Логика  

     Приказ   --   штука  серьезная.--   Бармин  насупился.--  Приказ  нужно
выполнять. И все-таки, Николаич, дай слово.
     -- Говори.
     -- Помнишь, как мы начинали здесь первую зимовку?
     -- Еще бы, Саша.
     -- Нас пришло сюда вместе с походниками двадцать  пять человек. Жили мы
в  натопленных  балках,  на  работу  выходили  сменами,  по часу.  По  часу,
Николаич! И то далеко не все выдерживали, коекого  приходилось  освобождать.
Ничего не преувеличиваю, Андрей Иваныч?
     -- Ничего, Саша. Ты даже рисуешь, пожалуй, слишком розовую картину.
     -- На собрании положено сидеть в тепле,-- заметил Филатов.-- До печенок
пробирает. Запустить АПЛ, что ли?
     Мощное пламя авиационной  подогревальной лампы быстро  согрело воздух в
небольшом  помещении  дизельной  электростанции.  На  потолках  и  на стенах
растаял иней, запотели окна.  Но  дышать  стало заметно труднее: и бензин не
сгорал  полностью, и слишком много кислорода съедало пламя. Пришлось настежь
распахнуть дверь.
     -- Баш на баш.-- Дугин махнул рукой.-- Антарктиду не натопишь.
     -- Говори, Саша,-- напомнил Семенов,
     --  Начало первой зимовки не в счет,-- продолжал Бармин.-- Мы создавали
станцию на голом месте, и  другого выхода у нас  не было. А потом, Николаич,
по нашему с тобой предложению было решено так: каждая новая смена, прибыв на
Восток, получала неделю на акклиматизацию.  Лучше бы,  конечно, дней десять,
но это уже  непозволительная роскошь. И первую неделю  на Востоке  никто  ре
имел  права работать  -- напрягаться  и  делать  резкие движения,  поднимать
тяжести. А кто нарушал --  харкал  кровью  и  выбывал  из строя.  Не лакирую
действительность, Андрей Иваныч?
     --   Нет,   Саша.--    Гаранин   невесело   усмехнулся.--   Теперь   ты
художник-реалист.
     -- Дальше.  Нам нужно  из  двух  дизелей собрать  один:  размонтировать
крышки цилиндров и открутить две дюжины этих гаек, которые приросли намертво
к  болтам.  Чепуха!  Пустяк  для  пяти  здоровых  мужиков. Детская игра! Где
угодно, но не на Востоке. Мы еще не  приступили  к работе, а у всех  одышка,
усиленное сердцебиение, кое  у  кого  сильная головная боль. Это в спокойном
состоянии! Веня  --  взгляните!  -- уже сейчас  похож на утопленника.  Брось
курить, натяни подшлемник, лопух!
     Бармин перевел дух.
     -- Прости, Николаич, во  мне вдруг проснулся  врач. Пойми, не успели мы
акклиматизироваться, в этом все дело. Сорвемся!
     -- Ты прав, не успели,-- согласился Семенов.-- И что же ты предлагаешь,
Саша?
     -- Прошу, требую как врач отмени свой приказ!
     -- Что же ты все таки предлагаешь, Саша?-- настойчиво повторил Семенов.
     -- Не приступать к работе. Нагреть, скажем, медпункт, переждать до утра
в  спальных мешках.  А  утром, как прилетит Белов,  возвратиться  в  Мирный,
привезти оттуда всех  людей, новые дизели и монтировать их общими силами. Не
одной, а тремя пятерками!
     -- Предложение дельное -- Гаранин подошел к двери и прикрыл ее.-- В нем
есть лишь один недостаток.
     -- Какой же?
     -- Оно неосуществимо.
     -- Почему?
     -- В Мирном пурга.
     В наступившей тишине Бармин тихонько присвистнул.
     -- Точно?
     -- Я тебя когда нибудь обманывал, Саша? -- мягко спросил Гаранин.
     -- Простите, забыл о приемнике...
     --  Белов  летит  в  пургу,--  сказал Семенов --  Если  боковой  ветер,
видимость  позволят,  то  сядет   в  Мирном.   Закроется  Мирный  --  примут
австралийцы на Моусоне.
     -- А на Восток его завернуть нельзя?-- подал голос Филатов
     -- У нас есть уши, но нет голоса. Для передатчика нужна энергия.
     -- Выходит, будем загибаться?
     -- Лично я не собираюсь, Веня, и тебе не советую,-- проговорил Гаранин.
     --  Тогда  другой вопрос,--  упрямо  рубил  Филатов.--  Ну,  дизеля нам
подложили свинью, это  понятно. Как пишут  в  газетах,  нелепая  и  досадная
случайность,  стихийное  бедствие  и прочее.  А  какого  лешего мы отпустили
самолет? Что он, подождать не мог, пока мы дизеля отогревали, развалился  бы
на полосе?
     -- Нет, Веня, он бы не развалился --  Семенов  посмотрел на Филатова.--
Он бы просто не  смог взлететь из за переохлаждения двигателей. Разогреть то
их нам было бы нечем. Так что  летчики, к сожалению, ждать не могли.  Только
поэтому, Веня, ты и остался на Востоке.
     -- Я? -- Глаза Филатова потемнели -- Почему один я?
     --  Мне  почему-то  кажется, что все остальные  не  улетели бы в  любом
случае.
     -- А ведь это уже вроде оскорбление, отец-командир. Выходит, я трус?
     -- Выходит, так. Еще пуля не просвистела, а ты готов загибаться.
     -- Я?
     -- Ты.
     --  Но  ведь это же я так,  ребята,-- Филатов растерянно оглянулся,-- в
переносном смысле...
     -- Посмотрим.
     -- Знаешь, Николаич, я не улавливаю логики,-- сказал Бармин.-- Ну, Веня
просто брякнул чушь, у него слово частенько опережает мысли. А я -- трус?
     -- Что ты, дружок.
     -- Может, паникер?
     -- И такого за тобой не припомню.
     -- Но ведь я тоже считаю,-- медленно и раздельно произнес Бармин,-- что
все мы должны были бы отсюда улететь!
     --   Если  бы   да  кабы...--   отмахнулся   Дугин.--  Чего  время   на
душеспасительные разговоры терять, приказано -- давайте работать.
     --  Из  тебя бы трактор хороший вышел,--  буркнул  Филатов.-- Послушный
воле и руке человека.
     -- А ты...
     -- Помолчите! -- остановил их Бармин -- Где же логика, Николаич?
     --  Хорошо,  Саша,  будем разбирагься.--  Семенов  зябко повел плечами,
прошелся по дизельной.-- Представь себе, что мы возвратились в Мирный. А там
пурга, и  сколько  она продлится  --  один  антарктический  бог  знает.  Ну,
допустим,  неделю.  Учти,  это  уже  будет  середина  февраля!  И вог  пурга
закончилась, стали мы перевозить на  Восток  дизеля -- за  три рейса один, и
шестнадцать человек, да еще продукты для них, спальные чешки. ЕЩР неделя-это
если погода летная. А на Востоке уже не сорок  пять, как сегодня, а много за
пятьдесят! Где эти люди будут жить? И не два три дня, а полтора месяца, пока
не  смонтируют  на  новых  фундаментах  новые  дизеля.  Где, Саша?  Мы-то их
собирались  монтировать  в  тепле и  потихоньку,  пока  вот  эти,--  Семенов
похлопал рукой по корпусу дизеля,-- наш тыл будут обеспечивать!
     Семенов отдышался.
     --  Без  этого  тыла  новых  дизелей  нам  не поставить,  Саша,  спроси
механиков, подтвердят. Вот и выходит, что улететь отсюда с Беловым -- значит
поставить на Востоке крест.
     -- Ты прав, Николаич,-- тихо произнес Бармин.-- И я -- тоже.
     -- Тогда и выбирай себе правду по вкусу, друг мой.
     -- Хотя я  и трус,-- Филатов с вызовом посмотрел на Семенова,-- а даром
хлеб есть не привык. И залезать в спальный мешок, как Волосан, не собираюсь.
За дело, что ли.
     -- Вот  это  разговор!--  поддержал  Дугин.--  Гайки, Веня, бензинчиком
полить надо, прикипели. Тащи инструменты!
     --  Погоди.--  Бармин  жестом  остановил  Филатова.--  Для   успокоения
совести, Николаич, послушай Мирный!
     -- Хорошо, идемте.
     Через холл и  кают-компанию люди  прошли  в радиорубку. Семенов включил
приемник, откинув капюшон каэшки, надел наушники и повертел ручку настройки.
В мертвой тишине отчетливо послышалась морзянка.
     --  Это  Белов. Семенов  сжал  руками  наушники.-- Над куполом  ясно...
Пролетели  Комсомольскую... Мирный в эфире...  Ветер усиливается...  Боковой
пятнадцать метров в секунду...  Видимость трипять  метров...  Белов...  Пока
держу курс на Мирный... Конец связи.
     Никто не проронил ни слова.
     Семенов снял наушники,  выключил приемник, набросил на батареи спальный
мешок.
     -- Женя, сколько времени займет перемонтаж? Примерно.
     Дугин задумался.
     --  Трудно  загадывать,  Николаич,--  нерешительно  слазал  он  --  Как
считаешь, Вень?
     -- На материке часов бы за пять сработали.
     --  То  на  материке...  Ну,  сутки, не  меньше.  Да  еще  емкость  для
охлаждения дизелей делать взамен лопнувшей.
     -- Понятно.-- Семенов  поднялся со стула.-- Если кто  хочет  сказать --
говорите. Но покороче.
     -- Не о чем больше говорить.--  Гаранин поежился,  потопал унтами,-- От
холода одна защита -- работа. Пошли, друзья.
     Один за другим люди покидали радиорубку. Семенов задержал Бармина.
     -- Следи за нами, Саша. Увидишь, кто дошел до ручки,-- применяй власть.
Но с пониманием, дружок.
     -- Боюсь, Николаич, сорвемся...
     -- Знаю. А помощи ждать неоткуда,  в таком холоде долго не продержимся.
Запустим дизель-выживем. Ну, пошли.


