-==Глава XIX. УРА! МЫ ОТЧАЛИЛИ!==-
     Спрятавшись за бочкой, я  пристроился  поудобнее  и  через  пять  минут
заснул  так  крепко,  что  все колокола Кентербери[26] не разбудили бы меня.
Последней ночью я мало спал, да и в предыдущую ночь не много -- мы с  Джоном
рано  выехали  на  рынок.  Усталость  от  длительного  путешествия  пешком и
непрерывное в течение целых суток напряжение нервов, только теперь несколько
ослабшее, сломили мои силы. Я заснул, как сурок, и спал так долго, что моего
сна хватило бы на несколько сурков.
     Сам не понимаю, как меня не разбудил шум погрузки: визжали блоки, ящики
с грохотом опускались в трюм, но я ничего не слышал.
     Проснувшись, я почувствовал,  что  спал  очень  долго.  "Уже,  наверно,
глубокая ночь",-- подумал я. Меня окружал полный мрак. Раньше в трюм из люка
падала  полоска  света, но теперь она исчезла. Итак, наступила ночь, черная,
как смола, что,  впрочем,  вполне  естественно,  если  сидеть  за  большущей
бочкой, спрятанной в трюме корабля.
     "Который  теперь  час?  Должно  быть,  матросы  уже давно пошли спать и
сейчас храпят в своих подвесных койках. Скоро ли рассвет?"
     Я прислушался. Не нужно было обладать  хорошим  слухом,  чтобы  уловить
звуки падения больших предметов.
     Как  видно,  на палубе еще шла погрузка. Я слышал голоса матросов, хотя
не очень отчетливо. Иногда до меня  доносились  восклицания,  и  я  разбирал
слова:  "Налегай!",  "Еще давай!" и наконец "Раз-два, взяли!", выкрикиваемые
хором.
     "Неужели они не прекращают работы даже ночью?"
     Впрочем,  это  не  очень  меня   удивило.   Может   быть,   они   хотят
воспользоваться  приливом  или попутным ветром и потому так спешат закончить
погрузку.
     Я продолжал прислушиваться, ожидая, когда прекратится шум, но  час  шел
за часом, а стук и шум не прекращались.
     "Какие  молодцы!  --  подумал  я.--  Должно  быть,  они  спешат,  хотят
отправиться как можно скорее. К утру мы, следовательно, отчалим.  Тем  лучше
для  меня  --  я  скорее выберусь из этого неудобного места. Неважная у меня
здесь постель, да и есть опять хочется".
     Последняя мысль заставила меня вспомнить о сыре и сухарях, и  я  тотчас
накинулся  на  них.  После сна я сильно проголодался и поглощал их с большим
аппетитом, хотя это и происходило среди ночи.
     Шум погрузки продолжался. "Ого! Они будут работать  до  утра!  Бедняги,
работа  тяжелая,  но, без сомнения, они получат за нее двойную плату". Вдруг
шум прекратился и наступила полная тишина. Я не мог расслышать ни  малейшего
шороха наверху.
     "Наконец-то  они закончили погрузку,-- решил я,-- и теперь пошли спать.
Должно быть, скоро утро, но еще не рассвело, иначе я увидел бы хоть  полоску
света. Ну что ж, я еще посплю..."
     Я  снова  улегся,  как раньше, и попытался заставить себя спать. Прошло
около часа, и мне почти удалось заснуть, но тут до меня снова  долетел  стук
ящиков.
     "Что  такое?  Опять  работают!  Они спали какой-нибудь час. Не стоило и
ложиться".
     Я прислушался и убедился в том, что матросы и в самом деле работают.  В
том  не  было  ни  малейшего  сомнения. Опять стук, шум и визг блоков, как и
раньше, но только не такой громкий.
     "Странная команда! -- думал я.--  Работает  всю  ночь...  Наверно,  это
смена, она пришла сменить первую".
     Это  было  вполне  допустимо, и такое объяснение удовлетворило меня. Но
больше я не мог заснуть и лежал прислушиваясь.
     Они все продолжали работать. И  я  слышал  шум  в  течение  всей  ночи,
которая  показалась  мне  самой  длинной  в  моей  жизни.  Матросы работали,
отдыхали часок и вновь принимались за работу, а я не видел никаких признаков
рассвета -- ни одного светлого луча!
     Мне пришло в голову, что, может быть, я дремлю и что эти часы работы на
самом деле не часы,  а  минуты.  Но  если  это  только  минуты,  то  у  меня
разыгрался  какой-то  совершенно  необыкновенный  аппетит, потому что за это
время я трижды яростно накидывался на провизию, пока почти все мои запасы не
оказались исчерпанными.
     Наконец шум совершенно прекратился. Несколько часов я ничего не слышал.
Кругом царила полная тишина, и я снова заснул.
     Проснувшись, я опять услышал шум, но эти звуки  были  иного  рода.  Они
наполнили   меня   радостью,   потому   что   я  смутно  слышал  характерное
"крик-крик-крик" брашпиля и громыханье большой  цепи.  И  хотя,  находясь  в
глубине трюма, трудно наверняка определить источник шума, я догадывался, что
происходило наверху. Поднимали якорь -- корабль отправлялся в плавание!
     Я с трудом удержался от радостного восклицания. Я боялся, что мой голос
могут  услышать.  И  тогда  меня,  конечно,  немедленно выволокут из трюма и
отправят на берег. Я сидел тихо, словно мышь, и слушал, как большая  цепь  с
грохотом  ползла  через  клюз[27].  Этот  резкий звук, неприятный для других
ушей, показался мне музыкой.
     Лязг и скрежет скоро прекратились, и до меня  донесся  новый  звук.  Он
походил  на шум сильного ветра, но я знал, что это не ветер. Я знал, что это
плеск  моря  вокруг  бортов  судна.  Звук  этот  доставил   мне   величайшее
наслаждение -- я понял, что наш корабль движется!
     "Ура! Мы отчалили!"
-==Глава XX. МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ==-
     Непрерывное  движение  судна и ясно слышимый звук бурлящей воды убедили
меня в том, что мы отошли от пристани и движемся вперед.  Я  был  совершенно
счастлив  --  опасность  вернуться на ферму миновала. Теперь я уже несусь на
соленых волнах и через двадцать четыре часа буду  далеко  от  берега,  среди
просторов  Атлантического  океана,  где  никто меня не настигнет и не вернет
назад. Удачный исход моего плана опьянял меня.
     Странно только, что они вышли в море ночью -- ведь  еще  совсем  темно.
Но,  наверно,  у  них  опытный  лоцман,  который  знает  все выходы из бухты
настолько хорошо, что может вывести судно в  открытое  море  в  любое  время
суток.
     Меня несколько озадачивала необыкновенно длинная ночь. В этом было даже
что-то  таинственное.  Я  уже  начал  подозревать,  что проспал весь день, а
бодрствовал  две  ночи  вместо  одной.  Что-то   здесь,   по-видимому,   мне
приснилось.  Впрочем, я был так рад отплытию, что не стал ломать себе голову
попусту. Для меня не имело никакого значения, ушли мы в море ночью или днем,
лишь бы благополучно выйти в открытый океан. Я улегся и стал ждать  желанной
минуты, когда смогу выйти на палубу.
     Я  с  нетерпением  ждал  этой  минуты  по двум соображениям. Во-первых,
потому, что мне очень хотелось  пить.  Сыр  и  черствые  сухари  еще  больше
увеличили  жажду. Я не был голоден, часть провизии у меня еще оставалась, но
я бы охотно обменял ее на чашку воды.
     Во-вторых, я хотел выйти из своего убежища, потому что кости  мои  ныли
от  лежания  на  голых  досках  и от скрюченной позы, которую я вынужден был
принять из-за недостатка места.
     Все суставы у меня так болели, что я едва  мог  повернуться.  А  лежать
неподвижно  было еще хуже. Это укрепило мою уверенность в том, что я проспал
весь день,-- ведь одна ночь на голых досках все-таки не утомила бы меня  так
сильно.
     Несколько часов подряд я вертелся во все стороны, страдая от жажды и от
ломоты в костях.
     Неудивительно, что мне хотелось как можно скорее покинуть узенькую нору
и выйти  на  палубу.  Но я рассудил все же, что следует преодолеть и жажду и
боль в теле и остаться на месте.
     Я знал, что по портовым правилам полагается выходить из бухты  в  море,
имея  лоцмана  на борту, и если я сделаю глупость, показавшись на палубе, то
меня доставят на берег в лоцманской шлюпке и  все  мои  усилия  и  страдания
пропадут даром.
     Предположим  даже,  что  лоцмана  на  корабле  нет,-- все равно мы ведь
находимся на трассе рыбачьих лодок и маленьких каботажных судов[28]. Одно из
них, идущее в гавань, может подойти к нам, меня сбросят на его  палубу,  как
связку канатов, и доставят на сушу.
     Вот  почему  я  решил,  что  благоразумнее  оставаться в своем убежище,
несмотря на жажду и боль в суставах.
     В течение часа или двух судно легко скользило  по  воде.  Должно  быть,
погода  была  тихая  и  корабль находился еще в пределах бухты. Потом, как я
заметил, он начал слегка покачиваться и плеск воды по  бокам  стал  резче  и
настойчивее.  То  и  дело  слышались  удары  волн  о  борт  и  потрескивание
шпангоутов[29].
     Но в этих звуках не было ничего неприятного. Как видно, мы выходили  из
бухты  в открытое море, где ветер был свежее, а волны выше и сильнее. "Скоро
лоцмана отпустят,-- думал я,-- и я смогу выйти на палубу".
     По правде сказать, я не очень радовался предстоящей встрече с  командой
корабля  -- у меня были серьезные опасения на этот счет. Я вспомнил грубого,
свирепого помощника и бесшабашных,  равнодушных  матросов.  Они  возмутятся,
когда узнают, какую штуку я с ними сыграл, и, чего доброго, изобьют меня или
как-нибудь  еще  обидят.  Я  не  ждал,  что они хорошо ко мне отнесутся, и с
удовольствием уклонился бы от такой встречи.
     Но уклониться было невозможно. Я не мог проделать  весь  рейс,  сидя  в
трюме,  то  есть провести несколько недель или даже месяцев без еды и питья.
Рано или поздно мне придется выйти на палубу и решиться на встречу.
     Тревожась при мыслях об этой неизбежной  встрече,  я  начал  испытывать
страдания  уже  не нравственного характера. И они были хуже жажды и ломоты в
костях. Какая-то новая беда надвигалась на меня. Голова закружилась, на  лбу
выступил  пот.  Я  почувствовал  дурноту,  сердце и желудок у меня как будто
сжались. В груди и горле появилось такое ощущение,  как  будто  мне  вдавили
ребра внутрь и легкие утратили способность расширяться и дышать.
     Я  ощущал  тошнотворный запах затхлой воды, которая скопляется обычно в
глубине трюма, и слышал, как она булькает  под  настилом,  куда  натекла  за
долгий срок.
     По  всем  этим  признакам  нетрудно  было  определить,  что именно меня
беспокоит: это была морская  болезнь,  и  ничего  больше.  Зная  это,  я  не
встревожился.  Мне становилось плохо, как всякому, у кого начинается приступ
этой странной болезни. Конечно, я чувствовал себя  особенно  скверно:  жажда
жгла  меня,  а  воды  поблизости  не  было.  Я  был убежден, что стакан воды
облегчил бы мои страдания: тошнота пройдет, и я свободно  вздохну.  Я  готов
был отдать все за один глоток.
     Страх перед лоцманом помогал мне крепиться довольно долго.
     Качка  становилась  все  резче,  а запах воды в трюме все тошнотворнее.
Дурнота и напряжение стали невыносимы.
     "Наверно, лоцман уже уехал. Во всяком случае, я больше не могу терпеть.
Надо выйти на палубу, иначе я умру! О!.."
     Я поднялся и начал ощупью пробираться вдоль большой бочки.
     Я обогнул ее и дошел до отверстия, через которое влез сюда. Но  тут,  к
величайшему своему изумлению, я обнаружил, что оно закрыто!
     Я  не  верил  себе и ощупывал все кругом, водя руками вверх и вниз. Нет
сомнений -- отверстие заставлено!
     Повсюду мои руки натыкались на отвесную стену, которая, насколько я мог
судить, представляла собой боковую сторону огромного ящика. Ящик этот  стоял
как раз в промежутке между бортом корабля и бочкой и был поставлен настолько
вплотную, что не осталось ни щелки, в которую я мог бы просунуть палец.
     Я  попытался  сдвинуть  ящик  руками,  напряг  все  силы, потом надавил
плечом, но ящик даже не шелохнулся.  Это  был  огромный  короб,  наполненный
тяжелым  грузом.  Даже  силач  вряд  ли  сдвинул  бы  его с места, а с моими
силенками нечего было и думать об этом.
     Мне пришлось отказаться от этой попытки. Я двинулся назад вдоль  бочки,
надеясь  выйти с другого конца. Но когда я достиг другого конца, мои надежды
рассеялись, как дым. Даже руку нельзя  было  просунуть  между  знакомой  мне
бочкой  и такой же соседней, которая заполняла собой все пространство вплоть
до шпангоутов! Мышь не проскользнула бы между ними.
     Я исследовал верхи обеих бочек, но так же безрезультатно.  Там  хватило
бы места просунуть руку, но не больше. Между верхами округлых стенок бочек и
громадным  бимсом[30],  протянутым  наверху  поперек  трюма, оставалось лишь
несколько  дюймов  --  даже  при  моем  маленьком  росте  я  не   сумел   бы
проскользнуть в эту щель.
     Предоставляю  вашему  воображению,  что я почувствовал, когда убедился,
что я заперт, пленен, замурован между грузами!
-==Глава XXI. ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ==-
     Теперь я понял, почему ночь показалась мне такой  длинной.  Света  было
достаточно,  но  он  не  доходил  до меня. Его закрывал большой ящик. Прошел
целый день, а я этого не знал. Люди  работали  днем,  а  я  думал,  что  это
полночь.  Не одна, а две ночи и целый день прошли с тех пор, как я спустился
в свое убежище. Неудивительно, что я ощущал голод,  жажду  и  боль  во  всем
теле.  Короткие  перерывы в работе матросов наверху означали завтрак и обед.
Длинный перерыв перед тем, как подняли якорь, означал вторую ночь, когда все
спали.
     Я вспомнил, что заснул сейчас  же  после  того,  как  забрался  в  свой
тайник.  Это было за несколько часов до захода солнца. Я спал крепко и долго
-- без сомнения, до следующего утра.  Вечером  погрузка  продолжалась,  а  я
ничего  не слышал. Находясь в глубоком, беспробудном сне, я не почувствовал,
как проход загородили ящиком, да и не одним.
     Теперь мне все было ясно, и самое ясное во всем этом --  тот  ужасающий
факт, что я заперт, как в коробке.
     Не  сразу  я понял весь ужас своего положения. Я знал, что заперт и что
никаких моих усилий не хватит для того, чтобы  выбраться  наружу.  Но  я  не
боялся  этих трудностей. Сильные матросы, которые поставили эти грузы, могут
их и отодвинуть. Мне стоит только крикнуть и тем обратить на себя внимание.
     Увы! Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли вовсе не  будут
услышаны.  Я  не  подозревал, что люк, через который я опустился на канате в
трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, что поверх щита была  натянута
толстая  просмоленная  парусина  и что все это, вероятно, так и останется до
конца путешествия. Если бы люк даже не был закрыт, и то меня не услышали бы.
Мой голос затерялся бы среди сотен тюков и ящиков, пропал бы в беспрестанном
рокоте волн, плещущих о борта корабля.
     Вначале, как вы знаете, я не очень встревожился. Я  думал  только,  что
мне  придется  долго  дожидаться  глотка  воды,  в  которой  я так нуждался.
Конечно, потребуется  несколько  часов  работы,  чтобы  отодвинуть  ящики  и
освободить  меня.  А  пока  что  мне  придется страдать. Вот и все, что меня
беспокоило.
     И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в
доски борта каблуками башмаков, так и не дождавшись ответа,--  только  тогда
начал  я  вполне  понимать  свое  подлинное  положение, только тогда начал я
оценивать весь его ужас, только тогда понял, что не сумею выйти отсюда,  что
у  меня  нет  никакой  надежды  на  спасение, -- короче говоря, что я заживо
погребен!
     Я кричал, стонал, вопил.
     Кричал я долго,  не  знаю  точно,  сколько  времени.  Я  не  переставал
кричать, пока не ослабел и не выбился из сил.
     В  перерывах  я прислушивался -- ответа не было. Только мое собственное
эхо прокатывалось по всему трюму. Но ни один  человеческий  голос  извне  не
отзывался на мои стенания.
     Теперь  я  понял,  почему  умолкли  голоса  матросов.  Я  слышал хор их
голосов, когда поднимали якорь, но тогда корабль стоял на месте  и  вода  не
плескалась  у  бортов. Кроме того, как я узнал впоследствии, тогда люки были
открыты, а закрыли их уже потом, когда мы вышли в море.
     Долго я прислушивался, но до ушей моих не доходили ни слова команды, ни
матросская речь. Если до моего слуха не долетали их громкие, густые  голоса,
то как же им услышать мой голос?
     "Они не могут меня услышать! Никогда! Никогда никто не придет ко мне на
помощь! Я умру здесь! Я непременно умру здесь!.."
     К  такому  мрачному выводу я пришел, когда окончательно потерял голос и
совершенно ослабел. Морская болезнь на время уступила место  бурным  порывам
отчаяния,  но  затем  физическое  недомогание  вернулось  и,  соединившись с
душевными муками, повергло меня в такое страшное состояние, какого я никогда
еще не испытывал.  Долго  я  лежал  беспомощный  в  полном  оцепенении.  Мне
хотелось  умереть.  Я  и в самом деле полагал, что умираю. Я серьезно думаю,
что в ту минуту рад был ускорить наступление смерти, если бы это было в моей
власти. Но я был слишком слаб, чтобы убить себя, даже если бы у меня имелось
оружие. Впрочем, оружие-то у меня  было,  только  я  забыл  о  нем  в  своем
смятении.
