Генри очистил днище корабля, заново проконопатил его  и  выкрасил.
Окрестил его  "Элизабет"  и  спустил  на  воду.  Он  обладал  тем,  что
наездники называют  "рукой",чутким  проникновением  в  характер  своего
корабля. Конечно, ему предстояло освоить правила навигации, но с самого
начала что - то от души "Элизабет" проникло ему в душу, он же отдал  ей
частицу себя. Это была верная любовь, глубокое понимание моря.  Веселая
дрожь ее палубы, плавное движение штурвала подсказывали ему, как близко
может он привести ее  к  ветру.  Он  был  подобен  любовнику,  который,
опустив голову на грудь возлюбленной,  по  ее  дыханию  угадывает,  как
пробуждается в ней страсть.
     Теперь он  мог  бы  покинуть  Барбадос  и  сделать  свою  надежную
"Элизабет" орудием морского разбоя. Но зачем? Он еще не накопил столько
золота, сколько положил себе, и был слишком  юн.  Помехой  оказалась  и
нежданная  нежная  привязанность  к   Джеймсу   Флауеру,   которую   он
пристыженно скрывал сам от себя.
     На краткий срок Генри обрел то, чего хотел.  Плотская  страсть,  в
той или иной степени присущая всем мужчинам - то ли к картам, то  ли  к
вину, то ли к женскому телу, - у него находила удовлетворение в  резком
крене палубы, в хлопках парусов. Ветер, налетающий с черного горизонта,
для него был чашей вина, вызовом на поединок, страстной лаской.
     Он возил на Ямайку очередной урожай и крейсировал между островами.
Доходы от плантации росли, и его сундучок становился все тяжелее.
     Но несколько месяцев спустя им овладело тупое  сосущее  чувство  -
воскресшее  желание  маленького   мальчика,   но   стократ   усиленное.
"Элизабет" утолила его старую страсть и породила новую. Он  решил,  что
манит его богатая добыча - прекрасные вещи из шелка и  золота,  людское
восхищение, и теперь думал о них с еще большим упорством, чем прежде.
     Генри навещал коричневых женщин и черных женщин в рабских хижинах,
тщась притупить свой голод, раз уж совсем удовлетворить его не мог. Они
принимали его покорно и старались угодить ему в надежде  на  добавочную
порцию еды или кувшинчик рома. Каждый раз он уходил полный брезгливости
и легкой жалости к их беспомощным стараниям извлечь  выгоду  из  своего
тела.
     Как - то на невольничьем рынке в Порт - Ройале он увидел Полетту и
купил ее для домашних работ. Она была гибкой, но пухленькой, яростной и
в то же время нежной. Бедная маленькая рабыня без роду и племени - в ее
жилах смешалась испанская, карибская, негритянская и французская кровь.
Это лоскутное одеяло предков одарило ее волосами, как  черный  водопад,
глазами, синими, как море, по - восточному  раскосыми,  и  золотисто  -
золотой кожей. Ее  красота  была  чувственной,  страстной,  она  словно
слагалась из язычков пламени. Ее  губы  умели  извиваться,  как  тонкие
змейки, и распускаться алым бутоном.  Она  была  маленькой  девочкой  с
жизненным опытом старухи и христианкой, которая поклонялась духам  леса
и тихо пела гимны Великому Змею.
     Генри  видел  в  ней  тонкий  механизм,  идеально   служащий   для
наслаждения,  удовлетворяющий  похоть.  Она  была  словно  те   высокие
холодные женщины, порождение ночи, которые прилетают на крыльях снов, -
бездушные тела, сотворенные сладострастными грезами.  Он  построил  для
нее маленькую увитую зеленью хижину, с кровлей из банановых листьев.  И
там он играл в любовь.
     Вначале Полетта была просто  благодарна  ему  за  легкую  праздную
жизнь, за избавление от тяжелого труда и разные поблажки. Но затем  она
влюбилась в него без памяти и  следила  за  его  лицом,  как  смышленая
собачонка, готовая запрыгать в неистовой радости от одного слова, а  от
другого - припасть к земле, виновато виляя хвостом.
     Если Генри был серьезен  или  рассеян,  ее  охватывал  страх.  Она
падала на колени перед маленьким идолом  из  черного  дерева  -  лесным
богом, и взывала к Пресвятой Деве - пусть он не перестанет  ее  любить.
Иногда она ставила чашки с  молоком  крылатому  Джун-Джо-  Би,  который
делает мужчин  верными.  С  неистовством  и  нежностью,  жившими  в  ее
смешанной крови, она пыталась удержать его возле себя.  От  ее  тела  и
волос исходил пряный аромат,  потому  что  она  натиралась  сандалом  и
миррой.
     А когда он мрачнел, она спрашивала:
     - Ты любишь Полетту? - И  повторяла:  -  Ты  любишь  Полетту?  Ты,
правда, любишь Полетту?
     - Ну, конечно, я люблю Полетту. Как может мужчина, увидев Полетту,
малютку Полетту, прикоснувшись к губам нежной Полетты, не полюбить  ее?
- И глаза его обращались  на  морс  у  подножия  склона,  жадно  следуя
береговому изгибу.
     - Но ты, правда, правда,  любишь  Полетту?  Тогда  поцелуй  грудку
твоей Полетты!
     - Ну, конечно, я люблю Полетту. Вот и вот. Я поцеловал их  обе,  и
чары  сотворены.  Но  теперь  помолчи  немного.  Послушай,  как  гремят
лягушки. А что могло вспугнуть старую бородатую  обезьяну  вон  на  том
дереве? Должно быть, какой - нибудь раб крадется за  плодами...И  глаза
его беспокойно обращались на море.
     Месяцы шли за месяцами, и почва ее любви проросла крепкими корнями
душного страха. Она знала, что рано или поздно он с ней расстанется,  и
это грозило ей не просто одиночеством. Ее заставят стоять на коленях  в
полях и рыхлить землю пальцами, как всех других женщин на плантации.  А
потом настанет день, когда ее отведут в хижину дюжего негра  с  мощными
мышцами, и он изломает в  звериных  объятиях  ее  маленькое  золотистое
тело, и она родит черного ребенка, сильного  черного  ребенка,  который
будет трудиться и надрываться под солнцем, когда подрастет. Так было со
всеми другими рабынями на  острове.  Старческая  половина  ее  рассудка
содрогалась при одной мысли  о  такой  судьбе,  но  эта  же  старческая
половина знала, что Генри неизбежно ее бросит.
     Затем детская половина ее  рассудка  вдруг  выискала  спасительную
лазейку, обещавшую конец всем страхам. Если бы  он  женился  на  ней!..
Конечно, это кажется невозможным, но ведь  случались  вещи  куда  более
странные... Если бы он только женился  на  ней,  она  могла  бы  больше
ничего не бояться. Ибо эти непонятные существа - жены каким-то  образом
были по божьему велению ограждены от всего страшного и безобразного. А!
В Порт-Ройале она на них  насмотрелась!  Выступают  под  охраной  своих
мужчин, оберегающих  их  от  соприкосновения  с  мерзостями,  прижимают
надушенные платки к лицу, чтобы дышать одними  ароматами,  а  иногда  и
затыкают уши плотными ватными шариками, оберегая их от уличной  ругани.
И Полетта знала - из чужих рассказов, - что дома у себя  они  лежат  на
больших мягких постелях и небрежно отдают приказания своим рабам.
     Вот на какое небесное блаженство посмела она надеяться! Но ее тела
было  мало,  это  она  понимала.  Слишком  часто  его   мягкая   власть
оказывалась недостаточной. Если она перекармливала Генри любовью, он на
некоторое время забывал дорогу к ее обители. Если она  ему  отказывала,
чтобы раздразнить его страстью, он либо угрюмо уходил, либо  со  смехом
грубо опрокидывал ее на  низкое  пальмовое  ложе.  Нет,  заставить  его
жениться она сможет, только отыскав какую - то иную могучую силу, какое
- то неотразимое средство. Когда Генри отправился в Порт-Ройал с грузом
какао, Полетта чуть с ума не сошла. Она знала о его любви к кораблю,  о
его страсти к морю и бешено к ним ревновала. Мысленно она представляла,
как он ласкает штурвал сильными и нежными пальцами влюбленного. Ах, как
она  исцарапала  бы,  изломала  бы  это  дурацкое  колесо,  которое  ее
обездоливает!
     Нет, она должна заставить его полюбить  Полетту  больше  кораблей,
больше моря, больше всего на свете, и тогда он на ней  женится.  И  она
сможет проходить мимо хижин надменной  походкой  и  плевать  на  рабов,
сможет забыть про землю, которую надо рыхлить пальцами, и  про  сильных
черных детей, которых должны рожать рабыни.  Тогда  у  нее  будут  алые
материи для платьев, а на шее - серебряная цепочка. И, может быть, даже
обед ей когда нибудь подадут в  постель,  потому  что  она  притворится
больной. При этой мысли она ликующе  пошевелила  пальцами  на  ногах  и
стала  подбирать  обидные  слова,  которые  скажет  черной  толстухе  с
ядовитым языком, когда станет  женой!  Старая  жирная  дрянь  на  людях
назвала Полетту девкой! Полетта, прежде чем ее схватили за руки, успела
выдрать у нее много волос, но все равно  придется  толстухе  поплакать!
Полетта прикажет отодрать ее кнутом на кресте.
     В отсутствие Генри  в  порт  зашел  торговый  корабль,  и  Полетта
побежала на берег посмотреть, какие  товары  он  привез,  поглазеть  на
коричневых от ветра матросов.  Один  из  них,  широкоплечий  великан  -
ирландец, упившийся черным ромом,  погнался  за  ней  и  схватил  возле
штабеля ящиков. Она напрягла всю свою ловкость и силу, чтобы вырваться,
но он держал ее крепко, хотя и еле стоял на ногах.
     - Я поймал фею, чтобы она  починила  мои  башмаки,  смеялся  он  и
заглядывал ей в лицо. - Фея, фея, ясное дело.
     Тут он наконец  разглядел,  какая  она  маленькая  и  красивая.  И
заговорил тихо и нежно:
     - Ты прекрасная фея. Прекрасней всего, что видели  мои  глаза.  Да
посмотрит ли тоненькая красавица на безобразного  увальня  вроде  меня?
Послушай, давай поженимся, и будет у тебя все, что может подарить  тебе
матрос.
     - Нет! - закричала она. - Нет! - Выскользнула из под  его  руки  и
убежала. Матрос осел на песок и тупо уставился перед собой.
     - Померещилось! - прошептал он. - Просто духи наслали на меня сон.
С бедным матросом такого  приключиться  не  может!  Для  матросов  есть
смазливые ведьмы с колючими злыми глазами.  "Ну-  ка,  денежки  вперед,
миленочек мой!"
     Зато Полетта нашла способ, как женить на себе Генри.  Она  сделает
так, чтобы он  опьянел,  поймает  его  в  ловушку  с  помощью  вина,  а
поблизости будет ждать священник. Он придет  на  ее  тихий  зов...  Ну,
конечно же, конечно, случались вещи и куда более странные!
     Она приготовила ему ловушку в первую же ночь после его возвращения
- большая каменная бутыль перуанского вина стояла на столе,  а  в  тени
пальмы ждал священник, подкупленный  украденной  монетой.  Генри  очень
устал. Он ушел в море с неполной командой и должен был сам  помогать  с
парусами. Маленькая увитая зеленью хижина манила его приятным  отдыхом.
Полная белая луна серебрила море и устилала землю  шарфами,  сотканными
из голубоватого света. В  пальмах,  набегая  из  зарослей,  сладко  пел
легкий береговой бриз.
     Она налила ему чашу вина.
     - Ты любишь Полетту?
     - Да - да. Бог мне  свидетель,  я  люблю  Полетту,  милую,  нежную
Полетту!
     Еще чаша, еще настойчивее:
     - Ты, правда, любишь Полетту?
     - Полетта - звездочка с серебряной цепочкой у меня на груди.
     Еще чаша.
     - Ты никого не любишь, кроме своей Полетты?
     - Я вернулся, тоскуя по Полетте, мысль о ней плавала  со  мной  по
морю! - И его руки крепко сжали ее тоненькую золотую талию.
     Еще чаша, еще и еще... Но тут он отнял руки,  сжал  их  в  кулаки.
Девочка со страхом вскрикнула:
     - Ай! Ты любишь Полетту?
     Потому что Генри вдруг стал угрюмым, холодным и чужим.
     - Я расскажу тебе про былые времена, - сказал он хрипло. -  Я  был
мальчиком, веселым маленьким мальчиком,  но  уже  достаточно  взрослым,
чтобы любить. И была девочка, и звали  ее  Элизабет  -  дочка  богатого
помещика. О, красивой она была, как эта ночь вокруг  нас  -  светлой  и
красивой, вон как та стройная  пальма,  озаренная  луной.  Я  любил  ее
любовью, какой мужчина любит один - единственный раз. Даже наши  сердца
точно гуляли рука об руку. Какие планы мы строили, она  и  я,  сидя  на
склоне холма глубокой ночью! Мы собирались жить  в  большом  доме,  где
подле нас подрастали бы наши милые  дети.  Тебе,  Полетта,  никогда  не
знать такой любви!
     - Но, увы, - горестно вздохнул он.  -  Продлиться  это  не  могло.
Боги, ревнуя, губят счастье. То, что  прекрасно,  обречено  на  быстрый
конец. Шайка негодяев матросов явилась в наш  мирный  край  и  похитила
меня, совсем еще мальчика, чтобы продать  в  Индии  в  тяжкое  рабство.
Какой мукой была разлука с Элизабет... и никакие годы не  изгладят  эту
муку! - Он тихо заплакал.
     Такая перемена в нем поставила Полетту в  тупик.  Она  поглаживала
его волосы и закрытые глаза, пока он не начал дышать спокойнее. Тогда с
почти безнадежным терпением, словно  учительница,  спрашивающая  тупого
ученика, она опять повторила:
     - Но... ты любишь Полетту?
     Он вскочил и смерил ее свирепым взглядом.
     - Тебя? Любить тебя? Да ты же просто зверушка] Правда, хорошенькая
золотистая зверушка, но всего лишь комочек плоти, не больше.  Можно  ли
поклоняться идолу только потому, что он огромен? Или вкладывать  сердце
в бесплодную  пустошь  только  потому,  что  она  обширна?  Или  любить
женщину, которая вся плоть, и ничего больше. Ах, Полетта, у  тебя  ведь
нет души. А у Элизабет крылатая белоснежная душа. Я люблю тебя... да...
но лишь телом, потому что ты сама только тело. А Элизабет... Элизабет я
любил всей душой.
     Полетта ничего не понимала.
     - Что такое душа? - спросила она. - И как мне  обзавестись  душой,
если ее у меня нет? И где твоя душа? Я ведь ни разу не видела ее  и  не
слышала. А если души нельзя ни  увидеть,  ни  услышать,  ни  потрогать,
откуда ты знаешь, что у нее была душа?
     - Замолчи! - закричал он в ярости. - Замолчи, а  не  то  я  заткну
твой рот кулаком и прикажу выпороть тебя на кресте. Ты говоришь о  том,
что тебе недоступно. Что можешь ты знать о  любви,  которая  выше  всех
твоих плотских ухищрений?

