Вскоре после того как Мэнро  переехали  в  Райские  Пастбища,  они
прослышали о замечательном ранчо Реймонда Бэнкса. Прослышали  они  и  о
его поездках в  тюрьму.  Жителей  долины  интересовало,  интриговало  и
порядком  пугало  то,  что  человек  время  от   времени   отправляется
поглазеть, как кого-то вешают. До того как Берт Мэнро увидел  Реймонда,
тот представлялся ему  типичным  палачом,  этаким  долговязым,  темным,
холодным и бесстрастным, с тусклыми, холодными глазами. Самая  мысль  о
Реймонде вызывала у Берта предчувствие чего-то необычного.
     Когда же он наконец встретил Реймонда Бэнкса, увидел его  веселые,
черные  глаза,  его   спокойное,   здоровое,   загорелое   лицо,   Берт
разочаровался и в то  же  время  почувствовал  отвращение.  Здоровье  и
добросердечие Реймонда уже сами по себе казались неуместными  и  почему
то  непристойными.  В  его  благодушии  и  любви  к  детям  было  нечто
неподобающее.
     Первого мая Бэнксы устроили очередное пиршество  в  дубовой  роще.
Стояла чудная пора, на склонах гор среди свежей травы пестрели люпины и
лесные фиалки. Дубы покрылись свежей листвой, блестящей и чистой,  слов
- но их только что помыли. Солнце пригревало уже достаточно сильно, и в
воздухе стоял запах полыни. Птицы в полнейшем упоении весело  щебетали.
Из птичников доносилось довольное квохтанье кур и скептическое кряканье
уток.
     Возле длинных столов под  дубами  собралось  не  менее  пятидесяти
человек. Сотни бутылочек домашнего пива стояли в  лоханях,  наполненных
солью  и  льдом  -  смесь  настолько  холодная,  что  пиво  у  горлышек
промерзало.  Миссис   Бэнкс   расхаживала   среди   гостей,   смеялась,
приветствуя  их  или  выслушивая  приветствия.  Она  почти  ничего   не
говорила. Реймонд  жарил  цыплят  в  ямах  на  вертелах.  Его  окружали
восхищенные зрители, сопровождавшие процедуру шутливыми советами.  8  -
Если кто - нибудь может приготовить цыпленка лучше, чем я,  пожалуйста,
милости просим, - кричал Реймонд. - Сейчас поджарю  бифштексы  для  тех
ненормальных, которые не едят цыплят.
     Неподалеку стоял Берт  Мэнро  и  внимательно  следил  за  красными
руками  Реймонда.  Он  отхлебывал  из  бутылочки  крепкое  пиво.  Берта
заворожили сильные красные руки, ворочавшие вертела с цыплятами.
     Когда большие,  плоские  блюда  с  жареными  цыплятами  понесли  к
столам, Реймонд вернулся к  жаровне,  чтобы  поджарить  еще  цыплят  на
случай, если кто-нибудь из гостей захочет  отведать  второго,  а  то  и
третьего цыпленка. Реймонд был сейчас в  одиночестве,  потому  что  вся
публика столпилась у  столов.  Берт  Мэнро,  который  ел  в  это  время
бифштекс, поднял голову и увидел, что Реймонд сидит один у жаровни. Он
     отложил вилку и направился к нему. - Что случилось, мистер  Мэнро?
Неудачный цыпленок попался? - озабоченно спросил его Реймонд.
     - Я ел бифштекс, он был отличный. Не беспокойтесь, я просто быстро
ем. А цыплят я не ем вообще.
     - Да что вы? Вот уж никогда не мог понять, как это люди  могут  не
есть цыплят, но я слышал, что таких довольно много. Тогда позвольте вам
еще один бифштекс, совсем маленький.
     - Нет, я уже сыт. Я считаю, люди вообще слишком много едят.  Из-за
стола надо выходить немного голодным. Тогда всегда будешь в форме,  вот
как звери, например.
     - Пожалуй, это верно, -  сказал  Реймонд,  поворачивая  над  огнем
тушки цыплят. - Я заметил, что чувствую себя лучше, когда ем  не  очень
много.
     - Ну, конечно. И я тоже. И  каждый,  наверно.  Мы  вообще  слишком
много едим.
     Они дружелюбно улыбнулись друг Другу, поскольку достигли  согласия
в этом вопросе, хотя оба не очень - то в эту истину верили.
     -  Вам  достался  хороший  участок,  -  сказал  Реймонд,  стремясь
упрочить их только что  возникшую  дружбу  еще  одним  утверждением,  в
котором они тоже могли достигнуть взаимного согласия.
     - Да уж не знаю. Говорят, там какая-то нечисть водится, но я  пока
что ничего такого не встречал.
     Реймонд засмеялся.
     - Да у нас тут все твердили, что на этой ферме обитают привидения,
пока вы не приехали и не привели ее в порядок. А призраков  вы  еще  не
видели, а?
     - Ни разу. Не так я боюсь призраков,  как  астрагала  <Астрагал  -
растение, произрастающее в Сев. Америке, ядовитое для скота.>. Вот  его
я просто не выношу.
     - Я вас, пожалуй, понимаю. Сам-то я кур развожу, так что меня  это
не очень беспокоит, но вот кто  скотину  держит  -  им  же  это  просто
наказание!
     Берт поднял кусочек мяса и аккуратно положил его на тлеющие угли.
     - Я слышал, вы знакомы с начальником тюрьмы в Сан-Квентине.
     - Да, мы с ним друзья. Еще в школе вместе учились. А вы знакомы  с
ним, мистер Мэнро?
     - Не... нет. Так, время от  времени  читаю  о  нем  в  газетах.  О
человеке, занимающем такой пост, довольно часто пишут в газетах.
     - Да уж, -  сказал  Реймонд,  с  гордостью  и  очень  серьезно.  -
Паблисити у него хватает. Но он славный  парень,  мистер  Мэнро,  очень
славный, я редко видел таких. И веселый такой, компанейский, притом что
у него на руках все эти заключенные. Поговорите с  ним,  так  ваш  и  в
голову не придет, какая на нем лежит ответственность.
     - В самом деле? Странно. Я вот что имею в виду: если  уж  на  нем,
как  вы  говорите,  лежит  такая  ответственность,  он  должен  был  бы
выглядеть... ну, более озабоченным. Часто вы с ним видитесь?
     - В общем... да, часто. Я говорил вам, мы с ним вместе  учились  в
школе. Так вот, он меня не забыл. Время от времени приглашает к себе  в
тюрьму, когда там кого-нибудь вешают.
     Берт внутренне содрогнулся, хотя именно к этому он и вел разговор.
     - В самом деле?
     - Да. По - моему, это большая честь. Не так - то много народу туда
пускают, только репортеров и официальных лиц: шерифов там, полицейских.
Ну, а кроме того, конечно, каждый раз, как я еду в тюрьму, Эд принимает
меня у себя, и хорошо принимает.
     Странная вещь случилась с Бертом. Ему казалось,  он  отделился  от
своего тела. Голос его звучал как бы сам по себе, помимо его  воли.  Он
услышал, как говорит: "Начальнику тюрьмы, наверно, не понравится,  если
вы привезете с собой приятеля". Он с  удивлением  услышал  свои  слова.
Произносить их он совсем не собирался.
     Реймонд принялся энергично помешивать угли. Он был явно смущен.
     - Право, не знаю, мистер Мэнро. Никогда об этом не думал.  А  вам,
что, хотелось бы туда съездить?
     И снова голос Берта заговорил сам по себе.
     - Да, - сказал он.
     - Ладно, тогда, знаете, что я  сделаю.  Я  напишу  Эду  письмо.  Я
довольно часто ему пишу, понимаете, так что письмо это его не удивит. А
в письме я намекну, что мол, вы хотели бы приехать.  Тогда,  может,  на
следующий раз он пришлет два  приглашения.  Хотя  обещать  я,  конечно,
ничего не могу. Не хотите ли еще кусочек мяса?
     Берт почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
     - Нет. Я сыт, - сказал он. - Я неважно себя чувствую. Пойду-ка  я,
пожалуй, прилягу под деревом.
     - Может, мистер Мэнро, к вам в стакан дрожжи попали, когда вы  это
пиво встряхивали: вы наливайте его осторожно.
     Берт опустился на потрескивающие сухие листья под дубом. Справа от
него стояли столы, окруженные шумной толпой гостей. Хриплый смех мужчин
и кокетливые возгласы женщин едва доносились до сознания: слишком занят
он был собственными мыслями. За деревьями мелькал Реймонд Бэнкс: он все
расхаживал между ямками, где жарились мясо и цыплята для тех,  кто  еще
не утолил свой непомерный аппетит. Тошнота, заставившая его сбежать  от
Реймонда, мало - помалу превращалась в нечто иное. Удушающе болезненное
ощущение сменилось бурным, рвущим все  препоны  желанием.  Это  чувство
ошеломило и встревожило Берта. Он не хотел  ехать  в  Сан-Квентин.  Для
него невыносимо смотреть, как вешают какого-то человека. Но он был рад,
что попросился в эту поездку. И эта радость тревожила его. Берт смотрел
на Реймонда: тот закатал повыше рукава на своих красных толстых ручищах
и собирался чистить решетки. Берт вскочил и бросился было к нему. И тут
вдруг снова поднялась тошнота. Он круто повернулся и зашагал  к  столу,
заваленному обглоданными цыплячьими костями,  где  его  супруга  вещала
кокетливым пронзительным голоском:
     - Мой муж никогда не ест цыплят.
     - Я хочу домой, - сказал Берт. - Отвратительно себя чувствую.
     Жена положила на тарелку косточки и вытерла руки и  губы  бумажной
салфеткой.
     - Что с тобой, Берт?
     - Не знаю. Просто мерзко себя чувствую.
     - Хочешь, чтобы я с тобой поехала?
     - Нет, оставайся. Тебя отвезет Джимми.
     - Ладно, - согласилась миссис Мэнро. - Но ты все же  попрощайся  с
мистером и миссис Бэнкс.
     Берт упрямо набычился.
     - Скажешь им от меня до свидания, -  сказал  он.  Я  отвратительно
себя чувствую. - Он повернулся и широко зашагал прочь.
     Спустя неделю Берт Мэнро подъехал на своем "форде" к ферме  Бэнкса
и остановился у ворот.  Из  кустов  появился  Реймонд.  Он  только  что
пытался застрелить ястреба и неудачно.  Он  неторопливо  приблизился  и
пожал гостю руку.
     - Я столько слышал о вашей  ферме,  -  сказал  Берт.  Дай,  думаю,
загляну, посмотрю.
     Реймонд был в восторге:
     - Одну минутку, вот только ружье отнесу и все вам покажу.
     Целый час они ходили по участку. Реймонд показывал что к  чему,  а
Берт восхищался, как тут чисто и как все налажено.
     - А теперь давайте зайдем в дом и выпьем  по  стаканчику  пива,  -
сказал Реймонд, когда они все обошли. В такой  день  самое  оно  выпить
холодного пива.
     Когда они сидели за столом, Берт смущенно спросил:
     - Вы уже написали начальнику тюрьмы, мистер Бэнкс?
     -  Да...  написал.  Скоро  должен  быть  ответ.  -  Вы,   наверно,
удивляетесь, почему я об этом спросил. Видите  ли,  я  считаю,  человек
должен стараться увидеть как можно больше. Это ведь жизненный опыт. Чем
больше человек знает жизнь, тем лучше. Человек должен все знать.
     - Я тоже так думаю. Очень верно вы сказали, - согласился Реймонд.
     Берт осушил стакан и вытер губы.
     - Я, конечно, читаю в газетах, что вот кого-то должны повесить, но
ведь это  совсем  другое  дело  -  все  увидеть  собственными  глазами.
Говорят, этим беднягам нужно пройти тринадцать  ступенек  до  виселицы.
Правда?
     На лице Реймонда появилось сосредоточенное выражение.
     - Право не знаю, мистер Мэнро. Я никогда их не считал.
     - Как они там... дергаются, рвутся... ну, когда уже висят?..
     - Да вроде бы. Вы понимаете, их ведь связывают по рукам и ногам, а
на голову надевают колпак  из  темной  материи.  Так  что  много-то  не
увидишь. Не дергаются, а я бы сказал, дрожь какая-то по телу  проходит.
Лицо Берта стало красным, напряженным. Глаза блестели.
     - В газетах пишут,  проходит  от  пятнадцати  до  тридцати  минут,
прежде чем повешенный умрет. Это так?
     - Да - а, я думаю, примерно так. Вообще -  то  умирают  они  в  ту
самую секунду, когда затягивается петля. Вот как с курицей: отрубят  ей
голову, а она мечется, крыльями хлопает, но ведь на самом - то деле она
мертва.
     - Да... наверное, так. Рефлекс, как говорится. Я полагаю, тем, кто
впервые на это смотрит, бывает не по себе.
     Реймонд снисходительно улыбнулся.
     - Ну, еще бы. Почти каждый раз кто-нибудь в  обморок  падает.  Кто
помоложе, ну репортеры там, бывает, плачут. Плачут прямо  как  дети.  А
иных рвет. По - настоящему рвет, прямо выворачивает. Раз... и весь обед
насмарку. Это обычно с новичками бывает, с  теми,  кто  в  первый  раз.
Разопьемте - ка бутылочку пива, мистер Мэнро. Вкусного, холодного, а?
     - Это точно, пиво у вас прекрасное, - рассеянно согласился Берт. -
Надо попросить у вас рецепт. В доме всегда должно быть пиво  на  случай
жары. А сейчас, мистер Бэнкс, мне надо идти. Спасибо, что показали  мне
ферму. Я думаю, эти ребята из Петалумы могут у вас поучиться, как  надо
разводить кур.
     Реймонд покраснел от удовольствия.
     - Стараюсь идти в ногу со временем. Я дам вам знать, мистер Мэнро,
когда от Эда придет письмо.
     Следующие две недели Берт Мэнро постоянно нервничал и раздражался.
Это было так непривычно, что его жена не выдержала:
     - Берт, ты, наверно, заболел. Съезди в город,  пусть  тебя  доктор
посмотрит.
     - Еще чего! Совсем я не больной, - не соглашался он.
     Почти все время он работал на ферме, но  глаза  его  обращались  к
дороге каждый раз, когда мимо проезжала машина. Наконец, в  субботу  на
своем грузовичке подъехал Реймонд и остановился перед  воротами  Мэнро.
Берт бросил  лопату  и  пошел  ему  навстречу.  Когда  встречаются  два
фермера, они редко заходят в дом.  Обычно  они  неторопливо  гуляют  по
участку. Вот один нагнулся и сорван травинку, вот другой оборвал листок
с дерева и, беседуя, вертит его в руках. Стояло начало лета. Листья  на
фруктовых деревьях еще не утратили нежный светло-зеленый цвет, но  пора
цветения уж  кончилась  и  завязались  плоды.  Вишни  начали  чуть-чуть
розоветь. Берт и Реймонд прогуливались в саду.
     - Птицы жирные в этом году, - сказал Берт. - Они у меня, наверное,
все вишни поклевали. - Берт отлично знал, зачем приехал Реймонд.
     - Мистер Мэнро, а Эд - то мне написал. Он говорит,  вы  можете  со
мной приехать. Правда, много народу туда не пускают, они ведь не хотят,
чтобы туда ходили разные там маньяки и удовлетворяли  свое  болезненное
любопытство. Но вы - мой друг, мистер Мэнро, и это совсем другое  дело.
Мы отправимся в четверг. В пятницу казнь. Берт шел рядом молча, опустив
глаза в землю. - Эд - славный малый. Он  понравится  вам,  -  продолжал
Реймонд. - С четверга на пятницу мы у него заночуем.
     Берт разглядывал прутик, который поднял с земли,  повертел  его  в
руках и согнул дугой.
     - Я вот все время об этом думаю, - сказал он.  -  Ничего,  если  я
откажусь в последнюю минуту?
     Реймонд удивленно уставился на него.
     - Как же так? Я думал, вам хочется туда поехать. Что стряслось?
     - Если я вам расскажу, вы решите, что я слабак. Дело  в  том...  я
говорю, я думал об этом и... я боюсь.  Я  боюсь,  что  потом  не  смогу
выбросить это из головы.
     - Да это вовсе не так  страшно,  как  кажется,  -  уговаривал  его
Реймонд.
     - Может быть. Не знаю. Но боюсь, это  не  для  меня.  Каждый  ведь
по-своему смотрит на такие вещи.
     - Это точно.
     - Я попробую объяснить вам,  что  я  чувствую,  мистер  Бэнкс.  Вы
знаете, я не ем кур. Я никогда и никому не говорю, почему я их  не  ем.
Не люблю - и все. Я втравил вас в это дело и должен  все  рассказать...
ну, вроде как объясниться. - Палочка хрустнула в его руках, он отбросил
обломки на землю и сунул руки в карманы.
     - В детстве, лет двенадцать мне было, я перед уроками разносил  по
домам бакалею. Так вот, рядом с пивоваренным заводом жил  один  старик,
калека. Ему отрезали ногу по самое бедро, но вместо деревяшки он  носил
старомодный костыль - круглая палка и на ней такая  выгнутая  рукоятка.
