VI

     Джуниус Молтби был  молод  и  невысок  ростом.  Он  происходил  из
хорошей интеллигентной семьи и  получил  приличное  образование.  Когда
отец его скончался полным банкротом, Джуниус вынужден был занять  место
секретаря в какой - то конторе, где весьма неохотно  проработал  десять
лет.
     Возвращаясь после трудов домой,  он  взбивал  на  своем  старинном
кресле подушки и проводил  вечера  за  чтением.  Очерки  Стивенсона  он
считал чуть ли не лучшим из того, что написано в английской литературе:
он без конца перечитывал его "Путешествие с ослом".
     Однажды вечером - ему тогда только что исполнилось  тридцать  пять
лет, - Джуниус упал в обморок на пороге своего дома. Придя в  себя,  он
впервые заметил, что ему трудно  дышать.  Джуниусу  захотелось  узнать,
давно ли он болеет. Врач, к которому он обратился, был доброжелателен и
даже его обнадежил.
     - Дела ваши не так уж плохи, - сказал он. - Но с вашими легкими  в
Сан-Франциско делать нечего. Вы и  года  не  протянете  среди  здешнего
тумана и смога. Вам нужен теплый, сухой климат.
     Эта внезапно свалившаяся на него болезнь даже обрадовала Джуниуса,
ибо сразу рвала узы, связывавшие его с прежней жизнью, -  узы,  которые
он не решался разорвать  по  собственной  воле.  У  него  было  пятьсот
долларов - денег он не копил, просто еще не успел их истратить.
     - С такой суммой, - решил он, - я или  выздоровлю  и  начну  новую
жизнь,  или  умру,  что  окончательно  меня  избавит  от  необходимости
заниматься бизнесом.
     Один из его  сослуживцев  рассказал  ему  о  Райских  Пастбищах  -
теплой, окруженной горами долине, и Джуниус немедленно отправился туда.
Его привлекло название. "Либо это доброе предзнаменование и мне суждено
остаться в живых, - размышлял он, - либо  всего  лишь  символическая  и
прелестная замена смерти". Он  чувствовал:  это  название  каким  -  то
образом с ним связано. И это доставляло ему удовольствие, ибо последние
десять лет он не находил ничего в этом мире, что имело бы хоть какую  -
нибудь связь с его особой.
     В  Райских  Пастбищах  несколько  семейств  были  готовы   принять
постояльца. Джуниус посетил их и остановил свои выбор  на  ферме  вдовы
Куокер. Вдова нуждалась в деньгах, а он, в свою очередь,  был  согласен
спать не в доме, а в сарае. У миссис  Куокер  было  двое  детей.  Кроме
того, она держала работника.
     Теплый климат благотворно  сказался  на  легких  Джуннуса  Молтби.
Через год он приобрел здоровый цвет лица и  прибавил  в  весе.  Он  вел
спокойную и счастливую жизнь и, что особенно его радовало,  до  предела
обленился и совершенно выбросил из головы предыдущие десять  лет  своей
жизни. Он перестал причесываться, очки держались на самом кончике носа:
зрение его улучшилось, и очки он теперь носил, собственно, по привычке.
Целый день он разгуливал с веточкой в зубах - тоже неизменная  привычка