     VI

     В  жаркие  тропики  пришло  рождество  -  четвертое  рождество  за
прожитые Генри кабальные годы. И Джеймс  Флауер  принес  ему  шкатулку,
перевязанную яркой лентой.
     -  Это  рождественский  подарок,  -  сказал  он,  и,  пока   Генри
развязывал ленту, его глаза искрились радостью.
     В небольшой шкатулке из тикового дерева, выстланной  алым  шелком,
лежали клочки  кабальной  записи.  Генри  вынул  из  шкатулки  бумажные
обрывки, долго смотрел на них, а потом растерянно засмеялся и  уткнулся
лицом в ладони,
     - Теперь ты больше не слуга, а мой  сын,  -  сказал  плантатор.  -
Теперь ты мой сын, которому я преподал  таинственную  мудрость.  И  еще
многому, многому я тебя научу. Мы будем жить здесь всегда  и  вести  по
вечерам долгие беседы.
     Генри поднял голову.
     - Но... Я не могу, не могу остаться! Я должен стать флибустьером.
     - Ты... ты не можешь остаться? Как же так. Генри? Я  ведь  обдумал
нашу жизнь... Не бросишь же ты меня здесь одного?
     - Сэр, - ответил Генри. - Я должен, должен стать флибустьером. Всю
жизнь у меня была только эта цель. Я должен уехать отсюда, сэр.
     - Но, Генри, милый Генри, ты же получишь половину моей  плантации!
И вторую половину, когда я умру. Только останься со мной)
     - Этому не суждено быть! - вскричал юный Генри. Я должен уехать  и
прославить мое имя. Мне не суждено быть плантатором. Сэр, у  меня  есть
планы, и долгие размышления придали им совершенство. И ничто не  должно
встать на пути их исполнения.
     Джеймс Флауер поник в кресле.
     - Без тебя здесь будет так пусто! Даже не понимаю,  как  я  теперь
буду жить один.
     Генри вдруг перенесся в далекое прошлое - Роберт улыбается огню  и
произносит эти же самые слова: "Без тебя здесь будет очень  пусто,  мой
сын". Сидит ли и сейчас его мать,  молча,  холодно  выпрямившись?  Нет,
конечно,  она  давным-давно   успокоилась   и   забыла.   Люди   всегда
успокаиваются и забывают, пережив то, чего прежде так страшились. И тут
он подумал о малютке Полетте, которая будет рыдать от ужаса  у  себя  в
хижине, когда он ей скажет, что уезжает.
     - Маленькая служанка, - сказал  он,  -  маленькая  Полетта,  я  ей
покровительствовал. И если вы были мной довольны, так не  могли  бы  вы
ради меня оставить ее при доме навсегда? Чтобы ее не посылали  работать
в поля. Никогда. Не секли и не случали с чернокожим. Ведь  вы  об  этом
позаботитесь ради меня?
     - Разумеется, - ответил Джеймс  Флауер.  -  Но,  Генри,  так  было
хорошо с тобой здесь, так приятно слышать твой голос  по  вечерам!  Что
мне теперь делать вечером? Никто не сможет занять твое место,  ибо  ты,
правда, был мне сыном. Здесь будет очень пусто без тебя, мальчик.
     Генри ответил:
     - Мою службу вы более чем  вознаградили  знаниями,  которые  щедро
вливали мне в уши в те самые вечера. И мне вас будет очень недоставать,
сэр. Я даже выразить не могу, как. Но неужели вы не понимаете? Я должен
стать флибустьером и  взять  испанский  город:  меня  жжет  мысль,  что
человек, который тщательно подготовится, оценит все свои возможности  -
и всех тех, кто пойдет с ним, -  обязательно  это  совершит.  Я  изучил
древние войны, и я должен завоевать славу и богатство. И вот когда  все
будут мной восхищаться, может быть, я вернусь к вам, сэр,  и  мы  снова
будем разговаривать по вечерам. Вы не забудете, о чем я вас просил  для
Полетты?
     - Какой Полетты?
     - Ну, та служаночка, про которую я упомянул.  Не  отсылайте  ее  к
остальным рабам, потому что я к ней очень привязан.
     - А, да! Помню, помню. Так куда ты думаешь отправиться, Гелри?
     - На Ямайку. Мой дядя, сэр  Эдвард,  давно  уже  вицегубернатор  в
Порт-Ройале. Но я ни раду не искал с ним встречи - я же был  кабальным,
а он джентльмен. У меня к нему письмо - отец  дал  его  мне  много  лет
назад. Быть может, он поспособствует мне купить корабль,  чтобы  я  мог
отправиться на поиски добычи.
     - Я помогу тебе  купить  корабль,  -  сказал  плантатор  с  робкой
надеждой. - Ты мне доставил столько радости!
     А Генри вдруг охватил непривычный стыд, ведь в  сундучке  под  его
кроватью сверкала россыпь золотых монет - больше тысячи фунтов.
     - Нет, -  сказал  он.  -  Нет  -  нет.  Вы  заплатили  мне  своими
наставлениями, были мне отцом, а это  дороже  любых  денег.  -  Теперь,
собираясь  в  путь.  Генри  понял,  что  полюбил  этого   краснолицого,
печального старика.

     Сильные негры, блестя потными телами, налегали на весла,  и  каноэ
летело к стоящему на якоре кораблю -  кораблю  с  патентом  голландских
Генеральных штатов на перевозку чернокожих  невольников  из  Гвинеи  на
острова Карибского моря. На корме каноэ молча сидел Джеймс Флауер. Лицо
его было даже краснее  обыкновенного.  Он,  однако,  нарушил  молчание,
когда они почти подошли к кораблю, и сказал, умоляюще глядя на Генри:
     - На полках осталось еще столько книг, которых ты не читал!
     - Я еще вернусь и прочту их.
     - У меня много мыслей, которые я так тебе и не поведал, мальчик.
     - Когда я заслужу  восхищение  людей,  я  вернусь,  и  вы  мне  их
расскажете.
     - Ты клянешься?
     - А? Да, клянусь.
     - И много ли времени тебе понадобится. Генри, чтобы  достичь  этой
цели?
     - Откуда мне знать? Год...  или  десять  лет...  или  двадцать.  Я
должен прославить свое имя! - Генри уже поднимался по веревочному трапу
на корабль.
     - Мне будет так пусто по вечерам без тебя, сын мой.
     - Мне тоже, сэр! Смотрите, мы отчаливаем!  Прощайте,  сэр.  Вы  не
забудете про Полетту?
     - Полетту?.. Полетту? А, да - да... не забуду.