Гаранин

     Главными  фигурами  на Востоке  стали  Дугин  и  Филатов. Семенов  тоже
понимал  в  дизелях, но не  настолько,  чтобы вмешиваться  в  демонтаж столь
сложных агрегатов.
     В   крышку   цилиндров,  фасонную   отливку  из  серого   чугуна,  были
вмонтированы десятки деталей. Чтобы их снять, следовало произвести множество
операций,  каждая  из  которых  требовала  мастерства  и  особой   точности:
отсоединить ог форсунок трубки, выпускной коллектор  от трубы отвода газов и
многое другое.  И самое  важное -- равномерно отпустить все гайки,  крепящие
крышки  цилиндров.  Вот дойдет дело до  гаек,  тогда и  начнется проверка на
выносливость.  Но  пока  что  Дугин и Филатов справлялись сами. Они  снимали
детали и бережно укладывали их на покрытый брезентом верстак.
     Семенову, Гаранину и  Бармнну  досталась  работа, не  требующая высокой
квалификации -- подготовка временной емкости для охлаждения дизеля. Для этой
цели вполне сгодилась бочка из-под  масла, которая нашлась на свалке: пустые
бочки и прочие отслужившие вещи с Востока вывозить  -- себе дороже,  и этого
добра на свалке  хватало.  Бочку выкопали, уложили на  волокушу и потащили к
дому, изредка останавливаясь для отдыха.
     Бармин ударил ногой по бочке, сбивая с нее снег, и она загудела поюще и
протяжно.  Гаранин  проводил  исчезающие  звуки и  оглянулся.  Он  испытывал
странное  ощущение  неправдоподобия окружающего его мира;  наверное, подумал
он, то же  самое чувствуют  космонавты,  когда смотрят в иллюминаторы своего
корабля. Восток  был погружен  в  абсолютную,  воистину  космическую тишину.
Беззвучно повис опущенный с безоблачного неба занавес из солнечных лучей, не
скрипел  под ногами  плотно сбитый снег -- отовсюду доносилась  лишь тишина.
Она была неестественна из-за своей абсолютности, такую тишину  люди не любят
и  называют  могильной. И вдруг Гаранину пришло  на  ум простое  объяснение,
почему он  никогда не слышал  такой  тишины: ведь  на Востоке всегда круглые
сутки работали дизели. И улыбнулсябывало, его раздражал их неумолчный рокот,
мешал заснуть. Чудак!
     И второе непривычное ощущение с  мороза положено входить в тепло, а они
вошли  в  еще  больший  холод.  Хотя  нет,  улица  и  дом  температурой  уже
сравнялись, и там и здесь сорок восемь. Такой мороз на Востоке и за мороз не
считали,  по  часу запросто работали на свежем воздухе.  Но  грелись  потом,
отдыхали!
     Бочка -- это  еще  не  емкость,  одно днище  у нее лишнее.  И его нужно
вырубить. Тоже работой не назовешь -- на материке, а на Востоке в первые дни
и ложку ко рту поднести  -- работа. Начали. Один  держал кузнечными  клещами
зубило, другой бил по нему молотком. Легковат молоток, зубило  даже царапины
не оставляло на днище. Подыскали другой, потяжелее,-- все равно  отскакивает
зубило,  кувалда  ему  нужна,  не  меньше.  А  кувалда  весит  полпуда.  Для
"гипоксированных новичков",  подсчитал когда-то Саша Бармин, в первую неделю
бери коэффициент четыре: значит, два пуда  весит кувалда. Четыре ли, дорогой
доктор? Не два пуда, а два центнера весит эта кувалда...
     Раз, два, три  -- зубило вгрызалось в железное днище. Четыре,  пять  --
есть первое отверстие.  А  таких  нужно  примерно  пятьдесят,  итого  двести
пятьдесят ударов, подсчитал Гаранин. Шесть, семь, восемь, девять...
     Бармин задохнулся, выпустил из рук кувалду.
     --  Что,  док,  зарядку  с гирями  делать  легче? --  подмигнул  Дугин,
подхватывая кувалду.
     -- Занимайся  своим делом,  Женя,-- отстранил его Семенов.-- Как-нибудь
сами, по очереди.
     Раз, два, три... четыре...
     Плохо  считал,  усмехнулся  Гаранин,  неравноценны  они  -- удары  Саши
Бармина и Сергея Семенова.
     Пять... шесть...
     Бармин усадил Семенова на покрытую спальным мешком скамью.
     -- Моя очередь.-- Гаранин подал Бармину клеши.-- Держи.
     Еще  шесть  ударов   --  пробито  второе  отверстие.  Значит,  на  него
потребовалось двенадцать ударов,  почти  в два с  половиной раза больше, чем
одному Саше... Все, больше  не считать,  приказал себе  Гаранин. Здесь важен
лишь итог. Днище необходимо вырубить, потому  что только тогда бочка  станет
емкостью для охлаждения, без которого дизель работать не может. А  пятьдесят
или пятьсот ударов -- для него не имеет значения.
     Один держал  клещи,  другой бил кувалдой,  третий сидел  на  скамье  --
отдыхал.
     Дугина  и  Филатова  трогать  было  нельзя:  самым ответственным  делом
занимались именно они.
     Голова  раскалывалась  от  боли. В другое время Саша  объяснил бы,  что
легким и крови, бегущей по сосудам, не хватает кислорода, и, весело похлопав
по плечу, уложил бы  на  часок в  постель. Но теперь Саша  делать  этого  не
станет, не только потому, что ему никто  на свое самочувствие не пожалуется,
но и потому, что он на время  перестал быть врачом. Богатырская сила доктора
сейчас  куда  важнее  его  медицинских  знаний,  Саша  -- лучший на  станции
молотобоец.
     Гаранин преодолел приступ тошноты, встал со скамьи и взял кувалду.
     На небольших полярных станциях сменные метеорологи работают в одиночку,
и Гаранин привык оставаться наедине с самим собой. Сначала это его тяготило,
а  впоследствии он  нашел  в  длительном  уединении  даже  особую  прелесть,
поскольку  любил размышлять на всякие  отвлеченные  темы. Как-то на  станции
Скалистый Мыс, задумавшись о поведении  плотника Михальчишина, Гаранин задал
себе  вопрос:  что же  движет нашими поступками? Можно  ли с  математической
точностью рассчитать, как поведет себя человек  в той или  иной ситуации? И,
анализируя случай с  Федором, пришел к  выводу:  нельзя, ибо  логика,  столь
необходимая  в точных  науках, неприложима  к  области психологии. И что мы,
наверное, никогда не узнаем, что движет нашими  поступками, почему в тот или
иной  момент  мы поступаем именно так, а не иначе.  И пусть не  узнаем: ведь
механизм  души самое сокровенное в нас, и нельзя допустить, чтобы кто-нибудь
овладел  знанием  этого  сокровенного.  Если это  случится,  человека  могут
обезличить, как робота,  могут заставить  его  поступать в  интересах тех, в
чьих руках кнопка.
     Одним, думал  Гаранин,  движет  всевластная  любовь к  семье, другим --
темная  скупость, третьим  --  неистребимое честолюбие... Ну,  а  тобой?  Ни
семьи,  ни любимой у  тебя  нет; деньги  в  твоих глазах цены  не  имеют; от
аспирантуры ты  отказался и  научную работу  пишешь больше для себя, чем для
славы...
     Анализировать  самого себя -- занятие нелегкое,  но  вскоре  случай дал
Гаранину богатую пищу для размышлений.
     Георгий Степанович Морошкин послал его в Ленинград оформлять  наряд  на
новое  оборудование для  станции.  Приехал  Гаранин  в институт  и  в отделе
снабжения познакомился с молодой женщиной, которая работала там экономистом.
В какие-нибудь  десять минут, пока  она оформляла наряд, понял, что это она.
Будто захлестнуло горячей  волной  --  она! Виду  не подал,  в  разговоры не
вступал,  а  только  смотрел,  сжав зубы,  без  эмоций,  чтоб не  показаться
смешным,  и  про  низывало  его  новое, никогда еще  не  испытанное  чувство
нежности к незнакомой женщине. Получил наряд,  ушел и весь день проходил сам
не свой -- думал. Знал по рассказам опытных людей,  что полярнику, равно как
и моряку, вернувшемуся из дальнего плавания, очень легко  ошибиться  в таком
чувстве,  потому что можно неверно  истолковать волнение,  неизбежное  после
долгого отрыва от  женщин. Такие  случаи Гаранину были  известны, многие его
знакомые после зимовок быстро женились, но далеко не все удачно, поспешность
могла бы привести к  нелепым и даже печальным последствиям. Ходил по улицам,
смотрев, сравнивал, видел, что многие девушки и  стройнее и  красивее Лидии,
но  чувство,  ею  возбужденное так внезапно,  никак не  исчезало, и  к концу
рабочего дня ноги сами собой привели Гаранина в отдел. Увидев Гаранина, Лида
с неудовольствием поджала губы.
     -- Я уже работу закончила.
     --  Потому  и  пришел,--  с  отчаянной смелостью  заявил  он.--  Может,
разрешите проводить?
     А про себя твердо решил: не позволит -- тут же повернется и уйдет, носа
своего в отдел не покажет. Значит, занята и нечего слюни распускать.
     Позволила -- и с того вечера все началось. Гаранин сам себя не узнавал:
половину  следующего дня пугалом проторчал в отделе снабжения, несколько раз
таскал  туда пирожки и торты -- угощал сотрудников и глупо  улыбался в ответ
на  их  понимающие  подмигивания.  А  Лида восседала  за  столом чрезвычайно
довольная  --  кокетничала с  посетителями, гасила  его  ревность  обещающим
взглядом, заливисто смеялась,  рассказывая  подружкам  по телефону  какие-то
пустяки -- словом,  целиком включилась в  игру, правилам и  нюансам  которой
несть  числа.  Но  Гаранину все  в  Лиде  казалось  необыкновенно  милым:  и
вздернутый  носик, и  модная  стрижка  "под  мальчишку",  и даже  чернильное
пятнышко на руке, которое Лида пыталась стереть резинкой.
     На третий день Лида разрешила ему то,  о  чем он  и  мечтать боялся,  а
наутро он сделал ей предложение.
     Лиде Гаранин нравился; впрочем, она об этом особенно и не задумывалась,
такого  предложения  ей еще  никто  не делал,  а в  двадцать  два года  пора
выходигь замуж.  На три  года старше ее,  повидал жизнь  --  мужчина,  а  не
восторженный  студентик,  который  по  вечерам  торчал  под ее окном; хорошо
устроен,  после  зимовок  деньги  приличные на книжке собрались, да и  собой
высокий такой, симпатичный. И предложение она приняла. Порешили так: Гаранин
возвращается  на  станцию,  по  возможности   быстро  берет  отпуск,  и  они
расписываются. Можно было бы, конечно, подать  заявление  прямо  сейчас,  но
Лида  боялась  показаться  чересчур  торопливой. К  тому же  сразу  начинать
семейную  жизнь  на  глухой полярной станции ей вовсе  не  улыбалось, Андрея
все-таки  звали в аспирантуру,  не вечно же он будет сидеть  в том медвежьем
углу.
     В отпуск  Гаранин сумел  вырваться  только через  три  месяца  никак не
находилась подмена. Прилетел,  вещи  из  багажа  не  получил --  в  институт
помчался, посмотреть на нее, убедиться, не передумала ли. Лида, обрадованная
его  щедрыми подарками, еще больше  уверилась в  правильности своего выбора;
совсем потерявший  голову Гаранин  предупреждал  любые ее  прихоти,  подруги
поздравляли и завидовав, мать  мудро советовала- "ты  с  ним построже, пусть
каждой милости с трудом добивается, сильнее любить будет". Своего ума у Лиды
было немного, и  совет  матери она восприняла уж  очень  прямолинейно  стала
капризничать, обижаться и делать  вид, что  колеблется принять окончательное
решение.  Будь  Гаранин поопытнее,  он  легко разобрался бы в этой игре,  но
полюбил он впервые, а первая  любовь всегда слепа. Не скоро он осознал,  что
принял  городскую   нахватанность  и  банальрую  осведомленность  за  ум,  а
физическую близость за любовь...
     Но кто  знает, как  сложилась  бы  его  жизнь, если бы  не радиограмма,
которую  прислал  директору  института Георгий  Степанович,  на  припае  при
исполнении  служебных  обязанностей погиб метеоролог  Иван  Акимыч  Косых. И
ввиду того, что старший  метеоролог Гаранин  находится в  отпуске в связи  с
женитьбой, просьба срочно прислать нового специалиста.
     Узнав  про эту  радиограмму, Гаранин  решил немедленно  возвратиться на
станцию.
     Вот тут-то  Лида и ошиблась. В том, что касается  любви, женщина бывает
проницательнее мужчины, но ей нередко вредит склонность преувеличивать  свою
силу. Податливость и покорность Гаранина  она сочла за полное подчинение его
воли  своей;  ей  и  в  голову не могло прийти,  что он способен поступиться
любовью ради  такого в ее  глазах  аморфного и  неопределенного понятия, как
чувство долга. О каком  срочном возвращении может идти речь, если они завтра
же  идут  подавать  заявление?  Гаранин  стал  ее  убеждать;   Лида  сначала
удивилась, потом оскорбилась, голос ее стал ледяным, в глазах появился какой
то  злой  шоколадный  оттенок,  и произошла  тяжелая  сцена,  после  которой
Гаранин, потрясенный, отправился в аэропорт.
     Через несколько месяцев Гаранину  удалось попутным бортом  вырваться на
денек  в  Ленинград --  лучше  бы осгавался на станции.  Лида  встретила его
холодно,  от  объяснений  нетерпеливо  отмахивалась.  По ее бегающим  глазам
Гаранин  догадался, что у нее, наверное, появился другой, и очень страдал от
этой злосчастной догадки.
     Вскоре Лида  вышла  замуж,  о  чем  честно  сообщила Гаранину  короткой
радиограммой.  Сергей выручил  --  вместе с ним коротал  он тогда  бессонные
ночи.  А потом дошло,  чго замужество  ее оказалось неудачным.  Через  обших
знакомых  она  пыталась вновь  наладить контакты, давала понять,  что  жизнь
многому ее научила,  но осыпалась  черемуха...  Что-то  шевельнулось  в душе
Гаранина, когда вновь повидался с ней,  поблекшей и  заплаканной, но жалость
не любовь, и прошлого это свидание нс воскресило...
     Не воскресило, но осталось в том уголке мозга, в котором, как в архиве,
накапливается прошлый опыт. И если  человек самокритичен и умен, то, пытаясь
познать  себя,  он  многое  может  оттуда  почерпнуть,  усмотреть  логику  в
повторяемости поступков.
     Много  думал  Гаранин,  пока не понял, какое чувство  у  него настолько
сильнее других, что подчиняет себе все и движет его  поступками. Именно  оно
оказалось сильнее любви к женщине, оно не раз побуждало рисковать собой ради
других, заставляло надолго расставаться  с  женой  и сыном,  отказываться от
благополучия научной карьеры.
     Это -- чувство долга.
     Ни  с  кем, даже с ближайшим  своим другом,  Гаранин никогда об этом не
говорил.  Он  полагал,  что  для товарищей,  с которыми его  связала судьба,
чувство это  естественное, само собой разумеющееся, а раз так, то говорить о
нем немножко смешно.

     Гаранин передал Бармину кувалду, но не сел на скамью, а побрел к двери.
Отворил ее, вышел на  свежий  воздух, сделал несколько шагов в сторону.  Его
жестоко вырвало, с  желчью и  кровью.  Постоял, отдышался  и  возвратился  в
дизельную.
     Бармин, казалось,  с  прежней  силой  обрушивал  кувалду  на зубило, но
теперь после  каждого удара подолгу  отдыхал. Шатало  Семенова, добрались до
гаек и перестали шутить Дугин и Филатов.
     Остались  две  опасности,  подумал  Гаранин,  --  холод  и  кислородное
голодание. А поначалу их было три.
     Когда  Бармин  попросил слова, Гаранин замер.  Он  боялся, что  Семенов
оборвет доктора,  скажет что-нибудь вроде "приказы не обсуждают"  или другую
резкость. Последствия такой ошибки предугадать было бы трудно.
     Бывают ситуации, когда людям нужно выговориться, чтобы понять. Ничто не
дает такой  пищи сомнению,  как невысказанное слово,-- оно действует  так же
разрушительно, как вода, разорвавшая  дизели.  Приказ в такой ситуации может
обязать, но не убедить.
     Но подлинное  чувство  долга  овладевает человеком  лишь  тогда,  когда
исчезает сомнение.
     "Собаку накорми, человека убеди,--  говорил Георгий Степаныч.-- Поверит
-- море переплывет, не поверит -- в луже утонет".
     Значит,  чувство  долга  рождается верой, совершенной  убежденностью  в
единственной правде.
     Это  и считал Гаранин третьей и главной опасностью  -- сомнение. Теперь
оно  исчезло:  все люди  осознали, что из двух  дизелей  нужно собрать один.
Только так, другого  выхода  нет. Сделают это -- станция  оживет, даст людям
тепло и кров. Не сделают -- станут игрушкой в  руках  слепых  и безжалостных
сил природы -- пурги в Мирном, лютой стужи и горной болезни.


Бармин

     Бармии обрушил кувалду на зубило. Он тоже давно перестал считать удары,
но чувствовал, что они становятся все слабее. Теперь, чтобы поднять кувалду,
приходилось   преодолевать  яростное  сопротивление  всего   тела.  Дрожали,
подгибались от слабости ноги, взбесилось и рвалось из грудной клетки сердце,
стали совсем чужими свитые из стальных мускулов руки.
     Бармин  втягивал в себя жидкий воздух и никак не  мог им насытиться. От
теплого дыхания и пота иней на  подшлемнике подтаял и норовил превратиться в
ледяную корку. Второе  дыхание не приходило, и Бармин  доподлинно  знал, что
оно  не  придет.  Кратковременный  отдых  уже  не   восстанавливал  силы,  а
длительный мог оказаться смертельно  опасным: холод  сковал бы разгоряченное
тело и вызвал необратимые изменения в легких и бронхах.
     Сантиметров  шестьдесят пробитого по периметру днища поглотили огромную
физическую силу Бармина.
     Он еще раз поднял кувалду, с ненавистью опустил ее на зубило -- промах!
Филатов протянул руку, его очередь. Бармин присел на скамью. Что-то давно ты
не улыбаешься, Веня,  подумал  он,  не  слышно твоего  жеребячьего смеха.  С
полчаса  назад  подковырнул:  "С тебя, док, хоть портрет пиши, глаза и  губы
одного цвета-  синие". И с тех пор  слова из  Вени  не выдавишь,  всю Венину
жизнерадостность вытянула кувалда.
     По  насточнию доктора  механики заменили  Семенова  и  Гаранина, ударам
которых уже не хватало мощи. Откручивать гайки торцовым ключом с воротком не
очень намного,  а все-таки легче.  Главное  -- стронуть гайку с места, да не
грубым  рывком,  чтобы  не  полетела  резьба, а  с нежностью.  А  от  зимних
прошлогодних морозов  промасленная гайка вкипела в болт, попробуй уговори ее
повернуться. Нет, пожалуй, не легче, чем кувалда. И то и другое -- тяжелее.
     Сколько  времени  отдыхал?  Минуту,  а мороз схватил пот  на лице,  (не
забывай  растирать, не то  в два  счета обморозишь) и пополз вниз, по шее  к
спине  и груди.  Хорошо  бы еще посидеть, пока  сердце  перестанет  отбивать
чечетку,  а  нельзя.  Заколдованный  круг:  от холода спасение в  работе,  а
работать нет сил. И  еще  одна мысль пришла Бармину: было бы сейчас градусов
восемьдесят,  емкость  из  этой  бочки соорудили бы  шутя. Три-четыре  удара
кувалдой -- и днище  вылетело бы, как стеклянное.  Но перемонтировать дизеля
при  восьмидесяти градусах -- дудки, случись такое на Востоке зимой -- жизни
людям бы  осталось  минут  на  пятьдесят: математический расчет. Без притока
тепла  температура воздуха на улице и дома за  эти минуты сравняется,  а  на
таком морозе  живые существа бороться за  своа существованнэ не умеют. Минут
через  двадцать  начнется сухой  спазматический  кашель,  не  такой,  как  у
Филатова и Гаранина (у них  пока  еще с мокротой),  а  именно сухой, который
предвещает омертвление  тканей органов  дыхания; резко  побелеет  кожа лица,
взгляд станет менее осмысленнымпочти таким же, как сейчас у Дугина.
     Бармин забрал у него кувалду,  посадил  на  скамью и засмеялсяхрипло, с
короткими паузами из-за перебоев дыхания.
     -- Вспомнил, как Женька...-- Бармин сделал глубокий  вдох,-- с кувалдой
в бухгалтерии...
     Он махнул рукой, вновь рассмеялся.
     -- Пошел ты... в  свою двадцать пятую каюту,--  проворчал Дугин.-- Тоже
мне Райкин...
     -- Перекур,-- предложил Семенов.
     Курить,  конечно,  никто  не  стал.  Люди  уселись  на  спальные мешки,
расслабились.  Дугин  что-то ворчал  про  себя,  улыбались,  прикрыв  глаза,
Семенов и Гаранин; кривил в улыбке треснувшие губы Филатов.
     Накануне ухода в экспедицию  Филатову до зарезу понадобились деньги  --
продавалась по случаю отличная кинокамера. Бросился в бухгалтерию за авансом
--  все заняты,  некогда,  приходите завтра.  А завтра-то  будет  поздно!  У
Бармина и Дугина, на которых натолкнулся в коридоре, тоже свободных денег не
оказалось, и расстроенный Филатов махнул было рукой на кинокамеру, как вдруг
у доктора созрел план.  Велел  ребятам ждать, а  сам пошел в  бухгалтерию --
уговаривать. Через несколько минуг возвратился довольный.
     -- Требуют услуги за услугу,  бюрократы,  весело  сообщил он.--  Секция
водяного  отопления у  них вот-вот  упадет, крюк  подбить надо, а слесаря не
допросятся. Женя, будь другом, возьми в мастерской кувалду.
     Когда  вооруженный  кувалдой  Дугин  направился  в  бухгалтерию, Бармин
рухнул на стул и начал тихо умирать от смеха.
     -- Ты чего, спятил? -- недоумевал Филатов.
     -- Ой, что сейчас будет...-- стонал доктор.
     В  самом  деле,  до них  тут же донеслись женские  крики, визг и грохот
падающих  стульев.  Бармин  вытер  слезы,  подтянул  галстук  и  помчался  в
бухгалтерию, откуда  вывел под руку совершенно растерянного Дугина.  Из всех
щелей на них испуганно поглядывали бухгалтеры.
     --  Что  они,  белены объелись?-- возмущался Дугин.-- Я  говорю: секцию
исправлю, вот кувалда, крюк вгоню... А они...
     --  Ничего,  это скоро  пройдет,  друг мой,--  ласково  успокаивал  его
Бармин.-- Проглоти таблетку, и тебе сразу станет хорошо.
     И сунул в рот Дугину мятную конфетку.
     Выпроводив   Дугина,   Бармин  подмигнул  Филатову  и  вновь  пошел   в
бухгалтерию.  Через  две минуты Филатова вызвали  в  кассу и  с чрезвычайной
любезностью предложили расписаться в ведомости.
     -- Я не сплю? -- радостно изумлялся Филатов, пересчитывая деньги,-- Как
тебе это удалось, док?
     --  Пустяки,--скромничав  Бармин.--  Я  к ним зашел  и предупредил, что
механик Дугин спятил и бродит по этажам с кувалдой, а мне поручено его найти
и обезвредить.  Я  им,  может,  жизнь спас, неужели отказывать мне  в  такой
ерунде?
     Всю  дорогу до  Мирного околпаченный Дугин тщился отомстить доктору, но
тот был бдителен и попался на крючок лишь под самый конец путешествия. Дугин
чем-то угодил штурману, и тот объявил по судовой трансляции: "Бармину срочно
зайти  в  двадцать  пятую  каюту!  Бармину  срочно  зайти..."  И  на  глазах
многочисленных и восторженных свидетелей доктор  долго метался по коридорам,
пока не осознал, что в каюте под указанные номером находится гальюн...
     Бармин поднялся,  хлопнул Дугина  по плечу -- подставляй  зубило,  друг
ситный,-- и взял кувалду.

