кто  появлялся  в
каюте... Помню дикий визг женщин.
   Да, этот визг женщин больше всего действовал мне на нервы. По-видимо-
му, страдал от него и краснолицый, ибо еще одна картина  навсегда  оста-
лась у меня в памяти: плотный  джентльмен  засовывает  журнал  в  карман
пальто и с любопытством озирается кругом; сбившиеся в  кучу  женщины,  с
бледными, искаженными страхом лицами, пронзительно  кричат,  словно  хор
погибших душ, а краснолицый человек, теперь уже совсем багровый от  гне-
ва, стоит в позе громовержца, потрясая над головой кулаками, и орет:
   - Замолчите! Да замолчите же! Помню, как, глядя на это, я  вдруг  по-
чувствовал, что меня душит смех, и понял, что я впадаю в истерику;  ведь
предо мною были женщины, такие же, как моя мать или сестры,  -  женщины,
охваченные страхом смерти и не желавшие умирать. Их крики напомнили  мне
визг свиней под ножом мясника, и это потрясло меня. Эти женщины, способ-
ные на самые высокие чувства, на самую нежную привязанность, вопили, ра-
зинув рты. Они хотели жить, но были беспомощны, как крысы в  крысоловке,
и визжали, не помня себя.
   Это было ужасно, и я опрометью бросился на палубу. Почувствовав  дур-
ноту, я опустился на скамью. Смутно видел я метавшихся людей, слышал  их
крики, - кто-то пытался спустить шлюпки... Все происходило так, как опи-
сывается в книгах. Тали заедало. Все было неисправно. Одну шлюпку  спус-
тили, забыв вставить пробки: когда женщины и дети сели в нее, она напол-
нилась водой и перевернулась. Другую шлюпку удалось спустить только  од-
ним концом: другим она повисла на талях, и ее бросили. А парохода, кото-
рый был причиной бедствия, и след простыл, но кругом говорили,  что  он,
несомненно, вышлет нам спасательные шлюпки.
   Я спустился на нижнюю  палубу.  "Мартинес"  быстро  погружался,  вода
подступала к краю борта. Многие пассажиры стали прыгать за борт. Другие,
уже барахтаясь в воде, кричали, чтобы их подняли обратно на палубу. Ник-
то не слушал их. Все покрыл общий крик: "Тонем!"  Поддавшись  охватившей
всех панике, я вместе с другими бросился за борт. Я не отдавал себе  от-
чета в том, что делаю, но, очутившись в воде,  мгновенно  понял,  почему
люди кругом молили, чтобы их подняли обратно на пароход. Вода  была  хо-
лодная, нестерпимо холодная. Когда я погрузился в нее, меня обожгло, как
огнем. Холод проникал до костей; казалось, смерть уже заключает  меня  в
свои ледяные объятия. Я захлебнулся от неожиданности и  страха  и  успел
набрать в легкие воды прежде, чем спасательный пояс снова поднял меня на
поверхность. Во рту у меня было солоно от морской воды, и я задыхался от
ощущения чего-то едкого, проникшего мне в горло и в легкие.
   Но особенно ужасен был холод. Мне казалось, что я этого  не  выдержу,
что минуты мои сочтены. Вокруг меня в воде барахтались люди. Они  что-то
кричали друг другу. Я слышал также плеск весел. Очевидно, потопивший нас
пароход выслал за нами шлюпки. Время шло, и меня изумляло, что я все еще
жив. Но мои ноги уже утратили чувствительность, и онемение распространя-
лось дальше, подступало к самому сердцу. Мелкие сердитые волны с  пенис-
тыми хребтами перекатывались через меня; я захлебывался и задыхался.
   Шум и крики становились все глуше; последний отчаянный вопль  донесся
до меня издали, и я понял, что "Мартинес" пошел ко дну. Потом -  сколько
прошло времени, не знаю, - я очнулся, и ужас снова овладел мной.  Я  был
один. Я не слышал больше голосов, криков о помощи - только шум волн, ко-
торому туман придавал какую-то таинственную, вибрирующую гулкость. Пани-
ка, охватывающая человека, когда он в толпе и разделяет общую участь, не
так ужасна, как страх, переживаемый в одиночестве. Куда несли меня  вол-
ны? Краснолицый говорил, что отлив уходит через Золотые Ворота.  Неужели
меня унесет в открытое море? А ведь мой спасательный пояс  может  разва-
литься в любую минуту! Я слышал, что эти пояса делают иногда из  картона
и тростника, и тогда, намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я совсем
не умел плавать. Я был один, и меня несло неведомо куда, среди  извечной
серой безбрежности. Признаюсь, мной овладело безумие, и  я  кричал,  как
кричали женщины, и бил по воде окоченевшими руками.
   Не знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в забытье, и  вспоминаю
об этом только, как о тревожном мучительном сне. Когда я очнулся,  каза-
лось, прошли века. Почти над самой головой я увидел выступавший из тума-
на нос судна и три треугольных паруса, заходящие один за другой и напол-
ненные ветром. Вода пенилась и клокотала там, где ее разрезал нос кораб-
ля, а я был как раз на его пути. Я хотел крикнуть, но у меня не  хватило
сил. Нос судна скользнул вниз, едва не задев меня, и волна  перекатилась
над моей головой. Затем мимо меня начал скользить  длинный  черный  борт
судна - так близко, что я мог бы коснуться его рукой. Я  сделал  попытку
ухватиться за него, я готов был впиться в дерево ногтями,  но  руки  мои
были тяжелы и безжизненны. Я снова попытался крикнуть, но голос  изменил
мне.
   Промелькнула мимо корма, нырнув в пучину между волнами, и  я  мельком
увидел человека у штурвала и еще одного, спокойно  курившего  сигару.  Я
видел дымок, поднимавшийся от его сигары, когда он медленно повернул го-
лову и скользнул взглядом по воде в мою сторону. Это был случайный, рас-
сеянный взгляд, случайный поворот головы, одно из тех движений,  которые
люди делают машинально, когда они ничем не заняты, - просто  из  потреб-
ности в движении.
   Но для меня в этом взгляде была жизнь или смерть. Я видел, как  туман
уже снова поглощает судно. Я видел спину рулевого и голову того,  друго-
го, когда он медленно, очень медленно обернулся и его  взгляд  скользнул
по воде. Это был отсутствующий взгляд человека, погруженного в думу, и я
с ужасом подумал, что он все равно не заметит меня, даже если я попаду в
поле его зрения. Но вот его взгляд упал на меня, и его глаза встретились
с моими глазами. Он увидел меня. Прыгнув к штурвалу, он оттолкнул  руле-
вого и сам быстро завертел колесо, выкрикивая в то же время какую-то ко-
манду. Судно начало отклоняться в сторону и почти в тот же миг  скрылось
в тумане.
   Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и напряг  все  силы,
чтобы не поддаться пустоте и мраку, стремившимся поглотить меня.  Вскоре
я услышал быстро приближавшийся плеск весел и чей-то голос.  Потом,  уже
совсем близко, раздался сердитый окрик:
   - Какого черта вы не откликаетесь?
   "Это мне кричат", - подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.


   ГЛАВА ВТОРАЯ

   Мне показалось, что какая-то сила  качает  и  несет  меня  в  мировом
пространстве, подчинив мощному ритму.  Мерцающие  искорки  вспыхивали  и
пролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы,  сопро-
вождающие мой полет среди светил. Когда в своем качании я  снова  достиг
вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то уда-
рил и загудел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые столетия,  безмя-
тежно канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.
   Но сон мой начал меняться, а я уже понимал, что  это  сон.  Амплитуда
моего полета становилась все короче и короче.  Меня  начало  бросать  из
стороны в сторону с раздражающей быстротой.  Я  едва  успевал  перевести
дух: с такой стремительностью мчался я  в  небесном  пространстве.  Гонг
грохотал все чаще и яростнее. Я ждал каждого  его  удара  с  невыразимым
ужасом. Потом мне показалось, что меня тащат по хрустящему, белому, рас-
каленному солнцем песку. Это причиняло мне невыносимые  муки.  Мою  кожу
опалял огонь. Гонг гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки  мча-
лись мимо нескончаемым потоком, словно вся звездная  система  провалива-
лась в пустоту. Я вздохнул, с трудом перевел дыхание и открыл глаза. Два
человека, стоя на коленях, хлопотали надо мной. То, что  качало  меня  в
мощном ритме и несло куда-то, оказалось качкой судна на волнах океана, а
вместо ужасного гонга я увидел  висевшую  на  стене  сковороду,  которая
бренчала и дребезжала при каждом наклоне судна. Хрустящий, опалявший ме-
ня огнем песок превратился в жесткие ладони какого-то  человека,  расти-
равшего мою обнаженную грудь. Я застонал от  боли,  приподнял  голову  и
посмотрел на свое красное, воспаленное тело, покрытое капельками  крови,
проступившими сквозь расцарапанную кожу.
   - Хватит, Ионсон, - сказал второй. - Не видишь, что ли, совсем содрал
с джентльмена кожу!
   Тот, кого назвали Ионсоном, - человек могучего скандинавского типа, -
перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго - судя по
выговору, типичного кокни [1] - были мелкие, почти женственные черты ли-
ца; внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал
в себя перезвон лондонских церковных  колоколов.  Грязный  полотняный  д
колпак на голове и грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали
в нем кока того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.
   - Ну, как вы себя чувствуете, сэр? - спросил он с угодливой  улыбкой,
которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.
   Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсо-
на встал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на  нервы
Я не мог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за  деревян-
ную переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что  я  невольно
стиснул зубы от отвращения, я потянулся к несносной  посудине,  висевшей
над топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.
   Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку
дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал:
   - Хлебните-ка, это пойдет вам на пользу! В кружке было отвратительное
пойло - корабельный кофе, - но оно все же согрело и оживило меня.  Прих-
лебывая этот напиток, я  рассматривал  свою  разодранную,  окровавленную
грудь, а затем обратился к скандинаву.
   - Благодарю вас, мистер Ионсон, - сказал я. - Но не кажется  ли  вам,
что вы применили ко мне слишком уж героические меры?
   Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во  всяком  слу-
чае, взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен.
В ответ он молча показал мне свою ладонь. Это была  необыкновенно  мозо-
листая ладонь. Я провел пальцами по ее роговым затвердениям,  и  у  меня
заныли зубы от неприятного ощущения шероховатой поверхности.
   - Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, - сказал он на правильном английс-
ком языке, медленно, но почти без акцента.
   В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем  в
них была какая-то застенчивая прямота и  мужественность,  которые  сразу
расположили меня к нему.
   - Благодарю вас, мистер Джонсон, - поспешил я исправить свою ошибку и
протянул ему руку.
   Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потом  ре-
шительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.
   - Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? -  спро-
сил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.
   - Найдем, сэр! - живо отозвался тот. - Если вы не побрезгуете  надеть
мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.
   Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором  мне
почудилось  что-то  кошачье  или  даже  змеиное.  Эта  его   способность
скользить ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него харак-
терна.
   - Где я нахожусь? - спросил я Джонсона,  которого  не  без  основания
принял за одного из матросов. - Что это за судно и куда оно идет?
   - Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, -  неторопливо
промолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь,  по-видимому,
как можно правильнее говорить по-английски. - Это шхуна "Призрак".  Идем
к берегам Японии бить котиков.
   - А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только я пере-
оденусь.
   На лице Джонсона неожиданно отразилось  крайнее  смущение  и  замеша-
тельство. Он ответил не сразу; видно было, что  он  тщательно  подбирает
слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.
   - Капитан - Волк Ларсен, так его все называют. Я  никогда  не  слыхал
его настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он  сегодня  беше-
ный. Его помощник...
   Он не докончил: в камбуз нырнул кок.
   - Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! - сказал тот. -  Старик  хватится
тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, - беда.
   Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока с
необычайно торжественным и значительным  видом,  словно  желая  выразить
этим то, чего он не договорил, и внушить мне еще раз,  что  с  капитаном
надо разговаривать поосторожнее.
   Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье,  от
которого довольно скверно пахло.
   - Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, - счел  он  нужным
объяснить мне. - Но вам придется пока обойтись этим, а  потом  я  высушу
ваше платье.
   Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью  кока
кое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от  прикосно-
вения колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на  моем  лице,  кок
осклабился.
   - Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то  у  вас  нежная,
словно у какой-нибудь леди. Я как увидал вас, так сразу понял, что вы  -
джентльмен.
   Этот человек не понравился мне с первого взгляда, а когда он  помогал
мне одеваться, моя неприязнь к нему возросла еще больше. Его прикоснове-
ния вызывали во мне гадливость. Я сторонился его рук и вздрагивал, когда
он дотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах,  исходивший  от
кипевших и бурливших на плите кастрюль, заставили меня поспешить с пере-
одеванием, чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. К тому же мне нуж-
но было еще договориться с капитаном относительно доставки меня  на  бе-
рег.
   Дешевая сатиновая рубашка с обтрепанным  воротом  и  подозрительными,
похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под  аккомпа-
немент неумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара  гру-
бых башмаков и синий выцветший комбинезон, у которого одна штанина  ока-
залась дюймов на десять короче другой. Можно было подумать,  что  дьявол
пытался цапнуть "через нее душу  лондонца,  но,  не  обнаружив  таковой,
оторвал со злости кусок оболочки.
   - Но я не знаю, кого же мне благодарить? - спросил я,  облачившись  в
это тряпье. На голове у меня красовалась фуражка, которая была мне мала,
а поверх рубашки я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку;  она
едва доходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти.
   Кок самодовольно выпрямился, и заискивающая улыбка расплылась по  его
лицу. У меня был некоторый опыт: я знал, как ведет себя прислуга на  ат-
лантических пароходах, когда рейс подходит к концу,  и  мог  поклясться,
что кок ожидает подачки. Однако мое дальнейшее знакомство с этим субъек-
том показало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодли-
вость.
   - Магридж, сэр, - пробормотал он с елейной улыбкой на своем женствен-
ном лице. - Томас Магридж, сэр. К вашим услугам!
   - Ладно, Томас, - сказал я. - Я не забуду  вас,  когда  высохнет  мое
платье.
   Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков  зазву-
чали в его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во
время их пребывания на земле.
   - Благодарю вас, сэр! - произнес он с чувством и почти искренним сми-
рением.
   Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на роликах, скользнул в сторону; я
вышел на палубу. Меня все еще пошатывало от слабости после долгого  пре-
бывания в воде. Порыв ветра налетел на меня, и я, сделав несколько  нет-
вердых шагов по качающейся палубе до угла рубки, поспешил ухватиться  за
него, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила вверх и вниз
по длинной тихоокеанской волне. Если, как оказал Джонсон, судно  шло  на
юго-запад, то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман  рассе-
ялся, и поверхность воды искрилась на солнце. Я  повернулся  к  востоку,
где должна была находиться Калифорния, но не увидел ничего, кроме  низко
стлавшихся пластов тумана, того самого тумана, который вызвал катастрофу
"Мартинеса" и был причиной моего бедственного положения. К северу, непо-
далеку от нас, из моря торчала группа голых скал, и на одной  из  них  я
различил маяк. К юго-западу, там, куда мы держали курс, я увидел пирами-
дальные очертания парусов какого-то корабля.
   Оглядев море, я перевел взгляд на более близкие предметы. Моей первой
мыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на  воло-
сок от смерти, заслуживает, пожалуй, большего внимания, чем то,  которое
было мне оказано. Никто, как видно, не интересовался моей особой,  кроме
матроса у штурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки.
   Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы.  Там,
на крышке люка, лежал какой-то грузный мужчина. Он лежал на  спине;  ру-
башка на его груди, поросшей густыми черными, похожими на шерсть волоса-
ми, была разодрана. Черная с проседью борода покрывала всю нижнюю  часть
его лица и шею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная,  но  обвисла  и
слиплась, и с нее струйками стекала вода. Глаза его были закрыты  -  он,
очевидно, находился без сознания, - но грудь тяжело вздымалась; он с шу-
мом вбирал в себя воздух, широко раскрыв рот, борясь с удушьем. Один  из
матросов спокойно и методично, словно  выполняя  привычную  обязанность,
спускал за борт на веревке брезентовое ведро, вытягивал его,  перехваты-
вая веревку руками, и окатывал водой лежавшего без движения человека.