     VII

     Генри Морган приехал в  английский  город  Порт-Ройал  и,  оставив
багаж на берегу, отправился на поиски своего дяди.
     - Вы не скажете, где мне найти вице - губернатора? - спрашивал  он
прохожих на улицах.
     - Вон его дворец, молодой человек. И, быть может,  вы  там  его  и
найдете.
     Его дворец... Совсем в духе английского джентльмена,  ставшего  за
морем крупным чиновником.  Совсем  в  духе  человека,  которого  описал
Роберт  Морган.  На  его  письмах  значилось:  "Дано  во  дворце   вице
-губернатора". Генри в конце концов отыскал этот дворец  -  приземистый
невзрачный дом с глиняными выбеленными  стенами  и  крышей  из  красной
скверно  обожженной  черепицы.  У  дверей  стоял  алебардщик  в  пышном
костюме. Неподвижной рукой он упирал свое неуклюжее  оружие  древком  в
землю и мученически сохранял величавое достоинство, как ни допекали его
полчища назойливых мух.
     При приближении Генри он опустил перед ним алебарду.
     - Я хотел бы видеть сэра Эдварда Моргана.
     - Какое у тебя дело к его превосходительству?
     - Видите ли, сэр, он мой дядя, и я хотел бы поговорить с ним.
     Солдат подозрительно насупился и покрепче сжал  алебарду.  Но  тут
Генри вспомнил уроки, почерпнутые на  плантации.  Быть  может,  и  этот
человек, хоть на нем красный мундир, в душе все - таки раб.
     - А ну с дороги, проклятый пес! - крикнул  он.  С  дороги,  не  то
будешь повешен!
     Солдат съежился и чуть было не уронил алебарду.
     - Слушаю, сэр. Сейчас доложу о вас, сэр. - Он серебристо  свистнул
и, когда в дверях появился слуга в ливрее с зеленым галуном, сказал:  -
Молодой господин к его превосходительству!
     Генри проводили в тесную комнату, которую толстые серые занавесы с
тусклой золотой каймой погружали к вечный полумрак. На стенах в  черных
рамах располагались три еле различимых портрета: два кавалера в  шляпах
с плюмажем и шпагами, задравшимися вверх под тяжестью ладоней, прижатых
к эфесам, так, что  больше  всего  они  походили  на  тонкие  вытянутые
хвосты, и миловидная дама с напудренными волосами, в шелковом платье  с
вырезом, открывающим плечи и половину груди.
     Из-за портьеры в глубине комнаты доносилось жиденькое позвякивание
арфы под чьей-то медлительной  рукой.  Слуга  взял  у  Генри  письмо  и
оставил его в полном одиночестве.
     И он почувствовал себя очень одиноким. В этом  доме  были  холодно
расставлены .все точки над "и".  Даже  в  нарисованных  лицах,  которые
смотрели со  стен,  сквозило  вежливое  презрение.  На  двух  половинах
портьер был вышит английский герб: на одной лев держал свою часть щита,
а на другой  держал  свою  единорог.  Когда  портьера  была  задернута,
изображение слагалось в единое целое.  В  этой  комнате  Генри  испытал
страх перед своим дядей.
     Но подобные мысли вылетели  у  него  из  головы,  едва  вошел  сэр
Эдвард: перед ним был его отец, такой, каким он его помнил, и в  то  же
время совсем не его отец. Старый  Роберт  никогда  бы  не  стал  носить
усики, смахивающие на две тонкие брови, и  ничто  не  понудило  бы  его
сжимать губы в не менее тонкую линию. Пусть они родились похожими,  как
две горошины, но свой рот каждый создал сам.
     Роберт сказал правду: этот  человек  был  чванной  карикатурой  на
него. Однако сэр Эдвард был подобен актеру,  который,  получив  нелепую
роль, играет ее так, что только она кажется  верно  написанной,  а  все
остальные - дурацкими. Его лиловый кафтан с  кружевами  у  горла  и  на
манжетах, длинная шпага, тоненькая, как карандаш, в  ножнах,  обтянутых
серым шелком, серые шелковые чулки и мягкие  серые  башмаки  с  бантами
показались Генри верхом элегантности. Его собственный  нарядный  костюм
выглядел в сравнении жалким.
     Дядя пристально  смотрел  на  него,  ожидая,  чтобы  он  заговорил
первым.
     - Я Генри Морган, сэр, сын Роберта, - сказал он просто.
     - Это я вижу. Ты на него похож - немножко. Так что же я  могу  для
тебя сделать?
     - Ну... я... я не знаю. Я просто пришел навестить вас, сообщить  о
своем существовании.
     - Весьма любезно с твоей стороны. Э... весьма.
     Как протаранить словами эту стену почти издевательской  учтивости?
Генри спросил:
     - Вы не получали каких - нибудь вестей о моих родителях за  долгие
пять лет моей с ними разлуки?
     - Пять лет! Чем же ты занимался, скажи на милость?
     - Я был кабальным, сэр. Но как мои родители?
     - Твоя мать скончалась.
     - Моя мать скончалась, - повторил Генри шепотом.  (Как  долго  она
прожила после его ухода? Особого горя он не ощутил, и  все  же  в  этих
словах было что - то необъятное, что - то  бесповоротно  окончательное.
Было - и больше не будет никогда.) - Моя мать скончалась, - пробормотал
он. - А мой отец?
     -  До  меня  дошли  вести,  что  твой  отец   предается   странным
чудачествам в розовом саду. Мне об этом написал сквайр Рис. Он  срывает
полностью распустившиеся цветки и подбрасывает их в  воздух,  словно  в
изумлении. Лепестки усыпают землю, а соседи останавливаются поглазеть и
смеются над ним. Роберт  всегда  был  чудаком,  а  вернее,  всегда  был
помешанным, не то при Иакове Первом он  мог  бы  пойти  далеко.  Сам  я
всегда полагал, что он покроет  себя  позором.  Так  или  эдак.  Он  не
почитал  ничего,  что  достойно  почитания.  Зачем   ему   понадобилось
подкидывать розы у всех на глазах и позволять, чтобы над ним  смеялись?
Это ставит в глупое положение его... э... родственников.
     - И вы полагаете, дядя, что он и правда сумасшедший?
     - Не знаю, - сказал сэр Эдвард и добавил с легким раздражением:  -
Я просто говорил о том, что мне написал сквайр Рис.  Моя  должность  не
оставляет времени для праздных домыслов. Как и для пустых разговоров, -
добавил он подчеркнуто.
     Мерное позвякивание арфы  давно  оборвалось,  и  теперь  из  -  за
портьеры вышла  тоненькая  девушка.  Разглядеть  ее  в  вечном  сумраке
оказалось нелегко, но, во всяком случае, она была не  столько  красива,
сколько гордо миловидна. Платье ее отличалось  мягкостью  красок,  лицо
выглядело бледным. Даже волосы ее были бледно - золотыми и легкими. Она
выглядела, как усталая бесцветная тень сэра Эдварда.
     При  виде  Генри  девушка  вздрогнула  от  неожиданности,   а   он
почувствовал, что она внушает ему робость, сродную с  растущим  страхом
перед сэром Эдвардом.  Она  поглядела  на  Генри  так,  словно  он  был
нелюбимым кушаньем, оттолкнуть которое ей мешала благовоспитанность.
     - Твой кузен Генри, - коротко объяснил  сэр  Эдвард.  -  Моя  дочь
Элизабет, лишившаяся матери еще малюткой. - Он нервно добавил, точно не
ожидая ничего хорошего от этой встречи: - Душенька, не следует ли  тебе
еще немного позаниматься музыкой?
     Она сделала Генри еле заметный  реверанс  и  поздоровалась  с  ним
голосом, очень похожим на голос отца:
     - Как вы поживаете? Да, сэр, мне, конечно, надо еще поупражняться.
Последняя пиеса очень трудна, но красива. - Она скрылась за  портьерой,
и вновь послышались медленные равномерные аккорды.
     Генри собрался с духом, хотя и боялся этого человека:
     - Мне хотелось бы поговорить с вами вот  о  чем,  сэр.  Я  задумал
заняться флибустьерством, дядя, в открытом море на  большом  корабле  с
пушками. А когда я  захвачу  достаточно  призовых  судов  и  моя  слава
привлечет тьму людей, я  возьму  испанский  город  для  разграбления  и
выкупа. Я хороший моряк, дядюшка. Мне кажется, я смогу вести корабль  в
любую погоду, и я знаю, как правильно  подготовить  кампанию.  Я  много
читал о древних войнах. Флибустьеров я  сделаю  силой,  какой  они  еще
никогда не были. Я  создам  из  них  армии  и  военные  флоты,  дорогой
дядюшка. Со временем я возглавлю все Береговое Братство,  и  это  будет
вооруженная  сила,  которая  вынудит  считаться  с  собой.  Вот  что  я
обдумывал и взвешивал в долгие годы  моей  кабалы.  Сердце  мое  рвется
совершить все это. По - моему, цель моих грез - славное имя и  огромное
богатство. Я знаю, на что я способен. Мне двадцать лет. Последние  годы
я провел в море. У меня есть тысяча фунтов. Человека,  который  поможет
мне сейчас, который станет моим компаньоном, я сделаю богатым. Я  знаю,
что могу совершить все, что обещаю. Как твердо я это знаю! И прошу вас,
дядюшка, добавить к  моей  тысяче  такую  сумму,  чтобы  я  мог  купить
оснащенный корабль и собрать под свое начало храбрую вольницу. Если  вы
вверите мне еще одну тысячу, я клянусь сделать вас гораздо богаче,  чем
вы были до сих пор!
     Арфа уже не звенела. Едва юноша начал  говорить,  как  сэр  Эдвард
поднял ладонь, словно стараясь остановить  поток  его  слов,  но  такая
преграда их не  сдержала.  Когда  арфа  смолкла,  сэр  Эдвард  тревожно
покосился на дверь. Но теперь он весь сосредоточился на Генри.
     - У меня нет денег для рискованных предприятий, сказал он резко. -
И у меня нет больше времени на болтовню. С  минуты  на  минуту  приедет
губернатор, чтобы посоветоваться со мной. Но все - таки я скажу, что ты
безумный мальчишка без царя в голове и твои дурацкие затеи доведут тебя
до виселицы. Твой отец такой же, как ты, только безумие  у  него  не  в
делах, а в мыслях. И  должен  напомнить  тебе,  что  между  Испанией  и
Англией сейчас мир. Не очень  добрый,  но  мир.  И  если  ты  займешься
разбоем, мой долг будет позаботиться,  чтобы  ты  понес  кару,  как  бы
тяжело  мне  это  ни  было.  Власть  круглоголовых  кончилась,   и   те
бесчинства,  на  которые  Кромвель  смотрел   сквозь   пальцы,   теперь
беспощадно пресекаются. Запомни мои  слова,  ибо  мне  не  хотелось  бы
повесить своего  племянника.  А  теперь  позволь  пожелать  тебе  всего
хорошего.
     В глазах Генри стояли слезы горького разочарования.
     - Благодарю тебя за твой визит, - сказал его дядя. Прощай.
     И он скрылся за портьерой.
     Генри угрюмо брел по улице, как вдруг увидел впереди свою  кузину,
которую сопровождал высокий негр. Он замедлил шаг, чтобы дать  ей  уйти
вперед, но девушка почти остановилась.
     "Быть может, она хочет  поговорить  со  мной",  -  подумал  Генри,
нагнал ее и с изумлением обнаружил то,  что  скрыл  от  него  сумрак  в
комнате: она была еще совсем девочкой  -  лет  четырнадцати,  никак  не
больше. Элизабет обернулась к нему, когда он поравнялся с ней.
     - Здесь, в Индиях, вы нашли какие - нибудь интересные  занятия?  -
спросил Генри.
     - Столько, сколько можно было ожидать, - ответила она. -  Мы  ведь
живем здесь уже давно. - Маленьким зонтиком  она  прикоснулась  к  руке
своего раба и свернула за угол, и юному Генри осталось только  смотреть
ей вслед.
     В нем бушевала злоба против  этих  гордых  родственников,  которые
сторонились его, точно прокаженного.  И  отмахнуться  от  них,  как  от
глупых ничтожеств, он не мог: слишком большое впечатление они  на  него
произвели. Им  удалось  заставить  его  почувствовать,  что  он  совсем
одинок, беспомощен и очень, очень юн.
     Тесный лабиринт Порт-Ройала тонул в грязи,  размешенной  в  густое
тесто колесами повозок и мириадами босых  ног.  Порт-Ройал  походил  на
город не больше, чем дворец вице -  губернатора  на  Уайт-Холл.  Вместо
улиц - узкие проулки с деревянными домишками по  обеим  сторонам.  И  у
каждого домишки балкончик, и на балкончиках сидели люди и  смотрели  на
проходящего внизу Генри - смотрели не с  любопытством,  а  устало,  как
больные следят за мухами, которые ползают по потолку.
     Одна улочка, казалось, была населена только  женщинами  -  черными
женщинами, белыми  и  совсем  серыми,  чьи  впалые  щеки  опалил  огонь
лихорадки. Они перегибались  через  перила  балкончиков,  как  нечистые
сирены, и негромко окликали его. Но он не отзывался,  и  они  верещали,
точно рассерженные попугаи, осыпали его руганью и плевали ему вслед.
     Неподалеку от порта он увидел таверну и  большую  толпу  возле  ее
дверей. Посреди дороги стоял  открытый  бочонок  вина,  а  рядом  гордо
прохаживался пьяный верзила, весь в галунах и в шляпе  с  плюмажем.  Он
щедро наливал вино в тянущиеся к нему чаши,  миски  и  даже  шапки.  Он
иногда  выкрикивал  тост,  и   толпа   по   его   требованию   отвечала
оглушительным воплем.
     Юный Генри попытался пробраться мимо них.
     - Эй, выпей-ка за мое здоровье, молодчик!
     - Я не хочу пить, - ответил Генри.
     - Пить не хочешь? - Верзила растерялся от неожиданности, но тут же
в нем вспыхнул гнев.
     - К дьяволу! Ты  будешь  пить,  раз  тебя  угощает  капитан  Доус,
захвативший грузовое судно "Сангре де Кристо" ровнехонько неделю назад!
- Он грозно шагнул вперед, внезапно  вырвал  из  -  за  пояса  огромный
пистолет и наставил его на Генри трясущейся рукой.
     Юноша посмотрел на пистолет.
     - Я выпью за ваше здоровье, - ответил он, и с первым глотком  вина
его осенила мысль. - Разрешите мне поговорить с вами с глазу  на  глаз,
капитан Доус, сэр, сказал он и отвел его на порог таверны.  -  О  вашем
следующем плавании, сэр...
     - Ко всем чертям все следующие плавания! - взревел  капитан.  -  Я
взял хороший приз,  верно?  Так  чего  же  ты  тут  рассусоливаешь  про
следующее плавание? Погоди, пока призовые деньги  не  израсходуются,  а
раны не заживут.  Погоди,  пока  я  не  вычерпаю  все  винные  бочки  в
Порт-Ройале до дна, и вот тогда приходи толковать о следующем плавании!
     Он ринулся назад в толпу.
     - Ребята! - завопил он. - Ребята, вы  давненько  не  пили  за  мое
здоровье. Ну-ка все разом, дружно, а потом споем!
     Генри в холодном отчаянии пошел дальше. В порту  на  якоре  стояло
много судов. Он подошел к матросу, расположившемуся на песке.
     - Вон тот, видно, очень быстроходный, - сказал он, чтобы  завязать
разговор.
     - Что есть, то есть.
     - Кто - нибудь из флибустьеров сейчас в городе? - спросил Генри.
     - Один Доус, да только он  горластая  мышь.  Захватил  лодчонку  с
припасами для Кампече, а послушать, какой шум он поднимает,  так  будто
всю Панаму сюда приволок, не иначе.
     - А других никого нет?
     - Ну, еще Группе, да он - то призы берет только, если  на  них  ни
солдат, ни пушек. От тени своей шарахается Гриппо этот. Вот пришел сюда
без приза, а сейчас черный ром пьет, и то в долг.
     - Который тут его корабль? - спросил Генри.
     - А вон тот. "Ганимед" называется. Говорят, Гриппо украл его в Сен
- Мало, когда команда перепилась.  Он  с  девятью  товарищами  побросал
нализавшихся бедняг за борт да и уплыл в Индии. Кораблик - то отличный,
только Гриппо шкипер никакой. Просто чудо, что он его  еще  не  разбил.
Возьми Мансвельта, вот это  капитан.  Одно  слово,  настоящий  капитан.
Только Мансвельт сейчас на Тортуге.
     - Хороший быстроходный корабль, - заметил Генри. - И парусов может
нести куда больше. Ну, и с пушками у него как?
     - Да говорят, чего - чего, а пушек на нем даже больше,  чем  нужно
бы.
     В тот же вечер Генри отыскал владельца  "Ганимеда"  в  притоне  на
берегу. Он оказался почти чернокожим. Две жирные складки прорезали  его
щеки, словно в них долго врезался шелковый шнур. Глаза его метались  из
стороны в сторону, как дозорные, выставленные лагерем мелких страхов.
     - Ты зовешься Гриппо? - спросил Генри.
     - Я приза не взял, - вскрикнул тот,  откидываясь  в  испуге.  -  Я
призов не беру. Никакой за мной вины нет!
     Когда-то  в  Сен-Мало  его  вот  так  окликнули, а потом полосовали
кнутом  на  кресте,  пока на его теле не раскрылись сотни дряблых ртов и
каждый  улыбался  кровью.  С  тех  пор  Гриппо  смертельно боялся всяких
властей.
     - Кто ты такой? - спросил он.
     - Тот, думается мне,  кто  поможет  тебе  разбогатеть,  Гриппо,  -
твердо ответил Генри. Он знал, как надо обращаться  с  этим  человеком,
неотличимым от рабов на плантациях, - трусливым и, конечно,  жадным.  -
Пять сотен  английских  фунтов,  наверное,  придутся  тебе  кстати,  а,
Гриппе?
     Темнокожий шкипер облизнул губы и покосился на свою пустую кружку.
     - А что я должен за них сделать? - прошептал он.
     - Продать мне свое капитанство.
     Гриппе сразу насторожился.
     - Мой "Ганимед" стоит куда дороже, - решительно ответил он.
     - Но я же не корабль  покупаю,  а  только  капитанство.  Послушай,
Гриппо! Договоримся так: я даю тебе пятьсот фунтов, а ты признаешь меня
совладельцем "Ганимеда" и его капитаном. Потом мы  выходим  в  море.  Я
сумею брать призы, если мне не  будут  мешать  на  мостике.  Гриппо,  я
подпишу бумагу, что ты опять станешь полным владельцем "Ганимеда", если
я потерплю хоть одну неудачу, и все пятьсот фунтов сохранишь.
     Гриппо все еще смотрел  на  дно  пустой  кружки,  но  внезапно  им
овладело горячечное возбуждение.
     - Давай деньги! - закричал он. -  Да  побыстрее!..  Олото!  Олото!
Подай белого вина... белого вина, христом богом прошу!

