Глава LIII. МРАЧНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

     Новое  появление  меч-рыбы  -- не была ли это та самая, что уже однажды
повстречалась им?--разогнало всех альбакоров по соседству  с  "Катамараном".
Вернее  же,  они заметили стайку летучих рыбок и пустились в погоню, так что
теперь поблизости не осталось ни одного альбакора, кроме того,  который  был
вырван из когтей фрегата.
     Оправившись  от  волнения  после  этого  необычного происшествия, почти
столь же странного, как и предшествующий случай, команда  занялась  осмотром
плота: нет ли повреждений от толчка.
     К  счастью, ничего серьезного не было обнаружено. Была пробита доска, в
которой крепко застрял костяной отросток, но это оказалось  сущим  пустяком.
Правда,  "меч"  почти  весь  целиком,  кроме выдававшейся над доской верхней
части, торчал на несколько футов вниз. Но все-таки его не стали вытаскивать:
он не особенно мешал "Катамарану" на ходу.
     Доска чуть сдвинулась с места, бревно, другое расшаталось -- вот и все.
Что стоило исправить этакую безделицу умелым рукам Снежка и матроса!
     Оба они закинули было снова удочки в воду, насадив на крючки  приманку;
но  солнце  уже садилось, а клева все не было. Ни одного живого существа: ни
альбакора, ни рыбы, ни птицы --  не  было  видно  на  фоне  заката.  Солнце,
медленно  опускавшееся  в  безмолвную  пучину  океана,  оставило  их одних в
пурпуровой мгле.
     Невесело было им в этот сумеречный час. Правда,  они  пережили  столько
захватывающих  приключений,  что  им  было  некогда  скучать. Днем волнующие
происшествия не давали задуматься над истинным положением вещей. Но  сейчас,
когда  повсюду  вновь  воцарился  покой,  мысли  их  невольно  обратились  к
прежнему: как мало  надежд  спастись  из  этой  безбрежной  водной  пустыни,
простирающейся словно до самых границ мироздания!
     Печальным  взглядом провожали они солнце, погружавшееся в море. Золотое
светило исчезло на западе, там, куда стремились и они. Если бы только в этот
момент они могли быть там, где светил сияющий шар,-- о, тогда они  очутились
бы  на  суше!  Уже  одна  мысль о земле, о чудесной, незыблемо твердой земле
охватила  блаженным  трепетом   эти   несчастные   жертвы   кораблекрушения,
цеплявшиеся за свой утлый плот среди безграничного океана.
     Их угнетала мертвая тишина, царившая кругом. Малейшее дуновение ветерка
замерло перед заходом солнца. Море сделалось спокойным, гладким, как стекло.
Сумерки  сгущались,  и  в  этой  зеркальной  поверхности  отразились мириады
мерцающих звезд, мало-помалу высыпавших на небе.
     Было что-то величественное и грозное в этой торжественной тишине, и  им
стало страшно.
     Изредка  молчание  нарушалось какими-то звуками. Но они скорее наводили
грусть, чем радовали. Ибо то были звуки, которые  можно  услышать  только  в
безмолвной  пустыне  океана:  крик  морской чайки, напоминающий чей-то дикий
хохот, пронзительный свист птицы-боцмана.
     У наших скитальцев сегодня появилась еще одна причина для  уныния:  они
тревожились о потере столь необходимых запасов сушеной рыбы.
     Правда,  прожорливый океан поглотил только часть провизии. Но и об этом
стоило погоревать -- не так-то легко будет возместить утрату.
     Пока они охотились за альбакорами в надежде на удачный улов, это их  не
так беспокоило. Зато теперь, когда вся стая ушла и у них остались всего лишь
три  рыбки,  они  острее почувствовали свое бедствие. Мало было надежды, что
попадется другой такой косяк.
     По  мере  того  как  сумерки  сгущались,  все  более  глубокое   уныние
овладевало  нашими  друзьями.  Прошел час, другой, но печальные скитальцы не
обменялись ни словечком.

Глава LIV. ВЕЧЕР НА ПЛОТУ

     Уныние   не    может    длиться    вечно    --    так    уж    устроила
благодетельница-природа.  Бывают  времена,  когда  тоска  овладевает сердцем
более  или  менее  надолго,  но  такие  моменты  всегда  сменяются  светлыми
проблесками  -- и наступает если не радость, то, во всяком случае, некоторое
облегчение.
     Примерно через час после  захода  солнца  люди  на  "Катамаране"  вновь
воспрянули духом, словно освободившись от тягостного настроения, угнетавшего
их.
     Конечно,  произошло  это не без причины. Что-то изменилось в окружающей
природе: поднялся легкий бриз  и  подул  на  запад,  как  раз  в  том  самом
направлении, куда так стремились катамаранцы.
     И  они  пустились  в  путь. Несмотря на страшный удар мечом, полученный
"Катамараном", плот понесся с  попутным  ветром  так  быстро,  словно  хотел
показать, что нападение меч-рыбы вовсе не вывело его из строя.
     Всякое движение оказывает благотворное действие на человека, впавшего в
тоску, особенно если двигаешься в нужном направлении.
     "Вперед!"  -- вот слово, ободряющее павших духом, чудодейственное слово
для отчаявшихся.
     Никто на "Катамаране" и не помышлял  о  том,  что  бриз  отнесет  их  к
твердой земле или хотя бы продержится так долго, что продвинет плот на много
миль  по  океану.  Но  уже  одна  только мысль, что они все-таки не стоят на
месте, подбодрила их.
     И они стали подумывать об ужине. Снежок с готовностью вскочил на ноги и
отправился к своим запасам.
     Его "кладовая" помещалась посередине плота. И так как далеко идти  было
незачем,  а выбирать припасы не из чего, то вскоре он вернулся на корму, где
неподалеку уселись его товарищи. В  руках  он  держал  с  полдюжины  соленых
морских сухарей и несколько кусков вяленой рыбы.
     Это  был весьма скудный и неприхотливый ужин; при виде его любой бедняк
пренебрежительно  скривил  бы  губы.  Но   катамаранцы,   для   которых   он
предназначался, оказали ему весьма радушный прием.
     Тут  же,  перед  их глазами, на настиле "Катамарана", лежал еще больший
деликатес -- то был альбакор, по вкусу не уступающий ни одной  из  океанских
рыб.  Но  мясо  альбакора  пришлось  бы есть сырым, а у Снежка была запасена
вяленая рыба, что, по мнению катамаранцев, было гораздо вкуснее.
     Вообще  в  положении  наших  скитальцев  не  приходилось  быть  слишком
разборчивыми,  особенно  если  можно  запить  ужин  глотком канарского вина,
но--увы!--вино распределялось весьма экономно и щедро разбавлялось водой.
     Надо сказать, что Снежок был очень бережлив. Может быть,  именно  этому
свойству  он  был  обязан  тем,  что  остался  в живых. Ведь если бы негр не
собирал так усердно и не хранил так тщательно свои запасы,  наверно,  и  сам
он, и маленькая Лали уже давно погибли бы голодной смертью.
     Поедая  свой  более  чем скромный ужин, Снежок погоревал о том, что нет
огня, на котором можно было  бы  поджарить  альбакора.  Уж  кто-кто,  а  шеф
камбуза отлично знал, какой лакомый кусочек эта рыба!
     Он  и в самом деле сильно огорчался не столько за себя, сколько за свою
любимицу Лали. Как охотно угостил бы он ее чем-нибудь повкуснее вяленной  на
солнце  рыбы  и  соленых  сухарей! Но так как об огне нечего было и мечтать,
приходилось отказаться от удовольствия приготовить ужин для Лали. Чтобы хоть
сколько-нибудь вознаградить себя, он дал девочке сладкого канарского больше,
чем им всем полагалось.
     Как ни микроскопичны были порции, доставшиеся на долю каждого,  все  же
выпитое вино еще больше подбодрило наших скитальцев.
     Покончив  с  ужином,  Снежок,  Вильям  и Лали легли спать. На "собачьей
вахте"  остался  Бен  Брас--править  рулевым  веслом  и  нести  все   прочие
обязанности дежурного.

Глава LV. СНЕЖОК ВИДИТ ЗЕМЛЮ

     Долгие  ночные часы простоял на вахте Бен Брас. Верный своему долгу, он
ни на минуту не оставлял рулевое весло. Ветер продолжал дуть  все  в  ту  же
сторону, и плот быстро шел на запад, подгоняемый экваториальным течением.
     С  океана  стал  подниматься  легкий  туман, и звезды скрылись из виду.
Казалось бы, теперь рулевому уже нельзя будет держать курс  по-прежнему.  Но
Бен  считал,  что  ветер  не меняет направления, и, руководствуясь этим, вел
плот. И впоследствии оказалось, что он не ошибся.
     Лишь перед самым рассветом его сменил Снежок, приняв вахту и заняв  его
место у рулевого весла.
     Бен не решился разбудить негра и, вероятно, великодушно оставался бы на
посту до угра, если бы тому вздумалось еще поспать.
     Снежок  проснулся  не  по  своей  охоте и не потому, что его потревожил
товарищ,-- его охватила дрожь от  сырого  тумана.  Очнувшись,  он  несколько
минут  весь  трясся, словно в лихорадочном ознобе, так что навешанные на нем
побрякушки из слоновой кости дребезжали, стукаясь одна о другую.
     Не скоро еще Снежок окончательно пришел в себя: из всех  видов  климата
африканский  негр  хуже  всего переносит холодный. Не раз он похлопывал себя
обеими руками по широкой груди крест-накрест, так что кончики пальцев  почти
сходились   на   позвоночнике,   пока   ему   удалось  наконец  восстановить
кровообращение. Лишь тогда, спохватившись, что самое  время  становиться  на
вахту, к рулю, он предложил сменить матроса.
     Разумеется,  тот  и не подумал отказаться. Но прежде чем лечь спать, он
дал Снежку необходимые указания, как вести "Катамаран", чтобы не отклониться
от взятого курса.
     Тем временем Вильям, верно, видел во сне отчий дом в Англии,  а  крошка
Лали  грезила о своей африканской родине. Матросу же, скорее всего, снилось,
что он благополучно "погрузился" на бак  британского  фрегата,  идущего  под
всеми  парусами,  а кругом, растянувшись на нарах или подвесных койках, спят
сотни таких же матросов, как он сам.
     В первый час вахты Снежок ни о чем не думал и старался  только,  следуя
инструкции матроса, вести "Катамаран" по курсу.
     Между  прочим,  ему было наказано наблюдать, не покажется ли где парус.
Но в таком густом тумане, какой окружал их сейчас, не удалось бы заметить  и
самый большой корабль, пройди он даже в одном кабельтове от "Катамарана".
     Поэтому Снежок и не пытался разглядеть что-либо в океане.
     Но  он  не  прекратил  своих наблюдений, чего и требовал матрос,-- ведь
моряку уши служат не хуже, чем глаза.
     Если и не увидишь корабль, зато  услышишь  голоса  команды  или  другие
случайные звуки на борту. Случалось не раз, что таким образом судно выдавало
свое присутствие и в самую темную ночь, и в глухой туман на море.
     Правда, в такую погоду чаще бывает, что корабли подходят и удаляются, и
ни один из них не знает о том, как близко другой.
     Подобно  двум  призракам-великанам,  они  встречаются  посреди океана и
молчаливо расходятся вновь, каждый бесшумно следуя своим путем.
     Уже светало, а черный кормчий все еще не слышал ни звука, кроме шелеста
ветра в парусе "Катамарана" и глухого  плеска  волн,  ударявшихся  о  пустые
бочки по краям плота.
     Наступило  утро.  Над  горизонтом  показался верхний краешек солнечного
диска, и под его лучами туман стал  медленно,  но  заметно  рассеиваться.  И
тогда  вдруг  перед  глазами  у Снежка возникло нечто такое, что кровь его с
быстротой молнии прихлынула к сердцу, забившемуся в бешеном восторге, словно
хотело выскочить из могучей груди.
     В то же мгновение он вскочил на ноги, бросил рулевое  весло,  словно  в
руках  у  него  очутился  раскаленный докрасна железный брусок, и, ринувшись
вперед, на правый борт "Катамарана", встал,  жадно  всматриваясь  в  морскую
даль.
     Что же могло так внезапно потрясти нашего негра? Какое зрелище поразило
его?
     Он увидел землю!

Глава LVI. ЗЕМЛЯ ЛИ ЭТО?

     Казалось  бы,  при виде этого зрелища, столь неожиданного и радостного,
он тотчас же завопит на весь мир о своем открытии.
     Но этого не случилось. Наоборот, он молчал: и когда  прошел  вперед  по
настилу  плота,  и  когда,  спустя  некоторое время, стоял на носу и смотрел
вдаль.
     Вот она, страстно желанная, нежданная, негаданная земля! Поэтому-то  он
все  еще опасался объявить о ней спутникам. И немало прошло времени, пока он
решился поверить, что зрение не обманывает его.
     Правда, негр не отличался обширными познаниями в  географии  морей,  но
ему  были  хорошо  знакомы  тропические широты Атлантики. Не раз проделал он
этот страшный путь через экватор: однажды  закованный  в  цепи  и  частенько
потом  на  службе  у работорговцев, помогая перевозить "живой груз" таким же
бесчеловечным способом. Ему  было  известно,  что  там,  где  они,  по  всей
вероятности,  находятся  сейчас,  поблизости  нет  ни  клочка земли, будь то
остров, скала или риф. Никогда не  приходилось  ему  видеть  или  слышать  о
чем-либо  подобном.  Он  знал,  что здесь есть остров Вознесения и маленький
необитаемый островок Святого Павла. Но ни один из них не  мог  оказаться  на
пути "Катамарана".
     Что же все-таки он увидел? Не ослеп же он! Картина острова отпечаталась
на сетчатке  у  него  так ясно, с такой отчетливостью, что это не могло быть
обманом зрения.
     Только вполне уверившись, он решился наконец: закричал громовым голосом
и разбудил своих спутников. Все сразу вскочили на ноги, мигом  очнувшись  от
сна.
     -- Земля! -- орал Снежок.
     -- Земля?  --  откликнулся  Бен  Брас,  вскакивая  и протирая заспанные
глаза. -- Земля, говоришь, Снежок? Да что ты! Быть не  может!  Тебе,  верно,
почудилось, дружище!
     -- Земля? -- переспросил Вильям. -- Да где же, Снежок?
     -- Земля!  --  воскликнула  маленькая Лали, догадавшись, что значит это
слово, хоть оно и было сказано на чужом языке.
     -- Да где же она? -- осведомился матрос, пробираясь по доскам на плоту,
чтобы зайти спереди паруса, заслонявшего ему поле зрения.
     -- Вон, вон! -- твердил Снежок. -- Вон  там,  масса  Брас,  как  раз  у
штирборта, справа!
     -- А  ведь  верно...  право,  земля!.. -- подтвердил матрос, пристально
вглядываясь в незнакомые очертания,  смутно  виднеющиеся  сквозь  туман.  --
Провалиться  мне  на  месте,  если  это не земля! Да, да, это остров, хоть и
небольшой, а все ж таки островок!
     -- Вот так штука! Да там люди!.. Гляньте, масса  Брас,  они  ходят  там
повсюду. Я вижу их так же ясно, как солнце на небе. Да их там целые десятки!
Снуют себе взад-вперед. Туда, туда смотрите!
     "Вижу,  как  солнце на небе" -- не совсем точно сказано, так как момент
был выбран малоподходящий. Дневное светило все еще скрывалось  в  тумане,  и
поэтому  трудно  было  различить неясные контуры острова, или, вернее, того,
что наши скитальцы принимали за остров.
     Только Снежок,  который  дольше  всех  всматривался  в  эту  "землю"  и
выработал  в  себе  особую  зоркость  зрения,  ясно  различил  там множество
движущихся фигур. Теперь, когда он обратил на это внимание своих  спутников,
Бенy Брасу и Вильяму также стало казаться, что и они их увидели.
     -- Разрази  меня  гром!  -- воскликнул матрос.-- А ведь и вправду люди!
Мужчины и даже женщины, и в белых платьях! Кто они, откуда  взялись?..  Черт
побери!  Я  глазам своим не верю! Сроду не слыхивал, чтобы на этой стороне в
Атлантике был остров! Разве только он выскочил из моря за какой-нибудь  год,
другой!..  Ну,  а ты что скажешь, Снежок? Уж не Летучий ли это Голландец[18]
или скала, что как  раз  сейчас  высунулась  из  воды?  Или  все-таки  самый
настоящий остров?
     -- Что  вы!  Не  водится  здесь Летучий Голландец. Нет, масса Брас, ваш
негр зря не бросает слов на ветер. Это -- остров, самая настоящая земля. Вот
увидите сами! Только повернем "Катамаран" и подойдем чуть ближе.
     Послушавшись совета Снежка, матрос пробрался обратно через  весь  плот,
взялся  за  рулевое  весло  и  повернул  "Катамаран"  носом  вперед, прямо к
неведомой, только что открытой земле.
     Остров казался очень невелик -- он  занимал  ярдов  сто  на  горизонте.
Впрочем,  не  всегда  удается правильно определить на глазок, особенно если,
как сейчас, мешает туман.
     Казалось, остров возвышался на несколько  футов  над  уровнем  моря.  С
одной стороны он заканчивался крутым обрывом, с другой -- отлого спускался к
воде.
     Люди  виднелись  главным  образом на возвышенности. Кое-где они стояли,
собираясь группами по трое и  по  четверо,  в  других  местах  прогуливались
парами и в одиночку.
     Видимо,  они  были  неодинакового роста и одеты по-разному. Даже сквозь
туман можно было разглядеть, что на них самые разнообразные цветные  платья.
Встречались  тут  и  рослые люди; рядом с ними попадались другие, казавшиеся
карликами. Снежок утверждал, что эти "малютки" -- дети тех, кто повыше.
     Позы их также были различны. Некоторые стояли выпрямившись, с какими-то
длинными копьями за плечами; другие, также вооруженные, нагибались к  земле.
Многие  усердно трудились, равномерно ударяя по земле огромными кирками, как
если бы рыли яму.
     Правда, все эти манипуляции виднелись неясно, так что катамаранцы никак
не могли понять, что за работы ведутся на острове.
     Действительно ли у них перед глазами остров, а фигуры -- точно ли люди?
Снежок не сомневался и с жаром отстаивал свою точку зрения. Однако  Бен  был
настроен  несколько скептически и держался менее решительно. Впрочем, это не
мешало ему  клясться  и  божиться,  поминутно  изъявляя  желание  тотчас  же
"провалиться на этом самом месте", если только это не остров.
     Матрос не оспаривал факт существования острова. В те времена, о которых
мы рассказываем,   то   и   дело  возникали  внезапно  новые  земли  посреди
океана--там, где раньше о них и понятия не имели. И сейчас, когда,  казалось
бы, мореплаватели избороздили океан вдоль и поперек, обследовав каждый дюйм,
там все еще нередко открывают скалы, отмели, даже неведомые острова.
     Итак,  Бена  смущало  вовсе  не это. Его озадачивало другое: слишком уж
много было там людей.
     Если бы на этой земле им встретилось человек двадцать-двадцать пять, ну
тогда еще можно было бы объяснить, почему остров оказался обитаемым. Правда,
такое объяснение едва ли пришлось бы по душе ему  самому  и  его  спутникам.
Возможно,   что  это  потерпевшие  крушение  матросы  с  "Пандоры"  основали
временную колонию на маленьком островке и,  усердно  работая  кирками,  роют
колодцы в поисках пресной воды.
     Впрочем,  едва  ли  это  был  экипаж  погибшего  в волнах невольничьего
корабля: против этого говорили и самая  многочисленность  населения,  и  ряд
других  обстоятельств.  Уверившись,  что им не придется столкнуться с шайкой
головорезов с "Пандоры", катамаранцы набрались смелости подойти поближе.
     Однако, невзирая на всю очевидность, матрос  все  еще  сомневался,  что
перед  ними  остров. Еще менее он мог поверить, что эти фигуры, сновавшие на
берегу,-- действительно человеческие существа.
     Ничто не могло заставить Бена Браса поверить в это, пока "Катамаран" не
подошел к берегам фантастического острова так близко, что он совершенно ясно
заметил развевающийся на нем флаг.
     Флаг был сделан из алой  материи,  какая  обычно  идет  на  знамена,  и
водружен  на высоком конусообразном древке, Он свободно развевался по ветру,
и даже туман, наполовину его заволакивавший, не мог  совсем  скрыть  его  из
виду. Слишком редко встречается в океане такой яркий красный цвет. Разве это
может  быть  наряд  какого-либо  из  морских  обитателей  --  длинные  перья
тропической птицы, которые так высоко ценятся  полинезийскими  вождями,  или
багряный зоб морского ястреба?
     Нет, это могло быть только полотнище флага, и ничто иное!
     Так  в  конце концов решил Бен Брас. И это его убеждение, выраженное на
присущем ему своеобразном жаргоне, вселило уверенность в сердца всех.  Итак,
тот предмет, который виднеется на горизонте, должно быть, скала или риф, или
остров, а движущиеся на нем существа -- несомненно, мужчины, женщины и дети.