   Возле люка расхаживал взад и вперед, сердито жуя  сигару,  тот  самый
человек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением.  Рос-
том он был, вероятно, пяти футов и десяти дюймов, быть может,  десяти  с
половиной, но не это бросалось мне прежде всего в глаза, - я  сразу  по-
чувствовал его силу. Это был человек атлетического сложения, с  широкими
плечами и грудью, но я не назвал бы его тяжеловесным.  В  нем  была  ка-
кая-то жилистая, упругая сила, обычно свойственная нервным  и  худощавым
людям, и она придавала этому огромному  человеку  некоторое  сходство  с
большой гориллой. Я вовсе не хочу сказать, что он походил на гориллу.  Я
говорю только, что заключенная в нем сила, независимо от его  внешности,
вызывала у вас такие ассоциации. Подобного рода сила обычно  связывается
в нашем представлении с первобытными существами, с дикими зверями, с на-
шими предполагаемыми предками, жившими на деревьях. Это сила дикая, сви-
репая, заключающая в самой себе жизненное начало - самую сущность жизни,
как потенции движения и первозданной материи, претворяющихся в различных
видах живых существ; короче говоря, это та живучесть, которая заставляет
змею извиваться, когда у нее отрубят голову, и которая теплится  в  бес-
форменном комке мяса убитой черепахи, содрогающемся при прикосновении  к
нему пальцем.
   Таково было впечатление, которое производил этот человек, шагавший по
палубе. Он крепко стоял на ногах, ступал твердо и уверенно; каждое  дви-
жение его мускулов - то, как он пожимал плечами или  стискивал  в  зубах
сигару, - все было полно решимости и  казалось  проявлением  избыточной,
бьющей через край силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его движения,
казалась лишь отголоском другой, еще более грозной силы, которая притаи-
лась и дремала в нем, но могла в любой миг  пробудиться  подобно  ярости
льва или бешеному порыву урагана.
   Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указы-
вая большим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка.  Я  понял,
что это и есть капитан шхуны, или - на языке кока -  "старик",  то  есть
тот, к кому я должен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить
меня каким-нибудь способом на  берег.  Я  двинулся  было  вперед,  пред-
чувствуя, что мне предстоит бурное объяснение, но  в  эту  минуту  новый
страшный приступ удушья овладел несчастным, лежавшим на палубе. Его ста-
ли корчить судороги. Спина его выгнулась дугой, голова совсем запрокину-
лась назад, а грудь расширилась в  бессознательном  усилии  набрать  по-
больше воздуха. Я не видел его лица, только мокрую черную бороду, но по-
чувствовал, как багровеет его кожа.
   Капитан - Волк Ларсен, как его называли, - остановился и посмотрел на
умирающего. Жестокой и отчаянной была эта последняя схватка со  смертью;
охваченный любопытством матрос перестал  лить  воду,  брезентовое  ведро
накренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно
бил каблуками по крышке люка; потом его ноги вытянулись и застыли в пос-
леднем страшном напряжении, в то время как  голова  еще  продолжала  ме-
таться из стороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала дви-
гаться, и вздох как бы глубокого облегчения слетел с его губ. Челюсть  у
него отвисла, верхняя губа приподнялась, и обнажились два ряда пожелтев-
ших от табака зубов. Казалось, его черты застыли в дьявольской  усмешке,
словно он издевался над миром, который ему удалось перехитрить,  покинув
его.
   И тут произошло нечто неожиданное. Капитан  внезапно,  подобно  удару
грома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И  это  не
были обычные ругательства или непристойности. В каждом слове было  бого-
хульство, а слова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электри-
ческие разряды. Я в жизни не слыхал, да и не мог бы вообразить себе  ни-
чего подобного. Обладая сам литературной жилкой и  питая  пристрастие  к
сочным словцам и оборотам, я, пожалуй,  лучше  всех  присутствующих  мог
оценить своеобразную живость, красочность и в то  же  время  неслыханную
кощунственность его метафор.  Насколько  я  мог  понять,  причиной  этой
вспышки было то, что умерший - помощник капитана - загулял перед  уходом
из СанФранциско, а потом имел неделикатность умереть в самом начале пла-
вания и оставить Волка Ларсена без его, так сказать, правой руки.
   Излишне упоминать, - во всяком случае, мои друзья поймут это и так, -
что я был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне  противны.  У
меня засосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало  невыразимо  тошно.
Смерть в моем представлении всегда была сопряжена с чем-то торжественным
и возвышенным. Она приходила мирно и священнодействовала  у  ложа  своей
жертвы. Смерть в таком мрачном отталкивающем обличье  явилась  для  меня
чем-то невиданным и неслыханным. Отдавая, как я уже сказал, должное  вы-
разительности изрыгаемых Волком Ларсеном проклятий, я был ими чрезвычай-
но возмущен. Мне казалось, что их огненный поток должен испепелить  лицо
трупа, и я не удивился бы, если бы мокрая черная борода вдруг начала за-
виваться колечками и вспыхнула дымным пламенем. Но мертвецу уже не  было
до этого никакого дела. Он продолжал сардонически усмехаться -  с  вызо-
вом, с цинической издевкой. Он был хозяином положения.


   ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Волк Ларсен оборвал свою брань так же внезапно, как начал. Он  раску-
рил потухшую сигару и огляделся вокруг. Взор его упал на Магриджа.
   - А, любезный кок? - начал он ласково, но в голосе его  чувствовались
холод и твердость стали.
   - Есть, сэр! - угодливо  и  виновато,  с  преувеличенной  готовностью
отозвался тот.
   - Ты не боишься растянуть себе шею? Это, знаешь ли, не  особенно  по-
лезно. Помощник умер, и мне не хотелось бы потерять еще и тебя. Ты  дол-
жен очень беречь свое здоровье, кок. Понятно?
   Последнее слово, в полном контрасте с мягкостью всей речи, прозвучало
резко, как удар бича. Кок съежился.
   - Есть, сэр! - послышался испуганный ответ, и  голова  провинившегося
кока исчезла в камбузе.
   При этом разносе, выпавшем на долю одного кока, остальной экипаж  пе-
рестал глазеть на мертвеца и вернулся к своим делам. Но несколько  чело-
век остались в проходе между камбузом и люком и  продолжали  переговари-
ваться вполголоса. Я понял, что это не матросы, и потом узнал,  что  это
охотники на котиков, занимавшие несколько привилегированное положение по
сравнению с простыми матросами.
   - Иогансен! - позвал Волк Ларсен. Матрос тотчас приблизился. - Возьми
иглу и гардаман и зашей этого бродягу. Старую парусину найдешь в  кладо-
вой. Ступай!
   - А что привязать к ногам,  сэр?  -  спросил  матрос  после  обычного
"есть, сэр".
   - Сейчас устроим, - ответил Волк Ларсен и кликнул кока.
   Томас Магридж выскочил из своего камбуза, как  игрушечный  чертик  из
коробки.
   - Спустись в трюм и принеси мешок угля.
   - Нет ли у кого-нибудь из вас, ребята,  библии  или  молитвенника?  -
послышалось новое требование, обращенное на этот раз к охотникам.
   Они покачали головой, и один отпустил какую-то шутку,  которой  я  не
расслышал; она была встречена общим смехом.
   Капитан обратился с тем же вопросом к матросам. Библия и  молитвенник
были здесь, по-видимому, редкими предметами, но один из матросов вызвал-
ся спросить у подвахтенных. Однако минуты через две  он  вернулся  ни  с
чем.
   Капитан пожал плечами.
   - Тогда придется бросить его за борт без  лишней  болтовни.  Впрочем,
может быть, выловленный нами молодчик знает  морскую  похоронную  службу
наизусть? Он что-то смахивает на попа.
   При этих словах Волк Ларсен внезапно повернулся ко мне.
   - Вы, верно, пастор? - спросил он.
   Охотники - их было шестеро - все, как один, тоже  повернулись  в  мою
сторону, и я болезненно ощутил свое сходство с вороньим пугалом. Мой вид
вызвал хохот. Присутствие покойника, распростертого на  палубе  и  тоже,
казалось, скалившего зубы, никого не остановило. Это был  хохот  грубый,
резкий и беспощадный, как само море, хохот,  отражавший  грубые  чувства
людей, которым незнакомы чуткость и деликатность.
   Волк Ларсен не смеялся, хотя в его серых глазах Мелькали искорки удо-
вольствия, и только тут, подойдя к нему ближе, я  получил  более  полное
впечатление от этого человека, - до сих пор я воспринимал его скорее Жак
шагающую по палубе фигуру, изрыгающую поток  ругательств.  У  него  было
несколько угловатое лицо с крупными и резкими, но  правильными  чертами,
казавшиеся на первый взгляд массивным. Но это первое впечатление от  его
лица, так же как и от его фигуры, быстро отступало на задний план, и ос-
тавалось только ощущение скрытой в этом человеке внутренней силы,  дрем-
лющей где-то в недрах его существа. Скулы, подбородок, высокий лоб с вы-
пуклыми надбровными дугами, могучие, даже необычайно могучие сами по се-
бе, казалось, говорили об огромной, скрытой от  глаз  жизненной  энергии
или мощи духа, - эту мощь было трудно измерить или определить ее  грани-
цы, и невозможно было отнести ее ни под какую установленную рубрику.
   Глаза - мне довелось хорошо узнать их - были большие и красивые, осе-
ненные густыми черными бровями и широко расставленные,  что  говорило  о
недюжинности натуры. Цвет их, изменчиво-серый, поражал бесчисленным мно-
жеством - оттенков, как переливчатый шелк в лучах солнца.  Они  были  то
серыми - темными или светлыми, - то серовато-зелеными, то принимали  ла-
зурную окраску моря. - Эти изменчивые глаза, казалось, скрывали его  ду-
шу, словно непрестанно менявшиеся маски, и лишь в редкие  мгновения  она
как бы проглядывала из них, точно рвалась  наружу,  навстречу  какому-то
заманчивому приключению. Эти глаза могли быть мрачными, как хмурое свин-
цовое небо; могли метать искры, отливая стальным блеском обнаженного ме-
ча; могли становиться холодными, как полярные просторы,  или  теплыми  и
нежными. И в них мог вспыхивать любовный огонь, обжигающий  и  властный,
который притягивает и покоряет женщин, заставляя их сдаваться восторжен-
но, радостно и самозабвенно.
   Но вернемся к рассказу. Я ответил капитану, что я не пастор и, к  со-
жалению, не умею служить панихиду, но он бесцеремонно перебил меня:
   - А чем вы зарабатываете на жизнь? Признаюсь, ко мне никогда  еще  не
обращались с подобным вопросом, да и сам я никогда над этим  не  задумы-
вался. Я опешил и довольно глупо пробормотал:
   - Я... я - джентльмен.
   По губам капитана скользнула усмешка.
   - У меня есть занятие, я работаю, - торопливо  воскликнул  я,  словно
стоял перед судьей и нуждался в оправдании, отчетливо сознавая в  то  же
время, как нелепо с моей стороны пускаться в какие бы то ни было  объяс-
нения по этому поводу.
   - Это дает вам средства к жизни? Вопрос прозвучал так властно, что  я
был озадачен, - сбит с панталыку, как  сказал  бы  Чарли  Фэраи  молчал,
словно школьник перед строгим учителем.
   - Кто вас кормит? - последовал новый вопрос.
   - У меня есть постоянный доход, - с достоинством ответил я и в ту  же
секунду готов был откусить себе язык. - Но все это, простите,  не  имеет
отношения к тому, о чем я хотел поговорить с вами.
   Однако капитан не обратил никакого внимания на мой протест.
   - Кто заработал эти средства? А?.. Ну, я так и думал: ваш отец. Вы не
стоите на своих ногах - кормитесь за счет мертвецов. Вы не могли бы про-
жить самостоятельно и суток, не сумели бы три раза в  день  набить  себе
брюхо. Покажите руку!
   Страшная сила, скрытая в этом человеке, внезапно пришла  в  действие,
и, прежде чем я успел опомниться, он шагнул ко мне, схватил  мою  правую
руку и поднес к глазам. Я попытался освободиться, но его пальцы без вся-
кого видимого усилия крепче охватили мою руку, и мне показалось,  что  у
меня сейчас затрещат кости. Трудно при таких  обстоятельствах  сохранять
достоинство. Я не мог извиваться или брыкаться, как мальчишка, однако не
мог и вступить в единоборство с этим чудовищем, угрожавшим одним  движе-
нием сломать мне руку. Приходилось стоять смирно и переносить это униже-
ние.
   Тем временем у покойника, как я успел заметить, уже обшарили карманы,
и все, что там сыскалось, сложили на трубе, а  труп,  на  лице  которого
застыла сардоническая усмешка, обернули в парусину, и Иогансен  принялся
штопать ее толстой белой ниткой, втыкая иглу ладонью с  помощью  особого
приспособления, называемого гарданом и сделанного из куска кожи.
   Волк Ларсен с презрительной гримасой отпустил руку.
   - Изнеженная рука - за счет тех же мертвецов. Такие руки ни  на  что,
кроме мытья посуды и стряпни, не годны.
   - Мне хотелось бы сойти на берег, - решительно сказал я, овладев  на-
конец собой. - Я уплачу вам, скольвы потребуете за хлопоты и задержку  в
пути. Он с любопытством поглядел на меня. Глаза его смотрели  с  насмеш-
кой.
   - У меня другое предложение - для вашего же блага. Мой помощник умер,
и мне придется сделать кое-какие перемещения. Один  из  матросов  займет
место помощника, юнга отправится на бак - на место матроса, а вы замени-
те юнгу. Подпишете условие на этот рейс - двадцать долларов  в  месяц  и
харчи. Ну, что скажете? Заметьте - это для вашего же блага! Я сделаю вас
человеком. Вы со временем научитесь стоять на своих ногах и, быть может,
даже ковылять немного.
   Я не придал значения этим словам. Замеченные мною на юго-западе пару-
са росли; они вырисовывались все отчетливее и, видимо, принадлежали  та-
кой же шхуне, как и "Призрак", хотя корпус судна, насколько  я  мог  его
разглядеть, был меньше. Шхуна, покачиваясь, скользила нам  навстречу,  и
это было очень красивое зрелище. Я видел, что она должна  пройти  совсем
близко. Ветер быстро крепчал. Солнце, послав нам несколько  тусклых  лу-
чей, скрылось. Море приняло мрачный свинцовосерый оттенок, забурлило,  и
к небу полетели клочья белой пены. Наша  шхуна  прибавила  ходу  и  дала
большой крен. Пронесся порыв ветра, поручни исчезли под водой,  и  волна
хлынула на палубу, заставив охотников, сидевших на закраине  люка,  пос-
пешно поджать ноги.
   - Это судно скоро пройдет мимо нас, - сказал я, помолчав. - Оно  идет
в обратном направлении, быть может, в Сан-Франциско.
   - Весьма возможно, - отозвался Ларсен и, отвернувшись от меня,  крик-
нул: - Кок! Эй, кок!
   Томас Магридж вынырнул из камбуза.
   - Где этот юнга? Скажи ему, что я его зову.
   - Есть, сэр.
   Томас Магридж бросился на корму и исчез в другом люке около штурвала.
Через секунду он снова показался на палубе, а за  ним  шагал  коренастый
парень лет восемнадцати-девятнадцати, с лицом хмурым и злобным.
   - Вот он, сэр, - сказал кок.
   Но Ларсен, не обращая на него больше внимания, повернулся к юнге.
   - Как тебя зовут?
   - Джордж Лич, сэр, - последовал угрюмый ответ; видно было,  что  юнга
догадывается, зачем его позвали.
   - Фамилия не ирландская, - буркнул капитан. - О'Тул или Мак-Карти ку-
да больше подошло бы к твоей роже. Верно, какой-нибудь ирландец прятался
у твоей мамаши за поленницей.
   Я видел, как у парня от этого оскорбления сжались кулаки и побагрове-
ла шея.