Ну, вы их помните. Он неплохо  передвигался  с  этим  костылем,  только
немного медленно. Однажды утром я проходил мимо его двора, неся корзину
с бакалеей, а старик в это время собирался резать петуха. Это был рыжий
род-айлендский петух, такой здоровенный. Я таких отродясь не  видел.  А
может быть, петух мне показался большим, потому что  сам  я  тогда  был
совсем маленький. Старик зажал под мышкой костыль и  держал  петуха  за
ногу. - Берт остановился, поднял с земли другую веточку,  снова  согнул
ее в дугу. Он заметно побледнел.
     - Так вот, - продолжал он, - у старика в другой руке был тесак. Он
полоснул петуха по шее, но костыль соскользнул, петух  дернулся,  и  он
отрезал ему крыло. И тогда старик вроде как сошел с ума. Он все резал и
все не там, не там, всю  грудку  ему  располосовал  и  живот.  А  потом
костыль еще немного соскользнул.  Старик  совсем  озверел.  Он  отрезал
петуху ногу и при этом угодил по собственному пальцу.  -  Берт  рукавом
вытер мокрый лоб. Реймонд носком ботинка ковырял землю.
     - Так вот, после этого старик просто бросил  петуха  на  землю  и,
держась за палец, заковылял к себе в дом. А петух  пополз  по  двору  и
вывалившиеся его внутренности волочились по земле... он полз и как - то
каркал, что ли. - Палочка снова хрустнула в его руках, на этот  раз  он
яростно отшвырнул ее прочь. - Так  вот,  мистер  Бэнкс,  с  тех  пор  я
никогда не режу кур и ни разу их не ел. Я пробовал  есть  курятину,  но
каждый раз мне мерещился этот распроклятый род-айлендский  петух,  и  я
представлял себе, как он ползет. - Он впервые посмотрел Реймонду Бэнксу
прямо в лицо. - Представляете, как это было?
     Реймонд отвел глаза в сторону.
     - Да, да, сэр, наверное, это было ужасно.
     Берт снова заговорил:
     - Так вот, я и задумался - стоит мне  ехать  с  вами?  Ведь  может
выйти как с тем петухом. Он мне снился в детстве, этот петух, час -  то
снился. Каждый  раз,  когда  у  меня  портился  желудок  и  ночью  меня
одолевали кошмары, я видел во сне этого петуха. А теперь,  представьте,
поеду я с вами смотреть, как кого - то вешают. Ведь,  может,  это  тоже
будет мне сниться. Вот недавно  в  Аризоне  повесили  одну  женщину,  и
веревка ей голову оторвала. Ну, представьте, что случится такое. Это же
в сто раз страшнее, чем любой петух. Да меня это всю жизнь потом  будет
преследовать.
     - Но такого практически никогда не бывает, - возразил  Реймонд.  -
Говорю вам, все это не так страшно, как кажется.
     Берт, казалось, не слышал. Его лицо дергалось от ужаса.  Казалось,
он видит сейчас воочию все то, о чем только что говорил.
     - Вот вы говорите, некоторых во  время  казни  рвет,  а  некоторые
теряют сознание. Я понимаю почему. Потому  что  эти  люди  представляют
себе, что это они сейчас на виселице с веревкой на шее.  Они  буквально
чувствуют все то, что человек, с которым это происходит. Это и со  мной
бывало. Я как - то вообразил себя на месте  человека,  которого  завтра
должны повесить. Это страшно, это очень страшно. Это  представить  себе
невозможно. И вот я подумал... на кой ляд мне туда ехать, доводить себя
до таких кошмаров? Меня вырвет.  Уверен,  что  вырвет.  Я  ведь  просто
пройду чрез все, что увижу, как проходит этот бедолага висельник. Вчера
вечером только подумал об этом, тут  же  почувствовал  у  себя  на  шее
веревку. А потом лег спать, накрыл лицо простыней, и мне представилось,
что это тот самый - черный колпак.
     - Слушайте, я вам серьезно  говорю,  перестаньте  вы  даже  думать
такое, - сердито крикнул Реймонд. - Если вы будете об этом думать,  вам
нельзя со мной ехать. Говорю я вам, это совсем не так  страшно.  Ничего
особенного. Вы сказали, что хотите со мной поехать, я и добыл  для  вас
разрешение. Чего ради вы все это завели?  Ни  к  чему  это.  Не  хотите
ехать, так прямо и скажите и заткнитесь после этого.
     Из глаз Берта исчезло выражение ужаса. Некий новый страх  вытеснил
из его сознания кошмары, порожденные его воображением, и он с  радостью
ухватился за это новое чувство.
     - Не нужно злиться, мистер Бэнкс. Я вам просто объяснил, почему  я
не хочу ехать. Если бы у вас было  воображение,  вы  бы  сами  это  все
поняли и не ездили глазеть, как вешают какого-то беднягу.
     Реймонд презрительно отвернулся.
     - Кишка у вас тонка, - сказал он и зашагал к своей машине. Он  как
бешеный промчался по дороге к своей ферме, но когда  приехал  и  накрыл
грузовичок брезентом, вроде бы успокоился и  пошел  к  дому  медленным,
размеренным шагом. Его жена срезала розы.
     - Что с  тобой  случилось,  Рэй?  Ты  совсем  больной  на  вид,  -
воскликнула она с испугом.
     Реймонд сделал кислую мину.
     - Голова болит, вот и все. Пройдет. Ты знаешь,  Берт  Мэнро  хотел
поехать со мной на той неделе?
     - Да.
     - Так вот, теперь он не хочет ехать.
     - А что с ним такое?
     - Запсиховал он, вот что с ним такое. Боится на это смотреть.
     Его жена нервно рассмеялась.
     - Ты знаешь, я и сама тоже навряд ли захотела бы на это смотреть.
     - Ты женщина, а он, надо полагать, мужчина.
     На следующее утро Реймонд вышел к завтраку какой то вялый и  очень
мало ел. Жена забеспокоилась.
     - Рэй,  наверно,  у  тебя  голова  так  и  не  прошла.  Тебе  надо
что-нибудь принять.
     Реймонд оставил ее слова без внимания.
     - Мне надо написать Эду, а я не знаю, как ему это объяснить.
     - Я не поняла, чего ты не знаешь.
     - Понимаешь, я боюсь, что я простыл. Я  не  знаю,  может,  я  и  к
четвергу не поправлюсь, и тогда  я  не  смогу  поехать  в  Сан-Квентин.
Дорога длинная. Надо будет ехать по мосту  через  залив,  а  там  ветер
очень холодный.
     Миссис Бэнкс задумалась.
     - Слушай, а чего ты его не попросишь как-нибудь приехать к нам? Он
у нас никогда не бывал, а ты к нему столько раз ездил.
     Лицо Реймонда прояснилось.
     - А ведь правда!  Это  мысль.  Я  ведь  много  лет  к  нему  езжу.
Черкну-ка я ему письмецо, чтобы он приехал к нам в гости.
     - И мы устроим для него пикник, - подхватила миссис Бэнкс.
     Лицо Реймонда снова приобрело унылое выражение.
     - Да нет, я думаю, не стоит. Близкие друзья встречаются, зачем  же
собирать толпу. Но пиво, например... ты просто не  представляешь  себе,
до чего он любит пиво. Я черкну ему сейчас письмецо.
     Он вытащил ручку, блокнотик и чернильницу. Но как только он взялся
за перо, лицо его опять помрачнело.
     - Чтоб он сдох, этот Мэнро! Так старался для него.  И  кто  ж  его
знал, что он вдруг так струсит.

                                   Х

     Пэт Хамберт родился, когда его родители были уже, что  называется,
людьми среднего возраста; а когда ему  исполнилось  двадцать  лет,  они
стали старыми, брюзгливыми и злобными. Вся его  жизнь  проходила  среди
старческих недугов, болей и болезней,  старческих  жалоб  и  старческой
сосредоточенности  на  себе.   К   его   мнению   родители   относились
пренебрежительно, потому что он был молодым. "Вот поживешь с  наше,  на
все будешь по-другому смотреть", - так говорили они Пэту, когда он  был
еще мальчиком.  Он  вырос,  и  они  возненавидели  его  молодость,  ибо
молодость избавлена от старческих хворей.  Старость  представлялась  им
неким высшим, почти божественным  в  своей  непогрешимости  состоянием.
Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы - он был платой за глубокую
старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что  ни  в  чем  молодом  нет
ничего хорошего. Молодость -  это  всего  лишь  пора  неумелой,  робкой
подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать  лишь  о
своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения.  Старость
же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
     Когда Пэту было шестнадцать лет, на него  свалили  всю  работу  на
ферме. Отец удалился от дел, воссел на кресло  -  качалку,  стоявшую  в
гостиной у печки, и оттуда издавал свои эдикты - отдавал  распоряжения,
указания и критические замечания.
     Хамберты обитали в старом,  нескладно  построенном  доме  из  пяти
комнат: постоянно  запертая  на  замок  большая  гостиная,  холодная  и
жуткая, как смерть;  маленькая  гостиная,  душная,  жаркая,  где  стоял
невыносимый запах аптеки; две  спальни  и  довольно  просторная  кухня.
Старики, подсунув под себя подушки, сидели в качалках и костерили  Пэта
почем зря, если он забывал вовремя подбросить в  печку  дров.  К  концу
жизни они его просто ненавидели, ненавидели за то, что он был молод.
     Жили они долго. Пэту стукнуло тридцать, когда его родители (оба  в
один месяц) отправились на тот свет. Они вечно жаловались,  вечно  были
недовольны своей жизнью и считали себя несчастными. Тем  не  менее  они
крепко цеплялись за это жалкое  существование  и  умерли  только  после
долгой борьбы.
     Два месяца Пэт жил в сплошном кошмаре. Три недели он  ухаживал  за
матерью. Она лежала неподвижно и шумно, хрипло дышала. Он укладывал  ее
поудобней,  оправлял  постель,  а  она  следила  за  ним   пристальным,
укоризненным взглядом. Даже мертвая, она, казалось, глядела на  него  с
осуждением.
     Пэт открыл дверь  большой  гостиной:  там  шло  отпевание,  соседи
рядами сидели у гроба и чинно слушали. Из спальни слышался раздраженный
плач отца.
     Сразу же после похорон слег отец, и Пэт ухаживал за  ним  еще  три
недели. А потом в гостиной был поставлен новый гроб,  и  чинные  соседи
снова явились на панихиду и расселись рядами у  гроба.  Когда  родители
Пэта были живы, большую гостиную всегда запирали на  ключ  и  открывали
только раз в месяц - прибраться. Жалюзи всегда были спущены,  чтобы  не
выгорели на солнце зеленые ковры,  посреди  гостиной  стоял  столик  на
позолоченных ножках с мраморной столешницей, на нем тканная под гобелен
скатерка ("Вечерний звон" Милле), а на ней Библия в тисненом переплете.
По обе стороны от Библии помещались две  приземистые  вазы  с  букетами
бессмертника. У стен в строгом порядке стояли четыре стула  -  два  для
гроба и два для посетителей. Кроме того, висели  там  еще  три  большие
картины в позолоченных рамах - две  были,  собственно,  не  картины,  а
цветные  увеличенные  фотографии   стариков   Хамбертов   с   суровыми,
неподвижными лицами. Сняты  они  были  так  мастерски,  что  непрошеный
посетитель гостиной, где бы он ни остановился, все время чувствовал  на
себе их тяжелый взгляд.  Третья  картина  изображала  челн,  в  котором
покоилось тело Элен <Женский персонаж из легенды "Король Артур и рыцари
Круглого стола">. Челн плыл  по  печальной  мелководной  реке,  и  край
покрывала свешивался в воду. В углу стоял еще один столик, а на нем под
высоким стеклянным колпаком сидели на вишневой ветке чучела трех иволг.
Могильным холодом веяло от этой комнаты, и посещали ее только покойники
и те, кто провожал их в последний путь. Это был  своего  рода  домашний
морг. Пэт помнил, как отсюда  унесли  на  кладбище  трех  его  теток  и
дядюшку.
     На кладбище Пэт стоял тихо и смотрел, как  его  соседи  возятся  с
могилой. Могила матери уже  успела  немного  осесть,  холмик  прорезала
зигзагообразная  трещина.  Соседи  уже  утрамбовали  вторую  могилу   и
похлопывали ладонями по холмику свежей земли. Они привыкли  работать  с
землей и любили хорошую работу; борозда ли, могила - им было все равно.
Приведя ее в полный порядок, они еще немного потоптались вокруг, что-то
подправляя напоследок. Женщины уже  разошлись  и  ожидали  мужей  около
экипажей. Мужчины по очереди подходили к Пэту, чтобы пожать ему руку, и
бормотали  нечто  сочувственное  и  печально  -  торжественное.   Затем
фургоны, коляски, тележки длинной процессией двинулись прочь и одна  за
другой скрылись из глаз. А  Пэт  все  стоял  и  неподвижно  смотрел  на
могилы. Он не знал, что ему делать. Никто  теперь  ничего  от  него  не
требовал.
     Пряно пахло осенью, порывистый ветерок вдруг срывался  с  места  и
замирал на полпути. На кладбищенской  ограде  неподвижно  сидели  дикие
голуби и все глядели в одну сторону. Ветер гнал по земле клочок  старой
потемневшей газеты. Клочок  прилип  к  его  ботинкам.  Пэт  наклонился,
поднял бумажку, глянул на нее и кинул  обратно.  На  дороге  послышался
стук колес. Т. Б. Аллен привязал лошадь к ограде и направился  к  Пэту.
"А мы думали, ты нынче куда - нибудь пойдешь, - сказал он  смущенно.  -
Хочешь, заходи к нам поужинать... А то и заночуешь".
     Оцепенение, навалившееся на Пэта,  наконец  -  то  его  отпустило.
"Надо бы куда - нибудь отсюда уехать", -  сказал  он.  Потом  с  трудом
нащупал следующую мысль: "Что толку мне здесь торчать".
     - Да, пожалуй, тебе лучше уехать, - сказал Аллен.
     - Это трудно, мистер Аллен. Сдается  мне,  иной  раз  я  хочу  это
забыть, а иногда, наоборот,  мне  нужно  об  этом  помнить.  Но  уехать
трудно, потому что если уедешь, то уж точно знаешь - все... конец...
     - Слушай, а чего бы тебе в самом деле не зайти к нам поужинать?
     Пэт перестал скрытничать и откровенно оказал:
     - Я всю жизнь ужинал только дома. Они... -  Он  кивнул  в  сторону
могил. - Они не любили выходить  из  дому,  после  того  как  стемнеет.
Ночной воздух был им вреден.
     - Так вот я и говорю, не лучше ли тебе у нас покушать. И  не  ходи
ты нынче ночевать  в  свой  пустой  дом.  Надо  же  себя  хоть  чуточку
пожалеть. - Он схватил Пэта за руку и потащил к  воротам.  -  Садись  к
себе в фургон и поезжай за мной. - Когда они выходили из ворот,  мистер
Аллен испытал некое элегическое настроение. - Хорошо умереть осенью,  -
сказал он. - Вот весной скверно  помирать.  Не  знаешь,  когда  пройдут
дожди и какой урожай будет, не знаешь. А осенью уже все кончено.
     - Им это было без разницы, мистер Аллен. Они никогда не спрашивали
меня,  какой  будет  урожай.  А  дождя  они  терпеть  не  могли   из-за
ревматизма. Они просто хотели жить. Не знаю почему.
     На ужин была холодная говядина, жареная картошка с луком и хлебный
пудинг с изюмом. Миссис Аллен  все  время  говорила  о  его  родителях,
вспоминала, какие это были хорошие, добрые люди, какой честный  человек
был его отец, какая знаменитая кулинарка была его мать. Пэт  знал,  что
все это она выдумывает, чтобы утешить его, а ему  сейчас  это  было  не
нужно. Он не испытывал горя. Что-то густое и тяжелое, как летаргический
сон, навалилось на него, мешая говорить и двигаться.
     Ему все  вспоминалось,  как  во  время  похорон,  когда  поднимали
стоявший на двух стульях гроб,  один  из  носильщиков  задел  столик  с
мраморной столешницей, опрокинул вазу с бессмертниками и сдвинул Библию
и тканную под гобелен скатерку. Пэт чувствовал, что приличия ради  надо
расставить все по прежним местам. Придвинуть стулья к стенкам, положить
ровненько Библию. А потом снова запереть гостиную. В память о матери он
должен был все это сделать.
     Аллены уговаривали его  переночевать,  но  он  отказался.  Немного
погодя он, пожелав им довольно вяло доброй  ночи,  потащился  запрягать
лошадь. Над головой чернело  холодное  осеннее  небо,  покрытое  яркими
колючими звездами, надвигалась прохлада, и горы гудели, отдавая  тепло.
Сквозь оцепенение Пэт слышал цоканье копыт по дороге, крик ночных птиц,
шелест ветра в опавшей листве. Но куда отчетливее звучали  в  его  ушах
голоса стариков. "Будет мороз, - говорил отец. - Ненавижу мороз... хуже
крыс". Тут подключился голос матери: "Он  еще  говорит  о  крысах.  Мне
кажется, у нас  в  погребе  завелись  крысы.  Интересно,  Пэт  поставил
крысоловки? Я ему еще  в  том  году  велела  их  поставить,  а  он  все
забывает".
     Пэт ответил: - Я положил в погреб отраву. Так лучше.
     "Лучше всего завести кошку, - раздался хнычущий голос матери. - Не
понимаю, почему бы нам не завести кошку, а то и двух. У Пэта никогда не
было кошек".