Глава LVII. КОРОЛЬ КАННИБАЛОВЫХ ОСТРОВОВ

     Торжественное  заявление  матроса  рассеяло  все  сомнения. Конечно же,
темное пятно там, впереди,-- это остров, а вертикальные фигурки  на  нем  --
человеческие  существа.  При  этой  мысли  сильнейшее  возбуждение  охватило
катамаранцев.
     Чувство это овладело ими с такой силой, что они  больше  уже  не  могли
сдерживаться и все разом подняли радостный крик.
     Если  бы  они  вняли  голосу  осторожности,  то не стали бы столь бурно
выражать ликование. Правда, на острове не было разбойничьей шайки  --  жертв
крушения  "Пандоры".  Зато  там  могли  оказаться другие, столь же злобные и
кровожадные дикари.
     Кто мог поручиться, что там не живут людоеды?
     Может показаться странным, что  мысль  эта  мелькнула  в  уме  у  наших
скитальцев. Однако именно об этом сразу подумали все они, и в первую очередь
сам Бен Брас.
     Жизненный  опыт  матроса  не  только  не опроверг того, что он слышал в
детстве о племенах, пожирающих людей,  --  наоборот,  этот  опыт  еще  более
укрепил его веру в существование людоедов.
     Бен  Брас  бывал  на  островах  Фиджи,  где  познакомился  с их королем
Такомбо,  прямым  наследником  династии  Хоки-Поки-Вити-Вум,  и  с   другими
вельможами  этого  племени  каннибалов. Он видел их огромные котлы для варки
человеческого мяса; горшки и сковороды, где оно тушилось; блюда, на  которых
оно  подавалось на стол; ножи, которыми обычно его резали; кладовые, набитые
человечиной и насквозь пропитанные человеческой кровью. Более  того,  матрос
был  очевидцем  одного  грандиозного  пиршества,  где подавались тела убитых
мужчин и женщин: и жареные, и вареные. В угощении  принимали  участие  сотни
придворных  Такомбо.  И  рядом  с  ними  сидел, взирая нa этот омерзительный
церемониал, с внешне невозмутимым  и  довольным  видом  сам  капитан  нашего
матроса,  капитан  британского  фрегата,--да,  коммодор  британской эскадры,
который имел в своем распоряжении столько пушек,  что  мог  стереть  с  лица
земли весь остров Вити-Bay!
     Нелегко понять образ действий этого англичанина, которого звали чуть ли
не "его  сиятельство". Единственное объяснение, которое здесь напрашивается,
следующее: его ограниченный ум находился в плену у нелепой, но  --  увы!  --
нередко  слишком  удобной  теории  международного  невмешательства -- самого
опасного  бюрократизма,  который  когда-либо  сковывал  щепетильную  совесть
глупца в чиновничьем мундире.
     Далеко  не  так действовал Уилкс, этот янки-командир, к которому мы так
любим придираться. Он также посетил остров людоедов Вити-Вау.  Но  во  время
пребывания  на острове Уилкс навел на него свои сорокафунтовые пушки и задал
такой урок и королю и его подданным, что они если и не отреклись  от  своего
противоестественного   национального   обычая,  то  уж,  во  всяком  случае,
закаялись справлять его и по сей день.
     В самом деле, хорошенькое невмешательство!  Международная  деликатность
по  отношению  к  племени  кровожадных  дикарей! Нация людоедов -- поистине,
разве это нация? Тогда почему не признать национальное право за любой шайкой
разбойников,   которой   посчастливилось    завоевать    себе    независимое
существование?  Увы!  Мир  полон  необоснованных  претензий,  отравлен  ядом
политического лицемерия.
     Конечно, сам Бен Брас так не  рассуждал  --  за  него  это  делает  его
биограф.  Бен  мыслил  узко  и  практически: он твердо верил в существование
людоедов. И пока плот, с которым он, помимо воли, связал свою судьбу, шел  к
таинственному острову, матрос не переставал страшиться его обитателей.
     Поэтому  он хотел подойти к берегу со всевозможными предосторожностями.
Но только он собрался посоветовать это своим спутникам, как все  его  благие
намерения рухнули. Снежок издал радостный крик "ура", ему вторил Вильям, и к
общему хору присоединился полудетский голосок малютки Лали.
     Предостережение  матроса  запоздало,  хотя  это,  может  быть,  и  было
необходимо  для  безопасности  команды  "Катамарана".  Неосторожный  возглас
возымел  совершенно  неожиданный эффект: произошло нечто такое, что изменило
весь ход мыслей не только у Бена Браса, но и у его спутников.
     Шумный хор  голосов  нарушил  спокойствие  океана  и  вызвал  внезапную
перемену  во  всей  картине  острова,  или,  вернее,  во  внешнем  виде  его
обитателей. Если это были  человеческие  существа,  то  они  принадлежали  к
странной,  очень странной расе: у них имелись крылья! Как же иначе они могли
бы, заслышав крики с "Катамарана", оторваться от твердой  земли  и  все  как
один взлететь высоко в воздух?
     Впрочем, катамаранцам не приходилось долго ломать себе голову. Если еще
можно  сомневаться,  что  перед  ними остров, то его обитатели уже перестали
быть загадкой.
     -- Да это птицы!--вскричал негр.--Только и всего!
     -- Правильно, Снежок! -- согласился матрос.
     -- Ну да, самые настоящие птицы! Что ж, тем  лучше!  Так  оно  и  есть.
Кое-кого  я  даже  узнаю.  Тут и фрегаты, и глупыши, и много других. А вот и
выводок буревестников, сдается мне... Да тут есть  всякие  --  и  большие  и
малые!..
     Больше  не  стоило  строить  догадок  о  том,  что за существа населяют
остров.  Загадочные   фигурки,   которые   ввели   в   заблуждение   команду
"Катамарана",  оказались,  правда,  двуногими, но отнюдь не людьми и даже не
земными обитателямв. То были "жители воздуха". Когда  их  спугнули  странные
крики,  которые  донеслись  до  них впервые, они бросились искать спасения в
родной стихии, где можно было не страшиться преследований врагов на земле  и
в воде.

Глава LVIII. ЭТО КИТ!

     Отлет  птиц разрушил предположения катамаранцев, но все же не поколебал
их до конца. Остров  оставался  на  месте,  перед  глазами  у  всех,  правда
совершенно   пустынный,   покинутый   обитателями.  Достаточно  было  одного
возгласа, чтобы внезапно началось массовое переселение.
     Над островом по-прежнему развевался флаг. Но на берегу, как  видно,  не
было  ни  одного существа, которое с гордостью салютовало бы этому одинокому
знамени.
     Да, здесь не ступала нога человека. Разве иначе птицы  прожили  бы  так
долго,  словно  в  заповеднике,  что  в  конце  концов их испугал самый звук
человеческого голоса?
     А если на острове никого нет, значит, отпадает всякая  необходимость  в
дальнейших  предосторожностях,  следует  только  присматривать за плотом. И,
придя к решению высадиться на берег необитаемого острова,  матрос  и  Снежок
вместе с Вильямом усердно взялись за весла, чтобы поскорее причалить.
     Подгоняемый  бризом  и  усилиями гребцов, "Катамаран" понесся по воде с
большой быстротой.
     Не  прошло  и  нескольких  минут,  как  "Катамаран"  уже   очутился   в
каких-нибудь  ста саженях от таинственного острова и, скользя по волнам, все
более приближался к нему.
     Остров был уже близко. Утренний туман  рассеялся  в  лучах  восходящего
солнца,  и перед катамаранцами яснее вставала загадочная земля там, впереди.
Бен Брас, бросив весло, еще раз обернулся, чтобы заново разглядеть ее.
     -- Ну и земля! --  воскликнул  он  с  первого  же  взгляда.--  Как  же,
хорошенький остров, держи карман шире! Разрази меня гром, если это остров!..
Какая  же  тут земля --ни клочка ее нет! Так, что-то вроде скалы. Да нет, не
скала, скорей на кита смахивает!.. Ну да, кит, очень похоже!
     -- Очень, очень похоже! -- откликнулся Снежок, далеко не в восторге  от
того, что обнаружилось такое сходство.
     -- Да  это  и  есть  кит!  --  во  всеуслышание заявил матрос уверенным
тоном.--  Самый  настоящий...  Ну  да,--  продолжал  он,  как  бы  осененный
внезапной  догадкой,--  теперь-то  все ясно. Это большой кашалот. Удивляюсь,
как это не пришло мне в голову раньше. Его убили с какого-нибудь  китобойца,
вон  оно  что! Видите, флаг торчит на спине? Они и поставили веху. Это чтобы
легче было найти тушу,  как  только  возвратятся  сюда...  Китобои  вернутся
обязательно, вся надежда на это.
     Кончив  свои  объяснения,  Бен  выпрямился,  взобрался на самое высокое
место на "Катамаране" и, не удостаивая кита больше  взглядом,  стал  жадными
глазами обозревать море вокруг.
     Всем   сразу  стало  понятно,  с  какой  целью  он  снова  принялся  за
разведку,-- его окрыляла надежда.
     -- Кит наверняка был убит,-- рассуждал матрос.-- Ну,  а  где  же  тогда
китобои?
     Добрых десять минут обозревал он океан, пока не обследовал все кругом.
     Сначала  взгляд  его  горел  надеждой и уверенностью, но мало-помалу на
лицо матроса снова легла тень, и это настроение  немедленно  передалось  его
спутникам.
     Насколько охватывал глаз, на море не видно было паруса.
     Ни одно пятнышко не омрачило сияющую морскую даль.
     С  глубоко  разочарованным  видом  "капитан"  "Катамарана" покинул свой
наблюдательный пост  и  снова  обернулся  к  мертвому  кашалоту.  Теперь  их
отделяло  всего  около ста саженей; и расстояние это уменьшалось -- плот под
парусом подходил все ближе.
     Оптический обман рассеялся вместе с туманом, непомерно увеличивавшим  и
искажавшем очертания предметов.
     Уже  нельзя  было  принять  тушу  кашалота  за  остров,  но она все еще
поражала своими громадными размерами. Теперь она скорее походила на  большую
черную  скалу,  возвышавшуюся  над  океаном. Кит имел более двадцати ярдов в
длину; а тем, кто смотрел на него сбоку, с плота, он казался еще крупнее.
     Через пять минут они подошли, спустили парус  и  остановили  плот.  Бен
закинул   канат  на  один  из  грудных  плавников,  и  вот  уже  "Катамаран"
ошвартовался около кашалота, как маленький тендер рядом с  огромным  военным
судном.
     Бену Брасу вздумалось взобраться на самую вершину этой горы из китового
уса и  жира.  Как  только  плот  был  надежно  закреплен,  матрос начал свое
восхождение.
     Но оказалось, что вскарабкаться на китовую тушу не так-то легко.
     Да и опасность грозила немалая -- очень уж трудно  было  удержаться  на
скользкой  коже морского великана, сочащейся маслянистой жидкостью, которую,
как известно, выделяет кашалот.
     Читатель, наверно, подумает,  что  такому  пловцу,  как  Бен  Брас,  не
страшно даже и поскользнуться: ведь падение в воду с высоты нескольких футов
не  грозит  сколько-нибудь серьезными ушибами. Но если представить себе, что
вокруг туши в поисках добычи рыскало множество акул, станет  понятно,  какая
опасность подстерегала в случае падения отважного моряка.
     Но  не  таков  был  Бен Брас, чтобы спасовать перед какой бы то ни было
опасностью. С помощью Снежка он воспользовался одним  из  грудных  плавников
кита,  к  которому  был  пришвартован  плот,  и  таким  образом  ему удалось
вскарабкаться на спину мертвого чудовища.
     Едва только он пристроился на новом месте поудобнее, ему бросили  конец
каната,  и  на  кашалота взобрался Снежок. Оба моряка пошли к хвосту или, по
выражению матроса, на "корму" этого своеобразного "судна".
     Здесь, в задней части, возвышалась пирамидальная  глыба  жира,  заметно
выдаваясь  над  хребтом  кита. Это был ложный, или жировой, спинной плавник,
какой обычно имеется у кашалотов.
     Взобравшись на эту выпуклость, моряки сделали  привал.  То  была  самая
высокая  точка  на  туловище кита; там развевался флаг на тонком древке. Они
встали рядом, пристально всматриваясь в залитую солнцем, сверкающую  морскую
даль.

Глава LIХ. НА КИТОВОЙ ТУШЕ

     Цель  их совместной разведки была все та же, что и ранее. Вот они стоят
на туше убитого кита. А где те, кто его загарпунили?
     Тщательно обследовав  горизонт,  матрос  вернулся  к  осмотру  морского
гиганта  и  обнаружил  здесь  некоторые ранее не замеченные предметы. Высоко
поднятый флаг, известный среди китоловов под названием "веха",  оказался  не
единственным свидетельством того, какой смертью погиб кашалот.
     В  боку  у  него  торчали  два больших гарпуна. Железное острие каждого
глубоко вонзилось в жировой пласт животного.  Из  кожи  выступали  массивные
деревянные рукояти; от них шли в воду лини с привязанными на концах толстыми
колодами, которые держались на поверхности воды, как поплавки.
     Бен  сразу  же  признал  в  них буи, какие имеются в снаряжении каждого
китобойного судна. Они были ему хорошо известны, и он умел ими пользоваться.
В былые времена, прежде  чем  стать  матросом  военного  флота,  он  работал
гарпунером и знал толк во всем, что связано с профессией китобоя.
     -- Да,  --  заключил  он,  узнав  орудия  своего  прежнего  ремесла, --
точь-в-точь, как я сказал.  В  эти  воды  заходил  китобоец  и  охотился  на
кашалота...  А  впрочем,  пожалуй,  тут  я  и  промахнулся,  --  заметил он,
задумавшись на минутку. -- Почем знать, может,  здесь  и  не  было  никакого
судна. Что-то больно не по душе мне эти буи.
     -- Буи-то?  --  переспросил  Снежок. -- Вот эти колоды, что держатся на
воде?.. Чем же они вам не нравятся, масса Брас?
     -- Да если бы не они, я знал бы наверняка, что здесь побывало судно.
     -- А то как же? Обязательно! -- утверждал Снежок. --  Иначе  откуда  бы
взялись и флаг и гарпуны?
     -- Эх!  --  вздохнул  матрос.  --  Да  они  могли сюда попасть, хотя бы
гарпунеров здесь и близко не было. Ничего-то ты, брат, не  смыслишь  в  том,
как ловят китов!
     Такая речь привела негра в замешательство.
     -- Видишь  ли,  друг,  --  продолжал  матрос,  -- буи здесь, потому что
китиха еще не издохла, когда уходили вельботы. (Бывший китолов, как  принято
среди  его  прежних  товарищей,  говорил о китах всегда в женском роде.) Да,
наверно, она была еще жива,  --  снова  продолжал  он.  --  Для  того  ей  и
привязали  буи,  чтобы  далеко заплыть не могла. Там, видно, проходило целое
стадо кашалотов, а потому матросам  с  китобойца  не  стоило  время  терять,
возясь  с  раненой.  Вот они и запустили в нее парочку гарпунов с буями, а в
спину ей воткнули веху. Сначала, как я  увидел  все  это,  то  думал  совсем
по-другому.  Смотри,  флаг  торчит  почти  что прямо. А ну-ка, смекни, каким
манером китобои могли всадить его так метко с вельбота? Опять-таки,  у  кого
бы  хватило  духу,  пока  китиха  не  издохла,  взобраться сюда да поставить
флаг?..
     -- Ваша правда, -- прервал Снежок.
     -- Да нет,--возразил матрос,--то-то и есть, что неправда... Поначалу  я
и сам так подумывал, а теперь вижу, что маху дал, вот как ты сейчас, Снежок.
Погляди: древко от флага на спине у китихи не прямо торчит, а будто немножко
накренилось  в  одну  сторону. Это потому, что китиха, издыхая, чуть-чуть на
бок повернулась. Что ж, разве трудно  хорошему  гарпунеру,  коли  он  мастер
своего дела, всадить флаг с вельбота? Так оно и было.
     -- Пусть так, -- согласился Снежок. -- Какая разница? Кита-то все равно
убили.
     -- Разница большая. В этом все дело.
     -- Не пойму что-то, масса Брас.
     -- Сам подумай! Если бы в ту пору, как китиху отравляли на тот свет, за
ней охотились  с  вельботов,  --  ну,  это другое дело! Тогда и китобоец был
здесь, покуда шла работа. Значит, он и сейчас где-нибудь неподалеку.
     -- Что ж, верно, так оно и есть.
     -- Эх, Снежок, кто теперь знает, где наши китобои?  Китиха  и  с  буями
могла  не  одну  милю  проплыть  с  того места, где ее загарпунили. Знавал я
таких, что по двадцать  узлов  делали,  покуда  не  окачуривались...  А  эта
старуха  была  здоровенная  --  таких  крупных  я  и  не видывал. Прежде чем
подохнуть, и она, верно, так же далеко заплыла, уж никак не ближе... А тогда
вряд ли китобоец нагонит ее, да в нас вместе с ней.
     Матрос замолчал и снова вперил взгляд в море.  Еще  раз  он  тщательно,
испытующе  осмотрел  горизонт. Потом все с тем же разочарованным видом вновь
принялся разглядывать тушу кита.