     Год спустя миссис Куокер забеспокоилась, что о ней скажут  соседи.
Когда ей пришло в  голову,  что  присутствие  в  ее  доме  постороннего
мужчины  может  быть  истолковано  превратно,  она  стала   нервной   и
раздражительной.  И  когда  Джуниус  окончательно   выздоровел,   вдова
сообщила ему о своих опасениях. Он женился на  ней  с  радостью  и  без
промедления.  Теперь  у   него   был   дом   и   безоблачное   будущее.
Новоиспеченной миссис Молтби принадлежали двести  акров  лугов  и  пять
акров земли, занятые садом и огородом.  Джуниус  послал  за  книгами  и
своим старым креслом с откидной спинкой, а кроме того, выписал довольно
приличную  копию  "Кардинала"  Веласкеса.  Будущее  представлялось  ему
приятным солнечным днем.
     Миссис Молтби сразу рассчитала работника и попыталась приспособить
к делу супруга, но встретила сопротивление, совершенно непреодолимое по
той причине, что его вроде как бы и не было  -  все  удары  попадали  в
пустоту. Выздоравливая, Джуниус полюбил безделье. Он любил и долину,  и
свою ферму, но любил их в первозданном виде. Он совершенно не собирался
что - нибудь сажать или, наоборот, выкорчевывать.  Если  миссис  Молтби
вручала ему лопату и отправляла в огород, несколько часов спустя  -  уж
будьте уверены - она обнаруживала его где нибудь на лугу, где он сидел,
меланхолично свесив  ноги  в  ручеек  и  листая  книжку  под  названием
"Похищение". Тут он начинал просить прощения; в общем - то он и сам  не
понимал, как все это получилось. Но  все  неизменно  получалось  именно
так.
     Поначалу жена ворчала на него за лень и неряшливость, но  довольно
скоро он научился пропускать мимо ушей все, что  она  говорила.  Просто
невежливо, считал он, замечать ее, когда она ведет себя  не  как  леди.
Это все равно, что пялиться на калеку. И миссис Молтби, так и не  сумев
перебороть его лень, спустя некоторое время сама перестала  следить  за
собою. Теперь она часто плакала.
     За последующие шесть лет Молтби сильно обеднели. Джуниусу просто -
напросто было плевать на ферму. Им  пришлось  продать  несколько  акров
лугов, чтобы купить продуктов и кое - что  из  одежды,  но  даже  после
этого они жили голодновато. Нищета оседлала ферму, семья Молтби  ходила
в отрепьях. У них не было приличной одежды,  зато  Джуниус  открыл  для
себя статьи Дэвида Грейсона. Его единственной и постоянной одеждой  был
рабочий комбинезон; он проводил все время, сидя у ручья под платанами и
предаваясь  размышлениям.  Иногда  он  читал  жене  и  сыновьям  очерки
Стивенсона.
     В начале 1917 года миссис Молтби поняла, что  ждет  ребенка,  а  в
конце года, когда началась война, эпидемия инфлюэнцы нанесла  их  семье
злобный, хладнокровный удар. Оба мальчика слегли в  один  день  оттого,
как видно, что  постоянно  недоедали.  В  течение  трех  дней  болезнь,
казалось,  просто  захлестнула  дом.  Ребятишки  метались  в   жару   и
лихорадке. Они нервно  теребили  края  одеял,  словно  цеплялись  таким
образом за жизнь. Три дня  они  сопротивлялись  болезни,  на  четвертый
мальчиков не стало. Мать не знала этого, - она в это время рожала, а  у
соседей,  которые  пришли  помочь  по  дому,  не  хватило  смелости,  а
возможно, жестокости, чтобы сообщить ей об этом. Когда она  рожала,  ее
била  свирепая  лихорадка.  Она  умерла,  так  и   не   успев   увидеть
новорожденного.
     Соседки, которые помогали при  родах,  рассказывали,  что  Джуниус
Молтби сидел возле ручья и читал книгу, пока его жена и  дети  умирали.
Но это было верно лишь отчасти. В тот день, когда умерли оба  мальчика,
Джуниус действительно сидел у ручья, болтая в воде ногами, - он  просто
не знал, что они заболели. Потом, когда он понял, что случилось, он был
как в тумане: метался от одного к другому и  нес  какую  -  то  чепуху.
Старшему мальчику он  рассказывал,  как  делаются  бриллианты.  Другому
принялся объяснять красоту, происхождение и символику свастики. Один из
мальчиков умер, пока он читал вслух вторую главу "Острова сокровищ",  и
он даже не заметил, что это случилось, пока не дочитал главу до конца и
не поднял глаза. Все эти дни он был как помешанный. Он приносил  им  то
немногое, что, по его мнению, могло скрасить их последние  часы,  но  у
них не было сил бороться со смертью. Он понимал это, и ему  становилось
совсем жутко.
     Когда их похоронили,  Джуниус  снова  пошел  к  ручью  и  прочитал
несколько страниц из "Путешествия  с  ослом".  Он  тихо  посмеялся  над
упрямством Модестины - ну кто, кроме  Стивенсона,  мог  назвать  ослицу
Модестиной?
     Одна соседка позвала его в дом и принялась отчитывать так яростно,
что  он  растерялся  и  перестал  ее  слушать.  Подбоченившись,  она  с
презрением смотрела на него. Потом она принесла  новорожденного  -  это
был сын - и сунула его Джуниусу в руки. У калитки  она  оглянулась:  он
стоял с ревущим младенцем на руках. Положить  его  было  некуда,  и  он
стоял так еще долго.
     Много  всякого  рассказывали   о   нем   в   деревне.   Иные   его
недолюбливали: люди деловые и энергичные часто недолюбливают лентяев, -
порой  завидовали  его  беспечности,  а  чаще   жалели   -   никчемный,
бестолковый человек. Но никто в долине не догадывался, что он счастлив.
     Рассказывали, что, по совету врача, Джуниус  купи  и  козу,  чтобы
кормить ребенка козьим молоком. Он не спросил даже, коза это или козел,
ни слова не сказал он и о том, зачем  нужна  ему  коза.  Когда  покупку
привели к нему во двор, он заглянул ей между ног и  спросил  совершенно
серьезно:
      -  Это нормальная коза?
      -  Конечно, -  сказал хозяин.
     - Но разве тут вот, между задних ног, не должно  быть  вымени  или
еще там чего-то - для молока?
     Жители долины помирали со смеху, рассказывая этот случай. Позднее,
когда Джуниус купил новую козу, получше, он провозился с ней  два  дня,
но не получил ни капли молока. Он уже собирался вернуть  козу  хозяину,
сочтя ее неполноценной, но тот показал ему, как надо  доить.  Некоторые
утверждали, что Джуниус просто клал ребенка рядом с козой и  тот  сосал
ее, как козленок, но это выдумки.  В  конце  концов,  окрестные  жители
признались себе, что вообще не представляют, как он растит ребенка.
     Как - то Джуниус съездил в Монтерей и нанял старика  немца,  чтобы
тот помогал по хозяйству. Он  заплатил  своему  новому  работнику  пять
долларов авансом и с тех пор ни разу ему не  платил.  Работничек  через
две недели совершенно обленился и делал на ферме не больше, чем хозяин.
Они по большей части сидели вдвоем где - нибудь неподалеку от  фермы  и
обсуждали проблемы, которые интересовали  либо  озадачивали  их  обоих:
например, откуда  цветы  берут  свой  цвет,  существует  ли  в  природе
символика, где находится Атлантида, как инки хоронили умерших.
     Весной они сажали картофель - причем  делали  это  всегда  слишком
поздно и никогда не клали в почву золу, чтобы  предохранить  клубни  от
вредителей. Кроме этого, они сеяли зерно, бобы, горох, какое - то время
пытались ухаживать аа своими посевами, потом начисто  о  них  забывали.
Участок зарастал сорняками. Нередко можно было наблюдать,  как  Джуниус
роется в зарослях прекрасных  диких  мальв  и  спустя  некоторое  время
появляется оттуда, держа в руках огурец почти белого цвета. Он перестал
носить ботинки, поскольку ему  нравилось  ощущать  тепло  земли,  кроме
того, ботинок у него просто не было.
     В тот день Джуниус много разговаривал с  Джекобом  Штутцем.  -  Ты
знаешь, - сказал он, - когда умерли дети -  это  был  кошмар;  я  тогда
подумал, что такого кошмара в моей жизни  не  было  и  быть  больше  не
может. А потом, пока я еще только размышлял  об  этом,  кошмар  уступил
место горю, а позже горе превратилось в печаль. Я, вероятно, толком  не
знал ни своих детей, ни жены. Возможно, потому,  что  они  были  всегда
рядом. Странная это штука - знать. Что  люди  знают  -  не  более,  чем
какие-то мелочи. Есть умы дальнозоркие и есть близорукие. Я никогда  не
умел видеть вещей, которые находились со мною рядом.  Ну,  например,  у
меня гораздо более четкие представления о Парфеноне, чем о  собственном
доме.
     Вдруг лицо Джуниуса затрепетало от восторга, его глаза возбужденно
засияли.
      -  Джекоб, - сказал он, - ты когда - нибудь видел фриз Парфенона?
      -  Да! Он прекрасен!  -  ответил Джекоб.
     Джуниус положил руку ему на колено. - Ах, эти кони, - сказал он, -
эти чудесные  кони,  скачущие  по  небесным  пастбищам!  А  эти  юноши,
нетерпеливые и  в  то  же  время  полные  достоинства,  они  мчатся  на
сказочные празднества, которые развернулись  на  карнизе  Парфенона.  Я
просто поражаюсь, откуда человек  мог  узнать,  что  чувствует  лошадь,
когда она счастлива; но скульптор знал это,  иначе  он  никогда  бы  не
сумел так изваять их.
     Вот  так  они  беседовали.   Джуниус   не   обладал   способностью
сосредоточиться  на  одном  каком  -  нибудь  предмете.  Частенько  оба
оставались голодными, потому что не успевали  найти  в  траве  к  обеду
куриное гнездо.
     Сына Джуниуса назвали Робертом Луисом. Так  мысленно  называл  его
Джуниус.  Но  Джекоб  Штутц  возражал  против  такой,  как  он  считал,
претенциозности и литературщины.
     - У мальчишки имя должно быть,  как  у  собаки,  настаивал  он,  -
односложное. Даже "Роберт" слишком длинно. Зови его Боб.
     Джекоб так и называл мальчика. -  Готов  пойти  на  компромисс,  -
отвечал Джуниус. Давай будем звать его Робби, Робби короче, чем Роберт,
правда?
     Он часто уступал Джекобу, так как Джекоб кое - что делал по  дому:
к примеру, вел постоянную борьбу с паутиной, опутавшей  все  вокруг,  а
временами он  с  каким  -  то  добродетельным  неистовством  принимался
прибирать в доме.
     Робби рос серьезным. Он все время ходил вместе с отцом и Джекобом,
прислушиваясь к их  разговорам.  Джуниус  не  обращался  с  ним  как  с
ребенком - он и не знал, как обращаются  с  детьми.  Если  Робби  делал
какое -  нибудь  замечание,  взрослые  учтиво  его  слушали;  замечания
мальчика как - то сами собой вплетались в  ткань  беседы,  а  иной  раз
становились предметом очередного диспута. За день они успевали обсудить
множество разных вещей. По нескольку  раз  в  день  они  заглядывали  в
энциклопедию.
     Огромный платан разросся и простер свои ветви прямо над ручьем. Во
время их бесед все трое  восседали  обычно  на  толстом  суку  платана.
Мужчины сидели, свесив ноги в воду и пошевеливая ими гальку. Робби  изо
всех сил старался подражать им, видимо, полагая, что  если  он  сумеет,
как они, дотянуться ногой до воды, у него появятся некоторые  основания
считаться взрослым мужчиной. К тому времени Джекоб тоже перестал носить
ботинки, а Робби не носил их сроду.
     Разговоры велись самые ученые. Робби не знал языка детей -  он  ни
разу в жизни не слышал детских словечек. Беседы  эти  не  имели  плана;
идеи разрастались совершенно свободно и самым непредсказуемым  образом.
Джуниус и Джекоб иной  раз  сами  удивлялись  причудливому  ходу  своих
мыслей.  Они  никак  не  направляли  их  -   не   ограничивали   и   не
приукрашивали, как это делает обычно большинство  людей,  и  их  беседы
порой приносили самые неожиданные плоды.
     Так и сидели они целыми днями втроем на суку  платана.  Одежда  их
давно превратилась в лохмотья, волосы они стригли только  тогда,  когда
они начинали лезть в глаза. Оба философа  носили  длинные,  нестриженые
бороды. Они часами смотрели на  водомерок,  скользящих  по  поверхности
пруда, и огромный платан тихо шелестел листьями над их головами. Иногда
какой-нибудь лист падал, будто бурый носовой платок. Робби  исполнилось
пять лет.
     - Я думаю, платан хорошее дерево, - заметил он, когда лист упал  к
нему на колени.
     Джекоб взял лист и стал отщипывать от него  кусочки.  -  Верно,  -
согласился он. - Платаны ведь всегда растут возле воды, а  все  хорошее
любит воду. Все скверное всегда сухое.
     - Платан - большое и хорошее  дерево,  -  сказал  Джуниус.  -  Мне
кажется, все хорошее непременно  должно  быть  очень  большим  -  чтобы
выжить. Всех хороших, но маленьких истребляют маленькие и злые. Большой
редко бывает вероломным или подлым. Вот почему в человеческом  сознании
большое непременно связано с добром, а маленькое - со злом.  Ты  понял,
Робби?
     - Да, - ответил Робби. - Понял. Это как у слонов.
     - А ведь верно! Слоны часто  бывают  злыми,  но  мы  почему  -  то
считаем, что слоны всегда такие добрые, благородные.
     - Ну, а как же вода, - вмешался в разговор Джекоб. - Ты ведь и про
воду понимаешь?
     - Нет.
     - Это я понимаю про воду, - сказал Джуниус. - Вода - зерно  жизни.
Из трех первооснов вода - зародыш, земля - чрево, а  солнечный  свет  -
творец жизни.
     Такой вот чепухе они его учили.
     Жители Райских Пастбищ отшатнулись от Джуниуса Молтби после смерти
его жены и детей. Легенды о чудовищном бессердечии, которое он  проявил
во время эпидемии, разрастались и образовали гигантское здание, которое
рухнуло в конце концов под собственной тяжестью. И хотя соседи  забыли,
что Джуниус читал, когда умирали его дети, он по - прежнему был для них
загадкой, которую  непременно  нужно  было  разгадать.  Здесь,  в  этом
благодатном краю, он жил в ужасной нищете. В то время как другие  семьи
понемногу  сколачивали  капитал,  покупали  "форды"  и  радиоприемники,
проводили в дом электричество и дважды в неделю ездили в  Монтерей  или
Салинас смотреть кино, Джуниус  постепенно  опускался  и  стал  наконец
настоящим дикарем с виду. Его соседей просто бесило, когда они смотрели
на отличный участок, заросший сорняками, с неподстриженными  деревьями,
с завалившимся набок  забором.  Женщины  брезгливо  представляли  себе,
какая грязь должна быть в доме, если двор завален всяким хламом, а окна
не мыли годами. Праздность  и  полное  отсутствие  честолюбия  вызывали
всеобщую неприязнь. Поначалу соседи еще заходили  к  Джуниусу,  надеясь
исцелить  его  от  лености  своим   примером.   Но   он   принимал   их
доброжелательно и на равных.  Его  нисколько  не  смущала  ни  бедность
собственного жилища,  ни  рубище,  прикрывавшее  его  тело.  Постепенно
Джуниус стал в глазах соседей своего рода парией. Никто больше не ходил
к нему в гости. Его просто исключили  из  общества  людей  приличных  и
решили не принимать его у себя, буде он  захочет  нанести  кому  нибудь
визит.
     Джуниус даже не догадывался о том, что  вызывает  такую  неприязнь
соседей. Он продолжал наслаждаться счастьем. Его жизнь была нереальной,
романтичной и невесомой, как, впрочем, и его мысли. Ему вполне  хватало
того, что он может сидеть на солнышке, болтая ногами в ручье.  Пусть  у
него нет приличной одежды, но ведь и  ходить  в  приличной  одежде  ему
некуда.
     И хотя соседи не любили Джуниуса, малыша Робби они жалели. Женщины
считали, что это просто ужас - ребенок растет в такой нищете. Но будучи
в большинстве своем людьми мягкими и незлобивыми, обитатели  долины  не
испытывали желания вмешаться в жизнь Джуниуса.
     - Подождем, пока он  пойдет  в  школу,  -  говорила  миссис  Банке
местным дамам, собравшимся в ее гостиной. - Сейчас мы ничего  не  можем
сделать - все права у этого, с позволения сказать, папаши. А вот  когда
ему исполнится шесть лет, тут уж, уверяю вас,  у  администрации  округа
найдется что сказать.
     Миссис Аллен кивнула. - Да, мы будто бы совсем забыли, что это сын
не только Молтби, но и Мэмми Куокер. Думаю, нам следовало бы  вмешаться
гораздо раньше. Но когда он пойдет в школу, мы дадим  бедному  мальчику
все необходимое, все то, чего он до сих пор лишен.
      -  Самое малое, что мы можем сделать, это хоть одеть его прилично.
     Казалось,  вся  долина  затаилась  в  ожидании  дня,  когда  Робби
отправится в школу. Но вот Робби исполнилось шесть лет, и в первый день
занятий он не явился в школу. Джон Уайтсайд, секретарь  попечительского
совета, написал Джуниусу Молтби письмо.
     - Надо же! А я и не подумал об этом, -  сказал  Джуниус,  прочитав
письмо. - Пожалуй, тебе придется отправиться в школу.
     - Не хочу я идти в школу, - сказал Робби.
     - Понимаю. И я не в восторге. Но существуют законы. А чтоб  мы  не
забывали их исполнять, есть еще и наказания. За  удовольствие  нарушить
закон приходится расплачиваться.  Карфагеняне  наказывали  за  неудачу.
Если генералу не везло и он проигрывал сражение, его  казнили.  В  наше
время мы точно так же наказываем людей за невезение, а иной раз  вообще
за то, что на белый свет родились.
     Продолжая разговор на эту тему, они забыли о письме. Джон Уайтсайд
написал второе, выдержанное в очень резком тоне.
     - Ну, что ж, Робби, придется все - таки идти,  -  сказал  Джуниус,
прочитав это послание. - Там ты, несомненно, узнаешь много полезного.
     - А почему меня не можешь учить ты? - жалобно спросил Робби.
     - О, мне это не по силам. Я, понимаешь ли, забыл все, чему они там
учат.
     - Но мне совсем туда не хочется. И учиться я не хочу.
     - Да знаю я, но что поделаешь?
     И в одно прекрасное утро Робби потащился  в  школу.  На  нем  были
старые рабочие брюки, основательно протертые на коленях и на заднице, и
голубая блуза с оторванным воротником.  А  больше  ничего.  Волосы  его
свисали, как челка у пони, которого долго не стригли.
     Во дворе школы его окружили дети. Они рассматривали его в глубоком
молчании. Все были наслышаны о  крайней  бедности  и  лености  Джуниуса
Молтби. Мальчишки заранее предвкушали, как они будут изводить Робби.  И
вот час пробил: он стоял среди школьного двора, а они глазели на  него,
обступив  со  всех  сторон.  Впрочем,  никто  не  спросил,  как  сперва
собирались: "Где это  ты  оторвал  такие  брючки?"  или  "Какая  дивная
стрижка!". Мальчики и  сами  удивлялись,  что  в  решающий  момент  так
спасовали.
     А Робби тем временем тоже стоял и рассматривал серьезными  глазами
окруживших его мальчишек. Он ничуть не испугался.
     - Почему вы не играете? - спросил  он.  -  Отец  говорил,  что  вы
играете в разные игры.
     Толпа мальчишек разразилась криками: - Да он ни во  что  не  умеет
играть! - В "чижика" его научим, в "чижика"! - В  "негритоса"!  -  Нет,
послушайте, лучше сперва в "колдунчиков"! - Он же  не  знает  ни  одной
игры!
     И, хотя они и сами не  понимали,  в  чем  дело,  им  почему  -  то
казалось, что это прекрасно - ни во что не уметь играть.
     На лице Робби  появилось  озабоченное  выражение.  -  Попробуем  в
"чижика", - решил он.
     Поначалу он  был  неловок,  но  его  юные  учителя  не  сердились.
Напротив, они даже ссорились за право быть его  наставником  и  яростно
оспаривали друг у Друга привилегию показать  ему,  как  держать  палку.
Существовало несколько школ игры в "чижика". Робби  стоял  в  сторонке,
прислушиваясь к спорам, потом сам решил, кто будет его учить.
     Влияние Робби на других школьников  обнаружилось  незамедлительно.
Старшие его не замечали, зато  младшие  подражали  буквально  во  всем,
включая драные коленки на брюках.  Когда  все  усаживались  у  школьной
стены на солнышке и принимались  завтракать,  Робби  им  рассказывал  о
своем отце, о тех беседах, которые они вели, сидя на суку платана.  Они
внимательно слушали и сожалели, что судьба не наградила  их  такими  же
беспечными и добрыми отцами.
     Время от  времени,  обычно  это  бывало  в  субботу,  кое  кто  из
мальчиков, вопреки запретам родителей,  проникал  во  владения  Молтби.
Джуниус, естественно, отправлялся к платану, усаживался  на  свой  сук,
дети устраивались рядом, и он читал им "Остров сокровищ", или живописал
галльские войны, или битву при Трафальгаре.  Так  не  без  помощи  отца
Робби  очень  быстро  превратился  в   короля   школьников.   Об   этом
свидетельствовало и  то,  что  у  него  не  было  какого  -  то  одного
закадычного Друга, и то, что у него не было даже прозвища, и то, что он
неизменно выступал арбитром во всех спорах. Положение  его  было  столь
высоким, что никто даже не пытался с ним подраться.
     А Робби  понял,  что  он  оказался  вожаком,  гораздо  позже.  Его
самообладание и недетская зрелость заставляли его сверстников  признать
за ним право предводителя. Когда мальчишки обсуждали, во что им играть,
его голос неизменно был решающим. В бейсболе он  всегда  был  судьей  -
никто кроме него не умел судить, не  вызывая  всеобщего  возмущения.  И
хотя сам он был неважным игроком, все вопросы соблюдения правил и этики
неизменно были его прерогативой.
     После довольно длительного совещания с Джуниусом и Джекобом, Робби
изобрел две игры, ставшие очень популярными.  Одна  из  них  называлась
"хитрый койот", местный  вариант  игры  "сыщик  и  воры",  а  другая  -
"сломанная нога" - нечто вроде всем известных  "салочек".  Правила  для
этих двух игр он придумал сам, по собственному разумению.
     Малыш вызвал большой интерес и  у  мисс  Морган,  на  занятиях  он
проявлял  себя  столь  же  удивительным  образом,  как   и   во   время
мальчишеских игр. Читал он  замечательно,  обладал  лексикой  взрослого
человека, а вот писать совсем не умел. Ему были по плечу  любые,  самые
большие числа, но учить  правила  арифметики  он  отказывался  наотрез.
Трудней всего Робби давалось письмо. Дрожащей рукой он выводил в  своей
тетради дикие каракули. В конце концов мисс Морган решила ему помочь.
     - Возьми одну какую-нибудь фразу и пиши ее много раз подряд,  пока
не выйдет совсем красиво, - предложила она. - Только  тщательно  выводи
каждую буковку.
     Робби порылся в памяти, пытаясь вспомнить какое нибудь  изречение,
которое ему нравилось. Наконец он написал: "Нет ничего чудовищнее того,
что мы можем внушить себе сами". Он любил это  слово  "чудовищно".  Оно
придавало мысли тембр и глубину. Если есть слова,  способные  благодаря
одной лишь силе  своего  звучания  повелевать  демонами,  в  число  их,
несомненно, входит слово "чудовищно". Снова и снова он писал эту фразу,
тщательнейшим образом вырисовывая свое "чудовищнее".  Час  спустя  мисс
Морган подошла к нему взглянуть, как продвигается дело.
      -  Робби, дорогой мой, скажи, ради бога, где ты мог это услышать?
      -  Это из Стивенсона, м"м. Мой отец знает его почти наизусть.
     Мисс Морган, конечно, была  в  курсе  всех  сплетен,  но  в  душе,
невзирая на это, была расположена к Джуниусу.  Теперь  у  нее  возникло
сильное желание его увидеть.
     Между  тем  ребятам  наскучили  обычные   игры.   Однажды   утром,
отправляясь  в  школу,  Робби  пожаловался  на  это  Джуниусу.  Джуниус
погрузился в размышления, задумчиво пощипывая бороду.
     - Есть хорошая игра - в шпиона, - сказал он наконец.  -  Помнится,
мне в свое время она очень нравилась.
      -  А кого мы должны выслеживать?