     -  Заводил  я   кошек,   мама,   но   они   предпочитают   гоферов
БМлекопитающее отряда  грызунов  (Ред.).>,  а  потом  вообще  дичают  и
убегают из дома. Нельзя нам кошек тут держать.
     Дом стоял черный и невыразимо мрачный. Пэт зажег лампу и развел  в
печке огонь, чтобы протопить кухню. Когда в  печи  загудело  пламя,  он
опустился в кресло и наконец  почувствовал  себя  уютно.  Вот  было  бы
хорошо, подумал он, перенести в кухню кровать и спать тут, возле печки.
Привести дом в порядок можно и завтра или в конце концов  как-нибудь  в
другой раз.
     Когда он распахнул  дверь  в  гостиную,  на  него  накатила  волна
холодного безжизненного воздуха.  В  нос  ударили  запахи  погребальных
цветов, старости и лекарств. Он быстро прошел к себе в спальню,  забрал
раскладушку и перетащил в теплую, освещенную кухню.
     Немного  погодя  Пэт  задул  лампу  и  лег  спать.  В  печке  тихо
потрескивал огонь. Некоторое время  было  тихо,  затем  постепенно  дом
заполнили  зловещие  шорохи  и  шумы.   Пэт   лежал   на   раскладушке,
похолодевший от страха, и прислушивался к звукам, которые доносились из
гостиной, к скрипу качалок, к  шумному  дыханию  стариков.  Старый  дом
потрескивал, и хотя Пэт это понимал,  он  каждый  раз  вздрагивал,  как
сумасшедший, и весь  взмок  от  холодной  испарины.  Тихий  и  какой-то
пришибленный, выбрался он из постели, запер дверь в гостиную  и  снова,
дрожа, залез под одеяло. Стало очень тихо и очень одиноко.
     Наутро Пэт проснулся  со  смутным  ощущением,  что  ему  предстоит
исполнить неприятный долг. Он начал вспоминать, что же это за  долг,  и
вспомнил. Да, конечно, Библия. Ее сдвинули, и теперь она  лежит  не  на
месте. Нужно положить  ее  так,  как  она  лежала  раньше.  Потом  надо
поставить упавшую вазу  с  бессмертниками  и  прибраться  в  доме.  Пэт
сознавал, что все это он должен сделать, хотя ему  ужасно  не  хотелось
открывать дверь в гостиную. Его бросало в холод при одной мысли о  том,
что он там увидит: две качалки с продавленными подушками  на  сиденьях,
стоящие по сторонам очага.  Эти  продавленные  подушки  словно  хранили
отпечаток тех, кто на них сидел. Он представил  себе  запахи  старости,
мазей, увядших цветов, поджидающие его по ту сторону двери. Но это  его
долг, надо его исполнить.
     Он разжег огонь и приготовил завтрак. И вот, когда он пил  горячий
кофе, откуда ни возьмись вдруг нагрянули новые мысли, совсем  для  него
непривычные. Необычные эти мысли сперва ошеломили его своей дерзостью и
простотой.
     "А зачем мне туда идти? - подумал он. - Ухаживать мне теперь не за
кем, да и вообще там никого нет. Не хочу я туда идти и  не  пойду".  Он
почувствовал себя как мальчишка, который сбежал с уроков  и  отправился
гулять в чудесный густой  лес.  Но,  подавляя  это  чувство  неожиданно
обретенной свободы, в ушах у него зазвучал жалобный голос матери: "Пэту
нужно прибрать в доме. Пэт неряха, ему на все наплевать".
     И тут вдруг радость неповиновения вспыхнула в нем. "Ты  умерла!  -
сказал он голосу. - Ты существуешь только  в  моем  воображении.  Никто
теперь не ждет, что я что то буду для  него  делать.  Никто  теперь  не
узнает, что я должен был что - то там сделать и не сделал. Не  пойду  я
туда. И вообще никогда не пойду". И пока храбрость не покинула его, Пэт
решительно подошел к двери, рывком вытащил ключ  и  забросил  в  густые
заросли сорняков, растущие за домом. Он закрыл ставни  на  всех  окнах,
кроме кухонных, и накрепко прибил их большими гвоздями.
     Но радость внезапно обретенной свободы продолжалась недолго.  Днем
он был занят на ферме, а поближе к  вечеру  начинал  скучать  по  своим
прежним обязанностям, которые так легко и привычно поглощали  часы  его
досуга. Он понимал, что боится войти в дом,  боится  следов  старческих
тел на подушках  и  неровно  лежащей  Библии.  Он  запер  в  доме  двух
изможденных старых призраков, но запретить им тревожить его он  был  не
властен.
     В этот вечер, приготовив себе ужин, он сел  возле  печки.  Жуткое,
безысходное одиночество, как туман, окутало  его.  Он  прислушивался  к
звукам старого дома. То здесь, то там что - то  шуршало,  потрескивало,
постукивало. Он прислушивался  с  таким  напряжением,  что  скоро  смог
различать, как за стеной скрипят, покачиваясь, качалки, а один раз даже
отчетливо услыхал скрежет крышечки,  которую  отвинчивали  от  банки  с
мазью. Пэт больше не мог этого выносить. Он  пошел  в  конюшню,  запряг
лошадь и поехал в лавку.
     Трое мужчин сидели возле пузатой печки и созерцали трещины на ней.
Они подвинулись, Пэт  поставил  стул  и  сел.  Никто  из  них  даже  не
посмотрел на него, ибо человек в трауре заслуживает такой же социальной
неприкосновенности, как калека. Пэт сел поудобней и тоже  уставился  на
печку.
     - Мне надо купить муки. Напомните мне, как буду уходить, -  сказал
он.
     И все поняли, что он имел в виду.  Все  знали,  что  муки  ему  не
нужно, но каждый в подобных  обстоятельствах  изобрел  бы  какой-нибудь
предлог. Т. Б. Аллен приоткрыл дверцу печки, заглянул туда и плюнул  на
горящие угли.
     - Поначалу в таком доме чувствуешь себя довольно таки  одиноко,  -
заметил он.
     Пэт был благодарен ему, хотя, сказав эту фразу, лавочник  допустил
изрядную бестактность.
     - Мне еще надо будет купить табаку и  патронов,  мистер  Аллен,  -
сказал он. Так он хотел выразить свою благодарность.
     После  этого  Пэт  резко  изменил  образ  жизни.  Он  стал  искать
общества: днем работал на ферме, зато вечером неизменно оказывался там,
где собралась какая -  нибудь  компания.  Когда  устраивали  танцы  или
вечеринку, Пэт появлялся раньше всех, а уходил последним. Он был частым
гостем у Джона Уайтсайда; он самым первым прибегал  на  пожары.  В  дни
выборов он вертелся на избирательном пункте до тех  пор,  пока  его  не
закроют. Если где - нибудь собиралось несколько человек, одним  из  них
неизменно оказывался Пэт.  Со  временем  у  него  выработался  какой-то
особый нюх на всякие события, способные собрать толпу.
     Пэт  был  некрасивый,  долговязый,  с  большим  носом  и   тяжелой
челюстью. Он сильно смахивал на молодого Линкольна, и одежда сидела  на
нем так же нескладно. Его большие уши и широкие  ноздри  густо  заросли
волосами. Казалось, там притаились пушистые зверьки. Собеседник он  был
никудышный. Он знал, что  в  любой  компании  от  него  мало  толку,  и
старался возместить это постоянной и даже чрезмерной услужливостью.  Он
был неизменно готов помочь, броситься что-то устраивать.  Он  радовался
как мальчик, когда его избирали  в  очередной  комитет  по  организации
какой - нибудь вечеринки или танцев, что давало ему возможность  ездить
к другим членам комитета и обсуждать всевозможные планы;  иной  раз  он
целый  вечер  возился,  украшая  школу  (где  эти  вечеринки  обычно  и
происходили),  или  разъезжал  по  всей  долине  на  своем  грузовичке,
одалживая у фермеров стулья и посуду. Если же вечером ему  некуда  было
приткнуться он отправлялся на своем грузовичке в Салинас, шел в кино  и
смотрел подряд два сеанса. Проведя две  первые  после  похорон  ночи  в
жутком одиночестве, он никогда больше по вечерам не сидел  дома.  Когда
он вспоминал о Библии, о качалках и старческих запахах,  его  охватывал
страх.
     Вот уже десять лет Пэт Хамберт  метался  в  поисках  общества.  Он
добился, что  его  выбрали  в  попечительский  совет;  успел  сделаться
масоном, вступить в Тайное братство в Салинасе и никогда  не  пропускал
собраний.
     Несмотря на то что он так рьяно рвался к людям, ни в одну компанию
Пэт не входил прочно. В любом  сборище  он  обретался  где-то  сбоку  и
раскрывал рот лишь тогда, когда кто-нибудь  к  нему  обращался.  Жители
долины воспринимали его  присутствие  как  нечто  неизбежное.  Они  его
нещадно эксплуатировали и при этом едва ли догадывались, что именно это
ему и нужно.
     Когда  очередное  сборище  заканчивалось  и  Пэту  волей   неволей
приходилось возвращаться домой, он заводил свой грузовой фордик в гараж
и обессиленный валился в постель. Он  старался  не  думать  об  ужасных
стариковских  комнатах,  но  безуспешно.  Случалось,  в  его   сознание
прокрадывалась  жуткая  картина:  запертая  комната,  мебель,  покрытая
толстым слоем пыли, паутина в  углах.  И  если,  прорвав  все  защитные
барьеры, это зрелище вламывалось в его сознание прежде, чем он засыпал,
Пэт трясся под одеялом как в лихорадке и горстями принимал снотворное.
     Поскольку Пэт  ненавидел  свой  дом,  он,  разумеется,  о  нем  не
заботился. В доме царило  запустение.  Белые  розы,  которые  до  этого
множество  лет  представляли  собой   приземистые   кустики,   внезапно
пробудились к жизни  и  поползли  вверх  по  фасаду  дома.  Они  укрыли
крыльцо, гирляндами опутали закрытые ставнями  окна,  длинными  лентами
свисали с крыши. Через десять лет дом напоминал огромный могильный холм
из роз. Проезжающие по  дороге  люди  останавливались,  пораженные  его
размерами и красотой. Пэт почти не замечал цветов. Он никогда не  думал
о доме, если, конечно, это ему удавалось.
     У Хамбертов была хорошая ферма. Пэт содержал ее в порядке,  и  она
приносила порядочный доход, а поскольку расходы его были  невелики,  на
его счету в банке уже лежало несколько тысяч.  Пэт  любил  свою  ферму,
любил тем более за то, что она хотя бы днем ограждала его  от  страхов.
Пока он работал, он был свободен от ужаса  бесприютности  и  леденящего
сознания своего одиночества.  Сад  давал  великолепные  фрукты,  но  он
предпочитал  возиться  с  ягодами.  Вдоль   дороги   зеленели   шпалеры
виноградника. Каждый год он неизменно оказывался первым, кто вывозил на
рынок виноград и ягоды.
     Пэту стукнуло сорок, когда  в  долину  приехала  семья  Мэнро.  Он
встретил их приветливо: вот еще один дом, куда можно зайти убить вечер.
Берт Мэнро был человек общительный и радовался, когда Пэт заглядывал  к
нему. Пэт был отличный фермер, и Берт часто спрашивал его  совета.  Пэт
не обращал особого внимания на Мэй  Мэнро;  правда,  заметил,  что  она
хорошенькая, но тут же забыл об этом. Люди редко интересовали его  сами
по  себе,  они  были  для  него  скорее  противоядием  от  одиночества,
убежищем, где он спасался от запертых в доме призраков.
     Однажды днем, в начале лета, Пэт копался в своем винограднике.  Он
опустился на колени между двумя шпалерами  и  тяпкой  разрыхлял  землю.
Виноград созревал быстро, и листья были красивые,  бледно-зеленые.  Пэт
медленно пробирался в зеленом коридоре. Ему нравилось работать, и он не
боялся надвигающейся ночи, поскольку собирался в  тот  день  ужинать  у
Мэнро.  Вдруг  со  стороны  дороги  послышались  голоса.  Хотя   дорогу
полностью скрывали заросли виноградника,  Пэт  понял,  что  это  миссис
Мэнро и ее дочка Мэй. Внезапно Мэй воскликнула:
     - Мама, да ты только посмотри! - Тут Пэт перестал работать и  весь
обратился в слух. - Ты когда-нибудь видела такие великолепные розы?
     - Да, и правда красиво, - сказала миссис Мэнро.
     - А я поняла сейчас, что они мне напоминают, - продолжала  Мэй.  -
Помнишь ту открытку? Там был нарисован этот чудесный  дом  в  Вермонте?
Нам ее прислал дядюшка Келлер. Этот дом, весь в розах, он же в точности
как на открытке. Вот бы хорошо и внутри его посмотреть.
     - Ну, милочка, это уж навряд ли получится. Миссис  Аллен  говорит,
что с тех пор, как умерли родители Пэта, в этом доме ни  разу  не  было
гостей, хоть прошло уж десять лет. А красиво ли там, внутри, она мне не
сказала.
     - Что ты, если дом весь в розах, он и внутри непременно  красивый.
Интересно, мистер  Хамберт  нам  как  нибудь  позволит  посмотреть  его
комнаты? - Тут голоса стали удаляться и затихли.
     Они ушли, а Пэт все стоял и разглядывал свой свой огромный розовый
цветник. Он никогда не замечал, как он прекрасен - целая гора зелени  и
снежно-белых цветов.
     - А красиво, - сказал он. - И похоже на тот самый чудесный  дом  в
Вермонте. Похоже на дом в Вермонте и... М - да,  а  ведь  действительно
красиво.
     А затем, словно взгляд его обладал способностью  проникать  сквозь
стены, он увидел большую гостиную. И, чтобы  забыть  о  своем  страшном
доме, он снова принялся за работу. Но снова и снова звучали  у  него  в
ушах слова Мэй "Он, наверно, и внутри такой  же  красивый".  Интересно,
подумал Пэт, а как выглядит изнутри  тот  самый  вермонтский  дом?  Он,
конечно, видел дом Джона Уайтсайда, основательный и  величавый.  Как  и
все жители долины, он восхищался плюшевым уютом домика Берта Мэнро,  но
ни  одного  по-настоящему  красивого  дома  он  никогда  не  видел.  Он
перебирал в уме все виденные им дома, но ни один из них  не  шел  ни  в
какое сравнение с тем домом, о котором говорила  Мэй.  Ему  вспомнилась
картинка из какого-то журнала: комната со  сверкающим  паркетом,  белые
двери, внутренняя лестница. Почему-то  эта  картинка  ему  запомнилась.
Наверное, Мэй говорила о чем-то в этом роде.
     Ему до смерти захотелось увидеть эту открытку, но Пэт  не  решался
ее попросить, ведь тогда Мэнро сразу догадаются,  что  он  подслушивал.
Чем больше он думал об этом, тем  сильнее  разгоралось  в  нем  желание
увидеть этот дом, такой красивый и такой похожий на его собственный. Он
отложил тяпку и стал расхаживать перед фасадом  своего  дома.  В  самом
деле розы были великолепны. Они балдахином  накрывали  крыльцо,  словно
тент, нависали над слепыми окнами. Пэт не понимал, как это до  сих  пор
он мог не заметить такой красоты.
     Этим вечером он совершил совершенно неожиданный поступок. Явившись
к  Мэнро,  он  с  порога  сообщил,  что  никак  не  может  принять  его
приглашения на ужин.
     - У меня дело в Салинасе, очень важное и срочное дело,  -  пояснил
он. - Я должен ехать прямо сейчас, иначе я потеряю солидную сумму.
     В Салинасе он немедленно отправился в публичную библиотеку.
     -  У  вас  есть  рисунки  каких-нибудь  домов  в  Вермонте...   но
обязательно красивых? - спросил он библиотекаршу.
     - Поглядите в журналах, может, что и найдете. Пойдемте!  Я  покажу
вам.
     Он засиделся допоздна. Служащим библиотеки пришлось даже напомнить
ему, что библиотека закрывается. Зато он нашел рисунки  интерьеров,  да
еще каких! Ему такие и не снились. В этих комнатах все было  по  плану;
отделка, мебель, стены и полы были каким -  то  образом  связаны  между
собой. Они были частью единого целого. Он долго разглядывал  рисунки  и
чувствовал, как в нем пробуждается глубоко  запрятанное  в  недрах  его
существа эстетическое чувство - вкус к форме, цвету, линии.  Прежде  он
не понимал, что комната может представлять собой  нечто  единое  -  все
связано,  каждая  вещь  на  своем  месте.  Все  комнаты,  которые   ему
приходилось видеть, обставлялись случайно и  постепенно.  Тетушка  Софи
прислала вазу, отец купил кресло. Вместо камина  сложили  печь,  -  так
было  теплей;  хлебная  компания  Сперри  выпустила  большой  рекламный
проспект, матери понравилась картинка,  и  она  засунула  ее  в  рамку;
магазин "товары почтой" объявил  о  продаже  торшеров  -  вот  появился
торшер. Вот так, помаленьку, и обставлялись комнаты. А на картинках все
было иначе. Там  существовала  идея,  и  каждая  вещь  в  комнате  была
подчинена этой идее. Перед самым закрытием библиотеки ему  попались  на
глаза две напечатанные рядом  иллюстрации.  На  одной  была  изображена
примерно такая комната, которые ему  частенько  приходилось  видеть,  а
прямо рядом была другая иллюстрация - та  же  комната,  только  из  нее
убрано все барахло, все лишнее, и в ней появилась идея. Ее нельзя  было
узнать. Впервые в жизни Пэт  рвался  домой.  Ему  хотелось  полежать  в
постели и подумать: странная новая мысль зашевелилась в его голове.