   - Ну, ладно, - продолжал Волк Ларсен. - У тебя могут быть веские при-
чины забыть свою фамилию, - мне на это наплевать, пока ты  делаешь  свое
дело. Ты, конечно, с Телеграфной горы [2]. Это у тебя на лбу написано. Я
вашего брата знаю. Вы там все упрямы, как ослы, и злы, как черти. Но мо-
жешь быть спокоен, мы тебя здесь живо обломаем. Понял? Кстати, через ко-
го ты нанимался?
   - Агентство Мак-Криди и Свенсон.
   - Сэр! - загремел капитан.
   - Мак-Криди и Свенсон, сэр, - поправился юнга,  и  глаза  его  злобно
сверкнули.
   - Кто получил аванс?
   - Они, сэр.
   - Я так и думал. И ты, небось, был до черта рад.
   Спешил, знал, что за тобой кое-кто охотится.
   В мгновение ока юнга преобразился в дикаря. Он пригнулся, словно  для
прыжка, ярость исказила его лицо.
   - Вот что... - выкрикнул было он.
   - Что? - почти вкрадчиво спросил Ларсен, словно его  одолевало  любо-
пытство.
   Но юнга уже взял себя в руки.
   - Ничего, сэр. Я беру свои слова назад.
   - И тем доказываешь, что я прав, - удовлетворенно улыбнулся  капитан.
- Сколько тебе лет?
   - Только что исполнилось шестнадцать, сэр.
   - Врешь! Тебе больше восемнадцати. И ты еще велик для  своих  лет,  и
мускулы у тебя, как у жеребца. Собери свои пожитки и переходи  в  кубрик
на бак. Будешь матросом, гребцом. Это повышение, понял?
   Не ожидая ответа, капитан повернулся к матросу, который зашивал  труп
в парусину и только что закончил свое мрачное занятие.
   - Иогансен, ты что-нибудь смыслишь в навигации?
   - Нет, сэр.
   - Ну, не беда! Все равно будешь теперь помощником. Перенеси свои вещи
в каюту, на его койку.
   - Есть, сэр! - весело ответил Иогансен и тут же направился на бак.
   Но бывший юнга все еще не трогался с места.
   - А ты чего ждешь? - спросил капитан.
   - Я не нанимался матросом, сэр, - был ответ. - Я нанимался  юнгой.  Я
не хочу служить матросом.
   - Собирай вещи и ступай на бак! На этот раз приказ звучал  властно  и
грозно. Но парень угрюмо насупился и не двинулся с места.
   Тут Волк Ларсен снова показал свою чудовищную силу. Все произошло не-
ожиданно, с быстротой молнии. Одним прыжком - футов в шесть, не меньше -
он кинулся на юнгу и ударил его кулаком в живот. В  тот  же  миг  я  по-
чувствовал острую боль под ложечкой, словно он ударил меня.  Я  упоминаю
об этом, чтобы показать, как чувствительны были в то время мои  нервы  и
как подобные грубые сцены были мне непривычны. Юнга - а он, кстати  ска-
зать, весил никак не менее ста шестидесяти пяти фунтов, - согнулся попо-
лам. Его тело безжизненно повисло на кулаке Ларсена, словно мокрая тряп-
ка на палке. Затем я увидел, как он взлетел на  воздух,  описал  дугу  и
рухнул на палубу рядом с трупом, ударившись о доски головой  и  плечами.
Так он и остался лежать, корчась от боли.
   - Ну как? - повернулся вдруг Ларсен ко мне. - Вы обдумали?
   Я поглядел на приближавшуюся шхуну, которая уже почти  поравнялась  с
нами; ее отделяло от нас не более  двухсот  ярдов.  Это  было  стройное,
изящное суденышко. Я различил крупный черный номер на одном  из  парусов
и, припомнив виденные мною раньше изображения судов, сообразил, что  это
лоцманский бот.
   - Что это за судно? - спросил я.
   - Лоцманский бот "Леди Майн", - ответил Ларсен. - Доставил своих лоц-
манов и возвращается в СанФранциско. При таком  ветре  будет  там  через
пять-шесть часов.
   - Будьте добры дать им сигнал, чтобы они переправили меня на берег.
   - Очень сожалею, но я уронил свою сигнальную книгу за борт, - ответил
капитан, и в группе охотников послышался смех.
   Секунду я колебался, глядя ему прямо в глаза.
   Я видел, как жестоко разделался он с юнгой, и знал,  что  меня,  быть
может, ожидает то же самое, если не что-нибудь еще хуже. Повторяю, я ко-
лебался, а потом сделал то, что до сих пор считаю самым смелым поступком
в моей жизни. Я бросился к борту и, размахивая руками, крикнул:
   - "Леди Майн", эй! Свезите меня на берег. Тысячу долларов за доставку
на берег!
   Я впился взглядом в двоих людей, стоявших у  штурвала.  Один  из  них
правил, другой поднес к губам рупор. Я не поворачивал  головы  и  каждую
секунду ждал, что зверь-человек, стоявший за моей спиной,  одним  ударом
уложит меня на месте. Наконец - мне показалось, что прошли века, - я  не
выдержал и оглянулся. Ларсен не тронулся с места. Он стоял в той же  по-
зе, - слегка покачиваясь на расставленных ногах, и раскуривал новую  си-
гару.
   - В чем дело? Случилось что-нибудь? - раздалось с "Леди Майн".
   - Да! Да! - благим матом заорал я. - Спасите, спасите! Тысячу  долла-
ров за доставку на берег!
   - Ребята хватили лишнего в Фриско! - раздался голос Ларсена.  -  Этот
вот, - он указал на меня, - допился уже до зеленого змия!
   На "Леди Майн" расхохотались в рупор, и судно пошло мимо.
   - Всыпьте ему как следует от нашего имени! -  долетели  напутственные
слова, и стоявшие у штурвала помахали руками в знак приветствия.
   В отчаянии я облокотился о поручни, глядя, как быстро ширится  полоса
холодной морской воды, отделяющая нас от стройного маленького судна. Оно
будет в Сан-Франциско через пять или шесть часов! У  меня  голова  пошла
кругом, сердце отчаянно заколотилось и к горлу подкатил комок.  Пенистая
волна ударила о борт, и не брызнуло в лицо соленой влагой. Ветер налетал
порывами, и "Призрак", сильно кренясь,  зарывался  в  воду  подветренным
бортом. Я слышал, как вода с шипением взбегала на палубу.
   Оглянувшись, я увидел юнгу, который с трудом поднялся на  ноги.  Лицо
его было мертвенно бледно и зелено от боли. Я понял, что ему очень  пло-
хо.
   - Ну, Лич, идешь на бак? - спросил капитан.
   - Есть, сэр, - последовал покорный ответ.
   - А ты? - повернулся капитан ко мне.
   - Я дам вам тысячу... - начал я, но он прервал меня.
   - Брось это! Ты согласен приступить к обязанностям юнги? Или мне при-
дется взяться за тебя?
   Что мне было делать? Дать зверски избить себя, может быть, даже убить
- какой от этого прок? Я твердо посмотрел в жесткие серые глаза. Они по-
ходили на гранитные глаза изваяния - так мало было в  них  человеческого
тепла. Обычно в глазах людей отражаются их  душевные  движения,  но  эти
глаза были бесстрастны и холодны, как свинцово-серое море.
   - Ну, что?
   - Да, - сказал я.
   - Скажи: да, сэр.
   - Да, сэр, - поправился я.
   - Как тебя зовут?
   - Ван-Вейден, сэр.
   - Имя?
   - Хэмфри, сэр. Хэмфри Ван-Вейден.
   - Возраст?
   - Тридцать пять, сэр.
   - Ладно. Пойди к коку, он тебе покажет, что ты должен делать.
   Так случилось, что я, помимо моей воли, попал в рабство к Волку  Лар-
сену. Он был сильнее меня, вот и все. Но в то время это казалось мне ка-
ким-то наваждением. Да и сейчас, когда я оглядываюсь  на  прошлое,  все,
что приключилось тогда со мной, представляется мне совершенно  невероят-
ным. Таким будет это представляться мне и впредь - чем-то  чудовищным  и
непостижимым, каким-то ужасным кошмаром.
   - Подожди! Я послушно остановился, не дойдя до камбуза.
   - Иогансен, вызови всех наверх! Теперь все как будто  стало  на  свое
место и можно заняться похоронами и очистить палубу от ненужного хлама.
   Пока Иогансен собирал команду, двое матросов, по  указанию  капитана,
положили зашитый и парусину труп на лючину. У обоих  бортов  на  палубе,
днищами кверху, были принайтовлены маленькие шлюпки. Несколько  матросов
подняли доску с ее страшным грузом и положили на эти шлюпки с подветрен-
ной стороны, повернув труп ногами к морю. К ногам привязали  принесенный
коком мешок с углем.
   Похороны на море представлялись мне всегда  торжественным,  внушающим
благоговение обрядом, но то, чему я стал свидетелем, мгновенно  развеяло
все мои иллюзии. Один из охотников, невысокий темноглазый  парень,  -  я
слышал, как товарищи называли его Смоком, - рассказывал анекдоты,  щедро
сдобренные бранными и непристойными словами. В группе охотников поминут-
но раздавались взрывы хохота, которые напоминали мне не то  вой  волков,
не то лай псов в преисподней. Матросы,  стуча  сапогами,  собирались  на
корме. Некоторые из подвахтенных протирали заспанные глаза и переговари-
вались вполголоса. На лицах матросов застыло мрачное, озабоченное  выра-
жение. Очевидно, им мало улыбалось путешествие с этим капитаном,  начав-
шееся к тому же при столь печальных предзнаменованиях. Время от  времени
они украдкой поглядывали на Волка Ларсена, и я видел, что они его побаи-
ваются.
   Капитан подошел к доске; все обнажили головы.
   Я присматривался к людям, собравшимся на палубе, - их  было  двадцать
человек; значит, всего на борту шхуны, если считать рулевого и меня, на-
ходилось двадцать два человека. Мое любопытство было  простительно,  так
как мне предстояло, по-видимому, не одну неделю, а быть может, и не один
месяц, провести вместе с этими людьми в этом крошечном  плавучем  мирке.
Большинство матросов были англичане или скандинавы, с тяжелыми, малопод-
вижными лицами. Лица охотников, изборожденные  резкими  морщинами,  были
более энергичны и интересны, и на них лежала  печать  необузданной  игры
страстей. Странно сказать, но, как я сразу же отметил,  в  чертах  Волка
Ларсена не было ничего порочного. Его  лицо  тоже  избороздили  глубокие
морщины, но они говорили лишь о решимости и силе воли.
   Выражение лица было скорее даже прямодушное, открытое, и  впечатление
это усиливалось благодаря тому, что он был гладко выбрит. Не верилось  -
до следующего столкновения, что это тот самый человек, который так  жес-
токо обошелся с юнгой.
   Вот он открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот миг резкий по-
рыв ветра налетел на шхуну, сильно накренив. Ветер дико свистел и  завы-
вал в снастях. Некоторые из охотников тревожно поглядывали на небо. Под-
ветренный борт, у которого лежал покойник, зарылся в воду, и, когда шху-
на выпрямилась, волна перекатилась через палубу, захлестнув нам ноги вы-
ше щиколотки. Внезапно хлынул ливень; тяжелые крупные  капли  били,  как
градины. Когда шквал пронесся, капитан заговорил, и все слушали его, об-
нажив головы, покачиваясь в такт с ходившей под ногами палубой.
   - Я помню только часть похоронной службы, - сказал Ларсен. - Она гла-
сит: "И тело да будет предано морю". Так вот и бросьте его туда.
   Он умолк. Люди, державшие лючину, были смущены; краткость  церемонии,
видимо, озадачила их. Но капитан яростно на них накинулся:
   - Поднимайте этот конец, черт бы вас подрал! Какого дьявола вы  кани-
телитесь?
   Кто-то торопливо подхватил конец доски,  и  мертвец,  выброшенный  за
борт, словно собака, соскользнул в море ногами вперед.  Мешок  с  углем,
привязанный к ногам, потянул его вниз. Он исчез.
   - Иогансен! - резко крикнул капитан своему новому помощнику. - Оставь
всех наверху, раз уж они здесь. Убрать топселя и  кливера,  да  поживей!
Надо ждать зюйд-оста. Заодно возьми рифы у грота! И у стакселя!
   Вмиг все на палубе пришло в движение. Иогансен зычно выкрикивал слова
команды, матросы выбирали и травили различные снасти,  а  мне,  человеку
сугубо сухопутному, все это, конечно, представлялось сплошной неразбери-
хой. Но больше всего поразило меня проявленное этими людьми бессердечие.
Смерть человека была для них мелким эпизодом, который канул  в  вечность
вместе с зашитым в парусину трупом и мешком угля, и корабль все  так  же
продолжал свой путь, и работа шла своим чередом. Никто не  был  взволно-
ван. Охотники уже опять смеялись какому-то непристойному анекдоту Смока.
Команда выбирала и травила снасти, двое матросов полезли на мачту.  Волк
Ларсен всматривался в облачное небо с наветренной  стороны.  А  человек,
так жалко окончивший свои дни и так  недостойно  погребенный,  опускался
все глубже и глубже на дно.
   Ощущение жестокости и неумолимости морской стихии вдруг нахлынуло  на
меня, и жизнь показалась мне чем-то дешевым и мишурным, чем-то  диким  и
бессмысленным - каким-то нелепым барахтаньем в грязной тине. Я  держался
за фальшборт у самых вант и смотрел на угрюмые, пенистые волны  и  низко
нависшую гряду тумана, скрывавшую от нас Сан-Франциско и  калифорнийский
берег. Временами налетал шквал с дождем, и тогда и самый  туман  исчезал
из глаз за плотной завесой дождя. А наше странное судно, с его  чудовищ-
ным экипажем, ныряло по волнам, устремляясь на юго-запад в широкие, пус-
тынные просторы Тихого океана.


   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобой-
ной шхуны "Призрак" приносили мне лишь бесконечные страдания и унижения.
Магридж, которого команда называла "доктором", охотники - "Томми", а ка-
питан - "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положении
резко повлияла на его обращение со мной. От прежней угодливости не оста-
лось и следа: теперь он только покрикивал да бранился.  Ведь  я  не  был
больше изящным джентльменом, с кожей "нежной, как у леди", а превратился
в обыкновенного и довольно бестолкового юнгу.
   Кок требовал, как это ни смешно, чтобы я  называл  его  "мистер  Маг-
ридж", а сам, объясняя мне мои обязанности, был невыносимо груб.  Помимо
обслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя маленькими  каю-
тами, я должен был помогать ему в камбузе, и мое  полное  невежество  по
части мытья кастрюль и чистки картофеля служило  для  него  неиссякаемым
источником изумления и насмешек. Он не желал принимать во  внимание  мое
прежнее положение, вернее, жизнь, которую я привык вести. Ему не было до
этого Никакого дела, и признаюсь, что уже к концу первого Дня я  ненави-
дел его сильнее, чем кого бы то ни было в Жизни.
   Этот первый день был для меня тем труднее, что "Призрак", под  зариф-
ленными парусами  (с  подобными  терминами  я  познакомился  лишь  впос-
ледствии), нырял в волнах, которые насылал на нас "ревущий",  как  выра-
зился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого я, по указанию  кока,
накрыл стол в каюткомпании, предварительно установив на нем  решетку  на
случай бурной погоды, а затем начал подавать еду и чай. В связи  с  этим
не могу не рассказать о своем первом близком знакомстве с сильной  морс-
кой качкой.
   - Гляди в оба, не то окатит! - напутствовал меня мистер Магридж, ког-
да я выходил из камбуза с большим чайником в руке и с несколькими  кара-
ваями свежеиспеченного хлеба под мышкой. Один из  охотников,  долговязый
парень по имени Гендерсон, направлялся в это время из "четвертого  клас-
са" (так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк  Ларсен
курил на юте свою неизменную сигару.
   - Идет, идет! Держись! - закричал кок.
   Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь  кам-
буза с треском затворилась за мной, а  Гендерсон  опрометью  бросился  к
вантам и проворно полез по ним вверх, пока не очутился у меня над  голо-
вой. И только тут я заметил гигантскую волну с пенистым гребнем,  высоко
взмывшую над бортом. Она шла прямо на меня. Мой мозг  работал  медленно,
потому что все здесь было для меня еще ново и необычно. Я понял  только,
что мне грозит опасность, и застыл на месте, оцепенев от ужаса. Тут Лар-
сен крикнул мне с юта:
   - Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3]
   Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам, чтобы уцепиться за них,  и  в
этот миг стена воды обрушилась на меня, и все смешалось. Я был  под  во-
дой, задыхался и тонул. Палуба ушла из-под ног, и я куда-то полетел, пе-
ревернувшись несколько раз через голову. Меня швыряло из стороны в  сто-
рону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое  коле-
но. Потом волна отхлынула, и мне удалось наконец перевести дух.  Я  уви-
дел, что меня отнесло с наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик,
к шпигатам подветренного борта. Я чувствовал острую боль в колене  и  не
мог ступить на эту ногу, или так по крайней мере  мне  казалось.  Я  был
уверен, что нога сломана. Но кок уже кричал мне из камбуза:
   - Эй, ты! Долго ты будешь там  валандаться?  Где  чайник?  Уронил  за
борт? Жаль, что ты не сломал себе шею!
   Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к камбузу. Огромный чайник все
еще был у меня в руке, и я отдал его коку. Но Магридж задыхался от него-
дования - то ли настоящего, то ли притворного.
   - Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься, хотел бы я знать? А? Куда  ты
годишься? Не можешь чай донести! А я теперь изволь заваривать снова!
   - Да чего ты хнычешь? - с новой яростью набросился он на  меня  через
минуту. - Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище!
   Я не хныкал, но лицо у меня, вероятно, кривилось от боли.  Собравшись
с силами, я стиснул зубы и проковылял от камбуза до кают-компании и  об-
ратно без дальнейших злоключений. Этот случай имел для меня двоякие пос-
ледствия: прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого
много месяцев - ни о каком лечении, конечно, не могло быть и речи,  -  а
кроме того, за мной утвердилась кличка "Хэмп", которой наградил  меня  с
юта Волк Ларсен. С тех пор никто на шхуне меня иначе и не называл,  и  я
мало-помалу настолько к этому привык, что уже и сам мысленно называл се-
бя "Хэмп", словно получил это имя от рождения.
   Нелегко было прислуживать за столом каюткомпании, где  восседал  Волк
Ларсен с Иогансеном и шестерыми охотниками. В этой маленькой, тесной ка-
юте двигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда шхуну качало и ки-
дало из стороны в сторону. Но тяжелее всего было для меня полное  равно-
душие людей, которым я прислуживал. Время от времени я  ощупывал  сквозь
одежду колено, чувствовал, что оно пухнет все сильнее и  сильнее,  и  от
боли у меня кружилась голова. В зеркале на стене кают-компании временами
мелькало мое бледное, страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за  сто-
лом не могли не заметить моего состояния, но никто из них не выказал мне
сочувствия. Поэтому я почти проникся благодарностью к Ларсену, когда  он
бросил мне после обеда (я в это время уже мыл тарелки):
   - Не обращай внимания на эти пустяки! Привыкнешь со временем.  Немно-
го, может, и покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, назы-
вается парадоксом, не так ли? - добавил он.
   По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, отве-
тил как полагалось: "Есть, сэр".
   - Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я  как-нибудь
побеседую с тобой.
   Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу.
   Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, ме-
ня послали спать в кубрик к охотникам, где нашлась  свободная  койка.  Я
рад был лечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от  несносного
кока! Одежда успела высохнуть на мне, и я, к моему удивлению, не  ощущал
ни малейших признаков простуды ни от последнего морского купания, ни  от
более продолжительного пребывания в воде, когда затонул "Мартинес".  При
обычных обстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно,  в
постели и около меня хлопотала бы сиделка.
   Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог  понять,  так  как
колено страшно распухло, - у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел
на своей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут
же - они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел  Гендерсон  и
мельком глянул на меня.
   - Скверная штука, - заметил он. - Обвяжи потуже тряпкой, пройдет.
   Вот и все; а случись это со мной на суше, меня лечил бы хирург и, не-
сомненно, прописал бы полный покой.  Но  следует  отдать  справедливость
этим людям. Так же равнодушно относились они и к своим собственным стра-
даниям. Я объясняю это привычкой и тем, что чувствительность у них  при-
тупилась. Я убежден, что человек с более тонкой нервной организацией,  с
более острой восприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее.
   Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль  в  колене
не давала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно,
дал бы себе волю но эта новая, грубая, примитивная  обстановка  невольно
внушала мне суровую сдержанность. Окружавшие меня люди, подобно дикарям,
стоически относились к важным вещам, а в мелочах напоминали детей. Впос-
ледствии мне пришлось наблюдать, как Керфуту, одному из охотников,  раз-
мозжило палец. Керфут только не издал ни звука, но даже не  изменился  в
лице. И вместе с тем я много раз видел, как тот же Керфут приходил в бе-
шенство из-за сущих пустяков.
   Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился - и  все
только потому, что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек
от рождения умеет плавать. Керфут утверждал, что этим  умением  новорож-
денный тюлень обладает с первой минуты своего появления на свет, а  дру-
гой охотник, Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки глазами,
утверждал, что тюлень именно потому и рождается на суше,  что  не  умеет
плавать, и мать обучает его этой премудрости совершенно так же, как пти-
цы учат своих птенцов летать.
   Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору,
- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, - и  време-
нами подавали реплики. Иногда они начинали говорить все сразу, и тогда в
тесном кубрике голоса их звучали подобно  раскатам  бутафорского  грома.
Они спорили о пустяках, как  дети,  и  доводы  их  были  крайне  наивны.
Собственно говоря, они даже не приводили никаких доводов, а  ограничива-
лись голословными утверждениями или отрицаниями. Умение или неумение но-
ворожденного тюленя плавать они пытались доказать просто тем, что выска-
зывали свое мнение с воинственным видом и сопровождали его выпадами про-
тив национальности, здравого смысла или прошлого  своего  противника.  Я
рассказываю об этом, чтобы показать умственный уровень людей, с которыми
принужден был общаться. Интеллектуально они были детьми, хотя  и  в  об-
личье взрослых мужчин.
   Они беспрерывно курили - курили дешевый зловонный  табак.  В  кубрике
нельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка  боровшегося  с
бурей судна, несомненно, довели бы меня до морской болезни,  будь  я  ей
подвержен. Я и так уже испытывал дурноту, хотя, быть может, причиной  ее
были боль в ноге и переутомление.
   Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всего
задумывался над положением, в которое попал.  Это  же  было  невероятно,
неслыханно! Я, Хэмфри Ван-Вейден, ученый и, с вашего  позволения,  люби-
тель искусства и литературы, принужден валяться здесь, на какой-то  шху-
не, направляющейся в Берингово море бить котиков! Юнга! Никогда в  жизни
я не делал грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда  вел
тихий, монотонный, сидячий образ жизни. Это была жизнь ученого,  затвор-
ника, существующего на  приличный  и  обеспеченный  доход.  Бурная  дея-
тельность и спорт никогда не привлекали меня. Я был книжным червем,  так
сестры и отец с детства и называли меня. Только раз  в  жизни  я  принял
участие в туристском походе, да и то сбежал в самом начале и вернулся  к
комфорту и удобствам оседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась
безрадостная перспектива бесконечной чистки картофеля,  мытья  посуды  и
прислуживания за столом. А ведь физически я совсем не был силен.  Врачи,
положим, утверждали, что у меня великолепное телосложение, но я  никогда
не развивал своих мускулов упражнениями, и они были слабы и вялы, как  у
женщины. По крайней мере те же врачи  постоянно  отмечали  это,  пытаясь
убедить меня заняться гимнастикой. Но я предпочитал упражнять свою голо-
ву, а не тело, и теперь был, конечно, совершенно не подготовлен к предс-
тоящей мне тяжелой жизни.
   Я рассказываю лишь немногое из того, что  передумал  тогда,  и  делаю
это, чтобы заранее оправдаться, ибо жалкой и беспомощной была  та  роль,
которую мне предстояло сыграть.
   Думал я также о моей матери и сестрах и ясно представлял себе их  го-
ре. Ведь я значился в числе погибших на "Мартинесе", одним из  пропавших
без вести. Передо мной мелькали заголовки газет, я видел, как мои  прия-
тели в университетском клубе покачивают головой и вздыхают: "Вот  бедня-
га!" Видел я и Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, ког-
да он в халате на мягком диванчике под  окном  изрекал,  словно  оракул,
свои скептические афоризмы.
   А тем временем шхуна "Призрак", покачиваясь, ныряя, взбираясь на дви-
жущиеся водяные валы и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себе
путь все дальше и дальше - к самому сердцу Тихого  океана...  и  уносила
меня с собой. Я слышал, как над морем бушует ветер. Его приглушенный вой
долетал и сюда. Иногда над головой раздавался топот ног по палубе.  Кру-
гом все стонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, виз-
жали и жаловались на тысячу ладов. Охотники все  еще  спорили  и  рычали
друг на друга, словно какие-то человекоподобные земноводные. Ругань  ви-
села в воздухе. Я видел их разгоряченные лица в искажающем,  тускло-жел-
том свете ламп, раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма  койки
казались логовищами диких зверей. На стенах висели  клеенчатые  штаны  и
куртки и морские сапоги; на полках кое-где лежали дробовики и  винтовки.
Все это напоминало картину из жизни пиратов и морских разбойников  былых
времен. Мое воображение разыгралось и не давало  мне  уснуть.  Это  была
долгая, долгая, томительная и тоскливая, очень долгая ночь.


   ГЛАВА ПЯТАЯ

   Первая ночь, проведенная мною в кубрике охотников, оказалась также  и
последней. На другой день новый помощник Иогансен был  изгнан  капитаном
из его каюты и переселен в кубрик к охотникам. А мне велено было  переб-
раться в крохотную каютку, в которой до меня в первый же  день  плавания
сменилось уже два хозяина. Охотники скоро узнали причину этих  перемеще-
ний и остались ею очень недовольны. Выяснилось, что Иогансен каждую ночь
вслух переживает во сне все свои дневные впечатления. Волк Ларсен не по-
желал слушать, как он непрестанно что-то бормочет  и  выкрикивает  слова
команды, и предпочел переложить эту неприятность на охотников.
   После бессонной ночи я встал слабый и измученный. Так начался  второй
день моего пребывания на шхуне "Призрак". Томас Магридж растолкал меня в
половине шестого не менее грубо, чем Билл Сайкс [4] будил  свою  собаку.
Но за эту грубость ему тут же отплатили с лихвой. Поднятый им без всякой
надобности шум - я за всю ночь так и не сомкнул глаз  -  потревожил  ко-
го-то из охотников. Тяжелый башмак просвистел в полутьме, и мистер  Маг-
ридж, взвыв от боли, начал униженно рассыпаться в  извинениях.  Потом  в
камбузе я увидел его окровавленное и  распухшее  ухо.  Оно  никогда  уже
больше не приобрело своего нормального вида, и  матросы  стали  называть
его после этого "капустным листом".
   Этот день был полон для меня самых разнообразных неприятностей. Уже с
вечера я взял из камбуза свое высохшее платье и теперь первым делом пос-
пешил сбросить с себя вещи кока, а затем стал искать свой кошелек. Кроме
мелочи (у меня на этот счет хорошая память), там лежало сто  восемьдесят
пять долларов золотом и бумажками. Кошелек я нашел, но все его  содержи-
мое, за исключением мелких серебряных монет, исчезло. Я заявил  об  этом
коку, как только поднялся на палубу, чтобы приступить к своей  работе  в
камбузе, и хотя и ожидал от него грубого ответа, однако  свирепая  отпо-
ведь, с которой он на меня обрушился, совершенно меня ошеломила.
   - Вот что, Хэмп, - захрипел он, злобно сверкая глазами. - Ты что, хо-
чешь, чтобы тебе пустили из носу кровь? Если  ты  считаешь  меня  вором,
держи это про себя, а не то крепко пожалеешь о своей ошибке,  черт  тебя
подери! Вот она, твоя благодарность, чтоб я пропал! Я тебя пригрел, ког-
да ты совсем подыхал, взял к себе в камбуз, возился с тобой,  а  ты  так
мне отплатил? Проваливай ко всем чертям, вот что! У  меня  руки  чешутся
показать тебе дорогу.
   Сжав кулаки и продолжая кричать, он двинулся на меня. К стыду  своему
должен признаться, что я, увернувшись от удара, выскочил из камбуза. Что
мне было делать? Сила, грубая сила, царила на этом подлом судне.  Читать
мораль было здесь не в ходу. Вообразите себе  человека  среднего  роста,
худощавого, со слабыми, неразвитыми мускулами, привыкшего к тихой,  мир-
ной жизни, незнакомого с насилием... Что такой человек мог тут поделать?
Вступать в драку с озверевшим коком было так же бессмысленно,  как  сра-
жаться с разъяренным быком.
   Так думал я в то время, испытывая потребность в самооправдании и  же-
лая успокоить свое самолюбие. Но такое оправдание не удовлетворило меня,
да и сейчас, вспоминая этот случай, я не могу  полностью  себя  обелить.
Положение, в которое я попал, не укладывалось в обычные рамки и  не  до-
пускало рациональных поступков - тут надо было действовать не рассуждая.
И хотя логически мне, казалось, абсолютно нечего было стыдиться,  я  тем
не менее всякий раз испытываю стыд при воспоминании об этом эпизоде, ибо
чувствую, что моя мужская гордость была попрана и оскорблена.
   Однако все это не относится к делу. Я удирал из камбуза с такой  пос-
пешностью, что почувствовал острую боль в колене и в  изнеможении  опус-
тился на палубу у переборки юта. Но кок не стал преследовать меня.
   - Гляньте на него! Ишь как улепетывает! - услышал я  его  насмешливые
возгласы. - А еще с больной ногой! Иди назад, бедняжка, маменькин сынок!
Не трону, не бойся!
   Я вернулся и принялся за работу. На этом дело пока и кончилось, одна-
ко оно имело свои последствия. Я накрыл стол в кают-компании  и  в  семь
часов подал завтрак. Буря за ночь улеглась, но  волнение  было  все  еще
сильное и дул свежий ветер. "Призрак" мчался под всеми  парусами,  кроме
обоих топселей и бом-кливера. Паруса были поставлены в первую вахту,  и,
как я понял из разговора, остальные три паруса тоже решено было  поднять
сейчас же после завтрака. Я узнал также, что Волк Ларсен  старается  ис-
пользовать этот шторм, который гнал нас на юго-запад, в ту часть океана,
где мы могли встретить северо-восточный пассат. Под этим постоянным вет-
ром Ларсен рассчитывал пройти большую часть пути до  Японии,  спуститься
затем на юг к тропикам, а потом у берегов Азии повернуть опять на север.
   После завтрака меня ожидало новое и также довольно незавидное приклю-
чение. Покончив с мытьем посуды, я выгреб из печки в кают-компании  золу
и вынес ее на палубу, чтобы выбросить за борт. Волк Ларсен  и  Гендерсон
оживленно беседовали у штурвала. На руле стоял матрос Джонсон.  Когда  я
двинулся к наветренному борту, он мотнул головой, и я принял это за  ут-
реннее приветствие. А он пытался предостеречь меня, чтобы я не  выбрасы-
вал золу против ветра. Ничего не подозревая, я прошел мимо Волка Ларсена
и охотника и высыпал золу за борт. Ветер подхватил ее,  и  не  только  я
сам, но и капитан с Гендерсоном оказались осыпанными золой. В тот же миг
Ларсен ударил меня ногой, как щенка. Я никогда не представлял себе,  что
пинок ногой может быть так ужасен. Я отлетел назад и,  шатаясь,  присло-
нился к рубке, едва не лишившись сознания от боли. Все  поплыло  у  меня
перед глазами, к горлу подступила тошнота. Я сделал над собой  усилие  и
подполз к борту. Но Волк Ларсен уже забыл про меня.
   Стряхнув с платья золу, он возобновил разговор с Гендерсоном.  Иоган-
сен, наблюдавший все это с юта, послал двух матросов прибрать палубу.