     Вы  удивитесь,  услышав такое признание -- признание в том, что я хотел
умереть. Но надо попасть в мое тогдашнее положение, чтобы  представить  себе
весь ужас отчаяния. О, это страшная вещь! Желаю вам никогда ее не испытать!
     Я  был убежден, что умираю, но не умирал. Люди не умирают ни от морской
болезни, ни от отчаяния. Не так-то легко расстаться с жизнью.
     Правда, я был как полумертвый и некоторое время лежал без сознания.
     В таком состоянии оцепенения я пролежал несколько часов подряд.
     В конце концов сознание начало возвращаться ко мне, а с ним вернулась и
энергия. Странное дело:  мне  захотелось  есть.  В  этом  отношении  морская
болезнь  имеет  такую  особенность:  больные  едят  охотнее,  чем  здоровые.
Впрочем, желание пить было куда сильнее, чем желание есть, и мучения мои  не
смягчились  надеждой  на  утоление  жажды.  Что  касается голода, то с ним я
кое-как еще мог справиться: у меня в кармане  сохранились  куски  сухарей  и
немного сыра.
     Не  стоит  рассказывать  вам обо всех тяжелых мыслях, которые роились у
меня в мозгу. Несколько  часов  подряд  я  был  жертвой  страшного  приступа
отчаяния.  Несколько  часов  я  лежал,  или,  вернее, метался, в безысходной
тоске. Наконец, к моему облегчению, пришел сон.
     Я заснул, потому что перед этим долго не спал. И это вместе  с  упадком
сил  от долгих страданий перебороло мои муки. Несмотря на все свои бедствия,
я забылся сном.
-==Глава XXII. ЖАЖДА==-
     Спал я недолго и не очень крепко. Во сне я переживал всякие опасности и
страхи, но не было ничего страшнее действительности, когда я проснулся.
     Я не сразу  понял,  где  нахожусь.  Только  раскинув  руки  в  стороны,
вспомнил, в каком положении оказался: я наткнулся руками на деревянные стены
моей  темницы. Я едва мог повернуться в ней. Еще одного маленького мальчика,
вроде меня, было бы достаточно, чтобы заполнить все пространство, в  котором
я был заключен.
     Еще  раз  осознав свое ужасное положение, я опять разразился криками. Я
вопил и стонал изо всех сил. Я еще не совсем утратил  надежду,  что  матросы
услышат  меня,--  ведь  я уже говорил, что не знал ни того, какое количество
грузов окружает меня, ни того, что люки нижней палубы плотно закрыты.
     Хорошо еще, что я не сразу узнал всю правду. Она могла бы свести меня с
ума. Проблески надежды облегчали мои страдания и поддерживали меня,  пока  я
не решился твердо взглянуть в лицо страшной судьбе.
     Я   продолжал   кричать,  иногда  по  нескольку  минут  подряд,  иногда
отрывисто, но ответа не было, и промежутки между моими  воплями  становились
все дольше и дольше. Наконец я охрип и замолчал.
     Несколько  часов  я  лежал  опять  в оцепенении -- то есть оцепенел мой
мозг, но, к сожалению, не тело. Наоборот, я был весь во власти ужасных  мук.
Это  были  муки  жажды,  самого тяжелого и изнурительного из всех физических
страданий. Никогда я не  подозревал,  что  человек  может  так  мучиться  от
отсутствия  глотка  воды.  Читая  рассказы  о  путешествиях  в  пустыне  и о
потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я  всегда  думал,  что  их
страдания  преувеличены.  Как  все  английские  мальчики, я вырос во влажном
климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не  страдал
от  жажды.  Иногда, забравшись в поле или на морской берег, где не было воды
для питья, я чувствовал неприятную сухость  в  горле,  которую  мы  называем
жаждой, но это мимолетное ощущение вполне исчезало после глотка чистой воды.
И  даже  отрадно было терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. В таких
случаях  мы  бываем  настолько  терпеливы,  что  отказываемся  от  воды   из
случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.
     Но  это,  однако,  еще  не  жажда,  это только первая и самая низшая ее
степень -- степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг
вас нет ни колодца, ни ручья, ни пруда, ни канала,  ни  озера,  ни  реки  --
никакой  свежей  воды на сотни миль, никакой влаги, которая могла бы утолить
вашу жажду,-- и тогда ваши переживания приобретут новый характер  и  утратят
всякий оттенок приятного.
     В  сущности, жажда моя была не так уж велика, ведь я оставался без воды
сравнительно недолго. Я уверен, что и до того мне случалось  по  целым  дням
обходиться  без  питья, но я не обращал на это никакого внимания, потому что
знал, что утолить жажду ничего не стоит в любой  момент.  Но  теперь,  когда
воды  не  было,  когда  ее  нельзя  было  раздобыть, я впервые в своей жизни
почувствовал, что жажда -- это настоящее мучение.
     От голода я не страдал. Провизия, которую я приобрел за  кораблик,  еще
не  кончилась.  У меня оставалось несколько кусочков сыра и сухарей, но я не
решался к ним притронуться. Они лишь увеличили бы жажду. Мое высохшее  горло
требовало только воды -- вода в то время казалась мне самой желанной вещью в
мире.
     Я  был  в  положении Тантала[31]: не видел воды, но слышал ее. До моего
слуха все время доносился шум от всплесков воды, бьющей о борта  корабля.  Я
знал, что это морская вода, она соленая и пить ее нельзя, даже если я до нее
доберусь.  Но  все-таки я слышал, как льется вода. И эти звуки раздавались у
меня в ушах, как насмешка над моими страданиями.
     Не  стоит  рассказывать  о  всех  томивших  меня  мучительных   мыслях.
Достаточно сказать, что долгие часы я изнывал от жажды, без малейшей надежды
избавиться от этой пытки. Я чувствовал, что она может убить меня. Я не знал,
скоро  ли  это  случится,  но  был  уверен,  что рано или поздно жажда будет
причиной моей смерти. Я читал о  людях,  которые  мучились  несколько  дней,
прежде  чем  умереть  от жажды, и пытался вспомнить, сколько дней длилась их
агония, но память изменяла мне. Кажется, самое  долгое  --  шесть  или  семь
дней.  Такая  перспектива  была  ужасной.  Неужели мне суждено терпеть такую
пытку шесть или семь дней? Разве я выдержу еще хотя бы один такой день? Нет,
это невыносимо! Я надеялся, что смерть  придет  раньше  и  избавит  меня  от
лишних мук.
     Но  почти  в  ту  минуту,  когда я уже в отчаянии стал мечтать о скорой
смерти, до моего слуха долетел звук, который мгновенно изменил весь ход моих
мыслей и заставил забыть ужас моего положения.
     О сладостный звук! Он был похож на шепот ангела милосердия.
-==Глава XXIII. СЛАДОСТНЫЙ ЗВУК==-
     Я лежал, или, вернее, стоял, согнувшись, прислонившись плечом к  одному
из  шпангоутов,  который  пересекал  мою крошечную комнатушку сверху донизу,
деля ее на две почти равные части.  Я  принял  такое  положение  просто  для
разнообразия.  С тех пор как я оказался в этом узком помещении, я испробовал
множество всяких поз, чтобы  не  оставаться  постоянно  в  одном  и  том  же
положении. Иногда я стоял, иногда сгибался, часто ложился то на один бок, то
на другой, временами даже на живот, лицом вниз.
     Теперь,  чтобы  отдохнуть  немного,  я встал на ноги, хотя и в согнутом
положении, потому что потолок моего помещения  был  ниже  моего  роста.  Мое
плечо  опиралось  о  шпангоут,  голова  наклонилась  вперед и почти касалась
большой бочки, а рука опиралась о ту же бочку.
     Ухо мое, конечно, было рядом с ней, оно почти  приникло  к  ее  крепким
дубовым  клепкам.  Через  эти  самые  клепки и донесся до меня звук, который
произвел такую внезапную и приятную перемену в моем настроении.
     Звук этот можно было  определить  очень  просто:  это  плескалась  вода
внутри  бочки.  Она  двигалась  из-за  качки,  да  и  сама бочка, не слишком
устойчиво державшаяся на своем месте, слегка покачивалась.
     Первый всплеск воды  прозвучал  для  меня,  как  музыка.  Но  я  боялся
радоваться -- мне хотелось еще раз убедиться, что это так.
     Я  поднял  голову,  прижался  щекой  к  дубовым  клепкам  и с волнением
прислушался. Ждать пришлось довольно долго, потому что как раз в этот момент
судно шло тихо, с едва  заметной  раскачкой.  Я  ждал  терпеливо  --  и  мое
терпение было вознаграждено. Наконец послышалось: буль-буль-буль...
     Буль-буль-буль!  Нет  сомнения,  в  бочке  вода. Я не мог удержаться от
радостного крика. Я  чувствовал  себя,  как  утопающий,  который  неожиданно
достиг берега и знает, что спасен.
     Эта  внезапная  перемена подействовала на меня так, что я почти лишился
чувств. Я откинулся назад и впал в полуобморочное состояние.
     Но оно продолжалось недолго. Новый острый приступ жажды  заставил  меня
перейти к действию. Я снова встал и потянулся к бочке.
     Зачем? Ну конечно, для того, чтобы найти втулку, вынуть ее и пить, пить
без конца! С какой же другой целью стал бы я приближаться к этой бочке?
     Увы,  увы!  Радость  моя  померкла, едва родившись. Правда, не сразу. Я
обшарил всю выпуклую поверхность бочки, ощупал  ее  кругом,  пересчитал  все
клепки,  тщательно  изучил  ее дюйм за дюймом, клепку за клепкой. Да, у меня
ушло порядочно времени на то, чтобы убедиться, что втулки  на  этой  стороне
бочки  нет,-- вероятно, она с другой стороны или на верхушке. Но если втулка
там, я не смогу до нее дотянуться, и, следовательно, эта втулка для меня все
равно, что не существует.
     Разыскивая втулку, я не забыл и об отверстии для крана. Я знал,  что  в
каждой  большой  бочке  делается  еще  одно  отверстие  для  крана,  которое
помещается посередине, в то время как втулка обычно бывает в одном из  днищ.
Но и этого отверстия я не нашел. Зато я убедился, что с обеих сторон к бочке
плотно приставлены ящик и еще одна бочка. Последняя показалась мне такой же,
как и та, что была передо мной.
     Мне  пришло  в  голову,  что  и  в  другой  бочке  может быть вода, и я
отправился "на разведку", но  смог  ощупать  только  часть  второй  бочки  и
наткнулся на гладкие и крепкие дубовые доски, твердые как камень.
     Только  проделав  все  это, я понял всю безвыходность моего положения и
опять впал в отчаяние. Я мучился еще больше, чем прежде. Я слышал  бульканье
воды  в каких-нибудь двух дюймах от своего рта и... не мог напиться! Чего бы
я не отдал сейчас хоть за одну каплю! Немного воды на донышке стакана, чтобы
промочить пересохшее, воспаленное горло!
     Если бы у меня был топор и если бы высота моего  убежища  позволяла  им
размахнуться,  я  разбил  бы  огромную  бочку  и  яростно стал бы глотать ее
содержимое. Но у меня не было ни топора, ни какого-либо  другого  орудия.  И
дубовые  клепки  были  так  же  непреодолимы  для меня, как если бы они были
сделаны из железа. Доберись я даже до втулки, я все равно не смог бы  вынуть
затычку пальцами.
     В порыве первой радости я и не подумал об этом затруднении.
     Я  опустился  на  доски  и  предался  отчаянию,  охватившему меня с еще
большей  силой.  Не  могу  сказать,  долго  ли  это  продолжалось,  но  одно
обстоятельство снова пробудило меня к жизни.
-==Глава XXIV. БОЧКА ПРОБУРАВЛЕНА==-
     Я  лежал на правом боку, подложив руку под голову, и вдруг почувствовал
что-то твердое у себя под боком: казалось, выступ доски или какой-то  другой
жесткий предмет давит мне на бедро. Мне даже стало больно, и я подсунул руку
под  бедро,  чтобы избавиться от этого предмета, и при этом приподнялся всем
телом и очень удивился, не найдя ничего на полу, но тут же заметил, что этот
твердый предмет находится не на досках, а в кармане моих штанов.
     Что у меня там? Я ничего не мог вспомнить и даже думал, что это остатки
сухарей. Но ведь сухари я держал в карманах куртки, они не могли  попасть  в
штаны.  Я  ощупал карман снаружи. Это было что-то очень твердое и длинное. Я
никак не мог вспомнить, что у меня есть при себе, кроме сыра и сухарей.
     Мне пришлось встать, чтобы засунуть руку в карман. И тут я  все  понял:
твердый  продолговатый  предмет,  который  привлек  мое внимание, был не что
иное, как нож, подаренный мне матросом Уотерсом. Я  тогда  машинально  сунул
его в карман и забыл о подарке.
     Это  открытие  не  произвело  на меня, как я сейчас вспоминаю, никакого
особенного впечатления. Я только подумал о славном матросе, который оказался
так добр по сравнению с сердитым помощником капитана. Помню, такая же  мысль
промелькнула  у  меня  и  на  набережной,  когда я получил нож. Вынув нож, я
положил его рядом, чтобы он не мешал мне, и снова улегся на бок.
     Но не успел я еще по-настоящему  устроиться,  как  вдруг  меня  осенила
идея, заставившая меня подскочить, как будто я лег на раскаленное железо. Но
если  бы я лег на железо, то подскочил бы от боли, а тут причиной была новая
радостная надежда. Ведь этим ножом я могу  проделать  отверстие  в  бочке  и
добраться до воды! Мысль эта показалась мне выполнимой: я не сомневался, что
смогу  ее  осуществить.  Добраться  до  содержимого бочки представлялось мне
настолько верным делом, что мое отчаяние мгновенно сменилось надеждой.
     Я торопливо  пошарил  кругом  и  взял  нож.  Я  не  успел  как  следует
рассмотреть  его на набережной, когда получил его от друга-матроса. Теперь я
изучал нож  тщательно,  конечно  на  ощупь,  и  постарался,  насколько  мог,
определить его прочность и годность для моего замысла.
     Это  был  большой  складной  карманный нож с ручкой из оленьего рога, с
одним-единственным лезвием. Такие  ножи  матросы  носят  обычно  на  шее  на
шнурке,  продетом через специальную дырочку в черенке. Лезвие было прямое, с
заостренным концом и по форме напоминало  бритву.  Как  и  у  бритвы,  тупая
сторона  лезвия была на ощупь очень широкая и прочная, и это было как нельзя
кстати -- ведь мне нужен был исключительно крепкий клинок, чтобы  провертеть
дыру в дубовой клепке.
     Инструмент, который я держал в руках, как раз подходил для моей цели --
он мог  послужить  не  хуже  любого  долота.  Ручка и лезвие были одинаковой
длины, а в раскрытом виде нож имел в длину около десяти дюймов.
     Я нарочно так подробно описываю этот нож.  Он  заслужил  даже  большего
своими  превосходными  качествами,  ибо  только благодаря ему я сейчас жив и
могу рассказать о том, какую неоценимую услугу он мне оказал.
     Итак, я открыл нож, ощупал лезвие, стараясь с ним освоиться, потом  еще
несколько  раз  открыл  и закрыл нож, испытывая упругость пружины, и наконец
приступил к работе над твердым дубом.
     Вас удивляет, что я так медлил? По-вашему, если я так страдал от жажды,
мне следовало поскорее пробуравить бочку и напиться воды. Правда,  искушение
было  велико,  но меня никогда нельзя было назвать безрассудным мальчиком, и
сейчас, более чем когда бы то ни было, я чувствовал необходимость  соблюдать
осторожность. Меня подстерегала смерть -- ужасная смерть от жажды, если я не
доберусь до содержимого бочки. Если с ножом что-нибудь случится -- сломается
лезвие  или  притупится  острый  конец,--  я  наверняка  умру.  Поэтому-то я
предварительно изучил свое орудие и убедился в его прочности. Но если  бы  в
эту  минуту я подумал о том, что меня ждет дальше, я, может быть, действовал
бы с меньшей осмотрительностью. Ведь если даже я обеспечу  себя  водой,  что
станет  потом? Я спасусь от жажды. Но голод? Как утолить его? Вода -- это не
пища. Где взять еду?
     Странно сказать, но в то время я не  думал  о  еде.  Нестерпимая  жажда
заставила  меня  забыть обо всем остальном. Ближайшая опасность -- опасность
умереть от недостатка воды -- вытеснила из моей  головы  мысли  о  том,  что
будет дальше. Меня не страшила возможность умереть от голода.
     Я  выбрал  на бочке место, где клепка была слегка повреждена,-- немного
пониже середины. Я рассудил,  что  бочка  может  быть  наполнена  только  до
половины. Необходимо было проделать дыру ниже поверхности воды, потому что в
противном случае мне пришлось бы сверлить другую дыру.
     Я принялся за работу и через небольшой промежуток времени убедился, что
мне удалось углубиться в толстую клепку. Нож вел себя великолепно, и прочный
дуб уступал еще более прочной стали прекрасного клинка. Кусочек за кусочком,
волокно  за  волокном  дерево отступало перед острым наконечником; стружки я
пальцами вынимал из дырки и отбрасывал в сторону, чтобы дать простор клинку.
     Я работал больше часа -- конечно, в темноте. Я так освоился с темнотой,
что у меня исчезло ощущение беспомощности, которое обычно  возникает,  когда
человек  погружается  в  темноту внезапно. У меня, как у слепых, обострилось
осязание.  Я  не  страдал  от  отсутствия  света,  я  даже  не  замечал  его
отсутствия, как будто свет был и не очень нужен при такой работе.