      -  Все равно. Кого хотите. Мы обычно следили за итальянцами.
     Робби в сильном возбуждении помчался в школу  и  в  тот  же  день,
всесторонне изучив "словарь школьника", создал В.С.С.Ш.П.Я. Смысл  этой
аббревиатуры, которая  произносилась  только  шепотом,  расшифровывался
так: Вспомогательная Секретная Служба Шпионажа Против  Японцев.  Одного
лишь  этого  великолепного  названия  хватило  бы,   чтобы   обеспечить
организации вес и популярность. Робби по одному приводил мальчиков  под
зеленую тень старых ив, растущих на школьном дворе, и они  клялись  там
хранить тайну, причем клятва по своей свирепости была достойна какой  -
нибудь тайной ложи.  Позднее  он  собрал  всю  группу.  Робби  объяснил
ребятам, что Америка, несомненно, в свое время вступит в  войну  против
японцев.
     - Это обязывает нас к готовности,  -  сказал  он.  Чем  больше  мы
узнаем о гнусных приемах этой гнусной расы, тем больше разведывательных
сведений мы сможем передать нашей стране, когда начнется война.
     Новобранцы  тут  же  капитулировали   перед   столь   великолепной
формулировкой. Раз уж потребовались такие слова, значит, положение и  в
самом деле серьезно. Поскольку слежка стала делом всей школы, маленький
Такаши Като, учившийся в третьем классе, с этих пор ни на минуту не мог
остаться  один.   Если   на   уроке   Такаши   поднимал   руку,   Робби
многозначительно смотрел на кого - нибудь  из  агентов  Вспомогательной
Службы, и тотчас же вторая рука яростно взлетала в воздух. Когда Такаши
шел домой из школы, не менее пяти мальчишек крались за  ним  по  кустам
вдоль дороги. Дело кончилось тем, что мистер Като, отец Такаши,  увидев
как - то ночью у себя в окне чье - то бледное лицо, выстрелил из ружья.
Робби вынужден был собрать Службу и отдать приказ - вести слежку только
до захода солнца.
      -  Ночью они не опасны, -  объяснил он.
     А вообще - то Такаши не очень  страдал  от  установленной  за  ним
слежки, так как "службисты",  которые  должны  были  постоянно  за  ним
наблюдать, не могли обойтись без него  ни  в  одной  сколько  -  нибудь
важной экскурсии. Его всегда и всюду приглашали,  поскольку  никому  не
хотелось следить за ним, оставшись в одиночестве.
     Такаши  нанес  Службе  смертельный  удар,   когда   попросил   (он
догадывался о существовании организации) принять и его туда же.
     - Не представляю себе, как же мы  можем  тебя  взять,  -  дружески
объяснял ему Робби. - Понимаешь, ты же японец, а мы ненавидим японцев.
     Такаши чуть не расплакался. - Я родился здесь, как  и  вы  все!  -
причал он. Я такой же американец, как вы, да!
     Робби глубоко задумался. Ему вовсе не хотелось  быть  жестоким  по
отношению к Такаши. Потом лицо его прояснилось.
     - Скажи, ты по-японски говоришь? - спросил он.
     - Конечно, говорю совсем неплохо.
     - Ну, тогда ты можешь быть  нашим  переводчиком  и  расшифровывать
секретные донесения.
     Такаши просиял от удовольствия. - Вот  здорово!  -  воскликнул  он
радостно. - Если хотите, мы даже будем выслеживать моего старика.
     На этом все и кончилось.  Кроме  мистера  Като,  не  с  кем  стало
воевать, а мистер Като был человек нервный и чуть что, пулял из  ружья.
Прошли  День  всех  святых  и  День  благодарения.  Робби  оказывал  на
сверстников  заметное  влияние,  которое  выражалось  как  в  росте  их
лексических познаний, так и в явной ненависти  к  ботинкам  и  к  любой
приличной одежде. Хотя Робби и не осознавал этого, он установил в школе
свой стиль - не то, чтобы новый, но все же более суровый,  чем  раньше.
Носить приличную одежду считалось недостойным мужчины, мало  того,  это
рассматривалось как оскорбление Робби.
     Как - то в пятницу, днем, Робби  написал  четырнадцать  записок  и
тайно  передал  их  на  школьном  дворе  четырнадцати  своим   знакомым
мальчуганам. Все записки были одинакового содержания. В них говорилось:
"Индейцы взяли в плен през.  С.  Ш.  и  собираются  сжечь  его  живьем,
привязав к  столбу  возле  моего  дома  завтра  в  десять  часов  утра.
Пробирайтесь к нашему нижнему огороду и пролайте по - лисьи. Я выйду  и
поведу вас спасать его".
     Вот  уже  несколько  месяцев  мисс  Морган  собиралась   навестить
Джуниуса Молтби. Ее интерес подогревали  ходившие  о  нем  рассказы,  а
также удивительные познания его сына. То и дело кто - нибудь  из  ребят
делился  очередной  потрясающей  новостью.  Например,  один  мальчуган,
слывший последним дурачком, рассказал ей, что Хенгист и Хорса  <Хенгист
(? - 488)  и  Хорса,  его  брат.  Хенгист  возглавил  первое  нашествие
германцев в Англию и основал королевство Кент.> захватили Британию. Под
ее нажимом он признался "по секрету", что  получил  эту  информацию  от
Джуниуса Молтби. Давняя легенда о козе так развеселила учительницу, что
она записала ее и послала в журнал, но журнал не стал ее  печатать.  Не
раз и не два собиралась она нанести визит Джуниусу Молтби.
     И вот однажды декабрьским утром, в субботу, мисс Морган проснулась
с четким желанием  осуществить  наконец  свое  намерение.  Солнце  ярко
сияло. Она позавтракала, надела вельветовую юбку и ботинки,  в  которых
обычно совершала прогулки, и вышла из дому. Во дворе она побеседовала с
собаками, попыталась их уговорить пойти с ней, но в  ответ  они  только
повиляли хвостами и снова улеглись на солнышке.
     Ферма Молтби располагалась  в  двух  милях  в  небольшом  каньоне,
носившем название Гато Амарильо. Вдоль дороги бежал ручеек, под  ольхой
буйно разросся щитовник. В каньоне было довольно  прохладно,  -  солнце
еще не вышло из - за гор. На секунду мисс Морган  показалось,  что  она
слышит впереди шаги и голоса, но, быстрым шагом дойдя до поворота,  она
никого не обнаружила. Тем не менее в кустах, росших у дороги, все время
слышалось таинственное шуршание.
     Хотя мисс Морган ни разу здесь не бывала, она  сразу  поняла,  что
это владения Молтби.  Забор  устало  склонился  к  земле  под  тяжестью
ежевики. Фруктовые деревья широко распростерли свои голые  ветви.  Лозы
дикой  куманики  карабкались  по  стволам  яблонь;  белки   и   кролики
выскакивали прямо у нее из - под ног и спасались бегством.  Стая  диких
голубей, испуганная ее приближением, взмыла вверх, со свистом  рассекая
крыльями воздух.
     Компания голубых соек, собравшись в ветвях  высокой  дикой  груши,
пронзительными голосами обсуждала  какие  то  свои  проблемы,  создавая
немыслимую какофонию. Под вязом, одетым  в  мохнатую  шубу  инея,  мисс
Морган разглядела заросшую мхом крышу дома Молтби. Здесь царила тишина.
Можно было подумать, что тут уже лет  сто  никто  не  живет.  "Как  все
запущено! - подумала  она.  И  в  то  же  время  как  все  прелестно  и
естественно!" Она прошла во двор. Калитка держалась на одной петле.  От
дождя постройки стали серыми, а по стенам, похожие на  пальцы  огромной
руки, вились дикие ползучие растения. Мисс  Морган  завернула  за  угол
дома и замерла с открытым от изумления ртом. По спине у  нее  пробежали
мурашки. Посредине двора  стоял  толстый  столб.  К  атому  столбу  был
привязан какой -  то  старый  оборванец.  Другой  человек,  поменьше  и
помоложе, и  еще  более  оборванный,  складывал  у  ног  пленника  кучу
хвороста. Мисс Морган похолодела. Она решила спрятаться за угол дома.
     "Этого не может быть, - уговаривала она себя.  -  Это  сон.  Этого
просто быть не может".
     И тут она  услышала,  что  эти  двое  беседуют  самым  дружелюбным
образом.
     - Скоро десять, - сказал палач.
     Пленник ответил; - Да, только, пожалуйста, когда станешь разводить
костер, будь поосторожней. Убедись сначала, что они уже тут.
     Мисс Морган чуть не вскрикнула от  облегчения.  Немного  помедлив,
она подошла к столбу поближе. Тот, который не был привязан, обернулся и
увидел ее. Какое - то мгновение он стоял с несколько  смущенным  видом,
но тут же справился с собой и поклонился. И когда этот человек,  одетый
в лохмотья, заросший  густой  нечесаной  бородой,  поклонился  ей,  это
выглядело и смешно, и как-то по-особому мило.
     - Я учительница,  -  едва  переводя  дыхание,  представилась  мисс
Морган. - Я тут  просто  гуляла  и  увидела  ваш  дом.  На  минуту  мне
показалось, что это аутодафе всерьез.
     Джуниус улыбнулся. - Конечно, всерьез. Вы даже представить себе не
можете, насколько все это серьезно. Я подумал было, что и вы пришли его
спасать. Его спасут ровно в десять.
     Дикий лисий лай, донесшийся издалека, разорвал  тишину.  -  Грядет
освобождение, - продолжал Джуниус. Извините  меня,  пожалуйста...  мисс
Морган, так ведь? Я Джуниус Молтби, а этого  джентльмена  зовут  обычно
Джекобом Штутцем Но сегодня он президент  Соединенных  Штатов,  индейцы
взяли его в плен и собираются предать смертной казни на костре.  Сперва
мы думали, что он  будет  госпожой  Гунивер,  <Жена  короля  Артура  из
легенды "Король Артур и рыцари Круглого стола".> но, даже  несмотря  на
свой костюм, он все - таки больше похож на президента, чем на  Гунивер,
вы не находите? К тому же он отказался надеть юбку.
      -  Юбки эти какие - то дурацкие, -  добродушно заметил президент.
     Мисс Морган рассмеялась.
     - Можно мне посмотреть, как его освободят, мистер Молтби? -  Я  не
мистер Молтби, в настоящий момент  я  представляю  собой  целых  триста
индейцев.
     Снова послышался лисий лай. - Сойдите с тропинки, - сказал "триста
индейцев".Вас могут принять за индейца и зарезать.
     Он бросил взгляд  на  ручей.  Ветка  ивы  отчаянно  раскачивалась.
Джуниус чиркнул спичкой по  брюкам  и  поджег  хворост.  Едва  вспыхнул
огонь, обступавшие дом ивы  словно  разорвались  на  куски.  Мальчишки,
выскочив из зарослей, кинулись в атаку. Их вооружение и  амуниция  были
пестрыми, как у французов, идущих штурмовать  Бастилию.  И  как  только
языки пламени взметнулись вверх, дабы поглотить несчастного президента,
костер яростно разметали во все стороны. Спасители  трясущимися  руками
развязали веревки, и вот наконец  Джекоб  Штутц  предстал  перед  ними,
свободный  и  счастливый.  Затем   последовала   церемония   не   менее
впечатляющая, чем сама боевая операция по спасению президента. Мальчики
выстроились для приветствия, а президент обошел  строй  и  приколол  на
грудь  каждому  свинцовый  жетон,  на  котором  было  нацарапано  слово
"ГЕРОЙ". На этом игра завершилась.
     - В следующую субботу мы повесим негодяев, пытавшихся  осуществить
этот подлый замысел, - заявил Робби.
     - Почему не сейчас? Повесим их прямо сейчас! - завопило войско.
     - О, нет, мои солдаты. У нас еще много дел.  Нам  нужно  соорудить
виселицу. - Он повернулся к отцу. - Думаю, нам придется  вздернуть  вас
обоих, - сказал он. Потом он алчно посмотрел на мисс Морган, но секунду
спустя неохотно отвел глаза в сторону.
     В жизни мисс Морган это был, пожалуй, самый приятный день. Хотя ей
и выделили почетное место на суку платана, ребята перестали смотреть на
нее как на учительницу.
     - Будет лучше, если вы снимете туфли, -  предложил  Робби,  и  она
действительно обнаружила, что куда приятней снять  туфли  и  болтать  в
воде босыми ногами.
     В этот раз Джуниус рассказывал об индейцах - людоедах с  Алеутских
островов. Поведал он и о том, как наемники восстали  против  Карфагена.
Он красочно описал лакедемонян, которые тщательно причесывались, прежде
чем погибнуть в бою  при  Фермопилах.  Он  объяснил,  откуда  произошли
макароны, а о том, как открыли медь,  он  рассказывал  так,  будто  сам
присутствовал при этом.  И  наконец,  когда  непреклонный  Джекоб  стал
возражать  против  его  трактовки  первородного  греха  и  между   ними
вспыхнула небольшая ссора, мальчики стали собираться домой. Мисс Морган
позволила им обогнать ее  -  ей  хотелось  спокойно,  наедине  с  собой
поразмыслить об этом странном джентльмене.
     Каждый год и учителя, и ученики с одинаковым ужасом  ожидали  дня,
когда школу должны были посетить члены попечительского совета. Это  был
напряженный  день.  Уроки  проходили  нервно.  Каждая  ошибка  казалась
преступлением. И никогда дети не делали столько  немыслимых  ошибок,  и
учителя никогда так не трепали себе нервы, как в этот день.
     Попечительский совет Райских Пастбищ  посетил  школу  пятнадцатого
декабря, днем. Сразу же после ленча члены совета  с  мрачным,  прямо  -
таки похоронным, хотя и несколько смущенным видом вошли в класс. Первым
шел Джон Уайтсайд, секретарь  совета,  пожилой  седовласый  человек.  К
образованию он относился спокойно, что не раз вызывало  критику  в  его
адрес. За ним шел Пэт Хамберт. Пэта выбрали в совет, потому что он  сам
этого хотел. Он был одиноким человеком и не умел ни с  кем  сдружиться,
но использовал любую возможность побыть  в  обществе.  Он  был  одет  в
нелепый, негнущийся костюм, как статуя Линкольна в Вашингтоне. За  ними
с унылым видом следовал Т. Б. Аллен. Поскольку Аллен  был  единственным
торговцем в долине, место в совете принадлежало ему  по  праву.  Следом
шествовал Реймонд Бэкс, большой, веселый, краснолицый человек. Завершал
процессию Берт Мэнро, только что избранный членом совета. Это  был  его
первый визит в школу, поэтому, следуя за  другими  членами  совета,  он
несколько напоминал овцу.
     Когда  члены  совета  заняли  свои  места,   вошли   их   жены   и
расположились на стульях в  другом  конце  класса,  за  спинами  детей.
Ученики смущенно ерзали. Они чувствовали себя, как солдаты, попавшие  в
окружение: все пути к  бегству,  если  бы  они  вздумали  бежать,  были
отрезаны. Обернувшись (точнее, извернувшись  ужом),  дети  видели,  как
дамы, чинно сидящие сзади, улыбаются им самым доброжелательным образом.
От их внимания  не  ускользнул  и  большой  бумажный  сверток,  который
держала на коленях миссис Мэнро.
     Уроки начались. Мисс Морган с принужденной улыбкой  приветствовала
попечительский совет школы.
     Джентльмены, - сказала она, - занятия будут идти как  всегда,  без
малейших поблажек. Думаю, вам как  официальным  лицам  будет  интересно
увидеть обычный день нашей школы.
     Потом она пожалела об этих словах. Ни разу в жизни она  не  видела
таких бестолковых детей. Те,  кому  удавалось  выдавить  из  себя  хоть
несколько  слов,  делали  при  этом  несусветные  ошибки.  Читая,   они
запинались  на  каждом   слове.   Члены   совета   пытались   сохранить
достоинство, однако многие не могли сдержать смущенную улыбку.  На  лбу
мисс Морган выступили капельки пота.  Она  уже  представила  себе,  как
разгневанные члены совета снимают ее с должности. Дамы в  задних  рядах
напряженно улыбались. Время шло. Когда  с  грехом  пополам  ей  удалось
закончить урок арифметики, точнее - пародию на урок арифметики, -  Джон
Уайтсайд встал.
     - Благодарю вас, мисс Морган, - сказал он. - С вашего позволения я
скажу  детям  несколько  слов,  а  потом  вы  их  отпустите.  За   час,
проведенный в нашем присутствии, они заслужили вознаграждение.
     Учительница облегченно вздохнула. - Значит, вы понимаете, что  они
отвечали хуже, чем обычно? Как я рада.
     Джон Уайтсайд улыбнулся. Сколько таких вот  молодых  взволнованных
учительниц перевидал он на своем веку.
     - Если б я решил, что это все, на что они способны,  я  закрыл  бы
школу, - сказал он.
     Потом он обратился к детям с краткой речью. Он говорил им, что они
должны прилежно учиться  и  любить  свою  учительницу.  Его  речь  была
короткой и доброжелательной - он уже многие годы произносил ее в  таких
случаях. Закончив, он попросил  учительницу  отпустить  детей.  Ученики
тихо вышли из класса, но на свежем воздухе их пе  -  реполнило  чувство
свободы. Они устроили потасовку, орали, визжали и  пытались  прикончить
друг друга путем отсечения головы и другими доступными им способами.
     Джон Уайтсайд пожал руку мисс Морган. -  Никто  из  наших  прежних
учителей так хорошо не справлялся с классом, -  любезно  сказал  он.  -
Думаю, вы были бы удивлены, если бы узнали, как любят вас дети.
     - Но это же чудесные дети, - горячо произнесла мисс Морган. -  Это
просто прекрасные дети.
     - Конечно, - согласился Джон Уайтсайд. - Кстати, как учится  малыш
Молтби?
     - О, блестяще. Он любознательный  мальчик.  По  -  моему,  у  него
просто исключительные способности.
     - На заседании совета о нем  тоже  шла  речь,  мисс  Морган.  Вам,
конечно,  известно,  что  дома  у  него  все  обстоит  совсем  не   так
благополучно, как хотелось  бы.  Сегодня  я  за  ним  наблюдал.  Бедный
мальчик, посмотрите, во что он одет. Это же настоящее рубище.
     - Да, это необычный дом. - Мисс Морган почувствовала, что ее  долг
защитить Джуниуса.  -  Дом  со  странностями,  но  вовсе  не  такой  уж
скверный.
     -  Поймите  меня  правильно,  мисс  Морган.   Мы   не   собираемся
вмешиваться в это дело. Просто мы  подумали,  что  можно  подарить  ему
кое-что из одежды. Его отец, вы сами знаете, очень беден.
     - Я знаю, - тихо сказала она.
     - Миссис Мэнро ему кое-что купила. Не будете ли вы так  добры  его
позвать, и мы вручим ему подарок.
      -  О, нет, мне бы не хотелось...
      -  Ну почему же? Там всего только несколько рубашек  пара  брюк  и
ботинки.
      -  Но, мистер Уайтсайд, он может расстроиться. Он очень гордый.
     - Он расстроится из - за того, что у него будет приличная  одежда?
Чепуха. Мне кажется, его гораздо больше огорчает, что у него ее нет.  К
тому же ходить сейчас босиком просто холодно.  На  этой  неделе  каждую
ночь заморозки.
     - И все - таки, лучше  не  надо,  -  беспомощно  проговорила  мисс
Морган. - Нет, правда же. лучше не стоит.
     - Мисс Морган, вам не кажется,  что  вы  делаете  из  мухи  слона?
Миссис Мэнро была так добра, что купила ему все эти  вещи.  Так  будьте
любезны, позовите мальчика, пусть она ему отдаст их.
     И вот Робби предстал перед ними. Нечесаные волосы  падали  ему  на
лицо, в его глазах после  недавней  потасовки  горел  яростный  огонек.
Люди,  столпившиеся  в  классе  рассматривали  его  вполне  благодушно,
стараясь не глядеть на дыры в одежде. Робби неловко озирался.
     - Робби, миссис Мэнро хочет сделать  тебе  подарок,  сказала  мисс
Морган.
     Тут миссис Мэнро вышла вперед и вложила в руки  Робби  сверток.  -
Какой славный малыш!
     Робби аккуратно положил сверток на пол и заложил руки за спину.  -
Открой его, - строго произнес Т. Б. Аллен. - Что за манеры?
     Робби взглянул на него с обидой. - Да, сэр, - сказал он и развязал
шпагат.
     Перед ним лежали рубашки и новые  брюки.  Он  смотрел  на  них  и,
казалось, ничего не понимал. Внезапно до него дошло,  что  это  значит.
Лицо  его  вспыхнуло.  Какое  -  то  мгновение  он   оглядывался,   как
затравленный зверек, а затем стрелой выскочил из класса. Он  так  и  не
взял подарок. Члены совета слышали, как он  в  два  прыжка  соскочил  с
крыльца и убежал.
     Миссис Мэнро растерянно повернулась к учительнице.  -  Что  это  с
ним? - Я думаю, он смутился, - сказала мисс Морган. - Но почему? Мы  же
его не обижали.
     Тут учительница попробовала объяснить, что же все-таки  произошло,
и, объясняя, немного на них рассердилась.
     - Я думаю... понимаете... ну, в общем, мне кажется, до сих пор  он
просто не догадывался, что он беден.
     - Это была моя ошибка, - признался Джон Уайтсайд. - Извините, мисс
Морган.
      -  Как же нам быть?  -  спросил Берт Мэнро.
      -  Не знаю, честное слово, не знаю.
     Миссис Мэнро обратилась к мужу: - Берт, мне  кажется,  тебе  нужно
пойти к мистеру Молтби и  поговорить  с  ним,  может  быть,  тогда  все
уладится. Поговори с ним по - доброму, сердечно... ну, в общем, как  ты
умеешь. Объясни ему, что маленьким детям в мороз нельзя ходить босиком.
Может, это убедит его. И  тогда  мистер  Молтби  сам  велит  маленькому
Роберту взять наш подарок. Как вы считаете, мистер Уайтсайд?
     - Мне это не по душе. И если вы со мной не  согласитесь,  придется
устроить голосование. Я тут и так достаточно дров наломал.
     - А я считаю, что здоровье мальчика важнее, чем всякие там эмоции,
- настаивала миссис Мэнро.
     Двадцатого декабря школу закрыли на рождественские каникулы.  Мисс
Морган собиралась провести их в  Лос-Анжелесе.  Ожидая  на  перекрестке
автобус до Салинаса, она заметила мужчину с мальчиком. Они шли прямо  к
ней по дороге, которая вела из Райских Пастбищ. Одеты они были  во  все
новое и недорогое. Казалось, им трудно идти - оба чуть - чуть  хромали.
Когда они подошли ближе, мисс Морган пригляделась внимательнее и узнала
Робби. Лицо у мальчика было мрачное, несчастное.
     - Ой, Робби! - вскрикнула  она.  -  Что  случилось?  Куда  это  ты
собрался? Вместо него ответил его спутник. - Мы едем  в  Сан-Франциско,
мисс Морган.
     Она подняла глаза. Это был Джуниус. Бороду  он  сбрил.  Она  и  не
думала, что он такой старый. Даже его глаза, которые всегда глядели так
молодо, сейчас казались старыми. А бледен он был, конечно, потому,  что
прежде носил  бороду  и  она  защищала  его  от  загара.  На  лице  его
отражалось глубокое замешательство.
      -  Вы на каникулы едете?  -  спросила  мисс  Морган. Знаете,  я  люблю
рождественские ярмарки. Целыми днями могу там бродить.
      - Нет, -   помедлив,  ответил  Джуниус, -   мы,  пожалуй,  едем  туда
насовсем. Я бухгалтер, мисс Морган. По крайней мере, двадцать лет назад
я был им. Попробую найти работу.
     Он говорил это с  болью.  -  Послушайте,  зачем  вам  все  это?  -
воскликнула она. - Видите ли, - объяснил он просто. - Я не представлял,
что приношу мальчику вред. Я просто не думал об этом. Вы же  понимаете,
нельзя воспитывать его в нищете. Правда ведь? А я не знал, что  говорят
о нас люди.
      -  Но почему вы не остались на ферме? У вас хорошая ферма, верно?
      -  Я не могу зарабатывать здесь на жизнь, мисс Морган. Я ничего  не
смыслю в сельском  хозяйстве.  Джекоб  пробовал  вести  хозяйство,  но,
понимаете, Джекоб слишком ленив. Как только смогу,  я  продам  ферму  и
куплю Робби все, чего у него раньше не было.
     Мисс Морган рассердилась. И в то же время почувствовала, что вот -
вот расплачется.
      -  Неужели вы верите тому, что говорят вам эти идиоты?
     Он удивленно взглянул на нее. - Конечно, не верю. Только вам ли не
знать - мальчика нельзя воспитывать как звереныша?
     Появился автобус. Джуниус кивнул в сторону Робби. -  Он  не  хотел
ехать. Сбежал в горы. Мы с Джекобом нашли его лишь вчера ночью. Слишком
долго он жил как звереныш. Да и вообще, мисс Морган, он пока еще просто
не представляет себе, как хорошо нам будет в Сан-Франциско.
     Автобус  затормозил.  Джуниус  и  Робби  вскарабкались  на  заднюю
площадку. Мисс Морган собиралась войти вслед за  ними,  но  передумала,
села в автобус с другой стороны и пристроилась позади шофера.
     "Ясно же, - подумала она, - им сейчас хочется побыть наедине".