     А  полярным  врачом  он  стал  так.  Однажды  за победу в  студенческих
соревнованиях по  самбо  ему  вручили приз --  стопку  книг.  Одна из них  и
сыграла неожиданно большую роль в его судьбе --  книга о жизни, путешествиях
и гибели капитана Роберта Скотта.
     И даже не вся книга, а несколько строк из нее.
     Придя  на Южный полюс  и убедившись, что  Амундсен на целый  месяц  его
опередил,  Роберт  Скотт  со  своими  спутниками отправился обратно. Долгими
неделями  шли люди  по Антарктиде,  волоча  за  собой  сани с  грузом,  шли,
удрученные неудачей, израненные и обмороженные, и на сто сороковой день пути
слегли,  чтобы умереть от  голода и холода  в нескольких милях  от склада  с
продовольствием и  горючим. Они  преодолели бы  это расстояние, но поднялась
сильнейшая  пурга,  переждать  которую им было не суждено. Так вот, одно  из
величайших  и,  наверное,  труднейшее   в  истории  географических  открытий
путешествие  завершилось трагедией  из-за  того, что  в пищевом рационе  его
участников отсутствовал витамин С. Капитан Скотт  и его  товарищи погибли от
цинги. Именно цинга окончательно лишила их сил и не  позволила  переждать ту
последнюю в их жизни пургу.
     Десяток лимонов, несколько  коробочек с витаминами, которые продаются в
любой аптеке,  --  и легендарный  герой  остался  бы  в живых! "Был  бы  я с
ними..." --  мальчишеская  мысль, а  дала первотолчок, побудила  задуматься,
размечтаться  о  роли  врача   среди  людей,  оказавшихся  в  исключительных
обстоятельствах.  В  мечтах своих дрейфовал  на льдинах, зимовал  на далеких
полярных  станциях,  а  распределили  врачом  "Скорой  помощи"  в  заштатный
городок.  Здесь люди тоже страдали, звали выручать и смотрели на него как на
спасителя, он выручал, спасал и продолжал мечтать о работе, которая поглотит
его целиком. Так прошел год в неустанных хлопотах и скуке, среди спокойных и
тихих  людей,  привыкших  в десять часов гасить свет  и ложиться спать. Один
ночной  визит все перевернул. Приехал на окраину городка, разыскал на берегу
озера небольшой домик, вошел, и сердце его дрогнуло в углу комнаты, подпирая
головой потолок, стоял  на  задних  лапах чудовищных размеров белый медведь.
Бармин  осмотрел  больного,  человека  лет  тридцати,   предложил   тревожно
суетившимся  старикам  одеть сына,  увез его  в  больницу  и незамедлительно
удалил воспаленный аппендикс. Несколько дней, пока пациент лежал в больнице,
Бармин  проводил  у  его постели  все свободное  время расспрашивал о  жизни
полярников,  слушал рассказы о разных приключениях, то  и дело выпадавших на
их долю.  Семенову (а это  был  он) Бармин понравился,  осторожно, чтобы  не
обидеть молодого хирурга, навел справки и,  расставаясь, обещал позаботиться
о его судьбе. В лютом  нетерпении прожил Бармин три  недели, пока не получил
из Ленинграда телеграмму с предложением приехать в институт. А еще через два
месяца,  не  веря своей удаче, ушел в  составе  антарктической экспедиции на
станцию Восток.
     На этой самой  тяжелой для жизни людей станции (Южный полюс, где зимуют
американцы,  расположен  гораздо  ниже  Востока:  и  морозы  там послабее  и
кислорода в воздухе побольше) Бармин  узнал о том, что еще не встречалось  в
учебниках.  Он видел,  как молодые,  полные сил люди задыхались, корчились и
исходили кровью  в муках акклиматизации, как неделями не заживала пустяковая
царапина,  как человек, у которого  кровяное  давление  упало  до 60 на  30,
спокойно работал и  не жаловался на самочувствие, он  видел, как  в полярную
ночь, когда магнитные бури на две недели разорвали эфирную нить, связывающую
Восток с  внешним миром,  распадалась  личность внешне  совершенно здорового
человека.
     Одного он лечил отдыхом,  второго лекарствами,  третьего психотерапией.
Механик Назаркин  перестал умываться, зарос грязью, не менял белье -- доктор
все выстирал и выгладил, перевязал розовой ленточкой и  положил на аккуратно
им  же застеленным  нары.  Не помогло --  скрытно  сфотографировал  в разных
ракурсах  опустившегося   парня,  раздобыл  фото,  где  тот,  симпатичный  и
элегантный, весело  улыбается  жизни, и  соорудил витрину: "Сегодня и  вчера
Пети Назаркина --  свадебный подарок  его невесте  от коллектива  Востока" С
того  дня не  было на  станции  человека более преданного идеалам чистоты  и
гигиены, чем механик Назаркин.
     В ту зимовку Бармин впервые спас человека благодаря не знаниям своим, а
наблюдательности и  физической силе. В  августе,  под самый  конец  полярной
ночи,  морозы стояли неслыханные -- под  восемьдесят пять градусов. Мороз не
мороз,  а радиозонды аэрологи запускали,  и метеоролог  четыре раза в  сутки
выходил снимать показания приборов.  В тот день Бармин дежурил по станции, и
когда  Гаранин   отправился   на  метеоплощадку,  с  точностью   до   минуты
зафиксировал его выход  из дому.  Дальше  события развивались  так.  Гаранин
обнаружил   на  актинометрическом  приборе  повреждение  контакта  и,  чтобы
устранить неисправность, снял рукавицу. В ладони мгновенно появилась сильная
боль, потом она вдруг исчезла  и в свете прожектора Гаранин увидел, что рука
побелела. Встревоженный он надел рукавицу и поспешил к дому, а на Востоке-то
спешить  нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, медленным, старческим шагом,
иначе в два счета сорвешь дыхание...
     А  Бармин  смотрел на  часы. Пять, семь минут прошло --  нет  Гаранина.
Минуты  три  можно  было  бы  еще  подождать,  но  Бармин,  томимый  неясным
предчувствием,  доложился, оделся и направился к  метеоплощадке, где и нашел
Гаранина, который споткнулся о шланг питания, запутался в нем, упал и не мог
подняться.  Здесь уже  Бармин забыл о том,  что и тяжести на Востоке  нельзя
поднимать  и  резких  движений делать не  рекомендуется. Времени  бежать  за
подмогой  не было. Бармин  взвалил  беспомощного  товарища ка спину,  внес в
помещение  и растер спиртом. А спохватись доктор чуточку позднее --  быть бы
новой  могиле  на  острове  Буромского,  усыпальнице  погибших в  Антарктиде
полярников... Впрочем, как смеялся потом Бармин, благодаря этому  случаю, он
"накропал  материальчику  для  научной  работы:  открыл  влияние  холода  на
певческие способности". Когда,  спасая Гаранина,  он  тащил  непосильную для
одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и... онемел: спазмы
голосовых  связок не  позволяли  произнести  ни  единого слова. Над  мычащим
доктором   сначала   подшучивали,   потом  испугались,  но   компрессами   и
безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.
     За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь.
В обычных условиях, выяснил  он для себя, сущность  человека скрыта, и нужны
чрезвычайные  обстоятельства,  чтобы  она  проявилась. Так,  Семенов и в еще
большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они
доброжелательны,  слушают  других  не  перебивая,  охотно  оказывают  разные
бытовые  услуги, узнав, что  доктор получил новую квартиру, пришли и два дня
приводили ее в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и  вовсе мягок,
хоть узлы из него вяжи -- одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их
обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и
прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что  эти, казалось
бы,  нехарактерные  для  сильных личностей поступки  нисколько не  мешают  и
Семенову и Гаранину быть твердыми, жесткими, а порой и жестокими. Взять хотя
бы тот аврал в полярную  ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай
во вторую зимовку, когда -- это было тоже  в  полярную ночь -- радист  Костя
Томилин заболел  воспалением легких, а баллоны  с кислородом опустели.  Коля
задыхался,  без кислорода  он  мог погибнуть,  и Белов  рискнул вылететь  из
Мирного на Восток. Покрутился над  станцией и сбросил баллон, как торпеду,--
садиться в семьдесят  с лишним  градусов нельзя,  не  взлетишь. Искали  всей
станцией,   поморозились,  измучились...   Группа  за   группой  входили   и
возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: "Мне уже лучше, черт с
ним, с баллоном), а  Семенов с Гараниным сутки не спали  и  никому  спать не
давали: "Ищи, как хлеб ищешь, -- тогда  найдешь!" Специально взвешивал потом
людей -- в среднем  на три  килограмма похудели,  но  ведь нашли баллон!  По
привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон --
тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушел, и спасли Костю.
     Вот это и есть внутренняя сила, скрытая,  как скрывается она в ласковом
штилевом  море или  безобидном  на  вид  вулкане. И еще:  Семенов и  Гаранин
оставались самими  собой перед  самым  высоким начальством. Уважали  его  за
должность и  заслуги,  но  не суетились  и  милостей  не  выпрашивали  -- ни
словами, ни поведением. А надо было -- возражали,  отстаивали свое и в обиду
своих  ребят  не  давали. И оттого  характеры  их  приобрели  цельность, без
которой подлинно сильным человек быть не может.
     Цельность -- в этом все  дело! Бот, например, Макухин. Властен, суров и
груб -- с нижестоящими. А для начальства  -- податливое тесто, лепи  из него
что хочешь и  клади в  любую форму.  Нет в нем цельности,  значит, нет ему и
настоящей веры и сила его -- показная, бенгальский огонь...

     -- Погоди-ка.-- Семенов забрал у  Бармина клещи с зубилом,  отбросил.--
Попробуем такой американский способ...
     Семенов взял топор, сунул лезвие в щель:
     -- Бей!
     Бармин с силой  обрушил кувалду на обух  топора.  Совсем другое дело! А
ну-ка, еще разок!  Бац по обуху, еще и еще! Днище провалилось.  Провалилось,
будь оно трижды проклято! Всхлипнув, Бармин  уронил кувалду на унты, но даже
не ощутил  боли. Емкость  была готова! Ну, еще приделать сверху  и снизу два
патрубка, ерунда.
     Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять
лежал в спальном мешке,  Дугин и Гаранин  раскрутили гайки  и снимали крышку
цилиндров с первого дизеля.
     -- Помоги выбраться,-- попросил Филатов.
     Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но
резко осунувшееся лицо было мертвенно бледным.
     -- Разотри  ланиты, детка.-- Бармин похлопал Филатова по щекам.-- Голой
ручкой, она у тебя тепленькая.
     А  Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у  Семенова  подшлемник в
крови, как это раньше не заметил. И все-таки полдела сделано!
     Откуда Бармин мог знать, что самое тяжелое испытание еще впереди?