     Ночью он не мог уснуть. Его просто распирало от  изобилия  планов.
Один раз он даже встал и зажег свет, чтобы взглянуть на свой банковский
счет. Незадолго до рассвета  он  оделся,  приготовил  себе  завтрак  и,
покуда сидел за столом, все поглядывал на  запертую  дверь.  Его  глаза
злорадно поблескивали. "Там будет темно, - подумал  он.  -  Прежде  чем
войти, надо открыть ставни".
     Когда наконец рассвело, он с ломиком в руках обошел  вокруг  дома,
выдергивая гвозди, которыми были приколочены ставни, и широко  открывая
окна. Он не тронул только окна большой  гостиной,  -  не  хотел  ломать
розы. Покончив с этим, он вернулся в кухню и остановился перед запертой
дверью. Все то же страшное видение возникло перед ним, и он не  решался
войти. "Ладно! Одна секунда, и все! - успокоил он себя - Я  там  все  в
клочья разнесу!" Ломик с грохотом обрушился на  замок.  Жалобно  взвыли
несмазанные петли, дверь распахнулась, и перед  ним  предстала  комната
его ночных кошмаров. Казалось, в комнате стоит  туман  -  все  затянуло
паутиной;  разило  затхлостью,  кислятиной  и   старостью.   По   бокам
порыжевшей печки стояли две качалки. Даже сквозь пыль и  паутину  можно
было разглядеть вмятинки на подушках. Но самое страшное  было  не  это.
Пэт отлично знал, где находится  средоточие  его  кошмаров.  Он  быстро
прошел в большую гостиную, отводя руками  паутину,  которая  все  время
лезла в глаза. В комнате было темно, ведь  он  не  стал  открывать  там
ставни. Долго искать столик с мраморной столешницей  не  пришлось:  Пэт
точно знал, где он находится. Не зря же  этот  кошмар  преследовал  его
десять лет. Он схватил столик вместе с Библией, бегом  промчался  через
кухню и вышвырнул их во двор.
     Теперь он мог не торопиться. Страх ушел. Набрякшие от  дождя  рамы
так заело,  что  открыть  их  удалось,  только  действуя  ломиком,  как
рычагом.  Прежде  всего  он  выбросил  качалки,   и   они   покатились,
подпрыгивая на кочках, вслед за ними отправились картины, безделушки  и
чучела иволг. Когда  Пэт  повыбрасывал  из  дома  всю  мебель,  одежду,
коврики и вазы, он принялся сдергивать  со  стен  ковры,  и,  с  трудом
протиснув их сквозь окна, выкинул и их.  Наконец  он  принес  несколько
ведер воды и облил потолок и  стены.  Вся  эта  работа  доставляла  ему
огромное наслаждение. Выбрасывая стулья, он заодно обламывал им  ножки.
Потемневшие от старости обои медленно впитывали воду. Тем временем  Пэт
подобрал валявшуюся под окнами мебель, сложил ее в кучу и зажег костер.
Заплесневелая старая ткань и лакированное дерево не хотели разгораться,
лениво тлели, испуская невыносимый, сырой и пыльный смрад. И лишь когда
он выплеснул в костер  ведро  керосина,  языки  пламени  взметнулись  в
воздух. Столы и стулья оглушительно трещали. Казалось, таившиеся в  них
призраки прыгают в костер. Пэт обозревал дело своих рук.
     - Вы что? Так бы и просидели там все время, да? - выкрикнул Пэт. -
Думали, слабо мне вас сжечь! Вот бы вы и в самом деле оказались здесь и
поглядели, что я сейчас сделаю, вы, трухлявое, вонючее барахло!
     Зеленые ковры сгорели дотла, от них остались лишь красные  тлеющие
хлопья. Старинные вазы и кувшины  от  жары  с  треском  разлетались  на
куски. Пэт слышал, как шипит ментол, как лопаются пузырьки  и  снадобья
выкипают на огне. Он чувствовал, что казнит сейчас своего лютого врага.
И лишь когда куча вещей превратилась в тлеющие угли, он вернулся в дом.
К тому времени обои промокли насквозь и отваливались от  стен  длинными
широкими лентами.
     В тот же день Пэт съездил в Салинас  и  скупил  там  все  журналы,
посвященные искусству украшения и отделки жилищ. Вечером, после  обеда,
он засел за журналы и наконец нашел именно то, что ему  было  нужно.  В
отличие от прочих, эта комната не вызывала у него никаких возражений. А
сделать ее было очень просто.  Стоило  лишь  снести  перегородку  между
маленькой и большой гостиной и получилась бы комната длиной в  тридцать
футов и шириной в пятнадцать. Окна в ней нужно расширить, камин сделать
большой, пол отциклевать и натереть. Все это  он,  конечно,  сумеет.  У
него чесались руки поскорее взяться за работу.  "Начну  завтра  же",  -
решил он. Тут его остановила новая  мысль:  "Она  думает,  у  меня  уже
сейчас красиво. Незачем ей знать,  что  я  к  этим  делам  только  лишь
приступаю. Тогда она поймет, что я подслушивал. И вообще не надо, чтобы
кто-нибудь об этом знал. Еще спрашивать начнут". И тут же  сам  спросил
себя, а зачем, собственно, ему  это  нужно.  "Не  их  собачье  дело,  -
ответил он себе. - Что я, пойду и начну всем  и  каждому  рассказывать,
зачем да почему. Да ну их к лешему! Буду работать по ночам".  Пэт  даже
рассмеялся про себя. При мысли, что он будет  тайно  переделывать  свой
дом, его охватил восторг. Работать он будет один, и об  этом  никто  не
узнает. А потом, когда все будет кончено, он пригласит гостей:  мол,  у
меня так всегда было. Никто и не вспомнит, как все это выглядело десять
лет назад.
     С тех пор жизнь его пошла так: днем он  работал  на  ферме,  а  по
вечерам, полный радостного нетерпения, бросался в дом. Пэт  вырезал  из
журнала рисунок, изображавший комнату в ее законченном виде, и  повесил
его на кухне, прикрепив кнопками к стене. Он забегал посмотреть на  нее
по двадцать раз в день. Когда он прилаживал подоконники, оклеивал стены
французскими серыми обоями, красил рамы и  двери  кремовой  эмалью,  он
представлял себе, как все это будет выглядеть.  Когда  ему  были  нужны
какие - нибудь краски или инструменты, он отправлялся в Салинас  поздно
вечером, а домой приезжая уже затемно. Работал он до полуночи, а  потом
в счастливом изнеможении ложился спать.
     Соседи стали замечать, что он  перестал  появляться  в  компаниях.
Пошли расспросы, но у Пэта ответ был подготовлен заранее.  "Я  поступил
на заочные курсы, - объяснял он. - Приходится заниматься  по  вечерам".
Соседи слушали его с улыбкой. Ясное дело: не так - то  легко  перенести
одиночество. Рано или поздно все холостяки становятся чудаковатыми.
     - А что ты там учишь, на этих курсах, Пэт?
     - Что? Ого - го! Я изучаю... строительное дело.
     - Жениться тебе надо, Пэт. Который год один сидишь.
     Пэт бурно краснел. "Чушь собачья", - говорил он.
     Отделывая комнату, Пэт одновременно разрабатывал  сюжет  небольшой
пьесы, и получалось у него следующее: работа закончена,  все  стоит  на
своих местах. В камине полыхает огонь, лампы отбрасывают тусклые  блики
на полированную мебель и сверкающий пол. "Я зайду к ним в дом и  скажу,
эдак небрежно, как бы невзначай:  "Говорят,  вам  нравятся  вермонтские
дома". Нет! Не так, я скажу. Я скажу вот так: "Вам нравятся вермонтские
дома? Кстати, моя гостиная примерно в том же стиле". Продумать  все  до
конца ему никогда не удавалось. Ему никак не удавалось  придумать,  как
заманить ее  в  дом.  Эту  часть  он  опускал.  Как-нибудь  само  собой
получится.
     Итак, она входит в кухню. Там  все  без  перемен,  -  тем  сильнее
поразит ее то, что ждет ее в гостиной. Она остановится у порога,  и  он
широко распахнет перед ней дверь. В гостиной будет довольно темно, или,
точнее, она будет наполнена тусклым  светом.  Отблески  огня  в  камине
струятся,  как  река,  и  падающий  от  ламп  свет  туманными   бликами
отражается на полу. Можно еще повесить портьеры  из  вощеного  ситца  и
коврик с жирным тигром над камином. Латунь поблескивает  со  сдержанным
великолепием.  Здесь  так  уютно,  так  тепло.  От  восторга   у   Пэта
перехватило дыхание.
     Ну, ладно, вот она стоит в дверях и... что она  скажет?  Ну,  если
она будет чувствовать то же самое, что чувствует он,  может  быть,  она
ничего не скажет. Может быть, ей даже захочется  плакать.  А  ведь  это
замечательно - когда ты готов заплакать от  полноты  чувств.  Возможно,
она простоит так минуту  -  другую,  рассматривая  комнату.  Потом  Пэт
скажет: "Не угодно ли войти и присесть  на  минуту?"  И,  конечно,  эта
фраза развеет чары.  Она  заговорит  о  комнате,  заговорит,  наверное,
такими забавными отрывистыми фразами.  Но  Пэт  сохранит  хладнокровие.
"Да, - скажет он небрежно. - Она мне в общем -  то  всегда  нравилась".
Работая, он часто бормотал себе под нос; "Да, мне всегда казалось,  что
здесь довольно мило. Вот я и  подумал,  может,  вам  захочется  на  нее
взглянуть".
     Пьеса заканчивалась так:  Мэй  садилась  перед  камином  в  мягкое
кресло, сложив свои  хорошенькие,  пухлые  ручки.  Так  она  сидела,  и
постепенно в ее глазах появлялось  мечтательное  выражение...  В  своих
мечтах  Пэт  никогда  не  заходил  дальше  этого  момента.  Ему  мешала
застенчивость. Развивать сюжет дальше - это все равно, что заглянуть  в
окошко к паре, пожелавшей остаться наедине. А кульминацией этой  пьесы,
несомненно, был тот момент, когда он распахивал дверь, и  Мэй  замирала
на пороге, ошеломленная красотой его гостиной.
     За три месяца Пэт управился с  отделкой,  положил  иллюстрацию  из
журнала в бумажник и отправился в Сан-Франциско.  В  конторе  мебельной
компании он выложил картинку на стол.
     - Мне нужна вот такая мебель, - сказал он.
     - Вы, конечно, имеете в виду не оригиналы.
     - То есть как это оригиналы?
     - Ну... старинную мебель. Дешевле чем  за  тридцать  тысяч  ее  не
купить.
     У Пэта вытянулось лицо. Мечта о комнате, казалось, рухнула.
     - А... А я и не знал.
     - Мы можем сделать хорошие копии, - успокоил его управляющий.
     - А, ну что ж. Это было бы прекрасно. А сколько это будет стоить?
     Был  призван  агент  по  закупкам.  Втроем  они   перебрали   все,
изображенное на картинке, и управляющий составил список:  сервировочный
столик, раздвижной с откидной крышкой стол, кресла  -  одно  деревянное
резное, второе с плетеным сиденьем и третье мягкое, с высокой  спинкой,
каминная скамеечка; лоскутные  коврики,  портьеры  из  вощеного  ситца,
лампы с матовыми стеклянными абажурами и хрустальными подвесками, горка
и расписной тонкий фарфор, подсвечники из латуни и канделябры.
     - М - да, это будет стоить примерно три тысячи, мистер Хамберт.
     Пэт нахмурился. А собственно  зачем  копить  деньги?  -  Когда  вы
сможете мне все это прислать? - спросил он.
     В ожидания известия о том,  что  мебель  прибыла  в  Салинас,  Пэт
ежедневно  натирал  полы  и  довел  их  до  такой  кондиции,  что   они
заблестели, как тихая гладь озера.  Из  гостиной  он  выбирался  задом,
затирая за собой щеткой  чуть  заметные  следы.  Но  вот  контейнеры  с
мебелью прибыли на грузовую станцию. Чтобы перевезти их,  ему  пришлось
сделать на своем грузовичке четыре  рейса,  причем  каждый  раз  ночью,
тайком. В воздухе запахло интригой.
     Пэт распаковал контейнеры  в  гараже,  внес  в  комнату  кресла  и
столики и, сверяясь с картинкой, расставил их  по  местам.  В  ту  ночь
отблески огня рекой текли из камина,  а  на  натертом  полу  отражались
блики ламп, заключенных в  матовые  абажуры.  Жирный  тигр  на  коврике
подрагивал в танцующем свете пламени.
     Пэт вышел на кухню и затворил дверь. Потом снова, очень  медленно,
он открыл ее и остановился на пороге. Комната словно излучала  радужную
теплоту. Блеск латуни  был  еще  великолепнее,  чем  он  воображал.  На
краешках блюд, расставленных  в  горке,  вспыхивали  искры.  Пэт  стоял
молча, он пытался подобрать самую  подходящую  интонацию.  "Она  мне  в
общем - то всегда нравилась, - сказал он как можно  более  небрежно.  -
Вот я и подумал, может, вам захочется на нее взглянуть". Вдруг  ужасная
мысль заставила его остановиться: "Да  ведь  одна  она  не  может  сюда
прийти. Разве позволительно девушке вечером идти к  одинокому  мужчине?
Соседи сплетничать начнут, да и вообще не захочет она". Он  был  горько
разочарован. "Конечно, с ней должна будет пойти  мамаша.  Но...  может,
мамаша и не будет нам особенно мешать. Останется где - то там, и все".
     И  вот,  когда  все  наконец   было   готово,   на   него   напала
нерешительность. Дни  шли,  а  он  все  не  торопился  с  приглашением.
Прокручивал в уме свою пьесу вновь и вновь и теперь уже точно знал, где
она остановится, как будет выглядеть, что скажет. Он сочинил  множество
фраз, которые она, наверное, скажет. Прошла неделя, а он все еще не шел
к Мэнро.
     Но вот наступил день, когда он наконец решился. "Такие дела нельзя
откладывать  вечно.  Пойду  сегодня  вечером".  После  обеда  он  надел
парадный костюм и направился к дому Мэнро. Пешком,  конечно,  -  до  их
фермы всего четверть мили. Сегодня он ее не пригласит, это ясно.  К  ее
приходу нужно все подготовить: чтобы  в  камине  горел  огонь  и  лампы
сияли. Ночь  была  холодная  и  очень  темная.  Пэт,  спотыкаясь,  брел
проселочной  дорогой,  размышляя,  во  что  превратятся  его  блестящие
ботинки.
     В доме Мэнро светились все окна. Возле ворот стояло довольно много
автомобилей. "У них вечеринка, - подумал Пэт. - Приглашу ее  как-нибудь
в другой раз. Нельзя  же  ее  приглашать  перед  всей  этой  публикой".
Мелькнула даже мысль, не повернуть ли назад, пока не поздно.  "Впрочем,
это будет выглядеть довольно странно, если я вдруг приглашу ее в  гости
после того, как несколько месяцев  вообще  не  видел.  Она  обязательно
что-нибудь заподозрит".
     Когда он вошел в дом, его встретил  Берт  Мэнро  и  стал  радостно
трясти его руку.
     - Да это же Пэт Хамберт! - завопил он. - Пэт, старина, где  ты  от
нас скрывался?
     - Занимался по вечерам.
     - Вот здорово, что ты пришел, а то я уж сам к тебе собирался.  Ты,
конечно, слышал новость?
     - Какую новость?
     - Да ведь в будущую  субботу  наша  Мэй  выходит  замуж  за  Билла
Уайтсайда. Я хотел  попросить  тебя  помочь  нам  на  свадьбе.  Мы  все
устраиваем дома, а потом будет угощение. Ты ведь всегда помогал,  когда
устраивали вечеринки в школе, пока не засел за учебу.
     Он взял Пэта под руку и потащил  его  в  дом.  Из  комнаты  по  ту
сторону холла раздавался хор голосов.
     Пэт держался твердо. Тут пригодилась его небрежная манера, которую
он выработал, разыгрывая свою пьесу.
     - Замечательно, мистер Мэнро. В следующую субботу, вы говорите?  С
удовольствием вам помогу. Нет, нет, остаться никак не могу.  Мне  нужно
зайти в лавку. - Они вновь  обменялись  рукопожатием,  и  Пэт  медленно
направился к двери.
     Он был так несчастен, что ему хотелось хоть на  время  спрятаться,
зарыться в какую-нибудь темную  нору,  где  никто  его  не  увидит.  Он
машинально  брел  к  дому.  Дом,  большой,  нескладный,  был  темен   и
невыносимо мрачен. Пэт вошел в сарай, медленно поднялся по стремянке  и
растянулся на сеновале. Все  его  мысли  будто  ссохлись  и  съежились.
Больше всего ему не хотелось заходить  в  дом.  Он  боялся,  что  снова
запрет дверь в гостиную. И тогда на долгие годы в этой  дивной  комнате
поселятся два перепуганных привидения, а  Пэт,  сидя  на  кухне,  будет
воображать, как они тоскливо смотрят на призрак огня.