      * ГЛАВА ТРЕТЬЯ *

     Когда Генри Морган стал  флибустьером,  много  прославленных  имен
гремело на побережье Дариена и  среди  зеленых  карибских  островов.  В
винных  лавках  Тортуги  рассказывались  сотни  историй  о  нажитых   и
промотанных богатствах, о захваченных и потопленных кораблях, о золотых
и серебряных слитках, сваленных на пристани, точно дрова.
     С   тех  пор,  как  Большой  Пьер  с  маленьким  отрядом  охотников
выскользнул  из  лесов Испаньолы и на каноэ захватил флагманский корабль
вице  -  адмирала,  сопровождавшего галеоны с серебром, Вольное Братство
стало  страшной  силой.  Франция,  Англия  и  Голландия  узрели  в  этих
островах  прекрасную  свалку  для  своих  преступников  и  год  за годом
отправляли  в  Индии  никчемный  человеческий  груз.  В  этих  почтенных
странах  была  пора,  когда  всякого,  кому  не  удавалось доказать свою
благонадежность,  заталкивали  в тесноту корабельного трюма и отправляли
за море в кабалу к тому, кто соглашался уплатить за него мизерную сумму.
А  когда  срок кабалы истекал, эти люди крали пушки и начинали воевать с
Испанией.  Понять  их  нетрудно:  Испания  была  католической и богатой,
гугеноты  же,  лютеране  и англикане были отчаявшимися бедняками. И вели
священную  войну.  Испания держала под замком сокровища всего мира. Если
нищему  бедолаге  удавалось  вытащить  через замочную скважину монетку -
другую,  кому  какой был вред? Кого это задевало, кроме Испании? А уж ее
потери Англию, Францию и Голландию вовсе не трогали. Иногда они снабжали
пиратов  патентами  против  Арагона и Кастильи, так что нередко человек,
десять  лет  назад  сосланный  в  Индии на тюремном судне, именовал себя
"капитаном королевской милостью".
     Франция заботилась о своих  заблудших  сынах  и  отправила  тысячу
двести женщин на Тортугу в жены флибустьерам. Правда,  по  прибытии  на
место все они до единой предпочли  промысел  более  доходный,  чем  узы
брака, но уж тут Франция была ни при чем.
     По - французски их назвали "буканьеры" - с  той  поры,  когда  они
были еще  не  пиратами,  а  просто  охотниками  за  одичалым  скотом  и
занимались буканированием, то есть особым способом коптили добытое мясо
на дыму от брошенных в костер кусочков жира и обрезков  с  костей,  что
придавало ему необычный привкус.
     Но мало - помалу они начали осторожно выходить из лесов небольшими
компаниями, затем возникли шайки, а потом появились и целые флотилии из
десятка судов. В конце концов они тысячами собирались на Тортуге, и  из
этого безопасного места жалили Испанию то там, то тут.
     Справиться с ними Испания не могла. Она вешала  дюжину,  а  на  их
место приходила сотня. Поэтому она укрепляла свои города  и  отправляла
сокровища  под  охраной  военных  кораблей,  полных  солдат.   Свирепые
буканьеры флибустьеры  изгнали  с  моря  бесчисленные   суда   испанских
колоний. Лишь раз в год уходили в Испанию корабли с серебром.
     В Братстве были свои герои, чья слава и подвиги заставили бы Генри
Моргана изнывать от зависти, если бы он  не  был  уверен,  что  в  один
прекрасный день затмит их всех.
     Бартоломео Португалец захватил богатый приз, но его тут же взяли в
плен неподалеку от Кампече и на берегу построили для него виселицу.  Из
своей темницы на корабле он смотрел, как ее  устанавливают,  а  в  ночь
перед казнью зарезал часового и уплыл, держась за  пустой  бочонок.  Не
прошло и недели, как он вернулся с пиратами на длинном  каноэ  и  угнал
этот корабль из порта Кампече. Правда, он потерял его в бурю у  берегов
Кубы, но в тавернах эту историю передавали из уст в уста  со  злорадным
восхищением.
     Роше  Бразилец  был голландцем с пухлыми по-детски щеками. В юности
португальцы  выслали  его  из  Бразилии,  и  прозвище свое он получил по
названию их колонии. Как ни странно, злобы на португальцев он никакой не
затаил.   Но   вот   испанцев  возненавидел  люто.  Если  их  вблизи  не
оказывалось,  он  был  добрым,  мягким  капитаном  и  пользовался  общей
любовью.  Команда  его  обожала  и пила только за его здоровье. Однажды,
когда  его корабль потерпел крушение у Кастилья-де-Оро, он перебил целый
отряд  испанской  кавалерии  и ускакал со своими товарищами на испанских
лошадях.   При   виде   испанцев  Роше  превращался  в  бешеного  зверя.
Рассказывали,  что  однажды  он  долго поджаривал пленных на вертелах из
сырых жердей над маленьким костром.
     Когда  суда  с  богатым  грузом   перестали   выходить   в   море,
флибустьерам пришлось нападать на селения, а  затем  и  на  укрепленные
города. Льюис Шотландец разграбил Кампече  и  оставил  от  него  только
обугленные развалины.
     Л'Оллоне явился из Сабль-д'Оллоне  и  очень  быстро  стал  самым
страшным человеком Западного океана. Начал он  со  жгучей  ненависти  к
испанцам, а кончил страстью к жестокостям. Он вырывал с  корнем  языки,
рубил своих пленных на мелкие кусочки. Испанцы предпочли бы  встречу  с
дьяволом в любом его образе, чем с Л'Оллоне. При одном  упоминании  его
имени все живое покидало селения у него на пути. Поговаривали, что даже
мыши бежали прятаться в заросли. Маракайбо он взял, и Новый  Гибралтар,
и Сантьяго-де-Леон. И всюду он истреблял людей, отдаваясь  яростной
страсти к убийству.
     Однажды в приступе кровожадности он приказал  связать  восемьдесят
семь пленников и уложить их в ряд на земле. А потом пошел  вдоль  ряда,
держа  в  одной  руке  оселок,  а  в  другой  саблю.  В  этот  день  он
собственноручно отрубил восемьдесят семь голов.
     Но  убийства  только  испанцев  Л'Оллоне  не   удовлетворяли.   Он
отправился на Юкатан, в тихий край,  где  люди  обитали  в  разрушенных
каменных городах и девушки, не  знавшие  мужчин,  ходили  в  венках  из
душистых цветов. На Юкатане жил тихий народ, мало -  помалу  вымиравший
по таинственным причинам. Когда Л'Оллоне покинул их землю,  от  городов
остались только груды камней и никто уже не плел венков.
     Индейцы Дариена были совсем  другими:  свирепыми,  бесстрашными  и
мстительными. Испанцы называли их "браво" и клялись, что они неспособны
подчиняться. С пиратами эти индейцы поддерживали дружбу из ненависти  к
Испании, но Л'Оллоне их грабил и  убивал.  Они  выжидали  много  лет  и
наконец захватили Л'Оллоне, когда его корабль разбился у их берега. Они
разожгли костер, долго плясали вокруг, а потом по кусочкам сожгли  тело
француза у него на глазах - то фалангу пальца, то лоскут кожи.
     Однажды вечером в таверну на Тортуге вошел худой Француз, дворянин
по виду, и, когда у него спросили, как его зовут,  он  схватил  тяжелый
бочонок рома и отшвырнул его.
     - Бра-де-Фер, - ответил он. - Железная рука. - И никто не стал
расспрашивать его дальше. Так навсегда и осталось тайной, скрыл  ли  он
свое имя от стыда, от горя или из ненависти,  но  побережье  и  острова
узнали его как доблестного капитана.
     Эти  люди  чеканили  фразы,  которые   затем   входили   в   общее
употребление.
     - Добычи негусто и в карманах пусто! -  проревел  Душегуб,  и  кто
теперь не повторял этих слов!
     Когда на суденышко капитана Лоренса напали два испанских  фрегата,
он сказал своим подчиненным:
     - Опыт поможет вам понять  всю  меру  опасности,  а  храбрость  не
позволит уклониться от нее1
     Бравые слова! Вдохновленная ими команда захватила  оба  фрегата  и
отвела их домой в Гоав.
     Не все  они  были  жестокими  или  даже  склонными  к  насилию.  А
некоторые так даже  славились  особым  благочестием.  Капитан  Уотлинг,
например, каждое воскресенье устраивал молебствие на палубе и требовал,
чтобы вся команда стояла чинно с непокрытыми головами. Дэниел как -  то
застрелил матроса за богохульство. Такие  флибустьеры  громко  молились
перед боем, а если побеждали, то половина  отправлялась  в  захваченный
собор петь  "Тебя,  Бог,  хвалим!",  а  вторая  половина  приступала  к
грабежу.
     Капитаны поддерживали на кораблях строжайшую дисциплину, на  месте
сурово карая неповиновение или другие проступки, которые могли помешать
успеху. И на море не  бывало  мятежей,  с  которыми  позже  приходилось
считаться и Кидду, и Чернобородому, и Лафитту.
     Но  самой  яркой  фигурой  в истории Братства остается голландец по
имени  Эдвард  Мансвельд.  Храбростью и воинским искусством он превзошел
всех,   ибо   взял   Гренаду,   и  Сан-Аугустин  на  Флориде,  и  остров
Санта-Катарина.  С  большой флотилией он крейсировал у берегов Дариена и
Кастилья-де-Оро,  забирая  все,  что  мог  забрать.  Однако  им  двигала
могучая  сила  мечты:  он  надеялся  преобразить  свою  орду  оборванных
храбрецов  в сильную, стойкую нацию, новую воинственную нацию в Америке.
Чем  больше  флибустьеров  собиралось  под  его  командой,  тем реальней
делалась  его  мечта.  Он снесся с правительствами Англии и Франции. Они
вознегодовали  и  запретили  ему  даже думать об этом. Пиратская страна,
неподвластная  королевским  виселицам?  Так  они же будут грабить всех и
вся!  Но  он не отступил и по-прежнему строил планы создания собственной
страны.  И  начал  с  острова Санта-Катарина. Расположив там отряд своих
людей,  он  отправился  на  поиски  сторонников.  Его  корабль  потерпел
крушение возле Гаваны, и испанцы задушили Эдварда Мансвельда гарротой.
     Вот каких людей собрался возглавить Генри Морган. И не видел помех
этому  плану,  лишь  бы  тщательно   подготовиться   и   взвесить   все
возможности. Он признавал достоинства героев этих  историй,  однако  на
крупное дело их не хватало. Слишком беспечными и тщеславными они  были.
Но придет день, и их помощь ему пригодится.
     Когда  Генри  Морган  вышел  в  плавание на "Ганимеде" с темнокожим
Гриппе, Мансвельд был еще жив, а Бра-де-Фер состарился.