     VII

     Старик Гиермо  Лопес  умер,  когда  его  дочери  были  уже  вполне
взрослыми. Он оставил им сорок акров каменистой земли на склоне холма и
ни цента денег. Девушки жили в дощатой обмазанной хижине,  при  которой
были маленький флигелек, колодец и сарай. На истощенной почве, по  сути
дела, могли расти лишь шалфей да курай. И  хотя  сестры  изо  всех  сил
трудились на  своем  огородике,  урожай  они  собрали  весьма  скудный.
Некоторое время они с каким - то ожесточенным  мученичеством  голодали,
но в  конце  концов  плоть  взяла  свое.  Они  были  слишком  толсты  и
жизнерадостны для того, чтобы надеть  на  себя  мученический  венец  по
столь мирскому поводу, как отсутствие пищи.
     Однажды у Розы возникла счастливая мысль:  -  Разве  умеет  кто  -
нибудь в нашей долине печь такие вкусные тортильи, как мы  с  тобой?  -
спросила она сестру.
     -   Это   искусство  досталось  нам  в  наследство  от  матушки, -
благочестиво ответила Мария.
     -  А это значит,  что  мы  спасены!  Мы  будем  готовить  пироги  и
маисовые лепешки и продавать их жителям Райских Пастбищ.
     -  А ты думаешь, они станут покупать?  -  усомнилась Мария.
     -  Послушай,  что  я тебе скажу, Мария. В Монтерее всего несколько
женщин  продают  тортильи,  да  и  что это за тортильи - в сто раз хуже
наших.  И  все  - таки женщины, которые их продают, просто богачки! Они
делают  себе  по три новых платья в год. А разве их лепешки идут хоть в
какое - нибудь сравнение с нашими? Вспомни, ведь нас учила наша мать.
     От волнения глаза Марии наполнились слезами. - Ой, ну, конечно, их
нельзя сравнить! - пылко воскликнула она. - В целом мире не было ничего
вкуснее лепешек, которые месили безгрешные руки нашей матушки,
     -  Ну  что  ж, тогда за дело! - решительно сказала Роза. - Хорошую
вещь отчего не купить.
     Целую неделю  шли  лихорадочные  приготовления.  Обливаясь  потом,
сестры скребли и украшали свое  жилище.  Когда  все  было  кончено,  их
маленький домик, побеленный и внутри и снаружи, выглядел очень нарядно.
У порога посадили отводки герани;  мусор,  скапливавшийся  годами,  был
собран в кучу и сожжен.  Переднюю  комнату  превратили  в  харчевню,  в
которой стояли два покрытых  желтой  клеенкой  стола.  Сосновая  доска,
прибитая к  забору,  выходящему  на  главную  дорогу  округа,  гласила:
"Маисовые лепешки, пироги и прочие испанские блюда. Р. и М. Лопес".
     Дело не сразу пошло на лад.  Можно  сказать,  что  оно  вообще  не
пошло. Сестры сидели за своими желтыми  столиками  и  ждали.  Они  были
ребячливо веселы и не очень опрятны. Сидя на стульях, они ждали,  когда
к ним явится счастье. Но  стоило  войти  посетителю,  и  они  стремглав
бросались его обслуживать.  Они  восторженно  смеялись  всему,  что  он
говорил;  они  похвалялись  своей  родословной  и  дивными   качествами
лепешек. С негодованием отрицая в себе примесь индейской крови, они  по
локоть  закатывали  рукава,  чтобы  показать,  как  бела  их  кожа.  Но
посетители бывали очень редко. И у сестер стали появляться затруднения.
Они  не  могли  заготавливать  сразу  много  продуктов,  ибо   продукты
портятся, когда лежат слишком долго. Для тамалей нужно свежее  мясо.  И
они начали расставлять силки для кроликов и птиц; они сажали  в  клетки
воробьев, черных дроздов, жаворонков и держали их там до тех пор,  пока
они не потребуются для тамалей.
     А дела по - прежнему шли из рук вон плохо.
     Как - то утром Роза с решительным видом  обратилась  к  сестре:  -
Запряги - ка старину Линдо, Мария. У нас совсем не осталось  мякины.  -
Она вложила в руку Марии серебряную монетку. - Купи в Монтерее.  Только
немного, добавила она. - Когда дела у нас пойдут хорошо, мы купим целую
гору.
     Мария с послушным видом поцеловала сестру и направилась к сараю. -
И, Мария... если у тебя останется какая - нибудь сдача, то  по  конфете
нам обеим... по большой конфете.
     Вернувшись  днем,  Мария  застала  сестру   как   -   то   странно
присмиревшей. Ни криков, ни визга,  ни  требований  рассказать  о  всех
подробностях путешествия - словом,  ничего  такого,  что  сопутствовало
обычно их встречам после разлуки. Роза сидела за столом, и лицо ее было
хмурым и озабоченным.
     Мария робко приблизилась к сестре. - Я очень дешево купила мякину,
- сказала она.А это для тебя, Роза, конфета. Самая большая и  всего  за
четыре цента.
     Роза взяла протянутую ей длинную палочку леденца  и,  развернув  с
одного конца сунула в рот. Она все еще была  погружена  в  свои  мысли.
Нежно и лукаво улыбаясь, Мария присела рядышком, молчаливо моля  сестру
переложить на ее плечи часть своих забот. А  Роза  сидела  неподвижная,
словно скала, и сосала леденец. Внезапно  она  пристально  взглянула  в
глаза Марии.
     -  Слушай,  -  проговорила  она торжественно, - сегодня я отдалась
посетителю.
     От неожиданности Мария ойкнула.  -  Не  пойми  меня  превратно,  -
продолжала Роза. Денег я не взяла. Но  этот  человек  съел  три  порции
энчилада... три!..
     Взволнованная  Мария  заскулила  тоненьким,  детским  голоском.  -
Замолчи, - остановила ее Роза. - А что, по  -  твоему,  я  должна  была
делать? Раз мы  хотим  добиться  успеха,  нам  надо  всячески  поощрять
посетителей. А этот заказал три порции, Мария, три порции  энчилада!  И
за все уплатил! Что ты скажешь? А?
     Мария шмыгнула носом и,  несмотря  на  доводы  сестры,  попыталась
найти опору в благочестии.
     -  Мне кажется. Роза... мне кажется, что наша мама была бы рада, и
еще  мне  кажется,  что  тебе  самой стало бы легче на душе, если бы ты
испросила прощения у пречистой девы и у святой Розы.
     Лицо Розы расплылось в широкой улыбке, и  она  заключила  Марию  в
объятия.
     - Именно это я и сделала. Как только он ушел. Он еще и через порог
не переступил, а я уже сделала это.
     Мария вырвалась из ее рук и,  горько  плача,  убежала  в  спальню.
Десять минут простояла она на коленях перед висевшей на стене маленькой
статуэткой Мадонны. Потом встала и устремилась в объятия Розы.
     -  Роза,  сестренка!  -  воскликнула  она  счастливым голосом. - Я
думаю... мне кажется, я тоже стану поощрять посетителей.
     Сестры Лопес стиснули друг друга в могучих объятиях и на  радостях
дружно разрыдались.
     Этот день знаменовал собой поворотный пункт в  предприятии  сестер
Лопес. Нельзя сказать, что дела их пришли в цветущее состояние,  и  все
же они продавали столько "испанских  блюд",  что  голодными  теперь  не
были, а их широкие спины обтягивали обновки из набивных ситцев. Они  по
- прежнему были безукоризненно благочестивы. Стоило какой -  нибудь  из
них согрешить,  и  она  тут  же  устремлялась  к  крошечной  фарфоровой
Мадонне, для удобства помещенной теперь в прихожей, куда  выходили  обе
спальни,  и  испрашивала  у  нее   прощения.   Накапливать   грехи   не
разрешалось. В каждом новом прегрешении  они  каялись  сразу  же  после
того, как оно было  совершено.  На  полу  против  Мадонны  образовалось
блестящее местечко: здесь преклоняли колени  одетые  в  ночные  сорочки
сестры.
     Они не жаловались на  жизнь.  Между  ними  не  возникало  ни  тени
соперничества, ибо хотя Роза была  постарше  и  посмелее,  с  виду  они
походили друг на дружку почти как  две  капли  воды.  Мария  была  чуть
потолще. Роза - чуть повыше, вот вам и вся разница.
     В доме то и дело слышался хохот и радостный  визг.  Раскатывая  на
плоских камнях лепешки своими полными, сильными  руками,  сестры  пели.
Стоило кому - нибудь из  посетителей  сказать  что  -  нибудь  смешное,
стоило, например, Тому Бремену, доедающему уже третий  тамаль,  изречь:
"Слишком уж ты шикуешь. Роза. Смотри, если не поставишь  точку,  сядешь
на мель", - и сестры целых полчаса просто задыхались от смеха. А  потом
весь день, похлопывая по лежащим на камне лепешкам, они вспоминали  эту
шутку и снова принимались хохотать. Да, сестры знали, как хранить смех,
они умели беречь его  и  холить  до  тех  пор,  пока  не  будет  выпита
последняя его капля.
     Не думайте, однако, что сестры злоупотребляли поощрениями - деньги
они брали только за свою стряпню. Но когда кто - нибудь из  посетителей
съедал три порции и больше, их  нежные  сердца  таяли,  преисполнившись
благодарности и человек этот становился кандидатом в поощряемые.
     В  один  злосчастный  вечер  человек,  который  не  в  силах   был
справиться с тремя порциями энчилада, предложил Розе позорную  плату  В
это время в доме было еще несколько посетителей. Услышав это  постыдное
предложение, они прервали свой негромкий разговор. Шум смолк, наступила
ужасная тишина. Мария  закрыла  лицо  руками.  Роза  побледнела,  потом
запылала  от  ярости.  Глаза  ее  сверкали,   она   дышала   тяжело   и
взволнованно. Ее полные, сильные руки взметнулись, словно два  орла,  и
опустились на бедра. Но когда она заговорила, в словах ее звучала какая
- то странная сдержанность.
     -  Вы меня оскорбили, - проговорила она хрипло. Вы, может быть, не
знаете, что генерал Валлехо приходится нам очень близким родственником,
почти что предком. В наших жилах течет благородная кровь. Что сказал бы
генерал  Валлехо,  если  бы  узнал о том, что здесь только что было? Вы
думаете,  его  рука не потянулась бы к мечу, если бы он услышал, как вы
оскорбляете  двух  дам,  которые доводятся ему такой близкой родней? Вы
так  думаете?  Вы  говорите  нам:  "Вы  бесстыдные девки!" Нам, умеющим
приготовлять самые вкусные и тонкие лепешки в Калифорнии!
     Она задыхалась от усилия держать себя  в  руках.  -  Да  я  ничего
такого не думал, - захныкал обидчик. - Ей - богу, Роза, и в  мыслях  не
держал.
     Тогда гнев ее остыл. Одна из рук (на этот раз она была  похожа  на
жаворонка) вспорхнула с бедра  и  почти  печальным  жестом  указала  на
дверь.
     -  Уходи,  -  сказала  она  мягко. - Я не думаю, что ты сделал это
нарочно, но обида еще жива.
     А когда преступник скрылся за дверью, Роза проговорила: - Ну  что,
хочет кто - нибудь еще немного перца с фасолью? Такого перца с  фасолью
вам больше нигде не найти.
     Но обычно сестры были довольны. Мария, нежная и чувствительная  по
натуре, посадила у дома еще несколько кустов герани, а вдоль  забора  -
мальву. Съездив в Салинас, Роза и Мария купили  друг  другу  в  подарок
ночные чепцы, которые смахивали на опрокинутые  гнезда,  сплетенные  из
голубых и розовых ленточек. Эти чепцы были вершиной  их  желаний.  Стоя
рядом, они посмотрели в зеркало, а потом, повернувшись  друг  к  другу,
улыбнулись, подумав с легкой печалью: "Сегодня великий  день.  Об  этом
времени мы всегда будем вспоминать, как о счастливой  поре.  Как  жаль,
что она не может длиться вечно!"
     Предчувствуя, что их привольной жизни скоро  придет  конец,  Мария
каждый день ставила перед Мадонной большие букеты цветов.
     Однако  дурные  предчувствия  редко  их  посещали.  Мария   купила
небольшой фонограф и  пластинки:  танго,  вальсы.  Занимаясь  стряпней,
сестры пускали машину и в такт музыке колотили по лепешкам.
     В Райских Пастбищах, конечно, стали поговаривать, что сестры Лопес
нехорошие женщины. Местные дамы холодно здоровались с ними при встрече.
И откуда они только узнали, эти дамы?  Мужья,  конечно,  ничего  им  не
говорили, а они все - таки узнали; всегда они все знают!
     Как - то в субботу на рассвете Мария вытащила  старенькую  упряжь,
на которой недостающие ремни были заменены кусками веревки, и развесила
ее на  остове  Линдо.  "Смелее,  дружок",  -  сказала  она,  застегивая
подхвостник, а засовывая ему в рот  мундштук,  добавила:  "Давай  -  ка
губки, Линдо, милый". Потом она заставила его попятиться и встать между
оглоблями ветхой тележки. Линдо нарочно споткнулся об оглобли,  как  он
спотыкался уже тридцать лет.  Когда  Мария  пристегнула  постромки,  он
оглянулся и бросил на нее хмурый  взгляд,  полный  философской  печали.
Вопрос о том, куда придется  ехать,  теперь  уже  не  волновал  старого
Линдо. Он был  так  стар,  что,  выехав  со  двора,  даже  не  думал  о
возвращении домой. Сейчас он раздвинул  губы,  показав  длинные  желтые
зубы, и безнадежно усмехнулся.
     -  Нам недалеко, - успокоила его Мария. - А поедем потихонечку. Не
надо бояться, Линдо.
     Но Линдо боялся. Путешествие в  Монтерей  и  обратно  внушало  ему
отвращение.
     Тележка  угрожающе  накренилась  под   тяжестью   Марии.   Девушка
потихоньку взяла в руки вожжи.
      -  Поехали, дружок, -  оказала она и пошевелила вожжами.
     Линдо вздрогнул и оглянулся. - Ты слышишь? Надо ехать.  Мы  должны
кое - что купить в Монтерее.
     Линдо покачал головой и согнул колено, словно  делал  реверанс.  -
Послушай, Линдо! - повелительно воскликнула Мария. - Говорю тебе,  надо
ехать. Серьезно говорю. Я рассержусь!
     Она сердито дернула вожжи. Голова Линдо поникла до самой земли,  и
он медленно поплелся со двора, словно собака, идущая по  следу.  Девять
миль до Монтерея и девять миль обратно. Линдо знал  это  и  приходил  в
отчаяние. Однако теперь, когда серьезность Марии и ее гнев улетучились,
она  устроилась  поудобней  и  замурлыкала  припев  из  танго,  которое
называлось "Лунный вальс".
     Холмы сверкали росой. Вдыхая свежий, влажный воздух,  Мария  стала
напевать громче, и даже Линдо почувствовал себя настолько юным, что  из
его дряхлых ноздрей  послышалось  какое  -  то  фырканье.  Перед  ними,
заливаясь неистовой  песней,  перелетал  со  столба  на  столб  луговой
жаворонок. А далеко впереди Мария увидела идущего пешком человека.  Еще
до  того,  как  она  с  ним  поравнялась,  она  угадала  по  шаркающей,
неуклюжей, словно у обезьяны, походке, что это  Аллен  Хьюнекер,  самый
уродливый и самый робкий мужчина в их долине.
     Аллен  Хьюнекер  обладал  не  только  походкой  обезьяны,   но   и
обезьяньей наружностью.  Когда  какому  -  нибудь  мальчугану  хотелось
оскорбить приятеля, он говорил ему, указывая на Аллена: "Вот идет  твой
брат". В этих словах заключался убийственный сарказм. Застенчивый Аллен
был  в  таком  ужасе  от  своей  внешности,  что  попытался   отрастить
бакенбарды, которые  скрыли  бы  его  лицо,  но  грубая  редкая  щетина
вырастала не там, где  надо,  и  только  подчеркивала  его  сходство  с
обезьяной. Его жена  вышла  за  него  замуж,  потому  что  ей  стукнуло
тридцать семь лет и потому что Аллен был единственным  из  знакомых  ей
мужчин, который не сумел постоять за себя. Впоследствии выяснилось, что
испытывать чувство ревности было так же необходимо для  организма  этой
женщины, как отправление всех прочих  жизненных  функций.  Поскольку  в
поведении Аллена не было ничего такого, что  могло  бы  дать  ей  повод
ревновать, она принялась фантазировать. Она рассказывала соседкам о его
мужской лихости, вероломстве, тайных похождениях. Она рассказывала  все
эти истории до тех пор, пока сама не начала в них верить,  но  соседки,
слушая о прегрешениях Аллена, только посмеивались у нее за спиной,  ибо
в Райских Пастбищах все знали,  как  робок  и  запуган  этот  маленький
уродец.
     Поравнявшись с Алленом Хьюнекером, престарелый  Линдо  споткнулся.
Мария  что  было  сил  натянула  вожжи,  словно  сдерживая  взмыленного
скакуна, несущегося во весь опор
      -  Тише, Линдо! Успокойся, - закричала она.
     Едва почуяв прикосновение вожжей, Линдо стал как вкопанный,  сразу
же приняв ту понурую, разбитую позу, которую всегда принимал,  стоя  на
месте.
      -  Доброе утро, -  вежливо поздоровалась Мария.
     Аллен испуганно потеснился к краю дороги. - Здрасьте, - ответил он
и с деланным интересом стал рассматривать вершину холма.
      -  Я еду в Монтерей, -  продолжала Мария. -  Подвезти вас?
     Аллен съежился и обратил свой взор на облака и ястребов, парящих в
небе.
     -  Мне  -  то ведь только до автобусной остановки, - проговорил он
хмуро.
      -  Ну и что же? Туда ведь тоже можно подъехать, верно?
     Человечек в нерешительности поскреб бакенбарды, потом, скорее  для
того, чтобы покончить со всем этим, чем ради удовольствия  прокатиться,
вскарабкался на телегу рядом с толстенькой Марией. Девушка откатилась к
краю, освобождая ему место, и слегка откинулась назад.
     -  Поехали,  Линдо!  -  крикнула  она.  - Линдо, ты слышишь, что я
сказала? Трогай, пока я не рассердилась.
     По шее Линдо захлопали вожжи.  Линдо  уткнулся  носом  в  землю  и
поплелся дальше.
     Некоторое время они ехали молча, но вскоре Марии пришло в  голову,
что было бы очень учтиво завязать беседу.
      -  Отправляетесь в поездку, верно?  -  обратилась она к нему.
     Аллеи выпучил глаза на дуб, стоявший у  дороги,  и  не  сказал  ни
слова.
     -  Я  никогда  не  ездила  поездом, - немного помолчав, призналась
Мария.  -  Но  моя  сестра Роза ездила в поездах. Один раз она ездила в
Сан  -  Франциско  и  один раз назад. Я слышала, как очень богатые люди
говорили,  что  путешествовать  хорошо.  И  моя сестра Роза то же самое
говорит.
      -  Я - то сам только в Салинас еду, -  заметил Аллен.
     - О, ну там - то я, конечно, много раз бывала. У нас с Розой такие
друзья  в  Салинасе!  Наша мама оттуда родом. И папа часто ездил туда с
дровами.
     Аллен сделал отчаянную  попытку  побороть  свою  застенчивость.  -
Никак не мог завести "форд", а то бы я на нем поехал. - Так у вас  есть
машина? - Новость произвела впечатление. - Да  нет,  просто  старенький
"фордик". - Мы говорили... Мы с Розой говорили, что когда нибудь, может
быть, и у нас будет "форд". Вот тогда уж мы поездим повсюду! Я слыхала,
как говорили очень богатые люди, что путешествовать очень приятно.
     Словно завершая этот разговор, из - за холма показался потрепанный
"фордик" и с грохотом двинулся им навстречу. Мария вцепилась в вожжи.
      -  Линдо, успокойся!  -  воскликнула она.
     Линдо не обратил ни малейшего внимания ни на "форд", ни на Марию.
     В машине были мистер и миссис Мэнро.  Берт  обернулся  и,  вытянув
шею, посмотрел вслед телеге.
     -  О бог ты мой! Ты видела? - спросил он со смехом. - Видела этого
старого греховодника с Марией Лопес?
     Миссис Мэнро улыбнулась. - Послушай - ка, - воскликнул Берт,  -  а
славная вышла бы шутка, если  бы  мы  сказали  старушке  Хьюнекер,  что
видели, как ее старикан катил вместе с Марией Лопес!
      -  И думать об этом не смей!  -  решительно возразила жена.
     -  Но  шутка  была  бы славная. Ты ведь знаешь, какие вещи она про
него рассказывает.
      -  Нет, нет, не надо, Берт!
     А Мария все  ахала,  простодушно  болтая  со  своим  необщительным
пассажиром.
     -  Вы  никогда не заходите к нам попробовать наших энчилада. Таких
энчилада  больше нигде нет. Потому что, знаете, мы ведь учились у нашей
мамы.  Когда  наша мама была жива, говорили, что до самого Сан - Хуана,
даже  до  самого  Гилроя нет никого, кто сумел бы так ровно и так тонко
раскатать  лепешки. Вы, верно, знаете, что для того, чтобы лепешка была
вкусной  и  тонкой,  ее  надо раскатывать, все время раскатывать. А так
долго,  как  наша  мама,  никто  не катает, даже Роза. А сейчас я еду в
Монтерей за мукой, она там дешевле.
     Аллен Хьюнекер прижался к самому краю сиденья и с нетерпением ждал
автобусной остановки.
     Возвращалась Мария уже к вечеру. - Скоро мы будем дома, - радостно
сообщила она Линдо. - Смелей, дружок, теперь уже недалеко.
     Мария сгорала от нетерпения.  В  порыве  безумного  мотовства  она
купила четыре леденцовые палочки, и это было еще не все.  Она  везла  с
собой подарок для Розы  -  пару  широченных,  вышитых  маками  шелковых
подвязок. Она представляла себе, как Роза наденет подвязки  и  поднимет
юбку - разумеется, чуть - чуть. Они поставят на пол  зеркало  и  вдвоем
будут смотреть на подвязки.  Потом  Роза  встанет  на  цыпочки,  и  они
расплачутся от счастья.
     Во дворе Мария медленно выпрягла Линдо. Она знала, что чем  больше
оттягиваешь удовольствие, тем оно  делается  приятнее.  Было  тихо.  Ни
одной повозки, которая указывала бы на то, что в доме есть  посетители.
Мария повесила на место старую упряжь и вывела Линдо на пастбищe. Потом
достала леденцы и подвязки и тихо вошла в дом.
     Роза  сидела  за  одним  из  столиков,  молчаливая  и  сдержанная,
мрачная, страдающая Роза. Глаза ее казались тусклыми и невидящими.  Она
сидела, положив перед собой на стол свои полные, сильные руки и стиснув
кулаки. Когда в комнату вошла Мария,  она  не  обернулась  и  ничем  не
показала, что видит ее. Мария замерла на месте и уставилась на сестру.
      -  Роза, -  заговорила она робко, -  я приехала, Роза.
     Та медленно повернула к ней голову. - Да,  -  сказала  она.  -  Ты
нездорова, Роза?
     Взгляд потускневших глаз вновь обратился  к  столу.  -  Нет.  -  Я
привезла тебе подарок, Роза. Посмотри - ка.
     Она протянула ей ослепительные подвязки.
     Медленно, очень медленно Роза перевела взгляд на роскошные красные
маки, а потом взглянула в лицо Марии.  Мария  уже  готова  была  издать
восторженный вопль. Роза потупила глаза, и две крупные слезы покатились
вниз по впадинкам у носа.
      -  Роза, ты видишь,что я тебе купила? Они тебе не понравились? Ты
не хочешь примерить их, а, Роза?
      -  Ты моя маленькая славная сестренка.
      -  Роза, скажи мне, что случилось? Ты нездорова. Ну, ты ведь должна
рассказать своей Марии. У нас кто нибудь был?
      -  Был, -  глухо ответила Роза. -  Шериф был.
     Мария так разволновалась, что затрещала без умолку. - Так, значит,
шериф приходил? Ну, теперь наши дела пойдут отлично. Теперь уж мы будем
богаты. А  сколько  энчилада.  Роза?  Скажи  мне,  сколько  он  заказал
энчилада?
     Роза стряхнула с себя оцепенение. Она подошла к Марии и обняла  ее
по-матерински.
     -  Бедная  моя  сестренка!  -  сказала  она.  - Мы больше не будем
продавать  энчилада.  Нам  опять придется жить по - старому, и у нас не
будет новых платьев.
      -  Ты с ума сошла! Почему ты так странно со мной говоришь?
     - Это все правда. У нас был шериф. "Поступила жалоба, - сказал он,
- люди жалуются, что вы открыли нехороший дом". - "Это ложь, - ответила
я,  -  ложь и оскорбление для нашей матери и для генерала Валлехо","Мне
подана  жалоба, - говорит он, - вы должны никого к себе не пускать, или
я  арестую  вас  за  содержание нехорошего дома". - "Но это же ложь", -
говорю  я  и  пытаюсь  все объяснить ему. А он снова: "Сегодня днем мне
подана жалоба. А когда я получаю жалобу, я уже ничего не могу поделать.
Потому  что,  видишь  ли, Роза, - говорит он мне с дружеским видом, - я
всего  лишь  слуга  людей,  подающих  жалобы". А теперь ты сама видишь,
Мария, сестренка моя, что нам снова придется жить по-старому.
     Оставив потрясенную Марию, она вернулась к своему столу. С  минуту
Мария пыталась собраться с мыслями и вдруг горько разрыдалась.
     -  Успокойся,  Мария,  я  уже  обо всем подумала. Ты знаешь, нам и
вправду  придется  голодать,  если мы перестанем продавать энчилада. Не
суди  меня  слишком  строго  за  то,  что я сейчас скажу тебе. Я твердо
решилась.  Вот что, Мария. Я поеду в Сан-Франциско и стану там скверной
женщиной.
     Голова ее склонилась на лежащие на столе полные руки.
     Рыдания Марии утихли. Она на цыпочках подкралась к  сестре.  -  За
деньги? - прошептала она с ужасом. - Да, - горько плача, ответила Роза.
- За деньги. За целую кучу денег. И пусть простит меня всемилостивейшая
Мадонна!
     Мария отошла от нее и, поспешив  в  прихожую,  остановилась  перед
фарфоровым изображением Мадонны.
     - Я ставила свечи, - говорила она плача. - Я каждый день приносила
цветы.  Святая  Мадона,  чем мы тебе не угодили? Как могла ты допустить
такое?!
     Потом она опустилась на колени и прочитала пятьдесят "Аве  Мария!"
Перекрестившись, она встала  с  колен  с  напряженным,  но  решительным
лицом.
     В соседней комнате Роза все еще сидела, склонившись над  столиком.
- Роза, - громко сказала Мария. - Я сестра твоя. Я то же, что и  ты.  -
Она с трудом глотнула воздух.Роза, я поеду с тобой в Сан - Франциско  и
тоже стану скверной женщиной.
     И тут самообладание покинуло Розу. Она встала со стула и  раскрыла
свои мощные объятия. Обнявшись, сестры Лопес долго плакали навзрыд.