     XI

     Ричард Уайтсайд приехал на дальний Запад в пятидесятых  годах.  Он
побывал на золотых приисках и, познакомившись с ними,  решил,  что  это
занятие не для него. "Золото может уродиться только раз, - говорил  он,
- и этим урожаем долго сыт не будешь, потому что его делят между  собой
тысячи арендаторов. Это плохое хозяйство".
     Ричард долго колесил по горам и долинам Калифорнии;  у  него  была
вполне определенная цель - он хотел основать дом для детей,  которых  у
него пока еще не было, и для тех детей, что родятся у его детей.  В  ту
пору  в  Калифорнии  мало  кто  ощущал  ответственность  перед   своими
потомками.
     В один прекрасный тихий вечер он въехал на паре гнедых на  гребень
одного  из  невысоких  холмов,  окружавших  Райские  Пастбища.   Ричард
остановил лошадей и окинул  внимательным  взглядом  зеленую  долину.  И
понял: место найдено. Странствуя по этим  краям,  он  перевидал  немало
красивых мест, но ни одно из них не вызывало такого  ощущения  полноты.
Он вспомнил, как колонисты Древних Афин и Спарты отправлялись на поиски
новых земель, выслушав туманные предсказания оракула; как  брели  вслед
за орлом, указывающим им путь, ацтеки.  "Вот  теперь  бы  мне  какой  -
нибудь знак, а большего и хотеть не надо, - подумал Ричард. -  Я  -  то
знаю,  что  это  оно  самое,  но  если  бы  было  еще  какое  -  нибудь
предзнаменование, чтобы потом  рассказать  детям..."  Он  посмотрел  на
небо, там не было ни птиц, ни облаков. И вдруг поднялся ветерок.  Такой
ветерок дует по вечерам над холмами. Дубы принялись украдкой  указывать
на долину, на склоне холма  закрутился  крохотный  вихрь  и,  подхватив
горстку листьев, швырнул ее вверх. Ричард довольно усмехнулся.  "Вот  и
знамение! Сколько прекрасных городов было основано после намека  богов,
куда более туманного, чем этот".
     Он немного посидел, потом вылез из повозки,  распряг  и  стреножил
лошадей, и они засеменили мелкими шажками к  обочине.  Ричард  поужинал
холодной свининой и хлебом, потом развернул одеяла и  расстелил  их  на
траве тут же, на склоне. В долине сгущались  серые  сумерки,  а  Ричард
лежал и глядел на Райские Пастбища, которые станут  теперь  его  домом.
Выбранное им место находилось на  противоположном  краю  долины,  возле
красивой дубовой рощи; сзади него возвышался холм и  виднелся  поросший
кустами неширокий извилистый овражек. Там, конечно, тек ручей.
     Свет стал неверным, призрачным.  Ричард  увидел  прекрасный  белый
дом, стоящий в глубине ухоженного сада,  белую  водонапорную  башню.  В
окнах мелькали желтые огоньки, маленькие, гостеприимные огоньки.  Потом
открылась широкая парадная дверь, и на террасу  высыпал  целый  выводок
ребятишек, их  было  человек  шесть,  не  меньше.  Они  вглядывались  в
сгущавшиеся сумерки и особенно в тот холм, где лежал на  своих  одеялах
Ричард. Вскоре дети вернулись в дом, и дверь захлопнулась. И  в  ту  же
секунду все исчезло - и дом, и сад, и белая водонапорная башня.  Ричард
блаженно вздохнул и перевернулся на  спину.  В  небе  торчали  иголочки
звезд.
     Целую неделю Ричард, словно одержимый, носился по долине. Он купил
в Райских Пастбищах двести пятьдесят акров; потом съездил в Монтерей  и
оформил  сделку;  и  только  убедившись,  что  земля  принадлежит  ему,
отправился к архитектору.
     На то,  чтобы  выстроить  дом,  обставить  его,  постелить  ковры,
пробурить колодец и построить водонапорную башню, ушло полгода.  Работы
в доме Уайтсайда не прекращались весь первый год. За это время в  землю
не было брошено ни одного зерна.
     Один из его соседей, раздраженный  этими  непонятными  действиями,
как-то заехал к Ричарду и без обиняков спросил его:
     - Скоро вы перевезете свою семью, мистер?
     - У меня нет семьи, - ответил Ричард. - Родители умерли. А жены  у
меня нет.
     - Так на кой же дьявол вы строите такой здоровенный дом?
     Лицо Ричарда стало суровым.
     - Я хочу здесь жить. Я пришел, чтобы здесь остаться. В  этом  доме
будут жить мои дети, и их дети, и дети их детей.  Здесь  родится  много
Уайтсайдов, и много Уайтсайдов умрет здесь. Если за этим домом следить,
как надо, он продержится пятьсот лет.
     - Понять - то я вас понял хорошо, - сказал  сосед.  Оно  вроде  бы
здорово получается,  но  мы,  здешние,  делаем  по  -  другому.  Строим
маленькую хижинку и, если земля родит хорошо, делаем к ней пристроечку.
Негоже слишком уж привязывать себя к одному  месту.  А  что,  если  вам
захочется переехать?
     - Я переезжать не хочу, - крикнул Ричард.  -  Поэтому  -  то  я  и
строю. Я хочу построить его так, чтобы ни я.  ни  мои  потомки  уже  не
могли никуда отсюда переехать, а чтоб было уж наверняка, когда я  умру,
меня здесь похоронят. Человеку нелегко покинуть могилы предков
     Его лицо смягчилось.
     - Да  ты,  приятель,  понимаешь  ли,  что  я  делаю?  Я  основываю
династию. Я строю семью и дом для этой семьи, и они будут жить, если не
вечно, то уж, во всяком случае,  несколько  столетий.  И  мне  радостно
строить этот дом и знать, что по этому полу будут ходить мои потомки, и
что дети, чьи прадеды еще не зачаты, родятся  когда  -  нибудь  в  этом
доме. Я заложу здесь начало семейной традиции.
     Глаза Ричарда сияли. Стук молотков,  которыми  работали  плотники,
вторил его словам.
     Сосед подумал, что он сумасшедший,  но  сумасшествие  это  внушало
уважение. Ему захотелось  как-то  выразить  его.  Если  бы  он  не  был
американцем, он бы, наверно, приложил  два  пальца  к  шляпе.  У  этого
человека было двое взрослых сыновей,  которые  рубили  лес  в  трехстах
милях от этих мест, а его дочь вышла замуж и уехала в Неваду. Семья его
распалась, фактически не начав существовать.
     Ричард строил свой дом из секвойи, которая никогда  не  гниет.  Он
построил его по образцу изящных  загородных  домов  Новой  Англии,  но,
отдавая дань  теплому  климату  Райских  Пастбищ,  окружил  все  здание
широкой верандой. Крышу покрыли дранкой, но лишь на время:  как  только
заказ Ричарда был получен в Бостоне и пароход  вернулся  в  Калифорнию,
дранку содрали и покрыли дом шифером, как на Востоке.
     Эта крыша имела для Ричарда огромное, символическое значение.  Что
касается местных жителей, шиферная крыша  стала  в  их  глазах  главной
достопримечательностью  Райских  Пастбищ.  Она  больше,  чем   что-либо
другое, сделала Ричарда первым гражданином  долины.  Этот  человек  был
тверд в своих намерениях, и вот он выстроил себе дом. Он  не  собирался
бежать куда-то на золотые прииски, Э... да о чем тут говорить, когда он
покрыл дом шифером. К тому же он был образованным человеком, он  учился
в Гарварде. У него были деньги и убежденность, и он построил  в  долине
огромный, роскошный дом. Он станет здесь  настоящим  хозяином.  Он  был
основателем, патриархом семьи, и он  покрыл  свой  дом  шифером.  Из-за
шиферной крыши здешние жители стали больше ценить  Райские  Пастбища  и
гордиться ими. Если бы Ричарду захотелось стать местным заправилой,  он
не смог бы придумать более ловкого хода, чем покрыть свой дом  шифером.
Под дождем крыша становилась темной и блестела, а на  солнце  сверкала,
как стальное зеркало.
     Наконец, дом был готов, и двое работников принялись разбивать  сад
и готовить землю к посеву. На  склоне  холма,  за  домом  щипала  траву
небольшая отара овец. Ричард знал, что он сделал  все,  абсолютно  все.
Теперь  ему  нужно  было   жениться.   Получив   письмо   от   дальнего
родственника, который сообщал, что приехал в Сан-Франциско  с  женой  и
дочкой и хочет с ним повидаться, Ричард понял, что искать уже не нужно.
Еще до отъезда в Сан-Франциско он знал, что женится на этой дочке.  Это
было верное дело. Женившись на ней, можно было не опасаться,  что  дети
унаследуют дурную кровь.
     Они прошли через церемонию ухаживания, хотя все было  ясно  уже  с
первой встречи. Алисия рада была  избавиться  от  господства  матери  и
основать свою собственную империю. Дом Ричарда был построен словно  для
нее. Она не пробыла в нем и суток,  а  уже  покрыла  полки  в  кладовой
резными бумажными салфеточками. Ричард вспомнил, что видел точно  такие
же в кладовой у своей матери. Алисия вела дом уютно,  по  старинке,  по
раз и навсегда заведенному  распорядку:  в  понедельник  -  стирка,  во
вторник - глаженье и  все  остальное;  ковры  выбивали  дважды  в  год;
варенье, соленье, томаты сохранялись на  полках  погреба  от  осени  до
осени. Ферма процветала, плодились овцы и коровы, а в саду высаживались
многолетние цветы - лютики, турецкая  и  красная  гвоздика,  мальвы.  А
кроме того, Алисия ждала ребенка.
     Ричард знал, что все именно так и  получится.  Династия  основана.
Верхушки каминных труб уже  закоптились.  Камин  в  гостиной  дымил  не
больше,  чем  нужно  для  того,  чтобы  наполнить  дом   восхитительным
смолистым запахом. Большая пенковая трубка,  которая  была  белой,  как
мел, когда тесть подарил ее Ричарду,  приобретала  сочный  желтовато  -
кремовый оттенок.
     Во время беременности Алисии Ричард обращался с ней  почти  как  с
больной. Он заботливо укутывал ей ноги, когда  она  сидела  вечерами  у
камина; больше  всего  на  свете  он  боялся,  как  бы  чего-нибудь  не
случилось с ребенком. У них зашел разговор о  картине,  на  которую  ей
нужно смотреть, чтобы их первенец родился красивым, и Ричард сделал  ей
сюрприз:   заказал   в   Сан-Франциско   маленькую   бронзовую    копию
микеланджеловского Давида. Его нагота заставила  Алисию  зардеться,  но
вскоре она страстно привязалась к статуэтке. Ложась спать, она  ставила
ее на ночной столик. Днем, возясь по хозяйству, переносила ее за  собой
из комнаты в комнату, по вечерам статуэтка стояла в гостиной на камине.
Часто, когда Алисия вглядывалась в стройную, мускулистую фигурку, на ее
лице то вспыхивала, то угасала слабая улыбка, знающая и  пытливая.  Она
не сомневалась, что ее ребенок будет похож на Давида.
     Ричард сидел с ней рядом и успокоительно поглаживал ее  руку.  Она
любила, когда он гладил ей ладонь, его прикосновение было твердым и  не
щекотало. Он негромко с ней разговаривал.
     - Проклятие рассыпалось, - сказал он однажды. Знаешь, Алисия,  мои
предки и твоя дальняя родня прожили сто тридцать лет в  одном  доме.  И
кровь родившихся там, у того очага, смешалась с доброй,  чистой  кровью
жителей Новой Англии. Отец как - то рассказал мне,  что  в  нашем  доме
родилось семьдесят три ребенка. Наша семья все росла и росла,  и  вдруг
все оборвалось. У моего деда был только один ребенок - мой отец. Я тоже
был  единственным.  Отцу  это  омрачило  всю  жизнь.  Он   умер   всего
шестидесяти лет, Алисия, и, кроме меня, у него не было детей.  А  когда
мне исполнилось двадцать пять, и я, по сути  дела,  еще  и  жить-то  не
начал, наш старый дом сгорел. Не знаю, отчего он загорелся.
     Он переложил ее руку на ручку своего кресла так нежно, словно  это
был маленький, слабый зверек. Тлеющий уголь выпал из камина и покатился
по кирпичам. Ричард забросил его назад и снова взял Алисию за руку. Она
слабо улыбалась стоящему на камине Давиду.
     Голос Ричарда звучал теперь тихо и как бы издалека, словно из  тех
самых древних времен, о которых он рассказывал. Позже Алисия  научилась
по повороту его головы, по звуку голоса, по выражению  лица  угадывать,
что  он  заговорит  сейчас  о  древних  временах.   Времена   Геродота,
Ксенофонта,  Фукидида  составляли  как  бы  частицу   его   жизни.   На
безграмотном Западе истории, рассказанные Геродотом, звучали так,  слов
- но Ричард сам их  выдумал.  Каждый  год  он  перечитывал  "Персидскую
войну", "Пелопоннесские войны", "Десять тысяч".  Он  чуть  крепче  сжал
руку Алисии.
     - В древние времена, когда на какой-нибудь город обрушивался целый
поток бедствий и жители начинали думать, что он проклят или хуже  того,
что один из богов на него разгневался, они погружали все свое  движимое
имущество на корабли  и  уплывали,  чтобы  где-нибудь  в  другом  месте
основать новый город. А  старый  оставался  пустым  и  был  открыт  для
всякого, кто пожелает прийти туда.
     - Дай мне, пожалуйста, статуэтку, - попросила Алисия. - Мне иногда
хочется подержать ее в руках.
     Он вскочил и положил Давида ей на колени.
     -  Слушай,  Алисия.  Когда  тот  дом  сгорел,  в  двух  поколениях
оставалось лишь двое детей. Я погрузил  свое  имущество  на  пароход  и
отплыл на Запад, чтобы зало  жить  новый  дом.  Ты  ведь  знаешь,  дом,
которого я ли шился, строился сто тридцать лет. Я не мог вернуть его  к
жизни. А жить в новом доме на старой земле м.не было бы больно. Когда я
увидел эту долину, я понял, что нашел место для нового  гнезда.  И  вот
уже появляется новое поколение. Я очень счастлив, Алисия.
     Она потянулась, чтобы пожать ему  руку,  благодарная  за  то,  что
сумела сделать его счастливым.
     - Ба, - вдруг заговорил он, - мне ведь даже было предзнаменование,
когда я пришел в долину. Я вопросил богов, не ошибаюсь ли я, и они  мне
ответили.  Правда,  хорошо,  Алисия?  Хочешь,   я   расскажу   тебе   о
предзнаменованиях и о том, как  я  первый  раз  переночевал  здесь,  на
холме?
     - Расскажешь завтра вечером, - сказала она.  -  Сейчас  мне  лучше
пойти отдохнуть.
     Он встал и помог ей снять плед с колен. Потом он повел ее  наверх,
и Алисия крепко опиралась на его руку.
     -   Что-то   мистическое   есть   в  нашем  доме,  Алисия,  что-то
непостижимое. Новая душа, первый абориген нового племени.
     - Он будет похож на статуэтку, - сказала Алисия.
     Ричард подоткнул ей одеяло, чтобы она не простудилась, и  вернулся
в гостиную. Дом был полон детей, он слышал их. Их ножки топали вверх  и
вниз по лестнице, они разгребали золу в  камине.  Он  слышал,  как  они
негромко перекликаются на  террасе.  Перед  тем  как  пойти  спать,  он
положил на верхнюю полку три толстые книги.
     Роды были страшно тяжелые. Когда все кончилось и Алисия, бледная и
измученная, лежала в кровати, Ричард принес маленького и положил его  с
ней рядом.
     - Да, - сказала она удовлетворенно, - он похож на статуэтку. Я это
знала, конечно. И мы, конечно, назовем его Давидом.
     В гостиную спустился монтерейский доктор и сел рядом с Ричардом  у
камина. Он угрюмо насупил лоб и все вертел и вертел на  среднем  пальце
масонское кольцо. Ричард откупорил бутылку бренди и налил две стопки.
     - Я хочу выпить за своего сына, доктор.
     Доктор поднес стопку к носу и фыркнул по-лошадиному:
     - Ох, и хорош, мерзавец. Выпейте лучше за жену.
     - Да, конечно.
     Они выпили.
     - Ну, а эту за сына.
     - Выпейте и эту за жену.
     - Почему? - удивленно спросил Ричард.
     Доктор почти касался носом бренди в своей стопке.
     - Нечто вроде благодарственной жертвы.  Вы  сейчас  чуть  было  не
овдовели.
     Ричард залпом проглотил свою стопку.
     - Я этого не знал. Я думал... я не знал этого. Я думал, что первые
роды всегда трудные.
     - Налейте-ка мне еще, - распорядился доктор. - Других детей у  вас
уже не будет.
     Ричард, наполнявший в это время стопку, замер.
     - Что вы хотите этим сказать? Конечно, у меня будут другие.
     - Но не от этой жены, это уж точно. С ней все. Заведите еще одного
ребенка, и вы останетесь без жены.
     Ричард словно окаменел. Негромкий топот  детских  ног,  который  в
последние месяцы чудился ему  в  доме,  внезапно  замер.  Казалось,  он
услышал,  как  дети  украдкой  пробираются  через  парадную   дверь   и
спускаются по ступенькам.