     I

     Пока Морган готовил "Ганимеда" к уходу в море, в Порт-Ройале царило
возбужденное  любопытство:  такие  странные  припасы и оружие грузили на
корабль.  Привлеченные спокойной уверенностью молодого капитана, матросы
наперебой  просились в его команду. Он отобрал пятерых пушкарей, которые
пользовались   особым   уважением.  Когда  "Ганимед"  поставил  паруса и
выскользнул из гавани, с берега ему вслед смотрела толпа зевак.
     Они направились к берегам Дариена, но долго  не  находили  добычи,
словно кто - то вымел с моря испанские суда. Но как - то  утром  вблизи
Картахены они высмотрели высокий красный  корпус  купеческого  корабля.
Капитан Морган спрятал свою команду. Нигде на "Ганимеде" не было  видно
ни одной живой души. Даже рулевой был укрыт в крохотной будочке, а  над
кормой само собой поворачивалось фальшивое штурвальное колесо. Они  все
ближе и ближе подходили  к  испанцу,  и  его  команда  перепугалась  до
смерти:  корабль  плывет,  а  им   никто   не   управляет!   Попахивало
колдовством. Или, может быть,  все  там  стали  жертвой  одной  из  тех
безвестных трагедий, про которые всегда толкуют матросы. Например,  там
побывала чума и теперь они могут забрать корабль себе и продать его? Но
когда - испанец подошел ближе, три замаскированные пушки изрыгнули ядра
в одну цель. Руль разлетелся  в  щепки,  и  корабль  зарыскал,  потеряв
управление. Тогда капитан Морган зашел ему в корму, куда  не  доставали
бортовые пушки, и принялся всаживать в корпус ядро за ядром, пока  флаг
не пополз вниз. Это  был  его  первый  приз",  первый  плод  тщательной
подготовки.
     Несколько дней спустя он встретил еще  один  испанский  корабль  и
сблизился с ним бортами, чтобы пойти на абордаж. Испанцы  сгрудились  у
фальшборта, готовясь отразить нападение, и  тут  в  воздухе  замелькали
глиняные горшки с порохом, ударились  о  палубу  в  гуще  защитников  и
взорвались.  Спасаясь  от  смертоносных  снарядов,  испанцы  с  воплями
метнулись к трапам.
     Когда Генри Морган наконец вернулся на  Тортугу,  он  привел  туда
четыре призовых корабля, не потеряв ни единого человека. Все  оказалось
так  просто,  как  он  и  предполагал.  И  вот  четыре  лавровых  венка
победителю, который все  обдумал  и  подготовил  заранее.  Просто  надо
мгновенно сделать то, чего от тебя не ждут. В этом весь секрет успешных
войн.
     Мансвельд был на Тортуге, когда туда вернулся Генри Морган, и  его
прищуренные глазки заблестели при виде такой добычи. Вскоре  он  послал
за новым вожаком флибустьеров.
     - Ты капитан Морган, который взял эти четыре приза в порту?
     - Да, сэр, это я.
     - А как тебе это удалось? Испанские  корабли  хорошо  вооружены  и
бдительны.
     - Удалось мне это, сэр, потому, что я хорошо  подготовился.  Много
ночей   я   раздумывал   над   наилучшими   способами.   Я    ошеломляю
неожиданностью, сэр, где другие полагаются только на силу.
     Мансвельд посмотрел на него с восхищением.
     -  Я готовлю поход, чтобы захватить остров Санта-Катарина, - сказал
он.  -  А потом я осную республику флибустьеров, которые будут сражаться
из  патриотических чувств. Хочешь быть вице - адмиралом в этом плавании?
Говорят, я хорошо умею выбирать людей.
     Имя Мансвельда гремело в морях, и Генри покраснел от радости.
     - Очень хочу, сэр, - быстро ответил он.
     Флотилия  отправилась  в  путь,  и  капитан  Морган  был  ее вице -
адмиралом.  Извергнутые кораблями оборванные орды ринулись на приступ, и
у  стен  закипел  беспощадный  бой. Остров не мог выдержать ярости этого
штурма,  крепость  сдалась. Тогда голландец-адмирал назначил собственное
правительство  и,  оставив  Генри Моргана своим заместителем, отправился
собирать  пополнения.  Он и его корабль пропали без вести. Ходили слухи,
что испанцы удавили его на Кубе.
     А  капитан  Морган  стал  признанным  главой  флибустьеров.  К  его
флотилии  присоединялись все новые и новые корабли, чтобы плавать с ним,
сражаться   под   его   командой  и  делить  его  успехи.  Он  подошел к
Пуэрто-Белло  и  разграбил  город. Дома были сожжены, беззащитные жители
лишены  всего своего имущества, а многие и жизни. Когда корабли капитана
Моргана ушли оттуда, к руинам уже подобрались свирепые заросли.
     Десять лет плавал  он  по  океану,  среди  островов  и  у  зеленых
побережий тропической Америки, и имя его стало самым  знаменитым  среди
флибустьеров. Его слава влекла  к  нему  пиратов  со  всего  света.  На
Тортуге и в Гоаве его встречали восторженными криками. Когда он  уходил
в очередное плавание, от желающих отправиться  с  ним  не  было  отбоя.
Теперь все Братство почтительно ждало, чтобы капитан Морган выбил дно у
винной бочки посреди улицы и огласил бы город дикими воплями. Но  этого
не случалось никогда. Он шествовал в ледяном спокойствии, облаченный  в
лиловый кафтан, серые чулки и серые башмаки с бантами. На боку  у  него
висела тоненькая, как карандаш, шпага в серых шелковых ножнах.
     Вначале матросы пытались держаться с ним на товарищескую ногу,  но
он отпугивал их сухими оскорблениями. Уроки, преподанные ему рабами  на
плантации, жили в его памяти. Он не заискивал ради хвалы и преданности,
и Вольное Братство всячески их ему выражало, бросая свои жизни и судьбу
на колени его успеха.

     II

     Десять лет  сражений,  грабежей,  поджогов  -  и  ему  исполнилось
тридцать. Седеющие волосы,  казалось,  прилегали  к  голове  все  более
тугими  завитками.  Генри  Морган  преуспел,   стал   самым   удачливым
флибустьером, каких только знавал мир, и  остальные  воздавали  ему  ту
дань восхищения, которой прежде он так жаждал.  Его  враги  -  а  любой
испанец с деньгами был его врагом - содрогались при звуке его имени. Он
стал для них таким же пугалом, как прежде Л'Оллоне и Дрейк.
     Генри отправился с Гриппо на  "Ганимеде"  в  твердой  уверенности,
что, слушая рев своих пушек, разносящих в щепы корму испанца,  вопли  и
лязг оружия вокруг себя на испанской  палубе,  он  испытает  то  жгучее
счастье, по которому томилось его сердце. И был победоносный рев пушек,
был  победоносный  лязг  оружия,  но  он  не  испытал   даже   простого
удовлетворения. Безымянный голод в нем рос и рвал когтями  его  сердце.
Он ждал, что преклонение Вольного Братства прольет бальзам на рану  его
заветной мечты, что изумленный восторг, с каким пираты узрят плоды  его
подготовки и обдумывания, польстит его гордости, принесет ему  радость.
И он добился своего -  они  прямо  -  таки  ластились  к  нему,  но  он
обнаружил, что только презирает их за это, глупцов, которым  так  легко
пустить пыль в глаза!
     В славе своей Генри стал бесконечно  одиноким.  В  тот  неизмеримо
далекий вечер старик  Мерлин  сказал  правду:  капитан  Морган  одержал
победу, и в своей победе он был одинок, без единого Друга. И надо  было
прятать жажду, снедавшую его сердце, надо  было  скрывать  все  страхи,
печали, просчеты, неудачи и маленькие слабости.  Те,  кто  следовал  за
ним, явились на зов его успеха, и при первом же признаке  слабости  они
сразу отрекутся от него.
     Пока он искал и находил добычу,  по  перешейку  прокрались  слухи,
разлетелись по островам, пробрались на корабли.  Шепотом  произносилось
имя, и люди жадно слушали.
     "В Панаме живет женщина,  прекрасная,  как  солнце.  В  Панаме  ее
называют Санта Роха-Красная Святая. И все мужчины склоняют перед  ней
колени".
     Вот что твердили шепотки. Их голос креп, становился все громче,  и
в тавернах уже начали пить  за  здоровье  Санта  Рохи.  Молодые  моряки
шептали про нее в темные часы собачьей  вахты:  "В  Золотой  Чаше  есть
женщина, и все  мужчины  падают  перед  ней  ниц,  как  язычники  перед
солнцем!" О ней говорили вполголоса на улицах Гоава. Никто  сам  ее  не
видел, никто не мог сказать, какой румянец играет на ее  щеках,  какого
цвета ее волосы. И все же через два - три года на всем  широком  буйном
флибустьерском море не нашлось  бы  человека,  который  не  пил  бы  за
здоровье Красной Святой, не грезил бы о ней, а  многие  молились  Санта
Рохе. Для каждого из них она стала звездой  его  сердца,  приняв  образ
хорошенькой девочки, покинутой на каком -  нибудь  европейском  берегу,
образ, великолепно расцвеченный прошедшими годами.  И  каждому  из  них
Панама мнилась венцом его желаний.  Странное  дело)  Вскоре,  какой  бы
разговор  ни  завязывался  в.  компании  мужчин,   в   нем   непременно
упоминалась Санта Роха. Она сладким  бредом  туманила  рассудок  грубых
пиратов - новоявленная  Святая  Дева,  которой  они  воздвигли  алтарь.
Многие так и говорили, что Дева  Мария  спустилась  на  грешную  землю,
чтобы вновь жить среди людей, и добавляли ее имя к своим молитвам.
     Так вот, когда капитан Морган взял  Пуэрто-Белло,  губернатора
Панамы изумило и восхитило, что шайка разнузданных оборванцев,  никогда
в жизни не носивших королевских мундиров, сумела захватить такой город,
и он отправил туда гонца с просьбой  прислать  ему  хотя  бы  маленький
образчик оружия, которое сделало  возможным  подобное.  Капитан  Морган
отвел гонца в комнатушку, пощаженную отбушевавшим пожаром.
     - Видел ли ты женщину, которую называют Красной Святой? -  спросил
он.
     - Сам я ее не видел, нет, но я про  нее  слышал.  Молодые  люди  в
своих молитвах ставят  выше  нее  лишь  Пресвятую  Деву.  Говорят,  она
прекрасна, как солнце.
     - А как ее зовут, кроме Санта Роха?
     - Не знаю. Я только слышал,  что  она  прекрасна,  как  солнце.  В
Панаме говорят, что она из Кордовы и жила в  Париже.  Говорят,  она  из
знатного рода. Говорят, она скачет на могучих конях по лугу за  высокой
и густой живой изгородью и сидит в седле, как мужчина. Говорят, шпага у
нее в руке, словно живая, и фехтует она  искуснее  любого  мужчины.  Но
всем этим она занимается втайне, чтобы никто не мог подсмотреть  такого
преступления против женской скромности.
     - Ну что же, -  сказал  капитан  Морган,  -  если  она  и  вправду
красива, так к чему ей скромность? Женская скромность похожа на  мушку,
которую  наклеивают  на  щеку,  когда  ждут  гостей,   -   пленительное
кокетство. Но я хотел бы посмотреть, как она ездит верхом) И больше  ты
про нее ничего не знаешь?
     - Да только то, что болтают  в  тавернах,  сударь, что  она  украла
молитвы, которые прежде возносили святым и мученикам.
     Капитан  Морган,  откинувшись  на  спинку  кресла,  погрузился   в
глубокую  задумчивость,  и  гонец  терпеливо  ждал,  чтобы   он   снова
заговорил. Наконец Генри  помотал  головой,  словно  стряхивая  паутину
мыслей, вытащил из-за пояса пистолет и протянул гонцу.
     - Отвези его дону Хуану Пересу де Гусману и скажи, что  вот  таким
оружием мы пользовались, повергая в прах Пуэрто-Белло. Но у меня есть
и Другое оружие - доблестные сердца тех, кем я командую. Их я не  стану
посылать ему поодиночке, но всех разом. И скажи ему, чтобы  он  поберег
пистолет ровно год, а тогда я сам явлюсь в Панаму, и он отдаст мне  его
из рук в руки. Ты понял?
     - Да, сударь.
     Но через несколько дней гонец  вернулся  с  пистолетом  и  большим
квадратным изумрудом, вделанным в кольцо.
     - Мой господин просит вас принять этот камень в знак его уважения.
Он просит вас не затрудняться и не посещать Панамы, иначе долг  возьмет
верх над восхищением и вынудит его повесить вас на первом же дереве.
     - Прекрасные слова, - сказал капитан. -  Прекрасные,  мужественные
слова. Я бы хотел познакомиться с доном Хуаном, хотя бы скрестив с  ним
шпагу. Уже давно никто не бросал мне вызова. А что нового узнал ты  про
Санта Роху?
     - Только то, что говорят на улицах, сударь. Чтобы услужить вам,  я
старался расспрашивать побольше. Мне сказали, что из  дома  она  всегда
выходит под темным покрывалом, чтобы никто  не  мог  увидеть  ее  лица.
Некоторые думают, что она надевает его для того, чтобы  повстречавшиеся
ей бедняги не накладывали на себя руки от любви. Вот и все, что я сумел
узнать. Прикажете еще что - нибудь передать от вас, сударь?
     - Просто повтори, что я явлюсь в Золотую Чашу до  истечения  года.