     VIII

     Молли Морган сошла с поезда в Салинасе и почти час ждала автобуса.
Большая машина была пуста: в ней ехали только шофер и Молли.
     -  Знаете,  я никогда еще не бывала в Райских Пастбищах, - сказала
она. - Далеко это от шоссе?
     -  Около трех миль, -  ответил шофер.
     -  А найду я там машину до самых Пастбищ?
     -  Нет, если только вас кто - нибудь не встретит.
     -  Но как же туда добираются?
     Шофер с явным удовольствием проехал по  распростертому  на  дороге
кролику.
     -  Я  только  мертвых  давлю,  -  пояснил  он  виновато,а тех, что
попадают в свет фар, стараюсь как - нибудь объехать.
     -  Я  понимаю,  но  как  же  мне  все  - таки добраться до Райских
Пастбищ?
     -  Не  знаю  я.  Наверно,  пешком.  Все  пешком  ходят, если их не
встречают.
     Когда он высадил ее у проселка, Молли Морган  уныло  подняла  свой
чемодан и зашагала в  сторону  холмов.  Но  вот,  поравнявшись  с  нею,
скрипнул тормозами старый фордовский грузовичок.
     - В долину, мэм?
     - Да, да, в долину.
     - Тогда садитесь. Да вы не бойтесь. Я Пэт Хамберт. У меня свой дом
в Пастбищах.
     Молли бросила взгляд на запыленного человека, сидящего за рулем, и
приняла приглашение.
     -  Я  ваша  новая  учительница.  То есть я надеюсь, что буду здесь
учительницей. Вы не знаете, где живет мистер Уайтсайд?
     -  Ну  еще  бы,  я как раз в ту сторону еду. Он у нас председатель
попечительского  совета.  Сам  я,  знаете ли, тоже в совете. Мы там все
гадали,  какая  вы... - Он вдруг смутился и покраснел под слоем пыли. -
То  есть  я,  конечно, хотел сказать, что вы собой представляете. С той
учительницей  мы,  откровенно  говоря,  намаялись.  Работала  -  то она
хорошо,  но уж. больно часто болела. Да и нервная была. А потом и вовсе
ушла из-за своих болезней.
     Молли пощипывала кончики пальцев на перчатках. - В письме, которое
я получила, сказано,  чтобы  я  зашла  к  мистеру  Уайтсайду.  Он  как,
ничего?.. Ах, я что - то не то говорю. Я хотела  спросить,  что  он  за
человек?
     -  О,  вы с ним отлично поладите. Он славный старик. Родился в том
самом  доме,  в  котором  и сейчас живет. И в колледже, как вы, учился.
Хороший   человек.   Вот   уже   больше   двадцати   лет   председатель
попечительского совета.
     Выйдя из машины у большого старинного дома Джона Уайтсайда,  Молли
испугалась по - настоящему.
     "Ну вот, сейчас начнется, - подумала она. - А чего бояться  -  то?
Что он мне сделает?"
     Молли было девятнадцать  лет,  и  она  понимала,  что  предстоящий
разговор о ее первой работе - важнейшее событие ее жизни.
     На пути к дому она нисколько  не  успокоилась.  Дорожка  пролегала
между  аккуратными  маленькими  клумбочками,  которые   были   обсажены
подстриженными кустиками, и казалось, тот,  кто  их  сажал,  сделал  им
предупреждение: "Растите и размножайтесь, но не растите слишком  высоко
и не размножайтесь слишком обильно, а пуще всего остерегайтесь выбегать
на дорожку". Во всем здесь чувствовалась твердая рука - направляющая  и
исправляющая.
     Большой белый дом выглядел очень  внушительно.  Желтые  деревянные
жалюзи были опущены, чтобы  лучи  полуденного  солнца  не  проникали  в
комнаты. Когда Молли дошла до половины дорожки, она увидела  веранду  -
теплую, широкую, приветливую, словно объятия.
     "Вот посмотришь на крыльцо - и сразу  скажешь,  гостеприимный  дом
или нет. А что, если бы дверь была малюсенькая, а крыльца  и  вовсе  не
было?" - мелькнуло у нее в голове.  Но,  невзирая  на  радушие  широких
ступе - ней и большой парадной двери,  робость  не  оставляла  ее.  Она
позвонила. Дверь  отворилась;  перед  Молли  стояла  крупная  спокойная
женщина и с улыбкой глядела на нее.
     - Надеюсь, вы ничего не продаете, - проговорила миссис Уайтсайд. -
Я вечно покупаю то, что мне не нужно, а потом ем себя поедом.
     Молли рассмеялась. Она вдруг почувствовала себя очень  счастливой.
До этой минуты она и сама не знала, как она боится.
     -  О  нет!  -  воскликнула  она.  -  Я новая учительница. В письме
сказано,  что  со  мной будет беседовать мистер Уайтсайд. Можно мне его
увидеть?
     -  Конечно. Он как раз кончает обедать. А вы уже обедали?
      -  Да, конечно. То есть нет.
     Миссис Уайтсайд хмыкнула и,  пропуская  ее  в  дверь,  сказала:  -
Приятно услышать столь определенный ответ.
     Она провела Молли  в  большую  столовую,  где  вдоль  стен  стояли
серванты из красного дерева. Квадратный стол был заставлен тарелками.
      -  О, Джон, должно быть,  уже  пообедал  и  ушел.  Садитесь, милая
барышня. Сейчас я принесу жаркое.
      -  Нет, что вы! Благодарю вас, право же не надо. Я только поговорю
с мистером Уайтсайдом и сразу уйду.
      -  Садитесь, садитесь. Надо же вам сперва подкрепиться.
      -  А он что  -  очень крут?.. Я имею в виду... с новыми учителями?
      -  Ну,  это  уж  смотря  по  обстоятельствам, -  ответила   миссис
Уайтсайд. -  Если он не отобедал, он прямо зверь и страшно на них кричит.
А если он только что из - за стола  -  свиреп, но в меру.
     Молли радостно рассмеялась. - У вас, конечно, есть дети, - сказала
она. - Вы воспитали много - много детей и любите их.
     Миссис Уайтсайд нахмурилась. - Нет,  это  меня  воспитал  ребенок.
Всего один ребенок. Да  еще  как  воспитал!  Где  уж  мне  было  с  ним
справиться. А сейчас он занялся воспитанием коров,  вот  бедняги.  Нет,
плохо у меня получилось...
     Когда  Молли  поела,  миссис  Уайтсайд  распахнула боковую дверь и
сказала:
      -  Джон, к тебе пришли.
     Она подтолкнула Молли через  порог,  и  та  очутилась  в  комнате,
похожей на библиотеку, - там стояли большие шкафы, набитые  старинными,
толстыми, уютными книгами в переплетах с золотым тиснением. Но  комната
была также и гостиной - там был кирпичный камин с полочкой  из  красной
черепицы, и на ней стояли разные диковинные вазы. Над камином висела на
гвозде большая пенковая трубка, словно ружье  на  ремне.  Возле  камина
стояло  несколько  старинных,  обитых  кожей   и   украшенных   кистями
кресел-качалок с пружинными сиденьями. Кресла были  не  простые  -  они
звенели и пели, когда кто-нибудь в них качался. И наконец, комната  эта
была и кабинетом  -  там  стояла  старомодная  конторка  с  крышкой  на
роликах, а за ней сидел Джон Уайтсайд. Когда он  поднял  голову,  Молли
подумала, что никогда в жизни не видела таких добрых и в  то  же  время
строгих  глаз  и  таких  белых  волос.  Белые  -  белые,   будто   даже
голубоватые, шелковистые волосы - целая копна.
      -  Меня зовут Молли Морган, -  чинно представилась Молли.
      -  Да, да, мисс Морган, я ждал вас. Может быть, вы присядете?
     Она села в одну из качалок, и пружины застонали, словно в  сладкой
муке.
     - Люблю эти кресла, - сказала она. - Когда я была маленькой, у нас
было  одно  такое. - Тут она подумала, что ведет себя глупо. - Я пришла
поговорить  с  вами  относительно  места учительницы. В письме сказано,
чтобы я к вам зашла.
     - Вы напрасно так волнуетесь, мисс Морган. Я уже много лет беседую
с  каждым  новым  учителем  и  до сих пор, - он улыбнулся, - понятия не
имею, как это делается.
     -   О...   я  очень  рада,  мистер  Уайтсайд.  Я  никогда  еще  не
устраивалась на работу. Я, правда, струсила.
     -  Так  вот,  мисс  Молли  Морган, насколько я понимаю, цель нашей
беседы  состоит  в  том,  что  я  должен  хоть  немного познакомиться с
событиями  вашей  прошлой  жизни  и  составить  себе  о  вас какое - то
представление.  Предполагается,  что к концу разговора я уже буду кое -
что знать о вас. Ну, а теперь, когда вам известны мои намерения, думаю,
вы   будете   молодцом   и  постараетесь  произвести  на  меня  хорошее
впечатление.  Мне кажется, если вы просто немного расскажете о себе, то
это  и  будет  как  раз  то, что нужно. Всего несколько слов, что вы за
девушка и откуда к нам приехали.
     Молли торопливо кивнула. - Хорошо, я постараюсь, мистер Уайтсайд.
     И она стала вспоминать.