Нужно спешить 

     Семенов пожалел о том, что последнюю ночь в Мирном не спал.
     Полночи  просидел за делами  с Шумилиным  -- утрясали  план  дальнейших
рейсов на  Восток,  а  потом до  утра  писал домой письмо,  с подробностями,
которые  любила Вера:  о морском  переходе, встрече со  старыми  друзьями  в
Мирном,  о  разгрузке  "Оби",  погоде  и  пингвинах.  Это письмо Вера  будет
перечитывать  много раз,  и Семенов  не поскупился, накатал десять убористых
страниц.
     А  теперь того сэкономленного сна не хватало, двое суток без  отдыха --
многовато для  человека на куполе. Кажется, лежишь себе в  полном  покое,  а
сильными толчками бьется, не успокаивается  перетруженное сердце, нестерпимо
болит голова,  и ноет измученное тело, будто не  по  днищу --  по нему  били
кувалдой. Семенов нащупал в кармане куртки пачку анальгина, вытащил таблетку
и сунул ее в рот, но проглотить не сумел: и слюна не вырабатывалась, и язык,
требуя  воды,  царапал пересохшее  небо.  Обычно,  прежде  чем  лечь  спать,
восточники  смачивали в  воде  простыни и  сырыми  развешивали их  наподобие
занавесок у постелей. Через несколько  часов простыни становились совершенно
сухими, но поначалу люди всетаки дышали увлажненным воздухом и засыпали.
     Дрожа  от набросившегося на  него холода,  Семенов  вылез  из спального
мешка, быстро сунул ноги в унты, налил  из термоса чашку теплой таяной воды,
запил таблетку и юркнул в мешок. Не сразу, но бодь  в голове приутихла, зато
вновь  появилась тошнота, самая  гнусная и ненавидимая восточниками  примета
горной болезни. Таблетку валидола под язык, пососал -- и вроде бы полегчало.
Теперь бы в самый раз хоть на часок вздремнугь. Семенов  прикрыл воспаленные
веки и приготовился к быстрому забытью, но услышал какие-то хлюпающие  звуки
и высунул голову. Возле нар, прибитый и жалкий, тихо скулил Волосан.
     -- Ш-ш! -- Семенов высвободил руки, привлек Волосана к себе на  нары  и
набросил  на него  два  одеяла.  "Эх  ты, охотник  ,за пингвинами! --ласково
подумал он,-- Вот, говорят, собачья жизнь на  Востоке. Нет,  Волосан,  жизнь
тут  у нас совсем  не  собачья, плохо здесь вашему  брату... Теперь близко к
пингвинам  не  подойдешь?  Ну,   терпи,  скоро  очухаешься,  гипоксированный
элемент..."
     Семенов взглянул на  светящийся циферблат:  люди  спят полтора  часа. А
может,  притихли с закрытыми глазами, здесь  это бывает, когда спать хочется
до невозможности, а сон не приходит. Но даже такой неполноценный отдых очень
важен  для  сердца  и  сосудов,  которым  трудно  долго  выдерживать  натиск
бунтующей крови.  Человеческий организм  -- машина хрупкая  и  капризная,  и
когда  начинают  рваться  сосуды,  следует  немедленно выключать  двигатель.
Потому и легли  отдыхать: все,  даже богатырь Саша, перемазались кровью.  Но
что ни говори, а за тридцать часов перевернули гору работы: сняли обе крышки
цилиндров, подготовили емкость для охлаждения, промыли в керосине форсунки и
гайки. Всех делов осталось часов на десять: смонтировать крышку цилиндров на
блок-картере второго дизеля, подключить аккумуляторы  -- и поздравить себя с
воскрешением.  Генератор даст ток и тепло, задействует  передатчик, и тогда,
дорогой друг Коля Белов, будем поднимать флаг.
     Не только я, подумал  Семенов,  наверняка не  смыкает глаз  и  Шумилин.
"Восток,  я  Мирный, слушаем вас на всех волнах...)? С тех  пор,  как  Белов
удачно приземлился, прошли сутки, а  Восток молчит, как воды в рот набрал, и
кое-кто в своем  воображении начинает  сочинять на первую пятерку похоронку.
Пойдет  --  уже  пошла,  не  иначе --  шифровка  Свешникову, скоро  начнется
сыр-бор, что, как и  почему... У кого-то язык на  привязи не удержится (один
болтун на коллектив -- в порядке нормы), жены узнают и спать перестанут...
     Как  можно быстрее выходить  в эфир!  "Восток, я  Мирный, у нас  пурга,
ветер южный  двадцать пять метров, видимость ноль..." Хорошо сказал  Андрей:
"Ты забыл, Саша, что пурга  в Мирном продлится три недели"  -- это когда сам
Андрей Гаранин умылся кровью и доктор вторично (на сей раз не для всех ушей)
закинул удочку: попытаться сделать печку-капельницу  и  дождаться  Белова  в
тепле. Три недели, конечно, вряд ли,  хотя и такое  случалось, а дней десять
-- вполне возможно. Разницы,  впрочем, особой нет, уже сегодня ночью столбик
опустился до отметки минус пятьдесят и с каждым днем  будет падать все ниже.
Капельницу, пожалуй, сделать можно, а что дальше? Если станция  не выйдет на
связь еще день-другой, Белов будет забивать "козла"  и ждать  у моря погоды?
Очень  это на него не похоже. А похоже другое: Коля  махнет рукой на пургу и
попробует взлететь, но не станет ли этот полет для него последним?
     Семенов встрепенулся: как  это раньше он не  подумал  о столь очевидной
перспективе?  Обязательно  попробует,  это  в  его  характере, и сомневаться
нечего! Нет такой ситуации, в которой Коля не усмотрит шанса. Припомнит, как
взлетал на  святом  духе с  "волейбольной  площадки"  и вслепую  садился  на
"баскетбольную" (его словечки),  постучит  по дереву от сглаза, трижды через
плечо  плюнет -- и попробует. Как тогда, в тундре, тоже ведь никто не верил,
а взлетел!
     Лет пятнадцать назад произошел с  Беловым такой  случай. Летал он тогда
на  дряхлом У-2 и сел на вынужденную, километров  восемнадцать не дотянул до
Скалистого Мыса. Дело было в июле; в это время года тундра бурно расцветает,
покрывается  ягелем  и  цветочками  вроде  лютиков  и  маргариток  и  вообще
становится необыкновенно  живописной. Но  красота  эта для  глаза, а путнику
ходить  по летней  тундре  --  одна  мука:  почва  оттаивает  сантиметров на
двадцать  пять,  амортизирует,  словно резина, ноги  вязнут по  щиколотку, с
непривычки  того  и  гляди  вывихнешь. Взял  с собой  Белов  рюкзак с  едой,
ракетницу и только отошел от самолета, как появилась белая медведица с двумя
медвежатами. Прыгая, как заяц, с кочки на кочку, Белов домчался до самодета,
залез в кабину и задраил  люк. Медведица подошла, понюхала  рюкзак,  который
беглец с перепугу  уронил, разодрала когтями и в две  минуты слопала трехсуч
очный  запас  продовольствия.   Понравилось.   Взглянула  на  Белова   очень
выразительно, так что у него мурашки по телу пробежали,  и улеглась спать. А
медвежата, необыкновенно довольные такой редкостной игрушкой,  вскарабкались
на самолет и стали рвать обшивку. Белов выстрелил из ракетницы, напугал  их,
побежали  ябедничать  матери.  Та  проснулась,  задала  им  трепку  и  снова
улеглась. Тогда Белов  выстрелил  в медведицу-чуть в сторону, конечно, чтобы
не поранить, а то обозленная  зверюга  разнесла бы легкую  машину вдребезги.
Медведица  смахнула  ракету  лапой, облизала ее и  кивнула давай,  мол, еще.
Снова  пальнул --  медвежата с  визгом  побежали за ракетой, в жизни еще так
весело  не играли.  Голодный,  вне  себя  от  злости,  Белов  чуть  не сутки
безвылазно  проторчал  в  кабине:  совестил  медведей,  обзывал  их  всякими
словами. Да разве они, мерзавцы, поймут?
     Когда  они  наконец,  ушли, Белов еще  полсуток добирался  до станции и
пришел туда еле живой. Набросился на еду, отдохнул, посмеялся с друзьями над
своим приключением, и  все  стали думать, как  выручить самолет. Проще всего
было бы дождаться осени, когда тундра подмерзает, но это еще два-три месяца,
и Семенов, который замещал начальника, вместе  с Беловым придумал хитроумный
план. Несколько дней всем коллективом  к самолету таскали доски и  соорудили
этакий  двухдорожечный  тротуар  длиной  метров  двадцать  пять  --  будущую
взлетную полосу. Потом  разгрузили  самолет -- сняли вспомогательный движок,
спальные мешки,  слили почти весь бензин -- и вкатили У-2 на дорожку. Теперь
успех  зависел от слаженности, синхронности  общих действий. Человек  десять
взялись за хвост и за крылья, Белов запустил мотор, а Семенов  стоял впереди
с поднятой рукой и ждал сигнала. Предприятие было рискованное и требовало от
летчика   поистине  ювелирной   работы:   в   случае   неудачи  самолет  мог
скапотировать  -- и тогда неизбежна тяжелая авария. Самолет  трясся, люди  с
трудом его удерживали, а  Семенов  неотрывно смотрел в лицо Белова, чтобы не
упустить кивка. Не забыть ему его лица, сколько эмоций было на нем написано!
Будто все  существо свое Белов  подключил к мотору, набиравшему максимальные
обороты, душу свою прибавляя к подъемной силе самолета! Кивок, Семенов резко
опустил руку, люди мгновенно  упали на землю, а самолет  бешено  рванулся но
дорожке  и взмыл в воздух! Дальше  было просто.  В  полутора  километрах  на
склоне пологого холма заранее  подыскали площадку из выветрившихся камней, и
Белов  благополучно там приземлился.  Подтащили туда движок, мешки и бензин,
привели самолет в порядок,  и Белов улетел -- веселый,  уверенный в себе и в
своей неизменной удаче.
     Таких удач у него было много. Однако, напомнил себе Семенов, еще  никто
не  улетал  из Мирного  в  сильную  пургу. Он  воссоздал в своей памяти план
аэропорта  Мирный,  его  взлетно-посадочную  полосу.   С  трех  сторон  зона
ледниковых  трещин,  с  четвертой  --  ледяной  барьер  высотой в  несколько
десятков метров. И стоковый  ветер с купола, двадцать пять метров в секунду.
Возможно, такой  летчик божьей  милостью, как  Николай Белов,  и здесь может
усмотреть  свой шанс. Но  очень возможно  и то, что  самолет,  будто спичку,
подхватит воздушный вихрь, изломает  и выбросит либо в зону  трещин, либо  с
барьера в море.
     Кровь  из  носу  и отовсюду,  откуда она может прорваться,  но от этого
полета Колю нужно уберечь!
     Семенов согрелся, в  блаженной  истоме замерло  тело, так  бы и  лежал,
скорчившись калачиком, в  этом тепле. Не возникни тревожная  мысль о Белове,
провалялся бы, наверное, еще час или два, а теперь медлить преступно,  гонит
она кнутом на работу, как старую, измочаленную жизнью лошадь, которой уже  и
овса не надо, дали бы клок сена и оставили в покое.
     Семенов вздохнул,  пожалел напоследок  самого себя и стал выбираться из
мешка.


Запуск 

     Хотя Семенов объявил подъем раньше, чем обещал, никто не жаловался и не
бросал  исподтишка взглядов  на часы. По-настоящему заснуть  ухитрился  лишь
один Бармин,  и теперь он выглядел свежее других. Пока  товарищи  натягивали
унты, Семенов поделился своими опасениями.
     -- Реальное дело,-- согласился Гаранин.-- Не усидит, попробует взлететь
и сломает себе шею.
     -- Ногу, куда ни шло,  -- проворчал Дугин, поднимаясь во весь  рост и с
хрустом потягиваясь. А шейные позвонки наш док ремонтировать не умеет.
     Семенов взглянул на товарищей. Их лица заросли щетиной, с пробивающейся
сединой  у  Гаранина, рыжеватой у  доктора. Филатов  бодрился,  хотя  горная
болезнь  явно  действовала  на него сильнее, чем  на других,  а глаза сильно
покраснели и слезились: выходя на улицу, он забывал надевать темные очки.
     -- Надо -- значит,  надо,!-- сказал он,  и Дугин одобрительно кивнул.--
Пошли, Женька, поищем лесу для треноги.
     К  ним  присоединились остальные. Обшарили  станцию,  свалку и холодный
склад, разыскали несколько рудстоек и сколотили  из них  треногу, установили
над  дизелем, оснастили  ее  блоком  с  капроновым  шнуром  и  с  превеликой
осторожностью  подвесили  крышку  цилиндров  --  два пуда чугуна.  Теперь ее
следовало  опустить  на  шпильки  блок-картера -- предельно точно, чтобы  не
сбить  резьбу. Эту  ответственную  операцию  механики  никому  не  доверили,
опускали крышку вдвоем. Под ее тяжестью шнур натянулся струной, и  Семенов с
беспокойством  подумал, что ни  только  треногу,  но  и  капрон  нужно  было
испытать  на прочность. Тот  самый штормтрап, который  когда-то  оборвался в
шурфе, тоже был из капрона, и Семенов тогда пришел к выводу, что при сильных
морозах  много надежнее  обыкновенная пеньковая веревка,  не  говоря  уже  о
манильском тросе. А синтетика есть синтетика, искуственные волокна холода не
любят, становятся хрупкими и ломкими.
     -- Перекос!
     Дугин приник всем телом  к крышке, выравнивая ее на шпильках, а Филатов
вцепился в шнур  и напрягся,  чтобы чуть-чуть ее приподнять. Дугин кивнул --
опускай, мол, все в порядке. Удовлетворенно вздохнул, выпрямился.
     -- Можно убирать механизацию, Николаич.
     Семенов  и  Бармин уволокли треногу в сторону, а механики слегка,  пока
что  вручную,  стали наживлять  гайки  на  торчащие сквозь отверстия  крышки
шпильки.
     -- Сервируйте стол,друзья!
     Паяльной лампой Гаранин раскалил  добела стальной лист и швырял на него
отбивные бифштексы.  Способ старинный,  в Арктике и по сей день любители так
готовят  оленину. Может, гурману  такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато
для ее приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается
в одну минуту.
     -- Обедать --  не работать -- Филатов с готовностью присел на скамью.--
Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?
     -- Ну?
     -- Перерывом на обед и перекурами.  Это не я, это  в Древнем Риме  один
башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?
     --  Никогда  такой   ерунды  Сократ  не  говорил,--  засмеялся  Бармин,
присаживаясь -- Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.
     -- Пустобрех,-- неодобрительно произнес Дугин.
     --   Сократ,  древний   гений  и  мудрец,--  пустобрех?  --  оскорбился
Филатов.-- Знал, что ты неуч,  но  не думал, что такой глухой. Отецкомандир,
предлагаю организовать  на Востоке курсы по  ликвидации  безграмотности, для
Дугина и Волосана.
     -- Звонарь с глухой колокольни,-- буркнул Дугин  и тут же внес ясность:
-- Ты, а не Сократ.
     Посмеялись, повеселели. Все-таки дело ощутимо идет к концу. Без особого
аппетита  поели  (какой там  аппетит,  когда  чувствуешь себя,  будто  после
тяжелого похмелья!), с  наслаждением опустошили двухлитровый термос крепкого
чая и принялись за второй.
     --   Начнем   зимовать,--  размечтался   Дугин,--  повар   поставит   в
кают-компании на тумбочку бак с компотом, подходи и пей, сколько влезет. Или
ваш любимый клюквенный морс, Андрей Иванович, которым Михеич баловал.
     --  Михеич...--  Бармин  фыркнул.--  А  кто,  рискуя  своей безупречной
репутацией,  бочонок   клюквы   раздобыл,   чтобы   ваши   хилые   организмы
витаминизировать?
     -- Ты, Саша,  ты,--  улыбнулся  Гаранин.--  Этот бочонок,  кажется, всю
зимовку искали в Мирном?
     -- У них  было еще  два,-- оправдался Бармин -- А если от многого взять
немножко..
     --  Житуха  настанет,--  продолжал  мечтать  Дугин.--  Отстоишь  вахту,
купнешься в баньке -- эх, без парной наша банька! -- разденешься до трусов и
в  постельку,  на  полных восемь  часов, да еще после  обеда  два  часа  для
здоровья. Житуха!
     -- Нос  у тебя побелел,  фантазер,  растирай!  -- прикрикнул  Бармин.--
Нужно же  такое придумать -- банька, постелька... Ты что, отмываться и спать
без задних ног сюда приехал?
     -- Как в санаторий,-- с негодованием поддержал Филатов.
     -- А ты? -- возмутился Дугин.
     -- Лично я приехал сюда героическим трудом завоевывать Антарктиду.
     -- Тоже мне завоеватель... Краше в гроб кладут.
     --  Пусть  тех,  кто  краше,  и  кладут,--  возразил Филатов.--  А  мне
торопиться  некуда, молодой  я очень,  среднего комсомольского  возраста. Я,
может, еще "Москвича" купить желаю и махнуть на юг с одной забавной крошкой.
Есть одна на примете, художественная гимнасточка.
     Мороз  пробивал каэшки,  набрасывался  на тело, и Семенов пожалел,  что
придется заканчивать этот  пустой,  но  очень полезный для ребят разговор. В
одной  книге -- какой, Семенов припомнить не мог -- он вычитал такую  сцену.
Хирург  произвел сложнейшую операцию, спас придворного, и тот, открыв глаза,
первым  делом спросил: "Как здоровье  императора?" И тогда  хирург  обронил:
"Царедворец  ожиложивет и человек". Этот афоризм очень понравился  Семенову,
который вообще ценил мысли, навевающие ассоциации. Юмор для  него всегда был
вернейшим  барометром настроения.  По  своему опыту Семенов  знал, что люди,
перестающие шутить,  погружаются  в  депрессию,  последствия которой  трудно
предугадать. Так бывает с теми, кто впадает в полярную тоску, кем овладевают
уныние  и  безнадежность.  Тогда  в коллективе,  особенно в небольшом, могут
появиться трещины, он  перестанет быть монолитом и  оказывается  под угрозой
распада.  Семенов отдавал  себе  отчет  в  том, что такая  опасность  совсем
недавно  грозила  его  пятерке.  А  теперь  успокоился:  проснулся  юмор  --
проснулся и коллектив.