     III

     Всю  жизнь  его  воля  уподоблялась  железному  флюгеру,   который
указывает лишь одно направление, но само  оно  меняется.  Индии,  море,
богатая добыча, слава - все это, казалось, обернулось  обманом.  Словно
то, к чему прикасались его пальцы, тут же увядало и съеживалось.  И  он
был одинок. Подчиненные питали к нему уважение и благоговейный  угрюмый
страх. Они трепетали перед  ним,  но  это  уже  перестало  льстить  его
тщеславию.
     И он подумал, не поискать ли среди  них  себе  друга.  Однако  так
долго он никого не допускал в крепость своей души, так долго пребывал в
ней совсем один, что мысль эта ввергла его в непривычное,  мальчишеское
смущение. Да кто из них мог бы стать его другом?  Ему  припомнились  их
угрюмые взгляды, алчный блеск в их  глазах,  когда  делилась  добыча...
Нет, он не чувствовал к ним ничего, кроме презрения.
     И  все  -  таки  был  среди  них один - молодой француз по прозвищу
Кер-де-Гри. Капитан Морган видел его в деле, когда он, как гибкий зверь,
прыгал  на  вражескую палубу и его шпага вспыхивала то тут то там гибким
язычком   серебряного   пламени.  Тонкое  узкое  лезвие  он  предпочитал
абордажной  сабле.  И  в  ответ  на  приказ этот юноша улыбался капитану
Моргану.  Да,  в глазах у него было почтение, но ни тени страха, зависти
или подозрения.
     "Пожалуй,  этот  Кер-де-Гри  мог  бы стать моим другом, - размышлял
Генри  Морган. - Говорят, за ним тянется след разбитых сердец от Кубы до
Сент-Кита, и почему-то из - за этого я его чуть побаиваюсь".
     Капитан Морган послал за ним, а когда он пришел, не сразу нашелся,
что ему сказать.
     - А... Как твое здоровье, Кер-де-Гри?
     Юношу ошеломило, что капитан питает к нему столь теплый интерес.
     - Спасибо, сэр. Я здоров. Вы хотите мне что - нибудь приказать?
     - Приказать? Да нет. Я... Мне просто захотелось с тобой поговорить.
Вот и все.
     - Поговорить со мной, сэр? Но о чем?
     - Ну... Как там поживают малютки, которых ты, по слухам,  бросаешь
в каждом порту? - спросил капитан с вымученной шутливостью.
     - Слухи добрее ко мне, сэр, чем судьба.
     Генри Морган взял быка за рога.
     -  Вот что, Кер-де-Гри! Неужели тебе не приходит в голову, что мне,
может  быть,  нужен  друг?  Неужели  ты  не можешь понять, что я одинок?
Вспомни,  как  все  мои  подчиненные меня боятся! Они приходят ко мне за
распоряжениями,  а  не просто посидеть и поболтать. Я знаю, что сам тому
причиной.  Прежде  это было необходимо, потому что мне нужно было сперва
добиться  уважения,  чтобы  потом  мне  подчинялись  беспрекословно.  Но
теперь я иногда был бы рад рассказать о своих мыслях, поговорить о чем -
нибудь,  кроме  войны  и добычи. Десять лет я рыскал по морям, как волк,
и  у  меня  нигде  нет  ни  единого  друга... И я хочу сделать тебя моим
другом,  во  -  первых,  потому,  что  ты  мне нравишься, а во - вторых,
потому,  что  у  тебя  нет  ничего,  на  что я, по твоему мнению, мог бы
позариться.  И  потому  ты  можешь  относиться  ко  мне по дружески, без
всякого  страха.  Даже  странно,  до  чего подозрительно смотрят на меня
люди,  находящиеся под моей командой. После каждого плавания я строго во
всем отчитываюсь, но стоит мне заговорить с ними дружески, и они головой
будут  об  стенку биться, стремясь разгадать, что такое я замыслил. А ты
будешь моим другом, Кер-де-Гри?
     - Конечно, буду, мой капитан, и знай я, какие  у  вас  мысли,  так
давно бы уже им стал. Чем я могу служить вам, сэр?
     -  Ну,  просто  иногда приходи поболтать со мной и немножко доверяй
мне.  У  меня  ведь  только  одна  причина  -  мое  одиночество... Но ты
говоришь   и   держишься,   как   человек   благородного  происхождения,
Кер-де-Гри! Могу я спросить, из какой ты семьи? Или, как многие и многие
в здешних морях, ты кутаешься в свое прозвище, точно в плащ?
     - С моей семьей дело самое простое. Говорят, моим отцом был великий
Бра-де-Фер, но кем он сам был, не знает никто. И прозвище мне дали вроде
того,  какое взял себе он: Серое Сердце - Железная Рука. Моя мать - одна
из вольных женщин в Гоаве. Родила она меня в шестнадцать лет. Происходит
из  очень  старинного рода, но гугенотского. После Варфоломеевской резни
мои предки лишились всех своих имений. И совсем обнищали к тому времени,
когда родилась моя мать. Как - то она была схвачена на парижской улице и
отправлена  в  Гоав  на  корабле,  который  вез  туда бродяжек и уличных
побирушек. А там ее скоро нашел Бра-де-Фер.
     -  Но  ты говоришь, что она вольная женщина, - сказал Генри Морган,
шокированный таким бесстыдством молодого человека. - Ведь, конечно же, с
тех пор, как ты ушел в море, она Оставила этот... это ремесло. Того, что
ты привозишь домой, достаточно для вас обоих, и с лихвой.
     - Так - то так, но она продолжает свое. А я молчу, по - тому что не
вижу,  почему  я должен стать помехой в том, что она считает серьезным и
важным  делом.  Она гордится своим положением, гордится, что ее навещают
лучшие  люди  в порту. И ей приятно, что в свои без малого сорок лет она
берет верх над желторотыми дурочками, которые каждый год приезжают туда.
С  какой  стати мне менять достойный, приятный ей образ жизни, даже если
бы  я  мог?  Нет,  она  милая,  очаровательная женщина и всегда была мне
хорошей  матерью.  У  нее  есть  только один недостаток - слишком уж она
щепетильна  во всяких пустяках. Пока я дома, она меня все время пилит, и
рыдает,  когда я ухожу в море. И полна страха, что я свяжусь с женщиной,
которая меня погубит.
     - Но ведь это странно, не так ли? Если вспомнить, какую жизнь  она
ведет, - сказал Генри Морган.
     - Почему  странно?  Разве  у  тех,  кто  занимается  этим  древним
ремеслом,  мозг  устроен  иначе?  Нет,  сэр,  поверьте  мне,  жизнь  ее
безупречна: молится она утром, днем и вече - ром  каждый  день,  а  дом
содержит в такой чистоте, в таком порядке, что в Гоаве  прекрасней  его
не найти. Да вот, сэр, в прошлый раз я хотел подарить ей шарф,  который
достался мне при дележке, тонкий, как паутинка, расшитый золотом.
Но она наотрез от него отказалась. Ведь он обвивал шею женщины, которая
исповедует веру римской церкви, и доброй гугенотке не подобает надевать
его. А как она тревожится за меня, когда я в море! Ужасно боится, что я
буду ранен, но куда пуще страшится за мою душу. Вот и все, что я знаю о
моей семье, сэр.
     Капитан  Морган  отошел  к  шкафу  и  достал  несколько кувшинчиков
необычной  формы  с  перуанским  вином.  У  каждого  кувшинчика было два
горлышка,  и  пока  из  одного лилось вино, второе издавало переливчатый
свист.
     - Я нашел их на испанском корабле, - сказал он. -  Ты  выпьешь  со
мной, Кер-де-Гри?
     - Это для меня большая честь, капитан.
     Они долго сидели, молча прихлебывая вино, а потом  капитан  Морган
сказал задумчиво:
     - Наверное, Кер-де-Гри, тебя в один  прекрасный  день  очарует
Красная Святая, и весь Панамский  рой  набросится  на  нас  со  злобным
жужжаньем. Уж, наверное, ее стерегут даже  ревнивее,  чем  когда  -  то
стерегли Прекрасную Елену. Ты ведь слышал про Красную Святую?
     Глаза молодого человека пылали огнем, который зажгло вино.
     - Слышал ли? - произнес он тихо. - Сэр, я грезил о ней  во  сне  и
звал ее. И я ли один? Кто в этой части мира не  слышал  о  ней?  И  кто
знает о ней хоть что - нибудь? Странно, какое  волшебство  заключено  в
имени этой женщины. Санта Роха! Санта Роха! Оно творит страсть в сердце
каждого мужчины - не  деятельную  страсть,  когда  цель  достижима,  но
желание - мечту - "будь я красавцем... будь я принцем..." -  вот  такое
желание. Юноши строят безумные планы - пробраться в Панаму переодетыми,
взорвать город порохом, и грезят, как  увезут  оттуда  Красную  Святую.
Сэр, мне довелось услышать,  как  матрос,  совсем  сгнивший  от  дурной
болезни, шептал ночью: "Не пристань ко мне эта язва,  я  бы  отправился
искать Санта Роху". Моя мать у себя в Гоаве совсем извелась от  страха,
что я сойду с ума и кинусь в Панаму. Эта непонятная женщина внушает  ей
ужас. "Держись от нее подальше,  сын!  -  говорит  она.  -  Это  дурная
женщина, она дьяволица и уж, конечно, католичка!" И ведь мы не знаем ни
одного человека, который ее видел бы своими глазами. Мы даже  не  знаем
точно, что и вправду в  Золотой  Чаше  есть  такая  женщина  -  Красная
Святая. Ах, она заполнила все наше море грезами -  грезами  неутолимой
страсти. Вы знаете, сэр, я иногда думаю, что из - за нее Золотую  Чашу,
быть может, ждет судьба Трои.
     Генри Морган вновь и вновь наполнял рюмки. Он сгорбился в  кресле,
и губы его тронула кривая улыбочка.
     -  Да,  -  сказал  он  сипло,  - она угрожает миру между народами и
душевному  миру мужчин. Разумеется, все это нелепый вздор. Вероятно, это
хитрая  баба,  которая черпает свои прелести из легенды. Но что породило
легенду?  Твое  здоровье,  Кер-де-Гри.  Ты  будешь  мне хорошим другом и
верным?
     - Да, мой капитан.
     И вновь они замолчали, потягивая густое вино.
     -  Но какими страданиями грозят женщины! - сказал Генри Морган, как
будто  и  не  прерывая  своей  речи.  -  Они словно носят с собой боль в
дырявом  мешке.  Говорят, ты часто любил, Кер-де-Гри. И ты не чувствовал
боли, которая в них?
     - Нет, сэр. Вроде бы нет. Да, на меня нападали сожаления, бывало и
грустно - с кем так не бывает? Но  чаще  от  женщин  я  получал  только
радость.
     - А, счастливец! - сказал капитан. - Любимчик  удачи,  раз  ты  не
изведал этой боли. Всю мою жизнь отравила любовь. И  жизнь,  которую  я
веду, была мне навязана погибшей любовью.
     - Как же это случилось, сэр? Я бы никогда не подумал, что вы...
     - Знаю. Я знаю,  как  должен  был  я  измениться,  раз  даже  тебе
немножко смешно, что я был влюблен. Теперь бы я уже не  смог  завоевать
сердце графской дочери.
     - Графской дочери, сэр?
     - Да, она была дочерью графа. Мы  любили  слишком  самозабвенно...
слишком страстно. Однажды она пришла ко мне в розовый сад и  провела  в
моих объятиях всю ночь до зари. Я хотел бежать с ней в какую  -  нибудь
неизвестную чудесную страну и утопить ее титул в  море,  укрывшем  нас.
Быть может, я сейчас жил  бы  мирно  в  Виргинии  и  маленькие  радости
теснились бы вокруг меня.
     - Как это горько, сэр! - Кер-де-Гри от души ему сочувствовал.
     - Ну что же... Ее отцу донесли. Темной ночью меня скрутили сильные
руки, а ее... - о милая Элизабет!.. ее оторвали  от  моей  груди.  Меня,
связанного, тут же отвезли на корабль и на Барбадосе продали. Пойми же,
Кер-де-Гри, какая отрава разъедает мое сердце! Все эти годы ее лицо
было со мной во всех моих скитаниях. Порой мне кажется,  что  я  все  -
таки что - то мог бы сделать... Но ее отец был могущественным лордом.
     - И вы не вернулись к ней, сэр, когда годы вашей кабалы истекли?
     Генри Морган вперил тяжелый взгляд в пол.
     - Нет, мой друг, так и не вернулся.