   Несколько позже в то же утро я  столкнулся  с  неожиданностью  совсем
другого свойства. Следуя указаниям кока, я отправился в капитанскую каю-
ту, чтобы прибрать ее и застелить койку. На стене,  у  изголовья  койки,
висела полка с книгами. С изумлением прочел я на корешках имена  Шекспи-
ра, Теннисона, Эдгара По и Де-Куинси. Были там и научные сочинения, сре-
ди которых я заметил труды Тиндаля, Проктора и Дарвина, а также книги по
астрономии и физике. Кроме того, я  увидел  "Мифический  век"  Булфинча,
"Историю английской и американской литературы" Шоу, "Естественную  исто-
рию" Джонсона в двух больших томах и несколько грамматик - Меткалфа, Ги-
да и Келлога. Я не мог не улыбнуться, когда на глаза мне попался экземп-
ляр "Английского языка для проповедников".
   Наличие этих книг никак не вязалось с обликом их владельца,  и  я  не
мог не усомниться в том, что он способен читать их. Но, застилая  койку,
я обнаружил под одеялом томик Браунинга в кембриджском издании - очевид-
но, Ларсен читал его перед сном. Он был открыт на стихотворении "На бал-
коне", и я заметил, что некоторые места  подчеркнуты  карандашом.  Шхуну
качнуло, я выронил книгу, из нее выпал листок бумаги,  испещренный  гео-
метрическими фигурами и какими-то выкладками.
   Значит, этот ужасный человек совсем не такой уж неуч, как можно  было
предположить, наблюдая его звериные выходки. И он сразу  стал  для  меня
загадкой. Обе стороны его натуры в отдельности были вполне  понятны,  но
их сочетание казалось непостижимым. Я уже успел заметить, что Ларсен го-
ворит превосходным языком, в котором лишь изредка проскальзывают не сов-
сем правильные обороты. Если в разговоре с матросами и охотниками  он  и
позволял себе жаргонные выражения, то в тех редких случаях, когда он об-
ращался ко мне, его речь была точна и правильна.
   Узнав его теперь случайно с другой стороны, я несколько осмелел и ре-
шился сказать ему, что у меня пропали деньги.
   - Меня обокрали, - обратился я к нему, увидав, что он  в  одиночестве
расхаживает по палубе.
   - Сэр, - поправил он меня не грубо, но внушительно.
   - Меня обокрали, сэр, - повторил я.
   - Как это случилось? - спросил он.
   Я рассказал ему, что оставил свое платье сушиться в камбузе, а  потом
кок чуть не избил меня, когда я заикнулся ему о пропаже.
   Волк Ларсен выслушал меня и усмехнулся.
   - Кок поживился, - решил он. - Но не кажется ли вам, что ваша  жалкая
жизнь стоит все же этих денег? Кроме того, это для вас урок. Научитесь в
конце концов сами заботиться о своих деньгах. До сих пор, вероятно,  это
делал за вас ваш поверенный или управляющий.
   Я почувствовал насмешку в его словах, но все же спросил:
   - Как мне получить их назад?
   - Это ваше дело. Здесь у вас нет ни поверенного, ни управляющего, ос-
тается полагаться только на самого себя. Если вам перепадет доллар, дер-
жите его крепче. Тот, у кого деньги валяются  где  попало,  заслуживает,
чтобы его обокрали. К тому же вы еще и согрешили. Вы не имеете права ис-
кушать ближних. А вы соблазнили кока, и он пал. Вы  подвергли  опасности
его бессмертную душу. Кстати, верите ли вы в бессмертие души?
   При этом вопросе веки его лениво приподнялись, и мне показалось,  что
отдернулась какая-то завеса, и я на мгновение заглянул в  его  душу.  Но
это была иллюзия. Я уверен, что ни одному человеку не удавалось  проник-
нуть взглядом в душу Волка Ларсена. Это была одинокая душа, как мне  до-
велось впоследствии убедиться. Волк Ларсен никогда не снимал маски, хотя
порой любил играть в откровенность.
   - Я читаю бессмертие в ваших глазах, - отвечал я и для опыта  пропус-
тил "сэр"; известная интимность нашего разговора, казалось мне, допуска-
ла это.
   Ларсен действительно не придал этому значения.
   - Вы, я полагаю, хотите сказать, что видите в них нечто живое. Но это
живое не будет жить вечно.
   - Я читаю в них значительно больше, - смело продолжал я.
   - Ну да - сознание. Сознание, постижение жизни. Но не больше, не бес-
конечность жизни.
   Он мыслил ясно и хорошо выражал свои мысли. Не без любопытства  огля-
дев меня, он отвернулся и устремил взор на свинцовое море. Глаза его по-
темнели, и у рта обозначились резкие, суровые линии. Он явно был  мрачно
настроен.
   - А какой в этом смысл? - отрывисто спросил он, снова повернувшись ко
мне. - Если я наделен бессмертием, то зачем?
   Я молчал. Как мог я объяснить этому человеку свой идеализм? Как пере-
дать словами что-то неопределенное, похожее на музыку,  которую  слышишь
во сне? Нечто вполне убедительное для меня, но не поддающееся  определе-
нию.
   - Во что же вы тогда верите? - в свою очередь, спросил я.
   - Я верю, что жизнь - нелепая суета, - быстро ответил он. - Она похо-
жа на закваску, которая бродит минуты, часы, годы или столетия, но  рано
или поздно перестает бродить. Большие пожирают малых,  чтобы  поддержать
свое брожение. Сильные пожирают слабых, чтобы сохранить свою силу.  Кому
везет, тот ест больше и бродит дольше других, - вот и все! Вон поглядите
- что вы скажете об этом?
   Нетерпеливым жестом он показал на группу матросов, которые возились с
тросами посреди палубы.
   - Они копошатся, движутся, но ведь и медузы  движутся.  Движутся  для
того, чтобы есть, и едят для того, чтобы продолжать двигаться. Вот и вся
штука! Они живут для своего брюха, а брюхо поддерживает в них жизнь. Это
замкнутый круг; двигаясь по нему, никуда не придешь. Так с ними и проис-
ходит. Рано или поздно движение прекращается. Они больше  не  копошатся.
Они мертвы.
   - У них есть мечты, - прервал я, - сверкающие, лучезарные мечты о...
   - О жратве, - решительно прервал он меня.
   - Нет, и еще...
   - И еще о жратве. О большой удаче - как бы побольше  и  послаще  пож-
рать. - Голос его звучал резко. В нем не было и  тени  шутки.  -  Будьте
уверены, они мечтают об удачных плаваниях, которые дадут им  больше  де-
нег; о том, чтобы стать капитанами кораблей или найти клад, - короче го-
воря, о том, чтобы устроиться получше и иметь возможность высасывать со-
ки из своих ближних, о том, чтобы самим всю ночь спать под крышей и  хо-
рошо питаться, а всю грязную работу переложить на других. И  мы  с  вами
такие же. Разницы нет никакой, если не считать того, что мы едим  больше
и лучше. Сейчас я пожираю их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше мое-
го. Вы спали в мягких постелях, носили хорошую одежду и ели вкусные блю-
да. А кто сделал эти постели, и эту одежду, и эти блюда? Не вы.  Вы  ни-
когда ничего не делали в поте лица своего. Вы живете с  доходов,  остав-
ленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь с высоты на  бакланов
и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое с кучкой  людей,
создавших то, что они называют государством", и  властвующих  над  всеми
остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не прочь
были бы съесть. Вы носите теплую одежду, а те, кто  сделал  эту  одежду,
дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать у вас  работу  -  у
вас или у вашего поверенного или управляющего, - словом, у тех, кто рас-
поряжается вашими деньгами.
   - Но это совсем другой вопрос! - воскликнул я.
   - Вовсе нет! - Капитан говорил быстро, и глаза его  сверкали.  -  Это
свинство, и это... жизнь. Какой же смысл в бессмертии свинства?  К  чему
все это ведет? Зачем все это нужно? Вы не создаете пищи, а между тем пи-
ща, съеденная или выброшенная вами, могла бы спасти жизнь десяткам  нес-
частных, которые эту пищу создают, но не едят. Какого бессмертия  заслу-
жили вы? Или они? Возьмите нас с вами. Чего стоит ваше хваленое бессмер-
тие, когда ваша жизнь столкнулась с моей? Вам хочется  назад,  на  сушу,
так как там раздолье для привычного вам свинства. По  своему  капризу  я
держу вас на этой шхуне, где процветает мое свинство. И буду держать.  Я
или сломаю вас, или переделаю. Вы можете умереть  здесь  сегодня,  через
неделю, через месяц. Я мог бы одним ударом кулака убить вас, -  ведь  вы
жалкий червяк. Но если мы бессмертны, то какой во всем этом смысл? Вести
себя всю жизнь по-свински, как мы с вами, - неужели это к лицу бессмерт-
ным? Так для чего же это все? Почему я держу вас тут?
   - Потому, что вы сильнее, - выпалил я.
   - Но почему я сильнее? - не унимался он. - Потому что во  мне  больше
этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?
   - Но жить так - это же безнадежность! - воскликнул я.
   - Согласен с вами, - ответил он. - И зачем оно нужно вообще, это бро-
жение, которое и есть сущность жизни? Не  двигаться,  не  быть  частицей
жизненной закваски, - тогда не будет и безнадежности. Но в этомто все  и
дело: мы хотим жить и двигаться, несмотря на всю бессмысленность  этого,
хотим, потому что это заложено в нас природой, - стремление жить и  дви-
гаться, бродить. Без этого жизнь остановилась бы. Вот эта  жизнь  внутри
вас и заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь  внутри  вас  стремится
быть вечно. Эх! Вечность свинства!
   Он круто повернулся на каблуках и пошел на корму,  но,  не  дойдя  до
края юта, остановился и подозвал меня.
   - Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? - спросил он.
   - На сто восемьдесят пять долларов, сэр, - отвечал я.
   Он молча кивнул Минутой позже, когда я спускался по  трапу  накрывать
на стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.


   ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Наутро шторм, обессилев, стих, и "Призрак" тихо покачивался на  безб-
режной глади океана. Лишь изредка в воздухе чувствовалось легкое дунове-
ние, и капитан не покидал палубы и все поглядывал на северо-восток,  от-
куда должен был прийти пассат.
   Весь экипаж тоже был на палубе - готовил шлюпки к предстоящему  охот-
ничьему сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих  и  капи-
танский тузик. Команда каждой шлюпки состояла из охотника, гребца и  ру-
левого. На борту шхуны в команду входили только  гребцы  и  рулевые,  но
вахтенную службу должны были нести и охотники, которые тоже находились в
распоряжении капитана.
   Все это я узнавал мало-помалу, - это и многое другое. "Призрак"  счи-
тался самой быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско  и
Виктории. Когда-то это была частная  яхта,  построенная  с  расчетом  на
быстроходность. Ее обводы и оснастка - хотя я и мало смыслил в этих  ве-
щах - сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней  полувахты,
мы с Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что  ему  было
известно о нашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к  хоро-
шим кораблям, с какой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не  ждал
добра и дал мне понять, что Волк Ларсен пользуется очень скверной  репу-
тацией среди прочих капитанов промысловых судов. Только  желание  попла-
вать на "Призраке" соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж  на-
чинал жалеть об этом.
   Джонсон сказал мне, что "Призрак" - восьмидесятитонная шхуна  превос-
ходной конструкции. Наибольшая ширина ее - двадцать три  фута,  а  длина
превышает девяносто. Необычайно тяжелый  свинцовый  фальшкиль  (вес  его
точно неизвестен) придает ей большую остойчивость и позволяет нести  ог-
ромную площадь парусов. От палубы до клотика грот-стеньги больше ста фу-
тов, тогда как фок-мачта вместе со стеньгой футов на  десять  короче.  Я
привожу все эти подробности для того, чтобы можно было представить  себе
размеры этого плавучего мирка, носившего по океану двадцать два  челове-
ка. Это был крошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди
осмеливаются пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.
   Волк Ларсен славился своей безрассудной смелостью в плавании под  па-
русами. Я слышал, как Гендерсон и еще один охотник - калифорниец Стэндиш
- толковали об этом. Два года назад Ларсен потерял мачты на  "Призраке",
попав в шторм в Беринговом море, после чего и были  поставлены  тепереш-
ние, более прочные и тяжелые. Когда их устанавливали, Ларсен заявил, что
предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.
   За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не бы-
ло ни одного человека, который не подыскивал бы оправдания  своему  пос-
туплению на "Призрак". Половина команды  состояла  из  моряков  дальнего
плавания, и они утверждали, что ничего не знали ни о шхуне, ни о капита-
не; а те, кто был знаком с положением вещей,  потихоньку  говорили,  что
охотники - прекрасные стрелки, но такая буйная и продувная компания, что
ни одно приличное судно не взяло бы их в плавание.
   Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым весе-
лым ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь
бы его слушали. После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неиз-
менную картошку, Луис зашел  в  камбуз  "почесать  языком".  Этот  малый
объяснял свое пребывание на судне тем, что был  пьян,  когда  подписывал
контракт; он без конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал  бы
этого в трезвом виде. Как я понял, он уже лет десять каждый сезон  выез-
жает бить котиков и считается одним из лучших шлюпочных рулевых в  обеих
флотилиях.
   - Эх, дружище, - сказал он, мрачно покачав головой, - хуже этой шхуны
не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота на ко-
тиков - это рай для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил
начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца  пла-
вания. Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и "Призрак" то-
же стал адовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану.  Что  я,
не знаю, что ли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у  него
взбунтовалась команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в  то  время
плавал на "Эмме Л. ", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака".
И еще в том же году он убил человека одним ударом кулака. Да, да, так  и
уложил на месте! Хватил по голове, и она треснула, как яичная  скорлупа.
А что он выкинул с губернатором острова Кура и  с  начальником  тамошней
полиции! Эти два японских джентльмена явились к нему на "Призрак" в гос-
ти, и с ними были их жены, хорошенькие, словно куколки. Ну, точь-в-точь,
как рисуют на веерах. А когда пришло время сниматься с якоря, он спустил
мужей в их сампан и будто случайно не успел спустить жен.  Через  неделю
этих бедняжек высадили на берег по другую сторону острова, и  ничего  им
не оставалось, как брести домой через горы в своих игрушечных соломенных
сандалиях, которых не могло хватить и на одну милю. Что я, не знаю,  что
ли! Зверь он, этот Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором еще  в  Апока-
липсисе сказано. И добром он не кончит... Только помни, я тебе ничего не
говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый  Луис  поклялся
вернуться живым из этого плавания, даже если  все  остальные  пойдут  на
корм рыбам.
   - Волк Ларсен! - помолчав, заворчал он снова. - Даром,  что  ли,  его
так зовут! Да, он волк, настоящий волк! Бывает, что у человека  каменное
сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто волк, и все тут! Вер-
но ведь, эта кличка здорово ему пристала?
   - Но если его так хорошо знают, - возразил я, - как  же  ему  удается
набирать себе экипаж?
   - А как это всегда находят людей на какую угодно работу, хоть на зем-
ле, хоть на море? - с кельтской горячностью возразил Луис.  -  Разве  ты
увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян,  как  свинья,
когда подмахнул контракт?
   Кое-кто здесь такой народ, что им не  попасть  на  порядочное  судно.
Взять хоть наших охотников. А другие, бедняги, матросня с бака, сами  не
знали, куда они нанимаются. Ну да они еще узнают! Узнают и проклянут тот
день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде всего  ду-
мать о толстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри,  мол-
чок! Я тебе ни слова не говорил.
   Эти охотники - порядочная дрянь, - через минуту начал он  снова,  так
как отличался необычайной словоохотливостью. - Дай срок, они еще  разой-
дутся и покажут себя. Ну да Ларсен живо их скрутит. Только  он  и  может
нагнать на них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой
тихоня с виду, спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды,  кажется,
не замутит. А ведь в прошлом году укокошил своего  рулевого.  Несчастный
случай, и все. Но я встретил потом в Иокогаме  гребца,  и  он  рассказал
мне, как было дело. А этот маленький чернявый проходимец Смок - ведь  он
отбыл три года на сибирских соляных копях за браконьерство:  охотился  в
русском заповеднике на Медном острове. Его там сковали нога  с  ногой  и
рука с рукой с другим каторжником. Так вот на работе между  ними  что-то
вышло, и Смок отправил своего товарища из шахты наверх в бадьях с солью.