     Старый, грязный, некрашеный  дом;  со  двора  широкое  крыльцо,  к
перилам приставлены круглые лохани. Взобравшись на высокую иву, два  ее
брата, Джо и Том, кричат друг другу: "Теперь я орел!" - "А я  попугай!"
- "А я петух!" - "Гляди!"  Приоткрывается  дверь,  и  с  усталым  видом
выглядывает мать. Сколько бы она ни причесывалась, волосы у нее никогда
не лежат гладко. Выбившиеся из прически густые пряди свисают по  щекам.
У нее всегда покрасневшие глаза, а руки в глубоких трещинах.
     -  Том!  Джо! - кричит она. - Вы там расшибетесь. Ну зачем вы меня
так пугаете? Неужели вы совсем не любите свою маму?
     Голоса на дереве  смолкают.  Шумливая  отвага  "орла"  и  "петуха"
задавлена  угрызениями  совести.  Молли  сидит  в  пыльном  дворике   и
обматывает тряпкой палку.  Она  старается  представить  себе,  что  это
высокая леди в платье.
      -  Молли, иди посиди со мной. Я так устала сегодня.
     Молли втыкает палку в землю. - Ну и выпорю же я вас,  мисс,  когда
вернусь, - свирепо шипит она. Потом покорно уходит в дом.
     Мать сидит на кухне в кресле с прямой спинкой.  -  Подойди  же  ко
мне, Молли, посиди со  мной  немножко.  Люби  меня,  Молли.  Люби  хоть
капельку. Ты ведь моя славная дочурка, верно?
     Молли ерзает на стуле. - Разве ты не любишь свою мамочку, Молли?
     Девочка чувствует себя очень несчастной.  Она  знает,  что  сейчас
мама начнет плакать и надо будет гладить се по растрепанным волосам.  И
Молли и братья знают, что они должны любить свою маму. Ведь она сделала
для них все, буквально все. Им стыдно, что они так не  любят  сидеть  с
ней, но они ничего не могут с собой поделать. Когда она зовет их, а они
знают, что она их не видит, они делают вид,  что  не  слышат,  и,  тихо
перешептываясь, стараются удрать подальше...

     -  Ну что ж, пожалуй, надо начать с того, что мы были очень бедны,
-  сказала  Молли  Джону  Уайтсайду.  - Мне кажется, мы жили просто как
нищие.  У  меня  было  два  брата,  чуть  старше  меня.  Мой  отец  был
коммивояжером,  но  маме  все  равно  приходилось работать. Она страшно
много работала, для того чтобы нас содержать.

     Примерно раз в полгода происходило  великое  событие.  Утром  мама
тихо выходила из спальни. Волосы ее были причесаны  со  всей  возможной
тщательностью,  глаза  сияли,   она   казалась   счастливой   и   почти
хорошенькой.
      -  Тише, дети. Папа приехал, -  говорила она шепотом.
     Молли и мальчики неслышно выскальзывали из дома и  даже  во  дворе
еще говорили шепотом. Новость быстро  облетала  соседние  дома.  Вскоре
двор наполнялся ребятишками. Те тоже говорили шепотом.
      -  Говорят, их отец приехал.
      -  Это правда, что ваш папа приехал?
      -  А где он был в этот раз?
     К полудню во дворе собиралось полным  -  полно  ребят.  Сгорая  от
нетерпения, они стояли маленькими группами и шикали друг на дружку.
     И тут с шумом распахивалась кухонная дверь и  во  двор  выскакивал
отец.
     -  Эгей!  -  кричал он что есть мочи. -  Эгей, детишки!
     Молли и братья кидались к нему, жались к его ногам, а он хватал их
на руки и подбрасывал, словно котят.
     Тут же суетилась миссис Морган и взволнованно  клохтала:  -  Дети,
дети! Не изомните папе костюм.
     А соседские ребятишки кувыркались и визжали от радости.  Это  было
лучше всякого праздника.
     -  А  что  я  вам  покажу! - кричал отец. - Вот немного погодите и
увидите, что я вам привез. А пока это секрет.
     Когда страсти немного утихали, он выносил  на  крыльцо  чемодан  и
открывал его. Там были такие подарки, каких ребята никогда в  жизни  не
видывали: диковинные механические игрушки -  умеющие  ползать  жестяные
жучки, танцующие деревянные негры, чудесные экскаваторы, которыми можно
было копать  песок.  Здесь  были  дивные  стеклянные  шарики,  в  самой
серединке которых сидел медведь или собака. Отец привозил что -  нибудь
для  каждого,  для  каждого  несколько  штук.  Казалось,  все   большие
праздники сгрудились в один.
     Только к вечеру ребята немного успокаивались, и никто уж больше не
взвизгивал ни с того ни с  сего.  Тогда  Джордж  Морган  усаживался  на
ступеньку, а все  садились  вокруг  него,  и  он  рассказывал  о  своих
приключениях. На этот раз он был в Мексике, в ту самую пору, когда  там
случилась революция. А кроме того, он побывал в Гонолулу, видел  вулкан
и катался на доске по волнам прибоя. И  вечно  города,  и  вечно  люди,
разные люди, и вечно приключения, тысячи забавных  случаев,  смешных  -
смешных. Рассказать все сразу было немыслимо.  После  школы  они  снова
собирались, чтобы слушать, слушать без конца.  По  всему  белому  свету
бродил Джордж Морган, собирая удивительные приключения.
     -  Что касается нашей семейной жизни, - проговорила мисс Морган, -
я  бы  сказала,  что  у  меня  почти  что не было отца. Ему редко когда
удавалось вырваться домой из деловых поездок.
     Джон Уайтсайд грустно кивнул.
     Молли  стала  машинально  разглаживать  подол  платья,  взгляд  ее
затуманился.

     Однажды он привез в коробке коротконогого лохматого щенка, который
немедленно намочил на полу.
     -  А какой породы эта собака?  -  спросил Том с видом знатока.
     Отец громко расхохотался.
     До чего же он был молод! Казалось, что он  моложе  матери  лет  на
двадцать.
     -  Это  собачка  на  полтора  доллара,  -  объяснил он. На полтора
доллара вы получаете целую бездну разных собачьих пород. Знаешь, на что
это  похоже?  Представь себе, что ты входишь в кондитерскую и говоришь:
"Дайте   мне  на  пять  центов  мятных  лепешек,  тянучек  и  малиновой
карамели".  Ну,  а  я  пошел и сказал; "Дайте-ка мне на полтора доллара
собачьей смеси". Понял, какой породы эта собака? Она принадлежит Молли,
и Молли должна придумать ей имя.
     -  Я назову ее Джордж, -  сказала Молли.
     Отец как-то чудно поклонился ей и сказал: - Спасибо, Молли.
     И все заметили, что на этот раз он не смеется.
     На другой день Молли встала очень рано и повела Джорджа  во  двор.
чтобы показать ему где что. Она раскрыла тайничок,  где  были  спрятаны
два пенса и золотая пуговица полицейского. Положив передние лапки щенка
на забор, показала ему  школу,  которая  виднелась  в  конце  улицы.  И
наконец с Джорджем под мышкой полезла на иву. Из дома вышел Том и  стал
вертеться под деревом.
     -  Смотри не урони его!  -  крикнул он.
     И в ту же минуту щенок вывернулся из - под руки и упал.  Он  глухо
шмякнулся о твердую землю. Одна лапка неестественно изогнулась, и щенок
завизжал протяжно, страшно, всхлипывая  и  задыхаясь.  Молли  слезла  с
дерева пришибленная, потрясенная. Бледный, с  исказившимся  лицом,  Том
склонился над щенком, а Джордж, щенок, все визжал и визжал.
     -  Так нельзя! - закричал Том. - Нельзя! - Он бросился к поленнице
дров и вернулся с топором.
     Молли была  так  ошеломлена,  что  даже  не  отвернулась,  но  Том
зажмурился перед тем, как ударить. Визг  тут  же  умолк.  Том  отбросил
топор и перескочил  через  изгородь.  Молли  увидела,  как  он  кинулся
бежать, словно за ним гнались по пятам.
     В эту минуту из дома вышли Джо и  отец.  Молли  и  сейчас  помнит,
каким изможденным, худым и серым  стало  лицо  отца.  когда  он  увидел
щенка. Молли посмотрела на него и заплакала.
     - Я уронила его с дерева, и он расшибся, а Том ударил его, а после
убежал...
     Голос у нее был словно чужой. Отец прижал к себе голову девочки. -
Бедняга Том! - проговорил он. - Запомни, Молли, ты никогда не должна ни
слова говорить ему об этом  и  не  смотреть  на  него  так,  словно  ты
помнишь.
     Он набросил на щенка рогожу. - Надо  будет  устроить  похороны,  -
сказал он. Я вам рассказывал когда  -  нибудь  о  том,  как  я  был  на
китайских похоронах, о бумажных цветах, которые подбрасывали в  воздух,
о толстых жареных поросятах на могиле? - Джо  пододвинулся  поближе,  и
даже в глазах у Молли мелькнуло любопытство. - А дело было так...

     Молли взглянула на  Джона  Уайтсайда,  и  ей  показалось,  что  он
внимательно изучает какую-то бумажку на конторке.
     -  Когда мне было двенадцать лет, мой отец погиб при катастрофе, -
сказала она.

     Счастливая пора длилась обычно  около  двух  недель.  И  неизбежно
наступал такой день, когда Джордж  Морган  отправлялся  в  город  и  не
возвращался оттуда до поздней ночи. Мать рано укладывала их  спать,  но
они все равно слышали, как он входил в комнату, наталкиваясь на мебель,
слышали его голос, доносившийся к ним сквозь стену. В такие ночи  голос
его звучал грустно и растерянно, он никогда так не  разговаривал.  Дети
лежали в постели, затаив дыхание, они знали, что все это значит. Наутро
он уедет и унесет с собой их сердца.
     Они без  конца  спорили,  кто  он  такой.  Их  отец  -  счастливый
аргонавт, чудесный рыцарь. Добродетель, отвага и  красота  служили  ему
кольчугой.
     -  Когда-нибудь,  -  говорили  мальчики,  -  когда мы вырастем, мы
поедем с ним вместе и сами все увидим.
     -  Я тоже поеду, -  решительно заявляла Молли.
     -  Да ты девчонка, тебе нельзя.
     -  Ну  и  что,  он  -  то все равно разрешит мне. Сами знаете, что
разрешит. Он заберет меня с собой, вот увидите.
     Когда  он  уезжал,  мать  снова  впадала  в  уныние  и  ходила   с
покрасневшими глазами. Она сварливо домогалась их любви, словно это был
пакет, который они могли тут же сунуть ей в руки.
     Как - то раз отец уехал и больше не вернулся. Он и раньше  никогда
не посылал им денег и даже не писал, но теперь  он  исчез  совсем.  Они
ждали его два года, а потом мать сказала, что он. наверно, умер. Ребята
похолодели при одной лишь  этой  мысли,  но  поверить  в  то,  что  это
возможно, они отказались. Такой прекрасный и  добрый  человек,  как  их
отец, не мог умереть. Он странствует и сейчас в каком  -  то  неведомом
краю. Есть веская причина, которая мешает ему к ним вернуться. Когда  -
нибудь эта помеха исчезнет, и он приедет - в одно  прекрасное  утро  он
появится здесь с такими подарками да историями, каких  еще  никогда  не
бывало. Но мать  сказала,  что  он,  как  видно,  попал  в  аварию.  И,
наверное, погиб. Мать просто обезумела от горя. Она читала  объявления,
предлагавшие надомную работу. Ребята делали бумажные цветы  и  стыдливо
пытались  продавать  их.  Мальчики  пробовали  устроиться  разносчиками
журналов, семья голодала.  В  конце  концов,  когда  терпеть  было  уже
невмоготу, мальчики убежали из дому и поступили во  флот.  После  этого
Молли видела их так же редко, как прежде отца, и  они  так  изменились,
стали такими шумливыми и грубыми, что ей и не хотелось видеть их  чаще.
Братья стали чужими.

     -  Я  окончила  среднюю  школу,  уехала  в  Сан-Хосе и поступила в
учительский колледж. Работала прислугой у миссис Аллен Морит и получала
за  это  комнату  и  еду.  Моя  мать умерла еще до того, как я окончила
школу, так что я, пожалуй, сирота.
     -  Очень сочувствую вам, -  пробормотал Джон Уайтсайд.
     Молли вспыхнула. - Я не хотела  вызвать  ваше  сочувствие,  мистер
Уайтсайд. Но вы сказали, что хотите знать обо мне все.  Каждый  человек
когда-нибудь становится сиротой.
     - Совершенно верно, - кивнул он. - Думаю, в каком то смысле я тоже
сирота.