     IV

     Легенда о Красной Святой оплетала его сознание, как мощная  лиана,
и с запада все чаще доносился голос, моля и высмеивая, язвя и  обольщая
Генри Моргана. Он забыл  море  и  свои  праздные  корабли.  От  долгого
безделья  флибустьеры  совсем  обнищали.  Они  валялись  на  палубах  и
поносили своего капитана, сонного лентяя. А он  отчаянно  вырывался  из
тугой сети грез и спорил с голосом.
     "Да проклянет бог Санта Роху за то, что она сеет безумие  в  мире.
Из - за нее отпетые головорезы воют на луну, как  влюбленные  псы.  Она
сводит с ума неутолимой любовью. Я должен что - то  сделать  -  сделать
что угодно, лишь бы избавиться от пут этой женщины, которую никогда  не
видел. Я должен уничтожить призрак! Захватить Золотую Чашу - это пустые
мечты. Нет, как видно, желаю я только смерти!"
     И ему вспомнился голод, который заставил его покинуть Камбрию, ибо
стал он вдвое сильнее и мучительнее. Мысли  мешали  ему  уснуть.  Когда
следом за усталостью все - таки прокрадывалась дремота,  вместе  с  ней
являлась Санта Роха.
     "Я захвачу Маракайбо! - вскричал он  в  отчаянии. Утолю  эту  жажду
кубком ужасов. Я разграблю Маракайбо, разорву в клочья и брошу истекать
кровью на песке!"
     (А в Золотой Чаше живет женщина, и ей поклоняются за ее  никем  не
исчисленные чары.)
     "Встреча у острова Вака! Созывайте все  доблестные  души  со  всей
шири моря! Мы отправляемся за несметными сокровищами!"
     Его  корабли  помчались  к  бухте  Маракайбо,  и  город   отчаянно
оборонялся.
     - Прорывайтесь во внутреннюю гавань! Да, под пушками!
     Пушечные ядра визжали в воздухе и выбивали из стен фонтаны мусора,
однако защитники держались стойко.
     - Не сдаются? Тогда на приступ!
     Через стены полетели горшки с порохом, разрывая на куски и  калеча
всех вокруг.
     - Кто  эти  волки?  -  кричали  защитники.  -  Братья,  мы  должны
сражаться насмерть. И не просить пощады, братья. Если мы  дрогнем,  наш
любимый город...
     К стенам приставили лестницы, и по ним с ревом  устремилась  вверх
волна нападающих.
     - Святой Лаврентий, укрой нас! Спаси!  Это  не  люди,  а  дьяволы.
Услышь меня! Услышь меня! Пощады! Иисусе, где ты?
     - Крушите стены! Не оставьте камня на камне!
     (В Золотой Чаше живет женщина, и она прекрасна, как солнце.)
     - Пощады не давать! Бей испанских крыс! Убивай всех до единой!
     И Маракайбо лег к его ногам, умоляя о милосердии. Двери  срывались
с петель. Из комнат вытаскивалось все, что можно было вытащить.  Женщин
согнали в  церковь  и  заперли  там.  Затем  к  Генри  Моргану  привели
пленников.
     - Сэр, вот  этот  старик...  У  него,  конечно,  спрятаны  большие
богатства, но мы не сумели их найти.
     - Ну, так суньте его ноги в огонь! Глупый старый  осел!  Руки  ему
переломайте... Не говорит где? Так закрутите ему  ремнем  голову!..  Да
убейте же его, убейте! Пусть не вопит... Может быть, у  него  и  правда
никаких сокровищ не было.
     (В Панаме живет женщина...)
     - Выскребли все золото до последней крупинки? Назначьте  выкуп  за
город. После таких трудов нам положены большие богатства.
     На помощь городу отправилась испанская флотилия.
     - Подходят испанские корабли? Будем  с  ними  драться!  Нет,  нет!
Скроемся от них, если сумеем. Наши корабли гружены их золотом  и  низко
сидят в воде. Перебейте пленных!
     (...и она прекрасна, как солнце.)
     Капитан Морган покинул разрушенный Маракайбо. Его корабли  увозили
двести пятьдесят тысяч золотых монет, и шелка, и серебряную  посуду,  и
мешки пряностей. Увозили они и золотую утварь  из  собора,  и  одеяния,
богато расшитые жемчугом. А город лежал в развалинах и пылал.
     "Мы богаче, чем могли мечтать. Как будет ликовать  Тортуга,  когда
мы вернемся. Все до единого герои! И буйства наши будут неописуемы!"
     (Санта Роха в Панаме.)
     "О господи! Раз так, то так! Но, боюсь, найду я только смерть. Ведь
об  этом  и  помыслить  страшно.  Но  раз  есть  у меня такое желание, я
должен  ему  подчиниться,  пусть  и  погибну". И он призвал к себе юного
Кер-де-Гри.
     - Ты отличился в этой битве, мой друг.
     - Делал то, что надо было, сэр.
     - Но сражался ты прекрасно. Я видел тебя в бою.  И  назначаю  тебя
моим лейтенантом в походах, моим заместителем. Ты храбр, разумен, и  ты
мой друг. Тебе я могу доверять, а кто из моих людей снесет бремя  моего
доверия, если ему окажется выгоднее его нарушить?
     - Это большая честь, сэр. И я  отплачу  вам  верностью.  Моя  мать
будет довольна.
     - Да, - сказал капитан Морган, - ты юный глупец, но в  нашем  деле
это большое достоинство, когда есть кому тебя  вести.  Все  они  сейчас
рвутся назад, на Тортугу, чтобы поскорее расшвырять свои деньги. Они бы
руками потащили корабли туда, будь такое возможно. А что ты сделаешь со
своей долей, Кер-де-Гри?
     - Половину отдам матери. А оставшуюся половину поделю: одну  часть
припрячу, а на вторую попьянствую денек - другой, а то и неделю.  После
сражений хорошо побыть мертвецки пьяным.
     - Опьянение никогда  мне  удовольствия  не  доставляло,  -  сказал
капитан. - Во мне только пробуждается печаль.  Но  у  меня  есть  новый
замысел. Кер-де-Гри, какой город в  западном  мире  самый  богатый?
Какое место остается недоступным для Братства?  Где  мы  все  могли  бы
приобрести миллионы?
     - Но, сэр, не хотите же вы... Не думаете  же  вы,  будто  возможно
взять...
     - Я возьму Панаму. Да - да, Золотую Чашу.
     .. - Но как? Город надежно охраняют стены и войско, да  и  хорошей
дороги через перешеек нет, только тропки. Как же вы это сделаете?
     - Я должен взять Панаму. Я должен захватить Золотую Чашу!  -  Зубы
капитана свирепо сжались.
     А Кер-де-Гри чуть - чуть улыбнулся.
     - Чего ты ухмыляешься? - крикнул капитан Морган.
     - Вспомнил, как я  недавно  сказал,  что  Панаму,  возможно,  ждет
судьба Трои.
     - А! Ты думаешь про эту безымянную женщину? Выкинь ее  из  головы!
Возможно, ее вообще не существует.
     - Но, сэр, мы ведь и так уже богаты.
     - Неплохо стать еще богаче. Мне надоело грабить!  Я  хочу  надежно
себя обеспечить.
     Кер-де-Гри  нерешительно  помолчал,  а  его  глаза  словно
спрятались за легким покрывалом.
     - Когда мы придем в Панаму, сэр, как бы все не  передрались  между
собой из - за Красной Святой!
     -  Можешь  не  сомневаться,  я  сумею поддержать порядок среди моих
людей  -  строжайший порядок! - пусть мне придется ради этого перевешать
половину  их. Не так давно я отправил вестника в Панаму сказать, что сам
туда  явлюсь,  но  это была шутка. А теперь я думаю, не принялись ли они
укреплять  город?  Но, быть может, и они сочли это шуткой. А теперь иди,
Кер-де-Гри, и никому ни слова! Назначаю тебя моим послом. Пусть мои люди
швыряют  золото направо и налево. Поощряй азартные игры - уже сейчас, на
корабле.  Подавай  им  пример  в тавернах, пример мотовства. И тогда они
волей  - неволей должны будут отправиться со мной. На этот раз мне нужна
целая армия, мой друг, и все равно мы можем погибнуть все до одного. Как
знать,  не  высшая  ли  это  радость в жизни - рисковать ею? Послужи мне
хорошо,  Кер-де-Гри,  и,  быть  может, в один прекрасный день ты станешь
богаче, чем мог бы даже вообразить!
     Кер-де-Гри задумчиво прислонился к мачте.
     "Наш капитан,  наш  холодный  капитан  попался  на  этот  чудесный
неясный слух. Как странно!  Словно  Красную  Святую  похитили  из  моих
объятий. Моя мечта осквернена. И, может быть, все они, когда узнают,
тоже ощутят горечь невозвратимой утраты... и  возненавидят  капитана
за то, что он украл их заветное желание".