Только отправлял он его по частям: сегодня - ногу, завтра - руку, после-
завтра - голову...
   - Что вы такое говорите! - в ужасе вскричал я.
   - Что я говорю? - резко прервал он меня. - Ничего я не говорю. Я глух
и нем и другим советую помалкивать, если им жизнь дорога. Что я говорил?
Да только, что все они замечательные ребята и он  тоже,  чтоб  его  черт
побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять тысяч лет, а потом провалиться
в самую преисподнюю!
   Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я  впервые
попал на борт, казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это бы-
ла простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались  в
глаза, и в то же время он был очень скромен, почти робок. Однако  робким
его все же нельзя было назвать. Чувствовалось, что он  способен  отстаи-
вать свои взгляды и обладает чувством собственного достоинства. Мне  за-
помнилась моя первая встреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы ковер-
кали его фамилию. О нем и об этих его особенностях Луис  высказался  так
(слова его звучали пророчеством):
   - Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он  гребцом
у нас на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет  до  беды,  это  как
пить дать. Уж я-то знаю! Я вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джон-
соном по-братски, но он не желает тушить  огни  и  вывешивать  фальшивые
сигналы. Чуть что не по нем, начинает ворчать, а на судне всегда найдет-
ся гад, который донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не тер-
пит силы в других. Он видит, что и Джонсон силен и  его  не  согнуть,  -
этот не станет благодарить и кланяться, если его обложат или  влепят  по
морде. Эх, быть беде! Быть беде! И бог весть, где я возьму тогда другого
гребца! Вы знаете, что сделал этот дурак, когда старик назвал его  "Ион-
сон". "Меня зовут Джефконсон, сэр", - поправляет он капитана да еще  на-
чинает выговаривать это буква за буквой. Вы бы поглядели на  старика!  Я
думал, он пристукнет его на месте. Ну, на этот раз он его не убил, но он
еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том, что бывает у  нас  на
море.
   Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер"  и
"сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так  отчасти  потому,
что Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото  неслыханная
вещь, на мой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз
Волка Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в
камбуз и принимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после  обеда
минут пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж  ринулся
в камбуз, сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время на-
певал себе под нос какие-то уличные песенки чудовищно  гнусавым  фальце-
том.
   - Я умею ладить с начальством, - разоткровенничался  он  со  мной.  -
Знаю, как себя с ним вести, и меня всюду ценят. Вот хотя бы с  последним
шкипером - я, когда хотел, запросто заходил к нему в каюту  поболтать  и
пропустить стаканчик. "Магридж, - говорил он мне, - Магридж, а  ведь  ты
ошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?"  -  спрашиваю.  "Ты
должен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не  пришлось  своим
трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если  он  не  сказал
так - слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте,  как  у  себя
дома, курю его сигары и пью его ром!
   Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос не
был мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый  тон  кока,  его  гаденькая
улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на  нервы,  что
меня бросало в дрожь. Это была,  безусловно,  самая  омерзительная  лич-
ность, какую я когда-либо встречал. К тому же он был  неописуемо  нечис-
топлотен, а так как вся пища проходила через его  руки,  то  я,  мучимый
брезгливостью, старался есть то, к чему он меньше прикасался.
   Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений.
Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти  по-
чернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри,  а  однажды,  потеряв
равновесие во время качки и привалившись к плите, я  сильно  обжег  себе
локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная ча-
шечка все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по
кораблю, и это отнюдь не приносило  пользы  моей  искалеченной  ноге.  Я
знал, что ей необходим отдых.
   Отдых! Раньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я
всю свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне уда-
лось посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, - это пока-
залось бы мне величайшим блаженством на свете. Зато все это явилось  для
меня как бы откровением. Да, теперь я знаю, каково приходится  трудовому
люду! Мне и не снилось, что работа может быть так  чудовищно  тяжела.  С
половины шестого утра и до десяти вечера я раб всех и каждого и не  имею
ни минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые удается  урвать
в конце вечерней вахты. Стоит мне  залюбоваться  на  миг  сверкающим  на
солнце морем или заглядеться, как один матрос бежит по бушприту, а  дру-
гой карабкается наверх по вантам, и тотчас за моей спиной раздается  не-
навистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот разинул! Думаешь, не вижу?"
   В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и  я  слышал,  что
Смок и Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный  из  охотников.  Это
флегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его  раскача-
ли, потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином  смотрел
зверем.
   Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища,  изобличающего  гру-
бость и черствость этих людей. В нашей команде есть  новичок,  по  имени
Гаррисон, неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть,  толкнула
на это первое плавание жажда приключений. При слабом и часто  меняющемся
противном ветре шхуне приходится много лавировать. В таких случаях пару-
са переносят с одного борта на другой, а наверх посылают матроса - пере-
нести фор-топсель. Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через
который он проходит на ноке гафеля. Насколько я понимаю, было два спосо-
ба очистить шкот: либо спустить фок, что было сравнительно  легко  и  не
сопряжено с опасностью, либо добраться по дирик-фалу до  нока  гафеля  -
предприятие весьма рискованное.
   Иогансен приказал Гаррисону лезть по фалу.  Всякому  было  ясно,  что
мальчишка трусит. Да и не мудрено - ведь ему предстояло подняться на во-
семьдесят футов над палубой, доверив  свою  жизнь  тонким,  колеблющимся
снастям. При более ровном ветре опасность была  бы  не  так  велика,  но
"Призрак" качало на длинной волне, как скорлупку,  и  при  каждом  крене
судна паруса хлопали и полоскались, а фалы то ослабевали, то вдруг натя-
гивались рывком. Они могли стряхнуть с себя человека, как возница  стря-
хивает муху с кнута.
   Гаррисон слышал приказ и понял, чего от него требуют, но все еще меш-
кал. Быть может, ему первый раз в жизни приходилось работать  на  мачте.
Иогансен, который успел уже перенять манеру  Волка  Ларсена,  разразился
градом ругательств.
   - Будет, Иогансен! - оборвал его капитан. - На этом судне ругаюсь  я,
пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.
   - Есть, сэр, - покорно отозвался помощник.
   В это время Гаррисон уже лез по фалам. Я смотрел  на  него  из  двери
камбуза и видел, что он весь дрожит, словно в лихорадке.  Он  подвигался
вперед очень медленно и осторожно. Его фигура  четко  вырисовывалась  на
яркой синеве неба и напоминала огромного паука, ползущего по тонкой нити
паутины.
   Гаррисону приходилось взбираться вверх под небольшим уклоном,  и  ди-
рик-фал, пропущенный через разные блоки на гафеле и  на  мачте,  кое-где
давал опору для рук и ног. Но беда была в том, что слабый и непостоянный
ветер плохо наполнял паруса. Когда Гаррисон был уже на  полпути  к  ноку
гафеля, "Призрак" сильно качнуло, сначала в наветренную сторону, а потом
обратно в ложбину между двумя валами. Гаррисон замер, крепко  уцепившись
за фал. Стоя внизу, на расстоянии восьмидесяти футов от него,  я  видел,
как напряглись его мускулы в отчаянной борьбе за жизнь. Парус повис пус-
той, гафель закинуло, фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно, я ви-
дел, как он прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель  внезапно  вер-
нулся в прежнее положение, огромный парус, надуваясь, хлопнул так, слов-
но выстрелили из пушки, а три ряда риф-штертов  защелкали  по  парусине,
создавая впечатление ружейной пальбы. Гаррисон, уцепившийся за фал,  со-
вершил головокружительный полет. Но полет этот внезапно прекратился. Фал
натянулся, и это и был удар кнута, стряхивающий муху. Гаррисон не  удер-
жался. Одна рука его отпустила фал, другая  секунду  еще  цеплялась,  но
только секунду. Однако в момент падения матрос каким-то чудом  ухитрился
зацепиться за снасти ногами и повис вниз головой. Изогнувшись, он  снова
ухватился руками за фал. Мало-помалу ему  удалось  восстановить  прежнее
положение, и он жалким комочком прилип к снастям.
   - Пожалуй, это отобьет у него аппетит к ужину, - услышал я голос Вол-
ка Ларсена, который появился из-за угла камбуза. -  Полундра,  Иогансен!
Берегитесь! Сейчас начнется!
   И действительно, Гаррисону было дурно, как при  морской  болезни.  Он
висел, уцепившись за снасти, и не решался двинуться дальше. Но  Иогансен
не переставал яростно понукать его, требуя, чтобы он  выполнил  приказа-
ние.
   - Стыд и позор! - проворчал Джонсон, медленно и  с  трудом,  но  пра-
вильно выговаривая английские слова. Он стоял у грот-вант  в  нескольких
шагах от меня. - Малый и так старается. Научился бы понемногу. А это...
   Он умолк, прежде чем слово "убийство" сорвалось у него с языка.
   - Тише ты! - шепнул ему Луис. - Помалкивай, коли тебе жизнь не надое-
ла!
   Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать.
   - Послушайте, - сказал один из охотников, Стэндиш, обращаясь к  капи-
тану, - это мой гребец, я не хочу потерять его.
   - Ладно, Стэндиш, - последовал ответ. - Он гребец, когда он у вас  на
шлюпке, но на шхуне - он мой матрос, и я могу распоряжаться им, как  мне
заблагорассудится, черт подери!
   - Это еще не значит... - начал было снова Стэндиш.
   - Хватит! - огрызнулся Ларсен. - Я сказал, и точка. Это мой матрос, и
я могу сварить из него суп и съесть, если пожелаю.
   Злой огонек сверкнул в глазах охотника, но он смолчал и направился  к
кубрику; остановившись на трапе, он взглянул вверх. Все матросы  столпи-
лись теперь на палубе; все глаза были обращены туда, где шла борьба жиз-
ни со смертью. Черствость, бессердечие тех  людей,  которым  современный
промышленный строй предоставил власть над жизнью других, ужаснули  меня.
Мне, стоявшему всегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум  не
приходило, что труд человека может быть сопряжен с такой опасностью. Че-
ловеческая жизнь всегда представлялась мне чем-то  высоко  священным,  а
здесь ее не ставили ни во что, здесь она была не  больше  как  цифрой  в
коммерческих расчетах. Должен оговориться: матросы сочувствовали  своему
товарищу, взять, к примеру, того же Джонсона, но начальство - капитан  и
охотники - проявляло полное бессердечие и  равнодушие.  Ведь  и  Стэндиш
вступился за матроса лишь потому, что не хотел потерять гребца. Будь это
гребец с другой шлюпки, он отнесся бы к происшествию  так  же,  как  ос-
тальные, оно только позабавило бы его.
   Но вернемся к Гаррисону. Минут десять Иогансен всячески понукал и по-
носил несчастного и заставил его наконец двинуться с места. Матрос  доб-
рался все же до нока гафеля. Там он уселся на гафель верхом, и ему стало
легче держаться. Он очистил шкот и мог теперь вернуться, спустившись  по
фалу к мачте. Но у него уже, как видно, не хватало духу. Он  не  решался
променять свое опасное положение на еще более опасный спуск.
   Расширенными от страха глазами он поглядывал на тот путь, который ему
предстояло совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу.
Его трясло, как в лихорадке. Мне никогда еще не случалось видеть выраже-
ния такого смертельного испуга на  человеческом  лице.  Тщетно  Иогансен
кричал ему, чтобы он спускался. Каждую минуту его могло сбросить с гафе-
ля, но он прилип к нему, оцепенев от ужаса. Волк Ларсен прогуливался  по
палубе, беседуя со Смоком, и не обращал больше никакого внимания на Гар-
рисона, только раз резко окрикнул рулевого:
   - Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня!
   - Есть, сэр, - отвечал рулевой и немного повернул штурвал.
   Его провинность состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от  кур-
са, чтобы слабый ветер мог хоть немного надуть паруса и удерживать их  в
одном положении. Этим он пытался помочь злополучному  Гаррисону,  рискуя
навлечь на себя гнев Волка Ларсена.
   Время шло, и напряжение становилось невыносимым. Однако Томас Магридж
находил это происшествие чрезвычайно забавным. Каждую минуту он  высовы-
вал голову из камбуза и отпускал шуточки. Как я ненавидел его! Моя нена-
висть к нему выросла за эти страшные  минуты  до  исполинских  размеров.
Первый раз в жизни я испытывал желание убить человека. Я "жаждал крови",
как выражаются некоторые наши писатели и любители пышных оборотов. Жизнь
вообще, быть может, священна, но жизнь  Томаса  Магриджа  представлялась
мне чем-то презренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я испу-
гался, и у меня мелькнула мысль: неужели грубость окружающей  среды  так
на меня повлияла? Ведь не я ли  всегда  утверждал,  что  смертная  казнь
несправедлива и недопустима даже для самых закоренелых преступников?
   Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис  го-
рячо о чем-то спорят. Спор кончился тем, что Джонсон отмахнулся от  Луи-
са, который пытался его удержать, и направился куда-то. Он пересек палу-
бу, прыгнул на фор-ванты и полез вверх. Это не  ускользнуло  от  острого
взора Волка Ларсена.
   - Эй, ты! Куда? - крикнул он.
   Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он  неторопливо  отве-
тил:
   - Хочу снять парня.
   - Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!
   Джонсон медлил, но многолетняя привычка подчиняться приказу пересили-
ла, и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.
   В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на стол, но
почти не сознавал, что делаю.
   Я видел только раскачивающийся гафель и прилепившегося к нему бледно-
го, дрожащего от страха матроса, похожего снизу на какую-то смешную  ко-
зявку.
   В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в  камбуз,  я  видел
Гаррисона все в том же положении.
   Разговор за столом шел о чем-то постороннем. Никого, по-видимому,  не
интересовала жизнь этого человека,  подвергнутая  смертельной  опасности
потехи ради. Однако немного позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к сво-
ей великой радости, увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант  к
люку на баке. Он наконец собрался с духом и спустился.
   - Чтоб покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой  раз-
говор с Волком Ларсеном, - он заговорил со мной в кают-компании, когда я
убирал посуду.
   - Что это у вас сегодня такой жалкий вид? - начал он. - В чем дело?
   Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так же
худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
   - Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
   Он усмехнулся.
   - Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие -
нет.
   - Что же тут общего? - возразил я.
   - Очень много общего, - продолжал он. - Земля  так  же  полна  жесто-
костью, как море - движением. Иные не переносят первой, другие -  второ-
го. Вот и вся причина.
   - Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не  придаете
ей никакой цены? - спросил я.
   - Цены! Какой цены? - Он посмотрел на меня, и я прочел  циничную  ус-
мешку в его суровом пристальном взгляде. - О какой цене вы говорите? Как
вы ее определите? Кто ценит жизнь?
   - Я ценю, - ответил я.
   - Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она, по-ва-
шему, стоит?
   Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно  изла-
гать свои мысли, я в присутствии Ларсена  почему-то  не  находил  нужных
слов. Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла  меня,
но главная причина крылась все же в полной противоположности наших возз-
рений. В спорах с другими материалистами я всегда мог хоть в чем-то най-
ти общий язык, найти какую-то отправную точку, но с  Волком  Ларсеном  у
меня не было ни единой точки соприкосновения. Быть может, меня сбивала с
толку примитивность его мышления: он сразу приступал к тому, что  считал
существом вопроса, отбрасывая все,  казавшееся  ему  мелким  и  незначи-
тельным, и говорил так безапелляционно, что я терял  почву  под  ногами.
Цена жизни! Как мог я сразу, не задумываясь, ответить на  такой  вопрос?
Жизнь священна - это я принимал за аксиому. Ценность ее в  ней  самой  -
это было столь очевидной истиной, что мне никогда не приходило в  голову
подвергать ее сомнению. Но когда Ларсен потребовал, чтобы я нашел  подт-
верждение этой общеизвестной истине, я растерялся.
   - Мы с вами беседовали об этом вчера, -  сказал  он.  -  Я  сравнивал
жизнь с закваской, с дрожжевым грибком, который  пожирает  жизнь,  чтобы
жить самому, и утверждал, что жизнь - это просто торжествующее свинство.
С точки зрения спроса и предложения жизнь самая дешевая вещь  на  свете.