     Я  действовал  не так быстро, как плотники с их долотами или бондари со
сверлами, но я знал,  что  подвигаюсь  вперед.  Углубление  становилось  все
больше  и  больше.  Клепка  не  могла  быть  толще дюйма, значит, я скоро ее
продырявлю.
     Я бы мог сделать это проворнее, если бы меньше думал о последствиях, но
я боялся слишком надавливать на лезвие, помня старую поговорку: "Тише  едешь
-- дальше   будешь",   и   старался   осторожно   обращаться  с  драгоценным
инструментом.
     Прошло  больше  часа,  когда  по  глубине  проделанного   отверстия   я
определил, что работа подходит к концу.
     У меня дрожали руки, сердце стучало в груди. Я очень сильно волновался.
В голову  приходили  тревожные  мысли, меня томило ужасное сомнение: вода ли
это? Я уже и раньше сомневался, но не так сильно, как  сейчас,  почти  перед
самым концом работы.
     Господи,  а  что,  если это не вода? Вдруг в бочке ром, или бренди[32],
или даже вино! Я знал, что все эти напитки не помогут утолить палящую жажду.
Это возможно на мгновение, только на мгновение, а потом жажда разгорится еще
сильнее. О, если там какой-нибудь спиртной напиток -- я пропал! Тогда прощай
последняя надежда, мне остается умереть, как часто умирают  люди,--  в  чаду
опьянения!
     Я  был  настолько близок к внутренней поверхности клепки, что влага уже
просачивалась через дерево в тех местах, где его просверливало острие  ножа.
Я  медлил  сделать  последнее усилие -- я боялся результатов. Но я колебался
недолго, меня подгоняли  мучения  жажды.  Я  надавил,  и  последние  волокна
уступили.  В  то  же мгновение из бочки брызнула холодная упругая струя. Она
обожгла руку, в которой я  сжимал  нож,  и  сразу  наполнила  мой  рукав.  В
следующую  минуту  я приник губами к отверстию и стал с наслаждением глотать
-- не спиртной напиток, не вино... нет, воду, холодную, вкусную,  как  влага
родника!
-==Глава XXV. ВТУЛКА==-
     О, как я пил эту чудесную воду! Мне казалось, что я никогда не напьюсь.
Но наконец я напился досыта, жажда прошла.
     Это  произошло  не  сразу  --  первые жадные глотки не утолили жажды --
вернее, утолили только на время. Мне хотелось еще и еще,  и  я  снова  ловил
губами  бьющую  из  отверстия струю. И так я пил и пил, пока желание глотать
воду не исчезло, и я забыл о приступах жажды, словно ее вовсе и не было.
     Даже самое яркое воображение не  способно  представить  мучения  жажды!
Нужно  испытать их самому, чтобы судить о них. Вы можете судить о жестокости
этих страданий по тому, что люди, которых мучит жажда,  ничем  не  брезгают,
чтобы  утолить  ее. И все же, как только страдание окончилось, оно исчезает,
как сон. Жажда -- наиболее легко исцелимое страдание.
     Итак, жажда прошла, я подбодрился, но обычная предусмотрительность меня
не покинула. Перестав пить, я заткнул дырку указательным  пальцем.  Инстинкт
подсказывал  мне, что нельзя бессмысленно тратить драгоценную влагу, и я ему
повиновался. Но  скоро  мой  палец  устал  играть  роль  втулки,  и  я  стал
разыскивать  что-нибудь  другое.  Я  обшарил все кругом, но не мог раздобыть
ничего  подходящего,  действуя  только  правой  рукой,--  левой  я   зажимал
отверстие и боялся сдвинуться с места, чтобы тонкая струйка не превратилась,
чего доброго, в поток.
     Мне  вспомнился  сыр, и я достал из кармана все, что там оставалось. Но
сыр был слишком мягок для такой  цели  и  раскрошился,  когда  я  попробовал
заткнуть  им  отверстие.  Его  просто  вырвало у меня из рук напором водяной
струи. Сухари тоже никуда не годились. Что делать?
     Ответ пришел сразу: я могу заткнуть  дыру  куском  материи  от  куртки.
Грубый материал будет как раз кстати.
     Не теряя времени, я отрезал ножом лоскут от полы и лезвием просунул его
в дыру. Но ведь скоро он промокнет!
     Это  затычка  временная  -- я ее сделал только для того, чтобы пошарить
кругом и раздобыть что-нибудь получше.
     Опять я стал  раздумывать.  Излишне  говорить,  что  размышления  вновь
повергли  меня в отчаяние. К чему я избежал смерти от жажды? Для того, чтобы
продлить мучения? Еще несколько часов -- и я умру голодной  смертью.  Выхода
нет. Мой небольшой запас пищи съеден. Два сухаря и горсть крошек сыра -- вот
все,  что осталось. Я смогу поесть еще раз -- это будет не очень сытная еда,
и потом... о, потом голод, страшный голод, слабость,  бессилие,  изнеможение
-- смерть!
     Избавившись  от  жажды,  я  почувствовал,  как  воскресают  мои прежние
страхи. Небольшой прилив бодрости  был  только  последствием  избавления  от
физической  муки  и  продолжался  лишь  до  тех  пор,  пока я снова не обрел
способности спокойно мыслить. Бодрость покинула  меня  уже  через  несколько
минут, и опять вернулось опасение умереть голодной смертью. Неправильно даже
называть  это  опасением -- это была определенная уверенность. Пятиминутного
размышления было достаточно для того, чтобы  убедиться  в  том,  что  смерть
неминуема. Это было так же ясно, как то, что пока я еще жив. Не было никакой
надежды ни выйти из этой тюрьмы, ни раздобыть пищу.
     Да,  я  умру  от голода, у меня нет иного выхода -- разве что смерть от
собственной руки. У  меня  были  для  этого  средства,  но,  странное  дело,
безумие,  которое  раньше  толкало  меня на такой поступок, теперь прошло. Я
раздумывал о смерти со спокойствием, которое меня самого удивляло.
     Я мог умереть тремя доступными мне способами -- от жажды, от  голода  и
покончить  самоубийством.  Вероятно, вы удивитесь, когда узнаете, что я стал
выбирать из этих трех способов наименее мучительный.
     Я действительно сосредоточил на  этом  все  свои  помыслы,  как  только
пришел  к  твердому  убеждению,  что мне не избежать смерти. Не удивляйтесь.
Станьте на  мое  место  --  и  вы  увидите,  что  такие  мысли  были  вполне
естественны.
     Первый  способ  я сразу отбросил, ибо он был не самый легкий. Я уже его
испробовал, и для меня было очевидно, что  трудно  найти  более  мучительное
средство  закончить  свое существование. Я колебался между двумя остальными.
Некоторое время я спокойно взвешивал, какой из них лучше. К сожалению, я был
воспитан почти как язычник: в те времена я даже не  знал,  что  лишить  себя
жизни -- это великий грех. Меня занимало только одно: какой из двух способов
умереть окажется наименее болезненным.
     Я  долго  сидел  и  хладнокровно,  спокойно  раздумывал  обо всем этом.
Какой-то  внутренний  голос  шептал  мне,  что  нехорошо   отказываться   от
дарованной  мне  жизни,  даже  если  это  может  избавить меня от длительных
мучений.
     И я внял этому голосу. Собрав все свое  мужество,  я  решил  ждать  той
минуты, когда сам собой придет конец моим несчастьям.
-==Глава XXVI. ЯЩИК С ГАЛЕТАМИ==-
     Итак,  я  твердо  решил, что не стану накладывать на себя руки. Я решил
жить столько, сколько  будет  возможно.  Хотя  двумя  сухарями  нельзя  было
насытиться  и  один  раз, я решил разделить их на четыре части, а промежутки
между едой увеличить, чтобы насколько возможно дольше обходиться без пищи.
     Желание продлить свое существование росло во мне с той  минуты,  как  я
избавился  от  мук жажды, и сейчас оно стало особенно сильно. Правда, у меня
было какое-то предчувствие, что я выживу, что я не погибну от голода, и  это
предчувствие, хотя и очень слабое, возникавшее лишь время от времени, все же
поддерживало во мне искорку надежды.
     Затрудняюсь   объяснить,   как   могла  возникнуть  надежда  при  таком
безвыходном положении. Но я вспомнил, что несколько часов назад  возможность
добыть  воду  тоже  представлялась  мне  безнадежной,  а  теперь у меня было
столько воды, что я мог бы утопиться в ней. Смешно, что эта мысль пришла мне
в голову,-- утопиться!
     Несколько минут назад, выбирая самый легкий способ смерти, я и об  этом
подумал. Я слышал, что это самый лучший способ покончить с собой. Собственно
говоря, его я уже испробовал.
     Когда  Гарри  Блю  спас  меня,  я  ведь  утонул  -- то есть уже потерял
сознание, и если бы пошел на дно, то на этом все бы и кончилось. Я уже знал,
что утонуть не так страшно, и серьезно подумывал,  не  броситься  ли  мне  в
большую  бочку  и  таким  образом положить конец своим бедствиям. Это было в
минуты отчаяния, когда я всерьез думал, как бы покончить с  собой  поскорее,
но  эти  минуты проходили, и я опять чувствовал непреодолимое желание жить и
жить! У меня вдруг  появилось  неопределенное  предчувствие,  что  я  как-то
спасусь, что я все-таки выйду из своей страшной тюрьмы.
     Я  съел  полсухаря  и  запил его водой, потому что мне опять захотелось
пить, хотя я уже больше не испытывал сильной жажды. Я заткнул дыру в бочке и
снова уселся на пол.
     Мне не хотелось ничего делать. Я не надеялся, что  мое  положение  хотя
сколько-нибудь  изменится. Что оставалось предпринять? Единственной надеждой
-- если это можно назвать надеждой  --  была  возможность  поворота  судьбы,
случай.  Но  я  не представлял себе, каким образом обернется моя судьба, что
поможет мне сохранить жизнь.
     Трудно было переносить эти долгие часы мрака и  тишины.  Только  иногда
шевелилось во мне предчувствие, о котором я говорил раньше, но все остальное
время я находился в мрачном состоянии.
     Вероятно,  прошло  часов  двенадцать,  прежде  чем я съел вторую порцию
сухарей. Я сопротивлялся  сколько  мог,  но  вынужден  был  отступить  перед
голодом.  Крошечный  кусочек  сухаря  не  насытил меня. Он только сделал мой
аппетит еще более острым и  настойчивым.  Я  выпил  много  воды,  но  влага,
наполнившая желудок, не могла утолить голод.
     Часов  через  шесть  я  опять  поел  --  еще полсухаря. Больше я не мог
терпеть, но, проглотив крошечную порцию, даже не почувствовал, что я  ел.  Я
был голоден, как и прежде!
     Следующий  перерыв  занял что-то около трех часов. Мужественное решение
растянуть четыре порции на несколько дней оказалось  бессмысленным.  Дня  не
прошло, а все сухари исчезли.
     Что  же  дальше? Что есть? Я подумал о своих башмаках. Я читал о людях,
которые поддерживали себя тем, что жевали  сапоги,  пояса,  гетры,  сумки  и
седла,--  одним  словом,  все,  что  делается  из кожи. Кожа -- органическое
вещество и  даже  после  дубления  сохраняет  в  себе  небольшое  количество
питательных элементов. Поэтому я и подумал о башмаках.
     Я  наклонился,  чтобы  развязать  их,  но в этот момент что-то холодное
ударило меня по затылку. Это была струя воды. Тряпку вышибло из дыры  --  из
бочки  текла  вода и лилась мне на шею. Неожиданное холодное прикосновение к
коже заставило меня подскочить в изумлении.
     Конечно, я перестал удивляться, когда сообразил, в чем дело.
     Я заткнул отверстие пальцем,  пошарил  кругом,  нашел  тряпку  и  снова
заткнул бочку.
     Это  повторялось  не раз, и я потерял много воды зря. Тряпка промокла и
легко поддавалась напору воды. Если я засну, большая часть воды утечет. Надо
найти затычку получше.
     С этой мыслью я приступил к работе. Я обыскал весь пол моей  каморки  в
надежде наткнуться на пучок соломы, но ничего не нашел.
     С  помощью  ножа  я  попытался отщепить планку от шпангоута, но крепкий
крашеный дуб был очень тверд, и я долго не мог отделить  достаточно  большой
кусок  дерева.  Под  конец  я,  может  быть, и добился бы своего, но тут мне
пришло в голову взяться за ящик, сколоченный из обыкновенных  еловых  досок.
От  него  легче  отделить щепку, чем от твердого дуба, и, кроме того, мягкое
еловое дерево гораздо больше годится для затычек, чем дуб.
     Я стал ощупывать ящик в поисках места, откуда лучше отколоть щепку.
     Я нашел наверху уголок, в котором боковая  доска  несколько  выдавалась
над  крышкой, всадил лезвие в щель и начал действовать, прижимая его книзу и
работая им одновременно как долотом и как клином. Через несколько  секунд  я
уже  убедился, что боковая доска держится плохо. Вероятно, в момент погрузки
гвозди были вырваны от толчков и ударов. Во всяком случае,  доска  держалась
настолько слабо, что качалась у меня под пальцами.
     Я  вынул лезвие. Не имело смысла работать ножом, когда можно было легко
оторвать планку руками. Я подсунул нож под  угол  доски,  ухватился  за  нее
рукой и дернул изо всех сил.
     Она  поддалась  моему  нажиму.  Затрещали  и  полетели  гвозди. И тут я
услышал  новый  звук,  который  заставил  меня  отпрянуть   и   прислушаться
внимательнее. Что-то твердое сыпалось из ящика и со стуком падало на пол.
     Интересно  было узнать, что это такое. Я наклонился, протянул руки вниз
и ухватил два каких-то кусочка одинаковой  формы  и  твердости.  И  когда  я
ощупал их пальцами, я не мог удержаться от радостного крика.
     Я  уже говорил, что осязание у меня обострилось, как у слепого, но если
бы оно и не обострилось, я и то мог бы сказать в  эту  минуту,  что  за  два
круглых,  плоских  предмета  находятся  у  меня в пальцах. Здесь нельзя было
ошибиться в ощущениях. Это были галеты!
-==Глава XXVII. БОЧОНОК С БРЕНДИ==-
     Да, это были галеты  величиной  с  блюдце  и  толщиной  в  полдюйма  --
гладкие,  круглые,  темно-коричневого  цвета. Я так уверенно определил цвет,
потому  что  знал,  что  это   настоящие   морские   галеты.   Их   называют
"матросскими",  в  отличие  от белых "капитанских" галет, которые, по-моему,
уступают первым по вкусу и по питательности.
     До чего вкусными показались они мне! Не успел я достать их,  как  сразу
откусил  большой  кусок  --  какая  чудесная  еда!  -- и сразу уничтожил всю
галету, а за ней другую, третью, четвертую, пятую... Кажется, я съел больше,
но не считал, потому что голод не давал мне остановиться. Конечно, я запивал
их, неоднократно возвращаясь к бочке с водой.
     За всю жизнь не запомню более вкусной еды, чем эти галеты с водой. Дело
было не только в удовольствии от наполнения голодного желудка  --  хотя  это
само  по  себе,  как  все  знают,  уже представляет собой удовольствие,-- не
только в приятном сознании того, что я открыл еду,-- дело было в  сладостном
ощущении,  что  спасена  жизнь,  с  которой  за  минуту до этого я готовился
расстаться. С таким количеством  провизии  я  мог  жить,  несмотря  на  мрак
заточения,  недели  и  месяцы,  пока  путешествие  не  закончится  и трюм не
освободят от груза.
     Я проверил свои запасы и еще раз убедился в том, что спасен.
     Драгоценные галеты пересыпались у меня под пальцами и, ударяясь друг  о
друга, постукивали, как кастаньеты.
     Этот  стук  был  для  меня  музыкой. Я погружал руки глубоко в ящик и с
удовольствием  перебирал  пальцами  его  богатое  содержимое,  как   скряга,
перебирающий золотые монеты.
     Казалось,  я  никогда  не устану рыться в галетах, определять на ощупь,
насколько они толсты и велики,  вынимать  их  из  ящика  и  класть  обратно,
перемешивать  их  так  и  этак.  Я  играл ими, как ребенок играет барабаном,
мячиком, волчком и цветными шариками, перекатывая их из стороны  в  сторону.
Много времени прошло, пока эта детская игра мне не надоела.
     Наверняка  я  занимался этим не меньше часа, пока не улеглось волнение,
вызванное этим новым радостным открытием,  и  я  вновь  смог  действовать  и
рассуждать спокойно.
     Трудно  описать,  что испытывает человек, внезапно вырванный из объятий
смерти. Избежать опасности --  совсем  другое  дело,  потому  что  в  редких
случаях  в  опасности отсутствует хотя бы маленькая надежда на благополучный
исход. Но здесь, после того  как  смерть  казалась  неизбежной,  переход  от
отчаяния  к  радости, к безбрежному счастью бывает так резок, что доводит до
потрясения. Люди иногда умирают или сходят с ума от счастья.
     Но я не умер, не сошел с ума, хотя, глядя со стороны на мое  поведение,
после  того  как  я  вскрыл  ящик с галетами, можно было предположить, что я
сумасшедший.
     Первое, что привело меня в чувство, было открытие,  что  вода  бьет  из
бочки  сильной  струей.  Отверстие  оказалось  открытым. Это сильно огорчило
меня, даже внушило ужас. Я не знал, давно ли уходит вода,-- шум морских волн
заглушал все другие звуки, а тем временем вода, возможно, лилась  на  пол  и
уходила под доски. Может быть, это началось с тех пор, как я в последний раз
пил.  Не  помню,  заткнул  ли  я  тогда  отверстие  тряпкой,--  уж  очень  я
волновался. Вероятно,  потеряно  попусту  уже  порядочно  воды.  Меня  снова
охватило беспокойство.