Глава LX. ДИКОВИННАЯ КУХНЯ

     Весь день матрос и бывший кок "Пандоры" вели наблюдение  с  "вышки"  на
мертвом кашалоте.
     Впрочем,  они  оставались  здесь  не  только  ради  этого.  И  на мачте
"Катамарана" можно было бы устроить такой же наблюдательный пункт.
     Но многое  заставляло  их  держаться  около  туши,  вместо  того  чтобы
продолжать  путь  на  запад.  Больше  всего  они  надеялись  на  возвращение
китобоев, которые убили кашалота,-- ведь, наверно, те не бросят такую ценную
добычу.
     Кроме  того,  катамаранцы  чувствовали  себя  как-то  спокойнее   около
гиганта--словно  стояли на якоре у берегов настоящего острова. Отчасти и это
побуждало их продлить стоянку.
     Были у них и другие соображения. В общем, им хотелось оставаться  здесь
на причале еще некоторое время.
     В   долгие   часы   бодрствования  они  внимательно  изучали  ближайшую
обстановку; предметом обсуждения сделалась и  китовая  туша.  Посовещавшись,
катамаранцы  приняли  решение  --  не  покидать морского великана, покуда не
удастся хотя бы отчасти использовать на будущее его останки.
     Бывший китолов знал: под черной кожей этого кашалота,  по  которой  они
так  бесстрашно ходят уже двое суток, имеются ценные вещества, которые могли
бы им пригодиться, для того чтобы создать известный комфорт на "Катамаране".
     Прежде всего толстые пласты жира, который можно выварить или  вытопить.
Такой крупный кит, как этот, может дать самое малое бочонков сто.
     Впрочем,  это  меньше  всего их интересовало. Чтобы вытапливать жир для
торговых целей,  надо  иметь  котлы,  бочки  для  его  хранения,  судно  для
перевозки, а у них ничего этого не было.
     Зато  Бен  знал,  что  в  черепе  кашалота  имеются  отложения  чистого
спермацета, который и без всякой обработки может  им  пригодиться,--об  этом
они  уж  позаботятся.  Добыть  его  можно  простейшим способом: стоит только
вскрыть спермацетовый "мешок", находящийся в огромном черепе  кашалота.  Там
обнаружится  выстланная  тонкой  клетчаткой полость, в которой содержится не
менее десяти--двенадцати больших бочек чистого спермацета.
     Да им вовсе и не нужно так много. Достаточно двух -- трех бочек,  чтобы
осуществить то, что надумали Снежок с матросом.
     Немало  натерпелись  они  без топлива: не так даже важно погреться, как
сварить себе пищу.  Наконец-то  их  лишения  кончились.  Теперь  они  смогут
сделать  запас  спермацета  на  много дней: в "мешке" у кашалота его сколько
угодно. На плоту же имеется шесть бочек, из них пять пустых. Если  наполнить
жиром  только  некоторые  из  них,  то  плот  нисколько  не  пострадает:  не
уменьшится ни его плавучесть, ни мореходные качества.
     И Снежок и Бен Брас видели, с каким отвращением Лали  ест  сырую  пищу.
Только  жестокий  голод  мог  заставить  ее  проглотить свою порцию. Оба они
страдали от этого--им так хотелось раздобыть  для  нее  что-нибудь  получше,
более подходящее для нежного детского организма.
     Итак,  задолго  до  того  как  наши  путешественники  задумали покинуть
китовую тушу -- вернее, сразу же, как только  они  там  устроились,  --  Бен
Брас,  Снежок, а также взобравшийся на спину чудовища Вильям вскрыли топором
большую полость в "мешке" у кита. Затем они опустили туда  большой  жестяной
котелок,  оказавшийся в морском сундучке матроса, и извлекли котелок обратно
полным жидкого спермацета.
     Котелок отнесли на "Катамаран", и путешественники тотчас  же  принялись
разводить огонь.
     Котелок  был живо переоборудован в светильню. Рассучив несколько кусков
просмоленного каната, наши изобретатели погрузили их  в  китовый  жир  --  и
светильня готова. Оставалось только зажечь фитиль.
     Но  недаром  Бен Брас курил свою трубку без малого тридцать лет: как же
ему было не оказаться на должной высоте? В  том  сундучке,  откуда  извлекли
котелок,  нашлись  и необходимые принадлежности, чтобы высечь огонь,-- трут,
кремень, кресало. В водонепроницаемом отделении  матросского  сундучка  трут
сохранился совершенно сухим, так что светильню можно было зажечь тотчас же.
     И  действительно, вскоре огонь весело запылал, и язычки уже лизали края
котелка. Над пламенем наши скитальцы успешно зажарили большой ломоть вяленой
рыбы.
     Сегодня все пообедали на славу: это была самая роскошная трапеза с того
момента, как они были вынуждены спасаться с палубы горящей "Пандоры".

Глава LXI. СБОРИЩЕ АКУЛ

     Спермацет все еще ярко пылал, фитиль не выгорел до конца -- и Снежку не
хотелось прекращать стряпню. Он задумал зажарить побольше рыбы  на  ужин.  В
отличие  от  своих  собратьев  по  профессии,  бывший  кок  не  любил, чтобы
драгоценное топливо уходило зря. Как только эта мысль пришла ему на  ум,  он
достал еще ломоть акульего мяса и, как прежде, подвесил его над огнем.
     Глядя  на  его  хлопоты, Бен Брас также загорелся блестящей идеей. Ведь
вот стряпает же кок ужин заблаговременно. А что, если приготовить еды  и  на
весь  следующий  день  --  словом, если заготовить впрок всю сырую провизию,
какая только найдется под рукой? Тогда им огонь  вообще  не  потребуется.  А
кроме  того, жареная или хорошенько прокопченная в огне и дыме провизия куда
лучше сохранится, чем сырая. В  самом  деле,  любая  рыба,  консервированная
таким  образом  --  будь  то сельдь, морская щука, треска, скумбрия,-- может
лежать месяцами и не испортится. Что и  говорить,  мысль  превосходная!  Как
только  Бен Брас поделился ею с остальными, тут же было решено привести ее в
исполнение.
     Нечего было опасаться нехватки топлива. Бен утверждал,  что  в  "мешке"
очень крупного кашалота--как раз такого, как их кит,-- нередко содержится до
пятисот  галлонов жидкого спермацета. Кроме того, к их услугам было огромное
количество китового мяса и целые горы жира. Да еще немало и  других  горючих
веществ имеется в туше кашалота.
     Словом,   нежданно-негаданно   команда  "Катамарана"  получила  в  свое
распоряжение такой громадный запас топлива, что его хватило бы на целый  год
поддерживать пылающий костер.
     А  раз  горючего  имелось  в  изобилии, можно было поставить стряпню на
широкую ногу. Беда только в том, что провизии  было  маловато.  Их  серьезно
беспокоила мысль о том, что в "кладовой" припасов осталось совсем мало.
     Пока  Бен  Брас и Снежок стояли и раздумывали, тихо жалуясь друг другу,
как помочь горю, в уме у моряка мелькнула новая мысль.
     -- Гляди-ка, друг! -- воскликнул он. -- Да ведь  нам  ничего  не  стоит
доверху набить кладовку! Здесь столько мяса, что тебе его не перестряпать до
седых волос!
     С этими словами матрос указал на воду.
     Все  поняли,  что  он  имел  в виду. Десятки синих и белых акул сновали
вокруг туши кашалота со своей свитой "лоцманов" и прилипал.  Море  буквально
кишело  ими.  На  сотни саженей в окружности вряд ли можно было найти клочок
морского пространства в пять квадратных метров, где не торчали  бы  из  воды
острия их жестких, зловеще выглядевших плавников.
     Все  эти  морские хищники собрались у мертвой туши кашалота, вопреки их
обычным повадкам. Они отнюдь не готовились к  нападению:  особое  устройство
пасти  не  позволяет  акуле  пожирать  тушу  большого  кита. Несомненно, они
следовали по пятам за охотниками в тот момент, когда кашалота загарпунили, и
теперь оставались около забитого кита; инстинкт подсказывал им, что китобои,
возвратясь, займутся разделкой, бросая им время от времени порядочные  куски
мяса.
     -- Эге!  -- воскликнул матрос. -- Они как будто изрядно проголодались и
накинутся на любую приманку. Стоит только  захотеть  --  и  мы  наловим  их,
сколько душе угодно!
     -- А крючки для акул, масса Брас? Где мы их достанем на "Катамаране"?
     -- Да  ты, братец, не беспокойся,--уверенно сказал матрос. -- Ну и черт
с ними, с крючками! Взгляни, вон там  есть  нечто  поважнее  твоих  крючков.
Акулы  сейчас  смирнехонькие, словно черепаха, если перевернешь ее на спину.
Они всегда такие, как соберутся около мертвого  кашалота...  Видишь  вон  те
штуки,  что торчат в боку у кита? Да если я с ними не добуду парочку, другую
акул, скажешь, что я в жизнь свою гарпуна в руки не брал! Бросай свою кухню,
Снежок, живо! Иди помогай! Вот поймаем и  разделаем  несколько  акул,  тогда
сможешь  опять  за дело приниматься. Закатим такую стряпню, что чертям тошно
станет! А сейчас скорей, дружище, поторапливайся!
     С этими словами Бен стал карабкаться на тушу.
     Снежок понял, что его старый приятель задумал разумное дело. Он отложил
кусок рыбы, который держал над огнем, и последовал за матросом на крутой бок
кашалота.

Глава LXII. ОПАСНОЕ РАВНОВЕСИЕ

     Бен захватил топор и, подойдя к одному из гарпунов, все еще торчащих  в
туловище кита, стал вырезать его.
     В  несколько  минут  он  вырубил  целую  полость  вокруг  гарпуна и все
углублял ее, до тех пор пока почти не обнажилось зазубренное острие.
     Тут Снежок в нетерпении ухватился  за  крепкую  деревянную  рукоять  и,
дернув  со всей своей геркулесовой силой, вырвал гарпун, застрявший в мягком
жировом пласте.
     К несчастью, стремясь высвободить гарпун,  Снежок  не  рассчитал  своих
усилий.
     После  нескольких  безуспешных попыток неожиданно для него гарпун легко
поддался.  Размахнувшись  слишком  сильно,   негр   потерял   равновесие   и
поскользнулся.  Осклизлая  кожа кашалота словно убежала у него из-под ног, и
он покатился вниз с таким шумом, будто шлепнулся на подтаявший лед.
     Как ни досадна казалась неудача, все-таки это было еще не самое худшее.
Разве падение так напугало  негра,  что  он  в  страшнейшей  тревоге  громко
закричал? И недаром -- ему грозила сейчас куда более страшная опасность.
     Туша  лежала  так, что вокруг гарпуна на боку у кита оставалось большое
пространство  --  крутой  наклон,  заканчивающийся  обрывом  прямо  к  воде.
Огромный  бок  кашалота,  сочащийся  маслянистой  жидкостью,  лоснился,  как
зеркало. С этой кручи и упал Снежок.
     Падение было так стремительно, что негр не мог ни остаться лежать  там,
где поскользнулся, ни встать на ноги: он по инерции покатился в воду.
     Силы  небесные,  что-то  будет с ним теперь?! Там, внизу, уже поджидали
десятки акул: разинув голодные пасти, они глядели на него горящими алчностью
глазами. Заметив, что на кита взобрались два человека и один из них работает
топором, все акулы бросились на эту сторону, решив, что начинается  разделка
туши.
     Ничтожная  случайность  спасла  Снежка  от  страшной  участи  --  иначе
чудовища сожрали бы его  живьем.  Падая,  он  крепко  ухватился  за  гарпун;
выпусти он его из рук -- пришлось бы негру проститься с жизнью.
     К  счастью, у него достало присутствия духа крепко цепляться за гарпун;
а возможно, он проделал это машинально. Как бы  то  ни  было  --  гарпун  он
удержал. Посчастливилось ему также, что катился он не в сторону, где плавали
буи, а в противоположную.
     И то и другое оказалось для него спасением.
     На   полпути   к   воде  падение  внезапно  задержалось,  или,  вернее,
замедлилось, опять-таки только благодаря счастливой  случайности:  натянулся
линь,  привязанный  к  рукоятке  гарпуна.  Скатываясь, негр размотал канат с
одной стороны до самого конца; другой конец оставался прикрепленным  к  бую,
плававшему на воде по другую сторону китовой туши.
     Но  как  ни  велика была тяжесть буя, который, волочась по воде, служил
противовесом падавшему негру, все же ее было  недостаточно,  чтобы  удержать
могучее  тело  Снежка. Правда, он стал катиться медленнее, но в конце концов
все-таки упал бы в море и тотчас же очутился бы в желудках у акул. Но тут  к
нему подоспел на выручку Бен Брас. И как раз вовремя!
     В  ту  минуту,  когда  Снежок  уже почти касался пятками воды -- до нее
оставалось не более шести дюймов, --  матрос  успел  ухватиться  за  линь  и
остановить падение.
     Но  только  это  и  смог Бен Брас! Вскоре обнаружилось, что он не может
втащить негра наверх. Сил его  хватило  ровно  настолько,  чтобы  с  помощью
тяжелого  буя  удерживать кока на весу, когда удалось приостановить падение.
Снежок повис между жизнью и смертью, цепляясь  за  скользкую  кожу  кашалота
буквально зубами и ногтями.
     Негр понимал, что положение его опасное, более того: почти безнадежное!
Снизу  ясно  доносился шум -- это плавали в воде акулы. Негр тревожно глянул
туда--и замер в испуге: он увидел  острия  черных  треугольных  плавников  и
огромный  светящиеся  глаза,  зловеще  вращающиеся в глубоких глазницах. При
этом зрелище дрогнуло бы самое стойкое сердце. И Снежок ужаснулся до глубины
души.
     -- Держите, масса Бен! -- невольно вскричал он. -- Держите крепче, бога
ради! Ни чуточки ниже, не то проклятые бестии слопают  меня  с  потрохами!..
Ради всех святых, покрепче!
     Но  излишня была эта страстная мольба. И без того Бен напрягал все свои
силы, удерживая канат. Сильнее тянуть он не мог:  не  смел  даже  переменить
позу,  чуть сдвинуть руку. Малейшее движение грозило гибелью его чернокожему
другу.
     Стоило  только  линю  ослабнуть,  опуститься  чуть  ниже  --  и  Снежок
останется  безногим калекой; ведь и так уже его пятки болтаются в нескольких
дюймах от поверхности воды, чуть ли не у самых акульих морд.
     Быть может, за весь свой богатый приключениями жизненный путь  негр  не
висел  так  низко  над  бездной.  Достаточно  ничтожной  случайности,  чтобы
нарушить равновесие,--и он неминуемо попадет в лапы смерти!
     Вряд ли можно усомниться  в  том,  чем  кончилось  бы  это  трагическое
происшествие,  если  бы матрос и кок были предоставлены только самим себе. С
каждым мгновением истощались силы матроса,  а  тело  негра  становилось  все
тяжелее: слабея, он уже с трудом цеплялся за скользкую кожу кита.
     Помощи,  казалось,  ждать  было  неоткуда  --  конец очевиден... Снежку
придется, выражаясь фигурально, "отправиться к праотцам".
     Но час негра еще  не  пробил.  И  это  он  понял,  когда  вдруг  чьи-то
юношеские,  но  сильные  руки  ухватились  рядом с ним за линь. То были руки
"малыша Вильма".
     С самого момента, когда Снежок поскользнулся и  упал,  юнга  понял  всю
опасность,  грозившую  его  другу,  и, стремительно вскарабкавшись наверх по
плавнику кита, поспешил на помощь Бену.
     Схватись он за линь секундой позже -- все было бы кончено.
     Но он подоспел вовремя --  висевший  над  бездной  Снежок  был  спасен.
Матрос  и  Вильям  общими  усилиями медленно, но верно тащили негра вверх по
скользкому наклону и опустили на широкую горизонтальную "площадку"  у  самой
вершины этой горы из костей и жира.

Глава LXIII. УМЕЛО БРОШЕННЫЙ ГАРПУН

     Прошло  некоторое  время,  пока  Снежок  перевел дух и к нему вернулось
обычное спокойствие. Матрос также совершенно  задохнулся.  И  они  долго  не
могли приступить к выполнению плана, который привел их на спину кита.
     Едва  Снежок  оправился  настолько,  что  смог  заговорить,  он  горячо
поблагодарил сначала Бена, который спас его от гибели, более  страшной,  чем
смерть в волнах океана, а потом и Вильяма.
     Но Бен глядел не на старого друга, спасенного от смерти, а на молодого,
который помог избавить Снежка от нее.
     Он смотрел на юношу глазами, в которых читалась живейшая радость.
     Проворство  и  отвага,  которые  обнаружил  его  любимец во время этого
происшествия, несказанно радовали Бена Браса.
     Пожалуй, не один сверстник Вильяма или даже постарше его,  вместо  того
чтобы,  подобно  нашему  юнге,  поспешить  на  помощь,  остался бы на плоту,
остолбенев от испуга, или же, в  лучшем  случае,  из  сочувствия  поднял  бы
бесполезный крик, разразился воплями... Так думал Бен Брас.
     Опасаясь испортить Вильяма высказанной вслух похвалой, Бен промолчал.
     Но  по  выражению  его  взгляда,  обращенного на юношу, видно было, что
сердце честного моряка полно гордости и любви к юнге, к  которому  он  давно
уже питал почти отеческую привязанность.
     Коротко  поздравив  друг  друга  с  благополучным  избавлением, как это
обычно делается после пережитой опасности, все трое снова принялись за столь
неожиданно прерванные занятия.
     Вильям заменил Снежка, занимавшегося нехитрой  стряпней,  которую  тому
пришлось внезапно оставить по приказу "капитана".
     Юнга  вернулся  на плот, будто бы заняться поджариванием рыбы. На самом
деле ему больше всего хотелось успокоить Лали, которая все еще  тревожилась,
не зная толком, чем кончилось происшествие.
     Бен  отдышался  и,  как  только  пришел  в  себя,  сразу же принялся за
осуществление той задачи, ради которой вскарабкался на спину кашалота.
     Взяв гарпун у негра, все еще крепко  державшего  его,  словно  страшась
выпустить из рук, матрос стал втаскивать буй наверх.
     С  помощью  Снежка  ему вскоре удалось извлечь буй из воды и поднять на
горизонтальную "площадку", где они находились.
     Колода пока не требовалась  --  нужен  был  только  линь,  поэтому  его
отвязали и оставили буй лежать.
     Вооружившись  гарпуном,  бывший  китолов  встал  на свой наблюдательный
пост; но на этот раз он искал уже не землю, а обозревал море вокруг.
     Целое сборище акул расположилось около мертвого кита. Особенно много их
было там, где только что Снежок чуть не угодил им в пасть.
     Некоторые, явно разочаровавшись, бросились врассыпную.  Но  большинство
осталось  на  месте,  все  еще  дожидаясь,  не  удастся ли вернуть роскошное
пиршество, которое только поманило их.
     Бен намеревался загарпунить с полдюжины этих безобразных морских чудищ,
чтобы их  мясом  пополнить  запасы  на  "Катамаране".  Как  ни  омерзительно
выглядят эти твари и какое отвращение они нам ни внушают, однако мясо многих
из  них  превосходно,  особенно  некоторые  лакомые  кусочки.  Оно  могло бы
украсить стол любого гастронома, не говоря уже об изголодавшихся скитальцах.
     Убить нескольких акул, тех самых,  которые  еще  так  недавно  едва  не
проглотили  Снежка,  большой  трудности не представляло. Для этого гарпунеру
нужно было, чтобы они подплыли поближе. Но кожа кита была слишком скользкой,
и матрос не отважился спуститься по этой опасной крутизне. Поэтому он  решил
попытать счастья в другом месте.
     Дальше,  по  направлению к хвосту кашалота, спуск постепенно становился
менее крутым и кончался отлого у самой воды. Там, почти на поверхности моря,
лежали две большие, едва прикрытые водой хвостовые лопасти, раскинувшись  на
много ярдов в разные стороны.
     Около  хвоста  кашалота  носились несколько акул. Если посчастливится и
они подплывут поближе, тогда  можно  будет  бросить  гарпун.  Если  же  нет,
гарпунер сумеет их приманить и пустить в ход свое оружие.
     Бен  велел  Снежку  принести  несколько кусков жира, вырезанных из туши
кита вместе с гарпуном, а сам пошел к хвосту. Он то и дело останавливался  и
острием  гарпуна протыкал множество отверстий в ноздреватой коже кита, чтобы
и он сам и его спутник, идущий вслед, получили более надежную точку опоры.
     Облюбовав себе место у самой развилины хвостового плавника, он особенно
тщательно проделал еще три отверстия. Наконец, приготовив все  как  следует,
матрос встал и, нацелив гарпун, стал поджидать акул. Те как будто сначала не
решались.  Но  бывший китобой знал, как этому помочь,--стоит только швырнуть
вводу кусок жира, который Снежок держит в руках, и, едва раздастся  всплеск,
десятки акул, широко разинув пасти, ринутся схватить его.
     Все пошло, как по-писаному.
     Едва  только бросили кусок в море, как можно ближе к китовой туше,-- не
менее двадцати акул накинулось на угощение. Но -- увы! -- не  все  вернулись
обратно. Одной из них, пронзенной гарпуном Бена Браса, пришлось проститься с
родной стихией. Ее извлекли из воды и втащили по скользкому наклону на самый
верх кашалотовой туши.
     Там,  как  акула  ни билась, как отчаянно ни рассекала воздух страшными
ударами задних плавников, негр живо расправился с ней  топором,  призвав  на
помощь всю свою силу и ловкость.
     Еще  одну акулу "подцепили" и отправили на тот свет тем же способом; за
ней другую, третью... и так до тех пор, пока Бен Брас не нашел, что  запасов
акульего мяса на "Катамаране" хватит на самое длительное путешествие.
     Что  бы ни случилось, теперь они надолго обеспечены пищей, так же как и
водой.