Количество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая порождает
жизнь, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами ик-
ринок. И возьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены  миллионы
жизней. Имей мы возможность даровать жизнь каждой крупице  заложенной  в
нас нерожденной жизни, мы могли бы могли бы екать отцами народов и насе-
лить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых
вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее
щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там  она  сеет  тысячи,  и
везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и  самая
свинская.
   - Вы читали Дарвина, - заметил я. - Но вы превратно толкуете его, ес-
ли думаете, что борьба за существование оправдывает произвольное  разру-
шение вами чужих жизней.
   Он пожал плечами.
   - Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так  как  зве-
рей, и птиц, и рыб вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой  че-
ловек. Но человеческая жизнь ничем не отличается от всякой прочей жизни,
хотя вам и кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то  разницу.
Почему я должен беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит  и  не  имеет
ценности?
   Для матросов не хватает кораблей на море, так же как для  рабочих  на
суше не хватает фабрик и машин. Вы, живущие  на  суше,  отлично  знаете,
что, сколько бы вы ни вытесняли бедняков на окраины, в городские  трущо-
бы, отдавая их во власть голода и эпидемий, и сколько бы их мерло  из-за
отсутствия корки хлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной  жизни),
их еще остается слишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели
вы когда-нибудь, как лондонские грузчики дерутся,  словно  дикие  звери,
из-за возможности получить работу?
   Он направился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-то  напос-
ледок.
   - Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую  она  сама
себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как  неизбежно  прист-
растна к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на
мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, дра-
гоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую цен-
ность? Нет. Для меня? Нисколько. Для него самого? Несомненно.  Но  я  не
согласен с его оценкой, он чрезмерно  переоценивает  себя.  Бесчисленные
новые жизни ждут своего рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои моз-
ги по палубе, словно мед из сотов, мир ничего не потерял бы от этого. Он
не представляет для мира никакой ценности. Предложение  слишком  велико.
Только в своих собственных глазах имеет он цену, и  заметьте,  насколько
эта ценность обманчива, - ведь, мертвый, он уже не сознавал бы этой  по-
тери. Только он один и ценит себя дороже бриллиантов и  рубинов.  И  вот
бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их  смоют  в  океан
ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он  ничего  не
потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание  потери.  Ну?
Что вы скажете?
   - Что вы по крайней мере последовательны, - ответил я.
   Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.


   ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Наконец после трех дней переменных ветров мы поймали северо-восточный
пассат. Я вышел на палубу, хорошо выспавшись, несмотря на боль в колене,
и увидел, что "Призрак", пеня волны, летит, как на  крыльях,  под  всеми
парусами, кроме кливеров. В корму дул свежий ветер. Какое чудо эти  мощ-
ные пассаты! Весь день мы шли вперед и всю ночь и так изо дня в день,  а
ровный и сильный ветер все время дул нам в корму. Шхуна сама летела впе-
ред, и не нужно было выбирать и травить всевозможные снасти или  перено-
сить топселя, и матросам оставалось только нести вахту у штурвала. Вече-
рами, после захода солнца, шкоты немного потравливали, а по  утрам,  дав
им просохнуть после росы, снова добирали, - и это было все.
   Наша скорость - десять, одиннадцать, иной раз двенадцать узлов. А по-
путный ветер все дует и дует с северо-востока, и мы за  сутки  покрываем
двести пятьдесят миль. Меня и печалит и радует эта скорость,  с  которой
мы удаляемся от Сан-Франциско и приближаемся к тропикам. С  каждым  днем
становится все теплее. Во время второй вечерней полувахты матросы  выхо-
дят на палубу, раздеваются и окатывают друг друга морской водой. Начина-
ют появляться летучие рыбы, и ночью вахтенные ползают  по  палубе,  ловя
тех, что падают к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить  Магрид-
жа, из камбуза несется приятный запах жареной рыбы. Порой все  лакомятся
мясом дельфина, когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта  одного
из этих красавцев.
   Джонсон проводит там все свое свободное время или же заберется на са-
линг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть
и упоение светятся в его взгляде, он ходит,  как  в  трансе,  восхищенно
поглядывая на раздувающиеся паруса, на пенистый  след  корабля,  на  его
свободный бег по высоким волнам, которые движутся вместе с нами  велича-
вой процессией.
   Дни и ночи - "чудо и неистовый восторг", и хотя нудная работа  погло-
щает все мое время, я все же стараюсь  улучить  минутку,  чтобы  полюбо-
ваться этой бесконечной торжествующей красотой, о существовании  которой
никогда прежде и не подозревал. Над нами синее, безоблачное небо, повто-
ряющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, как  го-
лубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка, неизмен-
ные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.
   Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал  я  на
полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня.  До
меня долетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшистым  камням  в
тихом, уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то  далеко,  зас-
тавляя забыть, что я - юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри  Ван-Вейденом,
который тридцать пять лет своей жизни просидел над книгами. Меня  вернул
к действительности голос Волка Ларсена, как всегда сильный и  уверенный,
но с необычайной мягкостью и  затаенным  восторгом  произносивший  такие
слова:
   Южных звезд искристый свет, за кормой сребристый след,
   Как дорога в небосвод.
   Киль взрезает пену волн, парус ровным ветром полн.
   Кит дробит сверканье вод.
   Снасти блещут росой по утрам,
   Солнце сушит обшивку бортов.
   Перед нами путь, путь, знакомый нам, -
   Путь на юг, старый друг, он для нас вечно нов!
   - Ну как, Хэмп? Нравится вам это? - спросил он  меня,  помолчав,  как
того требовали стихи и обстановка.
   Я взглянул на него. Лицо его было озарено светом, как  само  море,  и
глаза сверкали.
   - Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, - холодно  отве-
чал я.
   - Почему же? Это говорит во мне жизнь! - воскликнул он.
   - Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, - напомнил я ему его слова.
   Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.
   - Эх, никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что  это
за штука - жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И  могу
сказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна... для меня. Ей прямо нет
цены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю.  Но  что  поделаешь,
моя жизнь сама определяет себе цену.
   Он помолчал - казалось, он подыскивает  слова,  чтобы  высказать  ка-
кую-то мысль, - потом заговорил снова:
   - Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно  все
времена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно  мне  открылась
истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и  взором  проник-
нуть в даль. Я почти готов поверить в бога. Но, - голос его изменился  и
лицо потемнело, - почему я в таком состоянии? Откуда эта радость  жизни?
Это упоение жизнью? Этот - назовем его так  -  подъем?  Все  это  бывает
просто от хорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке,  ап-
петит исправный и весь организм хорошо работает. Это - брожение  заквас-
ки, шампанское в крови, это обман, подачка, которую бросает  нам  жизнь,
внушая одним высокие мысли, а других заставляя видеть бога или создавать
его, если они не могут его видеть. Вот и все: опьянение жизни,  бурление
закваски, бессмысленная радость жизни, одурманенной сознанием,  что  она
бродит, что она жива. Но увы! Завтра я буду расплачиваться за это, завт-
ра для меня, как для запойного пьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду
помнить, что я должен умереть и, вероятнее всего, умру в плавании; что я
перестану бродить в самом себе, стану частью брожения моря; что  я  буду
гнить; что я сделаюсь падалью; что сила моих мускулов перейдет в плавни-
ки и чешую рыб. Увы! Шампанское выдохлось. Вся игра ушла из него, и  оно
потеряло свой вкус.
   Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув  на  палубу
мягко и бесшумно, словно тигр.
   "Призрак" продолжал идти своим путем. Пена бурлила  у  форштевня,  но
мне чудились теперь звуки, похожие на сдавленный хрип. Я прислушивался к
ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на меня внезапный пере-
ход Ларсена от экстаза к отчаянию, ослабело.
   Вдруг какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пасса-
та":
   Я ветр, любезный морякам,
   Я свеж, могуч.
   Они следят по небесам
   Мой лет средь туч.
   И я бегу за кораблем
   Вернее пса.
   Вздуваю ночью я и днем
   Все паруса.


   ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Иногда Волк Ларсен кажется мне просто сумасшедшим или, во всяком слу-
чае, не вполне нормальным - столько у него странностей и  диких  причуд.
Иногда же я вижу в нем задатки великого человека,  гения,  оставшиеся  в
зародыше. И наконец, в чем я совершенно убежден, так это в том,  что  он
ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на  тысячу  лет
или поколений, живой анахронизм в наш век высокой цивилизации.  Бесспор-
но, он законченный индивидуалист и, конечно, очень одинок. Между  ним  и
всем экипажем нет ничего общего. Его необычайная физическая сила и  сила
его личности отгораживают его от других. Он смотрит на них, как на детей
- не делает исключения даже для охотников, - и обращается с ними, как  с
детьми, заставляя себя спускаться до их уровня и  порой  играя  с  ними,
словно со щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и
копается в их душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.
   За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально  глядя
на кого-нибудь из охотников, принимался оскорблять его, а затем с  таким
любопытством ждал от него ответа, вернее, вспышки бессильного гнева, что
мне, стороннему наблюдателю, понимавшему, в чем  тут  дело,  становилось
смешно. Когда же он сам впадает в ярость, она кажется мне  напускной.  Я
уверен, что это только манера держаться, сознательно усвоенная им по от-
ношению к окружающим, и он просто пользуется ею для своих экспериментов.
После смерти его помощника я, в сущности, ни разу больше не видел Ларсе-
на по-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, как
вырвется наружу вся его чудовищная сила.
   Раз уж зашла речь о его прихотях, я расскажу о том, что  случилось  с
Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшестви-
ем, о котором уже как-то упоминал.
   Однажды после обеда я заканчивал уборку каюткомпании,  как  вдруг  по
трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала
к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться здесь  и  робкой  тенью
поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.
   - Так, значит, ты играешь в "наполеон"? -  довольным  тоном  произнес
Волк Ларсен. - Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой иг-
ре на английских кораблях.
   Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом  небе  оттого,  что
капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его  ужимки  и  мучи-
тельные старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя  челове-
ка, рожденного для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и  смех.
Мое присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом  деле
было не до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хва-
тает фантазии вообразить себе, какие блаженные  видения  носились  перед
его взором.
   - Подай карты, Хэмп, - приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. - И принеси виски и сигары - достань из ящика у меня под койкой.
   Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно  распространялся  о
какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он - сбившийся с
пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его  удалили  из
Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие
деньги платят, - пояснил он, - лишь бы там моим духом не пахло".
   Я принес было рюмки, но Волк Ларсен  нахмурился,  покачал  головой  и
жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две  трети  не-
разбавленным виски - "джентльменским напитком", как заметил  Томас  Маг-
ридж, - и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили си-
гары и принялись тасовать и сдавать карты.
   Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и  пили  виски,  а
когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли
Волк Ларсен - он был вполне способен на это, - но, так или иначе, он не-
изменно выигрывал. Кок снова  и  снова  отправлялся  к  своей  койке  за
деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил  больше
нескольких долларов зараз. Он осовел, стал  фамильярен,  плохо  разбирал
карты и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться  к
себе в каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за
петлю куртки и тупо забубнил:
   - У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена.
   Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он  наливал  себе
виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни  малей-
шей перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.
   В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет,  как
джентльмен, кок поставил последние деньги и  проиграл.  После  этого  он
заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел  на
него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать  его
душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что  здесь  и  исследовать-то,
собственно говоря, нечего.
   - Хэмп, - с подчеркнутой вежливостью обратился он ко  мне,  -  будьте
добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он  себя
неважно чувствует. И скажите Джонсону, чтобы они там угостили  его  дву-
мя-тремя ведрами морской воды, - добавил он, понизив голос.
   Я оставил кока на палубе в руках  нескольких  ухмыляющихся  матросов,
которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он
"сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.
   Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
   - Ровно сто восемьдесят пять долларов, - произнес он вслух. - Так я и
думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.
   - И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, - смело заявил я.
   Он удостоил меня насмешливой улыбкой.
   - Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".
   - Это вопрос не грамматики, а этики, - возразил я.
   - Знаете ли вы, Хэмп, - медленно и серьезно начал он с едва  уловимой
грустью в голосе, - что я первый раз в  жизни  слышу  слово  "этика"  из
чьих-то уст? Вы и я - единственные люди на этом корабле,  знающие  смысл
этого слова.
   - В моей жизни была пора, - продолжал он после новой паузы, - когда я
мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком,  мечтал,  что  ког-
да-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду  общаться
с людьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я в
первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу  вы
не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.
   - Понимаю, - сказал я, - факт тот, что деньги у вас.
   Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей  сообрази-
тельностью.
   - Но вы обходите основной вопрос, - продолжал я, -  который  лежит  в
области права.
   - Вот как! - отозвался он, презрительно скривив губы. -  Я  вижу,  вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".
   - А вы не верите? Совсем?
   - Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится.  А  слабость
всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным - это добро, а быть
слабым - зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это
выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот,  например:
владеть этими деньгами приятно. Владеть ими - добро. И потому, имея воз-
можность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне,  если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
   - Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, - возразил я.
   - Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он  может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю  дурно  всякий
раз, когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете?  Могут  ли  две
частицы дрожжей обидеть одна другую при взаимном  пожирании?  Стремление
пожирать и стремление не дать себя пожрать заложено в них природой.  На-
рушая этот закон, они впадают в грех.
   - Так вы не верите в альтруизм? - спросил я.
   Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но  заставило  заду-
маться.
   - Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг другу?
   - Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, -  отве-
тил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями  он
был обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил его заня-
тиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. - Альтру-
истическим поступком мы называем такой, который  совершается  для  блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.
   Он кивнул головой.
   - Так, так! Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.
   - У Спенсера?! - воскликнул я. - Неужели вы читали его?
   - Читал немного, - ответил он. - Я,  кажется,  неплохо  разобрался  в
"Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на
"Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде,  я  не
понял, куда он там гнет. Я приписал  это  своему  скудоумию,  но  теперь
знаю, что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствую-
щего фундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился  над  этими
книгами. Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я  и  встре-
тился с этим самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это
было сказано.
   "Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" - подумал я. Доста-
точно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит  в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из
его учения то, что отвечало его  собственным  потребностям  и  желаниям,
отбрасывая все, что казалось ему лишним.
   - Что же еще вы там почерпнули? - спросил я.
   Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих  мыслей,
остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал  себя  приподнято.
Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привык про-
никать в души других. Я исследовал девственную  область.  И  странное  -
странное и пугающее - зрелище открывалось моему взору.
   - Коротко говоря, - начал он, - Спенсер рассуждает так: прежде  всего
человек  должен  заботиться  о  собственном  благе.  Поступать   так   -
нравственно и хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей.
И, в-третьих, он должен заботиться о благе человечества.
   - Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, - вста-
вил я, - будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о
своих детях, и обо всем человечестве.
   - Этого я не сказал бы, - отвечал он. - Не вижу в этом  ни  необходи-
мости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради  них  я
ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни - во всяком  случае  для
того, кто не верит в загробную жизнь, - и вы сами должны  это  понимать.
Верь я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я  мог
бы черт знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечно-
го, кроме смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий  срок,  пока
во мне шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы  безн-
равственно, принося какую бы то ни было жертву. Всякая  жертва,  которая
лишила бы меня хоть мига брожения, была бы не только глупа, но  и  безн-
равственна по отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан
как можно лучше использовать свою закваску. Буду ли я  приносить  жертвы
или стану заботиться только о себе в тот отмеренный  мне  срок,  пока  я
составляю частицу дрожжей и ползаю по земле, - от этого  ожидающая  меня
вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее.
   - В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно,  гедо-
нист.
   - Громкие слова! - улыбнулся он. - Но что такое "гедонист"?
   Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.
   - А кроме того, - продолжал я, - вы такой  человек,  которому  нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные  интере-
сы.
   - Вот теперь вы начинаете понимать меня, - обрадовано сказал он.
   - Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называть  мо-
ралью?
   - Совершенно.
   - Человек, которого всегда надо бояться?
   - Вот это правильно.
   - Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?
   - Теперь вы знаете меня, - сказал он. - Знаете меня таким, каким меня
знают все. Ведь меня называют Волком.
   - Вы - чудовище, - бесстрашно заявил я, - Калибан [5],  который  раз-
мышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам,  под  влиянием  минутного
каприза.
   Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел,  что  он,  должно
быть, не читал этой поэмы.