     Доктор угрюмо рассмеялся.
     - Может, вам напиться, если вы принимаете это так близко к сердцу?
     - Нет, нет, что вы! Я, пожалуй, и не смогу.
     - Ну... в общем, ладно, налейте-ка мне еще одну напоследок. Боюсь,
продрогну я по дороге домой.
     Только через полгода Ричард  решился  сказать  жене,  что  она  не
сможет больше иметь детей. Он хотел, чтобы она  набралась  сил,  прежде
чем он обрушит на нее этот удар. Когда же он, наконец, пришел к ней, он
почувствовал себя  виноватым  за  то,  что  собирался  сказать.  Алисия
держала ребенка на коленях и  время  от  времени  наклонялась  схватить
губами его  растопыренные  пальчики.  Ребенок  таращил  на  нее  мутные
глазенки  и,  улыбаясь  влажными  губками,   шевелил   своими   прямыми
пальчиками, приглашая ее снова их схватить.  В  окно  сплошным  потоком
вливался солнечный свет. Слышно было, как  где-то  далеко  один  из  их
работников тягуче и  монотонно  ругает  впряженных  в  борону  лошадей.
Алисия подняла голову и слегка нахмурилась.
     - Его уже пора крестить, правда, Ричард?
     - Да, - согласился он. - Я съезжу в Монтерей, договорюсь.
     Видно было, что ее мучает какая-то мысль.
     - Как ты думаешь, не поздно  еще  дать  ему  другое  имя?  -  Нет,
конечно. А зачем это тебе? Как ты хочешь его назвать? - Я  хочу,  чтобы
его назвали Джон. Это имя из Нового Завета. - Она посмотрела  на  него,
ища одобрения. И потом, так зовут моего отца. Отцу будет приятно. И еще
мне почему - то кажется, что не годится называть его  в  честь  статуи,
даже статуи этого мальчика Давида. Если бы она хоть была одета...
     Ричард и не пытался вникать в ее доводы. Он  вдруг  взял  и  одним
махом выложил ей то, с чем пришел. Через минуту все было позади. Он  не
представлял себе, что это займет так мало времени. Алисия улыбалась той
особой,  загадочной   улыбкой,   которая   всегда   приводила   его   в
замешательство. Казалось, он знал жену так, что лучше  некуда,  но  эта
улыбка, немного насмешливая, чуточку печальная  и  полная  таинственной
мудрости, закрывала ему доступ к ее  мыслям.  Она  укрывалась  за  этой
улыбкой. Улыбка говорила: "Как ты глуп. Я знаю нечто такое, что,  стоит
мне лишь рассказать тебе об этом,  все  твои  знания  покажутся  просто
смешными".
     Ребенок потянулся пальчиками к ее лицу, призывая возобновить игру,
и она принялась сгибать и разгибать их.
     - Погоди, - сказала она. - Доктора ведь всего не знают. Ты немного
погоди, вот и все. Будут у нас и другие дети.
     Она переложила мальчика и просунула под пеленку руку.
     Ричард вышел и сел на ступеньках  крыльца.  В  доме  снова  кипела
жизнь, а ведь пять минут назад  он  был  тихим,  мертвым.  Оказывается,
накопилась уйма дел. Полгода  уже  не  подстригали  живую  изгородь  из
кустов букса, которая не давала саду разрастаться дальше, чем нужно. На
заднем дворе давно уже был выделен участок для лужайки и его все еще не
засеяли травой. Не отвели место для сушки  белья.  Ричард  сидел  возле
самых перил. Он протянул руку и погладил их, словно это  была  выгнутая
шея лошади.
     Не успели Уайтсайды поселиться в Райских Пастбищах, как  сразу  же
стали самыми уважаемыми в деревне. Они были люди образованные,  владели
прекрасной фермой, и если их и нельзя было назвать  богатыми,  нужды  в
деньгах они не испытывали. А главное, они жили в красивом уютном  доме.
Этот дом был символом семьи - просторный, роскошный  по  тем  временам,
теплый, гостеприимный, белый. Он был очень  большой  и  потому  казался
богатым, но главное, что возвышало его над другими домами в  долине,  -
это белый цвет, а хозяева то и дело заново белили его,  -  белый  цвет,
который придавал ему вид замка среди деревенских домишек.  Все  местные
жители восхищались белым особняком, а кроме  того,  он  вызывал  у  них
какое  -  то  ощущение   уверенности.   В   нем   воплощались   власть,
образованность, здравое суждение, хорошие манеры. Глядя  на  этот  дом,
можно было сказать, что Ричард Уайтсайд - джентльмен, не  способный  на
низкий, жестокий или неразумный поступок. Соседи гордились  этим  домом
точно так, как арендаторы герцога гордятся герцогским  замком.  И  хотя
некоторые из местных жителей были богаче Уайтсайда, они,  казалось,  не
сомневались, что не сумеют построить такой дом, даже  если  в  точности
его скопируют. Из-за дома-то главным образом Ричард и стал для  здешних
жителей  сперва  образцом  хороших  манер,   а   позже   чем-то   вроде
неофициального судьи в их мелких  разногласиях.  Это  доверие,  которое
питали к нему соседи, внушило и самому Ричарду нечто  вроде  отцовского
чувства по отношению к ним. С годами он стал относиться ко всем местным
событиям как к своим личным делам, и люди гордились этим.
     Прошло пять лет, и внутреннее чувство подсказало Алисии,  что  она
снова сможет иметь ребенка.
     - Я позову врача, - сказал Ричард, когда она сообщила ему об этом.
- Он скажет, опасно это или нет.
     - Не надо, Ричард. Врачи ничего не понимают.  Женщины  знают  себя
лучше, чем врачи.
     Ричард повиновался - он боялся того, что мог сказать ему доктор. -
В женщинах есть искра божия, - убеждал  он  себя.  -  Природа  наделила
женщину даром провидения, дабы род человеческий не угас.
     Шесть месяцев все шло прекрасно, и вдруг наступили преждевременные
роды. Доктор - за ним все же пришлось наконец послать, -  был  в  такой
ярости, что даже не стал разговаривать с Ричардом.  Потянулись  ужасные
часы.  Ричард  сидел  в  гостиной,  вцепившись  в   ручки   кресла,   и
прислушивался к слабым вскрикиваниям, доносившимся сверху, из  спальни.
Лицо его стало серым. Это длилось много часов, потом  вскрики  умолкли.
Ричард так отупел от мрачных предчувствий, что  даже  не  поднял  глаз,
когда в комнату вошел доктор.
     - Вытаскивайте свою бутылку, - устало проговорил врач. - И  выпьем
за вас, за идиота безмозглого.
     Ричард молча глядел в пол. С минуту  доктор  сверлил  его  грозным
взглядом, потом заговорил снова, но уже мягче:
     - Ваша жена не умерла, один бог знает почему.  Ей  так  досталось,
что не выжил бы взвод солдат. Эти мне слабые женщины. Чудовищно живучи!
Ребенок мертв!
     Ему вдруг захотелось наказать Ричарда за то, что он не  послышался
его совета:
     - Хоронить нечего, от него немного осталось.
     Он резко повернулся и тут же вышел из дома, потому  что  очень  не
любил жалеть людей так, как он жалел сейчас Ричарда Уайтсайда.
     Алисия осталась калекой. Маленький Джон не  помнил  того  времени,
когда его мать была здорова. Всегда, всегда, с  тех  пор  как  он  себя
помнил, отец на руках сносил ее вниз по  лестнице  и  поднимал  наверх.
Разговаривала Алисия редко, но все чаще и чаще в глазах  ее  появлялась
ироническая и мудрая усмешка. И, несмотря на  свою  беспомощность,  она
изумительно  вела  дом.  Неотесанные  деревенские   девчонки,   которые
прислуживали в доме в ожидании того вожделенного часа, когда  они  сами
станут замужними женщинами, являлись к ней за  приказами  перед  каждой
едой. И Алисия, лежа в кровати или сидя в качалке, правила всем.
     Каждый вечер Ричард относил ее наверх, в спальню. Она лежала  там,
на своих белоснежных подушках, а он пододвигал к ней кресло, садился и,
поглаживая  ее  ладонь,  ждал,  когда  она  уснет.  Каждый  вечер   она
спрашивала его:
     - Ты доволен, Ричард?
     - Доволен, - отвечал он.
     И рассказывал ей о ферме и  о  соседях.  Это  было  что  то  вроде
ежедневного  отчета.  Когда  он  начинал  рассказывать,  на   лице   ее
появлялась улыбка, которая исчезала лишь, когда глаза ее закрывались, и
Ричард гасил свет. Таков был ритуал.
     Когда Джону исполнилось десять лет, ему устроили праздник. В  доме
собрались  ребятишки  со  всей  долины,  они  на  цыпочках  бродили  по
комнатам, тараща глаза  на  это  великолепие,  о  котором  они  столько
слышали. Алисия сидела на веранде.
     - Почему вы себя так  тихо  ведете,  дети?  -  спрашивала  она.  -
Побегайте, поиграйте.
     Но они не могли кричать и бегать в доме Уайтсайда. Это было бы все
равно, что закричать в церкви. Когда гости обошли все комнаты, им стало
уж совсем невмоготу. Они устремились в амбар, и их дикие вопли долетали
оттуда до террасы, где сидела улыбающаяся Алисия.
     Этим вечером, лежа в  постели,  Алисия  спросила:  -  Ты  доволен,
Ричард?
     Его лицо все еще  сияло  от  удовольствия,  которое  доставил  ему
приход гостей.
     - Доволен, - ответил он.
     - Не надо расстраиваться из-за детей, Ричард, -  снова  заговорила
она. - Погоди немного. Все будет хорошо.
     Он снова подумал, что она знает много, очень много; знает  все.  -
Погоди немного. Нет такого горя, которое не смягчилось бы, если немного
подождать.
     Ричард чувствовал, что она знает что - то более важное, чем он.  -
Ждать уже недолго, - продолжала Алисия.  -  Чего  ждать?  -  Как  чего?
Джона. Ему уже десять лет. Еще через  десять  он  женится,  и  тогда...
понимаешь? Научи его тому, что ты сам знаешь. Наша семья  не  погибнет,
Ричард.
     - Да, да, конечно. И дом не погибнет. Я начну читать ему Геродота.
Он уже большой.
     - Мне кажется, Миртл должна завтра прибраться в запасных спальнях.
Их уже три месяца не проветривали.
     На всю жизнь запомнил Джон  Уайтсайд,  как  отец  читал  ему  трех
великих авторов: Геродота, Фукидида, Ксенофонта. Пенковая  трубка  была
теперь ровного красновато-коричневого цвета.
     - Здесь вся история, -  говорил  Ричард.  -  В  этих  трех  книгах
рассказано обо всем, на что способен человек. Здесь любовь и лицемерие,
тупая бесчестность, ограниченность  и  отвага,  благородство  и  печаль
человечества. По этим книгам ты можешь судить о будущем,  Джон,  потому
что на земле уже не случится ничего такого, о чем  не  рассказывали  бы
эти книги. Библия по сравнению с  ними  -  лишь  собрание  разрозненных
историй, созданных невежественным народом.
     А еще Джону запомнилось, как отец относился к дому: он считал  его
символом семьи, храмом, воздвигнутым вокруг очага.
     Джон был на последнем курсе Гарвардского университета, когда  отец
внезапно умер от пневмонии. Алисия написала сыну, чтобы он не приезжал,
пока не кончится ученье.
     "Ты не смог бы сделать больше того, что сделано, писала она. -  Ты
должен окончить ученье, такова была воля отца".
     Когда же он наконец вернулся домой,  он  увидел,  что  мать  очень
постарела. Теперь она уже совсем не вставала с постели. Джон сел  у  ее
кровати, и мать рассказала ему о последних днях отца.
     - Он просил меня сказать тебе одну  вещь,  -  говорила  Алисия:  -
"Пусть Джон поймет, что мы не должны исчезнуть. Я  хочу  жить  в  своих
потомках". И вскоре после этого у него начался бред. - Джон  смотрел  в
окно, на круглый холм за домом. - Два  дня  твой  отец  не  приходил  в
сознание. И он все время говорил о детях, только о  детях.  Он  слышал,
как они бегают вверх и вниз по лестнице, чувствовал,  как  они  дергают
одеяла на его кровати. Ему хотелось взять их на руки,  Джон.  А  после,
уже перед самым концом, видения рассеялись. Он был счастлив. Он сказал:
"Я видел будущее. Все эти дети здесь будут. Я доволен, Алисия".
     Джон сидел, опершись подбородком на руки. И тут мать,  которая  ни
разу в жизни не восста1вала против чего бы то ни было,  а  всегда  лишь
просила подождать и предоставить все времени, вскинулась и заговорила с
ним резко, почти грубо:
     - Женись! - крикнула она. - Я хочу это  видеть.  Женись  и  возьми
крепкую женщину, пусть рожает тебе детей. Я уже не могла  родить  после
тебя. Я умерла бы, если б родила  хоть  одного.  Поскорее  разыщи  себе
жену. Я хочу ее видеть.
     Она откинулась на подушки, но в глазах ее застыла тоска, и на лице
не было той всегдашней улыбки.
     Джон не женился целых полгода. Мать за это время так высохла,  что
превратилась  в  крохотный  скелетик,  обтянутый   голубоватой,   почти
прозрачной кожей, и все же она продолжала цепляться за жизнь. Ее  глаза
с безмолвным укором  следили  за  сыном.  Ему  было  стыдно,  когда  он
чувствовал на себе этот взгляд. Потом один из бывших сокурсников  Джона
приехал на Запад, чтобы присмотреть себе какое - нибудь дело, и  привез
с собой сестру. Они прогостили у Уайтсайдов месяц; к концу этого  срока
Джон сделал Уилле предложение, и она приняла его. Когда он рассказал об
этом матери, та захотела поговорить с девушкой с глазу на глаз.  Спустя
полчаса Уилла вышла из комнаты больной с пылающими щеками.
     - Что случилось, дорогая? - спросил Джон.
     -  Так,  пустяки.  Ничего  не  случилось.  Твоя  мама  задала  мне
множество вопросов, а потом долго смотрела на меня.
     - Она очень стара, - пояснил Джон. - И рассудок у нее тоже  старый
- старый.
     Он пошел в комнату матери.  С  се  лица  уже  ушло  обеспокоенное,
страдальческое выражение, и снова появилась  прежняя  лукавая,  знающая
улыбка.
     - Все хорошо, Джон, - оказала она. - Мне хотелось бы поглядеть  на
детей, но я не смогу. Я и так уже слишком долго цеплялась за  жизнь.  Я
устала.
     Джон почти видел, как слабеет в ней цепкая воля. Ночью она  начала
бредить, а через три дня умерла, тихо и спокойно, словно во сне.
     Джон Уайтсайд относился к дому несколько иначе, чем отец. Любил он
его больше. Дом стал как бы его скорлупой. Точно так же, как мысли  его
могли покинуть чело и отправиться куда-то  вдаль,  так  и  сам  он  мог
покинуть дом, но обязательно должен был в него  вернуться.  Каждые  два
года он заново белил его, работал в саду, подстригал буксовую изгородь.
Он не унаследовал отцовской власти над долиной. Джон был мягче, ему  не
хватало отцовской убежденности. Когда ему приходилось  решать  какой  -
нибудь спор, он слишком уж дотошно вникал во все мелкие обстоятельства,
о которых рассказывали обе  стороны.  Большая  пенковая  трубка  теперь
совсем уже потемнела, она стала черной с красноватым оттенком.
     Уилла Уайтсайд сразу полюбила Райские Пастбища.  Алисия  держалась
отчужденно и замкнуто, ее побаивались. Соседи редко видели ее, а  когда
это случалось, она обращалась с ними приветливо и ласково, была  велико
- душна и тактична.  Но  в  ее  присутствии  фермеры  чувствовали  себя
крестьянами, пришедшими в замок.
     Уилле нравилось ходить в гости к  местным  фермершам.  Она  любила
пить крепкий чай у них на кухне и обсуждать эту неисчерпаемую и  важную
тему - домашнее хозяйство.  Кулинарные  советы  Уилла  собирала  оптом.
Отправляясь в гости, она всегда брала с собой  блокнотик  и  записывала
заветные рецепты. Соседки звали ее по имени и часто забегали к  ней  по
утрам выпить чайку на кухне.
     Возможно, что и Джон стал общительным отчасти под ее влиянием.  Он
не обладал тем непререкаемым авторитетом,  которым  пользовался  всегда
замкнутый Ричард. Джону нравились соседи. В жаркие летние дни он  сидел
на веранде в шезлонге и беседовал с теми, кто был в этот день свободен.
Здесь обсуждалась местная политика, устраивались небольшие заседания за
стаканом  лимонада.  На  этой  веранде  формировалась  общественная   и
политическая  структура  Райских  Пастбищ,  и  создавалась  она  всегда
весело.
     Джон смотрел на все  окружающее  его  с  какой  -  то  добродушной
иронией, и благодаря  этому  жизнь  обитателей  долины,  в  отличие  от
большинства сельских районов, не была отравлена бушеванием политических
страстей и яростной религиозной нетерпимостью. Если  во  время  прений,
которые  вели  между  собой  мужчины,  разговор  касался  какого-нибудь
события или бедствия, бывшего в то  время  притчей  во  языцех  у  всей
страны или у всей  долины,  Джону  нравилось  вынести  на  террасу  три
толстые книги и прочесть вслух о том,  как  в  древнем  мире  возникали
подобные обстоятельства. Он любил древних так же горячо, как его отец.