Глава LXIV. ИЗОБИЛЬНЫЕ ВОДЫ

     Лучшие куски акульего мяса, снятые с  костей  и  нарезанные  тоненькими
ломтиками, коптились и жарились на спермацетовой светильне.
     В  "мешке" у кашалота горючего было столько, что при желании можно было
бы зажарить всех акул на десять миль в окрестности; а ведь их там плавала не
одна сотня. Действительно, эта зона океана, где был найден мертвый  кашалот,
хоть  и  очень удалена от суши, тем не менее изобилует фауной во все времена
года. Иногда на целые мили кругом море кишит рыбами разных видов,  а  воздух
полон птицами. В этих водах встречаются большие стада кашалотов. Они греются
на  солнышке,  время от времени выпуская из своих дыхал фонтаны воды и пара,
или медленно  плывут  вперед,  изредка  неуклюже  кувыркаясь.  На  их  месте
появляются  стаи  дельфинов,  альбакоров, тунцов и других обитателей морских
глубин -- все они в погоне за своей излюбленной  добычей.  Тут  же,  хотя  в
меньшем  количестве,  охотятся  и  акула  и  меч-рыба, сопровождаемые своими
"лоцманами" и прилипалами,  морских  чудищ  привлекает  обилие  тех  тварей,
которыми  они  питаются.  На  солнце сверкают стайки летучих рыбок, в волнах
плещутся, всегда настороже,  тунцы,  а  над  ними  вверху,  в  небе,  тучами
носятся, буквально затемняя солнечный свет, пернатые хищники: чайки, глупыши
всевозможного  оперения,  тропические  птицы,  фрегаты, альбатросы и десятки
других птичьих пород, еще мало известных и не описанных натуралистами.
     Правда, эти большие океанские просторы не  всюду  заселены  так  густо:
иногда  на  обширных  пространствах редко-редко попадется какая-нибудь птица
или рыба. Судно идет день за днем и ночь за ночью, не встречая на своем пути
ни единого живого существа. Можно проплыть сотни миль, и глаз не  порадуется
жизни ни в воде, ни в воздухе.
     Это  настоящие  пустыни  океана;  так же как и на материке, пустыни эти
кажутся не только необитаемыми, но и вообще неприспособленными для жизни.
     Чем  же  объясняется  такая  разница,  если  море,  по-видимому,  везде
одинаково?
     Те  водные  пространства,  где  жизнь бьет ключом, отличаются различной
глубиной: иной раз это всего несколько морских саженей, иногда же  бездонная
пучина.  Подлинное  объяснение иное. Ключ к решению этой задачи кроется не в
глубине океана, а в направлении морских течений.
     Всякому известно, что океаны пересекаются течениями; иногда они тянутся
на сотни миль в ширину, а иной  раз  суживаются  до  нескольких  узлов.  Эти
океанские  течения  постоянны,  хотя  определить  их точные границы нелегко.
Причиной их служат вовсе не временные штормы, а ветры,  дующие  постоянно  в
одном  и том же направлении. Таковы пассаты в Атлантическом и Тихом океанах,
муссоны в Индийском океане, памперосы в Южной Америке и норды в Мексиканском
заливе.
     Есть и другая причина, оказывающая, быть может, гораздо  более  сильное
влияние, чем ветры (впрочем, она обычно меньше принимается в расчет): это --
вращение  Земли вокруг своей оси. Несомненно, именно поэтому пассаты дуют на
запад; здесь сказываются центробежные силы земной атмосферы. Если  это  было
бы  не  так  и  ветры  дули  бы  на север и на юг, то они сталкивались бы на
экваторе.
     Но я вовсе не  собираюсь  писать  диссертацию  на  тему  о  ветрах  или
океанских  течениях -- я ведь не ученый. И все-таки мне известно, что в этой
области господствуют величайшие заблуждения, точно так же, как по вопросу  о
приливах и отливах. Ведь метеорологи до сих пор не уделяли должного внимания
вращению  нашей  планеты,  которое является истинной и главной причиной этих
явлений.
     Я коснулся этой темы не потому, что наша  книжка  специально  посвящена
океану.  Дело в том, что морские течения играют большую роль в этой книге. И
на ее страницах я пытаюсь объяснить  загадочное  явление:  почему  некоторые
зоны  океана  так  богаты  жизнью,  в то время как другие мертвы и пустынны.
Причиной тому морские течения. Там, где сталкиваются встречные течения,  как
бывает  нередко, они обычно приносят с собой множество органических веществ,
растительных  и  животных  остатков,  которые   либо   задерживаются,   либо
вовлекаются  в  большие  океанские  водовороты.  Это  -- морские водоросли с
дальних берегов, выброшенные бурей и затерявшиеся и океане, птицы, упавшие в
море мертвыми во время перелета, или же их помет, плавающий  на  поверхности
воды;  рыбы,  погибшие  от  мора, естественной или насильственной смертью --
ведь и "рыбье племя" подвержено  общему  закону  природы,  закону  упадка  и
гибели,--все  эти  органические вещества носятся по воле течений, скопляются
на нейтральной "почве" и служат пищей  мириадам  живых  существ,  многие  из
которых едва ли стоят на более высокой ступени эволюции, чем те, чьи останки
они поглощают.
     На  этих  водных пространствах кишат в несметном количестве плавающие в
верхних слоях воды беспозвоночные улитки -- янтипа,  атланта;  разнообразные
крылоногие   моллюски,  сифонофоны,  которых  называют  парусными  медузами,
головоногие моллюски, а также мириады медуз.
     Таковы эти зоны океана, которые моряки зовут "изобильные  воды".  Здесь
находят излюбленный приют и киты со своими неизменными спутниками, служащими
им  пищей,  и  акулы,  и  дельфины,  и  меч-рыбы,  и летучие рыбки, и прочие
существа, живущие в океане. А высоко над морем, в воздухе,  парит  множество
пернатых  --  это  либо  враги обитателей морских глубин, либо их помощники,
образующие вместе с ними единую цепь взаимного уничтожения.

Глава LXV. КИТ В ОГНЕ

     Быть может, нас  также  слишком  "отнесло  вдаль"  морскими  течениями.
Прекратим  это  затянувшееся  отступление  и возвратимся к нашим скитальцам,
затерянным в океане. Мы оставили их, когда они готовились жарить акул --  да
не  отдельными  кусками,  а  целыми  тушами, как если бы собирались угостить
рыбным обедом команду большого фрегата.
     Как известно, топлива было достаточно. Но без фитилей  нелегко  разжечь
спермацет  и  поддерживать  огонь.  Впрочем,  изготовить  фитиль не составит
затруднений:  достаточно  старого  каната,   подобранного   среди   обломков
"Пандоры"  и припрятанного на всякий случай. Стоит только расщипать его -- и
из просмоленных волокон  получится  отличный  фитиль,  который  долго  будет
гореть  в  светильне.  Их  тревожило  другое:  не было очага для варки пищи.
Маленький жестяной котелок, в котором наши скитальцы готовили накануне  свое
единственное  блюдо,  не годится для грандиозного пиршества, затеваемого ими
сейчас. В крайнем случае, конечно, можно пустить  в  ход  и  его,  но  тогда
потребуется  много времени и терпения. А время слишком дорого, чтобы тратить
его попусту; что же до терпения, то вряд ли можно  ожидать  его  в  подобных
условиях.
     Конечно,  очаг  им крайне необходим. Но на "Катамаране" нет ничего, что
могло бы его заменить. А если  развести  на  плоту  такой  огонь,  какой  им
хочется,   без  настоящего  очага,  это  далеко  небезопасно,  и  все  может
окончиться большим пожаром.
     Эта мысль не приходила им на ум до тех пор, пока они не наготовили  для
обжарки бифштексов из акульего мяса.
     Теперь они серьезно призадумались, но выхода из положения, по-видимому,
не находилось.
     Что делать, как соорудить кухонную плиту?
     Снежок  вздохнул  при мысли о своем камбузе с целым арсеналом горшков и
сковородок; особенно вспоминался ему громадный медный котел, в  котором  он,
бывало, наваривал целые горы мяса, море разливанное горохового супа.
     Но  не  таков  был  Снежок,  чтобы  предаваться праздным сожалениям, по
крайней мере, надолго. Правда, приверженцы "науки" и пустые болтуны пытаются
утверждать, что его расе присуще отсутствие высокого интеллекта,  хотя  сами
они  куда  бездарнее  представителей  этой расы. Снежок же был одарен редкой
изобретательностью, особенно во  всем,  что  касалось  кухни  и  кулинарного
искусства.  Не  прошло  и десяти минут, как возник вопрос о печи, а негр уже
предложил свой план, который мог бы конкурировать с любым из патентов, столь
широковещательно разрекламированных  торговцами  скобяным  товаром,  но  при
первой  же  проверке  далеко  не  оправдывающих ожиданий. Этот план оказался
подходящим для обстановки, в которой находился изобретатель, и, по-видимому,
в данных условиях это был единственно возможный проект.
     Не в пример другим изобретателям, Снежок тотчас же объявил свою идею во
всеуслышание.
     -- А зачем это нам? -- воскликнул он, как только его  осенила  догадка.
-- К чему нам котел?
     -- Да  ведь  иначе нельзя, Снежок, -- отозвался матрос, выжидающе глядя
на собеседника.
     -- Отчего бы не развести огонь здесь?
     Беседа происходила на спине у кита, на том месте, где  убивали  акул  и
разрубали их на части.
     -- Здесь?  --  все  еще  недоумевая,  повторил  матрос. -- Да что толку
разводить огонь, раз у нас все равно нет посуды: ни котла, ни сковороды...
     -- Да ну ее совсем, эту посуду, обойдемся и без нее! -- ответил  бывший
повар.-- Погодите, масса Брас, вот я покажу вам, как смастерить такой котел,
что   чудо!   Туда   можно   будет   собрать   весь   жир   из  туши  нашего
старичины-кашалота, как вы его зовете.
     -- Ну-ка, друг, расскажи в чем дело.
     -- Сейчас. Давайте сюда топор, и я вам все покажу.
     Бен дал Снежку топор, и  негр  выполнил  свое  обещание.  Он  энергично
принялся  за  работу  над  тушей  и  несколькими  ударами хорошо отточенного
инструмента прорубил в жировом слое большую полость.
     -- Ну, масса Брас, -- воскликнул он, кончив работу  и  торжествующе,  с
видом  победителя,  размахивая  топором,  -- что вы на это скажете?! Вот вам
жаровня! Разве не войдет туда весь жир, столько, сколько нам вздумается? Как
прикажете рыть яму -- шире, глубже, как вам угодно? Хотите  --  живо  сделаю
глубокую, как колодец, и широкую, как колея от фургона? Ну что, масса Брас?
     -- Браво, молодец, Снежок! У тебя, дружище, мозги здорово работают, что
там ни  толкуй  о  вашем брате эти горе-философы! Я вот белый, а мне в жизни
такая выдумка на ум не взбредет. Лучшего очага нам и не требуется. Живо  лей
сюда спермацет, бросай паклю и поджигай! И сразу же давай стряпать.
     Яма,  прорубленная Снежком в кашалотовой туше, тотчас же была наполнена
жиром из спермацетового "мешка".
     Затем они набросали туда паклю, полученную из рассученного каната.
     Сверху, над ямой, путешественники устроили специальное  приспособление,
напоминающее  колодезный  журавль.  С  одной  стороны подставили гандшпуг, с
другой-- весло. Сам "журавль" был сделан из длинной железной стрелы гарпуна,
найденного в туше кашалота.
     На него, как на вертел, плотно нанизали ломти акульего мяса.
     Когда все было налажено, снизу подняли наверх светильню, и  фитиль  был
зажжен.
     Просмоленная  пакля  вспыхнула  моментально,  словно  трут.  Вскоре над
спиной у кашалота на несколько футов вверх взвилось яркое  пламя.  Бифштексы
аппетитно  шипели  и  румянились  над  огнем,  обещая  в  недалеком  будущем
поджариться в самую меру.
     Посторонний зритель, наблюдая пламя издали, с моря, и не разобравшись в
чем дело, мог бы подумать, что кашалот в огне.

Глава LXVI. БОЛЬШОЙ ПЛОТ

     В то время как все птицы и рыбы в океане  дивились  такому  невиданному
зрелищу--пылающему  костру на спине у кашалота -- милях в двадцати отсюда им
бы представилась совсем иная картина.
     Если  сценка,  разыгравшаяся  на  кашалоте,  носила  скорее  комический
характер, то здесь происходила подлинная трагедия, трагедия жизни и смерти.
     Эстрадой  для  нее  служила  площадка,  грубо  сколоченная  из  досок и
корабельных брусьев,--короче говоря, плот. Действующие лица были мужчины  --
только   мужчины.   Правда,  чтобы  признать  их  человеческими  существами,
требовалось  известное  усилие  воображения,  да  еще  знакомство   с   теми
обстоятельствами,  которые  привели  их  сюда.  Человек  посторонний, помня,
какими они были ранее, или  взглянув  на  верно  изображавшие  их  портреты,
пожалуй,  усомнился  бы  в  том,  что  это  люди. Да и как можно было бы его
порицать за подобную ошибку!
     Если  эти  странные  существа,  скорее  скелеты,  чем  живые  люди,  до
некоторой  степени  еще  походили  на людей, то по духовному облику они были
сущими дьяволами. Был здесь среди них даже и  не  труп,  а  голый  остов,  с
которого  начисто ободрали мясо. Окровавленные кости с сохранившимися на них
кое-где кусочками хряща свидетельствовали, что  труп  был  освежеван  совсем
недавно.  Впрочем,  скелет  был  неполный  --  некоторых  костей не хватало,
кое-какие из них валялись тут же  рядом,  на  бревнах,  а  иные  приходилось
искать в таких местах, что при одном взгляде волосы вставали дыбом.
     Самый плот представлял продолговатую площадку, футов двадцати в длину и
пятнадцати  в  ширину.  Он  был  сколочен  из обломков мачт и бревен. Сверху
устроен неровный помост  из  досок,  кусков  фальшборта,  крышек  от  люков,
каютных  дверей,  сорванных  с  петель,  планок  от  ящиков с чаем, клеток и
прочего корабельного имущества. На плоту стояла  огромная  бочка  и  два-три
небольших  бочонка.  По  краям  привязано  было  несколько  пустых бочонков,
служивших поплавками, чтобы плот  устойчивее  держался  на  воде.  В  центре
возвышалась  одинокая  мачта,  где небрежно был укреплен большой треугольный
парус--не то контрбизань, не то крюйс-брамсель.
     У  степса[19]  мачты  валялось  множество  разных   предметов:   весла,
гандшпуги,   выломанные  доски,  спутанные  обрывки  троса,  два  топора,  с
полдюжины котелков и чарочек, какие  обычно  в  ходу  у  моряков,  множество
начисто  обглоданных  позвонков  акул  и... две-три кости совсем иного рода,
подобные тем, о которых мы уже упоминали. Их форма и  размеры  не  оставляли
места сомнениям: то были берцовые кости человека.
     Среди    всего    этого    разнородного    хлама   находились   человек
двадцать-тридцать.  Одни  из  них  сидели   или   стояли,   другие   лежали,
растянувшись  во  весь рост, или бродили, пошатываясь, -- то ли под влиянием
винных паров, то ли потому, что от слабости на ногах не держались. Отнюдь не
качка была виной их странной походки.  Океан  был  совершенно  спокойным,  и
грубо сколоченный плот лежал на воде неподвижно, как колода.
     Стоило  только  посмотреть  на подножие мачты, чтобы понять в чем дело:
там стоял небольшой бочонок, издававший сильный запах рома.
     Эти живые трупы, едва державшиеся на ногах, были пьяны.
     Но  царило  здесь  не  шумное  возбуждение,   говорившее   о   недавних
излишествах, а скорее сменивший их нервный упадок сил.
     На  плоту раздавались не шутливые выкрики захмелевших собутыльников, но
бред и хихикание сумасшедших. И не мудрено: ведь некоторые из них обезумели,
допившись до белой горячки.
     Но бочонок с ромом опустел, и на плоту  не  осталось  больше  ни  капли
дьявольского зелья.
     Никто  не  обращал  внимания  на  сумасшедших.  Они  свободно  шатались
повсюду, что-то бессвязно бормоча; их речь, обильно уснащенная проклятиями и
богохульствами, изредка прерывалась воплями, взрывами дикого хохота.
     Только в тех  случаях,  когда  они  нарушали  покой  кого-нибудь  менее
"экзальтированного"   или   когда  двое  из  них  случайно  зaтeвaли  ссору,
разыгрывалась дикая сцена, в которой принимали участие все. Кончалось обычно
тем, что одного из драчунов сбрасывали в море и заставляли поплавать, покуда
ему не удавалось вскарабкаться обратно на утлый плот. Впрочем, сброшенный  в
море никогда не оставался за бортом. Как бы пьян он ни был, все же инстинкты
не  настолько отупели в нем, чтобы заставить забыть о самосохранении. В дико
блуждавшем взгляде еще теплилась искорка разума, подсказывавшего, что черные
треугольники, которые десятками мелькают вокруг плота, стремительно и  круто
рассекая  волны,  --  это  спинные  плавники  страшных акул. Достаточно было
увидеть хотя бы одну из них, чтобы привычный ужас оледенил каждого  матроса,
даже мертвецки пьяного.
     Этот "душ", сопряженный с испугом, как правило, приводил безумствующего
в сознание.  Во  всяком случае, на плоту водворялось спокойствие, до тех пор
пока вскоре не затевалась новая, еще более безобразная драка.