     Еще  час  назад я не очень испугался бы такой потери. Я был уверен, что
воды хватит на все время, пока не иссякнет пища, то есть пока я буду жив. Но
теперь я думал по-другому: теперь сроки моей жизни удлинились. Возможно, мне
придется пить  из  этой  бочки  несколько  месяцев  и  при  этом  оставаться
замурованным.  Каждая  капля  жидкости будет дорога. Если случится, что вода
иссякнет до того, как корабль войдет в порт, то  мне  снова  будет  угрожать
смерть от жажды. Понятно, почему я так испугался, увидев, что вода вытекает.
Я моментально заткнул отверстие пальцем, затем тряпкой. Потом я снова взялся
за изготовление настоящей деревянной втулки.
     Без  особого  труда  я отколол от крышки ящика подходящую щепку. Мягкий
материал поддался острому лезвию моего ножа и скоро превратился в коническую
втулку, которая точно подошла к размерам отверстия.
     Славный моряк! Как я благословлял тебя за твой подарок!
     Я бранил себя за небрежность и жалел, что пробил отверстие так низко. В
свое время, однако, это было понятно: я  заботился  только  о  том,  как  бы
скорее утолить жажду.
     Хорошо,  что  я  вовремя  заметил  этот  фонтан  воды.  Если  бы  бочка
опорожнилась до уровня отверстия, остатка хватило бы на неделю, не больше.
     Как ни старался я установить размеры утечки, я ничего не мог придумать.
Я стучал по бочке ножом, думая догадаться по звуку, много ли осталось  воды.
Но потрескивание шпангоутов и шум волн сильно мешали мне. Звук был гулкий, а
это означало большую потерю. Такое предположение было далеко не из приятных.
Чувство  тревоги  все  росло. К счастью, отверстие было маленькое, не больше
пальца, которым я его затыкал. Только  за  большой  промежуток  времени  при
такой  тоненькой  струе могло уйти много воды. Я тщетно старался припомнить,
когда в последний раз пил, но напрасно.
     Долго  я  раздумывал,  изобретая  метод,  которым  легче  всего   можно
определить  оставшееся  в  бочке  количество  воды.  Я слышал, что пивовары,
бондари и таможенные надзиратели в доках определяют  количество  жидкости  в
бочке, не прибегая к измерениям, но не знал, как это делается, и очень жалел
об этом.
     У меня был план, и план неплохой, но не было подходящего инструмента. Я
знал,  что  уровень  воды в бочке можно определить, если ввести в нее трубку
или кишку.
     Будь у меня хоть какой-нибудь шланг, я бы вставил  его  в  отверстие  и
таким образом определил высоту воды в бочке,
     Но  где  достать  шланг  или  кишку? Конечно, я не мог раздобыть ничего
подобного, и от этой идеи пришлось отказаться.
     Тут я придумал новый план и немедленно приступил к его осуществлению. Я
даже удивился, как не додумался до него раньше,--  до  того  он  был  прост.
Следовало  ни  больше ни меньше, как проделать другую дыру повыше, потом еще
одну... и так далее, пока  вода  не  перестанет  течь.  Самая  верхняя  дыра
покажет мне уровень жидкости. Таким образом я узнаю то, что мне нужно.
     Если  первая  дыра  придется  слишком  низко,  я  заткну ее втулкой и с
остальными буду поступать так же.
     Конечно, предстояло основательно поработать, но другого выхода не было.
Кстати, работа меня развлечет, и я  не  буду  тосковать,  сидя  без  дела  в
темноте.  Я  уже  готов  был  приступить к работе, когда мне пришло в голову
просверлить  сначала  отверстие  в  другой  бочке,  стоявшей  в  конце  моей
крошечной  каморки.  Если  и  вторая  тоже  окажется  с  водой,  то  я  могу
успокоиться -- двух таких бочек хватит на самое длинное путешествие.
     Без промедления я повернулся ко второй бочке и стал просверливать в ней
отверстие. Я не волновался, как раньше, потому  что  жизнь  моя  не  так  уж
зависела от результата этой работы. И все же я был сильно разочарован, когда
из нового отверстия брызнула не вода, а чистейшее бренди.
     Снова я вернулся к первой бочке. Теперь мне необходимо было определить,
сколько   в   ней   воды,  потому  что  от  этого  зависело  мое  дальнейшее
существование.
     Нащупав клепку в середине бочки, я поступил так же, как в  первый  раз.
Через  час  или около того последний тонкий слой дерева начал подаваться под
кончиком моего ножа. Я волновался сильно, но все-таки не так, как  в  первый
раз.  Тогда это было делом жизни и смерти, притом немедленной смерти. Теперь
непосредственной опасности не было, но все же будущее оставалось туманным. Я
не мог не нервничать, не мог и удержаться от радостного  восклицания,  когда
по  лезвию  ножа  полилась струйка воды. Я закупорил дырочку и стал сверлить
следующую клепку, повыше.
     И эта клепка подалась через некоторое время, и я  был  вознагражден  за
терпеливый труд тем, что пальцы мои снова стали мокрыми.
     Еще выше -- тот же результат.
     Еще  выше  -- здесь уже не было воды. Не важно: последняя дырка была на
самом верху бочки.  В  предыдущей  дырочке  еще  была  вода,  следовательно,
уровень ее находился между двумя последними дырками. Значит, бочка наполнена
больше чем на три четверти. Слава Богу! Этого хватит на несколько месяцев.
     Вполне удовлетворенный этим результатом, я уселся и съел галету с таким
удовольствием,  словно  это были черепаховый суп и оленье жаркое за столом у
лордмэра.
-==Глава XXVIII. ПЕРЕХОЖУ НА СТРОГИЙ РАЦИОН==-
     Я был всем доволен, и  ничто  теперь  не  причиняло  мне  беспокойства.
Перспектива  просидеть шесть месяцев взаперти, может быть, была бы неприятна
при других обстоятельствах, но теперь,  испытав  ужасный  страх  мучительной
смерти,  я относился к ней спокойно. Я решил терпеливо перенести свое долгое
заключение.
     Шесть месяцев предстояло мне провести в унылой тюрьме, шесть месяцев --
никак не меньше! Вряд ли меня освободят раньше, чем  через  полгода.  Долгий
срок  --  долгий и трудный даже для пленного или преступника, трудный даже в
светлой  комнате  с  постелью,  очагом  и  хорошо  приготовленной  пищей,  в
ежедневной  беседе  с  людьми,  когда  постоянно  слышишь звуки человеческих
голосов. Даже при всех этих преимуществах находиться взаперти шесть  месяцев
-- тяжелое испытание!
     Насколько  же мучительнее мое заключение -- в узкой норе, где я не могу
ни стоять в полный рост, ни лежать вытянувшись, где  нет  ни  подстилки,  ни
огня,  ни  света,  где  я  дышу затхлым воздухом, валяюсь на жестких дубовых
досках, питаюсь хлебом  и  водой  --  самой  грубой  пищей,  которую  только
способен  есть  человек!  И так без малейших перемен, не слыша ничего, кроме
беспрестанного  поскрипывания  шпангоутов  и  монотонного  плеска  океанской
волны,--   шесть  месяцев  такого  существования  не  могли,  конечно,  быть
радостной перспективой, способной утешить человека.
     Но я не унывал. Я был так рад избавлению от смерти, что не заботился  о
том,  как  буду  жить  в ближайшее время, хотя и предвидел, как измучит меня
тягостное заточение.
     Я был преисполнен  радости  и  веры  в  будущее.  Не  то  чтобы  я  был
счастлив,--  нет, просто меня радовало количество имевшихся у меня средств к
существованию. Однако я решил точно измерить свои запасы пищи и питья, чтобы
определить, хватит ли  их  до  конца  путешествия.  Надо  было  сделать  это
безотлагательно.
     До  сих пор у меня не было никаких опасений на этот счет. Такой большой
ящик с галетами и такой неиссякаемый источник воды  --да  я  их  никогда  не
истреблю!  Так  я  думал сначала, но, немного поразмыслив, стал сомневаться.
Капля долбит камень, и самая большая цистерна с водой  может  истощиться  за
длительный  промежуток  времени.  А  шесть месяцев -- это долгий срок: почти
двести дней. Очень долгий срок!
     Чтобы положить  конец  всем  сомнениям,  я  решил,  как  сказано  выше,
измерить запасы еды и питья. Это явно было благоразумным поступком. Если еды
и  питья вдоволь, я больше не стану сомневаться, а если, наоборот, окажется,
что их не так уж много, то надо будет принять  единственную  возможную  меру
предосторожности и перейти на сокращенный рацион.
     Когда  я  вспоминаю  теперь  все  эти  события,  я поражаюсь, насколько
благоразумен я был в столь раннем возрасте.  Удивительно,  как  осторожно  и
предусмотрительно  может  вести себя ребенок, когда его поступками руководит
инстинкт самосохранения.
     Я немедленно приступил к  расчетам.  Я  положил  на  путешествие  шесть
месяцев,  то  есть сто восемьдесят три дня. Неделю, которая прошла с момента
отплытия, я не принимал во внимание, так как  боялся  преуменьшить  истинный
срок  плавания. Но мог ли я быть уверенным, что за эти шесть месяцев корабль
придет в порт и будет разгружен? Мог ли я быть уверен относительно этих  ста
восьмидесяти трех дней?
     Нет,  не  мог.  Я  далеко  не  был  уверен  в  этом. Я знал, что обычно
путешествие в Перу занимает шесть месяцев, но не  знал,  составляют  ли  эти
шесть  месяцев  среднюю  продолжительность плавания или это кратчайший срок.
Ведь могут быть задержки в плавании  из-за  штилей  в  тропических  широтах,
из-за бурь вблизи мыса Горн, знаменитого среди моряков неустойчивостью своих
ветров;   могут  встретиться  и  другие  препятствия,  и  тогда  путешествие
продлится дольше ожидаемого срока.
     Полный таких опасений, я  начал  изучать  свои  запасы.  Было  нетрудно
определить,  на  сколько  мне хватит пищи: для этого стоило лишь пересчитать
галеты и установить их количество. Судя по их величине, мне достаточно  было
двух  штук  в  день,  хотя,  конечно, от этого не растолстеешь. Даже одной в
день, даже меньше одной хватит, чтобы поддержать жизнь.  Я  решил  есть  как
можно меньше.
     Скоро  я узнал и точное количество галет. Ящик, по моим подсчетам, имел
около ярда в длину и два фута в ширину, а в вышину -- около одного фута. Это
был неглубокий ящик, поставленный боком. Зная точные размеры ящика, я мог бы
подсчитать галеты, не вынимая  их  оттуда.  Каждая  из  них  была  диаметром
немного  меньше  шести  дюймов,  а  толщиной в среднем в три четверти дюйма.
Таким образом, в ящике должно было  находиться  ровно  тридцать  две  дюжины
галет.
     Но,  в  сущности, перебрать галеты поштучно было для меня не работой, а
развлечением. Я вынул их из ящика и  разложил  дюжинами.  Там  действительно
оказалось  тридцать  две  дюжины,  но восьми штук не хватало. Однако я легко
догадался, куда делись эти восемь штук.
     Тридцать две дюжины -- это триста восемьдесят  четыре  галеты.  Я  съел
восемь, значит, осталось ровно триста семьдесят шесть. Считая по две штуки в
день,  этого  хватит на сто восемьдесят восемь дней. Правда, сто восемьдесят
восемь дней -- это больше, чем шесть месяцев, но я не  был  уверен,  что  мы
проплаваем именно шесть месяцев, и поэтому пришел к выводу, что надо перейти
на сокращенный рацион и съедать меньше двух галет в день.
     А  что,  если  за  этим  ящиком  стоит  еще  один  ящик с галетами? Это
обеспечило бы меня провизией на самый большой срок. Что, если так? Почему бы
и нет? Вполне может быть! При нагрузке судна считаются не с сортом  товаров,
но  исключительно  с  их весом и формой упаковки, а потому самые разнородные
предметы оказываются рядом благодаря  размерам  ящика,  тюка  или  бочки,  в
которую они заключены.
     Я  знал  об  этом,  но  отчего  не  предположить,  что  два  совершенно
одинаковых ящика галет стоят рядом?
     Но как убедиться в этом? Я не мог пробраться за ящик, даже пустой.
     Я уже говорил, что он плотно закупорил то  небольшое  отверстие,  через
которое  я  пролез  в  трюм. Я не мог ни взобраться на ящик, ни подлезть под
него. "Вот что,-- воскликнул я, неожиданно сообразив:  --  я  пролезу  через
него!"
     Это   было  вполне  выполнимо.  Доска,  которую  я  оторвал  и  которая
составляла часть крышки, оставила дыру -- я мог свободно пролезть в нее.
     Верх ящика был обращен как раз ко мне, и, всунув в него голову и плечи,
я могу пробить отверстие в его дне. И тогда я увижу,  стоит  ли  там  второй
ящик с галетами.
     Я  не  стал  медлить  с приведением своего плана в исполнение: расширил
отверстие, пролез в него и пустил в ход нож. Мягкое  дерево  легко  уступало
клинку,  но,  поработав немного, я сообразил, что следует действовать совсем
по-другому. Дело в  том,  что  доски  днища  держались  только  на  гвоздях.
Несколькими ударами молотка можно было вышибить их без труда. У меня не было
молотка,  но  я  заменил его не менее крепким орудием -- каблуками. Я лег на
спину и стал так колотить ногами по днищу, что одна из досок отошла, хотя  и
не совсем -- ее держало что-то твердое, стоящее позади ящика.
     Затем  я  вернулся в прежнее положение и проверил то, что сделал. Да, я
сорвал доску с гвоздей, но она  еще  держалась  и  мешала  мне  узнать,  что
находится за ней.
     Я  напряг  все  силы,  надавил на нее и рванул в сторону, а потом вниз,
пока не открылось отверстие, достаточное,  чтобы  просунуть  руки.  Да,  там
стоял  ящик  --  большой, грубо сколоченный, похожий на тот, через который я
только что пробрался. Но надо было  еще  определить  его  содержимое.  Снова
собрал  я  все силы и привел доску в горизонтальное положение так, чтобы она
больше не мешала мне. Другой ящик отстоял от первого не больше  чем  на  два
дюйма. Я устремился к нему со своим ножом и скоро пробил ящик.
     Увы! Надежда найти галеты разлетелась, как дым. В ящике лежала какая-то
шерстяная  ткань  --  не  то  сукно,  не  то  одеяла,--  притом  так  плотно
упакованная, что твердостью напоминала кусок дерева. Там не  было  галет,  и
мне   оставалось   довольствоваться  сокращенным  пайком  и  по  возможности
растягивать дольше тот запас, который был в моем распоряжении.
-==Глава XXIX. ЕМКОСТЬ БОЧКИ==-
     Следующим моим делом было уложить галеты обратно в ящик  --  вне  ящика
они создавали большое неудобство, занимая больше половины всего помещения. У
меня  едва хватало места, чтобы повернуться, поэтому я поспешил положить все
галеты на прежнее место. Мне пришлось сложить их правильными рядами,  но  не
горизонтально,  как они лежали раньше, а вертикально, потому что ящик теперь
стоял на боку, и я придал галетам такое положение, в какое их  укладывают  в
пекарнях.  Конечно,  это  не имело особого значения, потому что они занимали
столько же места, лежали они плоско или стояли на ребре. В этом я  убедился,
когда  уложил  тридцать  одну дюжину и четыре штуки. Ящик был снова полон, и
еще оставалось небольшое пустое  пространство  в  углу;  этого  пространства
хватило бы ровно на восемь съеденных мною галет.
     Теперь  я  точно  знал, сколько провизии лежит у меня в "кладовой". При
норме около двух галет в день  я  смогу  продержаться  немного  более  шести
месяцев.  Это  будет  не  слишком  роскошная  жизнь, но я решил съедать даже
меньше -- у меня не было уверенности в том, что  мои  лишения  не  продлятся
больше  шести  месяцев.  Я твердо решил, что ограничусь в любом случае двумя
штуками в день, а в те дни, когда мне легче будет переносить голод,  я  буду
экономить  по четверти, или по половине, или даже по целой галете. При такой
экономии я смогу протянуть гораздо дольше.
     Решив таким образом вопрос о пище,  следовало  выяснить,  сколько  воды
могу  я выпивать в день. Сначала мне это казалось непосильной задачей. Каким
способом измерить остаток воды в бочке? Это  была  старая  винная  бочка  --
такие  употребляются на судах для перевозки пресной воды для команды,-- но я
ведь не знал,  какую  жидкость  она  содержала  раньше,  и  поэтому  не  мог
определить  на  глаз  емкость бочки. Знай я емкость, я мог бы приблизительно
определить, сколько я выпил и сколько еще осталось. Особая точность здесь не
требовалась.
     Я хорошо помнил "таблицу мер  жидкостей",  и  недаром  это  была  самая
трудная  из  таблиц для заучивания наизусть. Немало я получил в школе розог,
пока научился повторять ее с начала до конца. Наконец я  вытвердил  ее  так,
что мог произнести всю без запинки...
     Я  знал,  что  винные  бочки бывают самых различных размеров, смотря по
сорту вина, которое в них налито. Я знал, что спиртные  напитки  --  бренди,
виски, ром, джин, а также вина -- херес, портвейн, мадера, канарское, малага
и  другие  сорта  --  перевозятся  в бочках разной емкости, но обычно винная
бочка содержит около сотни  галлонов.  Я  даже  вспомнил,  сколько  галлонов
обычно  полагается  на  каждый  сорт,  так как наш школьный учитель, великий
любитель статистики, очень подробно обучал нас мерам жидкостей.  Если  бы  я
только знал, какое вино раньше возили в этой бочке, я бы моментально сказал,
сколько она вмещает. Мне показалось, что от бочки пахнет хересом.