   - Я сейчас как раз читаю Браунинга [7],  -  признался  Ларсен,  -  да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.
   Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему  "Калиба-
на" [8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и  прими-
тивный способ рассуждения был вполне доступен его  пониманию.  Время  от
времени он вставлял замечания и критиковал  недостатки  поэмы.  Когда  я
кончил, он заставил меня перечесть ему поэму во второй и в  третий  раз,
после чего мы углубились в спор - о философии, науке, эволюции, религии.
Его рассуждения отличались неточностью, свойственной самоучке,  и  беза-
пелляционной прямолинейностью, присущей первобытному  уму.  Но  в  самой
примитивности его суждений была сила, и его примитивный материализм  был
куда убедительнее тонких и  замысловатых  материалистических  построений
Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил меня,  закоре-
нелого или, как выражался Фэрасет, "прирожденного"  идеалиста.  Но  Волк
Ларсен штурмовал устои моей веры с такой силой, которая невольно внушала
уважение, хотя и не могла меня поколебать.
   Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я начал  про-
являть беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и  хмурый,  как  туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к  своим  обязан-
ностям. Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:
   - Кок, сегодня тебе придется  похлопотать  самому,  Хэмп  нужен  мне.
Обойдись без него.
   И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл по-
суду. Это была калибановская прихоть Волка Ларсена,  и  она  сулила  мне
много неприятностей. Но пока что мы с ним говорили и говорили без конца,
к великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.


   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Три дня, три блаженных дня, отдыхал я, проводя все свое время  в  об-
ществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только  и  делал,
что беседовал с капитаном о жизни, литературе и законах мироздания.  То-
мас Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.
   - Берегись шквала! Больше я тебе ничего не скажу, - предостерег  меня
Луис, когда мы на полчаса остались с ним вдвоем на палубе.  Волк  Ларсен
улаживал в это время очередную ссору между охотниками. - Никогда  нельзя
сказать наперед, что может случиться, - продолжал Луис в  ответ  на  мой
недоуменный вопрос. - Старик изменчив, как ветры и морские течения.  Ни-
когда не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже  зна-
ешь его, что ты хорошо с ним ладишь, а он тут-то как раз и повернет, ки-
нется на тебя и разнесет в клочья твои паруса,  которые  ты  поставил  в
расчете на хорошую погоду.
   Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный  Луисом  шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном произошел горячий спор - о  жиз-
ни, конечно; и, не в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого  Волка
Ларсена и его поступки. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал на-
изнанку его душу так же основательно, как он привык  проделывать  это  с
другими. Признаюсь, речь моя вообще резка. А тут я отбросил всякую сдер-
жанность, колол и хлестал Ларсена, пока он не рассвирепел. Бронзовое ли-
цо его потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было  ни  проб-
леска сознания - ничего, кроме слепой, безумной ярости.  Я  видел  перед
собой волка, и притом волка бешеного.
   С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил  меня
за руку. Я собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя меня про-
бирала дрожь. - Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.
   Он держал меня за руку выше локтя, и, когда он сжал пальцы, я  пошат-
нулся и вскрикнул от боли. Ноги у меня подкосились, я  не  в  силах  был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.
   Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось  созна-
ние, и он отпустил мою руку с коротким  смешком,  напоминавшим  рычание.
Сразу обессилев, я повалился на пол, а он сел,  закурил  сигару  и  стал
наблюдать за мной, как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от  боли,
я уловил в его глазах любопытство, которое не раз уже подмечал в них,  -
любопытство, удивление и вопрос: к чему все это?
   Кое-как встав на ноги, я поднялся по трапу. Пришел конец хорошей  по-
годе, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука
у меня онемела, словно парализованная, и в  течение  нескольких  дней  я
почти ею не владел, а скованность и боль чувствовались в ней  еще  много
недель спустя. Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не ломал  и
не вывертывал мне руку и только стиснул ее пальцами.
   Что мне грозило, я понял лишь на другой день, когда он просунул голо-
ву в камбуз и, в знак возобновления дружбы, осведомился, не болит  ли  у
меня рука.
   - Могло кончиться хуже! - усмехнулся он.
   Я чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она была большая,
твердая, неочищенная. Он сжал кулак, и жидкая кашица потекла у него меж-
ду пальцами. Он бросил в чан то, что осталось у него в кулаке, повернул-
ся и ушел. А мне стало ясно, во что превратилась бы моя  рука,  если  бы
это чудовище применило всю свою силу.
   Однако трехдневный покой как-никак пошел мне на  пользу.  Колено  мое
получило наконец необходимый отдых, и опухоль заметно спала, а  коленная
чашечка стала на место. Однако эти три дня отдыха принесли мне и  непри-
ятности, которые я предвидел. Томас Магридж явно старался заставить меня
расплатиться за полученный отдых сполна. Он злобствовал, бранился на чем
свет стоит и взваливал на меня свою работу. Раз даже  он  замахнулся  на
меня кулаком. Но я уже и сам озверел и огрызнулся так  свирепо,  что  он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину  представ-
лял я, Хэмфри Ван-Вейден, в эту минуту. Я сидел в углу вонючего камбуза,
скорчившись над своей работой, а этот негодяй стоял передо мной и  угро-
жал мне кулаком. Я глядел на него, ощерившись, как собака, сверкая  гла-
зами, в которых беспомощность и страх смешивались с мужеством  отчаяния.
Не нравится мне эта картина. Боюсь, что я был очень похож на  затравлен-
ную крысу. Но кое-чего я все же достиг - занесенный кулак  не  опустился
на меня.
   Томас Магридж попятился. В глазах его светилась такая же ненависть  и
злоба, как и в моих. Мы были словно два зверя, запертые в одной клетке и
злобно скалящие друг на друга зубы. Магридж был трус  и  боялся  ударить
меня потому, что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой
способ застращать меня. В кухне был всего один более или менее исправный
нож. От долгого употребления лезвие его стало узким и тонким.  Этот  нож
имел необычайно зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал
его в руки. Кок взял у Иогансена оселок и принялся с подчеркнутым рвени-
ем точить этот нож, многозначительно поглядывая на меня.  Он  точил  его
весь день. Чуть у него выдавалась свободная минутка,  он  хватал  нож  и
принимался точить его. Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал
его на пальце и ногтем. Он сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз,
глядел вдоль лезвия и снова и снова делал вид, что  находит  в  нем  ка-
кой-то изъян. И опять доставал оселок и точил, точил, точил...  В  конце
концов меня начал разбирать смех - все это было слишком нелепо.
   Но дело могло принять серьезный оборот. Кок и в самом деле готов  был
пустить этот нож в ход. Я понимал, что он, подобно мне, способен  совер-
шить отчаянный поступок, именно в силу своей трусости  и  вместе  с  тем
вопреки ей.
   "Магридж точит нож на Хэмпа", - переговаривались между собой матросы,
а некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно  и
только покачивал головой с таинственным и  даже  довольным  видом,  пока
бывший юнга Джордж Лич не позволил себе какую-то  грубую  шутку  на  его
счет.
   Надо сказать, что Лич был в числе тех матросов, которые получили при-
казание окатить Магриджа водой после его игры в карты с капитаном.  Оче-
видно, кок не забыл, с каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич
задел кока, тот ответил грубой бранью, прошелся насчет предков матроса и
пригрозил ему ножом, отточенным для расправы со мной. Лич не  остался  в
долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его  правая  рука  окрасилась
кровью от локтя до кисти. Кок отскочил с  сатанинским  выражением  лица,
выставив перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к  происшедшему  не-
возмутимо, хотя из его рассеченной руки хлестала кровь.
   - Я посчитаюсь с тобой, кок, - сказал он, - и крепко посчитаюсь. Спе-
шить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.
   С этими словами он повернулся и ушел.  Лицо  Магриджа  помертвело  от
страха перед содеянным им и перед неминуемой местью со стороны Лича.  Но
на меня он с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на  весь  его
страх перед грозившей ему расплатой, он понимал, что для  меня  это  был
наглядный урок, и совсем обнаглел. К тому же при виде пролитой им  крови
в нем проснулась жажда убийства, граничившая с безумием. Как  ни  сложны
подобные психические переживания, все побуждения этого человека были для
меня ясны, - я читал в его душе, как в раскрытой книге.
   Шли дни. "Призрак" по-прежнему пенил воду, подгоняемый попутным  пас-
сатом, а я наблюдал, как безумие зреет в глазах Томаса Магриджа. Призна-
юсь, мной овладевал страх, отчаянный страх. Целыми днями кок все точил и
точил свой нож. Пробуя пальцем лезвие ножа, он посматривал  на  меня,  и
глаза его сверкали, как у хищного зверя. Я  боялся  повернуться  к  нему
спиной и, пятясь, выходил из камбуза, что чрезвычайно забавляло матросов
и охотников, нарочно собиравшихся поглядеть на этот спектакль.  Постоян-
ное, невыносимое напряжение измучило меня; порой мне казалось, что  рас-
судок мой мутится. Да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, сре-
ди безумных и озверелых людей. Каждый час, каждую минуту моя жизнь  под-
вергалась опасности. Моя душа вечно была в смятении, но на всем судне не
нашлось никого, кто выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. По-
рой я подумывал обратиться к заступничеству Волка Ларсена,  но  мысль  о
дьявольской усмешке в его глазах, выражавших презрение к жизни, останав-
ливала меня. Временами меня посещала мысль о самоубийстве, и мне понадо-
билась вся сила моей оптимистической философии, чтобы как-нибудь  темной
ночью не прыгнуть за борт.
   Волк Ларсен несколько раз пытался втянуть меня в спор, но  я  отделы-
вался лаконическими ответами и старался избегать его. Наконец он  прика-
зал мне снова занять место за столом в кают-компании и предоставить коку
исполнять за меня мою работу. Тут я высказал ему все начистоту,  расска-
зал, что пришлось мне вытерпеть от Томаса Магриджа в отместку за те  три
дня, когда я ходил в фаворитах.
   Волк Ларсен посмотрел на меня с усмешкой.
   - Так вы боитесь его? - спросил он.
   - Да, - честно признался я, - мне страшно.
   - Вот и все вы такие, - с досадой воскликнул он, -  разводите  всякие
антимонии насчет ваших бессмертных душ, а сами боитесь умереть! При виде
острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и весь этот
вздор вылетает у вас из головы. Как же так,  милейший,  ведь  вы  будете
жить вечно? Вы - бог, а бога нельзя убить. Кок не  может  причинить  вам
зла - вы же уверены, что вам предстоит воскреснуть. Чего же вы боитесь?
   Ведь перед вами вечная жизнь. Вы же миллионер  в  смысле  бессмертия,
притом миллионер, которому не грозит потерять свое  состояние,  так  как
оно долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не мо-
жете растратить свой основной капитал. Бессмертие не имеет ни начала, ни
конца. Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете жить и  впредь
в другом месте. И как это прекрасно - освобождение от плоти и  свободный
взлет духа! Кок не может причинить вам зла. Он может только  подтолкнуть
вас на тот путь, по которому вам суждено идти вечно.
   А если у вас нет пока охоты отправляться на небеса, почему бы вам  не
отправить туда кока? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер  бесс-
мертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда  будут
котироваться аль-пари. Убив его, вы не сократите срока  его  жизни,  так
как эта жизнь не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот  че-
ловек должен жить вечно. Так отправьте его на небо! Пырните его ножом  и
выпустите его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной  тюрьме,
и вы только окажете ему любезность, взломав ее двери. И, кто знает, быть
может, прекраснейший дух воспарит в лазурь из этой  уродливой  оболочки.
Так всадите в кока нож, и я назначу вас на его место, а ведь он получает
сорок пять долларов в месяц!
   Нет! От Волка Ларсена не приходилось ждать ни помощи, ни  сочувствия!
Я мог надеяться только на себя, и отвага отчаяния  подсказала  мне  план
действий: я решил бороться с Томасом Магриджем его же оружием и занял  у
Иогансена точило.
   Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему сгущен-
ного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была  рас-
положена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок мо-
лока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него  на  это  молоко
тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный  нож  Томаса  Магриджа.
Тесак был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок:  я
вертел точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и  спокой-
нее, чем обычно.
   Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся  за  свое:  чирк,
чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на ко-
ленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз;
кок разговаривал с Гаррисоном, - открытое, простодушное лицо матроса вы-
ражало изумление.
   - Да! - рассказывал Магридж. - И что же сделал судья? Засадил меня на
два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо разук-
расил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на него! Нож был вот такой са-
мый. Вошел, как в масло. А тот как взвоет! Ей-богу, лучше всякого предс-
тавления! - Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я  все
это слышал, и продолжал: - "Я не хотел тебя обидеть, Томми,  -  захныкал
он, - убей меня бог, если я вру!" - "Я тебя еще мало проучил", -  сказал
я и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за нож - хотел отвести его, а я как дерну  -
и разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!
   Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон  отправился
на корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза  и  снова  принялся
точить свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящи-
ке лицом к моему врагу. Он злобно покосился на  меня.  Сохраняя  внешнее
спокойствие, хотя сердце отчаянно колотилось у меня в груди,  я  вытащил
тесак Луиса и принялся точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь  беше-
ной выходки со стороны кока, но, к моему удивлению, он будто и не  заме-
чал, что Я делаю. Он точил свой нож, я - свой. Часа два сидели  мы  так,
лицом к лицу, и точили, точили, точили, пока слух об этом не облетел всю
шхуну и добрая половина экипажа не столпилась у дверей  камбуза  полюбо-
ваться таким невиданным зрелищем.
   Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие  возгласы  и  советы.
Даже Джок Хорнер, спокойный и молчаливый  охотник,  с  виду  неспособный
обидеть и муху, советовал мне пырнуть кока не под ребра,  а  в  живот  и
применить при этом так называемый "испанский поворот". Лич, выставив на-
показ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока
для расправы, а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и  с
любопытством поглядывал на то, что он называл брожением  жизненной  зак-
васки.
   Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность  в
моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного,  ничего  божест-
венного - просто два трусливых двуногих существа сидели друг против дру-
га и точили сталь о камень, а кучка других более или менее трусливых су-
ществ толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с  не-
терпением ждала, когда мы начнем полосовать друг друга. Это было бы неп-
лохой потехой. И я думаю, что ни один из них не бросился бы  нас  разни-
мать, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.
   С другой стороны, во всем этом было  много  смешного  и  ребяческого.
Чирк, чирк, чирк! Хэмфри Ван-Вейден точит  тесак  в  камбузе  и  пробует
большим пальцем его острие, - можно ли выдумать что-нибудь более неверо-
ятное! Никто из знавших меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня  всю
жизнь называли "неженка Ван-Вейден", и то, что "неженка Ван-Вейден" ока-
зался способен на такие вещи, было откровением для  Хэмфри  Ван-Вейдена,
который не знал, радоваться ему или стыдиться.
   Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж  отложил  в
сторону нож и точило и протянул мне руку.
   - К чему нам потешать этих скотов? - сказал он. -  Они  будут  только
рады, если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В
тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну,
иди сюда, давай руку!
   Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял  меня.  Это
была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.
   - Ну ладно, - необидчиво заметил кок, - не хочешь, не надо. Все  рав-
но, ты славный парень! - И, чтобы скрыть смущение, он яростно  накинулся
на зрителей: - Вон отсюда, пошли вон!
   Чтобы приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и
матросы поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал  победу,
которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения Впрочем, он  был
достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.
   - Ну, коку пришел конец, - поделился Смок своими соображениями с Хор-
нером.
   - Верно, - ответил тот. - Теперь Хэмп - хозяин в камбузе, а коку при-
дется поджать хвост.
   Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и  ухом  не
повел, будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою по-
беду окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завое-
ваний. Впрочем, пророчество Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться
со мной даже более заискивающе и подобострастно, чем с самим Волком Лар-
сеном. А я больше не величал его ни "мистером", ни "сэром", не мыл гряз-
ных кастрюль и не чистил картошки. Я исполнял свою работу, и  только.  И
делал ее, как сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на ма-
нер кортика, а в обращении с Томасом Магриджем придерживался  властного,
грубого и презрительного тона.



 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [1]