     Так как большой плот, где находился экипаж сгоревшего судна, давно  уже
скрылся  из  виду,  то читатель мог и позабыть о нем. Однако ни плот, ни его
команда не погибли. Уцелели, правда, не все, но большинство еще оставалось в
живых, и это были наиболее сильные, энергичные и злобные люди.
     Недоставало почти двадцати  человек.  Мы  уже  знаем,  почему  не  было
капитана  и  его пяти спутников, бежавших на гичке. Понятно также отсутствие
бывшего кока, английского матроса и юнги, а также крошки Лали.
     Но среди людей, толпившихся на нескладном плоту,  не  хватало  примерно
шести,  а  может  быть,  и  больше  человек.  Их отсутствие могло показаться
загадочным не посвященному во  все  подробности  этого  злополучного  рейса.
Правда,  обглоданный  скелет и разбросанные повсюду человеческие кости могли
бы порассказать кое-что об исчезнувших, по крайней мере тому, кто знает,  до
каких крайностей может довести свои жертвы голод.
     Пусть  же те, кого судьба хранила от подобных испытаний, прислушаются к
разговорам на плоту в этот самый момент, когда  мы  хотим  снова  продолжать
историю экипажа "Пандоры". Наше правдивое повествование объяснит ему, почему
из  тридцати с лишним матросов, первоначально составлявших команду, на плоту
осталось всего двадцать шесть человек да обглоданный скелет.

Глава LXVII. КОМАНДА ЛЮДОЕДОВ

     -- Ну! -- вскричал  чернобородый  человек,  в  чьем  истощенном  облике
нелегко  было  признать  некогда  тучного  бандита  с невольничьего корабля,
француза Легро. -- Пора опять попытать счастья. Черт побери!.. Надо  поесть,
не то мы умрем!
     А что эти люди собираются есть?
     На  плоту  решительно  не было ничего съестного, ни кусочка мяса. И так
все время, начиная с того дня, как плот отошел от горящего судна.  Небольшой
ящик с морскими сухарями -- вот и все, что матросы впопыхах успели захватить
с палубы "Пандоры".
     Каждому  на  долю  досталось  по два сухаря; нечего и говорить, что они
исчезли в течение одного дня. Правда, моряки взяли с судна вдоволь  воды  да
еще  запаслись  ею  во  время  ливня,  который пришел на помощь Бену Брасу и
Вильяму. Пока шел дождь, матросы на большом плоту тоже наполнили водой  свои
рубашки и разостланный парус.
     Но  теперь  и  эти  запасы драгоценной влаги подходили к концу. В бочке
оставалось всего по одной-две порции.
     Но как ни мучила людей жажда, голод терзал их еще сильнее.
     Что имел в виду Легро, когда сказал: "Надо  поесть"?  Разве  здесь,  на
плоту,  была  какая-нибудь  пища,  которая  помогла  бы  им  избежать  этого
страшного выбора -- "поесть или умереть"? И почему они до сих пор еще  живы?
Ведь  уже  много  дней прошло с момента, как они проглотили последнюю крошку
морского сухаря, так скупо поделенного между всеми!
     На все эти вопросы можно дать только один ответ.  Страшно  сказать  его
вслух, жутко даже подумать о нем!
     О,  этот  начисто  обглоданный скелет там, на плоту, явно принадлежащий
человеку, эти кости, разбросанные повсюду, некоторые видишь даже в  руках  у
матросов,  расправляющихся с ними самым омерзительным образом!.. Разве можно
еще усомниться в том, чем питаются эти изголодавшиеся изверги!..
     Да, именно это и еще мясо небольшой акулы, которую им удалось подманить
и убить гандшпугом, -- вот и все, что служило им пищей с того  момента,  как
они  покинули "Пандору". А между тем море кругом кишело акулами. Самое малое
-- десятка два их рыскали в волнах, в поле зрения  людей  на  плоту.  Но  --
смешно  сказать!  --  так  пугливы  были эти чудовища, что не представлялось
случая поймать их: ни одна не решалась подплыть поближе. Любые ухищрения  не
имели  успеха.  Напрасно  те  из  моряков,  кто  потрезвее,  по  целым  дням
занимались ловлей. Вот и сейчас некоторые возились с  рыболовными  снастями:
охотились  на  этих  свирепых  тварей,  забрасывая  далеко  в  воду крючки с
приманкой из... человеческого мяса!
     Все  это  они  проделывали  чисто  автоматически,  давно  убедившись  в
неосуществимости  подобных  замыслов  и  все  же упорствуя в своем отчаянии.
Акулы держались настороже. Может быть, их страшила участь  товарки,  которая
осмелилась  подплыть  слишком близко к этому диковинному суденышку, а может,
тайный инстинкт подсказывал  им,  что  рано  или  поздно  они  сами  всласть
полакомятся теми, кто сейчас так жаждет поживиться ими.
     Так  или  иначе,  акулы  не шли на приманку. И тогда голодающие матросы
стали пожирать  друг  друга  волчьими  взглядами.  Мысли  этих  людей  вновь
обратились  к чудовищному решению, которое должно было спасти их от голодной
смерти.
     И здесь, на плoту, так же как на палубе невольничьего судна, Легро  все
еще  сохранял  какую-то  роковую  власть над матросами. Бена Браса больше не
было--и некому было противиться его деспотическим наклонностям.
     Теперь Легро стал своего рода диктатором над товарищами  по  несчастью,
над этими живыми трупами.
     Все  это  время  он  в  своих  поступках  руководствовался  не  столько
честностью, сколько необходимостью удерживать подчиненных в повиновении,  не
давая  вспыхнуть  открытому мятежу. Поэтому при его правлении, хотя голодали
все, больше всего страдали слабейшие.
     Вместе с  ним  делили  власть  несколько  самых  сильных  моряков:  они
составили  личную  охрану  этого негодяя, готовые в трудный момент встать за
него горой.  За  это  они  получали  большие  порции  воды  и  лучшие  куски
омерзительной пищи.
     Такая несправедливость не раз приводила к жестоким дракам, которые едва
не кончались кровопролитием.
     И  если  бы  не  эти  редкие  взрывы  протеста,  Легро  со своей кликой
установили бы деспотический режим, который  дал  бы  им  власть  над  жизнью
слабейших.
     Дело  к  тому  и клонилось. На плоту создавалась абсолютная монархия --
монархия людоедов, где королем должен был стать сам Легро. Однако  до  этого
еще  не  дошло  --  по  крайней  мере, сейчас, когда возник вопрос о жизни и
смерти.  Как  только  появилась  необходимость  избрать  новую  жертву   для
чудовищного,  но  неизбежного  заклания,  эти  несчастные  выказали  себя  в
какой-то степени республиканцами: они потребовали кинуть  жребий,  что  было
самым беспристрастным решением.
     В  момент,  когда  дело идет о жизни и смерти, люди обычно превозмогают
свою неохоту к жеребьевке и признают ее орудием справедливости.
     Конечно, Легро со своими жестокими  телохранителями  воспротивились  бы
этому,  если  бы  чувствовали себя достаточно сильными, -- точно так же, как
противятся баллотировке другие могущественные и столь же свирепые  политики,
-- но  бандит  сомневался  в  прочности  своей  власти.  Еще  в самом начале
плавания Легро и его клика со зверской жестокостью  предложили  на  съедение
голодающим   юнгу   Вильяма,   что   было   встречено  окружающими  довольно
благосклонно. Если бы не нашелся на плоту один честный малый  --  английский
матрос,  --  юноша,  наверно,  первым  сделался  бы  жертвой  этих чудовищ в
человеческом образе. Но поскольку выбор должен был пасть на кого-либо из  их
среды  --  о,  тогда  совсем  другое  дело! У каждого нашлись свои приятели,
которые ни за что не допустили бы такого жестокого произвола. А Легро больше
всего боялся общей свалки, в которой мог поплатиться жизнью не только  любой
другой  матрос,  но  и  он сам. Еще не настал момент для чрезвычайных мер. И
всякий раз,  когда  перед  моряками  вставал  вопрос:  "Кто  следующий?"  --
приходилось прибегать к жребию.
     Вопрос  этот  поднимался  сейчас снова, уже во второй раз. Поставил его
сам Легро, выступив в качестве оратора.
     Никто не ответил согласием, но никто  и  не  возражал,  даже  знака  не
подал.   Наоборот,  казалось,  предложение  было  встречено  молчаливым,  но
безрадостным согласием, хотя  все  понимали  его  чудовищность  и  прекрасно
отдавали себе отчет в жестоких последствиях.
     Им  было  известно,  откуда  ждать  ответа. Уже дважды обращались они к
этому  страшному  оракулу,  чье  слово  должно  было   прозвучать   смертным
приговором  одному  из  них.  Дважды  признали  они  волю  рока и безропотно
подчинились ей. Предварительных приготовлений не требовалось--обо  всем  уже
давно договорились. Оставалось только бросить жребий.
     Когда  Легро  задал свой вопрос, на плоту началось движение. Можно было
подумать, что слова его выведут матросов из апатии, но этого  не  случилось.
Лишь  некоторые  обнаружили  признаки  испуга:  у них побледнели лица и губы
сделались белыми. Большая часть команды так отупела от страданий, что до них
уже не доходил весь ужас происходящего и жизнь стала им не мила.
     Впрочем, те, кто еще держался на ногах, поднялись  с  мест  и  окружили
человека, бросившего им вызов.
     В  силу  общего  молчаливого согласия Легро выступал распорядителем. Он
должен был метать банк в этой страшной  игре  жизни  и  смерти,  где  и  сам
принимал  участие.  Два-три  его соучастника встали рядом, готовясь помогать
ему, словно выполняя роль крупье[20]. Какой бы  важной  и  торжественной  ни
представлялась  жеребьевка,  все должно было разрешиться чрезвычайно просто.
Легро взял в руки продолговатый брезентовый  мешок,  по  форме  напоминающий
диванный валик; в таком мешке матросы обычно держат свой выходной костюм для
воскресных  прогулок на берегу. На дне его лежали двадцать шесть пуговиц--по
числу участников жеребьевки,--тщательно пересчитанные. Это были обыкновенные
форменные пуговицы, какие видишь на куртке матроса торгового  флота:  черные
роговые,  с  четырьмя  дырочками. Матросы еще раньше спороли их с одежды для
той же цели, что и сейчас, -- теперь они должны были послужить им  еще  раз.
Пуговицы  были так тщательно подобраны, что даже на глаз их почти невозможно
было отличить друг  от  друга.  Только  одна  резко  выделялась  среди  всех
остальных.  В  то  время  как  другие  были агатово-черными, эта ярко алела,
густо-багровая, словно замаранная кровью. Так оно и было на самом  деле.  Ее
нарочно  выпачкали  в  крови  --  красный  цвет  должен был служить эмблемой
смерти.
     Разницу между этой пуговицей и другими никак  нельзя  было  уловить  на
ощупь.  Даже  чуткие  пальцы  слепорожденного не смогли бы отличить ее среди
остальных, -- где уж там мозолистым, перепачканным дегтем матросским лапам!
     Красная пуговица была брошена в мешок вместе  со  всеми  другими.  Тот,
кому она попадется, умрет!
     Приготовлений не понадобилось; даже очередность не вызывала споров. Все
это уже  много  раз  обсуждалось открыто и обдумывалось втайне. Все пришли к
заключению, что в конце концов шансы одинаковы и не все ли равно, чья судьба
решится раньше. Красная пуговица с тем же успехом могла достаться и  первому
и последнему в очереди.
     Поэтому никто не колебался приступить к страшной жеребьевке.
     Как  только Легро протянул матросам мешок, приоткрытый ровно настолько,
чтобы могла пройти человеческая рука, один из них выступил вперед и небрежно
и вместе с тем как-то по ухарски запустил пальцы в отверстие...

Глава LXVIII. ЛОТЕРЕЯ ЖИЗНИ И СМЕРТИ

     Один за другим подходили матросы и доставали из мешка пуговицы. Каждый,
вынув свою, показывал ее на раскрытой ладони так, чтобы  все  могли  видеть,
какого  она  цвета, и потом откладывал ее в сторону, к другим; впрочем, едва
ли она понадобится еще раз на случай такой же лотереи.
     Несмотря на всю важность церемонии, на плоту  не  царила  торжественная
тишина.   Несчастные  даже  перебрасывались  шутками,  пока  тянули  жребий.
Посторонний наблюдатель, не зная страшных  условий  игры,  подумал  бы,  что
матросы, потехи ради, затеяли лотерею с каким-нибудь пустячным выигрышем.
     Но  были  и  такие,  на  лицах  у которых читались совсем иные чувства.
Некоторые подходили тянуть жребий с убитым видом, они, трусливо опуская руку
в мешок, тряслись так сильно, что становилось  ясно:  люди  эти  всецело  во
власти  страха,  несказанно  более  мучительного,  чем  простой азарт игры в
обычной лотерее.
     Наиболее трусливые и робкие, подходя к мешку,  дрожали  всем  телом,  а
вынув  счастливый  жребий, предавались самому бурному, безудержному веселью.
Были и такие, которые не могли даже скрыть дьявольской радости,  что  спасли
свою  шкуру,  и  пускались  в пляс, словно неожиданно сделались наследниками
громадного состояния.
     Эта странная лотерея отличалась  от  многих  других:  здесь  выигравшим
считался  тот,  кому  достался  пустой  билет,  а  вынувший красную пуговицу
проигрывал жизнь.
     Легро держал  мешок  с  напускной  беспечностью.  Но  каждый,  заглянув
внимательно  ему в лицо, понял бы, что это--чистое притворство. В дальнейшем
обстоятельства показали, что  хвастунишка-француз  был,  в  сущности,  трус.
Правда,  разъярившись  или  пылая  местью,  он  мог броситься в драку даже с
опасностью для жизни; но в  таком  поединке,  как  сейчас,  где  требовалось
хладнокровие,  где  единственным его противником выступала сама Фортуна и он
не мог отыграться на  какой-либо  бесчестной  уловке,  притворная  храбрость
окончательно его покинула.
     Пока лотерея только начиналась и в мешке было много пуговиц, ему как-то
удавалось  сохранять маску равнодушия. Шансов на жизнь было еще много--почти
двадцать против одного! Но жеребьевка тянулась --  матросы  один  за  другим
показывали  на  ладони  черную  пуговицу,  --  и  лицо француза все заметнее
искажалось. Кажущееся хладнокровие начало изменять ему: в глазах  засверкало
лихорадочное возбуждение, близкое к ужасу.
     Как  только  чья-нибудь  рука  показывалась  из  темного мешка, неся ее
владельцу жизнь или смерть, Легро поспешно и тревожно  впивался  взглядом  в
этот  крошечный  роговой  кружок, который матрос держал между указательным и
большим пальцем. И всякий раз, как пуговица  оказывалась  черной,  лицо  его
мрачнело.
     Но  когда  вынули и двадцатую, а красная все еще не показывалась,-- сам
распорядитель страшно взволновался. Теперь он уже не в  силах  был  скрывать
свою  тревогу. Шансы на жизнь падали с такой быстротой, что ужас овладел им.
Сейчас уже было пять против одного--оставалось еще шесть счастливых жребиев.
     В этот страшный момент, пытаясь обдумать  происходящее,  Легро  прервал
жеребьевку.  Может,  лучше  передать  мешок  кому-нибудь  другому?  Пожалуй,
счастье тогда переменится и улыбнется ему --  недаром  он  горячо  проклинал
судьбу,  когда  был  вытащен  одиннадцатый  номер. Все это время он всячески
ухищрялся, чтобы  красный  жребий  был  вытащен  из  мешка:  нет-нет,  да  и
перетряхнет  пуговицы  --  авось  красная  окажется  наверху  или как-нибудь
попадется под руку ближайшему на очереди. Не  тут-то  было!  С  непостижимым
упорством она оставалась на самом дне.
     А что, если он передаст мешок другому и сам попытает счастья с двадцать
первым  жребием? "Не стоит!" -- мысленно ответил он себе. Лучше уж держаться
до конца. Неужели последней останется красная пуговица? Нет, едва ли --  это
в  высшей  степени  невероятно.  С  самого  начала было двадцать пять шансов
против одного. Правда, прошло уже двадцать черных -- совершенно непостижимо!
-- а красная все не появлялась. Однако ее можно ожидать каждую минуту, точно
так же, как и любую из шести черных.
     Итак, менять порядок не имело смысла. Француз внутренне  подобрался  и,
снова приняв вид храбреца, сделал знак окружающим, что готов продолжать.
     Еще  один  матрос  вынул  номер  двадцать  первый.  По-прежнему  черная
пуговица!
     Вытащили из мешка номер двадцать второй-- черная!
     Двадцать три и двадцать четыре -- то же самое!
     Теперь оставались только две пуговицы. Решения судьбы ждали двое.  Один
из  них  --  сам  Легро,  другой  --  ирландский матрос, быть может наименее
преступный из всей этой бандитской шайки. Тот или иной должен был  сделаться
жертвой своих спутников--людоедов!..
     Вряд  ли есть необходимость доказывать, что за последний момент интерес
к этой роковой лотерее усилился. Страшные условия  ее  были  таковы,  что  и
сначала  все  следили  за ходом игры с самым напряженным и жадным вниманием.
Изменилось только отношение участников:  оно  сделалось  менее  болезненным,
когда опасный исход не угрожал больше каждому из них.
     Лотерея  приближалась к концу, и большинство были уже вне опасности, но
тем мучительнее терзал страх тех, чья жизнь еще колебалась на чаше весов. По
мере того как их становилось все меньше и они видели, что шансы на  спасение
падают,  ужас охватывал их сильней. Когда же наконец в мешке остались только
две пуговицы, а на очереди -- двое жеребьевщиков, интерес  к  лотерее  резко
повысился.
     Помимо  жеребьевки,  еще  и  другие  обстоятельства привлекали внимание
окружающих. Казалось, сама судьба захотела принять  участие  в  этой  жуткой
драме.   А  может,  здесь  вмешалась  странная,  чрезвычайно  странная  игра
случая...
     Эти двое матросов, которые сейчас последними остались  ждать  приговора
судьбы,  уже  давно  были  соперниками, или, вернее, настоящими врагами. Они
смертельно ненавидели друг друга, точно были связаны  вендеттой  --  кровной
местью, обычной на Корсике.
     Вражда  эта  возникла  не  здесь  -- она зародилась еще на "Пандоре", с
первых же дней плавания.
     Началось это с ссоры между Легро и  Беном  Брасом,  в  которой  француз
потерпел  постыдное  поражение.  Ирландский  матрос,  честный  по  натуре  и
симпатизировавший Бену Брасу отчасти как своему соотечественнику,  встал  на
сторону  британского  моряка,  чем вызвал неукротимую злобу француза. В свою
очередь, ирландец платил ему той же монетой. Легро  бешено  ненавидел  Ларри
О'Гормана  -- так звали ирландца -- и при всяком удобном случае задевал его.
Даже Бен Брас не был ему так противен. Памятуя полученный урок, француз стал
относиться к английскому матросу если  и  не  по-дружески,  то  с  некоторым
почтительным   страхом.   Вместо   того   чтобы   упорствовать   в  ревнивом
соперничестве,  Легро  примирился  со  своим  второстепенным  положением  на
невольничьем корабле и перенес всю злобу на сына Изумрудного острова.[21]
     Между  ними  нередко  происходили мелкие стычки, из которых победителем
обычно выходил лукавый француз. Но ни разу еще не  возникала  такая  распря,
чтобы  обоим пришлось помериться силами в отчаянной борьбе -- не на жизнь, а
на смерть. Обычно  враги  старались  избегать  друг  друга.  Француз  втайне
побаивался  противника,  быть  может подозревая в нем какую-то скрытую силу,
которая пока еще не обнаруживалась, но могла развернуться вовсю  в  смертном
бою.  Ирландец же не чувствовал никакой склонности к ссорам, что встречается
крайне редко среди его соотечественников. Это был человек  мирного  нрава  и
весьма немногословный--поистине редкостный случай, если принять во внимание,
что звали его Ларри О'Горман.
     В  характере ирландца имелось немало добрых черт, но, быть может, самой
лучшей была именно эта. По сравнению с французом его можно было счесть сущим
ангелом, а среди всех  остальных  негодяев  на  плоту  он  казался  наименее
дурным.  К  лучшим  его  нельзя было причислить, так как это слово вообще не
подходило ни к кому из всей разношерстной команды.
     По своему внешнему  облику  противники  отличались  как  нельзя  более.
Француз  был  черноволосый,  с  большой  бородой,  а  ирландец  --  рыжий  и
безбородый. Однако роста они были почти одинакового: высокие,  статные,  оба
они выделялись своим плотным, крепким сложением, даже некоторой дородностью.
     Но  разве  такой  вид имели они сейчас -- в момент, когда участвовали в
торжественной церемонии, которая должна была обречь на гибель одного из них!
Вдобавок их трагическое положение вызывало кровожадный интерес  у  тех,  кто
должен был остаться в живых.
     Оба они так исхудали, что одежда свободно болталась на отощавших телах.
С глубоко  запавшими  глазами  и  торчащими  скулами, с плоской, ввалившейся
грудью, на которой можно было все ребра  пересчитать,  они  казались  скорее
обтянутыми  сморщенной  кожей  скелетами, чем людьми, в которых еще теплится
дыхание жизни. Пожалуй, ни один из них не годился для той цели,  на  которую
их обрекла жестокая неизбежность.
     Легро  как  будто  был  менее  истощен.  Вероятно,  это объяснялось его
властью над командой, -- пользуясь  своим  положением,  он  захватывал  себе
львиную  долю  пищи,  столь скудно распределяемой между остальными. Впрочем,
быть может, так только казалось благодаря густой растительности, покрывавшей
его  лицо,  которая,  скрывая  крайнюю  худобу  черт,  придавала  ему  более
упитанный вид.
     Но  не  будем  говорить  о  них  вновь.  Нам только хотелось показать в
настоящем свете, до каких крайностей, до каких  чудовищных  помыслов  и  еще
более  чудовищных дел может довести человека голод. Как бы мы ни содрогались
от омерзения, именно так думали в этот тяжкий час жертвы  кораблекрушения  с
"Пандоры".