     Снег на Востоке летом и весной заготавливали  впрок, чтобы хва тило  на
суровые месяцы полярной ночи. Метрах в ста от жилого дома находился  карьер,
туда  в   погожий  день  выходили  всем  составом,   пилили  ручными  пилами
спрессованный снег,  складывали пудовые монолиты  на  волокуши и  отвозили к
помещению. Работа тяжелая,  труднее, пожалуй, на Востоке не было,  и  на ней
часто  срывались:  к  черту  летела  кровью  добытая  акклиматизация,  снова
начинались одышка, головные боли, тошнота и прочие прелести горной болезни.
     Поэтому можно было  лишь  порадоваться  оплошности товарищей  из старой
смены, которые, консервируя  станцию, недостаточно плотно задраили в потолке
люк. В том самом сугробе, что возвышался в кают-компании, снег был не  очень
крепко  сбитый  и  его  заготовка  не  требовала  сверхчеловеческих  усилий.
Семенов,  Гаранин  и  Бармин набили снегом  два стиральных бака,  натаяли  в
кастрюле воды для питья, заварили чай и пошли к механикам в дизельную.
     -- Опаздываете!--  весело  встретил  Семенова Филатов.-- Это начальству
положено -- затягивать гайки!
     -- Не беспокойся, затяну,-- в тон  ему пообещал  Семенов.-- Всю зимовку
на своей шкуре ощущать будешь.
     -- Шкура у меня дубленая, выдержит!
     Изо всех сил старается парень сгладить впечатление от  своего "Выходит,
загибаться будем?"  -- подумал Семенов. Это  хорошо, пусть старается,  пусть
чувствует, что  фразу ту никто не  забыл. То, что легко прощается, --  легко
повторяется,  прощать нужно  с трудом,  чтобы  семь  потов сошло с человека,
прежде чем окончательно  смоет с себя вину. Хватит самокритичности, осознает
до самых потрохов --  будет полярником, не хватит -- пусть ищет свою долю на
материке. А ведь фраза та, если подумать, не случайно вырвалась. Она -- и от
мальчишеской  самоуверенности   и,  главное,  от  врожденной   неприязни   к
начальству, которое,  по убеждению людей такого склада, всякое дело клонит к
личной выгоде и в ущерб подчиненным. Исходи  то предложение от  Гаранина или
Бармина, Филатову и в голову бы не пришло артачиться, а раз от начальства --
значит, ищи подвох и встречай в штыки.
     -- Ладно, посмотрим еще, какая  у тебя, шкура.-- усмехнулся  Семенов.--
Первую порцию снега уже заготовили, ребята, как скажетеначнем его таять.
     -- Рано.-- Склонившийся над дизелем Дугин с трудом выпрямился,  положил
гаечный ключ  на верстак и сунул руки под  мышки.-- Не успели еще, Николаич,
Венька сдуру поморозил правую клешню.
     --   Ну-ка.--  Бармин  осторожно  снял  с  руки  Филатова  рукавицу   и
присвистнул.-- За железо хватался?
     --  А  ты  попробовал  бы иначе.--  Филатов болезненно  поморщился.-- У
Женьки вон  шерстяные  перчатки  в  заначке,  а  рукавицей  не  всякий  ключ
возьмешь.
     -- Обморожение второй степени,-- доложил  Бармин.--  Пошли  в медпункт,
детка.
     -- Отдохни, дай ключ,-- предложил Дугину Гаранин.
     -- Нельзя, перепутаете.
     -- Что перепутаю?
     -- Порядок затяжки  гаек, Андрей  Иваныч. Их ведь нужно  затягивать  не
лишь бы  как,  а от  центра  к краям крест-накрест,  и  за каждый  прием  на
пол-оборота,  не  больше.  Иначе такого  можно  натворить,  горячими  газами
пробьет прокладку.
     -- А мне доверишь? -- спросил Семенов.
     Дугин поколебался
     -- Лучше потом, Николаич, я сам попрошу.
     -- Хорошо, мы пока что баки со снегом принесем.
     А неквалифицированная  рабочая  сила  пригодилась  тогда,  когда пришло
время  затягивать гайки  до упора. Казалось, позади  самое  трудное,  а  эта
работа  неожиданно  потребовала  от  всех полной отдачи. Для удлинения плеча
рычага  в  ключ вбили пустотелую стальную трубку и налегали на нее изо  всех
сил. Если гайка не проворачивалась больше ни у  кого, за ключ брался Бармин.
Обычно ему удавалось сделать еще пол-оборота,  и на этом  можно было ставить
точку.
     Закончили, молча уселись кто куда, выжатые. Бармин принес термос, налил
каждому по чашке горячего чаю.
     -- Двужильный ты, док, с невольным уважением  сказал Филатов.-- Тебе не
клистирами командовать, а подъемным краном работать.
     -- Да, не пожелал  бы я хлюпику вроде тебя встретиться со мной в темном
переулке,-- охотно согласился Бармин.-- Витамины нужно  кушать, детка, зубки
на ночь чистить, проказник ты этакий!  И старших слушаться. Тогда  вырастешь
большой, толстенький и румяный.
     Прикрыв глаза  и расслабившись, Семенов  вспомнил  о том,  как  приехал
когда-то на побывку к родителям и на редкость удачно и своевременно заболел:
не случись того приступа аппендицита, так бы и  не познакомился с Барминым и
вместо Саши был бы сейчас на Востоке кто-то другой. А нужен был именно Саша,
и никакой замены ему Семенов не видел. Удачно...
     Поймал себя  на  том,  что засыпает, встряхнулся и зябко повел плечами.
Правильно сказал  Амундсен: единственное, к  чему нельзя  привыкнуть,--  это
холод. Ничего, скоро согреемся.
     Пока  механики  монтировали  на  крышке   цилиндров  стойки  коромысел,
форсунки и другие детали, Бармин прочистил авиационную подогревальную лампу.
С  ее  помощью натаяли воды в баках и  перелили  в емкость, потом проветрили
помещение,  подтащили  оба аккумулятора  для  стартерного  запуска, и  Дугин
подключил их к клеммам стартера.
     -- Все проверил? -- спросил Семенов.
     -- Кажись, все, Николаич, можно запускать.
     -- Ничего не забыли?
     Дугин развел руками.
     Ощущая сильное волнение, Семенов покосился на товарищей, столпившихся у
дизеля. Все замерли, неотрывно глядя на кнопку стартера.
     -- Давай, что ли,-- хрипло сказал Филатов.
     Дугин посмотрел на Семенова и вдавил большой палец в кнопку.
     -- Да запускай же! -- прикрикнул Семенов.
     Дугин отпустил и снова нажал на кнопку, потом еще и еще.
     Стартер не работал.


Белов  

     Стоковый ветер с купола свирепствовал третьи сутки.
     В  дома,  которые еще со времен Первой экспедиции занесло многометровой
толщей снега, свист  пурги  не  доходил, там  было  тихо  и спокойно, и лишь
неизбежные,  три-четыре  раза  в  день  вылазки  в кают-компанию  заставляли
обитателей Мирного проклинать опостылевший стоковый ветер. Впрочем, двадцать
пять  метров  в  Мирном -- это  еще не пурга: далеко холить  никому не нужно
(разве что  за мясом на холодный  склад, что на седьмом километре,  там есть
аварийный  запас), метеоплощадка, аэрология и  прочая наука -- под  рукой, и
если соблюдать  элементарные  требования техники  безопасности,  такая пурга
особых хлопот не доставляет. Ну  расчищать двери,  выходы из тамбуров нужно,
радиозонды  с  удвоенной  осторожностью  запускать  и  к  барьеру  близко не
подходить,   чтобы  не   свалиться  в  море.  Другое   дело,   если   задает
по-настоящему, метров на сорок-пятьдесят в секунду; здесь уже всякие шутки в
сторону, в двух шагах от дома можно погибнуть. Когда на станцию обрушивались
такие ураганы,  жизнь замирала. Люди выходила  на свежий  воздух при крайней
необходимости  и только  в связке, гэредвигались,  держась  за  леера  и  по
прибытии    на    место   немедленно   докладывались   дежурному.    Многого
недосчитывались  в Мирном после такого  разгула стихии.  Ветром опрокидывало
столбы электропередачи, гнуло антенны, уносило  за тридевять земель все, что
плохо лежало, а однажды ураган,  переваливший за  двести километров  в  час,
сорвал с мертвяков самолет ИЛ-12 и утопил в море его обломки.
     Хуже всех в непогоду летчикам. Они вообще по натуре народ деятельный  и
нетерпеливый, на земле работа для них не работа, по-настоящему полноценность
свою  они ощущают лишь в воздухе и потому острее, чем люди других профессий,
переживают унизительную  зависимость  от  погоды. Особенно полярные летчики,
для  которых нормальные  метеорологические условия  -- редкое  и  счастливое
исключение.  Жесткие наставления и инструкции связывают полярных летчиков по
рукам и  по ногам настолько, что, если захочешь летать  по  правилам, будешь
почти всегда сидеть на земле. Нигде так  природа  не сопротивляется авиации,
как в  высоких  широтах. Можно  взлететь  --  на  трассе непогода; видимость
"миллион на миллион" -- в  месте назначения  низовая пурга;  погода лучше не
придумаешь -- не проходят короткие радиоволны, и нарушается работа компасов,
а на ориентиры в полярной пустыне не  очень-то надейся; все и везде идеально
так самолет обледенел... Хочешь летать в высоких широтах -- готовься к тому,
что  каждый  день будешь рисковать, нарушать инструкции. А не нравится такая
перспектива -- летай над Большой землей. Тоже будут любимые летчиками острые
ощущения, во в пределах установленных правил...
     Не узнав на радиостанции ничего нового,  Белов, держась к ветру спиной,
пошел на Комсомольскую сопку и  по  железной лесенке  забрался  на смотровую
площадку, образованную верхом огромной цистерны.
     Мирный замело по самые тамбуры; когда стихали порывы ветра,  можно было
увидеть  лишь  силуэты  нескольких домиков,  защищенных от  пурги  складками
местности. Снежным  одеялом  покрылись скалы  островов, оторвало от берега и
унесло  в  море  припайный  лед,  сторожевыми  башнями возвышались айсберги,
давным-давно севшие на мель и ставшие неотъемлемой частью здешнего  пейзажа.
Через месяцполтора, подумал Белов,  многое  переменится:  могучий лед  снова
скует море Дейвиса, на свежий припай  придут тысячи императорских пингвинов,
и понемногу наступят сумерки, переходящие в долгую полярную ночь.
     Припай!  Был бы  он сейчас,  многокилометровый железобетонный припай,--
никаких  проблем, поднялся  бы  с  него  в  два  счета.  Ледяной  барьер  --
естественная  и  лучшая  защита  от  стокового  ветра,  разогнался  бы вдоль
берега...
     Белов знал одно: раз Семенов молчит -- ему  плохо.  Рация здесь  ни при
чем; если даже вышла из строя --  на Востоке есть запасной передатчик. А вот
если что с дизелями -- дело швах, без тепла долго не продержаться...
     Остро ощутив свою беспомощность, Белов неожиданно вспомнил, как безусым
мальчишкой,  только что закончившим летную школу, напросился выручать друга.
Было  это  в  сорок  третьем,  возле  Геленджика. Петьку Кольцова подбили  в
воздушном  бою, и ребята видели, как он выбросился  с  парашютом на ничейную
землю. Белов полетел к нему на ПО-2, и вдруг -- "мессер".  Немец обрадовался
уж  очень  добыча  легкая, беззащитный "кукурузник",  деваться  ему некуда-и
рукой провел по  горлу: сейчас, мол, будет тебе "чик-чик". Было очень обидно
погибать  без всякой  драки; Белов  вытащил  пистолет  и для очистки совести
пульнул   по  веселому  немцу.  Попал!  Одним-единственным   выстрелом  сбил
"мессера"- в  первом  боевом вылете.  И  спас  изумленного  такой развязкой,
безмерно  счастливого Петьку. А вернулся на  аэродром -- комполка  Савельев,
Герой  Советского  Союза  и  замечательный ас, вызвал  гордого своей  удачей
мальчишку  из  строя  и  стал ругать  его на  чем  свет  стоит. Белов  стоял
навытяжку, обливаясь потом  и  с  недоумением  слушая ругань: может,  спутал
командир?  А  тот  перевел дух и  закончил:  "Ну, что  мне  с  тобой делать2
Отлупить,  в  обоз  перевести  или  наградить?" "Наградить!"  --  со  смехом
подсказали товарищи. Оказывается, ритуал был такой в савельевском полку...

     --  Белов  тогда  на  ледовую  разведку  летал,  а  Мишка  был  у  него
бортмехаником. Самолет на корабле,  выход в море  все откладывается, и Мишка
отправился  на берег  культурно  отдохнуть.  Малость перебрал, в  каюту идти
побоялся и лег спать в шлюпке. Проснулся-на одной ноге есть  ботинок,  а  на
другой  нет,  потерял  по дороге.  Разозлился, выкинул  его  в  море,  надел
резиновые сапоги и пошел  покупать новую обувку. Только  ступил на  берег --
видит, торчит из грязи потерянный ботинок. Вытащил его,  обложил задушевными
словами  и швырнул в набежавшую волну. Возвращается  на корабль с обновой, а
один  матрос говорит: "Миш, не твой ботинок? В море плавал, выловили". Мишка
сердечно поблагодарил, взял ботинок и с такой силой запустил его в море, что
чуть сам за ним не вылетел...-- Старик идет, братва!
     Стряхивая  с себя снег, в комнату вошел  Белов.  Хмуро  обвел  взглядом
лежащих на койках товарищей.
     -- Дым коромыслом, посуда не вымыта Кто дежурный?
     -- Жолудев! -- выкрикнул кто-то под общий смех
     Белов жестом успокоил возмущенного штурмана,  усмехнулся и сел за стол.
Шутка  имела старое  происхождение.  Несколько  лет назад  Жолудев, яростный
борец за  чистоту  и самый  аккуратный  человек и отряде,  попал  в  нелепое
положение.  В  Амдерме  бушевала  пурга,  и  легчики  изнывали  от  скуки  в
гостинице. В  переполненном  номере было накурено,  на полу валялись окурки,
постели разбросаны. И тут в гости к экипажам заявился сам начальник полярной
авиации. Вошел, округлил глаза.
     -- Грязь! Вертеп! Кто окурки набросал?
     -- Жолудев, товарищ начальник!
     -- Безобразие! Чья постель перерыта?
     -- Жолудева, товарищ начальник!
     -- Где Жолудев?
     -- Я, товарищ начальник! Только это все...
     --  Молчать! Всем покинуть помещение, Жолудеву --  произвести уборку  и
выдраить пол! Через час лично проверю,
     И взбешенный Жолудев остался выполнять приказ --  нрав у начальника был
крутой.
     Белов забарабанил пальцами по столу, и все притихли
     -- Леша,--  обратился он к  радисту,--  когда  последний  раз звонил  в
радиорубку?
     -- Только что.
     -- Ничего?
     -- Молчат.
     Снова барабанная дробь по столу.
     -- Так... Анекдоты будем рассказывать или мозгами пошевелим? Дима, план
аэропорта на стол.
     Летчики переглянулись: начальник явно что-то задумал.

     -- А как думаешь вырулить на полосу? -- недоверчиво спросил Крутилин.
     --  Двумя  тракторами,--  кивнул  Белов.--  Спереди  и  сзади,  как  на
растяжках. Первый разворачивается, второй подстраховывай г.  Тросы  подцепим
на  шасси.  Становимся против  ветра,  запускаем  двигатели  и освобождаемся
сначала  от заднего трактора, потом от переднего При таком ветре для разбега
достаточно метров четыреста, ну, пятьсот . Чего молчишь, Ваня?
     -- Что-то "ура" кричать не хочется,-- пробормотал Крутилин, почесывая в
затылке.-- Был бы ветер метров пятнадцать...
     -- Тогда бы  и разговора  этого  не было,--  усмехнулся  Белов -- А ты,
Дима?
     -- Ты полетишь,  Кузьмич,  и  я полечу,-- ответил  Жолудев.-- Но, скажу
тебе, шансов -- кот наплакал...
     --  Ребята на Востоке загибаются,  а ты -- шансы... Когда  связывался с
"богом погоды"?
     --  С  полчаса. Двадцать шесть  метров, Кузьмич... Может, на  полосу  и
вырулим, а что толку? И самолет и себя поломаем.
     -- Ну, пусть не  пятнадцать  метров,--  подал голос Крутилин.-- Хотя бы
двадцати дождемся, Коля.
     Белов встал, подошел к телефону, набрал номер.
     -- Ты, Петрович? Белов. Когда дашь погоду?.. Не знаешь, сукин ты сын? А
знаешь, что Серега третьи сутки на связь не выходит? Не бог ты, а трепло!
     Бешено швырнул трубку на рычаги.
     -- Докладывать погоду каждые полчаса. Всем ясно?