     К воскресному обеду приходили  гости  -  какая-нибудь  супружеская
чета  из  живущих   поблизости,   случалось,   забредал   странствующий
проповедник. Женщины помогали Уилле на кухне.  Обедали  в  полдень.  За
обедом проповедник замечал, как жгучее пламя его миссии тихо yracaei  в
атмосфере кроткой терпимости,  а  когда  приносили  де.  сорт  и  сидр,
ревностный баптист от души хохотал над добродушными насмешками, которые
отпускались здесь по поводу таинства крещения.
     Все это  доставляло  Джону  самое  неподдельное  удовольствие,  но
настоящая его жизнь протекала в гостиной. Кожаные кресла  -  каждая  их
выпуклость и впадина были воплощением уюта - казались ему частицей  его
самого. На стенах висели картины, он вырос  вместе  с  ними.  Это  были
гравюры: олень, путешественники в Швейцарских Альпах, горные козлы. Эти
картины так вплелись в его жизнь, что он уже не замечал их, но если  бы
они исчезли, он почувствовал бы физическую  боль,  как  при  ампутации.
Больше всего он любил вечера. В красном кирпичном камине горел нежаркий
огонь, Джон сидел в кресле и поглаживал большую пенковую трубку.  Время
от времени он смазывал свою трубку - проводил ее полированной  чашечкой
вдоль носа. Он читал "Георгики" или "О сельском хозяйстве"  Варрона,  а
Уилла сидела у своей лампы и,  плотно  сжав  губы,  вышивала  цветы  на
салфеточках, которые она посылала на Рождество своим  родственникам  на
Восток, получая от них взамен точно такие же.
     Джон закрыл книгу и направился  к  конторке.  Это  была  старинная
конторка с крышкой на роликах, крышка вечно  заедала,  с  ней  пришлось
повозиться. Внезапно она поддалась и с  грохотом  сдвинулась  с  места.
Уилла разжала губы.  С  ее  лица  исчезло  напряженное,  страдальческое
выражение, появлявшееся у нее, когда она над чем-нибудь старалась.
     - Бог мой, что ты там делаешь?
     - Да так, хочу кое о чем подумать.
     Он проработал час и оказал: - Вот послушай, Уилла.
     Напряженное выражение вновь исчезло с ее лица. - Я так и думала...
стихи.
     Он прочел их и ждал с виноватым видом. Уилла тактично  промолчала.
Молчание затянулось и перестало быть тактичным.
     - Мне кажется, они не очень хороши.
     Он невесело рассмеялся. - Твоя правда.
     Джон смял бумагу и швырнул ее в огонь. - На какую - то минутку мне
показалось, что получится хорошо. - А что ты перед этим читал, Джон?  -
Да просто просматривал Вергилия и решил испробовать свои  силы,  потому
что мне не хотелось... Знаешь,  ведь  почти  невозможно  читать  что  -
нибудь хорошее и не захотеть  что  -  нибудь  хорошее  сделать.  Ладно,
пустяки!
     Он задвинул крышку и вынул из шкафа новую книгу.
     Гостиная была его  домом.  Он  чувствовал  себя  здесь  подлинным,
совершенным, счастливым.
     Жизнь человека обычно движется  по  кривой.  Честолюбивый  подъем,
округлая вершина зрелости, пологий спуск утраченных иллюзий и, наконец,
плоская равнина ожидания смерти. Жизнь Джона Уайтсайда  шла  по  прямой
линии. Он был нечестолюбив. Ферма не только обеспечивала ему  безбедную
жизнь, но и приносила доход, достаточный для того, чтобы нанять  людей,
которые бы за него работали. Он никогда не хотел ничего такого, чего бы
не имел или не мог бы  с  легкостью  получить.  Он  был  одним  из  тех
немногих, кто умеет наслаждаться мгновением, пока оно не миновало. И он
знал, что эта его жизнь хороша, на редкость хороша.
     Лишь одного ему не хватало. У него не было детей. Он жаждал  детей
почти с такой же силой, как его отец. У Уиллы не было детей, хотя она о
них мечтала не менее горячо, чем он. Это смущало их, и они  никогда  не
разговаривали на эту тему.
     На восьмом году супружества, по какой - то прихоти то ли  природы,
то ли провидения, Уилла забеременела и после спокойной,  безболезненной
беременности родила здорового ребенка.
     Этот случай больше ни разу не повторился, но и Уилла и  Джон  были
благодарны,   почти   благоговейно   благодарны.   Страстное    желание
увековечить себя, до тех  пор  подспудное,  вырвалось  наружу.  И  Джон
принялся вспарывать землю плугом, скрести ее бороной, бить катком.  Это
продолжалось несколько лет. Если до  сих  пор  Джон  был  другом  своей
земли, то сейчас пробудившееся в  нем  чувство  долга  перед  потомками
превратило его в хозяина. Он бросал в  землю  семена  и  с  нетерпением
ожидал зеленых всходов.
     В Уилле не произошло таких перемен. Этого мальчика,  Уильяма,  она
восприняла как нечто само собой разумеющееся, звала его Биллом  и  даже
не думала ему поклоняться. А Джону казалось, что он  видит  в  мальчике
своего отца, несмотря на то, что никто не разделял его мнения.
     - Как ты думаешь, он способный? - спрашивал он  жену.  -  Ты  ведь
больше, чем я, с ним бываешь. Хорошая у него голова, как по - твоему?
     - Да так себе. Самый обыкновенный.
     -  Мне  кажется,  он  слишком  медленно  развивается,  нетерпеливо
говорил Джон. - Я жду не дождусь, когда он начнет все понимать.
     Когда Биллу  исполнилось  десять  лет,  Джон  открыл  толстый  том
Геродота и начал читать ему. Билл сидел на полу и безучастно глядел  на
отца. Каждый вечер Джон прочитывал ему по нескольку страниц. Так прошло
около недели, но однажды вечером, подняв глаза от книги,  Джон  увидел,
что Уилла смотрит на него и смеется.
     - В чем дело? - спросил он резко.
     - Погляди, что у тебя под стулом.
     Он наклонился и увидел спичечный  домик,  который  построил  Билл.
Мальчик был  так  поглощен  своим  делом,  что  даже  не  заметил,  как
прекратилось чтение.
     - Он что, совсем не слушал?
     - Ни слова. Он ни единого слова не услышал с тех пор, как в первый
же вечер потерял интерес к чтению на втором абзаце.
     Джон закрыл книгу и положил ее в шкаф. Ему не хотелось показывать,
как ему больно.
     - Возможно, он еще мал. Через год я попробую снова.
     - Ему это никогда не понравится, Джон. Он не из того теста, что ты
и твой отец.
     - Чем же он интересуется? - спросил Джон растерянно.
     - Да  тем  же,  чем  и  другие  здешние  мальчишки.  Револьверами,
лошадьми, коровами, собаками. Он ускользнул от  тебя,  Джон,  и,  по  -
моему, ты его уже никогда не поймаешь.
     - Скажи мне правду, Уилла. Он... глупый?
     - Нет, -  ответила  она,  подумав.  -  Он  не  глуп.  В  некоторых
отношениях он сильнее и умнее тебя. Просто  он  совсем  другой  породы,
Джон. Рано или поздно тебе придется в этом убедиться.
     Джон  утратил  интерес  к земле. О ней можно было не беспокоиться.
Наступит  день,  и  Билл  начнет  ее  обрабатывать.  И  о доме можно не
беспокоиться.  Билл  не  глуп.  Он  с детских лет проявляет несомненный
интерес  ко  всей этой механике... Он делал вагончики и требовал, чтобы
на  Рождество  ему  дарили игрушечные паровозы. Джон заметил в мальчике
еще  одну черту, совершенно несвойственную Уайтсайдам. Он был не только
очень скрытен, он обладал деловой хваткой. Билл продавал другим ребятам
свои  вещи,  а  когда они им надоедали, скупал их по дешевке. Небольшие
денежные  подарки чудесным образом приумножались в его руках. Но прошло
еще  немало  времени,  прежде  чем  Джон признался себе, что у него нет
ничего общего с сыном. Он подарил ему телку, и Билл тут же сменял ее на
поросят, выкормил их и продал. Джон смеялся над собой.
     - Конечно, он умнее меня, - говорил он  Уилле.  Отец  мне  однажды
подарил телку, и я держал  се  до  тех  пор,  пока  она  не  умерла  от
старости. В Билле какой - то атавизм, может быть,  от  пиратов.  А  его
дети, возможно, будут  Уайтсайдами.  Это  могучая  кровь.  Мне  все  же
хотелось бы, чтобы он не был так скрытен.
     Кожаное кресло, черная пенковая  трубка  и  книги  вновь  отвлекли
Джона от фермы. Его избрали  председателем  попечительского  совета.  И
снова фермеры собирались потолковать в  его  доме.  Его  волосы  начали
седеть, и с каждым годом возрастало его влияние в долине.
     Дом стал олицетворением Джона Уайтсайда.  Когда  соседи  думали  о
Джоне, он никогда не представлялся им в поле, в повозке, в  лавке.  Вне
дома его облик казался неполным.  Вот  он  сидит  в  кожаном  кресле  и
улыбается своим толстым книгам. Вот он полулежит в  шезлонге  на  своей
гостеприимной широкой веранде, или с маленькими ножницами  и  корзинкой
срезает цветы в саду, или же  во  главе  стола  старательно  и  искусно
разрезает большой кусок жареного мяса.
     На Западе, если какая - нибудь  семья  в  течение  двух  поколений
живет в одном доме, дом считают старым,  а  его  обитателей  пионерами.
Старые дома вызывают здесь какое-то смешанное  чувство  благоговения  и
презрения. На Западе очень мало  старых  домов.  Заселившие  этот  край
непоседы - американцы совершенно не способны долго жить на одном месте.
Они строят хлипкие домишки и покидают их, едва поманит  новая  надежда.
Старые дома почти всегда стоят холодные и безобразные.
     Когда Берт Мэнро переехал со своим семейством в Райские Пастбища и
поселился на ферме Бэттла, он очень быстро оценил то положение, которое
здесь занимал Джон Уайтсайд. Берт не замедлил присоединиться к тем, кто
собирался  на  веранде  Уайтсайда.  Участок  его   примыкал   к   земле
Уайтсайдов. Вскоре Берта избрали в  попечительский  совет,  и  он  стал
встречаться с Джоном и  по  делу.  Однажды  вечером  на  попечительском
совете Джон процитировал несколько строк из  Фукидида.  Берт  подождал,
пока разойдутся остальные члены совета.
     - Я  хотел  спросить  вас  об  этой  книге,  о  которой  вы  нынче
рассказывали, мистер Уайтсайд.
     - Вы имеете в виду "Пелопоннесские войны"?
     Джон вынес книгу и протянул ее Берту.  -  Мне,  пожалуй,  было  бы
интересно почитать ее, если вы не против.
     Джон заколебался: - Разумеется... вы можете ее  взять.  Эта  книга
принадлежала моему отцу. Когда вы ее прочтете, у  меня  здесь  найдется
еще кое - что, что может вас заинтересовать.
     После этого случая между обеими семьями возникло что  -  то  вроде
дружбы. Они приглашали друг друга обедать, захаживали в гости. Берт  не
стеснялся одалживать у Джона кое-какие инструменты.
     Однажды вечером - это было года через полтора после приезда  Мэнро
-  Билл  деревянным  шагом  вошел  в  гостиную  и   остановился   перед
родителями. Он нервничал и потому держался грубо.
     - Я собираюсь жениться, - сказал он.
     Весь его вид говорил о том, что он принес дурную весть. - Что - о?
- крикнул Джон. - Почему ты нам ничего  не  говорил?  Кто  она?  -  Мэй
Мэнро.
     Внезапно Джон понял, что новости хорошие, что это не  признание  в
преступлении.
     - Да ведь... да ведь это хорошо. Я  рад.  Она  славная  девушка...
Правда, Уилла?
     Жена избегала его взгляда. Только сегодня утром она была у Мэнро.
     Билл словно врос в пол посреди гостиной. - Когда  ты  намерен  это
сделать? - спросила Уилла.
     Джон отметил, что ее голос звучит  чуть  ли  не  враждебно.  -  Да
теперь уж скоро. Как только будет готов наш дом в Монтерее.
     Джон встал, взял с камина черную пенковую  трубку  и  закурил  ее.
Потом вернулся на место.
     - Ты держал это в большом секрете, - заметил он спокойно. - Почему
ты нам не рассказал?
     Билл молчал. - Так ты говоришь, вы будете  жить  в  Монтерее.  Ты,
значит, не собираешься привести сюда жену? Ты не  хочешь  жить  в  этом
доме и обрабатывать эту землю?
     Билл покачал головой. - Ты чего - то стыдишься, Билл? - Нет,  сэр,
- ответил Билл. - Я ничего  не  стыжусь.  Просто  я  никогда  не  любил
говорить о своих делах.
     - А тебе не кажется, что это в некотором роде и наше дело, Билл? -
вспыхнул Джон. - Ты член нашей семьи. Твои дети будут нашими внуками.
     - Мэй выросла в городе, - перебил его Билл.В Монтерее живут все ее
подруги... Ну эти... с которыми она училась в школе. Ей не  нравится  у
нас, здесь и жизни-то никакой нет.
     - Понимаю.
     - Ну и когда она сказала, что хочет жить в городе,  я  купил  себе
долю в фордовском агентстве. Я ведь давно уже хочу заняться бизнесом.
     Джон медленно наклонил  голову.  Первая  вспышка  гнева  понемногу
остывала.
     - И ты думаешь, она не согласится жить в этом  доме,  Билл?  Здесь
так просторно. Если она захочет, мы могли бы переделать вам любую часть
дома.
     - Да ведь ей не  нравится  жить  в  деревне.  В  Монтерее  все  ее
подруги.
     Уилла слушала, плотно сжав губы.  -  Посмотри  на  отца,  Билл!  -
приказала она.
     Джон резко поднял голову и печально усмехнулся. - Ничего, я думаю,
все будет в порядке. У вас много денег? - Ну еще бы! Конечно, много.  И
знаешь что, отец? Дом у нас будет  великоват,  то  есть  для  двоих  он
велик. Мы посоветовались и решили, что, может быть, вы с мамой захотите
к нам переехать.
     Джон все еще улыбался с учтивой серьезностью. - А что же станет  с
этим домом и с фермой? - О, мы и об этом думали. Вы  могли  бы  продать
все это и получить столько, что вам хватило бы на всю жизнь в городе до
самого конца. Я бы за неделю продал для тебя этот участок.
     Джон вздохнул и откинулся на подушки кресла.
     Заговорила Уилла. - Если бы я  была  уверена,  что  ты  заплачешь,
Билл, я бы отколотила тебя палкой.
     Джон зажег трубку и примял табак. - Ты не сможешь уйти надолго,  -
сказал он мягко. В один прекрасный день ты затоскуешь по дому и  ничего
не сможешь с собой сделать. Ты прирос к этому месту. Когда у тебя будут
дети, ты поймешь, что они могут расти только здесь и больше  нигде.  Ты
можешь уйти ненадолго, но там не останешься. Пока ты живешь  в  городе,
Билл, мы будем ждать тебя здесь, подбеливать дом, подстригать сад,  вот
и все. Ты вернешься. Твои дети будут играть у  водонапорной  башни.  Мы
подождем. Мой отец умер, мечтая о детях. - Он застенчиво  улыбнулся.  Я
чуть было не забыл об этом.
     - Ох, как бы я его избила, - пробормотала Уилла.
     Билл смущенно вышел из комнаты. - Он вернется, - еще раз  повторил
Джон. - Конечно, - угрюмо согласилась жена.
     Джон вздернул голову и подозрительно на нее покосился. - Ты ведь и
правда так думаешь, Уилла? Ты не говоришь мне это просто так?  А  то  я
почувствую себя стариком.
     - Конечно, правда. Что же я, по - твоему, болтаю что попало?
     В конце лета Билл женился и сразу  переехал  в  Монтерей,  в  свой
новый, оштукатуренный дом. Осенью на Джона вновь  напало  беспокойство,
точно такое же, как перед рождением Билла. Он заново побелил дом,  хотя
в этом не было особой нужды. Он то и дело немилосердно  стриг  кусты  в
саду.
     - Урожаи маловаты, - говорил он Берту Мэнро. Запустил я участок. Я
мог бы собирать куда больше.
     - Это верно, - согласился Берт. - Все могли бы собирать больше.  Я
всегда удивлялся, почему ты не заведешь овец. Мне кажется,  твои  холмы
прокормили бы целую отару.
     - При отце у нас была отара. Ох, и давно это было. Но я же говорю,
я запустил участок. Кустарник очень разросся.
     - А ты его выжги, - посоветовал Берт. -  Если  осенью  ты  сожжешь
кустарник, к весне у тебя будет отличное пастбище.
     - Недурная идея. Но кусты доходят чуть  не  до  самого  дома.  Мне
понадобится много помощников.
     - Ну что  ж,  я  помогу  тебе,  и  Джимми  захвачу.  У  тебя  двое
работников, да ты сам, получается пятеро. Если  мы  начнем  с  утра,  в
безветренную погоду, да еще после небольшого дождика, никакой опасности
не будет.