Глава LXIX. ВЫЗОВ ОТВЕРГНУТ

     Когда  подошел  момент  тянуть  последний  жребий  --  другого  уже  не
понадобится,-- наступила пауза: обычное затишье перед бурей, готовой вот-вот
разразиться.
     Воцарилось  молчание,  такое  глубокое,  что,   если   бы   не   волны,
плескавшиеся  о  пустые  бочки,  можно было бы услышать, как упадет на доски
булавка.  В  шуме  моря   слышался   похоронный   плач,   какой-то   мрачный
аккомпанемент к кощунственной сцене, разыгрывавшейся на плоту. Чудилось, что
в  этих пустых бочках заключены души грешников: они испытывают адские муки и
вторят шуму волн криками агонии.
     Два матроса, один из которых был  неизбежно  обречен,  стояли  лицом  к
лицу;  остальные  толпились около, образуя круг. Взоры всех были прикованы к
ним, но противники  смотрели  только  друг  на  друга.  Ожесточение,  злоба,
ненависть  сверкали  во  взглядах,  которыми  они  обменивались; но еще ярче
светилась у них в глазах надежда увидеть врага мертвым.
     Обоих воодушевляла  мысль,  что  сама  судьба  избрала  их  среди  всех
товарищей для столь необычного поединка. И они твердо верили в это.
     Убеждение  это  было  так  сильно,  что  ни  один  из них и не помышлял
противиться приговору рока, смирившись с мыслью, что "так уж, видно, на роду
написано".
     Однако они не были фаталистами, а больше верили в силу и ловкость,  чем
в слепой случай.
     Именно на это и рассчитывал ирландец, выступив с новым предложением.
     -- Я  так  полагаю, -- сказал он, -- давай попытаем, кто из нас лучший.
-- Тянуть жребий -- штука нехитрая, тут шансы равны; может, выживет как  раз
что  ни на есть худший. Клянусь святым Патриком, это не по чести, так никуда
не годится! Пусть живет тот, кто достойнее. Правильно я говорю, ребята?
     У ирландца нашлись сторонники, поддержавшие его. Предложение это, столь
для всех  неожиданное,  показалось  вполне  разумным:  оно  открывало  новые
перспективы.
     Перестав  трепетать  за  свою  жизнь,  матросы  могли  теперь уже более
спокойно ждать исхода борьбы. Чувство справедливости еще не совсем угасло  в
их  сердцах.  Вызов  ирландца  показался им делом чести. Многие склонны были
поддержать его и высказались в этом духе.
     У Легро было больше приверженцев, но они молчали, выжидая, что  ответит
противнику их вожак.
     Все  ждали,  что Легро охотно примет вызов -- ведь ему так не повезло в
этой лотерее.  К  тому  же  он  и  раньше  нередко  торжествовал  над  своим
соперником.
     Но  Легро  решительно  отказался. Наоборот, он возложил все упования на
судьбу. Правда, внимательный наблюдатель по всему виду и поступкам  француза
заподозрил  бы,  что  Легро  рассчитывает  на  какую-то  хитрость.  Но никто
особенно не следил за ним. Ни один человек не обратил  внимания,  что  Легро
мимоходом  пожал  руку  одному  из  своих  сторонников. А если бы даже кто и
заметил, что из того? Попрощался с товарищем, ища у него сочувствия в момент
опасности, -- как же иначе истолковать этот жест?
     Однако,  если  бы  окружающие   присмотрелись   к   этому   прощальному
приветствию  повнимательнее,  им  стало  бы  понятно то равнодушие к смерти,
которое с этого момента так явно выражалось в поведении  Легро.  Ясно  было,
что сейчас между обоими матросами произошло нечто значительное.
     После  этого беглого рукопожатия Легро больше не колебался. Он сразу же
заявил, что ко всему готов и  твердо  намерен  остаться  при  своем  решении
тянуть жребий.
     -- Черт  побери!  --  вскричал  он в ответ на вызов ирландца. -- Может,
думаешь, ирландец, что я струсил? Проклятие! Никому и в голову  не  взбредет
такая небылица. Но я верю в свое счастье, хоть Фортуна подчас меня надувала,
да  и  сейчас строит каверзы не хуже прежнего! Впрочем, как будто и ты у нее
тоже не в фаворе, так что шансы равны. Ну что ж, давай попытаем  еще  раз!..
Черт  возьми! Видно, в последний раз придется ей поиздеваться над кем-нибудь
из нас--это уж наверняка!..
     Разумеется,  О'Горман  не  имел  права  менять  установленный   порядок
лотереи;  поэтому  те,  кто  высказался  против  ее продолжения, оказались в
меньшинстве. Матросы шумно требовали, чтобы сама судьба решила -- который из
двух?
     Легро все еще держал мешок с двумя  пуговицами  --  черной  и  красной.
Заспорили  -- кому тянуть жребий. Вопрос был не в том, кто первый -- второго
все равно не будет, достаточно вынуть пуговицу одному. Если окажется красная
-- умрет он; если черная -- его противник.
     Кто-то предложил, чтобы мешок взял  человек  посторонний  и  хорошенько
перетряхнул его.
     Но Легро воспротивился. Если уж ему доверили присматривать за порядком,
он сам доведет дело до конца. Все видели, заявил он, много ли было пользы от
того положения,  которое  ему  навязали. Нет, совсем наоборот! Ничего, кроме
неудачи, это ему не принесло. А уж если не  повезло,  всякий  знает:  такому
злосчастью,  может,  и  конца  не  будет.  Впрочем, ему безразлично--так или
иначе, все равно: тот, кто держит мешок, ничего хорошего не получит. Но  раз
он  взялся  и провел всю эту лотерею на свою беду, теперь уж он ее ни за что
не бросит, пусть даже в награду за это поплатится жизнью.
     Речь Легро имела успех.
     Большинство высказались в его пользу,  настаивая,  чтобы  он  продолжал
держать мешок.
     Решено было: выбор сделает ирландец, вынув предпоследнюю пуговицу.
     О'Горман  не  протестовал против такого распорядка, да к тому и не было
серьезных оснований. Казалось, идет обычная игра -- орел  или  решка.  "Если
орел  --  я  выиграл,  если  решка  --  то  проиграл".  Но здесь эта формула
приобретала новый, жуткий смысл, более подходящий к  данному  случаю:  "Если
орел  --  я  буду  жить,  если решка -- умру". Мысль эта мелькнула в мозгу у
Ларри О'Гормана, когда он, смело подойдя к мешку, опустил кулак в его темное
нутро и вынул... черную пуговицу!

Глава LXX. НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА

     В мешке осталась красная. Удивительно, что она оказалась последней,  но
такие  странности  случаются  иногда.  Жребий  выпал  на долю Легро. Лотерея
кончилась: француз проиграл свою жизнь.
     Какой смысл имело теперь продолжать игру? Но, к удивлению зрителей,  он
на это решился.
     -- Черт!  --  воскликнул  он.  --  Опять  не  повезло!..  Ну  ладно! --
хладнокровно прибавил он, несколько удивив всех.--Дай-ка и я вытяну  жребий.
Хоть погляжу на эту клятую штучку, что будет стоить мне жизни!
     С этими словами он опустил правую руку в мешок, в то же время продолжая
придерживать  его  левой.  Несколько секунд он что-то нащупывал там, внутри,
как  будто  не  сразу  нашел  пуговицу.  Роясь  таким  образом,  он  опустил
отверстие,   которое  зажимал  левой  рукой,  и,  ловко  переместив  пальцы,
придержал мешок у самого дна. Делалось это, видимо, для того, чтобы засунуть
пуговицу в угол и ухватить ее пальцами.
     Несколько мгновений мешок висел у него  на  левой  руке,  пока  сам  он
силился  поймать маленький роговой кружок. Наконец ему это удалось. Он вынул
правую руку, в которой что-то было  крепко  зажато,  --  очевидно,  страшная
эмблема  смерти.  Его  спутники,  охваченные  любопытством,  затаив дыхание,
столпились вокруг, ловя все движения Легро.
     Еще мгновение держал он кулак сжатым,  высоко  подняв  его,  чтобы  все
могли  видеть.  Затем  стал  медленно  разжимать  пальцы и показал раскрытую
ладонь.  Там  оказалась  пуговица,  вынутая  из  мешка,  но,  ко   всеобщему
изумлению, не красная, а черная.
     Только  двое  не  разделяли  общего  удивления: то был сам Легро, хотя,
казалось, ему-то и  следовало  дивиться  более  всех  остальных,  и  матрос,
который  несколько минут назад встал рядом с ним и тайком передал ему что-то
из рук в руки.
     Неожиданный конец лотереи вызвал страшное волнение.
     Несколько человек схватили мешок, вырвав его  из  рук  у  Легро.  Мешок
сразу же вывернули наизнанку -- и на доски плота упала красная пуговица.
     Матросы  пришли  в  ярость и громко кричали, что их обманули. Некоторые
строили догадки, каким образом  негодяю  удалось  так  сплутовать.  Сообщник
Легро,  горячо  поддерживаемый  им самим, утверждал, что никакого обмана и в
помине не было: произошла ошибка в счете пуговиц с самого начала,  когда  их
клали в мешок.
     -- Вполне  возможно, вполне возможно! -- убеждал матрос, помогший Легро
сжульничать. -- Просто положили одной  пуговицей  больше  --  двадцать  семь
вместо  двадцати шести, вот и все. Что ж, раз мы все помогали считать, никто
и не виноват. Придется теперь снова тянуть.  Только  на  этот  раз  смотрите
считайте поаккуратнее!..
     Возражать  никто не посмел -- все согласились. Но многие были убеждены,
что с ними сыграли скверную шутку, и даже догадывались,  каким  образом  это
было подстроено.
     Кто-нибудь  из  жеребьевщиков достал себе пуговицу, точно такую же, как
те в мешке; зажав ее в кулак, он опустил руку и тотчас же вынул.
     Двадцать шесть матросов тянули жребий -- который же из них плут?
     Многие подозревали в мошенничестве самого Легро. Бросалось в глаза  его
странное поведение. Зачем он опустил в мешок сжатый кулак и вынул его, так и
не  разжав  пальцы?  Уже  одно  это  казалось  довольно подозрительным; было
замечено и еще кое-что. Но потом матросы припомнили, что  ведь  и  некоторые
другие вели себя точно так же. Итак, улик, чтобы вывести виновного на чистую
воду,  не  находилось.  Поэтому  ни  у  кого  не  было сил и охоты выдвинуть
обвинение с риском для себя.
     Впрочем, такой человек нашелся. До сих пор он еще  не  высказывался  --
ждал,  пока  пройдет  какое-то  время  после того, как распорядитель вытянул
последний, всех разочаровавший жребий. Человек этот был Ларри О'Горман.
     Пока остальные матросы выслушивали доводы сообщника  Легро  и  один  за
другим  охотно  соглашались,  ирландец  стоял  в  стороне,  видимо,  глубоко
погруженный в какие-то подсчеты.
     Только под конец, когда все как  будто  пришли  к  соглашению  вторично
тянуть  жребий,  он  очнулся  от  задумчивости  и,  стремительно выступив на
середину, со всей решимостью крикнул:
     -- Нет!.. Нет, ни за что! -- продолжал  он.  --  Никаких  жребиев,  мои
милые,  покуда  не разберемся хорошенько в этом маленьком дельце! Тут что-то
нечисто,--все с этим согласны. Да только как найти плута? Пожалуй,  я  скажу
вам,  кто  этот гнусный негодяй, у которого не хватило ни смелости, ни чести
поставить на карту жизнь вместе со всеми нами.
     При этом неожиданном вмешательстве на говорившего сразу  же  обратились
взоры  всех матросов. Сторонники разных партий одинаково были заинтересованы
в разоблачении, которым угрожал О'Горман.
     Если только удастся уличить мошенника, все будут смотреть на него,  как
на  человека, который должен был вытащить красную пуговицу; следовательно, с
ним и надлежит поступить соответственно. Это стало  понятно,  прежде  чем  с
чьих-либо  уст  сорвался малейший намек. Те из матросов, которые ни в чем не
были повинны, разумеется, чрезвычайно желали найти "паршивую овцу", чтобы не
пришлось вторично тянуть опасный жребий; а так как к ним принадлежала  почти
вся команда, можно себе представить, с каким вниманием матросы ждали, что им
скажет ирландец.
     Все  стояли,  пожирая  его  нетерпеливыми  взглядами. Только в глазах у
Легро и его сообщника читались совершенно иные чувства. Жалкий вид  француза
особенно  бросался  в глаза: у него отвисла челюсть, губы побелели, в них не
осталось ни кровинки,  взгляд  его  горел  дьявольской  злобой.  Весь  облик
напоминал  человека,  которому  угрожает  позорная  и  страшная участь, и он
бессилен ее отвратить.

Глава LXXI. ЛЕГРО ПЕРЕД СУДОМ

     Кончив речь, О'Горман устремил в упор взгляд на француза.  Все  поняли,
кого он имеет в виду.
     Легро  сначала  весь  затрепетал  под  взором ирландца. Но, увидев, что
необходимо призвать на помощь всю свою наглость, он сделал над собой  усилие
и ответил тем же.
     -- Черт  побери! -- воскликнул он. -- Что это ты на меня так уставился?
Уж не вздумалось ли тебе на меня поклеп взвести? Я, что ли,  такую  подлость
сделал?
     -- А  то  нет!  -- ответил ирландец.--Да провались я к самому дьяволу в
преисподнюю, если на тебя возвожу поклеп! Не такой человек  Ларри  О'Горман,
чтобы  бродить вокруг да около, мистер Легро! Я тебе прямо в лицо скажу: это
ты, красавчик, собственной персоной, положил в мешок  лишнюю  пуговицу!  Да,
именно ты, мистер Легро, а не кто-нибудь другой!
     -- Врешь! -- завопил француз, угрожающе размахивая руками. -- Врешь!
     -- Потише,  французишка!  Ларри  из  Голуэя не запугаешь, куда уж тебе,
хвастун! И опять скажу: это ты подбросил пуговицу!
     -- А ты откуда знаешь, О'Горман?
     -- Доказать можешь?
     -- Есть у тебя улики? -- спросили несколько матросов сразу.
     Среди них особенно обращал на себя внимание сообщник француза.
     -- Да что вам еще нужно, когда и так уж все ясно,  как  день?  Когда  я
сунул  руку  в  мешок,  там  было  только  две пуговицы и ни черта больше! Я
перещупал их обе,--все не знал, какую взять! Да будь там третья,  разве  она
не  попалась  бы мне? Могу поклясться на святом кресте Патрика блаженного --
больше там пуговиц не было!
     -- А это еще ничего не значит, могло быть и три,--  настаивал  приятель
Легро. -- Третья, должно быть, закатилась куда-нибудь в складку, вот ты ее и
не нащупал!
     -- Какие  там  еще,  к  дьяволу,  складки! Закатилась-то она в ладонь к
этому мошеннику, больше ей некуда было! В кулаке у него -- вот где она была!
Пожалуй, скажу вам, и как она туда попала. Дал ее ему вон  тот  парень,  тот
самый,  который  сейчас  ко мне с ножом к горлу пристал--докажи да докажи...
Попробуй-ка соври, Билль Баулер! Я своими глазами видел, как ты  шептался  с
французишкой  тогда, когда ему пришел черед. Видел я, как вы жали друг другу
лапы и ты  что-то  сунул  ему  потихоньку.  Тогда  я  толком  не  разглядел,
но--клянусь  Иисусом!--все  думал: что за дьявольщина? Ну, а теперь-то знаю,
что это такое было,--пуговица!
     Слова ирландца заслуживали внимания--так к  ним  матросы  и  отнеслись.
Улики   против  Легро  были  вескими  и  в  глазах  большинства  убедительно
доказывали его виновность.
     Нашлись и еще свидетели, поддержавшие обвинение. Матрос, который  тянул
жребий  перед  О'Горманом, решительно утверждал, что в мешке были только три
пуговицы. А другой, стоявший в очереди за человека до него, твердил с  такой
же  уверенностью, что, когда он тащил жребий, в мешке было всего четыре. Оба
заверяли, что они уж никак не могли ошибиться в  счете.  Недаром,  мол,  они
"общупали"  каждую  пуговку  в  отдельности  -- им все хотелось узнать ту, в
крови. Боже сохрани ее вытащить!
     -- Эх, да  что  толковать!  --  воскликнул  ирландец.  Ему,  видно,  не
терпелось      добиться      осуждения      противника,      виновного     в
плутовстве.--Французишки это дело--и все тут! Зря  он,  что  ли,  возился  и
ковырялся  в  мешке! Все это сплошное надувательство. Пуговица была у него в
кулаке все время. Клянусь Иисусом! Ему полагается смертный жребий,  это  так
же верно, как если бы он его вытянул. Умереть должен он!
     -- Каналья! Лжец! -- кричал Легро. -- Если я умру, ты...
     С  этими  словами  он  прыгнул вперед с ножом в руке, явно покушаясь на
жизнь своего обвинителя.
     -- Стой! -- заревел ирландец, отпрянув подальше от  нападающего.  И,  в
свою  очередь  выхватив нож, он встал в позицию защиты. -- Стой, лягушатник,
собачий сын, а не то я мигом отправлю тебя в ад  без  покаяния,  прежде  чем
успеешь прочитать "Отче наш" за свою мерзкую душу, хоть она -- видит Бог! --
в  этом  здорово  нуждается!  Ну,  а  теперь  подходи,-- продолжал ирландец,
хорошенько укрепившись на своей позиции.--Ларри О'Горман готов  встретить  и
тебя и любого другого, кто бы там ни прятался за твоей гнусной спиной!