Пришла беда -- открывай ворота

     Проверили, для страховки еще раз зачистили контакты и клеммы.
     -- Пуск!
     Дугин нажал на кнопку.
     -- Не срабатывает,-- упавшим голосом сказал он.
     -- Вижу, не слепой.-- Семенов обернулся к Филатову:- Тестор!
     Филатов засуетился в поисках прибора. Все молчали.
     -- Проверить аккумуляторы!
     Филатов склонился над первым аккумулятором, проверил на плюс и на минус
все три банки. Стрелка на шкале тестера прыгала, фиксируясь на цифре 2.
     -- Порядок, Сергей Николаич, шесть вольт!
     -- Второй аккумулятор!
     На  этот  раз  Филатов  возился  долго,  то  и  дело  зачищал  провода,
встряхивал тестер.
     -- Чего копаешься? -- не выдержал Дугин.-- Давай мне.
     -- Копайся не копайся...-- пробурчал Филатов, вставая.-- На трех банках
ноль -- и все дела.
     -- Ноль?! -- Семенов изменился в лице.-- Что там, Дугин?
     Дугин  встал,  с ненужной  аккуратностью  почистился от  снега-  Ничего
больше не спрашивая, Семенов  нагнулся  над вторым аккумулятором  и сорвал с
него войлочный чехол. Выпрямился, тяжелым взглядом обвел обоих механиков.
     -- В Мирном проверяли аккумуляторы?
     --  А как  же, Сергей Николаич,--  торопливо  откликнулся Филатов.-- Не
сомневайтесь, новенькие были, с иголочки.
     -- Ты сгружал?
     -- Я... Мы вместе с ...
     -- Не ронял вот этот?
     Филатов вздрогнул и  медленно обернулся  к Дугину.  Тот недвижно стоял,
вперив взгляд в аккумулятор.
     -- Ну? -- резко напомнил Семенов.
     -- Не ронял я его, Сергей Николаич...
     --  Так почему же,-- Семенов  говорил тихо,  а  каждое  слово врубалось
хлыстом,--  в его корпусе  трещина?  Вот она. Через нее  из всех  трех банок
вытек электролит... Выкинуть эту рухлядь!
     Семенов гневно пнул аккумулятор ногой.
     -- Погоди, Сергей,-- спокойно и  увещевающе произнес Гаранин.-- Мы-то с
Сашей не  очень в этом деле... Вышел из строя аккумулятор? Ну и что? Свет на
нем клином сошелся?
     "Может, и сошелся",-- взглядом ответил ему Семенов.
     "Тем более нужно держаться достойно",-- взглядом сказал Гаранин.
     -- Может,  это  я  уронил, когда перетаскивал в  дизельную,--  виновато
предположил Бармин.-- Конечно, это, наверное, я.
     На слова Бармина никто не обратил внимания.
     -- Чего вы на меня все смотрите? -- вдруг взорвался Филатов.-- Не ронял
я его! Не ронял!
     -- Что ты  Веня,  тебя никто  и не обвиняет,  мягко сказал Гаранин.-- Я
уверен, что трещина могла образоваться от разницы температур. А, Сергей?
     Семенов покачал  головой, повернулся  к дизелю и  замер.  Рядом  стояли
Бармин и Гаранин.
     Филатов, которою  будто что-то  душило,  сделал  шаг к  Дугину,  рванул
подшлемник. Дугин отшатнулся.
     -- Ах ты, сволочь . -- сорванным шепотом.-- Смолчал, сволочь...
     -- Дугин,-- позвал Семенов, не оборачиваясь.-- Готовь дизель  к ручному
запуску.
     -- Само собой, Ннколаич.-- Дугин торопливо  подошел к дизелю.-- Сначала
картер нужно лампой прогреть.
     -- Сколько тебе на это понадобится времени?
     -- С полчаса, не меньше, масло-то застыло.
     -- Какая сволочь!..-- Филатов, шатаясь, побрел к  двери. Распахнул  ее,
содрогнулся в жестоких спазмах.  Бармин быстро подошел, стал  гладить его по
спине.
     -- Да  забудь  ты  про  этот аккумулятор,  черт с  ним,--  ласково, как
ребенка,  начал  успокаивать  он.--  Идем,  разведу  тебе  сгущенки,   чайку
пыпьешь...
     --  Наизнанку... всю  душу...-- чуть слышно простонал ФилатовСволочь...
вот этими руками...
     Бармин с тревогой прислушивался. К ним приблизился Гаранин.
     -- Ну, что вы  там?  -- окликнул Семенов,  не заметив предостерегающего
жеста Бармина.-- Слышали? Будем запускать вручную.
     -- Вручную? -- Филатов оттолкнул Бармина,  порывисто  обернулся.  Глаза
его, и так покрасневшие, ьалились кровью.-- Вручную? Да ты знаешь, что такое
запускать здесь вручную? Дудки! Лягу и подохну! Пропадите вы пропадом вместе
со своим Востоком!
     Филатов рванулся было па свежий воздух, но его силой удержал Гаранин.
     -- Ты  просто  очень устал, Веня,-- сказал он. -- Саша, помоги ему лечь
отдохнуть.
     Филатов сбросил  с  плеча  руку  Гаранина, всхлипнул.  К  нему  подошел
Семенов.
     -- Молод ты еще подыхать,  Веня,--  дружески улыбнувшись, сказал  он.--
Забыл, что "Москвича" хотел купить и на юг махнуть?
     -- К черту? -- все громче всхлипывал Филатов.-- Всех к черту!
     Семенов пристально всмотрелся в него, неожиданно схватил одной рукой за
грудь, а другой ударил по  лицу, один  раз, второй. Филатов отшатнулся, сжал
кулаки и дико расширил глаза.
     -- За что, гад?
     -- За  то, что не хочешь жить, сукин ты  сын! -- заорал Семенов.-- А  я
заставлю тебя, понял?
     -- Не заставишь...
     -- Заставлю -- силой!
     -- Не имеешь права...
     -- Ошибаешься, имею!-- Семенов снова  встряхнул Филатова и толкнул  его
на покрытую спальным мешком скамью.-- Возомнил о себе, пацанье! Хозяин твоей
жизни на станции -- я! Ты лишь оболочка, в которой она трепыхается, понял?
     -- А ты...-- Филатов попытался подняться.
     --  Как разговариваешь, мальчишка!-- загремел  Семенов, силой удерживая
Филатова на месте.-- Мы с тобой на брудершафт не пили!
     --  Хорошо...--   Глаза  Филатова  постепенно  приобретали  осмысленное
выражение.--  После  зимовки я тебе... я  вам... кое-что  припомню.  Память,
отец-командир, у меня хорошая... Так врежу!
     -- Вот это "речь  не  мальчика, но мужа",-- согласился Семенов.-- После
зимовки. Тогда что -- по рукам?
     Филатов растерянно пожал протянутую ему руку. Криво усмехнулся, встал.
     -- Так врежу..
     --  Подготовился,  Женя?  -- деловито  спросил  Семенов -- Одной  лампы
хватит или лучше двумя?
     -- Еще сожжем друг друга... А можно и двумя.
     --  Веня,--окликнул Семенов,--бери вюрую лампу И  по-быстрому, время не
ждет.

     Пока  механики  разогревали  картер  дизеля,  Семенов,  прикрыв  глаза,
отдыхал и приводил в порядок свои мысли.
     В  то  мгновение, когда  он  понял, что  из  второго аккумулятора вытек
электролит  и  стартерный запуск  стал  невозможен,  сознание  безысходности
затуманило мозг. Двое суток  собирали дизель, не  только душу -- плоть свою,
сердце, легкие и кровь вложили в него, и все перечеркнула  ничтожная трещина
в корпусе  аккумулятора. Вспомнилось чье-то: "Улыбочка, как трещинка, играет
на губах"  Нет, не улыбочка -- ехидная усмешка, гримаса пиковой  дамы!  И не
играет,  шипит:  "Зря  старались,  голубчики,  дизель  еще  попьет   из  вас
кровушки!"
     Одна никчемная трещинка -- всю работу!
     Сизифов  труд -- вручную на  Востоке запускать дизель.  Израсходовались
люди, разменяли, истратили последний рубль. Тоже чье-то: "Похоронили мы силы
наши под обломками наших надежд". Двое уже так  думают,  усмехнулся про себя
Семенов,-- ты и  Филатов.  А  может, один ты, погому что Филатов больше ни о
чем думать не станет -- он будет вкалывагь, пока сердце не лопнет.
     --  Саша,--  негромко  позвал Семенов,-- будь другом,  приготовь  кофе.
Покрепче.
     Был уже такой случай,  когда в мгновение  рухнули надежды  и  малодушно
хотелось умеречь. Ну, шурф  не в  счет, там  умирать было  стыдно  --  из-за
собственной  глупости, да еще в  одиночку.  Случилось это много лет назад на
Льдине,  под самый  конец  полярной ночи. Двое  суток торосы давили, крошили
Льдину, ушли под воду кают-компания и дизельная, поломало домики. Двое суток
без сна и отдыха по мосткам, перекинутым через трещины, люди таскали ящики и
мешки  с  продовольствием,  палатки  и  оборудование  -- спасались  от  вала
торосов. И  вот  наконец  подвижки прекратились,  все стихло. Полумертвые от
усталости, кое-как установили  палатки и только улеглись кто куда, как снова
толчок  и  грохот  лопающегося  льда. И  тут Семенов вывихнул  руку. Как это
произошло, он  не понял, лишь почувствовал удар и дикую, непереносимую боль.
А жаловаться было некому,  нужно снова таскать ящики  и мешки, и он, едва ли
не теряя сознание, таскал  одной рукой, пока  не споткнулся  на мостике и не
упал в ледяную воду  Тогда-то он и готов был  умереть, но Андрей не позволил
-- подцепил багром за каэшку, удержал на поверхности, вытащил. А дальше было
забытье, сон с кошмарами и пробуждение в жарко натопленной палатке.
     --  Пей,  Николаич.--  Бармин протянул  кружку.--  Беру  твой  метод на
вооружение, даже название придумал.
     -- Какой метод? -- пе понял Семенов.
     -- Мордобой как средство прекращения истерики.
     -- Брось,-- поморщился Семенов, прихлебывая кофе.-- А то как врежу...
     Они рассмеялись.
     -- Кофе, ребята! объявил Бармин.-- Держите кружки.
     -- Принимайте гостя!-- послышался  голос  Гаранина, и в  дизельную тихо
скользнул Золосан. Шкура его свалялась, морда вытянулась,  а хвост,  который
Волосан всегда так гордо держал трубой, волочился по полу.
     -- Как это  я забыл!--  ахнул  Бармин, доставая из  кармана тюбик.-- Ко
мне,  бедолага!  Открой  пасть.  И не смотри  на  меня  грустными  собачьими
глазами, срок твоей путевки еще не истек "О люди,  куда вы меня затащили? --
спрашивает Волосан.-- Кончайте эту прескверную шутку!" А-а, нравится?
     -- Что это у тебя? -- поинтересовался Гаранин.
     --  Сгущенное  какао  с  молоком, любимая пища нашего  гипоксированного
друга. Правда, Волосан? Отреагируй!
     Волосан  облизнулся,  тявкнул по  щенячьи  и снова  раскрыл пасть.  Все
заулыбались.
     -- А ты так умеешь, Веня? -- спросил Бармин.
     Филатов продолжал молча пить кофе и шутки не принял.
     -- Помнишь Бандита, Андрей?-- Семенов вздохнул.-- Какая любовь была! До
сих пор чувствую себя виноватым.
     -- Это на Льдине,-- пояснил товарищам Гаранин.-- Был у нас такой рослый
лохматый пес Бандит, сибирская лайка. Фокусник и умница вроде  Волосана, мог
запросто  выступать в  цирке.  И  вот однажды  Коля  Белов, большой любитель
сюрпризов, привез нам  со станции Челюскин свинку по имени Пышка. Мы думали,
начнутся между нашим зверьем склоки, но ошиблись -- Бандит с первого взгляда
в нее  влюбился,  целыми  днями сидел  у  деревянной  клетки  и лизал Пышкин
пятачок. Все-таки животное, а люди -- разве они поймут все, что происходит в
собачьей  душе?  Но  время  шло Пышка росла  на глазах, пора ее готовить  на
камбуз, а никто не мог решиться -- рука не поднималась. Наконец нашелся один
смельчак, пристрелил из карабина. Бандита в тот день "арестовали", заперли в
домике,  а  когда  выпустили  -- всю станцию обегал, пока  не  понял, что не
увидит больше своей любимой  Пышки.  И долго  был безутешен,  ничего  не ел,
только снег лизал...
     --  А  ты? --  упрекнул  Волосана Бармин -- Способен  ли  ты  на  такую
бескорыстную любовь к простой, необразованной пингвинке?
     Волосан попытался сделать стоику, но не смог и виновато заюлил хвостом.
     --  Ладно,  поверим  на  слово.--  Бармин  погладил  собаку  и  спрятав
отощавший тюбик.-- Укладывайся в спальный  мешок здесь,  нечего прятаться от
коллектива.
     -- Масло прогрето, Николаич,-- сообщил Дугин.-- Можно начинать.
     --  А  топливная  система в порядке? -- Семенов  знал,  что в  порядке,
только  что на  его глазах механики осматривали  насос и форсунки, и  поймал
себя на том,  что неосознанно хочет  оттянуть начало работы. Организм не был
на нее запрограммирован,  что ли  -- не только у него, у всех пятерых людей,
столпившихся  у  дизеля. Пока сидели, пили кофе,  гнали  от себя  эту мысль.
Дугин даже  втихаря еще раз поколдовал над аккумуляторами, надеясь  на чудо.
Не там искал, чудо -- что они дизель смонтировали и на ногах остались...
     Рукоятка запуска находилась у  дизеля внизу и была  похожа на изогнутую
ручку,  какой заводят моторы автомашин. В этом  положении рукоятки.  Семенов
видел  главную  трудность --  чтобы  ее  раскрутить, нужно было  многократно
нагибаться всем телом почти до пола. А  нагибаться  было  мучительно  тяжело
прерывалось  и так  сбитое  дыхание, кровь бросалась в  голову,  и  к  горлу
подступала отвратительная тошнота.
     -- Х-холодно, -- Бармин передернул плечами.-- Дай согреться.
     -- Я начну, покажу.
     Дутин  взялся  обеими  руками за  рукоятку,  напрягся так, что  на  лбу
вздулись жилы, с огромным усилием провернул один раз, другой, третий.
     --  Масло...  вязкое,-- тяжело дыша, пояснил  он.--  Первые  обороты...
самые трудные...
     -- Отвались...--  Филатов встал на  место  Дугина, согнулся.-- Р-раз...
два... три... четыре...
     --  Куда  прешься без  очереди?  -- прикрикнул  Бармин на Дугина и  сам
взялся за рукоятку. Дай-ка я ее уговорю...
     На десятом обороте Бармип задохнулся.  Не в  силах  выпрямиться, так  и
стоял, согнувшись и с шумом втягивая в себя воздух.
     Бармина  сменил Семенов,  его-Гаранин,  потом  снова Дугин,  Филатов  и
Бармин.
     Шли третьи сутки на Востоке, а ничего труднее той работы первой пятерке
еще не выпадало. И  делать ее  пришлось  тогда,  когда люди перешагнули свой
предел.
     Первым  свалился Гаранин. У  него  сильно пошла  носом кровь, и  Бармин
уложил его в спальный мешок отдыхать. Остались вчетвером, но Дугина затрясло
в изнурительном  спазматическом  кашле с  кровью, А рукоятку  крутили  трое.
Поднялся Гаранин -- впал в обморочное состояние Семенов.
     Дизель не запускался. Люди продолжали работать, как в тяжелом сне.


Филатов 

     Бывает  так, что с  виду  человек никчемный и  беспомощный хлюпик, даже
сострадание к нему испытываешь -- так  мало в нем жизненных сил, способности
к борьбе  за  существование. Жалеешь его,  ищешь, чем  бы  ему  помочь,  как
уберечь от толчков и  пинков,  и вдруг с  удивлением видишь,  что хлюпик тот
великолепнейшим образом сам  себя  защищает: ступят  на  него -- выпрямится,
плюнут --  отряхнется,  как  ни в  чем  не бывало, да еще исподтишка фигу  в
кармане покажет. С виду  --  тщедушный  одуванчик, а  на  самом  деле вполне
живучий толстокожий репейник!  Отсутствие настоящей  закваски  он восполняет
редкостной   приспособляемостью  и   полнейшей  беспринципностью   --   цель
оправдывает средства. А если покровителя найдет и в сильненькие пробьется --
берегись, за все унижения свои отомстит!
     А другой  -- на  него  не то что наступить, пальцем  тронуть -- сто раз
подумаешь.  Всего  в  нем  с  избытком  --  и  мускулов  и  энергии,  ему  и
приспосабливаться не надо -- с боем возьмет  от жизни что положено. И никому
в  голову  не  приходит,  что  этот  несокрушимый с виду  богатырь  уязвимее
хлюпика, потому что  душа у него болезненно  чувствительная,  как уши слона,
которые от слабого укола обливаются кровью. Несокрушимость  такого  человека
обманчива:   любая   несправедливость   может   вывести    его   из   строя.
Приспосабливаться, чувств своих  он скрывать не умеет. На дружбу он отвечает
преданностью,  за доброе отношение  платит  сторицей и  никогда  не  прощает
предательства.  Такие  люди  обычно  не делают карьеры, ибо на компромиссы и
зигзаги  не  способны, а  по  прямой  линии далеко не  уйдешь  -- упрешься в
стенку. Редко случается,  что  их  понимают  и  ценят, куда  чаще  бывает --
шарахаются и стараются поскорее  избавиться,  слишком  много в них и от  них
беспокойства.
     Таким человеком был Филатов.
     Наверное,  в  жизни каждого  есть  эпизод, сыгравший большую и иной раз
решающую роль в  формировании его характера. Иногда это происходит  в раннем
детстве,  и  столь  далекая  дистанция  покрывает  тот  эпизод дымкой, из-за
которой трудно  что-либо  различить; но  чаще  бывает так, что  он случается
позже и запоминается навсегда.
     Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то
дружен,  к кому-то привязан, но  любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу
Бармина. Но мать умерла, когда Веня еще не ходил в школу, Бармин вошел в его
жизнь только через  пятнадцать лет.  и все эти  годы он  страдал от сознания
того, что ему некого любить. Мачеху он  ненавидел, отца презирал за  то, что
позволил этой  женщине  лечь в еще  не остывшую постель и носить материнские
платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв;
мачеха долго искала, пока не нащупала у звереныша больное место: посмеялась,
сорвала  со  стены  святыню  --  материнскую  фотографию.  В  ответ звереныш
искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом,  удрал из дому. Было
ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой,  после ее смерти перебрался
к брату матери; нежеланный, ненужный, ушел бродяжничать, мотался по вокзалам
и поездам, стал воровать и попал в  детскую колонию; раза два приезжал отец,
привозил яблоки  и  конфеты  -- отказался выйти к нему, вычеркнул  из жизни.
Ожесточился,  никому  не  верил  и  не  видел  просвета,  пока не  пришел  в
мастерскую дед-механик,  человек  удивительной судьбы.  Он тоже был когда-то
зверенышем,  бежал  из дому, плавал  на кораблях и  погибал в штормах, видел
весь  мир и тонул на "Марине  Расковой", потопленной в Карском море немецкой
подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать  механиком, чтобы прожить такую
же   интересную   жизнь.   Обучился   у  старика  его  искусству,   сдал  на
механика-дизелиста, плавал  на речном буксире,  отслужил по специальности  в
армии, вернулся,  бездомный,  в Ленинград искать  счастья и,  едва  сойдя  с
поезда,  отбил  у   пьяных  хулиганов  молодую  женщину.  Проводил  домой  и
познакомился с ее мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была
работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине  и станция
Восток.
     Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок
этот  не вырос настолько, что дорогу себе  уже выбирал сам. В  свои двадцать
три  года  познал меру  добра и  зла,  внутренним  зрением,  несоразмерным с
возрастом,  научился  угадывать  в человеке  суть  и,  оставаясь  веселым  и
разбитным малым, зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой
жизни сохранил лишь слепую  ненависть к несправедливости и подлости в  любых
их формах,  мгновенную реакцию сильного зверя  на  опасность, веру  в себя и
стремление к самоутверждению. Отца простил -- не душой, словами, посылал ему
деньги  и поздравлял с праздником, но любил до готовности на все одного лишь
Сашу Бармина,  в котором увидел всю жизнь не хватавшего ему старшего  брата.
Необузданный  и вспыльчивый, он за два года этой дружбы привык сдерживаться,
заставлял мысль опережать действие, чтобы успеть спросить самого себя: а что
скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет  (одному только доку и разрешалось
как  угодно  смеяться  над  Филатовым),  просто  кивнет  или  неодобрительно
смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на чем свет стоит?