     Я  вынул  затычку  и  попробовал  воду  на  вкус.  Раньше  я и не думал
разбираться в ее вкусе. Как будто это херес, но может быть и мадера,  а  тут
уж  разница в несколько галлонов -- очень важный момент при подсчете. Нет, я
не мог  положиться  на  собственное  суждение  и  сделать  его  основой  для
подсчета. Надо было придумать что-нибудь другое.
     К  счастью,  наш  школьный  учитель  обучил  нас  еще и другим правилам
измерения емкости.
     Я всегда удивлялся тому, что в  школах  простые,  но  полезные  научные
факты  остаются  в  стороне,  в  то время как бедным мальчикам вколачивают в
головы бесполезные и  нелепые  стишки.  Без  всякого  колебания  скажу,  что
обыкновенные  таблицы  мер,  которые  можно выучить за неделю, имеют гораздо
большую ценность для человека -- даже для всего человечества,-- чем отличное
знание мертвых языков. Греческий и  латынь  --  вот  истинные  преграды  для
развития наук!
     Итак,  я  уже  сказал,  что  наш  старый  учитель передал нам некоторые
сведения, касающиеся измерений, и, к счастью, они остались у меня в памяти.
     Я знал объем куба, параллелепипеда, пирамиды, шара, цилиндра  и  конуса
-- последнее было мне теперь нужнее всего.
     Я  знал,  что  бочка  --  это два конуса, то есть два конуса, усеченных
параллельно основаниям, которые расположены одно против другого.  Зная,  как
измерить обыкновенный конус, я, конечно, знал, как измерить и усеченный.
     Чтобы  вычислить  емкость  бочки,  нужно  знать ее высоту (или половину
высоты), длину окружности ее основания  и  длину  окружности  самой  широкой
части.  Зная  все  это,  я мог сказать, сколько в нее войдет воды,-- другими
словами, я мог сосчитать, сколько она содержит кубических  дюймов  жидкости.
Узнав эту цифру, мне оставалось разделить ее на шестьдесят девять с чем-то и
получить  число  кварт[33],  а  затем  простым делением на четыре превратить
кварты в галлоны, если мне понадобится вычислить емкость в галлонах.
     Значит, необходимо  найти  три  основные  величины,  и  тогда  я  сумею
определить  емкость  бочки.  Но  в  этом-то и заключалась вся трудность. Как
найти эти три величины?
     Я мог бы еще определить высоту, потому что это было для меня достижимо.
Но как определить окружность в середине и по краям? Я не мог ни  перебраться
через  верх  бочки,  ни  подлезть  под  нее.  И  то  и  другое было для меня
недоступно. Кроме того, передо мной была еще одна трудность: мне нечем  было
мерить  -- ни линейки, ни шнура, то есть никакого инструмента, которым можно
было бы определить количество футов или дюймов. Так что, если бы я даже  мог
обойти вокруг бочки, все равно я оказался бы в затруднении.
     Однако  я решил не сдаваться, пока не придумаю чего-нибудь. Это занятие
поможет мне развлечься. И, кроме того, как я уже  говорил,  это  было  делом
первейшей  важности.  К тому же старик учитель внушал нам, что настойчивость
часто приводит к успеху там, где успех кажется  невозможным.  Вспоминая  его
наставления, я принял решение не отступать, пока не иссякнут последние силы.
     Поэтому  я  продолжал  упорствовать  и,  скорее чем можно рассказать об
этом, открыл способ измерить бочку.
-==Глава XXX. ЕДИНИЦА МЕРЫ==-
     Прежде всего мне необходимо было  узнать  длину  диаметра,  проходящего
через  центр  бочки,  и  скоро  я  нашел  способ измерить его. Для этого мне
требовались лишь жердочка или палка достаточной длины, чтобы ее  можно  было
ввести  в  бочку  в  самом  широком месте. Мне было ясно, что, вставив такую
палку в дыру с одной стороны бочки и доведя ее до противоположной стенки  --
в  точке,  диаметрально  противоположной  этой дыре, я получу точный диаметр
серединной части бочки: та часть палки, которая пройдет от стенки до стенки,
и будет диаметром.  Найдя  диаметр,  я  помножу  его  на  три  --  и  получу
окружность.  В  данном случае мне нужен был именно диаметр, а не окружность.
Конечно, при обыкновенных условиях, когда бочка закупорена,  легче  измерить
ее  окружность  в  самом широком месте, чем найти диаметр. Вообще же годится
любой способ: можно затем либо разделить окружность на три, либо умножить на
три диаметр -- результат для большинства практических целей будет один и тот
же, хотя математически это не совсем точно.
     По чистой случайности одно из просверленных мною  отверстий  находилось
как раз на середине бочки.
     Но где найти палку, спросите вы, где найти это орудие для измерения?
     Доска от ящика для галет -- вот вполне подходящий материал, из которого
можно соорудить палку. Я это сразу сообразил и немедля принялся за дело.
     Доска  имела  в  длину  немного  больше двух футов, и ее не хватило бы,
чтобы просунуть через бочку, которая на ощупь была шириной в четыре или пять
футов. Но небольшого ухищрения оказалось достаточно,  чтобы  преодолеть  это
препятствие.  Надо  отколоть  три планочки и соединить их концы -- получится
палка достаточной длины.
     Так я и сделал. К счастью, доска легко раскалывалась вдоль  волокна.  Я
строгал  осторожно,  стараясь  сделать палку не слишком толстой и не слишком
тонкой.
     Мне  удалось  сделать  три  планки  нужной  толщины.  Я  обрезал  концы
наискось,  обстрогал  планки и подогнал их друг к другу, чтобы их можно было
соединить.
     Теперь надо было найти два шнурка, а это  было  самым  легким  делом  в
мире.  У  меня  на ногах красовались башмаки, зашнурованные до самой лодыжки
полосками телячьей кожи, каждая в ярд длиной. Я выдернул  их  из  дырочек  и
связал  ими  планки. Теперь у меня в руках была палка длиной в пять футов --
достаточно длинная, чтобы пройти насквозь через самую широкую часть бочки, и
достаточно тонкая, чтобы пролезть через отверстие. Я немного расширил и его.
     "Прекрасно! -- думал я.-- Сейчас мы и определим диаметр". Я поднялся на
ноги. Трудно описать разочарование, которое я испытал, убедившись в том, что
первая из моих операций, казавшаяся самой простой, не может быть  выполнена.
Я  сразу  же  увидел,  что  это невозможно. Не потому, что дыра была слишком
мала, и не потому, что палка была слишком широка. Тут я  не  сделал  никакой
ошибки  -- я ошибся в пространстве, на котором мне предстояло действовать. В
длину моя кабина имела около шести футов, но в  ширину  меньше  двух,  а  на
уровне  отверстия,  в которое я собирался вложить палку,-- еще меньше. Таким
образом, всунуть линейку в отверстие было невозможно, разве  что  согнув  ее
так,  что она наверно бы сломалась, потому что сухое дерево треснуло бы, как
чубук глиняной трубки.
     Я очень пожалел, что не подумал об этом раньше, но еще больше я жалел о
том, что  придется  оставить  мысль  измерить   бочку.   Однако   дальнейшие
размышления  натолкнули  меня  на новый план. Это доказывает, что не следует
делать заключения слишком поспешно. Я открыл способ ввести в бочку палку  не
только не ломая, но и не сгибая ее.
     Следовало  развязать  палку  и  вводить  ее  в бочку по частям: сначала
ввести первую планку, потом привязать к ней вторую и  двигать  дальше,  пока
снаружи останется только кончик, а тогда привязать третью таким же образом.
     Как  будто  здесь нет ничего трудного, и это так и оказалось, ибо через
пять минут я осуществил свое намерение  --  только  несколько  дюймов  палки
осталось снаружи.
     Осторожно  держа  в  руке  кончик палки, я стал подталкивать ее вперед,
пока не почувствовал, что противоположный конец уперся в  стенку  бочки  как
раз  напротив  отверстия. Тогда я сделал на линейке зарубку ножом. Сбросив с
общей длины толщину стенки, я получу точный  диаметр  бочки.  Затем  так  же
осторожно я вынул из бочки по частям всю палку, тщательно замечая места, где
планки  были  связаны,  чтобы  потом  связать их снова в том же месте. Здесь
нужна была особая точность, потому что ошибка в какую-нибудь четверть  дюйма
в  диаметре  могла  повлечь за собой разницу во много галлонов в определении
емкости сосуда. Поэтому мне следовало быть весьма аккуратным в цифрах.
     Теперь у меня был диаметр конуса у основания,  то  есть  диаметр  самой
широкой части бочки. Оставалось определить диаметр усеченной вершины конуса,
или основания бочки. Это представляло меньше трудностей -- просто никаких! Я
закончил  измерение  в  несколько  секунд: просунул палку вдоль днища бочки,
пока она не уперлась в край.
     Надо было еще определить длину бочки. Казалось бы, ничего нет проще,  а
мне  пришлось  помучиться,  пока  я определил ее с достаточной точностью. Вы
скажете, что для этого стоило  лишь  приложить  палку  параллельно  бочке  и
сделать  зарубку точно на уровне концов бочки. Вы забываете, что это было бы
легко при дневном свете, а ведь кругом была темнота. Я не  мог  быть  вполне
уверен,  что  палка у меня проходит прямо, а не косо. Ошибиться даже на дюйм
-- а я мог ошибиться и на несколько дюймов,-- значило спутать все расчеты  и
сделать  их  бесполезными.  Озадаченный,  я  прекратил измерение и некоторое
время бездействовал.
     Надо прежде всего сделать еще одну палку из двух планок от ящика. Так я
и поступил.
     Затем я проделал следующее: старую палку просунул вдоль дна бочки  так,
что  она  оперлась  на  выступавшие  над  ним закраины. Таким образом, палка
оказалась строго параллельна плоскости днища, и с моей стороны  конец  палки
выступал приблизительно на фут. Вторую палку я направил вдоль бока бочки под
прямым  углом к первой и прижал ее к самой широкой части бочки. Теперь я мог
отметить на второй палке то место, где  она  касалась  самой  широкой  части
бочки.  Ясно,  что  это  и  была половина длины бочки, а две половины всегда
составляют целое. Ошибки быть не может, так  как  прямой  угол  я  установил
весьма тщательно.
     Теперь у меня были все данные. Оставалось сделать вывод.
-==Глава XXXI. "QUOD ERAT FACIENDUM"[34]==-
     Найти  кубическое содержание бочки и перевести его потом в меры емкости
-- в галлоны и кварты,--  в  сущности,  не  представляло  никакого  труда  и
требовало  только  несложных  арифметических  вычислений.  Я  был достаточно
образованным математиком, чтобы произвести эти вычисления без пера,  бумаги,
грифельной  доски  или  карандаша. Впрочем, если бы у меня и было все это, я
все равно не смог бы писать в темноте. Я хорошо умел считать  в  уме  и  мог
складывать  и  вычитать,  умножать  и  делить  ряды  цифр  без помощи пера и
карандаша.
     Я сказал, что определить содержимое бочки в кубических футах  и  дюймах
простым  вычислением  не  представляло  труда.  Но  прежде чем подсчитывать,
предстояло разрешить еще один  важный  вопрос.  Мои  измерения  диаметров  и
высоты  не  были  выражены  в футах и дюймах. Я измерил бочку просто кусками
дерева и отметил расстояние зарубками. Ведь я не знал, сколько  мои  зарубки
обозначают  футов  и  дюймов. Можно было прикинуть в уме, но от этого пользы
мало: у меня все-таки не будет данных, пока я не измерю обе палки.
     Казалось  бы,  тут   я   столкнулся   с   действительно   непреодолимым
препятствием.  Принимая  во  внимание,  что  у  меня нечем было мерить -- ни
линейки с делениями, ни складного фута, никакой шкалы  для  измерения,--  вы
очень  просто  заключите,  что  мне пришлось отказаться от этой задачи. Если
взять за основу длину палки, я не получу никаких сведений о  том,  что  меня
интересует.  Для  того  чтобы  вычислить  объем бочки в кубических мерах и в
мерах жидких тел, я должен сначала узнать наименьший и наибольший диаметры и
высоту, выраженные в общепринятых мерах длины, то есть в футах и дюймах  или
в любых делениях линейки.
     Как  же, спрашиваю я, узнать мне футы и дюймы, когда у меня нет никакой
линейки? Никакой! И я не  могу  сделать  ее,  ибо  для  этого  нужна  другая
линейка,  с  делениями. И, уж конечно, я не могу прикидывать длину в футах и
дюймах на глаз. Что же делать?
     "Очевидно, ничего,-- скажете вы.-- Невозможное остается невозможным".
     Но я рассудил иначе.
     Я уже раньше предвидел эту трудность и поразмыслил о том,  как  мне  ее
преодолеть.  Все  это  было заранее продумано. Я уже знал, что могу измерить
мои палки с точностью до одного дюйма.
     Как же именно?
     А вот как.
     Я сказал, что у меня не было чем мерить, и это  правда,  если  понимать
мои  слова буквально. Но я, я сам был тем, чем следовало мерить,-- я сам был
единицей измерения! Если помните, я еще на  пристани  измерил  свой  рост  и
установил,  что во мне почти полных четыре фута. До чего кстати пришлось это
измерение!
     Теперь, зная, что во мне четыре фута, я  могу  отметить  эту  длину  на
палке, и таким образом у меня окажется четырехфутовая мера.
     Я сделал это без промедления. Дело оказалось простым и легким. Я лег на
пол, уперся ногами в один из шпангоутов и поместил жердь между ногами. Потом
вытянулся  во  весь рост, стараясь, чтобы палка лежала параллельно оси моего
тела и касалась середины лба. Я  тщательно  нащупал  пальцами  ту  точку  на
палке, которая приходилась напротив моей макушки, и потом сделал там зарубку
ножом. Теперь в моем распоряжении была линейка длиной в четыре фута.
     Но  самое  сложное  было  еще  впереди.  С  четырехфутовой  линейкой  я
ненамного приблизился к своей цели. Я мог теперь измерить диаметры, но этого
было недостаточно. Требовалось измерить их абсолютно  точно.  Я  должен  был
определить  их  в  дюймах,  даже в долях дюйма, потому что, как я уже сказал
раньше, ошибка при вычислении хотя бы на полдюйма привела  бы  к  разнице  в
несколько галлонов. Как же разделить четырехфутовую палку на дюймы и нанести
на нее эти дюймы? Как это сделать?
     Казалось  бы,  чего проще! Половина моего роста, который я уже отметил,
даст два фута; еще половина даст один фут. Сделав снова зарубку на половине,
я получу меру в шесть дюймов. Потом я могу и этот отрезок разделить  на  три
дюйма,  а  если  понадобится еще меньшая мера, то разделить три дюйма на три
части и получить искомый минимум -- один дюйм.
     Да, все это просто в теории, но как осуществить  это  на  практике,  на
обыкновенной палке, в кромешной тьме? Как найти половину от четырех футов? А
ее надо определить точно и потом делить и делить -- вплоть до дюйма.
     Сознаюсь, что я несколько минут сидел и думал, совершенно озадаченный.
     Впрочем,  это  продолжалось  недолго; скоро я нашел способ преодолеть и
это препятствие. Ремешки от башмаков -- вот что послужит мне линейкой!
     Лучшего нельзя было и придумать. Это были полоски  отличной  сыромятной
телячьей  кожи  -- ими можно было мерить с точностью до восьмой части дюйма,
не хуже чем линейкой из самшита или слоновой кости.
     Одного ремешка мне не хватило бы -- я взял оба  и  связал  их  прочным,
тугим  узлом.  Получилась полоска кожи длиной больше четырех футов. Приложив
ее к палке, я обрезал излишек, чтобы в ремешке стало ровно  четыре  фута.  Я
проверил  длину  ремешка несколько раз по палке, натягивая его изо всех сил,
чтобы не получилось никаких перегибов и узлов.
     Малейшая ошибка лишила бы точности всю мою будущую шкалу,  хотя  вообще
легче  разделить  четыре  фута  на  дюймы,  чем, наоборот, сложить из дюймов
четырехфутовую  линейку.  В  первом  случае  при   каждом   делении   ошибка
уменьшается, а во втором непрерывно увеличивается.
     Убедившись,  что  мера  взята  точно,  я соединил концы ремешка вместе,
придавил их пальцами и сложил на середине. Затем тщательно разрезал  ремешок
ножом  и  таким образом разделил его на две половины, каждая по два фута. Ту
половину, где был узел, я отбросил, а оставшуюся половину опять  разделил  и
разрезал на две части. Теперь у меня было два куска, каждый по одному футу.
     Один из этих кусков я сложил втрое, придавил и разрезал. Это была очень
тонкая  операция,  и тут потребовалась вся ловкость моих пальцев, потому что
легче было  разделить  ремешок  на  две  части,  чем  на  три.  Я  порядочно
провозился, пока наконец не достиг желаемого.
     Моей  целью  было  нарезать  куски по четыре дюйма каждый, чтобы потом,
сложив четырехдюймовый отрезок дважды, получить один дюйм.
     Так я и сделал.
     Для проверки я разрезал нетронутую половину ремешка на кусочки по дюйму
и сравнил их с ранее сделанными.
     Я с радостью убедился в том, что  первые  точно  соответствуют  вторым.
Разницы не было и на волосок!
     Теперь  у меня была точная мера, которую, следовало нанести на палку. У
меня были куски длиной в один фут, в четыре дюйма, в  два  дюйма  и  в  один
дюйм.  С  их помощью я нанес деления на палке, превратив ее в нечто подобное
измерительному прибору торговца тканями.
     Все это заняло порядочно времени, так как я работал весьма тщательно  и
осторожно.  Но  терпение мое вознаградилось: теперь в моем распоряжении была
единица меры, на которую я мог положиться, проводя вычисление,  от  которого
зависела моя жизнь или смерть.