Глава LXXII. ДУЭЛЬ НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ

     Жеребьевка,  происходившая  на  плоту,  которая  велась  до  сих  пор с
некоторой торжественностью, близилась к неожиданной развязке.
     Но теперь никто не помышлял вторично обратиться к богине удачи. Уже  не
было  больше  нужды  прибегать  к  ее приговору. И без того скоро наполнится
кладовая этой шайки  людоедов;  порукой  тому  --  смертельная  вражда  двух
вожаков потерпевшего кораблекрушение экипажа: Легро и О'Гормана.
     Скорая  гибель ждет одного или другого, а возможно, и обоих. Противники
намеревались вложить клинок в ножны не ранее, чем он вонзится в тело  врага,
-- об этом неопровержимо свидетельствовали их позы, исполненные решимости.
     Никто  не  пытался вмешаться, никто не встал между ними, чтобы разнять.
Конечно, у каждого из них имелись друзья, или, выражаясь точнее, сторонники,
но они были так  же  бесчувственны,  как  и  обычные  почитатели  "чемпионов
ринга".
     При  иных  обстоятельствах  каждая  партия  бывает  огорчена поражением
своего чемпиона, на которого она делает ставку. Но здесь, на плоту,  зрители
жаждали смерти любого из противников.
     И  та  и  другая  сторона  охотнее  согласилась  бы  на  гибель  своего
избранника, чем допустить, чтобы оба вышли из схватки живыми.
     Каждый  матрос  в  этой  разбойничьей  шайке,  движимый   эгоистическим
инстинктом,  ждал исхода предстоящего столкновения, и инстинкт этот заглушал
в нем всякую приверженность к вожаку. Некоторые, быть  может,  и  испытывали
кое-какие  дружеские  чувства  к  Легро  или  О'Горману, но большинству было
совершенно безразлично, кто из двоих будет убит. Нашлись даже такие, которые
в глубине души тайно лелеяли  надежду  увидеть  обоих  противников  жертвами
взаимной  вражды.  О,  тогда  не  скоро еще пришло бы время возобновлять эту
ненавистную лотерею, к которой они--увы!--вынуждены были  прибегать  уже  не
раз.
     Обе  партии  насчитывали теперь почти одинаковое число сторонников. Еще
десять минут назад у француза было значительно больше  приверженцев,  чем  у
его  соперника-ирландца.  Но  поведение  Легро  во  время лотереи оттолкнуло
многих. Большинство считали, что он действительно допустил плутовство. И это
трусливое мошенничество так кровно задевало всех, что даже  те,  кто  раньше
был равнодушен к Легро, теперь сделались его врагами.
     Но,  не  говоря  уже  о  личных  соображениях,  даже здесь, среди этого
сборища подонков, были такие, в ком еще не окончательно умолк  голос  чести,
требовавший  "игры по правилам"; и жульничество француза вновь пробудило это
чувство в их сердцах.
     Как только противники выказали твердую решимость  вступить  в  смертный
бой, толпа на плоту как бы машинально разделилась на две группы: одни встали
позади Легро, другие -- позади ирландца.
     Матросы  разместились  на  обоих  концах плота, и так как обе группы по
числу людей были почти одинаковы, равновесие не нарушилось. Посередине плота
имелась горизонтальная площадка, не предоставлявшая преимуществ ни одному из
противников; на ней-то и должна была разыграться кровавая драма.
     Решено было биться на ножах. Правда, на плоту имелось и другое  оружие:
топоры,  тесаки, гарпуны, но пользоваться ими противникам воспрещалось. Да и
что может быть честнее доброго матросского ножа, какой имеется у каждого  из
них!
     Итак,  каждый вооружился своим собственным ножом, отвязав его от ремня.
Нога выдвинута вперед, чтобы  лучше  противостоять  натиску  врага,  рука  с
обнаженным  клинком  поднята; мускулы напряжены до отказа; глаза горят огнем
ненависти, которая может окончиться только со смертью,  --  так  стояли  они
друг против друга.
     За спиной у каждого встали его сторонники, образовав полукруг, в центре
которого  находился  их  чемпион.  Все  они  жадно  ловили  каждое  движение
противников, зная, что один из них, а быть может,  и  оба,  уже  на  пути  в
преисподнюю.
     Заходящее  солнце  озаряло  эту  страшную  дуэль. Золотой шар уже низко
опустился  над  горизонтом.  Солнечный  диск  казался  зловеще  багровым  --
освещение,  вполне  подходящее  для  такого  зрелища.  Немудрено,  что враги
безотчетно обернулись на запад и вперили взор в  светило.  Оба  они  думали,
что,  быть  может,  никогда  больше  не  придется  им  любоваться сверкающим
солнечным блеском...

Глава LXXIII. НЕНАВИСТЬ ПРОТИВ НЕНАВИСТИ

     Противники сошлись не  сразу.  Некоторое  время  они  сторонились  друг
друга,  страшась  приблизиться,  --  так грозно сверкали острые ножи у них в
руках. Однако они не оставались неподвижными и бездеятельными,  наоборот  --
оба  были  все  время  начеку,  передвигаясь  из стороны в сторону, описывая
короткую дугу и стараясь все время держаться лицом к противнику.
     Изредка, через какие-то промежутки времени,  но  далеко  не  регулярно,
кто-нибудь  из  них  делал вид, что нападает, или же притворным отступлением
пытался ослабить бдительность врага. И все же после нескольких таких вылазок
и контрвылазок ни у кого не оказалось даже царапины, не пролилось  ни  капли
крови.
     Большинство  зрителей  следили  с  каким-то  болезненным  интересом. Но
некоторые не выказывали ни малейшего волнения, с полным безучастием относясь
к тому, кто станет победителем, а кто -- жертвой. Им было безразлично,  если
даже  оба  падут  в  бою.  Были  на  плоту  и такие, что предпочли бы именно
подобную развязку кровавой схватки.
     Те же, кого увлек  азарт  борьбы,  старались  подбодрить  дерущихся  то
криками, то увещаниями.
     Но  были  здесь  и  зрители  совсем  иного рода, которых исход схватки,
казалось, волновал не менее, чем тех, о ком мы только что говорили. То  были
акулы!  Глядя,  как  они описывали круги, свирепо тараща глаза на людей, как
тут было не подумать, что они понимают все, происходящее на плоту,  сознают,
что  сейчас произойдет убийство, и только выжидают случая, который пойдет им
на пользу!
     Какова бы ни была развязка, ее не придется долго ожидать зрителям -- ни
тем, что на воде, ни тем, что под водой. Еще бы! Два разъяренных  матроса  с
обнаженными  клинками  стоят лицом к лицу, и каждый страстно желает поразить
противника. Никто их не разнимает; наоборот, зрители натравливают  дерущихся
друг  на  друга,  подстрекая  к  убийству,  -- так долго ли тут до кровавого
конца? Ведь это не дуэль на  шпагах,  где,  искусно  фехтуя,  можно  надолго
затянуть  борьбу, или на пистолетах, когда неумелый выстрел опять-таки может
отсрочить исход.
     Эти дуэлянты знали, что стоит им подойти друг  к  другу  на  расстояние
вытянутой руки,-- и тут же один из них получит смертельную рану.
     Вот  уже несколько минут, как противники встали в позицию нападения, но
эта мысль все еще удерживает их на почтительном расстоянии.
     Крики   товарищей   принимают   уже   иной   характер.   Вперемешку   с
поощрительными  возгласами  слышатся  насмешки  и  издевательства. Раздаются
возгласы: "А ведь хвастунишки-то струсили!"
     -- Живей, Легро! Всади ему нож!--кричат сторонники француза.
     -- Ну-ка, Ларри, задай ему! Хвати  его  хорошенько!  --  орут  зрители,
делавшие ставку на ирландца.
     -- Эй  вы,  оба,  принимайтесь за дело! Бабы вы, а не мужчины! -- вопят
те, кто, казалось, не принадлежал ни к той, ни к другой партии.
     Эти бесцеремонные  советы,  выкрикиваемые  на  разных  языках,  оказали
нужное  действие.  Не  успели  умолкнуть  последние  возгласы, как участники
поединка бросились друг на друга и, сойдясь вплотную,  одновременно  нанесли
удары  ножом. Но у каждого из них клинок напоролся на левую руку противника,
быстро выставленную вперед, чтобы отразить удар. И они разошлись без  особых
увечий,  отделавшись легкими ранами, ни один из них не был выведен из строя.
Однако это их разъярило и сделало менее осторожными. Не  заботясь  больше  о
последствиях, они тотчас же снова сошлись. Зрители встретили их столкновение
одобрительными криками.
     Все  ждали,  что  теперь-то  скоро  определится  исход  схватки,  но им
пришлось жестоко разочароваться. После нескольких безрезультатных выпадов  с
обеих сторон сражающиеся снова отступили, и на этот раз не получив серьезных
ранений.  Дикое  бешенство  ослепляло  их,  не  давая нанести верный удар; а
возможно,  они  ослабели  от  длительного  голодания.  Противники  разошлись
вторично, и ни один из них не был ранен смертельно.
     И  третья  встреча  оказалась  столь же безрезультатной. Как только они
сблизились, каждый схватил своей левой рукой правую  противника,  в  которой
тот держал оружие; и так, крепко ухватив друг друга за кисть, они продолжали
борьбу.  Теперь это было уже состязание не в ловкости, а в силе. Пока длится
это вражеское "пожатие", опасности нет никакой: ведь никто из них не в силах
пустить в ход нож. Каждый в любой момент может разжать свою левую  руку,  но
тогда  он  освободил бы вражескую руку с ножом и тем немедленно подставил бы
себя под удар.
     Оба сознавали опасность и,  вместо  того  чтобы  разойтись,  продолжали
цепко держать друг друга.
     Несколько  минут  они  боролись таким странным манером, каждый стараясь
повалить противника на плот. Если бы это удалось, оказавшийся наверху был бы
близок к победе.
     Они извивались,  вертелись,  гнулись,  но  все-таки  как-то  ухитрялись
держаться на ногах.
     Сражающиеся  не  стояли  на  одном  месте,  но метались по всему плоту:
наталкивались  на  мачту,  кружили  около   пустых   бочек,   наступали   на
разбросанные  кругом  кости.  Зрители  расступались, когда они приближались,
проворно прыгая из стороны в сторону. Подмостки,  на  которых  разыгрывалась
эта   страшная  драма,  непрестанно  качались:  не  помогал  ни  балласт  --
пропитанные водой бимсы, ни пустые бочки, служившие поплавками.
     Вскоре стало видно, что в  этом  состязании  сдаст  Легро.  Француз  не
только  уступал  своему  врагу-островитянину  в  мускульной  силе,  но  и  в
состязании на выносливость все равно он оказался бы побежденным.
     Зато Легро  был  хитрее  ирландца,  и  в  этот  критический  момент  он
прибегнул к одной уловке.
     Кружа   по  плоту,  француз  прижал  голову  к  правому  рукаву  куртки
О'Гормана; рукав плотно охватывал  запястье  ирландца  и  касался  кисти,  в
которой  тот  держал  свой  грозный  нож.  Вдруг Легро, едва не свихнув шею,
ухватил зубами этот рукав и изо всей силы вцепился  в  него  своими  мощными
челюстями.  В  мгновение  ока  его  левая  рука  скользнула  к  правой;  нож
молниеносно переброшен  из  одной  руки  в  другую;  еще  миг  --  и  лезвие
сверкнуло, угрожая пронзить грудь противника.
     Казалось,  судьба О'Гормана решена. Обе руки его были скованы -- как же
избегнуть удара?
     Зрители молча, затаив дыхание ждали его неминуемой  гибели.  Но  они  и
вскрикнуть  не  успели,  как,  к  великому  удивлению, увидели, что ирландец
ускользнул от опасности.
     К  его  счастью,  сукно   матросской   куртки   оказалось   далеко   не
первосортным.  Материя  даже  новая  и то была плоховата, ну а теперь, после
долгой и небрежной носки, она почти  расползлась.  Поэтому,  когда  О'Горман
отчаянно  рванулся,  он  высвободил руку из челюстей своего врага, оставив в
зубах француза всего лишь лоскут.
     Внезапно все переменилось: теперь перевес был на стороне  ирландца.  Не
только  его  правая  рука  была снова свободна, но и левой он все еще держал
своего соперника, сковывая его движения. Легро  же  мог  действовать  только
левой, а это ставило его в крайне невыгодное положение.
     Сразу  смолкли крики, которыми сторонники француза только что собрались
приветствовать  его  победу,  казавшуюся   несомненной.   И   борьба   снова
продолжалась в молчании.
     Еще   несколько  секунд  длился  бой,  пока  не  завершился  совершенно
неожиданно для всех.
     Вне всякого сомнения, победителем вышел бы О'Горман,  если  бы  схватка
окончилась,  как  все  и  предполагали, смертью одного из бойцов. Случилось,
однако, так, что никто не пал  в  этом  кровавом  поединке.  Судьба  хранила
обоих,  хотя для иной, но столь же страшной кончины, а одному из них суждено
было погибнуть смертью вдесятеро ужаснее.
     Как я уже говорил, счастье улыбнулось  ирландцу.  Он  понял  это  и  не
замедлил воспользоваться своим преимуществом.
     Все  еще  крепко сжимая кисть Легро, он действовал правой рукой с такой
силой, которая, казалось, должна  была  решить  исход  борьбы;  француз  же,
защищаясь  левой,  мог  оказывать только слабое сопротивление, не в силах ни
наносить, ни парировать удары.
     Клинки врагов сталкиваются все чаще и чаще; еще несколько  выпадов,  но
пока  никто  не  ранен.  Впрочем,  этот  безрезультатный бой длился недолго.
Кончилось тем, что ирландец  одним  ловким  ударом  всадил  лезвие  врагу  а
ладонь, пронзив ему насквозь пальцы, ухватившиеся за нож.
     Оружие  выпало  из  разжавшейся  руки  и, пройдя сквозь щели в бревнах,
пошло ко дну.
     Вопль отчаяния вырвался у француза, когда он увидел занесенный над  ним
нож.
     Но  удар,  грозивший ему, повис в воздухе. Прежде чем враг собрался его
нанести, ему помешали. Кто-то из зрителей схватил поднятую руку  ирландца  и
закричал громким голосом:
     -- Не  убивай  его!  Нам не придется его съесть! Гляди туда!.. Спасены,
спасены!

Глава LXXIV. ОГОНЬ!

     С этими странными словами матрос, так  неожиданно  прервавший  смертный
поединок,   протянул  руку  в  морскую  даль,  словно  указывая  на  что-то,
замеченное им на горизонте.
     Взоры всех  тотчас  же  устремились  в  ту  сторону.  Магическое  слово
"спасены"  поразило  не  только зрителей, но и актеров внезапно оборвавшейся
трагедии. Сладостный звук этого слова укротил злобу в их сердцах.  Ирландец,
который,  подобно  большинству  своих  соотечественников,  был  вспыльчив от
рождения и загорался легко -- "как огниво от искры",-- мгновенно остыл.
     Он не вырвал у матроса руку, поднятую для удара: она ослабела;  пальцы,
которыми он крепко сжимал горло противника, разжались. И француз, очутившись
на свободе, смог беспрепятственно отступить с поля боя.
     Вместе  с  остальными  О'Горман обернулся и стоял, всматриваясь в даль,
туда, где кто-то увидел спасение для них всех.
     -- Что это там?  --  воскликнули,  как  один,  несколько  матросов.  --
Неужели земля?
     Но  нет,  это  было  невозможно. Никто из них не был новичком в морском
деле и не мог думать, будто он и на самом деле видит землю.
     -- Парус? Корабль?..
     Вот это уже больше походило на  правду;  хотя,  на  первый  взгляд,  на
горизонте не было заметно ни паруса, ни корабля.
     -- Что же это такое?--все снова и снова спрашивали матросы.
     -- Огонь!  Как же вы не видите? -- спросил матрос с глазами рыси -- тот
самый, чье вмешательство в поединок вызвало это  неожиданное  отклонение  от
программы.  --  Смотрите! -- продолжал он. -- Вон там, где солнышко садится.
Маленькая точка, но я-то отлично вижу. Это, верно, светится  нактоуз[22]  на
корабле.
     -- Черт  побери!--воскликнул  какой-то испанец. -- Это просто солнечный
отблеск. Ты видел блуждающий огонек, приятель!
     -- Ба!--сказал другой.--Пусть даже ты прав и это в самом деле  лампа  с
нактоуза,  нам-то  что до этого? Только себя раздразнить -- и все без толку.
Если это нактоуз, то судно  обращено  к  нам  кормой.  Где  уж  нам  догнать
корабль!
     -- Клянусь   Богом,   огонь!   Огонь!   --  вскричал  зоркий  маленький
француз.--Я вижу его. Да, да, в самом деле! Но только... черт побери!..  это
не лампа с нактоуза!
     -- И я вижу! -- воскликнул другой.
     -- И я!-- присоединился третий.
     И  тотчас  же матросы заговорили все сразу: каждый вставлял свое слово,
чтобы поддержать веру в этот огонек, зажегшийся на  море.  Никто  не  посмел
усомниться, даже те, кто вначале отнесся недоверчиво.
     Правда, этот свет, который показался в океане, был всего лишь крошечной
искоркой,  слабо  мерцавшей на фоне неба; легко можно было ошибиться, приняв
звезду за него. Но в этот час на  западе,  где  еще  рдеют  лучи  заходящего
солнца, звезд не бывает.
     Как  ни  огрубели  морально  матросы,  но  они  еще  не  потеряли своих
умственных способностей и,  раздумывая  над  появлением  огонька,  не  могли
принять  за  звезду  это  желтоватое пятнышко, едва выделявшееся на таком же
желтом закатном небе.
     -- Нет, это не звезда, бьюсь об заклад! -- уверенно заявил один из них.
-- А если это огонь на корабле, так не лампа с нактоуза. Уж будьте  покойны,
это  я вам говорю! И кому это вздумалось тут болтать о нактоузах да о всяких
там лампах! Может, что-то и светится на  корабле,  но  тогда  это  камбузная
плита -- кок готовит кофе для команды.
     Великолепное  видение  комфорта,  вызванное перед ними, было уж слишком
для умирающих от голода людей  --  нервы  их  не  выдержали,  и  дикий  крик
ликования  раздался  в  ответ на речь матроса. Камбуз, камбузная плита, кок,
кофе для команды, тушеная говядина с картофелем и морскими сухарями,  пудинг
с  изюмом,  пирог  с  мясом, даже когда-то столь ненавистные гороховый суп и
солонина -- все  это  казалось  теперь  сказкой  из  иного  мира,  радостями
прошлого, которыми больше никогда уже не придется наслаждаться.
     Теперь, когда перед глазами у них вспыхнул огонек камбузной плиты -- за
который  они принимали этот свет в океане,-- самые дикие фантазии возникли в
их разгоряченном мозгу.
     Мгновенно были позабыты и недавний поединок и его участники. У  каждого
матроса  на  плоту все помыслы, все взгляды, исполненные страстного желания,
оставались прикованными к этой светлой  точке,  которая  тускло  мерцала  на
красноватом фоне неба, озаренного закатным солнцем.
     Пока   они   так   смотрели,   крошечная  искорка,  казалось,  росла  и
разгоралась; не прошло и нескольких минут -- и это  была  уже  не  искра,  а
яркое пламя, окруженное светящимся ободком.
     Постепенно  бледнели краски закатного неба и усиливалась темнота вокруг
-- вот чем объясняется эта перемена.
     Так думали  зрители,  уверившись  более  чем  когда-либо,  что  огонек,
который они видят там, вдали,--пламя камбузной плиты.