     Желудок  давно был пустой, и Филатова  вырвало желчью. Прислонившись  к
столбу, вытер помороженное, мокрое от слез лицо заиндевевшим подшлемником, и
взгляд его упал на стрелку-указатель: "Ленинград 16 128 км".
     -- Куда поперся, дурак!..
     Жизнь захотел повидать, заморские страны,  край света?  Любуйся! Одного
Северного полюса тебе мало -- подыхай на Южном!
     Никогда еще Филатову  не было так плохо. Голова  раскалывалась от боли,
которую не  могли унять никакие таблетки, дрожащие ноги не держали свинцовое
тело, и вопила, стонала униженная, оплеванная душа.
     Сколько лет характер свой, гордость свою  берег, а тут за  два  дня вся
растерял! Кто струсил? Филатов. Кому за истерику морду били? Филатову. Из-за
кого аккумулятор потек и товарищи кровью харкают? Из-за Филатова.
     В два дня опозорили, растоптали, оплевали...
     Замер от нехорошей мысли. Саша на Льдине рассказывал про одного чудака,
тоже за честью и славой па Восток  рвался,  добился --  взяли,  а в полярную
ночь перестал с людьми разговаривать и однажды  выскочил, раздетый, на мороз
--  хлебнуть  ртом воздуха. Догнали, скрутили,  спасли  слабака...  Не очень
тогда верил  Саше,  думал -- цену  себе и  своему Востоку набивает... А что,
если вот так?
     Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу -- снова спазмы... Подлая
мыслишка! По-всякому  люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали
и в передовики выдвигали, гнали в шею  и зазывали, носом вертели и в объятия
бросались, но  подонком не считал никто,  А друзьям-товарищам, Саше  Бармину
свой труп  подкинуть -- на  такое только подонок и способен.  Так и  скажут:
трус был, истерик и лгун!
     Представил  себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: "Прости, Николаич,
это мы  с Андреем Иванычем договорились- Филатова тебе подсунуть... Ошибся я
в нем, Николаич..."
     От злости  на  самого  себя,  придумавшего  ту  подлую  мыслишку, кровь
вскипела, в  голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался...
тряпка!
     И  вдруг  с огромной, нежданно  пришедшей ясностью понял, что  никак не
раньше, а именно  сейчас жизнь  устроила  для него главную проверку. И от ее
результатов будет зависеть все: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд
Семенова. И вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое
тело, и кровь изо всех пор, и дизель -- все ото специально подстроено, чтобы
он, Филатов, встал  перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат,
какой  он есть. И Дугина специально подсунули:  знаем  сами, что он, подлец,
разбил аккумулятор, а сумеешь ли  ответить за чужую вину?  И на улицу за ним
никто не  вышел --  тоже специально: как  трус умирать будешь  -- с открытым
ртом или как человек -- у дизеля?
     Филатов даже засмеялся облегченно: дудки! Такую щуку, как он, на пустую
мормышку?
     С  радостным  удивлением почувствовал,  что ноги  перестали дрожать,  и
мускулы их наливаются силой,  и голова уже не раскалывается, а просто болит,
И спазмы в желудке кончились, и  в воздухе -- вот что удивительнее всего! --
кислорода вроде прибавилось.
     Теперь он  точно знал,  что  родился, жил, радовался  и страдал,  одним
словом,  существовал  на  свете  только для  того, чтобы  доказать  четверым
людям... троим:  Дугина  больше  нет,--  что они очень  правильно поступили,
выбрав себе такого кореша, как Веня Филатов. Оч-чень правильно!
     И, окрыленный таким замечательным открытием, пошел в дизельную.


Дугин 

     В  отличие  от первачка  Филатова, который в первый день хорохорился  и
строил  из  себя  рубаху-парня,   Дугин  доподлинно  знал,  что  обязательно
сорвется, морально готовился к этому,  но никак  не ожидал, что это окажется
горше смерти. За свою  трудовую жизнь он привык к тому, что  тело  --  руки,
ноги, сердце и легкие -- было ему всегда послушным и безотказным, и понимал,
что  ценность  его как  работника именно в  этом,  а  не в  каких-то  других
расплывчатых  качествах.  Семенов  потому  так  охотно  и  приглашал его  на
зимовки,  что  он безропотно выполнял больший объем  физической  работы, чем
другие, не жалуясь на перегрузки и не "качая права". Безропотно и безотказно
--  В  этом все дело. Здоровьем бог его не обидел,  специальность  он выбрал
себе  дефицитную  и  руками  зарабатывал  куда  больше,  чем   иные  набитой
премудростями головой. В глубине души к этим иным Дугин относился с иронией,
сознавая свое  превосходство, которое выражалось в том,  что если он без них
легко  может  обойтись, то они  без него никак  не  могут  Это, конечно,  не
относилось к  Семенову, но только  потому,  что  он  был  работодатель, но и
потому,  что Дугин чувствовал к нему  своего рода привязанность. Семенов, на
его взгляд, был из тех, кто зарабатывает себе на жизнь и головой и руками, а
такие  редкие  люди  были  в  глазах   Дугина  существами  высшего  порядка,
единственными достойными зависти. Кроме  того, Дугин очень гордился тем, что
Семенов  относился  к нему  с  симпатией и дружбой, видя  в  нем  не  только
механика,  но и  близкого  к  себе человека,  которому можно  доверять  даже
кое-какие служебные  секреты. Заполучить такого благожелательного начальника
-- большая удача для человека.
     И  теперь  Дугин  страдал  от сознания  своей  ненужности: сорвался  он
напрочь,  надолго. Его  замучили  нескончаемые  позывы  на  рвоту,  изводили
носовые кровотечения,  сотрясал  кашель. Обузой  он  не стал,  никто  им  не
занимался, но и помощи  от него не было никакой. Вроде Волосана: лежи себе в
мешке и жди, пока кто-то к тебе подойдет и погладит по головке. Даже Гаранин
и тот через  раз подключается к очереди,  крутит рукоятку, не  говоря  уже о
Филатове, который ожил и будто наскипидарился...
     Дугин  тихо застонал -- голову  пронзила резкая боль, такая, что  глаза
полезли из орбит.  В такой момент сорваться!  Запустят дизельвроде  бы и без
него сработали,  а не запустят -- старший  механик будет виноват, провалялся
трупом в мешке, главная надежда и опора, когда другие выкладывались. То, что
он  за  двоих работал, никто  не  вспомнит,  работа  славна концовкой: разве
новоселы думают о тех, кто рыл под их домом  котлован и клал стены?  Маляры,
паркетчики-вот перед кем лебезят и угодничают: они кончают...
     Самому себе Дугин  мог смело признаться в том, что высокие соображения,
которые  излагал  Семенов,  его   не   очень  взволновали.  Ну,  не  удастся
расконсервировать Восток --  перезимуем  на другой  станции.  А что касается
летчиков, то не такие  они дураки, чтобы лезть  в пургу. Это все одни слова.
По  опыту своему Дугин знал  -- мало,  чтобы человек просто красиво работал,
нужно, чтобы он  еще красиво говорил и  сливался с коллективом. Раз нужно --
пожалуйста, нам не жалко.  Но  для  себя Дугин давным давно  установил,  что
главное  -- доброе расположение начальства. Будет он в глазах Семенова своим
человеком -- все в порядке, не будет -- никакие слова не  помогут. Поэтому и
нужно  держать себя  так,  чтобы  Семенов  любил и ценил, А  любит или ценит
Филатов  -- плевать.  Да и кто такой Филатов для Семенова? Ноль без палочки,
рядовой механик, взятый исключительно как докторский дружок. Есть на станции
Филатов, нет Филатова -- Семенову ни холодно, ни жарко, все равно выпроводит
обратно в  Мирный,  если станция  заработает; всего лишь за  два дня показал
дружок свое неприглядное лицо. Ненадежный --  худшего греха  у  человека для
Семенова нет. Только такой человек  и мог  уронить аккумулятор,  это Семенов
решил  справедливо.  На  самом деле  случайно  произошло  так,  что  уронил,
аккумулятор он, Дугин, но по логике это должен  был сделать  Филатов,  а раз
так, пусть на нем  аккумулятор и висит. Филатову  теперь разницы нет, он для
Семенова человек конченый, а ему, Дугину, далеко  не безразлично, на  ком из
них висит,  такую оплошность начальство никогда не прощает, через десять лет
помнить будет...
     Дугин перестал думать о Филатове  и стал  горячо мечтать  о  том, чтобы
свершилось чудо и пришло второе дыхание, возродилась сила в руках. Не было в
его жизни  такого, чтобы  его работу делали другие! Он за других  -- сколько
хочешь, за  него -- никогда. Один пыжится  своим образованием,  другой песни
мурлычет под гитару, третий  острит  направо  и налево,  а Дугин если  чем и
гордился,  так  это  тем,  что  работал  за  двоих,  а  получал  за  одного.
Справедливости  ради,   получал  он  много  (Семенов  выхлопотал  инженерную
должность), столько  же, сколько  Гаранин или Бармин,  но и отдача  его была
двойная. Кто в ту зимовку на Востоке по своей охоте полы  мыл в каюткомпании
и  туалет  прибирал? Кто  первым  вызывался самолеты разгружать, на  камбузе
дежурить и  заболевших  подменять? А кто на Льдине в пургу сутками авралил и
без сна -- отдыха взлетно-посадочную полосу расчищал, киркой ропаки долбал и
взорванные торосы трактором оттаскивал? Женька Дугин!
     Кто  его не любил  -- молчали,  сказать-то было нечего. Андрей  Иваныч,
например. С виду уважительный, а не любит. Ну, не то что не любит, а слишком
вежливый,  на  "вы",  а  Филатова  знает без  году неделя,  но "тыкает". Или
доктор: как затевал на  Льдине "междусобойчик", ни разу не приглашал, тоже с
Филатовым обнимался.  Ваше дело, в друзья  не набиваюсь;  хорошего слова про
Дугина не скажете, но и на худое совести не хватит: не заслужил.
     Почувсгвовал  омерзительный запах нашатыря и высунулся из мешка: Бармин
склонился над Гараниным, совал ему под нос бутылочку.
     -- Жив, курилка?--  подмигнул  Бармин.-- Поваляйся еще минуток  десять,
будешь свеженький, как огурчик с бабушкиной грядки!
     Дугин  благодарно улыбнулся и стал чутко прислушиваться к себе.  Рези в
животе приутихли, от  горла уходила тошнота, и  он замер, весь отдавшись той
мечте: обрести второе дыхание. "Не торопись, дыши ровнее, ровнее... Кончатся
боли,  успокоятся потроха,  задышит грудь  --  и  ты  станешь  человеком",--
уговаривал себя он.
     Так полежал еще немного, решил, что уговорил, и стал  вылезать из мешка
-- дрожащий от холода,  слабый, как муха, упрямый. Никто ничего не сказал, и
Дугин, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, стал ждать своей очереди.


Кто кого? 