     Молли работала, а взамен получала комнату и еду. Она  делала  все,
что полагалось делать постоянной прислуге,  но  денег  ей  не  платили.
Деньги на одежу она откладывала, работая продавщицей  во  время  летних
каникул. Миссис Морит умела школить своих служанок.
     "Я беру в услужение желторотую девчонку, которая и цента не стоит,
- любила  повторять  миссис  Морит,  и  через  полгода  она  уже  может
зарабатывать пятьдесят долларов в месяц. Многие  женщины  знают  это  и
просто переманивают к себе моих девушек. Вот эта  -  первая  студентка,
которую я решилась нанять, и даже  она  делает  заметные  успехи.  Она,
правда, слишком много читает. Я  всегда  говорю,  что  в  десять  часов
служанка должна уже спать, а то она не сможет как следует работать".
     Метод миссис Морит заключался в том, что она без  раздражения,  но
твердо пилила своих служанок  за  каждую  мелочь.  "Я  не  хочу  к  вам
придираться, Молли, но, если вы не будете тщательнее вытирать  серебро,
на нем останутся разводы". "Нож для  масла  надо  класть  сюда,  Молли.
Тогда вот здесь вы сможете поставить бокал".
     - Я каждый раз все обосновываю, - рассказывала она своим друзьям.
     Вечером,  вымыв  посуду,  Молли  садилась  на   свою   кровать   и
принималась за книги, а когда гасили свет. она  ложилась  и  думала  об
отце. Это было смешно, она знала. Пустая трата  времени,  не  больше...
Отец входил в дверь  -  на  нем  был  сюртук  с  закругленными  полами,
полосатые брюки и цилиндр. В руке он держал огромный букет красных роз.
- Я не мог приехать раньше, Молли. Одевайся скорее. Сейчас мы  с  тобой
пойдем покупать то вечернее платье, что выставлено в витрине "Пруссии".
Но надо спешить. Сегодня вечером мы едем в Нью-Йорк. Я уже взял билеты.
Скорее, Молли! Что же ты стоишь, разинув рот?..
     Это было так глупо. Ведь отец умер. Впрочем, в глубине души она не
верила в это. Он где - то живет, -  его  жизнь  прекрасна,  и  когда  -
нибудь он вернется к ней.
     Молли говорила одной из своих школьных подруг: - Ты понимаешь, я и
верю и не верю. Если я когда нибудь узнаю, что он и вправду  умер,  это
будет страшно. Просто не представляю, что со мной будет. Я и думать  не
хочу, что когда - нибудь узнаю точно, что его нет в живых.
     Когда умерла ее мать, она не почувствовала ничего, кроме угрызений
совести. Мать так хотела,  чтобы  дети  ее  любили,  и  не  знала,  как
добиться этой любви. Она оттолкнула их от себя своей назойливостью.

     -  Ну вот и все как будто, - закончила Молли. Я получила диплом, и
меня послали сюда.
      -  Пожалуй, это самый ясный рассказ из всех,  что  мне  приходилось
выслушивать, -  заметил Джон Уайтсайд.
      -  Значит, вы считаете, что я могу получить это место?
     Старик бросил  быстрый  взгляд  на  большую  трубку  над  каминной
доской.
     "Это его друг. - подумала Молли. - У них свои секреты".  -  Да,  я
думаю, что вы получите  эту  работу.  Я  даже  думаю,  что  вы  ее  уже
получили. Ну, а где вы намерены жить, мисс Морган? Вам ведь надо  найти
себе где - нибудь комнату и пансион.
     И прежде чем она поняла, что говорит, Молли  выпалила:  -  Я  хочу
жить здесь.
     Джон Уайтсайд изумленно открыл глаза. - Но  мы  никогда  не  брали
постояльцев, мисс Морган. - Мне очень жаль, что я это сказала.  Но  мне
так понравилось у вас.
     Он позвал: - Уилл!
     А когда жена его приоткрыла дверь, сказал ей: - Эта  молодая  леди
хочет поселиться у нас. Она паша новая учительница.
     Миссис Уайтсайд нахмурилась. - Вот уж не ожидала.  Мы  никогда  не
брали постояльцев. Она слишком хорошенькая, чтобы жить  рядом  с  таким
дуралеем, как Билл. Что станется с его коровами? Хлопот не оберешься...
Вы можете спать в третьей спальне наверху, - продолжила она,  обращаясь
к Молли, - только боюсь, она не очень солнечная.
     Жизнь преобразилась. Молли  вдруг  поняла,  что  она  королева.  С
первого же дня она завоевала восторженную любовь учеников, потому что и
сама их понимала и, что гораздо важнее, не препятствовала  тому,  чтобы
они понимали ее. Она не сразу осознала, что стала важной персоной. Если
в лавке двое фермеров затевали спор о чем - нибудь, касающемся истории,
литературы или математики, и дискуссия заходила в тупик, они говорили:
     -  Давай-ка спросим учительницу. Если она не знает, то прочитает в
своих книжках.
     Молли  очень  гордилась,  что  может  отвечать  на   их   вопросы.
Устраивали где - нибудь вечеринку - Молли  приглашали  помочь  украсить
помещение и советовались с ней насчет угощения и напитков.
     -  Мне  кажется,  надо  всюду  повесить  сосновые ветки. Они такие
красивые и так приятно пахнут. Пахнут праздником.
     Считалось, что она все знает и во всем может помочь, и  это  очень
ее радовало.
     Дома, на кухне, она безропотно  выполняла  распоряжения  ворчливой
Уиллы. Когда прошло полгода, миссис Уайтсайд пожаловалась мужу:
     -  Если  бы у Билла хоть чуть - чуть варила голова. Хотя... Если у
нее хоть чуточку варит... - И она умолкла.
     По вечерам Молли писала  письма  тем  немногим  подругам,  которые
появились у нее в учительском колледже, письма, полные радости и разных
историй  из  жизни  ее  соседей.  Она  должна  присутствовать  на  всех
вечеринках, чтобы поддерживать свой престиж.  По  субботам  она  уходит
гулять в горы, приносит оттуда папоротник и дикие  цветы  и  сажает  их
возле дома.
     Билл Уайтсайд бросил на Молли один - единственный взгляд и тут  же
сбежал к своим коровам. Прошло много времени,  прежде  чем  он  решился
вступить  с  ней  в  продолжительную   беседу.   Это   был   рослый   и
представительный молодой человек, не  обладавший  ни  строгой  добротой
отца, ни смешливостью матери. Однако в конце концов он стал  ходить  за
Молли следом и глядеть на нее издали.
     Как - то вечером, полная чувства благодарности  за  свое  счастье,
Молли рассказала Биллу об отце.  Они  сидели  на  веранде  на  складных
парусиновых стульях и ждали, когда взойдет луна. Она рассказала  ему  о
редких приездах отца и о его исчезновении.
     -  Вы понимаете меня, Билл? - воскликнула она. Мой отец, мой милый
отец жив. Мой отец... Он жив. Ведь правда, Билл?
     -   Возможно,   -  ответил  Билл.  -  Но  судя  по  тому,  что  вы
рассказываете,   он  довольно  безответственный  субъект.  Вы  уж  меня
простите,  Молли... Опять ведь если он не умер, непонятно, почему он ни
разу не написал вам.
     Молли похолодела. Это были те самые доводы, которые она  гнала  от
себя все эти годы.
     -  Да, конечно, - сказала она сухо. - Я понимаю. А теперь мне надо
поработать, Билл.
     На вершине одного из холмов, обступивших долину  Райских  Пастбищ,
стояла  старая  хижина.  Оттуда  открывался  вид   на   окрестности   и
близлежащие дороги. Рассказывали, что  хижину  эту  построил  разбойник
Васкес и что он прожил в ней целый год, а в это  время  отряды  полиции
рыскали  в  поисках  его  по   всей   округе.   Хижина   была   местной
достопримечательностью. Рано или поздно каждый житель долины должен был
на нее посмотреть. Молли то  и  дело  спрашивали,  побывала  ли  она  в
хижине.
     -  Еще нет, - отвечала она, - но я обязательно схожу. Как-нибудь в
субботу. Я знаю, где тропинка.
     Однажды утром она надела башмаки для прогулок и вельветовую  юбку.
Билл нерешительно подошел к ней и попросил разрешения ее сопровождать.
     -  Нет,  - ответила она. - Вам надо работать. Разве можно отрывать
вас от работы?
     -  А ну ее к чертям!  -  сказал Билл.
     -  И все же я пойду одна. Я не хочу вас обижать, Билл,  мне  просто
хочется пойти одной.
     Молли было жаль, что она не позволила ему пойти,  но  то,  что  он
сказал об отце, ее напугало. "Я хочу. чтобы  это  было  приключение,  -
думала она. - А если со  мною  пойдет  Билл,  никакого  приключения  не
получится. Будет просто прогулка".
     Полтора часа карабкалась она по крутой  тропинке,  которая  вилась
между дубами. Опавшие листья были скользкими, как  стекло,  безжалостно
палило солнце. Воздух был напоен ароматом папоротников и влажного  мха.
Когда Молли наконец добралась до вершины, она  вспотела  и  запыхалась.
Хижина стояла на небольшой вырубке  -  бревенчатый  домик,  всего  одна
комната без окон. Дверной проем зиял чернотой. Здесь царила тишина,  та
гудящая тишина, когда лишь жужжат мухи и пчелы да  цвиркают  кузнечики.
Весь горный склон негромко напевал, пригретый солнечными лучами.  Молли
на цыпочках приблизилась к хижине. Сердце ее бешено колотилось.
      -  Вот оно, приключение, -  прошептала она. - Я в хижине Васкеса!
     Она заглянула в дверь и увидела  убегавшую  ящерицу.  Лба  девушки
коснулась паутина, словно пытаясь остановить ее. В хижине было пусто  -
лишь земляной пол да трухлявые бревенчатые стены и тот суховатый  запах
запустения, который издает земля, давно не видевшая солнца. Молли  была
сама не своя от волнения.
     "Ночью  он  сидел  здесь.  Иногда  ему  казалось,  что  к   хижине
подкрадываются люди, он выходил из дверей, словно дух тьмы, и пропадал,
растворялся во мгле". Она взглянула вниз, на  долину  Райских  Пастбищ.
Темно  -  зеленые  квадраты   садов,   желтые   хлеба,   а   позади   -
светлокоричневые, в  лиловатой  дымке  горы.  Между  фермами  вились  и
петляли дороги, здесь минуя поле, там огибая  огромное  дерево,  тут  -
горный склон. Над всей долиной висело знойное марево.
     -  Просто  не  верится!  -  шептала Молли. - Чудо! Самое настоящее
приключение!
     Легкий ветерок поднялся над долиной и замер, как будто  кто  -  то
вздохнул во сне.
     "А днем юный Васкес смотрел на долину так же, как смотрю теперь я.
Он стоял на этом самом месте и глядел  на  дороги  внизу.  На  нем  был
пурпурный жилет, расшитый золотыми галунами, брюки с  раструбами  книзу
облегали его стройные ноги. Колесики на шпорах он  обертывал  шелковыми
лентами, чтобы не звенели при ходьбе. Случалось, на дороге  он  замечал
конный отряд полиции. По счастью, всадники ехали, опустив головы, и  не
глядели на вершины гор. Васкес смеялся,  но  ему  было  страшновато.  А
иногда он пел. Тихие, печальные песни - он  ведь  знал  -  ему  недолго
жить".
     Молли сидела  на  холме,  подперев  ладонями  подбородок.  Молодой
Васкес стоял с нею рядом, у него было веселое лицо ее отца, его сияющие
глаза - у отца такие бывали, когда он выскакивал на крыльцо  и  кричал:
"Эгей, детишки!" И все это было словно одно из  отцовских  приключений.
Молли стряхнула  с  себя  оцепенение  и  встала.  "Ну,  а  теперь  надо
вернуться к самому началу и снова все обдумать".
     К вечеру миссис Уайтсайд послала Билла на розыски  Молли.  "Всякое
бывает. А вдруг она вывихнула ногу?" Но  едва  только  Билл  свернул  с
дороги к тропинке, Молли вышла ему навстречу.
     -  А  мы уже начали беспокоиться, что вы заблудились, - проговорил
он. - Ходили смотреть хижину?
     -  Да.
     -  Смешная  развалюха,  верно?  Самый  обыкновенный  старый сарай.
Здесь,  в долине, таких сколько угодно. Но вы не поверите, какая бездна
народу  таскается  поглядеть именно на тот. И что самое смешное - никто
не может поручиться, что сам Васкес хоть раз заглянул туда.
     -  Он там жил, я уверена!
     -  Почему вы так думаете?
     -  Не знаю.
     Билл стал серьезным. - Все считают Васкеса героем, а на самом деле
он просто вор. Начал с того, что воровал лошадей и овец, а  потом  стал
грабить почтовые дилижансы. Да еще убил несколько человек. Мне кажется,
Молли,  что  мы  должны  учить  людей  ненавидеть  грабителей,   а   не
поклоняться км.
     -  Конечно, Билл, - проговорила она устало, - вы совершенно правы.
Ничего,  если  мы  некоторое  время помолчим? Я немного устала, и нервы
что-то расходились.
     Минул год. Вербы украсились пушистыми сережками,  на  склонах  гор
запестрели дикие цветы.  Молли  знала  теперь,  что  в  долине  Райских
Пастбищ она  и  нужна,  и  любима.  Ее  даже  приглашали  на  заседания
попечительского  совета.  В  былые  времена,  когда  эти  загадочные  и
торжественные сборища проводились за закрытыми дверями, они вселяли  во
всех священный трепет. Но после того, как Молли  допустили  в  гостиную
Джона Уайтсайда, она узнала, что попечительский совет толкует  о  видах
на урожай. рассказывает разные истории и незлобиво сплетничает.
     Берт Мэнро, избранный в совет в начале осени, к весне  стал  самым
деятельным его членом. Именно он предложил устраивать  в  здании  школы
танцевальные вечера ему принадлежали  все  эти  затеи  с  любительскими
спектаклями и пикниками. Он даже  назначил  премии  за  лучшие  табели.
Члены попечительского совета возлагали на Берта Мэнро немалые надежды.
     Как - то вечером Молли спустилась из своей комнаты  с  опозданием.
Как и всегда  во  время  заседаний  совета  миссис  Уайтсайд  сидела  в
столовой.
     -  Я,  пожалуй,  не  пойду туда сегодня, - сказала Мол ли. - Пусть
разок  побудут  без  меня.  Мне иногда кажется что, если бы меня там не
было, они рассказывали бы какие - нибудь совсем другие истории.
     -  Идите, идите, Молли, что за выдумки! Разве они  смогут  заседать
одни? Они к вам так привыкли, что про падут без вас. К тому же я совсем
не уверена, что им следует рассказывать эти свои другие истории.
     Молли покорно постучалась и вошла в гостиную. Берт Мэнро,  который
что-то говорил в эту минуту, учтиво смолк.
     -  Я  сейчас  рассказывал о моем новом батраке, мисс Морган. Начну
сначала,  история  забавная.  Мне,  видите  ли, понадобился работник на
сенокос,  и я подобрал этого типа под мостом через Салинас. Он на ногах
не стоял, но оказалось, что ему нужна работа. Сейчас, когда я его взял,
я  вижу, что толку с него, как с козла молока, но прогнать уже не могу.
Этот  весельчак исходил весь свет. Вы бы послушали, как он рассказывает
о  разных  местах,  где  он  был.  Мои  ребятишки  не  позволят мне его
прогнать,  даже  если  я  захочу.  Понимаете,  увидит он какую - нибудь
ерунду,  а  расскажет так, что просто чудо! Ребятишки сидят вокруг него
развесив уши. А раза два в месяц он ходит в Салинас и запивает горькую.
Он  запойный.  Тамошние  полицейские как найдут его в канаве, так сразу
мне  звонят, чтобы приезжал за ним. И, верите, стоит ему очухаться, как
у  него  в  кармане  всякий  раз оказывается какой - нибудь подарок для
моего  сынишки  Мэнни.  С  таким  человеком ничего не сделаешь. Он тебя
обезоруживает, хоть за целый месяц и на доллар не наработает.
     Молли почувствовала, что кровь  стынет  у  нее  в  жилах.  Мужчины
хохотали:
     -  Очень уж ты жалостливый, Берт. Ты что, решил держать у себя шута
на жалованье? Я бы от него быстро избавился.
     Молли порывисто поднялась, ужаснувшись, что  кто  -  нибудь  вдруг
спросит, как фамилия этого человека.
     -  Я что - то неважно себя чувствую сегодня, - сказала она. - Если
вы не возражаете, джентльмены, я пойду к себе.
     Мужчины встали и не садились до тех пор,  пока  она  не  вышла  из
комнаты.
     Наверху она бросилась на кровать и зарылась  лицом  в  подушку.  -
Какое - то сумасшествие! - шептала она. - Этого не может  быть.  Забудь
об этом! - Она с ужасом заметила, что плачет.
     Прошло  несколько  мучительных  недель.  Теперь   Молли   неохотно
выходила из дому. Идя в школу и обратно, она не поднимала глаз. "Если я
увижу незнакомого человека, я убегу. Но ведь это  же  глупо.  Я  просто
дура". Лишь в своей комнате она чувствовала себя в  безопасности.  Изза
постоянно терзавшего ее страха, она стала бледной, и глаза ее  утратили
свой блеск.
     -  Молли, вам надо лечь, -  уговаривала ее миссис Уайтсайд.
     Но Молли не хотела ложиться. Слишком много мыслей приходило  ей  в
голову, когда она лежала в постели.
     На следующем заседании совета Берта Мэнро не было.  Молли  немного
успокоилась и повеселела.
     -  Вы уже поправляетесь, верно ведь, мисс Морган?
     -  Да,  конечно,  да.  У  меня был какой - то пустяк, что то вроде
простуды.  Но,  если  бы  я  тогда  себя  не  пересилила,  я  бы  могла
расхвораться всерьез.
     Они заседали уже целый час, когда в  дверь  вошел  Берт  Мэнро.  -
Прошу извинить за опоздание, - сказал он. -  Все  та  же  история.  Мой
работничек уснул на улице  в  Салинасе.  Сейчас  отсыпается  в  машине.
Завтра придется мыть ее шлангом.
     У Молли сжалось горло. Какое - то мгновение ей казалось,  что  она
упадет в обморок.
     -  Простите,  я  должна выйти! - выкрикнула она и бросилась вон из
комнаты.
     Она постояла в темном холле, прислонясь к стенке. Потом,  медленно
переставляя ноги, как заведенная, вышла из парадной двери и  спустилась
с крыльца.
     Ночь была полна шорохов. На дороге смутно чернел автомобиль  Берта
Мэнро. Молли было странно, что ноги, словно сами  собой,  несут  ее  по
тропинке.
     -  Ну  вот,  я  сама  себя  убиваю, - сказала она. - Все бросаю на
ветер. Зачем?
     Вот ее рука уже на калитке, тянется, чтобы отворить  ее.  Внезапно
легкий ветерок донес до нее резкую вонь. Она услыхала  пьяный  храп.  И
тут словно какой - то вихрь  пронесся  у  нее  в  голове.  Молли  резко
повернулась и опрометью кинулась к дому. У себя в комнате  она  заперла
дверь и села, застыв, словно каменная, тяжело дыша после бешеного бега.
Ей казалось, что прошло несколько часов, прежде чем  до  нее  донеслись
голоса выходящих из дому людей. Заворчал мотор  бертовского  автомобиля
и, постепенно стихая, замер вдали. Теперь, когда она могла выйти,  силы
оставили ее.
     Когда Молли вошла в  гостиную,  Джон  Уайтсайд  что  то  писал  за
конторкой. Он поднял на нее вопросительный взгляд.
     -  Вы  нездоровы, мисс Морган. Вам нужен врач. Она неуклюже, будто
деревянная,  встала  с  ним  рядом.  -  Вы могли бы найти мне замену? -
спросила она. - Ну, конечно. Укладывайтесь в постель, а я вызову врача.
     -  Вы меня не поняли, мистер Уайтсайд. Я хочу сегодня уехать.
     -  Что это вам пришло в голову? Вы ведь больны.
     -  Я говорила вам, что мой отец умер... Я не знаю, умер  ли  он. Я
боюсь... я должна уехать сегодня.
     Он внимательно поглядел на нее. - О чем это вы?  -  мягко  спросил
он. - Если я узнаю, что этот пьяница, который живет у мистера  Мэнро...
- Она умолкла, внезапно ужаснувшись тому, что собиралась сказать.
     Джон Уайтсайд медленно склонил голову. - Нет! - крикнула она. -  Я
этого не думаю. Нет. - Мне бы хотелось чем - нибудь помочь вам,  Молли.
- Я не хочу уезжать. Мне у вас так нравится... Но я боюсь. Это для меня
очень важно.
     Джон Уайтсайд встал, подошел  к  ней  и  обнял  за  плечи.  -  Мне
кажется, я не все понял, - сказал он. - Да я и  не  хочу  понимать.  Не
нужно понимать. - Он словно разговаривал сам с собой. - Это было бы  не
совсем вежливо... понять...
     -  Когда  я  отсюда  уеду,  я  смогу  в это не верить, всхлипывая,
проговорила Молли.
     Он на секунду крепко сжал ее плечи. - Бегите - ка наверх и уложите
свои вещи, Молли, сказал он. - Сейчас я  выведу  машину  и  отвезу  вас
прямо в Салинас.