     Я  больше  не  медлил  с вычислением. Диаметры были высчитаны в футах и
дюймах, и я взял их среднюю арифметическую. Эту цифру я перевел в квадратные
меры обычным способом (умножил на восемь и разделил на десять).
     Это дало мне  площадь  основания  цилиндра,  равную  площади  основания
усеченного  конуса  той  же  высоты. Результат я умножил на длину бочки -- и
получил ее емкость в кубических дюймах.
     Разделив последнюю цифру на шестьдесят  девять,  я  получил  количество
кварт, а потом галлонов.
     Так я установил, что бочка вмещала немного больше сотни галлонов.
-==Глава XXXII. УЖАСЫ МРАКА==-
     Результат   моих  вычислений  оказался  более  чем  удовлетворительным.
Восьмидесяти галлонов воды, считая по  полгаллона  в  день,  хватит  на  сто
шестьдесят  дней,  а если считать по кварте в день, то на триста двадцать --
почти на целый год! Я мог вполне обойтись одной квартой в день -- да ведь не
могло же плавание продолжаться триста двадцать дней! Корабль мог  обойти  за
меньший  срок  вокруг света, как мне говорили. Хорошо, что я это вспомнил,--
теперь я совершенно перестал тревожиться относительно питья.  Но  все  же  я
решил  пить не больше кварты в день и уже не беспокоиться, что мне не хватит
воды.
     Большей опасностью был недостаток пищи, но,  в  общем,  это  меня  мало
пугало,  так  как  я  твердо  решил  соблюдать самую жесткую экономию. Итак,
всякое беспокойство в отношении пищи и питья у меня исчезло. Ясно, что я  не
умру ни от жажды, ни от голода.
     В  таком  настроении  я  находился  несколько дней и, несмотря на скуку
заточения, в котором каждый час казался целым днем, постепенно приспособился
к новому образу жизни. Часто, чтобы убить время, я считал минуты и  секунды,
занимаясь этим странным делом по нескольку часов подряд.
     У меня были с собой часы, подаренные матерью, и я любовно прислушивался
к их бодрому  тиканью.  Мне  казалось, что у них особенно громкий ход в моей
тюрьме, да это и было так -- звук усиливался, отражаясь от деревянных  стен,
ящиков  и  бочек.  Я  бережно  заводил  часы,  боясь, как бы они случайно не
остановились и не сбили меня со счета.
     Я не очень интересовался тем, который час. В этом  не  было  смысла.  Я
даже  не  думал о том, день сейчас или ночь. Все равно яркое солнце не могло
послать ни лучика, чтобы рассеять мрак моей темницы. Впрочем, я все же знал,
когда наступает ночь. Вы удивитесь, конечно, как мог я это знать,--  я  ведь
не  считал  времени  в  продолжение первых ста часов с тех пор, как попал на
корабль, и в полном мраке, окружавшем меня, невозможно было отличить день от
ночи.
     Однако я нашел способ -- и вот в чем он заключался. Всю жизнь я ложился
спать в определенный час, а именно в десять часов вечера, и вставал ровно  в
шесть  утра.  Таково  было  правило в доме моего отца и в доме моего дяди --
особенно в последнем. Естественно, что, когда наступало десять  часов,  меня
сразу начинало клонить ко сну. Привычка была так сильна, что не изменяла мне
и  в этой новой для меня обстановке. И когда мне хотелось спать, я заключал,
что, должно быть, уже десять часов  вечера.  Я  установил,  что  сплю  около
восьми   часов  и  в  шесть  утра  просыпаюсь.  Таким  образом  мне  удалось
урегулировать часы. Я был уверен, что таким же способом я сумею  отсчитывать
сутки,  но потом мне пришло в голову, что привычки мои могут измениться, и я
стал аккуратно следить за часами[35]. Я заводил их дважды в сутки  --  перед
сном и при вставании утром -- и не боялся, что они внезапно остановятся.
     Я  был  рад,  что могу отличить ночь ото дня, но, по существу, их смена
немного или даже вовсе ничего для меня  не  означала.  Важно  было,  однако,
знать,  когда кончаются сутки, ибо только так я мог следить за путешествием.
Я  внимательно  считал  часы,  и,  когда  часовая  стрелка  дважды   обегала
циферблат,   делал  зарубку  на  палочке.  Мой  календарь  велся  с  большой
аккуратностью. Я сомневался только в первых днях после  отплытия,  когда  не
следил  за  временем.  Я  определил  количество этих дней наугад как четыре.
Впоследствии оказалось, что я не ошибся.
     Так проводил я недели, дни, часы -- долгие, скучные часы  во  мраке.  Я
был  в  подавленном состоянии духа, иногда совсем опускал голову, но никогда
не отчаивался.
     Странно сказать, сильнее всего я страдал теперь  от  отсутствия  света.
Сначала  мне  причиняло  большие муки мое согнутое положение и необходимость
спать на жестких дубовых досках, но потом я привык. Кроме того, я  придумал,
как сделать свое ложе помягче. Я уже говорил, что в ящике, который находился
за  моим продовольственным складом, лежало сукно, плотно скатанное в рулоны,
в том виде, как оно выходит с фабрики. Я  сразу  сообразил,  как  устроиться
поудобнее,  и  немедленно  привел  свою  мысль в исполнение. Я убрал галеты,
увеличил отверстие, которое ранее  проделал  в  обоих  ящиках,  и  с  трудом
выдернул  штуку  материи.  Дальше  работа  пошла  легче,  и через два часа я
изготовил себе ковер и мягкое ложе, тем  более  драгоценное,  что  оно  было
сделано  из  лучшего  сорта  материи.  Я взял столько, сколько понадобилось,
чтобы вовсе не чувствовать под собой дубовых досок. Затем я убрал  галеты  в
ящик, иначе они загромождали помещение.
     Расстелив   свою   дорогостоящую   постель,   я  растянулся  на  ней  и
почувствовал себя гораздо уютнее, чем раньше.
     Но с каждой минутой я все больше мечтал о свете.  Трудно  описать,  что
испытываешь  в  полной  темноте!  Только  теперь  я  понял, почему подземная
темница   всегда   считалась   самым   страшным   наказанием   для   узника.
Неудивительно,  что  люди становились седыми и самые чувства изменяли им при
таких обстоятельствах,-- ибо в самом деле темнота так невыносима, как  будто
свет является основой нашего существования.
     Мне казалось, что, будь я заключен в светлом помещении, время прошло бы
вдвое  скорее.  Казалось,  темнота  увеличивает каждый час вдвое и как будто
что-то материальное удерживает  колесики  моих  часов  и  движение  времени.
Бесформенный мрак! Мне казалось, что я страдаю только от него и что проблеск
света  меня  мгновенно  бы  вылечил.  Иногда  мне  вспоминалось, как я лежал
больной, без сна, считая долгие, мрачные часы ночи и  нетерпеливо  дожидаясь
утра.
     Так медленно и совсем не весело шло время.
-==Глава XXXIII. БУРЯ==-
     Больше  недели  провел  я  в этом томительном однообразии. Единственный
звук, который достигал моих ушей, был шум волн надо мной. Именно  надо  мной
-- потому  что  я  знал, что нахожусь в глубине, ниже уровня воды. Изредка я
различал другие  звуки:  глухой  шум  тяжелых  предметов,  передвигаемых  по
палубе.   Несомненно,  там  что-то  действительно  передвигали.  Иногда  мне
казалось, что я слышу звон колокола, зовущий людей на вахту, но в этом я  не
был уверен. Во всяком случае, звук казался таким далеким и неотчетливым, что
я  не мог определенно сказать, действительно ли это колокол. И слышал я этот
звук только в самую тихую погоду.
     Я прекрасно знал, какова погода снаружи. Я мог отличить небольшой ветер
от свежего ветра и от бури, знал, когда они возникли  и  когда  кончились,--
совсем  так,  словно  находился  на палубе. Качка корабля, скрип его корпуса
говорили мне о силе ветра и о том, какова погода -- плохая или хорошая.
     На шестой день -- то есть на десятый с момента отплытия, но  шестой  по
моему календарю -- началась настоящая буря. Она продолжалась два дня и ночь.
Вероятно,  это  был  необычайно сильный шторм -- он сотрясал крепления судна
так, как будто собирался разнести  их  вдребезги.  Временами  я  думал,  что
большой корабль действительно разлетится на куски. Огромные ящики и бочки со
страшным  треском  колотились  друг  о друга и о стенки трюма. В промежутках
было ясно слышно, как могучие валы обрушивались на корабль с  таким  ужасным
грохотом,  как  будто  по  обшивке  изо  всех  сил  били тяжелым молотом или
тараном.
     Я не сомневался, что судно, того и гляди, пойдет ко  дну.  Можете  себе
представить, что я испытывал тогда! Нечего и говорить, как мне было страшно.
Когда  я  думал  о том, что корабль может опуститься на дно, а я, запертый в
своей коробке, не имею возможности ни  выплыть  на  поверхность,  ни  вообще
пошевелиться,  меня  сковывал еще больший страх. Я уверен, что не так боялся
бы бури, если бы находился на палубе.
     К довершению бед, у меня снова начались приступы морской болезни -- так
всегда бывает с теми, кто впервые  плавает  по  морю.  Бурная  погода  сразу
вызывает  тошноту и слабость, и с той же силой, с какой она возникает обычно
в первые двадцать четыре часа путешествия.
     Это очень легко объяснить -- качка корабля во время бури усиливается.
     Почти сорок часов продолжалась буря, пока море не успокоилось. Я понял,
что шторм  миновал,--  я  больше  не  слышал  гула  волн,   которым   обычно
сопровождается  движение  корабля  по  бурному  морю. Но, несмотря на то что
ветер прекратился, корабль все еще качался, балки скрипели,  ящики  и  бочки
двигались и ударялись друг о друга так же, как и раньше. Причиной этому была
зыбь, которая постоянно следует за сильным штормом и которая не менее опасна
для  корабля,  чем  буря.  Иногда  при сильной зыби ломаются мачты и корабль
валится набок -- катастрофа, которой моряки очень боятся.
     Зыбь постепенно стихла,  а  через  двадцать  четыре  часа  прекратилась
совершенно.
     Корабль  скользил  как  будто еще более плавно, чем прежде. Тошнота моя
также стала утихать, я почувствовал себя лучше и даже веселее.  Но  так  как
страх заставил меня бодрствовать все время, пока бушевала буря, да и болезнь
не  оставляла  меня  во все время свирепой качки, то теперь я был совершенно
измучен и, как только все успокоилось, заснул глубоким сном.
     Сны мои были почти так же мучительны, как явь. Мне снилось то,  чего  я
боялся  несколько  часов  назад: будто я тону именно так, как предполагал,--
заключенный в трюме, без возможности выплыть. Больше того, мне снилось,  что
я  уже  утонул  и  лежу  на  дне  моря,  что я мертв, но при этом не потерял
сознания.  Наоборот,  я  все  вижу  и  чувствую  и,  между  прочим,  замечаю
отвратительных  зеленых  чудовищ,  крабов или омаров, ползущих ко мне, чтобы
ухватить меня своими громадными клешнями и растерзать мое тело.
     Один из них привлек мое особое внимание -- самый большой и страшный  из
всех.
     Он ближе всех ко мне.
     С  каждой  секундой  он все приближается и приближается, и мне кажется,
что он уже добрался до моей руки и взбирается по ней.
     Я ощущаю холодное прикосновение чудовища, его неуклюжие клешни  уже  на
моих  пальцах,  но я не могу пошевелить ни рукой, ни пальцем, чтобы сбросить
его.
     Вот краб вскарабкался на запястье, ползет по руке,  которую  я  во  сне
откинул  далеко  от  себя.  Он, кажется, собирается вцепиться мне в лицо или
горло. Я это чувствую по настойчивости, с которой  он  продвигается  вперед,
но,  несмотря  из  весь  свой  ужас, ничего не могу сделать, чтобы отбросить
чудовище. Я не могу пошевелить ни кистью, ни рукой, я  не  могу  двинуть  ни
одним  мускулом  своего  тела. Ведь я же утонул, я мертв! Ой! Краб у меня на
груди, на горле... он сейчас вопьется в меня... ах!..
     Я проснулся с воплем и выпрямился. Я бы вскочил на ноги,  если  бы  для
этого хватило места. Но места не было.
     Ударившись головой о дубовую балку, я пришел в себя.
-==Глава XXXIV. НОВАЯ ЧАШКА==-
     Несмотря на то что все это было во сне и никакой краб не мог взобраться
по моей  руке,  несмотря на то что я проснулся и знал, что это лишь сон,-- я
не мог отделаться от впечатления, что по мне действительно прополз краб  или
какое-то  другое существо. Я все еще ощущал легкое жжение на руке и на груди
--и та и другая были открыты,-- жжение, которое мог бы произвести  зверек  с
когтистыми лапками. И я не мог отбросить мысль, что все же здесь кто-то был.
     Я  был так убежден в этом, что, проснувшись, машинально протянул руку и
стал ощупывать свое ложе, надеясь поймать какое-нибудь живое существо.
     Спросонья я все еще думал, что  это  краб,  но,  придя  в  себя,  понял
нелепость  такой  догадки -- здесь ведь не могло быть краба. Впрочем, почему
же нет? Краб мог жить в трюме корабля -- его занесли на борт случайно вместе
с балластом, а может быть, его  затащил  сюда  кто-нибудь  из  матросов  для
забавы.  Потом его бросили на произвол судьбы, и он скрылся в многочисленных
уголках и щелях, которых достаточно среди трюмных балок. Пищу он мог найти в
трюмной воде, в мусоре, а может быть, крабы, как хамелеоны,  могут  питаться
воздухом?[36]
     Я  размышлял  так только несколько минут, после того как проснулся, но,
поразмыслив, отбросил эти предположения. Крабов я мог видеть только во  сне.
Если  бы  не  сон,  я  бы и не подумал об этих существах. Конечно, здесь нет
никакого краба, иначе я поймал бы его: ведь я ощупал каждый дюйм  постели  и
ничего  не  нашел. В мою каморку вели только две щели, через которые крупный
краб мог бы пролезть или скрыться, но я сразу  же  проверил  эти  щели,  как
только  проснулся.  Такой  медлительный  путешественник, как краб, не мог бы
убежать через них в столь короткий промежуток времени. Нет, здесь  не  могло
быть краба. И все-таки здесь кто-то был, ибо кто-то карабкался по мне. Я был
в этом уверен.
     Некоторое  время  я  еще раздумывал над своим сном, но скоро неприятное
ощущение исчезло. Ничего удивительного, что мне приснилось именно то, о  чем
я все время думал, пока бушевала буря.
     Ощупав  часы,  я  увидел,  что  спал очень долго -- мой сон продолжался
около шестнадцати часов! Это произошло потому, что я бодрствовал все  время,
пока длилась буря, да тут еще причиной была морская болезнь.
     Я  испытывал  сильный  голод  и  не  мог удержаться от искушения съесть
больше, чем мне полагалось. Я уничтожил целых четыре галеты.  Мне  говорили,
что  морская болезнь порождает сильный аппетит, и я теперь убедился, что это
правда. Я готов был сразу уничтожить весь свой запас. Съеденные мною  четыре
галеты  насытили меня лишь отчасти. Только боязнь остаться без пищи удержала
меня от соблазна съесть в три раза больше.
     Меня одолевала также жажда,  и  я  выпил  гораздо  больше  полагающейся
порции.  Но  водой  я не так дорожил, рассчитывая, что мне с избытком хватит
питья до конца путешествия. Одно только меня беспокоило: когда я пил воду, я
очень много разбрызгивал и проливал. У меня не было никакого сосуда -- я пил
прямо из отверстия в бочке. К тому же это было неудобно. Я вынимал  затычку,
и сильная струя била мне прямо в рот. Но я не мог пить без конца, нужно было
перевести  дыхание,  а  в это время вода обливала лицо, платье, заливала всю
каморку и уходила попусту, пока я всовывал затычку обратно.
     Если бы у меня был сосуд, в который я мог бы налить воду,--  чашка  или
что-нибудь в этом роде!
     Сначала  я  подумал  о  башмаках,  которые  были  не нужны. Но подобное
применение обуви мне претило.
     До того как я просверлил бочку, я не колеблясь напился бы  из  башмаков
или  из  любого сосуда, но сейчас, когда воды имелось вдоволь, дело обстояло
иначе. Может, все же вымыть начисто один из башмаков для этой  цели?  Лучше,
конечно,  потратить  немного  воды  на  мытье  башмака,  чем  терять большое
количество воды при каждом питье.
     Я уже собирался привести этот план в  исполнение,  когда  лучшая  мысль
пришла  мне в голову -- сделать чашку из куска сукна. Я заметил, что материя
была непромокаемая,-- по крайней мере, брызгавшая на мою  постель  из  бочки
вода  не  проходила  насквозь:  мне  всегда  приходилось стряхивать брызги с
материи. Поэтому кусок ее, свернутый в виде  чашки,  вполне  пригодится  для
моей цели. И я решил сделать такой сосуд.
     Нужно  было  отрезать  широкий  кусок  ножом и свернуть его в несколько
слоев в виде воронки. Узкий конец я связал куском ремешка от башмаков -- и у
меня получилась чашка для питья, которая служила мне, как если бы  она  была
из  фарфора  или  стекла.  Теперь  я  мог  пить  спокойно, не теряя ни капли
драгоценной влаги, от которой зависела моя жизнь.
-==Глава XXXV. ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ==-
     За завтраком я съел так много, что решил в этот день  больше  не  есть,
но, проголодавшись, не смог выполнить свое благое намерение. Около полудня я
не  выдержал,  сунул  руку  в ящик и вытащил оттуда галету. Я решил, однако,
съесть на обед только  половину,  а  другую  оставить  на  ужин.  Поэтому  я
разделил галету на две части: одну отложил, а вторую съел и запил водой.