     Осень наступила рано. В октябре растущие  по  берегам  ручьев  ивы
пламенели желто-красной листвой. Высоко высоко, почти  невидные  глазу,
летели на юг большие стаи уток, а на задних дворах  прирученные  кряквы
хлопали крыльями, вытягивали  шеи  и  жалобно  кричали.  Черные  дрозды
кружили над полями, следуя  за  вожаком.  В  воздухе  уже  чувствовался
легкий морозец. Джона Уайтсайда тревожила наступающая зима. Он  с  утра
до вечера работал в саду, помогал подстригать деревья.
     Проснувшись однажды ночью, он  услышал  шепот  дождика  на  крыше,
негромкие всплески в саду.
     - Ты не спишь, Уилла? - спросил он тихо.
     - Нет, конечно.
     - Первый дождь. Мне хотелось, чтобы ты его услышала.
     - Я слышу его  с  самого  начала,  -  гордо  ответила  она.  -  Ты
пропустил самое лучшее - бурю. Ты храпел.
     - Да, но он ненадолго. Первый дождик смоет пыль, и все тут.
     Утром взошло солнце, и напоенный влагой воздух весь  заискрился  в
его лучах. Солнечный свет был ослепителен, как хрусталь. Не успели  они
окончить завтрак, как Берт Мэнро и его сын Джимми протопали по  заднему
крыльцу и ввалились в кухню.
     - Привет, миссис Уайтсайд! Привет, Джон1  Я  подумал,  что  сейчас
самое время  подпалить  этот  кустарник.  Нынче  ночью  прошел  славный
дождик.
     - А что, недурная мысль. Садись, выпей кофе.
     - Мы только что позавтракали, Джон. Сыт по горло.
     - А ты, Джимми? Налить тебе чашечку?
     - Сыт по горло, - ответил Джимми.
     - Ну что ж, тогда начнем, пока трава не подсохла.
     Рядом  с  кухонной  дверью  была  наклонная  дверца,   ведущая   в
подвальное помещение. Джон спустился туда и  через  минуту  вернулся  с
бидоном керосина. Когда из сада пришли  двое  работников,  Джон  роздал
всем мужчинам мокрые рогожные мешки.
     - Ветра нет, - сказал Берт. - Сейчас самое  время.  Начинай  прямо
отсюда, Джон! Мы будем держаться между огнем и домом до тех  пор,  пока
не выжжем широкую полосу. Рисковать не стоит.
     Джон воткнул политый керосином факел в густые заросли кустарника и
прочертил вдоль их края огненную полосу. Кустарник яростно  затрещал  и
защелкал.  Пламя  побежало  по  земле,  подхватывая  смолистые  стебли.
Двигаясь вслед за огнем, мужчины медленно поднимались по крутому склону
невысокого холма.
     - Хватит, пожалуй! - крикнул Берт. - Я бы начал  уже  поджигать  с
верхнего края.
     Берт и Джимми зашагали вверх, огибая  заросли  кустарника.  В  эту
минуту налетел осенний ветерок. Закрутив сухие листья,  вихрь  заплясал
вниз по склону, извиваясь и кренясь в разные стороны, словно  маленький
смерч. Вот он игриво метнулся к огню,  подхватил  рой  искр  и  тлеющих
угольков и швырнул их в сторону дома. И тут же сник,  словно  наскучила
ему эта игра. Берт и Джимми уже  бежали  назад.  Все  пятеро  принялись
осматривать землю и затаптывать каждую искорку.
     - Хорошо, что вовремя заметили, - сказал Джон. От  такого  пустяка
весь дом мог сгореть.
     Берт и Джимми снова обогнули кустарник и подожгли его  с  верхнего
конца. Джон и оба работника двигались вверх по  склону,  держась  между
огнем и домом. Воздух стал густым и плотным  от  дыма.  Через  четверть
часа был выжжен почти весь кустарник. Внезапно откуда - то  со  стороны
дома донесся пронзительный крик. Дом был еле виден из-за  дыма.  Пятеро
мужчин все разом повернули и кинулись бежать. Когда  дым  поредел,  они
увидели, что из верхнего окна валят густые серые клубы.
     Навстречу им по выжженной земле неслась обезумевшая  Уилла.  Джон,
поравнявшись с ней, остановился.
     - Я услышала шум в подвале, - крикнула она. - Открыла  дверь,  что
ведет в подвал из кухни, и... Теперь весь дом в огне.
     К ним подскочили Берт и Джимми.  -  Шланги  у  водокачки  есть?  -
закричал Берт.
     Джон с трудом оторвал взгляд от горящего дома.  -  Не  знаю,  -  с
сомнением ответил он.
     Берт взял его за руку. - Скорее! Чего ты стоишь? Можно еще кое-что
спасти. Хоть часть мебели вынесем.
     Джон высвободил руку и поплелся вниз по склону.  -  По-моему,  уже
ничего не надо спасать, - сказал он. - Ты с ума сошел! - заорал Берт.
     Он кинулся к водонапорной башне и  стал  метаться  там  в  поисках
шлангов.
     Из окон вовсю рвался дым и огонь. Из середины здания доносился шум
ожесточенной битвы: старый дом сражался за свою жизнь.
     К Джону подошел работник. - Если бы хоть  то  окно  было  закрыто,
можно было бы попробовать, - проговорил он виновато.  -  Уж  больно  он
сухой, этот дом. Тяга прямо как в печке.
     Джон подошел к поленнице и сел на  козлы  для  пилки  дров.  Уилла
заглянула ему в лицо и застыла с ним рядом, Теперь уже дымились внешние
стены, и дом ревел словно буря.
     И тут случилось нечто удивительное и очень жестокое. Боковая стена
упала, словно кулиса, и они  увидели  в  двенадцати  футах  над  землей
совершенно  не  тронутую  огнем  гостиную.  На  их  глазах  по  комнате
полоснули огненные языки. Кожаные кресла дрожали и съеживались от жары,
как  живые.  Лопались  стекла  на  картинах,  гравюры  превращались   в
обуглившиеся лохмотья. Им  видна  была  висевшая  над  камином  большая
черная пенковая трубка. Затем пламя закрыло собой  квадрат  комнаты,  и
все исчезло. Тяжелая шиферная крыша рухнула, дробя своей тяжестью пол и
стены, и весь дом превратился в бесформенный исполинский костер.
     Вернулся Берт и беспомощно остановился  рядом  с  Джоном.  -  Это,
наверно, от того вихря, - сказал он. - Какая нибудь  искорка,  наверно,
залетела в подвал и попала в  каменноугольный  деготь.  Да,  сэр,  это,
наверно, от дегтя.
     Джон взглянул на него и улыбнулся испуганно и  в  го  же  время  с
иронией.
     - Да, наверное, от дегтя, - повторил он.
     Теперь, когда победа осталась за огнем, дом горел спокойно,  пламя
все разрасталось, и  весь  этот  пылающий  массив  высоко  вздымался  в
воздух. На дом это было уже совсем не похоже.  Джон  Уайтсайд  встал  с
козел, расправил плечи и вздохнул.
     На секунду его взгляд задержался на  какой  -  то  точке  огня,  в
пятнадцати футах над землей, там, где раньше была гостиная.
     - Ну, вот и конец, - сказал  он.  -  Думаю,  я  теперь  знаю,  что
чувствует душа, когда тело закапывают в землю. Пойдем к тебе,  Берт.  Я
хочу позвонить Биллу. Может быть, у него найдется комната для нас.
     - А почему бы вам не пожить у нас? У нас места хватит.
     - Нет, мы поедем к Биллу.
     Джон еще раз окинул взглядом  пылающую  груду.  Уилла  потянулась,
чтобы взять его за руку, но  отдернута  ее,  не  коснувшись  его.  Джон
заметил ее движение и улыбнулся ей.
     - Жаль, что мне не удалось спасти мою трубку, сказал он.
     Тут Берт заговорил быстро и возбужденно. - Да, сэр, в жизни  я  не
видел такой трубки. Есть трубки в музеях, но и те не такого цвета.  Эту
трубку, должно быть, долго обкуривали.
     - Это верно, - согласился Джон. - Очень долго. И знаешь, она и  на
вкус была хороша.

     XII

     В два  часа  дня  от  стоянки  в  Монтерее  отъехал  туристический
автобус. Он отправлялся в широко  разрекламированное  турне,  именуемое
Семнадцатимильным. Туристы глазели из окон на роскошные  дома  богачей.
Туристы таращились сквозь пыльные стекла и  чувствовали  себя  довольно
неловко. Они казались себе соглядатаями, правда, привилегированными, но
все - таки соглядатаями. Автобус медленно проехал через город Кармел  и
пополз по склону холма к коричневому зданию миссии Кармело, увенчанному
полукруглым куполом. Шофер, молодой парень, отвел автобус на обочину  и
уселся поудобнее. Пассажиров тем временем повели на экскурсию в  темную
старинную церковь.
     За время экскурсии кое - кто успел  перезнакомиться,  и  лед,  как
говорится, был сломан.
     -  Слышали?  -  сказал  один   из   туристов,   на   вид   человек
состоятельный. -  Гид  говорит,  эта  церковь  построена  как  корабль,
настоящий корабль с каменным килем и корпусом, глубоко  погруженными  в
землю. Это на случай  землетрясений...  Представляете,  как  корабль  в
бурю, да? Только все это без толку.
     Сидевший позади молодой священник с гладким розовым  лицом,  очень
гордый своей новенькой саржевой сутаной, ответил:
     - Ну, не сказал бы. Ведь землетрясения тут бывали,  и  не  раз,  а
миссия до сих пор стоит, а ведь она построена из простой глины.
     Тут в разговор вмешался кряжистый, с беспокойными глазами  старик.
- Любопытные вещи творятся на свете, - сказал он. У меня в прошлом году
умерла жена. Мы с ней пятьдесят лет прожили. - Он  огляделся,  смущенно
улыбаясь и, видимо,  ожидая,  что  кто-нибудь  поддержит  разговор.  Он
совсем забыл про любопытные вещи, о которых собирался рассказать  своим
спутникам.
     Молодожены, совершающие свадебное путешествие, сидели,  обнявшись.
Молодая  очень  смущалась,   но   наконец,   преодолев   застенчивость,
пробормотала:
     - Интересно, куда мы сейчас поедем?
     Автобус медленно двигался по долине Кармел - мимо садов, где росли
артишоки, мимо отвесных красных окал, испещренных  зелеными  прожилками
ползучих растений. День клонился к вечеру, и  солнце  опускалось  туда,
где за линией горизонта лежало море.  Сначала  дорога  шла  вдоль  реки
Кармел, потом свернула в сторону и стала взбираться по склону холма,  а
дальше пошла по  узкому  гребню  хребта.  Здесь  автобус  резко  сбавил
скорость и съехал с дороги, раза четыре дернулся взад -  вперед,  после
чего,  наконец,  развернулся  и  затормозил.  Шофер  заглушил  мотор  и
обратился к пассажирам.
     - Вот досюда мы  вас  довозим,  а  дальше  можете,  если  желаете,
прогуляться пешкам. Мне хотелось бы немного передохнуть перед  обратной
дорогой. Так что прошу...
     Пассажиры стали выбираться  из  автобуса,  разминали  затекшие  от
долгого сидения  ноги.  Многие  поднялись  на  вершину  хребта,  откуда
открывался вид на Райские Пастбища. Лучи  заходящего  солнца  наполняли
воздух золотистой дымкой. Перед ними  лежала  долина,  расчерченная  на
зеленые  квадратики  садов,  на  желтые  квадратики  полей,  где  зрела
пшеница, и темно-лиловые  квадратики  свежевспаханной  земли.  Крепкие,
добротные фермерские дома утопали в садах. Дым очагов тянулся к небу  и
плыл в воздухе пока его не уносил горный ветер. В долине паслись коровы
и было слышно, как позвякивали их колокольчики. Где - то  далеко  лаяла
собака, и ее лай казался не громче шепота. У подножия отвесного  склона
сбилась в кучу небольшая отара овец.
     - Это место называется Лас Пастурас дель Сиело, а по  -  нашему  -
Райские Пастбища, - сказал шофер. - Овощи тут  хорошо  растут,  фрукты,
виноград... Вообще все поспевает раньше, чем везде.
     Пассажиры пристально смотрели вниз, на долину, лежащую у их ног.
     Один из пассажиров, судя по виду, преуспевающий  бизнесмен,  вдруг
заговорил, и в его голосе зазвучало нечто пророческое.
     - Вот что я вам скажу, и сдается мне, я прав:  в  один  прекрасный
день в этой долине понастроят больших каменных домов,  разобьют  парки,
площадки для гольфа  и  поставят  вокруг  железную  ограду  с  большими
воротами. Богатые люди - вот кто будет здесь жить. Люди, которые устали
от работы, устали от города, люди,  которые  нажили  состояние  и  ищут
тихую заводь, чтобы отдохнуть и пожить в свое удовольствие. Были  бы  у
меня деньги, я бы сам все это скупил. Придержал бы эту землю, разбил на
участки. - Он помолчал,  потом  сделал  рукой  такой  жест,  будто  все
сгребает в одну кучу. - И, клянусь богом, я и сам бы тут жил.
     Жена сказала ему: "Ш - ш!" Он огляделся и увидел, что его никто не
слушает.
     Фиолетовая тень горы доходила уже до середины  долины.  Где  -  то
внизу взвизгнула свинья. Молодой человек, смотревший на долину,  поднял
глаза и с улыбкой посмотрел на свою жену. В его улыбке  было  признание
вины, и жена, словно угадав его мысли,  укоризненно  улыбнулась  ему  в
ответ.  Его  улыбка  говорила:  "Я  замечтался.  Правда,  это  было  бы
славно... но я ведь не могу, ты знаешь".
     А ее улыбка ответила: "Конечно, не  можешь.  Тебе  надо  думать  о
карьере. От тебя так много ждут. Тебе надо сделать себе имя, и  я  буду
гордиться тобой. Как можно  сбежать  от  ответственности  и  спрятаться
здесь. Но все таки как это было бы славно..." Их лица смягчились,  и  в
глазах задержалась улыбка.
     Молодой священник  медленно  брел  по  склону.  Губы  его  шептали
молитву, но он давно привык шептать молитвы и думать о чем - то  совсем
другом. "Там внизу, наверно, есть церквушка, -  думал  он.  -  Там  нет
нищеты, забот, грязи и вони. Прихожане признавались бы мне в  маленьких
простительных грешках. И я бы отпускал эти грешки после того,  как  они
пару раз прочтут "Аве, Мария". Там покой; там нет места злобе. Там я не
совершил бы ничего, достойного стыда или сожаления. Там  я  никогда  не
впал бы в сомнение. Люди, живущие в этих домиках, полюбили бы меня. Они
бы называли меня "отец", и я был бы справедлив с ними". Он нахмурился и
прервал сам себя:  "Нет,  я  все  -  таки  плохой  священник.  Бедняки,
бьющиеся в тенетах нищеты, трущобы, грязь, вонь  -  все  это  для  меня
наказание. Нельзя бежать от  трагедий  Господа  Бога".  И  он  подумал:
"Может быть, я и попаду сюда после смерти".
     Старик  жадно  вглядывался в долину своими беспокойными глазами, и
его  слабеющий  слух  улавливал  тишину  словно  легкие  порывы  ветра,
шелестящего  в  кронах  деревьев.  Дальние горы казались ему окутанными
дымкой,  но  он  ясно  видел  золотистые пятна света и темно-фиолетовые
тени.  Его  дыхание  стало  прерывистым,  и  в  глазах стояли слезы. Он
беспомощно  взмахнул  руками.  "У  меня  никогда не было времени, чтобы
просто подумать. Вечно в заботах, вечно в суете, а подумать как следует
некогда. Если бы я хоть немного тут пожил, я бы... Я бы поразмыслил как
следует над своей жизнью и, может, понял бы что-нибудь. Может быть, все
это  обрело  бы  какой  -  то  смысл.  А  то живу, и жизнь все тянется,
тянется,  а  что  толку?  А  там  бы меня ничего не отвлекало. Я мог бы
спокойно подумать".
     Шофер автобуса бросил сигарету на дорогу и раздавил  ее  каблуком.
"Эй, собирайтесь, - крикнул он. -  Пора  ехать".  Он  помог  пассажирам
забраться в автобус и закрыл двери,  а  они  приникли  к  окнам  и  все
глядели вниз, на Райские Пастбища, на тихую, лежащую среди гор  долину,
похожую на синее озеро, на фермерские домики, погруженные в  это  озеро
тишины.
     - А знаете, - сказал шофер, - я  всегда  думал:  неплохо  было  бы
купить там, внизу, дом. Завел бы корову, свиней. Собаку бы завел, а  то
и двух. Сад, огород... Прокормиться на ферме всегда можно. -  Он  нажал
на стартер, мотор заревел, но он заглушил его. - Вы, наверно,  скажете,
вот чудак, но я каждый раз гляжу туда, вниз, и думаю, как  же  все-таки
здорово там живется.
     Он  рывком  переключил  передачу,  и  автобус,  набирая  скорость,
помчался под уклон по направлению к долине Кармел. Он мчался  навстречу
солнцу, которое садилось в океан где-то за горизонтом.



перевод Е.Коротковой


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]