     Масло уже разогрелось и не оказывало такого  сопротивления, как раньше.
Семенов  лежал в спальном  мешке и  смотрел на  Филатова, который с  бешеной
скоростью  раскрутил рукоятку так,  что не мог ее  удержать.  Коленчатый вал
наверняка набрал необходимые 120-130  оборотов в минуту, и  по всем правилам
дизель должен был запуститься.  Ну, хотя бы чихнуть, намекнуть на то, что он
оживает.  Должен бы... Где-то в его стальном теле хранится  секрет, какая-то
деталь знает, что нужно сделать, чтобы вдохнуть в него жизнь...
     Семенов провел рукой по лицу. Кровь запеклась, стянула щетину, но вроде
бы  остановилась.  Жалкая бренная  плоть,  усмехнулся он. Вылез из спального
мешка,  в  глазах мелькали  радужные  пятна. Кивнул  Гаранину  и  Дугину  --
полежите  пока  что; на  неверных ногах  подошел к  дизелю,  подождал,  пока
Филатов отпустил рукоятку. Она покрутилась по инерции и замерла.
     -- Что думаешь, Веня?
     -- Еще бы разок проверить.
     -- Давай, мы поможем.
     Снова  проверили  топливную  систему,  распылители  форсунок,  прогрели
масляный поддон паяльной лампой.
     Еще  раз  десять  раскручивали рукоятку, сначала  по  очереди,  а потом
Бармин и Филатов.
     Вхолостую -- дизель  молчал. Может, секрет был в том,  что  температура
наружного воздуха сковала цилиндры, топливо не самовоспламенялось. При таком
морозе нужен стартерный запуск, электричество сильнее даже самых могучих рук
человека.  Плетью  обуха не  перешибешь. Все  физические силы  пятерых людей
бесследно исчезли в дизеле, как в болоте.
     Все знали и думали про  себя,  но никто не решался сказать вслух:  "Что
могли --  сделали. Хватит гробиться с этим дизелем,  подумаем о том,  как бы
самим выжить".
     Причина, по которой никто не решался сказать вслух, была такая.
     Полчаса  назад Семенов  переводил  морзянку  из  Мирного: Белов пытался
вывести самолет на полосу, но потерпел неудачу. При этой попытке, как узнали
из другой радиограммы на материк, получил тяжелую травму и надолго  выбыл из
строя Крутилин.  Летчики ждут ослабления ветра  хотя бы  до двадцати метров,
чтобы предпринять вторую попытку.
     В экипаже  Белова тоже пять человек. Если пятерка на Востоке уляжется в
спальные мешки,  пятерка Белова может погибнуть. Кругом  одни  пятерки,  как
пошутил Бармин, будто в дневнике у примерного школьника.
     Быть Востоку или не быть -- это геперь ушло на второй план. Тот, кто не
разберется, посмотрит косо, но бог с  ним.  А  погубленных жизней не простит
никто -- ни  люди, ни  собственная  совесть. Значит, был  и останется только
один выход: запустить дизель и подать о себе весточку.
     "Помни о повозке",--  подумал  Семенов. Было у него  с Гараниным  такое
магическое  слово,  вроде  шифра,-- "повозка".  А за ним скрывалась  притча,
когорую давно рассказал Семенову Андрей. На фронт он попал  семнадцатилетним
подростком, худым и долговязым, физических сил  после запасного  полка с его
тыловым пайком было  немного, да и опыта  солдатского никакого.  А случилось
так, что пришлось чуть не сутки без отдыха шагать по разбитой дороге, потому
что нужно было закрыть собою прорыв. Андрей с непривычки разбил ноги, стесал
со ступней кожу и молча,  сжав зубы, криком кричал  на каждом шагу. А были в
их роте две повозки, которые везли  станковые пулеметы и  нескольких пожилых
солдат, совсем выбившихся из сил. И Андрей стал мечтать о том, чтобы попасть
на повозку. Он  плелся, нагруженный тяжелой скаткой, винтовкой л лопаткой, и
мечтал,  что комвзвода  увидит его муки  и отправит  на  повозку.  Эта мечта
настолько овладела им,  что и  в самом  деле лишила его всяких сил, и он уже
даже    не    шел,   а    слепо   передвигался,    не    сводя   с   повозки
мучительно-красноречивого  взгляда.  И   тогда  к  нему  подошел  комвзвода,
тащивший на себе, кроме скатки,  еще и  ручной пулемет, и сказал: "Хочешь на
повозку?..  Это  можно.  Только  на  ней  места  нет,  так что  скажи,  кого
ссадить... Ну, кого?.. Так иди и не оглядывайся... сачок!" И когда сгорающий
от стыда Андрей понял, что на  повозку  у  него нет шансов, появилось второе
дыхание. Долго он смывал с себя тот позор...
     Этого урока Гаранин не забывал всю  жизнь. Нет сил --  помни о повозке.
Пал духом, ищешь жалости -- помни о повозке!
     Гаранина сменил Семенов, Дугин, Филатов и Бармин один за другим крутили
рукоятку. Тот, кто освобождался, подогревал воду для охлаждения дизеля: если
он вдруг заработает, вода потребуется сразу.
     Не  было дыхания, сдавило  сердце. Кислород! Заменить кислород не могло
ничто.
     Снова слегли  Гаранин и Дугин. Резкий запах нашатыря  вызывал  тошноту,
мучительно  хотелось  пить.  Семенов  лечь  отказался:  и,  прислонившись  к
верстаку, смотрел, как Бармин и Филатов из последних сил крутят рукоятку. Их
лица двоились, на них наплывала  розовая дымка, и Семенов знал, что на ногах
он останется недолго.
     А тут еще впервые сдал Бармин: хлынула носом кровь.
     И тогда  Семенов  понял, что игра проиграна. Если  все  бросить и  лечь
отдыхать,  масло  и  дизеле застынет, а вода  превратится в  лед и  разорвет
емкость. Сил начинать сначала больше не будет.
     Слезы бессилия выступили  на его глазах. Увидев их, зашевелился и хотел
встать Гаранин,  поднялся  Дугин,  непривычными для  него  словами выругался
Бармин.
     -- Веня,-- сказав Семенов,-- моя очередь
     Филатов бросил рукоятку и замер. Семенов подошел к  нему, взял за руку.
Филатов не шелохнулся.
     -- Отойди, сменю.
     Филатов обернулся -- и подмигнул.
     -- Идея, отец-командир!
     "Опять  не выдержал  парень,-- с жалостью подумал Семенов.--  Год с ним
Саша прожил, а не увидел, что кореш его -- с приветом".
     -- Ничего, дружочек, отдохни,-- с лаской проговорил он.-- Переведи дух.
     -- Но-но, только не вздумай бить по морде! -- засмеялся Филатов.
     И  таким диким  и ненужным  показался  этот смех,  что все  с  тревогой
посмотрели на глубоко запавшие и будто налитые кровью Венины глаза.
     --  Чего уставились?-- поразился  Филатов.--  Саша,  будь другом, зажги
лампу,
     -- Зажги,-- повелительно сказал Семенов, видя, что Бармин колеблется.--
А что дальше, Веня?
     --  Я  вот  что  подумал, отец-командир...  А  что, если  дадим  дизелю
прикурить?
     Семенов вздрогнул.
     -- Воздушный фильтр? -- крикнул он.-- Всасывающий патрубок?
     Его волнение передалось всем.
     -- В самом деле,-- ошеломленно пробормотал Дугин.-- Шанс!
     -- Что с лампой делать? -- Бармин отвел в сторону синее пламя.
     Семенов открыл на верхней части  дизеля всасывающий патрубок и выхватил
из рук Бармина лампу.
     -- Давай!
     Филатов  рванул  рукоятку  запуска,  и  Семенов  поднес пламя  лампы  к
патрубку.
     Дизель чихнул.
     -- Схватывает! -- Семенов ударил Филатова кулаком по плечу.-- Круги!
     Дизель  чуть-чуть  застучал... притих --  страшное мгновение!-- и снова
застучал, все сильнее и сильнее.
     Семенов погасил лампу.
     -- Чего стоите? заорал он.-- Грейте воду!
     Мощное пламя авиационной подогревальной лампы охватило емкость. Филатов
бросил рукоятку, с трудом выпрямился.
     --  А-а-а,  сволочь!  -- задыхаясь,  бормотал он.-- Вот  как  мы  тебя,
сволочь ленивую...
     Дизель ревел, набирая оборогы.
     Филатов, шатаясь, подошел к Семенову, взял его за грудь.
     -- Ну, кто кого? -- будто в беспамятстве кричал он.-- Кто?
     --  А ты  говорил --  помирать.-- Семенов  обнял Филатова.--  Дурак ты,
Веня.
     -- Пусть дурак!-- огрызнулся Филатов и яростно погрозил дизелю кулаком:
-- Я тебе покажу! Сволочь ленивая! Я тебе покажу!
     Ноги его подогнулись.


Когда поднимают флаг 

     От   четырех   электрокаминов   волнами   шел  горячий   воздух.  Блоки
радиоаппаратуры, вытащенные  из  спальных мешков,  погрузились в живительное
тепло. Иней на потолке и стенах растаял, по обоям сползали тяжелые капли.
     -- Плачут стены от счастья,  и потолок рыдает!-- декламировал Бармин.--
Плюс десять!
     --  Это  мы   поплачем,   когда  будем  их  переклеивать.--  Семенов  с
неудовольствием ковырнул пальцем обои.-- Покоробились, черт бы их побрал.
     --   Пустяки,--  беспечно  отозвался   Бармин,  не  отрывая   глаз   от
термометра.-- Плюс одиннадцать! Брысь!
     Последнее относилось  к  Волосану, который  выполз из мешка  и  норовил
улечься перед каминами.
     -- В  первую очередь  нужно  прогреть  не твою  шкуру, а рацию, вежливо
разъяснил Бармин  обиженному псу.-- Плюс  двенадцать!  Раздевайся,  Волосан,
скоро будем загорать!
     -- Ай да молодец! -- похвалил  самого себя Семенов, поглаживая блоки.--
Хорошо, что догадался с самого начала упрятать вас в мешки.
     -- Отошли? -- спросил Гаранин.
     -- Пожалуй, да. Можно монтировать.
     -- Плюс тринадцать!--  дикторским голосом возвестил Бармин.--  Граждане
отдыхающие,  если  вы  не  успели  приобрести  плавки,  снимайте кальсоны  и
прикрывайте срам рукой!
     -- Сейчас я тебе найду занятие, пригрозил Семенов.
     -- По специальности, разумеется? -- Бармин элегантно шаркнул унтом.
     -- По  физиотерапии,-- подтвердил Семенов.-- Берись-ка за блок,  с  той
стороны. Мы сами, Андрей.
     -- А  у тебя,  Саша, появился конкурент,--  заметил Гаранин.-- Этак  ты
свое место потеряешь.
     Волосан прилег рядом со спящим  в мешке  Филатовым и зализывал царапину
на его лице. Филатов беспокойно всхрапнул.
     -- Так бы я не сумел,-- позавидовал Бармин.-- Придется  оформить его на
полставки фельдшера. Да еще полярная надбавка плюс суточные -- ого! Волосану
от невест отбоя не будет!
     --  Осторожнее!--   прикрикнул   Семенов.--   Не  мешок   с   картошкой
перетаскиваем.
     Поставив на место очередной блок, присели, отдышались. Семенов взглянул
на термометр,  отключил два камина и распустил  молнию каэшки.  Его охватила
истома, неодолимо клонило в сон, так бы и улегся на полу где угодно, лишь бы
на часок отдаться блаженному забытью. Встряхнулся, открыв воспаленные глаза.
     -- Чуть быго не заснул.
     -- А ты спал, дружок, минут десять,-- улыбнулся Гаранин.
     -- Да ну?--  Семенов покачал головой.--  Старая истина, даже на секунду
нашему брату нельзя размагничиваться. Чего не разбудил?
     -- Рука не поднялась. И к тому же музыку слушал. Никогда бы не подумал,
что  рев  дизеля  может  доставить  человеку  такое  сказочное  наслаждение.
Гармония  звуков! Кстати, Сергей, а  почему  он всетаки заработал, в чем там
было дело?
     Семенов пощелкал пальцами.
     -- Как бы лучше приноровиться к невежественной  аудитории... Когда Веню
озарило...  ну, когда  он сказал: дадим дизелю  прикурить,-- вспомнил, что в
сильные  морозы  при ручном  запуске  так делается. У нас горючая  смесь  не
самовоспламенялась,  она была...  с  чем бы сравнить... ну, вроде  тола  без
детонатора. А пламя, поднесенное к воздушному фильтру, как раз и сыграхо эту
роль.
     --  Стареем  мы с  тобой. Стыдно признаться,  а ведь  я  своими глазами
наблюдал  на   Скалистом...  Георгий   Степаныч  вот  так  же  над   дизелем
священнодействовал, когда в полярную ночь аккумуляторы  сели. И слова те же:
"Дадим ему, родимому, прикурить!" И вот на тебе -- вылетело из памяти...
     -- Саша, небось, слушает  и думает: "Расхныкались, старые склеротики!"-
Семенов подмигнул Бармину, застегнул каэшку, поднялся.-- Отдохнули?  Давайте
заканчивать, а то в Мирном, бьюсь об заклад, нас уже похоронили.
     -- Кого похоронили? --  Филатов  испуганно приподнялся, протер глаза.--
Меня?
     Все засмеялись.
     -- Жить тебе  до ста двадцати лет, возлюбленное чадо мое,-- басом изрек
Бармин, погладив Филатова по голове.-- До величавой серебряной старости. Она
у тебя  будет прекрасной. Как подойдешь к пивной, люди начнут расступаться и
почтительно шептать  друг  другу:  "Это  он,  тот самый долгожитель Филатов,
который в прошлом  веке в обнимку с небезызвестным Волосаном  дрых на куполе
Антарктиды. Пустите его вне очереди!"
     -- Звонок  ты, сколько надо, столько и  проживу,--  пробурчал  Филатов,
вставая и обводя  радиорубку мутным взором. Прислушался.-- Тарахтит?.. Ну, я
потопал.
     -- Погоди, кофейку выпей! -- крикнув ему вслед Бармин.
     -- Потом,-- отмахнулся Филатов, притворяя за собой дверь.
     -- Пропала, Саша,  впустую  твоя  баллада,--  посочувствовав Семенов.--
Андрей,  пока  мы  заканчиваем, сними показания для сводки.  Берись  за блок
питания, док.
     -- Держит нагрузку?
     --   Нормально.--  Дугин   кивнул  на  щиток   контрольно-измерительных
приборов.-- Сам очухался или подняли?
     --  Волосан, собака, всего облизал.--Филатов провел рукой  по лицу. Как
вода в емкости?
     -- Быстро нагревается, каждые полчаса сливаю.
     -- Снег добавляешь?
     -- А как же.
     --  Погоди...-- ошеломленно  произнес Филатов.--  Каждые  полчаса?  Так
сколько же я прохрапел?
     -- Да часа три.
     -- Брешешь.
     -- Собака брешет, а человек говорит,-- обиделся Дугин.
     Филатов  распахнул  каэшку,  прислонился  к  дизелю  и  с  наслаждением
зажмурился от хлынувшего на него тепла.
     -- Не всегда говорит.
     -- В каком смысле? -- насторожился Дугин.
     -- А в том, что иной, когда надо говорить, молчит.
     -- Ты о чем?
     -- Сам знаешь.
     --  Неужели  ты  про этот  паршивый  аккумулятор?  -- изумился Дугин.--
Намекаешь, будто я нарочно смолчал?
     Филатов не ответил.
     -- Даже смешно!-- Дугин выдавил из себя смешок.-- Нет, ты в самом деле?
Пойми, просто не до того было, внимания не обратил, Вот не ожидал, что из-за
такой ерунды...
     --  Подонок  ты, Женька.--  Филатов сплюнул.--  Очень  уж тебя,  видно,
начальство когда-то напугало.
     -- Вот чудак!-- Дугин пожал плечами.-- Что мне с ним, детей рожать?
     -- Прикажут -- родишь,-- насмешливо ответил Филатов.
     -- Да  брось дуться, Венька,-- дружелюбно проговорил Дугин.-- Год целый
зимовать вместе, перекурим  это дело... Ну, не сориентировался я, что  ли...
Ты уж  только это... не трепись Николаичу... Я ж тебе объяснил, просто не до
того было... Не скажешь?
     Филатов снова сплюнул.
     -- Не скажу...

     -- Пальцы мои, пальцы.-- Семенов ожесточенно растирал руки -- Как бы НН
СПГ не получить...
     -- Какой СПГ? -- не понял Бармин.
     -- "Вон с  ключа,  сапог!"-  засмеялся  Гаранин.--  Только  что-то  мне
подсказывает,  Сергей, что на этот раз  тебя не погонят, даже если ты будешь
работать со скоростью пять знаков в минуту.
     Семенов огорченно подвигал  плохо гнущимися пальцами, вздохнлл  и надел
наушники. Все притихли; даже Волосан, осознав  серьезность момента, перестал
скалить зубы и, жмурясь, привалился к камину.
     "ЦЕКЮ, ЦЕКЮ, -- медленно отбивал на ключе Семенов, -- всем, всем, всем.
22 февраля в 17 часов антарктическая научно-исследовательская станция Восток
возобновила  свою  работу.  Аппаратура  работает  нормально,  люди  здоровы.
Начальник станции Семенов".
     -- Все? -- не выдержал Бармин.
     -- Ш-ш!--  остановил его Гаранин.--  Это  первая  --  для  всех, сейчас
пойдет диспетчерская.
     Семенов промассировал указательный палец и продолжил:
     "УФЕ,  УФЕ, Мирный, Шумилину.  22  февраля  в 17  часов  станция Восток
расконсервирована. Приступили к работе.  Трехдневное  молчание  было вызвано
неисправностью  дизелей и отсутствием энергии. Электростанция восстановлена.
Все  здоровы,  готовы  к приему самолетов с  грузами и  людьми. Максимальная
температура 46, минимальная  51, ветер южной  четверти 3-5 метров в секунду,
видимость тридцать километров, атмосферное давление 462. Семенов".
     Потом был  долгий эфирный  разговор, Семенов слушал,  что-то отвечал и,
наконец, снял наушники и выключил радию.
     -- Порядок? -- спросил Гаранин.
     -- Порядок.
     -- Что в Мирном?
     -- Метет, двадцать три метра.
     -- Сказал Белову, чтоб не суетился?
     -- Ага... У Крутилина ребро сломано,  в этот сезон отлетался... Тебе от
Наташи радиограмма, пишет, что любит. Нашла кого...
     -- А что Вера? -- улыбнулся Гаранин.
     -- Только целует,-- вздохнул Семенов.-- Смотри ты, док отвалился.
     -- Пусть поспит.
     --  Нет уж,  -- мстительно  сказал  Семенов.-- Его  не только  целуют и
любят, а еще  ненаглядным называют  и дни  считают. Он у меня за  это сейчас
померзнет!
     Семенов подошел к Бармину, потряс его за плечо.
     -- Что?  Куда?  --  сонным голосом просипел  Бармин,--  Какие  новости,
Николаич?
     -- Скоро принесут газеты, узнаем.
     --  Тогда  и разбудишь.--  Бармин  повернулся  на  другой  бок.  Искоса
посмотрел на Семенова, начал, ворча, вставать.
     --  Ничем не могу помочь,  Саша.--  Семенов развел  руками.-- Традиция.
Зови ребят, потом отдохнем.

     Закутанные,  стоя  спиной к  ветру, люди столпились  у  мачты.  Семенов
тщательно приладил флаг и стал медленно его поднимать.
     "Прости, Друг ты мой Коля Белов,-- подумал  он.-- Конечно, хороший кадр
у тебя пропал, но что поделаешь?  Флаг поднимают только тогда, когда станция
начинает жить".



 Сканировано из журнала Знамя N 9 1976


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]