     Вам,  может  быть, кажется странным, что мне ни разу не пришла в голову
мысль прибавить к воде несколько капель бренди. Ведь я мог пить его  сколько
угодно:  здесь  его  было не меньше ста галлонов. Но для меня в этом не было
никакого прока.  С  таким  же  успехом  бочонок  мог  быть  наполнен  серной
кислотой.  Я  не  касался  бренди,  во-первых,  потому,  что  не  любил его;
во-вторых, потому, что мне от него становилось плохо и начинало  тошнить  --
вероятно,  это  было  бренди  самого  низкого  сорта, предназначенное не для
продажи, а для раздачи матросам (с кораблями часто отправляют  самое  плохое
бренди и ром для команды); в-третьих, потому, что я уже пробовал это бренди:
я  выпил  около  рюмки  и  моментально  почувствовал  сильнейшую  жажду. Мне
пришлось выпить почти полгаллона воды, чтобы утолить ее, и я решил в будущем
воздержаться от алкоголя -- я хотел сохранить побольше воды.
     По моим часам уже наступало время ложиться спать. Я решил съесть вторую
половину галеты, оставленную на ужин, и после этого "отправиться на покой".
     Приготовления ко сну заключались  в  том,  что  я  менял  положение  на
шерстяной  подстилке  и  натягивал  на  себя один-два слоя материи, чтобы не
закоченеть ночью.
     Всю первую неделю после отплытия я сильно зяб. Я не страдал от холода с
тех пор, как нашел сукно,--  я  закутывался  в  него  с  головой.  Однако  с
некоторого  времени ночи становились все теплее. После бури я вовсе перестал
покрываться материей: ночью было так же тепло, как днем.
     Сначала меня удивляла эта быстрая перемена в состоянии  атмосферы,  но,
поразмыслив  немного, я оказался в состоянии удовлетворительно объяснить это
явление. "Без сомнения,-- думал я,-- мы все время  плывем  на  юг  и  входим
теперь в жаркие широты тропической зоны".
     Я  не совсем понимал, что это означает, но слышал, что тропическая зона
-- или просто "тропики" -- лежит к югу от Англии, что там гораздо жарче, чем
в самую жаркую летнюю погоду в Англии. Я знал, что Перу расположено в  Южном
полушарии и что нам надо пересечь экватор, чтобы попасть туда.
     Это  было  хорошим  объяснением того, почему так потеплело. Корабль шел
уже около двух недель. Считая, что oн  делает  по  двести  миль  в  день  (а
корабли,  как  я знал, часто делают и больше), он должен был уже далеко уйти
от Англии, и климат, конечно, изменился.
     В этих размышлениях я провел всю вторую половину дня и весь вечер  и  в
десять  часов решил, как уже говорил раньше, съесть вторую половину галеты и
отправиться спать.
     Сначала я выпил чашку воды, чтобы не есть  всухомятку,  потом  протянул
руку  за  сухарем.  Я  точно  знал, где он лежит, потому что, поместив рулон
сукна у шпангоута, я устроил себе нечто вроде полки, где держал нож, чашку и
деревянный календарь. Я положил туда половину галеты и, конечно,  мог  найти
это место рукой в темноте так же легко, как и при свете. Я так хорошо изучил
каждый  уголок  и каждую щелку своего убежища, что мог в темноте безошибочно
определить любое место размером с монету в пять шиллингов.
     Я протянул руку, чтобы  достать  драгоценный  кусочек.  Вообразите  мое
удивление,  когда,  ощупав место, где полагалось лежать галете, я убедился в
том, что ее там нет!
     Сначала мне показалось, что я ошибся. Может быть, я положил  оставшуюся
половину  галеты  не  на  обычное  место на полке? Тогда, конечно, ее там не
может быть.
     Чашку с водой я держал в руке, нож был на  месте,  а  также  палочка  с
зарубками  и  кусочки  ремешков,  которыми я мерил бочку, но половина галеты
исчезла!
     Куда же я мог ее положить?  Кажется,  больше  некуда.  Для  верности  я
ощупал  весь  пол  моей  камеры, все складки и изгибы материи и даже карманы
куртки и штанов. Я пошарил и в башмаках -- не имея в них  никакой  нужды,  я
снял  их,  и  они  валялись  в углу. Я не оставил не обследованным ни одного
дюйма в помещении, обшарив все тщательнейшим образом,  но  так  и  не  нашел
половинки галеты!
     Я  искал  ее  так  усердно  не  потому,  что  это  была ценная вещь, но
исчезновение ее с полки было странно, настолько странно, что над этим стоило
призадуматься.
     Может быть, я съел ее?
     Предположим, что так.  Может  быть,  в  припадке  рассеянности  я  взял
галету, стал ее грызть и уничтожил, не отдавая себе отчета в том, что делаю.
Во  всяком  случае, у меня не осталось никаких воспоминаний о еде, с тех пор
как я съел первую половинку. А если я все же  проглотил  и  вторую,  она  не
принесла  мне  пользы:  я  не  чувствовал  сытости,  и мой желудок ничего не
выиграл -- я был голоден, как будто не прикасался к пище весь день.
     Я отчетливо помнил, что положил кусок галеты рядом с  ножом  и  чашкой.
Почему  он  переменил  место,  если  я его не брал оттуда? Я не мог случайно
задеть его и сбросить вниз, потому что  не  делал  никаких  движений  в  том
направлении.  Но  где-то  он  есть?  Он не мог завалиться в щель под бочкой,
потому что щель плотно  забита  материей.  Я  это  сделал,  чтобы  выровнять
поверхность, на которой лежал.
     Так  я  и  не  нашел  пропавшую  галету.  Она  исчезла  --  либо в моем
собственном горле, либо еще как-нибудь. Но если я  съел  ее,  то  жаль,  что
сделал  это  бессознательно,  потому что не получил никакого удовольствия от
еды.
     Долго я колебался, взять ли мне другую галету из ящика или  отправиться
спать  без  ужина.  Страх  перед  будущим заставил меня воздержаться от еды.
Итак, я выпил холодной воды, положил чашку на полку и устроился на ночь.
-==Глава XXXVI. ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ ПРИШЕЛЕЦ==-
     Я долго не спал и лежал, думая  о  таинственном  исчезновении  половины
галеты. Я говорю: "таинственном", потому что в глубине души был убежден, что
не  ел  ее,  что  она  исчезла  другим путем. Но каким именно, я не мог даже
представить себе, ибо я  был  совершенно  один.  Я  был  единственным  живым
существом  в  трюме,  и  больше  некому  было  дотронуться до еды. И вдруг я
вспомнил свой сон о крабе! Может статься, это все-таки  был  краб?  Конечно,
утонул  я  во  сне,  но  остальное могло быть и явью и по мне, может быть, в
самом деле прополз краб? Неужели он съел галету? Я знал, что крабы обычно не
едят хлеба. Но запертый в корабельном трюме, изголодавшийся краб мог  съесть
и галету. В конце концов, может, это действительно был краб?
     То ли от этих мыслей, то ли из-за голодного урчанья в желудке я не спал
несколько  часов. Наконец я заснул, вернее -- погрузился в дремоту, и каждые
две-три минуты просыпался снова.
     В один из таких промежутков мне показалось, что я слышу необычный  шум.
Корабль  шел  плавно,  и  я  сразу отличил этот звук от мягкого плеска волн.
Кстати, в последнее время волны плескались настолько  тихо,  что  стук  моих
часов перекрывал их.
     Новый  звук,  привлекший  мое внимание, походил на легкое царапанье. Он
доносился из угла, в котором валялись ненужные мне башмаки. Что-то скреблось
у меня в башмаках!
     "Ну, это и есть краб!"--сказал я самому себе. Сон окончательно  покинул
меня.  Я  лежал,  настороженно прислушиваясь и готовясь схватить рукой вора,
ибо теперь был уже уверен в том, что краб или не краб, но существо,  которое
скреблось у меня в башмаках, и есть похититель моего ужина.
     Я  опять  услышал царапанье. Да, конечно, это в башмаках. Я приподнялся
медленно и тихо, так, чтобы  схватить  башмак  одним  движением,  и  в  этом
положении стал ждать, когда звук повторится.
     Я  прождал  порядочное  время,  но  ничего  не  услышал. Тогда я ощупал
башмаки и все пространство вокруг них --  ничего!  Казалось,  башмаки  лежат
точно  так,  как  я их сам положил. Я обследовал весь пол моей каморки, но с
тем же результатом. Здесь решительно ничто не переменилось.
     Я был в полном недоумении и  довольно  долго  лежал  прислушиваясь,  но
таинственный  шум  не  повторялся.  Сон постепенно овладевал мной, и я снова
задремал, ежеминутно просыпаясь.
     Вдруг раздался снова тот же звук.  Я  опять  насторожился.  Несомненно,
кто-то  скребется в башмаках. Но как только я бросился к ним, звук мгновенно
прекратился, словно я напугал того, кто в них царапался.  И  опять  я  шарил
везде и ничего не мог найти!
     "Ага! -- бормотал я.-- Теперь я знаю, кто это! Вовсе не краб -- краб не
сумел  бы  так  быстро  выскочить  из  башмака.  Это  мышь. Только и всего".
Странно, что я не подумал об этом раньше! Приди это сразу мне в голову, я бы
не беспокоился. Это всего-навсего мышь. Если бы не сон, я и не подумал бы  о
крабе.
     Я снова улегся с намерением заснуть и больше не тревожиться о мыши.
     Не  успел  я лечь, как царапанье в углу возобновилось, и я подумал, что
мышь, чего доброго, основательно испортит башмаки. Хотя здесь они  были  мне
вовсе  не  нужны,  я  все-таки  не  мог  допустить,  чтобы  их сгрызла мышь.
Поднявшись, я рванулся вперед, чтобы схватить ее. Снова никакого результата.
     Я даже не дотронулся до зверька, но мне показалось, что я слышу, как он
удирает в щель между бочкой с бренди и бортом корабля.
     Взяв в руки башмаки, я с огорчением убедился, что передок одного из них
совершенно съеден. Странно, что мышь могла так много уничтожить,  да  еще  в
такой короткий срок! Ведь я совсем недавно держал в руках эти башмаки. Может
быть, здесь действовали несколько мышей? Похоже на то.
     Чтобы  спасти  обувь  от  окончательной гибели и избавить себя от новых
волнений, я взял башмаки из угла, положил их рядом с собой и  накрыл  сверху
слоем материи. Сделав это, я опять улегся спать.
     Я дремал недолго и снова проснулся, на этот раз от явного ощущения, что
по мне  что-то  ползет.  Мне  почудилось, что какое-то существо очень быстро
пронеслось у меня по ногам.
     Теперь сон меня уже совершенно покинул. Однако я не шевелился, а  лежал
и ждал, не повторится ли это снова.
     "Конечно,--  решил  я,--  это и есть мышь, и теперь она бегает кругом в
поисках башмаков". Мне начинало надоедать это вторжение. Гнаться за мышью не
было  никакого  смысла,  потому  что  она  убежит  в  щель,  как  только   я
пошевельнусь.  Я  решил  лежать  спокойно,  дождаться, пока она взберется на
меня, и тогда схватить се. Я не хотел  убивать  это  маленькое  существо,  а
намеревался  только хорошенько прижать его или отодрать за ухо, чтобы оно не
беспокоило меня больше.
     Мне пришлось долго лежать, ничего не слыша и не чувствуя.  Наконец  мое
терпение  было  вознаграждено.  По  слабому  движению  в  складках  материи,
заменявшей мне  одеяло,  я  убедился,  что  по  ней  что-то  бегает,  и  мне
показалось   даже,  что  я  различаю  топанье  маленьких  лапок.  Вот  снова
зашевелилась  материя,  и  я  ясно  почувствовал,  что   какое-то   существо
взбирается  по  моей  лодыжке  и  поднимается  к бедру. Оно казалось слишком
тяжелым для мыши, но у меня не было времени размышлять об этом -- надо  было
его хватать сейчас же!
     Я протянул руку, растопырив пальцы, но... о ужас!..
     Вместо нежной, маленькой мышки рука моя сжала туловище животного ростом
почти  с  котенка!  Сомнений  быть  не  могло -- это была огромная, страшная
крыса!
-==Глава XXXVII. РАЗМЫШЛЕНИЯ О КРЫСАХ==-
     Безобразное животное  сразу  проявило  себя.  Лишь  только  мои  пальцы
коснулись  его гладкой шерсти, я почувствовал, что это крыса,-- почувствовал
дважды, ибо, прежде чем успел отдернуть руку, так безрассудно  протянутую  к
ней, ее острые зубы глубоко прокусили мне большой палец. В то же мгновение в
ушах у меня прозвучал угрожающий визг.
     Я  поскорее  отнял  руку  и отскочил в самый дальний конец каморки, как
можно дальше от моего неприятного гостя, и там скорчился,  дожидаясь,  когда
уйдет отвратительное животное.
     Все  затихло,  и  я  решил,  что крыса скрылась в другую часть корабля.
Наверно, она испугалась не меньше меня. Хотя вряд ли. Из нас  двоих  я  был,
конечно,  напуган  больше.  Это  доказывалось  уже  тем,  что  она сохранила
достаточно сообразительности, чтобы укусить меня за  палец,  перед  тем  как
пуститься в бегство, в то время как я потерял всякое присутствие духа.
     Из  этой  короткой встречи мой противник вышел победителем, потому что,
испугав меня, нанес мне вдобавок  тяжелую  и  болезненную  рану.  Палец  мой
кровоточил. Я чувствовал, что кровь струится по всей руке так, что слипаются
кончики пальцев.
     Я  бы  мог  отнестись к этому с полным спокойствием: что такое, в конце
концов, укус крысы? Но дело было не только в  этом.  Меня  тревожил  вопрос:
ушел ли мой враг совсем или он неподалеку и может еще вернуться?
     Мысль,  что  крыса может вернуться -- да еще осмелевшая, оставшаяся без
наказания,-- наполняла меня беспокойством.
     Вы удивляетесь? Но я всю жизнь испытывал  отвращение  к  крысам,  даже,
правду  сказать,  страх  перед  ними.  В  детстве это отвращение было у меня
особенно сильно, но и позже, хотя мне впоследствии  пришлось  встречаться  и
сражаться  с  более опасными животными, ни одно из них не внушало мне такого
страха,  как  обыкновенная  вездесущая  крыса.  Страх  здесь  смешивается  с
отвращением,  и  неспроста, потому что я знаю множество достоверных случаев,
когда крысы нападали на людей -- и не только на  детей,  но  и  на  взрослых
мужчин,  особенно  на раненых и больных. Люди погибали от крысиных укусов, и
эти отталкивающие всеядные животные пожирали потом трупы.
     Мне много приходилось слышать таких историй в детстве  --  естественно,
что  в  тот момент я вспомнил о них. Воспоминания эти нагнали на меня страх,
граничащий с ужасом. А эта крыса оказалась одной из самых крупных,  каких  я
когда-либо  встречал.  Она  была  так  велика,  что  я поначалу с трудом мог
поверить, что это крыса. На ощупь она была ростом с молодую  кошку.  Немного
успокоившись,  я  замотал  большой палец тряпицей, оторванной от рубашки. За
пять минут боль в пальце стала ужасной -- ведь крысиный укус  почти  так  же
ядовит, как укус скорпиона,-- и хотя рана была не так уж велика, я знал, что
она причинит мне сильные страдания.
     Нечего  говорить,  что последние остатки сна у меня исчезли надолго. По
существу, я не спал до утра, а потом каждую минуту просыпался  от  кошмарных
сновидений.  Мне  снилось,  что  не  то  крыса,  не  то краб хватает меня за
горло...
     Долго я лежал и прислушивался, не вернется ли зверь, но до  конца  ночи
не заметил ни малейших следов его присутствия.
     Должно  быть,  я основательно помял крысу, ибо накинулся на нее со всей
силой,-- и это напугало ее так, что  она  не  осмелилась  явиться  снова.  Я
утешал  себя  этой  надеждой,  в  противном  случае  мне бы долго не удалось
заснуть.
     Конечно, теперь я понял, куда делась половина галеты  и  кто  привел  в
негодность  мои  башмаки. Их не мог так испортить более слабый сородич крысы
-- мышь. Крыса, значит, уже давно бегала вокруг меня, а я ее и не замечал.
     В течение многих часов, которые я пролежал прислушиваясь, перед тем как
заснуть, одна мысль занимала мой мозг: что делать, если крыса вернется?  Как
ее  уничтожить  или, по крайней мере, как избавиться от непрошеного гостя? Я
отдал бы в то время год жизни  за  стальной  или  вообще  за  любой  капкан,
которым  можно поймать крысу. Но раздобыть такой капкан было невозможно, и я
стал изобретать другой способ  избавиться  от  неприятного  соседа.  Я  имел
полное право называть крысу соседом, потому что знал, что жилище ее недалеко
и что в эту минуту она возится где-то на расстоянии трех футов от моего лица
-- скорее всего, под ящиком с галетами или под бочкой с бренди.
     Долго  я  напрягал мозг, но не мог придумать, как бы изловить крысу, не
подвергая себя опасности.  Конечно,  если  она  приблизится  ко  мне,  можно
схватить  ее  руками,  как  я  это  сделал  раньше.  Но у меня не было охоты
повторять уже проделанный опыт. Я знал, через какую щель  она  проникает  ко
мне,-- через промежуток между двумя бочками: с водой и с бренди.