     IX

     Одним из самых примечательных мест в Райских Пастбищах была  ферма
Реймонда Бэнкса. Ферма была поистине восхитительна. Реймонд держал пять
тысяч белых кур и тысячу белых уток. Ферма  располагалась  в  северной,
самой красивой части долины. Реймонд разбил свой участок на  правильные
квадраты,  которые  засевал  люцерной  и  капустой.   Свои   курятники,
приземистые и длинные, он белил так часто,  что  они  всегда  выглядели
новенькими и безупречно чистыми.  Птичьего  помета,  который  на  любой
птицеводческой ферме непременно  валяется  целыми  кучами,  у  Реймонда
отродясь никто не видел.
     Для уток Реймонд вырыл большой круглый пруд. Пруд  был  проточный.
Вода текла в него из толстой железной трубы, а  дальше  растекалась  по
делянкам люцерны, бежала среди грядок упругой, крепкой  капусты.  И  до
чего же приятно было глядеть, как ярким солнечным  утром  тысячи  белых
чистеньких  цыплят  шныряли  в  темнозеленой  люцерне,   добывая   себе
пропитание, а сотни белых уток величественно  бороздили  водную  гладь.
Утки  двигались  тяжеловесно,  огромные,  как  Левиафаны,  а  на  ранчо
слышалось бойкое кудахтанье кур.
     С  вершины  ближнего  холма  открывался  вид  на  ровные   зеленые
прямоугольники люцерны, где,  словно  белые  пушинки,  сновали  куры  и
цыплята.  А  порой  вдруг  краснохвостый  ястреб  зависал   в   вышине,
пристально  наблюдая  за  фермой  Реймонда.  Белые  пушинки   мгновенно
прекращали  свою  беспорядочную  суету.  Куры  стремительно   спасались
бегством, воздух оглашал отчаянный писк перепуганных цыплят. С грохотом
захлопнув за собой дверь, Реймонд с ружьем в руках выскакивал из  дома.
Ястреб взмывал на сотню футов вверх и  улетал  восвояси.  Белые  стайки
цыплят  снова  рассыпались  по  полям  в  поисках  пропитания.  Зеленые
прямоугольники были  отгорожены  друг  от  друга,  так  что  пока  один
участок, как говорят фермеры, "отдыхал", куры орудовали  на  другом.  С
горы виднелся и побеленный дом Реймонда, он  стоял  на  опушке  дубовой
рощи.  Возле  дома  росло  множество  цветов:   ноготки   обыкновенные,
африканские бархатцы и флоксы, высокие, как деревья.
     За домом располагался огромный розовый сад,  прямо-таки  настоящий
розарий, - единственный в этих местах сад, действительно  заслуживающий
такого  названия.  Все  в  округе  гордились  фермой  Реймонда,  -  она
считалась образцовой.
     Реймонд Бэнкс был очень  силен.  Толстые  короткие  руки,  широкие
плечи, массивные ноги и даже заметное под комбинезоном брюшко создавали
облик силача, который все может - и подтолкнет, как следует, и вытянет,
и подымет. Кожа его загорела до красноты - и открытые по локоть тяжелые
руки, и шея, насколько позволял расстегнутый ворот, и лицо основательно
обгорели и потрескались. Загорела даже  голова  под  редкой  белобрысой
шевелюрой. У Реймонда были удивительные  глаза.  Обычно  если  брови  и
волосы светлые, то глаза бывают  голубыми,  а  у  Реймонда  глаза  были
черные, как сажа. Толстые, чувственные губы  и  злодейский  крючковатый
нос. Солнце с какой - то особой яростью обрушивалось на его нос и  уши.
По крайней мере круглый год они у него были облезшие и обгорелые.
     Реймонду Бэнксу было тогда около сорока пяти.  Человек  необычайно
веселого нрава, он никогда не разговаривал тихо. В его крикливом голосе
странно сочетались ярость и ирония. Что бы он ни  говорил,  даже  самые
обычные вещи, всегда это получалось смешно. Стоило ему раскрыть рот,  и
все начинали смеяться. Когда  в  здании  школы  праздновали  Рождество,
Реймонда неизменно выбирали Санта Клаусом из - за  того,  что  голос  у
него был звучный, лицо красное и, самое главное, он очень любил  детей.
Он обрушивал на детишек такой мощный  поток  яростной  брани,  что  они
просто умирали от смеха, даже если на нем и не  было  красного  одеяния
Санта Клауса. Видимо, и дети считали его своего рода Санта Клаусом.  Он
швырял их в разные стороны, боролся с  ними,  колотил  их,  но  колотил
как-то ласково, так что они приходили в неописуемый восторг. А иной раз
он говорил с ними серьезно и говорил такое, что стоило намотать на ус.
     Время  от  времени,  чаще  всего  в   субботу   утром,   мальчишки
отправлялись на ферму  Бэнкса  посмотреть,  как  Реймонд  работает.  Он
позволял им наблюдать за  работой  в  маленькие  окошечки  инкубаторов.
Случалось  им  видеть  и  только  что  вылупившихся   цыплят,   которые
отряхивали влажные крылышки и неуклюже ковыляли на  слабеньких  ножках.
Реймонд разрешал ребятам брать их в руки  целыми  пригоршнями.  Цыплята
пищали, словно сотня несмазанных колесиков. А потом гости  отправлялись
к пруду и кормили уток, с важным  видом  бороздящих  водную  гладь.  Но
больше всего ребятам нравилось смотреть, как Реймонд режет кур.  И  вот
что странно: когда Реймонд собирался резать кур, он переставал  болтать
и шутить и сразу делался очень серьезным.
     Реймонд брал петушка и подвешивал его за ноги к  деревянной  раме.
Петух отчаянно хлопал крыльями, тогда Реймонд связывал крылья.  Тут  же
на ящике лежал острый нож. Этот нож, по  форме  напоминающий  копье,  с
острым, как игла, кончиком, приводил ребятишек в настоящее восхищение.
     - Ну, старина, пришел твой черед, - говорил Реймонд.
     Мальчишки сбивались в кучу, чтобы лучше видеть. Быстрым, уверенным
движением Реймонд хватал  петушка  за  голову,  раскрывал  ему  клюв  и
молниеносно вводил кончик ножа  прямо  в  мозг.  Скрученные  проволокой
крылья вздрагивали и колотились. Несколько  секунд  петух  конвульсивно
дергал шеей, с клюва стекал тоненький ручеек крови.
     - Теперь смотрите! -  восклицал  Реймонд.  Растопырив  пальцы,  он
проводил рукой по груди петушка и одним махом выдергивал все перья. Еще
одно движение - и нет перьев на спине. Крылья хлопают уже  устало.  Вот
Реймонд очистил от перьев и крылья, осталось совсем немного, разве  что
на кончиках. Потом оголяются ноги - по одному движению на каждую.
     - Смотрите! Все нужно делать быстро, - объяснял он. -  Первые  две
минуты перья держатся слабо. Если их не вытащить сразу, потом  придется
повозиться.
     Он  снимал  петушка  с  рамы,  делал  два  надреза  другим  ножом,
вытаскивал внутренности и бросал их в кастрюлю. Потом  вытирал  тряпкой
окровавленные руки.
     - Ой, гляди! - вопили мальчишки. - А это что таксе?
     - Это сердце.
     - Глядите! Оно еще бьется. Оно еще живое.
     - Да ничего оно не живое, - спокойно объяснял Реймонд.  -  Петушок
этот помер в ту самую секунду, когда я ножом проткнул ему мозги. Сердце
пока еще бьется, а сам петушок давно мертвый.
     - А почему вы не отрубаете им голову, как мой папа, мистер Бэнкс?
     - Да потому, что так быстрей и чище, да  и  мясники  предпочитают,
чтобы голова была на  месте.  Она  для  весу  им  нужна,  понятно?  Ну,
пойди-ка сюда, старина.
     Он засовывал руку в клетку и вытаскивал следующую жертву,  которая
отчаянно билась  в  его  руках.  Зарезав  последнего  петушка,  Реймонд
вынимал из кастрюли петушиные зобы, раздавал их ребятам,  объясняя  при
этом, как их вымыть и надуть, чтобы получились воздушные шарики.  Когда
Реймонд говорил о своей ферме, он всегда  был  очень  серьезен.  Он  не
давал никому из ребят помогать ему резать петушков, хотя его много  раз
просили об этом.
     -  Вот  вы  занервничаете,  -  говорил  он.  -  И  воткнете  ножик
куда-нибудь не туда, а петушку будет больно.
     Миссис  Бэнкс  много  смеялась  -  звонким,  рассыпчатым   смехом,
временами просто так, без причины.  Она  смеялась,  как  бы  предвкушая
нечто забавное, и, чтобы оправдать ее ожидания, при ней  все  старались
сказать что-нибудь смешное. Закончив работу по  дому,  она  копалась  в
цветнике. Горожанка - вот  и  любит  цветы,  говорили  соседи.  Гостей,
подъезжавших к дому,  неизменно  встречал  высокий  звонкий  смех  Клео
Бэнкс, и, услышав его, они сами начинали смеяться. В  ее  обществе  все
чувствовали себя раскованно и свободно.  Никто  не  помнил,  чтобы  она
когда-нибудь что - нибудь говорила, но  даже  через  несколько  месяцев
люди отчетливо вспоминали все модуляции ее смеха.
     А вот Реймонд Бэнкс, напротив, смеялся редко. Он,  можно  сказать,
не смеялся вообще, зато всегда ходил с нарочито угрюмым видом,  который
принимали за проявление своеобразного чувства  юмора.  Ни  к  кому  так
часто не ездили в гости жители долины, как  к  ним.  Время  от  времени
Бэнксы приглашали всех  жителей  Райских  Пастбищ  на  пикник,  который
устраивали в дубовой роще у своего дома. Они жарили цыплят на углях  из
дубовой коры и выставляли  целые  батареи  бутылок  домашнего  пива.  В
долине  любили  эти  пирушки  -  их  ждали  загодя,  а  после  долго  с
удовольствием их вспоминали.
     Когда Реймонд Бэнкс учился в школе, он дружил с  одним  мальчиком,
который впоследствии стал начальником тюрьмы в Сан-Квентине. Дружба эта
не прервалась.
     Они  писали  друг  другу,  если  случалось  что-то  важное,  а  на
Рождество  обменивались  какими-нибудь  пустячными  подарками.  Реймонд
гордился, что знаком с начальником тюрьмы. Раза два -  три  в  год  тот
приглашал  его  в  Сан-Квентин  посмотреть   на   казнь   какого-нибудь
преступника. Реймонд  всегда  принимал  такого  рода  приглашения.  Эти
поездки были единственным развлечением, которое он себе позволял.
     Приезжать в Сан-Квентин Реймонд  любил  с  вечера.  Старые  друзья
долго беседовали, вспоминали школу, пересказывали  друг  другу  случаи,
всегда одни и те же, которые оба превосходно помнили.  А  на  следующее
утро  Реймонд  отправлялся  в  тюрьму  и  со   странным   удовольствием
погружался в  ту  атмосферу  приглушенной  истерии,  которая  неизменно
сопровождает совершение смертной казни. Медленное шествие осужденного к
месту казни рождало в его душе какое-то трепетное чувство, доставляющее
острое  наслаждение.  При  этом  главным  была  не  сама  казнь  -  его
захватывала волнующая атмосфера всей процедуры в целом. Это было, как в
церкви, только еще более торжественно, печально, подчинено трагическому
ритуалу. Все это вместе вызывало у него ощущение полноты своего  бытия,
благоговейное  чувство,  с  которым  ничто  не  могло  сравниться.   Об
осужденном Реймонд думал не больше, чем о цыпленке в тот момент,  когда
протыкал ему ножом мозги. В этом не было ничего похожего на жестокость,
никакого смакования чужих  страданий.  Совсем  не  это  заставляло  его
посещать такого рода зрелища. Просто у него развилась  тяга  к  сильным
потрясениям, а скудное его воображение неспособно было ее  напитать.  В
тюрьме же перед казнью, когда у всех присутствующих нервы натянуты,  он
переживал то же, что и  остальные...  Если  бы  он  оказался  в  камере
смертника один и никого, кроме осужденного и палача,  с  ним  рядом  не
было, на него это не произвело бы ни малейшего впечатления.
     После исполнения смертного приговора  все  собирались  в  кабинете
начальника   тюрьмы.   Эти   сборища   доставляли   Реймонду   огромное
удовольствие. У всех  вокруг  нервы  были  взвинчены  до  предела,  они
старались шутками и бурным весельем  восстановить  утраченное  душевное
равновесие. Они резвились и ликовали, как дети, они шумели куда больше,
чем  обычно.  С  уничтожающей  иронией  относились  они  к   случайному
посетителю - обычно это  был  какой-нибудь  молодой  репортер,  который
терял сознание или со слезами на глазах  выбегал  из  камеры.  Реймонду
нравилось буквально все. Он чувствовал себя  живым,  все  его  ощущения
становились острее.
     После этого следовал отличный обед у его друга, начальника тюрьмы,
а затем он возвращался домой. Нечто  похожее,  только  слабее,  Реймонд
испытывал, когда ребятишки смотрели, как он режет кур. Ему передавалось
их волнение.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [2]