Глава LXXV. НА МАЯК!

     Когда  искорка  на  горизонте  разгорелась  в яркое пламя, все на плоту
воодушевились  одним  стремлением  --  поскорее  добраться  до  места,   где
показался  свет.  Будь то в камбузе или еще где-нибудь, будь это пламя плиты
или свет лампы--все равно огонь горит на борту корабля. В этой  зоне  океана
не было земли; откуда же взяться огню посреди моря, если не на корабле?
     В том, что это было судно, никто не сомневался ни на мгновение.
     Все  так  были  уверены,  что несколько матросов, едва только мысль эта
пришла им в голову, закричали что есть силы: "Эй, на корабле, эй!"
     Но в окликах матросов сейчас  уже  не  было  прежней  силы:  их  голоса
ослабели  так  же, как их изможденные тела. Правда, если бы моряки кричали и
вдесятеро сильнее, их все равно не услышали бы на таком расстоянии: свет был
еще очень далеко от плота.
     Огонек горел  не  меньше  чем  в  двадцати  милях  от  них.  Но  в  том
возбужденном  состоянии, в котором они находились сейчас под влиянием жажды,
голода и безумного волнения, вызванного открытием, у них возникло обманчивое
представление о расстоянии: многим показалось, будто огонек совсем близко.
     Впрочем, среди них нашлись рассуждавшие более разумно. Они  не  тратили
сил  попусту,  надрываясь  в бесполезном крике, а старались убедить других в
необходимости приложить всю энергию и подойти к огню поближе.
     Некоторые думали, что для этого особых усилий не потребуется: ведь свет
как будто приближается к  ним.  И  в  самом  деле  так  казалось.  Но  более
умудренные  опытом моряки знали: это только оптический обман, вызванный тем,
что море и небо с каждой минутой становятся все темнее.
     И словом и личным примером  эти  матросы  убеждали  товарищей  идти  на
огонек -- все они верили, что свет горит на судне.
     -- Давайте  пойдем  навстречу,  --  говорили они, -- если корабль стоит
здесь, на пути; а если нет, сделаем все, чтобы нагнать его.
     Уговоров не понадобилось  --  даже  самые  ленивые  из  команды  горячо
принялись   за  работу.  Новая  надежда  на  жизнь,  неожиданно  открывшаяся
перспектива  спасения  от  смерти,   казавшейся   многим   уже   неизбежной,
воодушевили их, заставили напрячь все силы. Никогда раньше они не работали с
таким рвением, с таким единодушием, еще недавно столь чуждым им, как сейчас,
когда они гнали свой неповоротливый плот вперед, в море.
     Одни бросились к веслам, другие принялись хлопотать вокруг паруса.
     Давно  уже  никто  не  обращал  на него внимания; он болтался, свисая с
мачты и слегка вздуваясь под случайным бризом. Матросы не имели ни малейшего
представления, куда держать курс, а если бы даже они и  наметили  курс,  все
равно  у  них не хватило бы решимости следовать ему. Уже много дней носились
они в океане, отдавшись на волю волн и ветров.
     Теперь парус живо был  поднят  снова  и  приведен  в  состояние  полной
готовности.  Натянули  и  укрепили  как следует шкоты, установили совершенно
прямо мачту, чтобы она не кренилась набок.
     Так как "судно", к которому они направились,  находилось  не  совсем  с
подветренной  стороны,  им  пришлось  управляться  с  парусом  при  ветре на
траверзе. С этой целью двух матросов назначили  к  рулю.  Правда,  это  была
всего  лишь  широкая  доска,  поставленная  на  самый  край  и прикрепленная
наклонно к бревнам на кормовой части плота. Но при  помощи  этого  нехитрого
приспособления им удалось вести плот "носом вперед", прямо на огонек.
     Гребцы сели с обеих сторон. Почти каждый, кто не был занят у паруса или
руля,  помогал  грести.  Весел на всех не хватило, и тем, кому не досталось,
пришлось орудовать чем попало--гандшпугами, обломками досок,--словом,  всем,
что хоть немного годилось в помощь гребцам.
     Борьба  шла  не  на жизнь, а на смерть -- так, во всяком случае, думали
матросы. Они твердо верили, что корабль близко. Вот-вот они  его  нагонят--в
этом их спасение; если же не удастся -- все погибнут. Еще день без пищи -- и
кто-нибудь  из  них умрет. Еще день без воды -- и каждого ждут муки страшнее
самой смерти.
     Благодаря их дружным усилиям и широкому парусу громоздкий плот довольно
быстро шел по воде -- правда, далеко не так  быстро,  как  им  хотелось  бы.
Иногда  они  молчали;  но  время  от  времени  сквозь шум весел слышались их
голоса, и -- увы! -- слишком часто это были нечестивые речи.
     Они кляли плот, его неповоротливость, медлительность, с которой они шли
к кораблю, кляли и самый корабль за то, что он не идет им навстречу.  Теперь
те,  кто  прежде думал, что огонек движется к ним, отказались от этой мысли.
Наоборот, сейчас, после почти целого часа гребли, всем казалось, что корабль
удаляется.
     Не проходило и минуты, чтобы кто-нибудь не впивался взглядом в  огонек.
Гребцы,  сидевшие  к  нему  спиной,  то и дело оборачивались и глядели через
плечо, чуть не рискуя свихнуть себе шею, и все это только для того, чтобы  с
огорченным видом снова принять прежнюю позу.
     Многие  не  могли  скрыть горького разочарования. Некоторые утверждали,
что огонек уменьшается, что корабль на всех парусах уходит от них и что  нет
ни малейшей надежды нагнать его.
     Матросы за веслами начали уставать.
     Были  и такие, которые выражали вслух сомнение -- а вдруг вообще ничего
этого нет: ни корабля, ни огонька на корабле? Ведь то, что они  заприметили,
было  всего  лишь  светлое  пятнышко  в океане, какой-то искрящийся предмет,
может  быть,  фосфоресцирующая  мертвая  рыба  или  моллюск,  всплывшие   на
поверхность.  Многим  из  них и не то еще доводилось видеть на своем веку! И
кое-кто прислушивался к этим речам довольно доверчиво.
     Недовольство все усиливалось и с течением времени, верно, привело бы  к
тому,  что  моряки  побросали  бы  весла,  как  вдруг  всеобщее  напряжение,
достигнув высшей точки, разрешилось неожиданно и одновременно  для  всех  --
свет погас!
     Он  исчез  внезапно, на глазах у матросов, не сводивших с него взгляда.
Свет гаснул не постепенно, как бледнеет и тает, скрываясь из  виду,  звезда,
-- нет, он потух сразу, как если бы кто быстро задул его.
     "Словно  бочку  соленой воды опрокинули на камбузную плиту",--вспоминал
один матрос, увидевший исчезновение огня.
     Едва свет погас, гребцы тотчас же  отшвырнули  весла  и  бросили  руль.
Стоит  ли  дальше  вести  плот?  Ни  луны,  ни  звезд на небе. Огонек был их
единственной путеводной  звездой,  и,  когда  он  исчез,  они  не  имели  ни
малейшего  понятия, куда держать курс. Ветер то и дело менял направление, но
даже если бы он дул все время в одну сторону, всякий знал, как ненадежно ему
доверяться, особенно с таким парусом и рулем!
     Если и прежде матросы были почти  убеждены,  что  преследуют  в  океане
блуждающий огонек, и готовы были бросить погоню, то теперь стоило только ему
погаснуть, как ночное плавание прекратилось.
     Отчаяние вновь овладело матросами, и с дикими, злобными проклятиями они
бросили  парус  на  произвол судьбы--пусть ветры несут их по волнам, в любое
место  на  океане,  где,  по  воле  рока,  их  злосчастная  доля  завершится
мучительной агонией!

Глава LXXVI. ТЬМА КРОМЕШНАЯ

     Ночь была темная -- как образно говорят испанцы, "словно горшок дегтя".
     Трудно  было  представить  себе,  что  она  станет еще темней. И все же
вскоре с воды тихо поднялся густой туман, окутавший большой плот.
     В таком мраке ничего нельзя было разглядеть--даже огонек, если бы он  и
загорелся вновь.
     Пока  не  было  тумана, они все высматривали огонек: то один, то другой
вставал на вахту, с отчаянной надеждой ожидая, не зажжется ли он  вновь.  Но
по  мере  того  как  воздух  все  больше  насыщался испарениями, это мрачное
упорство понемногу ослабевало и под конец покинуло их.
     К полуночи туман настолько сгустился, что  ничего  не  стало  видно  на
расстоянии  и шести футов. Люди на плоту смутно различали только своих самых
ближайших соседей, да и то словно сквозь прозрачную серую пелену.
     Но темнота не мешала им разговаривать.  Так  как  вместе  с  призрачным
огоньком погасла всякая надежда на помощь, естественно, их мысли должны были
направиться  по  другому руслу. Матросы вспомнили о той драме, от которой их
так неожиданно отвлекли.
     Голод, жгучий, нестерпимый голод, заставил их  перенестись  мысленно  к
сцене,  которую  так  и  не  удалось закончить должным образом, чему помешал
блеснувший впереди обманчивый свет. И теперь моряки задумались над тем,  как
по-иному сложилось бы все, не сделайся они жертвой миража.
     Вот  что  занимало  их  мысли  и служило темой для разговоров. И в этот
торжественный,  полуночный  час,  в  туманной  мгле,  мрачно  нависшей   над
бездонной  пучиной,  они  снова  принялись  обсуждать  страшный вопрос: "Кто
следующий?"
     Прийти к решению теперь, казалось, уже не так трудно, как прежде.
     Большая часть матросов надумала, какого держаться курса. О  том,  чтобы
опять бросать жребий, и речи не было. Да и к чему? Они уже прошли через это.
Ну,  а  если  те  двое  еще  не свели счеты до конца, то, без сомнения, дело
должно решиться только между ними. Тут и спорить не о чем.
     Все единогласно заявили,  что  на  съедение  изголодавшимся  скитальцам
пойдет  либо  Легро,  либо  О'Горман.  Иными  словами, надо снова продолжать
поединок, который так неожиданно пришлось отложить.
     Пожалуй, такое решение вряд ли  можно  признать  несправедливым,  разве
только  по  отношению  к  ирландцу. В тот момент, когда ему помешали, победа
была уже за ним. Будь у него еще полсекунды--враг лежал бы бездыханным у его
ног.
     Любой третейский суд вынес бы решение в пользу О'Гормона и, быть может,
избавил бы его от дальнейшей необходимости рисковать жизнью. Но  здесь,  где
судьями  выступали жертвы кораблекрушения, разбойничья шайка с невольничьего
судна, причем добрая половина склонялась на сторону его противника, приговор
был иной.
     Большинством голосов постановили:  поединок  между  ирландцем  и  Легро
начнется снова и закончится только со смертью одного из участников.
     Впрочем, сейчас нельзя было возобновить схватку: мешали ночь и мрак. Но
с первыми же солнечными лучами смертный бой возобновится.
     Порешив  таким  образом,  бывшие матросы с "Пандоры" улеглись отдыхать.
Правда, спалось им не так покойно, как на баке невольничьего  судна.  Жажда,
голод,   страх   перед  беспросветным  будущим,  не  говоря  уже  о  жестком
ложе,--плохие спутники для сна. Да и измучены были матросы и телом  и  духом
почти до полного изнеможения.
     Некоторые  спали. Они заснули бы даже в преддверии ада, у врат Плутона,
под вой Цербера, раздающийся прямо у них над ухом.
     Лишь немногие не могли или не хотели уснуть. Всю ночь напролет то один,
то другой, а иногда и двое сразу, бродили по плоту или  ползали  по  доскам,
едва  ли сознавая толком, что делают. Просто чудо, как эти люди не свалились
за борт -- ведь они были, в  полном  смысле  слова,  почти  лунатиками.  Но,
несмотря  на всю неестественность движений, им как-то удавалось удерживаться
на плоту. Бултыхнуться через край -- значило бы прямехонько угодить  головой
в  пасть  акул,  которые  уже  поджидали,  готовясь растерзать жертву своими
острыми зубами. Быть может, сохранять равновесие этим  бессонным  скитальцам
помогал какой-то инстинкт или же смутное предчувствие опасности.

Глава LXXVII. ТАЙНЫЙ СГОВОР

     Большинство матросов задремали, но тишины, полной, глубокой тишины, все
еще не  было.  Временами  слышался  то  шепот ветра, шелестевшего в поднятом
парусе, то слабый плеск волн, рассекаемых тяжелыми бревнами плота.
     Звуки  эти  перемежались  с  шумным  дыханием  спящих:  кто   ненароком
всхрапнет,  кто  пробормочет  что-то--непроизвольные речи человека, которому
снится страшный сон.
     Изредка раздавался шум совсем иного рода.  Это  несколько  отверженных,
которым  не  удалось  заснуть,  завели короткий разговор. Или же кто-нибудь,
спросонок  наткнувшись  на  распростертое  тело  сотоварища  и  нарушив  его
сладостный    отдых,    вернул    несчастного    к    сознанию   мучительной
действительности, от которой тот искал забвения во сне.
     Обычно в таких случаях затевалась злобная перебранка. Угрозы, проклятия
градом сыпались с языка и у разбуженного и у того,  кто  его  потревожил.  И
вслед за тем оба, все еще ворча, умолкали.
     В  этот  час,  когда  ночь  всего  темнее,  а  туман  гуще, два матроса
примостились у подножия мачты:  впрочем,  заметить  их  можно  было,  только
подойдя вплотную.
     Согнувшись  в три погибели, на коленях, подавшись туловищем вперед, они
упирались в доски обеими руками.
     Поза была явно неподходящая  для  отдыха.  И  в  самом  деле,  если  бы
кто-нибудь  понаблюдал за ними или подслушал их тихий разговор, он понял бы,
что помыслы этих людей далеки от сна.
     Но кто мог увидеть их в  этой  кромешной  тьме?  Правда,  некоторые  их
спутники лежали всего в нескольких футах, но они либо спали, либо находились
слишком далеко, чтобы расслышать шепот этих двух матросов.
     А те продолжали разговаривать чуть слышно, поочередно подставляя губы к
самому уху собеседника. И пока они шептались, по выражению их взглядов можно
было догадаться, о чем -- или, вернее, о ком -- идет речь.
     Речь  шла  о  человеке,  который  лежал,  растянувшись  во весь рост на
бревнах, неподалеку от мачты и как будто спал. Да он и в самом  деле  крепко
спал: оглушительный храп вырывался временами из его рта.
     Этот  спящий,  так шумно храпевший матрос был ирландец О'Горман -- один
из  участников  прерванной  дуэли,  которая  должна  была  возобновиться  на
рассвете.  Какие  бы  злодейства  ни  совершил  он  за  свою жизнь (а за ним
числилось немало грехов, ведь мы назвали его только наименее  преступным  из
всей  этой  злодейской  шайки!),  трусом  он, во всяком случае, не был. Если
человек может так крепко спать, зная, что ждет его при пробуждении,  значит,
он храбр и не боится смерти.
     Два  матроса  у  мачты  не  сводили  с  него  глаз. Однако они не могли
отчетливо  разглядеть  лежащего.   Сквозь   белую   пелену   тумана   смутно
вырисовывалось человеческое тело, раскинувшееся на досках, причем видны были
только  нижняя  часть  туловища  и  ноги.  Впрочем, даже при свете дня им не
удалось бы увидеть отсюда его плечи и  голову:  их  заслоняла  пустая  бочка
из-под рома, о которой мы уже говорили.
     Пока  в бочке оставалась хоть капля, ирландец больше всех увеселял себя
этим напитком: теперь же,  когда  ром  был  распит,  возможно,  самый  запах
спиртного привлек сюда матроса, подыскивавшего местечко для отдыха.
     Так  или  иначе,  оно  должно было стать его последним приютом в жизни.
Волей жестокого рока О'Горману не суждено уже было проснуться!
     Такова была судьба, которую  готовили  ему  два  притаившихся  у  мачты
матроса.
     -- Вот  здорово  спит!  -- шепнул один из них на ухо другому.--Слышишь,
как храпит? Черт побери! Чисто боров!
     -- Да, спит, хоть из пушки стреляй! -- подтвердил другой.
     -- Это хорошо! -- тихонько сказал первый матрос, многозначительно пожав
плечами.-- Если обладим дельце как следует, ему  уж  тогда  не  очухаться...
Верно говорю, парень?
     -- Как скажешь, так и сделаю, -- заявил другой. -- Да что нужно-то?
     -- Главное  --  без  шума.  Стукни  разок  -- и готово! Только это надо
умеючи. Пырнешь его ножом прямехонько в сердце--он и не шевельнется. Сам  не
заметит,  как очутится на том свете. Даже зависть берет, как подумаю, что он
так легко отделается от всей этой чепухи!
     -- Как бы шуму-то не вышло!
     -- Да это легче легкого  --  не  труднее,  чем  бултыхнуться  за  борт.
Кто-нибудь из нас зажмет ему рот, ну а другой... понял теперь?
     Какое  ужасное  злодеяние  должен  совершить  другой, матрос не решился
сказать даже по секрету, шепотом!
     -- Ну, а если даже все сойдет гладко,  --  возразил  его  сообщник,  --
завтра  что будет? Пожалуй, сразу догадаются, чьих рук это дело. Обязательно
скажут на нас, на тебя-то уж, как пить дать, после вчерашнего... Об этом  ты
не подумал?
     -- Как бы не так! Я все обмозговал.
     -- Ну и что?
     -- Прежде  всего дадим им пожевать, небось не станут тогда разбираться.
А там если и заварится каша, наши-то куда сильнее.  Эх,  будь  что  будет!..
Лучше сразу в гроб улечься, чем каждый день умирать понемножку!
     -- Что правда, то правда.
     -- Да  ты не трусь! Из-за них в беду не попадем. Я кое-что надумал, как
их провести. Устроим так, будто он сам на себя руки наложил, -- и все тут!
     -- Да что ты говоришь!
     -- Ну и непонятливый же ты! Туману тебе, что ли, в башку  напущено!  Не
знаешь  разве  --  у  ирландца  нож  есть, да еще какой острый! Уж кому-кому
знать, как не мне. Что ж, разве его стащить нельзя? Вот нож  и  найдут  там,
где  полагается: будет торчать в ране, от которой ирландец окачурится. Понял
теперь?
     -- Понял, понял!
     -- Первое дело -- надо нож стянуть. Иди-ка лучше ты. Я не решусь. А  ну
как  он  сам  проснется? Сразу смекнет, зачем я тут около него верчусь. А ты
себе пройдешь мимо как ни в чем не бывало.  Попытка  не  пытка  --  худа  не
будет.
     -- Что  ж,  попробую подцепить, -- ответил другой. -- Давай сейчас, что
ли?
     -- Чем скорее, тем лучше. Нож добудем, а там  уж  что-нибудь  надумаем.
Достань, ежели сумеешь.
     Проговорив  это,  матрос  остался  на  месте. Другой поднялся на ноги и
пошел прочь от мачты, по-видимому, без всякой цели. Однако путь этот  привел
его  к  пустой  бочке  из-под  рома,  туда,  где  лежал  спящий ирландец, не
слышавший его приближения.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [3]