     Я  предполагал,  что если она вернется, то прежним путем. Что, если все
отверстия, кроме одного, заткнуть кусками материи, потом  впустить  крысу  и
сразу  же  отрезать  ей  отступление,  заткнув  и последнее отверстие? Таким
образом, она окажется в западне. Но я и сам попаду в  нелепое  положение.  Я
тоже  окажусь в западне, и при этом враг вовсе не будет уничтожен, пока я не
покончу с ним в рукопашной схватке. Конечно, я смогу победить и убить крысу:
все-таки я сильнее и в состоянии задушить ее руками, но при  этом,  конечно,
получу  порядочое  количество  серьезных  укусов, а с меня и одного уже было
достаточно, чтобы не желать подобного поединка.
     Как обойтись без капкана? Наступило уже утро, когда, усталый от  планов
и предположений, я впал в полудремотное состояние, так ничего и не придумав,
как  избавиться  от  проклятой твари, причинившей мне столько беспокойства и
тревоги.
-==Глава XXXVIII. ВСР ЗА КРЫСОЛОВКУ!==-
     Несколько часов я либо дремал, либо спал урывками, но потом проснулся и
уже больше не мог спать, вспоминая о большой крысе. Да и боли в пальце  было
достаточно,  чтобы  разбудить  меня.  Не только большой палец, но и вся рука
опухла и сильно болела. У меня не было никаких лекарств -- оставалось только
терпеть. Я знал, что воспаление скоро пройдет и мне станет легче, и крепился
изо всех сил. Но малые беды отступают перед большими. Так было  и  со  мной.
Страх  перед возвращением крысы беспокоил меня гораздо больше, чем рана. Все
мое внимание было поглощено крысой, и я почти забывал о боли в пальце.
     Не успел я проснуться, как мысли мои снова обратились к тому, чтобы так
или иначе поймать моего мучителя. Я был уверен в том,  что  крыса  вернется,
потому  что замечал новые следы ее присутствия. Погода все еще была тихая, и
я отчетливо слышал случайные звуки -- что-то вроде топота маленьких лапок по
крышке пустого ящика. Раза  два  до  меня  донесся  короткий,  резкий  звук,
похожий  на  треск  сверчка,--  характерный писк крысы. Нет ничего противнее
крысиного писка, а в  тот  момент  он  казался  мне  вдвойне  противным.  Вы
смеетесь  над моими ребячьими страхами, но я ничего не мог поделать с собой.
Я не мог побороть неприятное предчувствие, что соседство крысы угрожает моей
жизни, и, как вы потом убедитесь, мое предчувствие почти оправдалось.
     Я боялся, что крыса нападет  на  меня,  когда  я  буду  спать.  Пока  я
бодрствую,  она  мне  не  страшна.  Она  может  меня  укусить,  как  это уже
случилось, но в этом большой беды нет: я как-нибудь  уничтожу  ее.  Но  что,
если  я засну крепко и это гнусное существо вопьется мне зубами в горло? Вот
что заставляло меня мучиться! Я не могу  спокойно  заснуть,  пока  крыса  не
будет уничтожена, поэтому необходимо ее уничтожить поскорее.
     Сколько  ни  думал,  я  не мог придумать ничего другого, как поймать ее
руками и задушить. Для этого надо схватить крысу так, чтобы пальцы  пришлись
как  раз  вокруг  ее  горла.  Тогда она не сможет вонзить мне зубы в руку, а
остальное уже будет просто. Но в этом и заключалась главная трудность.  Ведь
хватать  крысу  придется  в  темноте,  наугад, и она, конечно, воспользуется
преимуществом своего положения. Больше того, палец мой  в  таком  состоянии,
что  я  вряд  ли  смогу  удержать крысу рукой -- раненый палец был на правой
руке,-- а не то что задушить ее насмерть.  Я  соображал,  как  мне  защитить
пальцы от ее зубов. Хорошо, если бы у меня была пара толстых перчаток!
     Но их не было, и думать о них было напрасно...
     Нет,  не  напрасно!  Мысль  о  перчатках  навела  меня на новую идею --
заменить их чем-нибудь другим. И это "другое" у меня имелось -- мои башмаки.
Надо всунуть кисти рук в башмаки  и,  предохранив  себя  таким  способом  от
острых  зубов  крысы,  давить  ее между подошвами, пока она не испустит дух.
Прекрасная идея! Я немедленно приступил к ее осуществлению.
     Положив башмаки наготове, я притаился возле щели, через  которую  могла
войти  крыса.  Все  другие  отверстия  я  тщательно  заткнул и твердо решил,
пропустив крысу внутрь моей каморки,  заткнуть  курткой  и  последнюю  щель.
Таким  образом  крыса  окажется  в  моей  власти. Тогда мне останется только
надеть "перчатки" и приняться за дело.
     Казалось, что или крыса сознательно поспешила принять  мой  вызов,  или
сама судьба обратилась против нее.
     Только  что  я  привел в порядок свой дом для "приема гостя", как топот
лапок по материи и легкий писк дали мне знать, что крыса прошла через щель и
уже находится внутри. Я хорошо слышал, как она бегает кругом,  пока  забивал
отверстие  курткой.  Раза два она пробежала у меня по ногам. Но я не обращал
внимания на ее движения, пока не сделал все, чтобы отрезать ей  отступление.
Затем я всунул pyки в башмаки и начал разыскивать врага.
     Я  так  хорошо  изучил все места в моей каморке и так точно знал каждый
уголок, что мне не пришлось долго искать. Я поступал так: поднимал башмаки и
опускал их снова, ударяя каждый раз по другому месту. Если удастся захватить
хотя бы часть тела крысы,  я  смогу  удержать  ее  и  потом  сдавить  обоими
башмаками.  Останется  только  жать изо всех сил. Таково было мое намерение,
но, несмотря на всю мою изобретательность, мне не удалось  его  осуществить.
Дело кончилось совсем по-другому.
     Я  действительно придавил зверька одним башмаком, но мягкая материя, на
которой все это происходило, подалась  под  нажимом,  прогнулась,  и  крыса,
визжа,  тут  же  выскользнула. В следующее мгновение я почувствовал, как она
карабкается мне на ногу и забирается под штанину.
     Дрожь ужаса пробежала по моему телу, но я уже был разгорячен  поединком
и,  отбросив  башмаки,  которые  больше  не  были нужны, ухватил крысу в тот
момент, когда она подобралась к моему колену. Я держал ее крепко,  хотя  она
сопротивлялась  с поистине удивительной силой и ее громкий визг страшно было
слышать.
     Я сжимал ее изо всех сил, даже  не  чувствуя  боли  в  большом  пальце.
Материя штанины предохраняла от укусов мои пальцы, но я не обошелся без ран,
потому  что  мерзкое  животное впилось мне в тело и сжимало зубы до тех пор,
пока в состоянии было двигаться. Только когда мне удалось схватить крысу  за
горло  и  задушить  насмерть,  зубы  ее  разжались, и я понял, что прикончил
врага.
     Я отпустил тело  крысы  и  вытряхнул  его  из  штанов,  безжизненное  и
неподвижное.  Вынув  куртку  из  отверстия,  я  выбросил мертвую крысу туда,
откуда она пришла.
     Я почувствовал громадное облегчение. Теперь, когда я  был  уверен,  что
"госпожа  крыса"  больше  не  станет  меня беспокоить, я улегся спать, решив
отоспаться за все время, которое потерял ночью.
-==Глава XXXIX. ВРАЖЕСКАЯ СТАЯ==-
     Моя уверенность в безопасности оказалась  ошибочной.  Не  проспал  я  и
четверти  часа, как вдруг проснулся оттого, что мне показалось, будто что-то
пробежало у меня по груди. Другая крыса? Во всяком случае, нечто  весьма  на
нее похожее.
     Несколько  минут  я  лежал без движения и внимательно прислушивался. Но
ничего не было слышно. Неужели мне приснилось, что  кто-то  по  мне  бегает?
Нет!  Только  я  подумал об этом, как снова услышал топот маленьких лапок по
мягкой материи.
     И верно: я тут же почувствовал эти лапки у себя на бедре.
     Стремительно приподнявшись, я протянул руку. Ужас снова объял меня -- я
притронулся к огромной крысе, которая тут же отпрыгнула. Я слышал,  как  она
пробирается в щель между бочками.
     Но  это  не  могла  быть  та крыса, которую я только что выбросил. Нет!
Кошка может ожить после того, как ее уже считаешь мертвой, но я  никогда  не
слышал,  чтобы крысы обладали такой необыкновенной живучестью. Я был уверен,
что убил крысу. Когда я выбрасывал ее, она была несомненно трупом.  Конечно,
это другая крыса!
     Но,  несмотря  на  всю  нелепость  такого  предположения,  я сквозь сон
продолжал думать, что это та же самая крыса и  она  пришла  мстить.  Однако,
проснувшись окончательно, я отбросил эту мысль. Нет, это не та крыса. Скорее
всего,  это  ее подружка, размерами не уступающая первой, как я это заметил,
когда притронулся к ней. Ну да, это самка, и она разыскивает самца, которого
я убил. Но она проникла ко мне через ту же щель и,  значит,  видела  мертвую
крысу. Не собирается ли она отомстить за смерть супруга?
     Сна  опять как не бывало. Как мог я уснуть, зная, что рядом разгуливает
отвратительное животное, которое пришло, быть может, с намерением напасть на
меня!
     При всей усталости  я  не  мог  позволить  себе  лечь  спать,  пока  не
разделаюсь с новым врагом.
     Я  был  уверен,  что  крыса скоро вернется. Ведь я только дотронулся до
нее, не причинив ей никакого вреда. Разумеется, она придет обратно.
     Убежденный в этом, я занял прежнее положение около щели, держа куртку в
руках. Приложив ухо к отверстию, я стал внимательно слушать.
     Через несколько минут я вполне ясно услышал писк крысы  снаружи  и  еще
какие-то непонятные мне звуки.
     Мне пришло в голову, что это какая-нибудь доска трется о пустой ящик,--
такое  маленькое  животное  едва  ли могло само произвести столько шума. Шум
продолжался, и я уже решил было, что крыса вошла в мою  камеру,  хотя  звуки
все-таки доносились снаружи. Значит, животное еще не внутри...
     Еще  раз мне показалось, что крыса прошла мимо меня, но я снова услышал
писк снаружи. Опять и опять мне все чудилось, что я не один в камере, но все
же я не решался заткнуть щель, боясь ошибки.
     Наконец  резкий  писк  раздался  справа  от  меня,  определенно  внутри
помещения. Я немедленно плотно заткнул курткой отверстие.
     Я  стал  искать  крысу,  из  осторожности предварительно засунув руки в
башмаки.  Я  принял  еще  другую  меру  предосторожности  ради   собственной
безопасности: привязал обе штанины к лодыжкам, чтобы крыса не поступила так,
как ее предшественница.
     Приготовившись, я стал исследовать пространство вокруг себя.
     У  меня  не было ни малейшего желания встречаться с крысой, но я твердо
решил избавиться от докуки и поспать хоть немного без помех. А это  возможно
только в том случае, если я убью крысу так же, как убил ее товарища.
     Итак,  я  снова  взялся  за  дело.  Но какой ужас! Представьте себе мой
безумный страх, когда я обнаружил, что вместо одной крысы у меня в помещении
находится целая стая этих омерзительных существ! Тут не одна крыса, а  около
десятка! Они кишели повсюду, и я не мог опустить башмак, чтобы не ударить по
одной из них. Они бегали вокруг меня, проносились по ногам, прыгали на руки,
испуская свирепый писк, как бы угрожая мне!
     По  правде  сказать,  я был напуган почти до обморока. Я уже не думал о
том, чтобы их убить. Я толком не знал даже, что делаю.  Помню,  что  у  меня
хватило  присутствия  духа  схватить  куртку  и  вытащить ее из отверстия. Я
принялся хлопать ею по полу вокруг себя, крича изо всех сил.
     Мои крики и отчаянные движения произвели нужный эффект.
     Я слышал, как крысы отступают в щель. И когда через несколько  минут  я
ощупал  руками пол моего убежища, я с радостью убедился, что оно пусто и все
крысы ушли.
-==Глава XL. НОРВЕЖСКАЯ КРЫСА==-
     Если одна крыса могла причинить мне столько  мучений,  то  можете  себе
представить, как приятно сознавать, что их здесь, по соседству, целая армия!
Их,  вероятно,  было гораздо больше, чем то количество, которое я только что
обратил в бегство, потому что, затыкая курткой отверстие, я  слышал  писк  и
шорох  снаружи. Наверняка здесь были десятки крыс. Я знал, что эти вредители
кишат на многих кораблях, находя  себе  надежное  убежище  в  многочисленных
щелях  между  балками  трюма.  Я  слышал  также, что корабельные крысы самые
свирепые. Понуждаемые голодом, они часто не  останавливаются  и  перед  тем,
чтобы  напасть  на  живые существа, не боясь даже кошек и собак. Они наносят
большие повреждения грузам и причиняют много беспокойства на судах, особенно
если корабль недостаточно хорошо осмотрен, заделан и очищен перед  погрузкой
и  отправлением  в  рейс.  Эти судовые крысы известны под именем "норвежских
крыс", так как существует поверье, что  они  явились  в  Англию  впервые  на
норвежских  судах.  Норвегия  их  родина[37] или другая страна, это не имеет
большого значения, потому что они распространены по всему  земному  шару.  Я
полагаю,  что  в  любой  части  земли,  где  когда-либо  приставали корабли,
обязательно есть  и  норвежские  крысы.  Если  они  действительно  вышли  из
Норвегии, то они хорошо приспособились ко всем климатам, потому что особенно
изобилуют  и  процветают  в  тропиках  Америки. Портовые города Вест-Индии и
континенты Северной и Южной  Америки  кишат  ими.  В  некоторых  местах  они
причиняют  такой вред, что городские власти назначили специальную "крысиную"
премию за их уничтожение. Но, несмотря на это, они продолжают существовать в
неизмеримых количествах, и деревянные причалы американских  портов  являются
для них настоящими "тихими пристанями".
     Норвежские   крысы,  в  общем,  не  очень  велики.  Крупные  экземпляры
встречаются среди них в виде  исключения.  Дело  тут  не  в  размерах,  а  в
свирепости  и вредоносности, а также в огромной плодовитости, которая делает
их необыкновенно многочисленными и опасными. Замечено, что в тех местах, где
они появляются, в течение нескольких лет  исчезают  все  другие  виды  крыс;
предполагают,  что норвежские крысы уничтожают своих более слабых собратьев.
Они не боятся и ласок. Если они уступают последним в силе, зато  превосходят
их в количестве,-- в жарких странах они превосходят своих врагов в отношении
ста  к  одному.  Даже  кошки их боятся. Во многих странах кошка уклонится от
встречи с норвежской крысой, предпочитая  в  качестве  добычи  жертву  менее
свирепого  нрава.  Даже  большие  собаки,  кроме  породы крысоловов, считают
благоразумным избегать их.
     У норвежских крыс есть странная особенность: они как  будто  чувствуют,
когда  сила  на  их  стороне.  Когда  их  мало  и им угрожает опасность быть
уничтоженными, они ведут себя смирно; но  в  тех  странах,  где  им  удалось
расплодиться,  они  наглеют  от безнаказанности и не боятся даже присутствия
человека. В морских портах тропических стран они  почти  не  прячутся,  и  в
лунные  ночи огромные стада крыс совершенно спокойно бегают повсюду, даже не
пытаясь свернуть в сторону, чтобы уступить дорогу прохожему. В лучшем случае
они чуть посторонятся, чтобы затем прошмыгнуть у самых ваших  каблуков.  Вот
каковы норвежские крысы!
     Всего  этого  я  не  знал,  когда начались мои приключения с крысами на
корабле "Инка". Но и  того,  что  я  слышал  от  матросов,  было  совершенно
достаточно,  чтобы  я  чувствовал  себя  очень тревожно в присутствии такого
большого количества этих опасных животных. Прогнав их из  своей  каморки,  я
отнюдь не успокоился. Я почти наверное знал, что они вернутся и, возможно, в
еще  большем  количестве.  Они  будут  все  больше  страдать  от  голода  и,
следовательно, будут становиться все свирепее и  наглее,  пока  не  осмелеют
настолько,  что  нападут на меня. По-видимому, они не очень меня испугались.
Хотя я и прогнал их криками, но они скреблись и пищали где-то по  соседству.
Что, если они уже голодны и замышляют новую атаку на меня? Судя по тому, что
я о них слышал, в этом не было ничего невероятного.
     Не   стоит,  пожалуй,  и  говорить,  что  одно  представление  о  такой
возможности вселяло в меня тревогу. Мысль, что я буду убит и растерзан этими
ужасными существами, внушала мне еще больший страх, чем тот, когда я  думал,
что  утону.  Собственно  говоря,  я  предпочел бы утонуть, чем умереть таким
образом. Когда я на секунду представил себе, что  меня  ждет  такая  судьба,
кровь похолодела в моих венах и волосы, казалось, зашевелились на голове.
     Не  зная,  что предпринять, я несколько минут сидел -- вернее, стоял на
коленях, ибо не  поднялся  с  колен  с  тех  пор,  как  защищался  от  крыс,
размахивая  курткой.  Мне  все  еще  казалось, что у крыс не хватит смелости
приблизиться ко мне, пока я на ногах и могу защищаться. Но что будет,  когда
я лягу спать? Они, конечно, осмелеют, и, когда им удастся запустить зубы мне
в  тело,  они уподобятся тиграм, которые, отведав крови, не успокоятся, пока
не уничтожат свою жертву. Нет, я не должен спать!
     Но и вечно бодрствовать я тоже не  в  состоянии.  В  конце  концов  сон
одолеет  меня,  и  я  не смогу ему противиться. Чем больше я буду бороться с
ним, тем крепче я буду спать потом. И  наконец  я  впаду  в  такое  глубокое
забытье,  от  которого,  может быть, никогда не проснусь. Это будет страшный
кошмар, который лишит меня способности двигаться и  сделает  легкой  добычей
для окружающих меня прожорливых чудовищ.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]