     V

     Сэр  Эдвард Морган руководил вторжением на Синт-Эустатиус. В разгар
битвы  гибкий  коричневый  индеец, незаметно подкравшись, всадил длинный
нож  ему  в живот. Вице-губернатор сжал губы в узкую прямую линию и осел
на землю.
     "Мои  белые  штаны  совсем  испорчены,  - подумал он. И зачем этому
дьяволу  понадобилось  заколоть  меня,  когда  дело  шло  так  хорошо! Я
удостоился  бы особой благодарности его величества, а теперь меня уже не
будет  на  Ямайке,  чтобы  получить  ее.  Боже! Он выбрал чувствительное
место!"
     Вот тут он и осознал всю глубину трагедии.
     - Простой нож, - пробормотал он, - и в живот!  Будь  это  шпага  в
руке равного... но какой - то нож - и в живот! Вид  у  меня,  наверное,
совсем неприличный - кровь, грязь. И я не в силах выпрямиться! О  черт!
Негодяй ударил в чувствительное место.
     Подчиненные печально отвезли его в Порт-Ройал.
     - Произошло неизбежное, - сказал он губернатору. Подкрался ко мне с
ножом и ударил меня в живот. Вероятно, у него не хватило роста  ударить
выше. Доложите о случившемся его величеству, прошу вас, сэр. Но, будьте
так любезны, не упоминайте про нож... и про живот. А теперь не оставите
ли вы меня наедине с моей дочерью. Мой час близок.
     Элизабет склонилась над ним в сумраке затененной комнаты.
     - Вы опасно ранены, отец?
     - Да, очень опасно. Я сейчас умру.
     - Вздор, батюшка, вы просто шутите, чтобы подразнить меня.
     - Элизабет, разве это похоже на вздор? И когда ты слышала, чтобы я
шутил? Мне надо сказать тебе многое, а время  коротко.  Как  ты  будешь
жить? Денег почти не осталось. С тех самых пор,  как  король  последний
раз сделал заем, мы жили только на мое жалованье.
     - Но о чем вы говорите, батюшка! Вы не можете умереть  и  оставить
меня совсем одну, бросить меня в далекой колонии! Нет,  не  можете!  Не
можете!
     - Могу или не могу, но я сейчас умру. Так обсудим это,  пока  есть
время. Возможно, твой кузен, столь прославившийся разбоем,  позаботится
о тебе, Элизабет. Мне тягостна эта  мысль,  но...  но...  жить  надо...
очень надо. И все - таки он твой кузен.
     - Не верю! Не хочу! Вы не можете умереть)
     -   Ты  будешь  гостить  у  губернатора,  пока  тебе  не  доведется
встретиться  с  твоим  кузеном.  Объясни ему точно, как обстоят дела. Не
заискивай...  но  и  не  будь  слишком  гордой.  Помни,  он твой кровный
родственник,  хотя  и  разбойник.  - Его хриплое дыхание становилось все
громче.  Элизабет  тихонько  заплакала,  как  ребенок,  который не может
решить,  больно  ему  или только кажется. Наконец, сэр Эдвард произнес с
трудом:  -  Говорят,  джентльмена можно узнать по тому, как он встречает
смерть...  но  мне невыносимо хочется застонать. Вот Роберт застонал ба,
если  бы  хотел.  Конечно,  Роберт был чудак... но все-таки... он же мой
родной  брат...  и  он  визжал  бы,  если бы ему так хотелось. Элизабет,
будь...  добра... уйди из комнаты. Я очень сожалею... но я буду стонать.
Никогда   никому   про  это  не  говори...  Элизабет...  ты  обещаешь...
никому... не говорить про это?
     Когда она вернулась в комнату, сэр Эдвард Морган был мертв.

     VI

     В Камбрию пришла весна, волной катясь из Индий и из жаркого сухого
сердца Африки, - пятнадцатая весна с тех пор, как  Генри  покинул  дом.
Старому Роберту нравилось тешиться  мыслью,  что  весну  с  тропических
островов присылает в Камбрию его сын, и,  как  ни  странно,  он  в  это
уверовал. Горы одевались зеленым пухом, а деревья расправляли на  ветру
нежные листочки.
     Лицо старого Роберта затвердело. Губы его  хранили  не  улыбку,  а
скорее, гримасу боли, словно какая - то мученическая улыбка замерзла на
них еще в давнее время. Протекшие годы были  одинокими  и  бесплодными,
они ничего ему не приносили.  Теперь  он  понял  слова  Гвенлианы,  что
старость  ничего  с  собой  не  приносит,  кроме  холодного  тревожного
ожидания - тупого сознания неизбежности...  но  чего?  Быть  может,  он
дожидался времени, когда Генри вернется к нему. Только навряд ли. Да  и
хочет ли он вновь  увидеть  Генри?  Столько  беспокойства.  А  старость
чурается лишних беспокойств.
     Очень  долгое время он постоянно думал: "А что теперь делает Генри?
Что  он  видит?"  Но потом мальчик отступил куда-то, стал похож на людей
в   старинных  книгах  -  не  совсем  настоящий,  и  все-таки  настолько
настоящий,  что  сохранялся  в  памяти.  Впрочем,  Роберт и теперь часто
думал  об этом абстрактном человеке - его сыне, о котором до него иногда
доходили смутные слухи.
     Проснувшись в одно прекрасное весеннее утро, Роберт  сказал  себе:
"Сегодня я поднимусь на гору повидать Мерлина. Странно, что старик  все
еще жив под тяжкой громадой лет, исчисляющих его возраст.  Ведь  теперь
их должно быть более ста. Тело его - иссохший  листок,  лишь  намек  на
былую сильную плоть. Но Уильям говорит (если из слов  Уильяма  возможно
извлечь смысл!), что голос его остается все таким же золотым и  звучным
и что он  попрежнему  болтает  всякую  чепуху,  которой  в  Лондоне  не
потерпели бы и минуты.  Просто  поразительно,  как  этот  Уильям  знать
ничего не желает, кроме четырех дней, которые провел в Лондоне. Но надо
сходить к Мерлину. Навряд ли мне когда - нибудь доведется навестить его
еще раз!"
     Крутая каменистая тропа превратилась в  орудие  пытки,  тем  более
мучительной, что пробуждала память о крепких ловких ногах и  о  легких,
работавших ровно и безустанно, как кузнечные мехи. Некогда  он  мог  на
горном склоне обогнать любого, но теперь, пройдя десяток шагов вверх по
крутизне, садился на камень перевести дух. Еще десяток шагов - и  снова
передышка, еще десяток... вверх, вверх по расселине, вверх, вверх через
гребень... Когда наконец он вышел на Вершину, был уже полдень.
     Мерлин открыл ему дверь прежде, чем он успел постучать,  и  Мерлин
изменился не больше, чем арфы и наконечники  копий  на  круглой  стене.
Казалось, он сбросил время с плеч, точно плащ. На лице Мерлина не  было
удивления, точно он знал об этом медленном паломничестве еще за  тысячу
лет до того, как Роберт ступил утром на крутую тропу.
     - Очень давно, Роберт, не поднимался ты  ко  мне,  и  я  давно  не
спускался в долину.
     "Инну, инну, инну", - пропели арфы. Он говорил на языке их  струн,
и они отзывались, как дальний хор в литургии, которую служат горы.
     - Но сегодня к тебе поднялся старик, Мерлин. Тропа - подлый  враг,
с которым трудно бороться. Д ты все такой же. Когда  же  настанет  твой
срок? Скажи, твои годы часто задают тебе этот вопрос?
     - Честно говоря, Роберт, несколько раз я спрашивал себя, скоро ли,
но всегда о стольких  вещах  еще  надо  было  поразмыслить!  И  мне  не
удавалось выбрать свободной минуты, чтобы умереть. Ведь  умри  я,  так,
может быть, мне  вообще  больше  не  довелось  бы  думать.  Ибо  здесь,
наверху, Роберт, боязливая  надежда,  которую  жители  долины  называют
верой, становится сомнительной. О, бесспорно, если бы вокруг меня толпы
нескончаемо выпевали хором: "Есть  добрый,  мудрый  Бог,  и  всем  нам,
конечно же, уготована жизнь после смерти!" - то я мог бы  готовиться  к
жизни грядущей. Но здесь, в одиночестве, на полдороге  к  небесам,  мне
страшно, что смерть прервет мои размышления. Горы ведь  вроде  припарки
для абстрактной боли, и среди  них  человек  смеется  много  чаще,  чем
плачет.
     - Знаешь, - сказал  Роберт,  -  моя  мать,  старая  Гвенлиана,  на
смертном одре произнесла странное пророчество. "Сегодня ночью  наступит
конец мира, - сказала она,и не будет более земли под ногами".
     - Роберт,  мне  кажется,  она  сказала  правду.  Мне  кажется,  ее
предсмертные слова были правдой, чем бы ни оборачивались все  остальные
ее пророчества. Порой эта же мысль грызет и меня. Потому - то я и боюсь
умереть, безумно боюсь. Если я  тем,  что  живу,  дарую  жизнь  тебе  и
постоянное обновление полям, деревьям, всему необъятному зеленому миру,
то было бы чернейшим преступлением  стереть  это  все,  точно  рисунок,
набросанный мелом. Нет, я не должен... пока еще нет.
     - Но довольно о дурных предчувствиях! - продолжал он.  -  Им  чужд
смех. Ты, Роберт, слишком долго оставался в долине  среди  людей.  Твои
губы смеются, но в твоем сердце нет веселья. Мне кажется, ты  изгибаешь
свои губы, словно прутья над ловушкой, для  того  чтобы  спрятать  свою
боль от Бога. Некогда ты пытался смеяться от души, но не  сделал  одной
необходимой уступки: не купил ценой  легкой  усмешки  над  самим  собой
права громко и долго смеяться над другими.
     - Я знаю, что потерпел поражение,  Мерлин,  и  с  этим  ничего  не
поделаешь. Видно, победа, удача - не в  названия  дело,  -  прячутся  в
немногих избранных, как молочные зубы прячутся в  деснах.  В  последние
годы этот твой Бог вел со мной беспощадную расчетливую игру.  Иной  раз
мне даже казалось, что он передергивает.
     Мерлин произнес медленно:
     - Когда - то я сел сыграть с милым юным козлоногим богом. Эта игра
и привела меня сюда. Но я - то сделал великую уступку и расписался  под
ней печальным смехом. Роберт, некоторое время  назад  я  как  будто  бы
слышал, что ты помешался в уме... Словно  бы  однажды  Уильям,  проходя
мимо, остановился и сказал,  что  ты  совсем  ополоумел.  Ты  занимался
какими - то непотребствами в своем розовом саду, не так ли?
     Роберт горько усмехнулся.
     - Еще одна подножка этого твоего Бога, - ответил он.  -  Послушай,
как все было на самом деле. Я обрывал с розовых кустов увядшие  листья,
и вдруг мной овладело желание сотворить какой - нибудь  символ.  Ничего
странного)  Сколько  раз  люди  останавливались  на  вершине  холма   и
раскидывали руки? Сколько раз падали на колени в молитве и осеняли себя
знаком креста? Я сорвал увядающую розу, подбросил ее, и вниз  посыпался
дождь  лепестков.  Знамение  и  история  всей  моей  жизни  в  одном  -
единственном движении! Но тут меня поразила красота белых лепестков  на
черной земле, и я забыл  про  свой  символ.  Я  подбрасывал  цветок  за
цветком, пока земля не покрылась душистым снегом. Потом поднял голову и
увидел, что у ограды стоят люди и смеются надо мной.  Они  возвращались
из церкви. "Хе-хе, - смеялись они, - Роберт спятил! Хе-хе!  Разум
его помутился от дряхлости. Хе-хе! Он обрывает  лепестки,  как  малый
ребенок!" Только охваченный безумием Бог мог бы допустить подобное.
     Мерлин вздрагивал от беззвучного смеха.
     - Ах, Роберт, Роберт! Благородно ли винить людей за  то,  что  они
обороняются от тебя? Мне кажется, люди и бог для тебя  одно  и  то  же.
Наберись в долине десяток людей, которым лепестки роз на  черной  земле
показались бы красивыми, ты  был  бы  только  чудаком,  диковинкой,  на
которую любопытно взглянуть. По воскресеньям они приводили  бы  в  твой
дом приезжих гостей, чтобы похвастаться тобой. Но раз таких  людей  там
нет, то ты, естественно, вольнодумец, которого  надо  бы  посадить  под
замок или просто повесить. Ведь когда человека  объявляют  сумасшедшим,
это равносильно тому, что его разум вздергивают на виселицу. Если о нем
шепнут, будто в голове у него помутилось, что бы он потом  ни  говорил,
слова его не будут иметь никакого веса и останутся только предметом  на
- смешек. Как ты не видишь, Роберт? Идеи и  понятия,  которых  люди  не
могли постигнуть, столь часто ранили их, ловили в  капканы,  подвергали
пыткам, что все,  превосходящее  их  понимание,  они  привыкли  считать
дурным и вредным - злом, которое должен растоптать и уничтожить первый,
кто на него наткнется. Подобным  способом  люди  просто  защищаются  от
ужасных ран, которые могут нанести им хилые ростки непостижимого,  если
допустить, чтобы они набрали силу.
     - Знаю, - сказал Роберт. - Все это  я  знаю  и  не  возмущаюсь.  И
горько сетую только на то,  что  единственное  мое  имущество  -  мешок
неудач и потерь. Я владею только  воспоминаниями  о  том,  что  некогда
принадлежало мне. Может, так даже и лучше, ибо, мне кажется,  теперь  я
люблю утраченное горячее, чем любил, когда оно у меня  было.  Но  я  не
могу понять, почему и как горстка избранных рождается, уже нося в  себе
удачу. Мой собственный сын, если ветер доносит до меня правду, одно  за
другим завоевывает свои желания и сохраняет их.
     - Да, ведь у тебя был сын, Роберт. Сейчас я вспомнил. По -  моему,
я предсказал, что он, если вовремя не возмужает, будет властвовать  над
каким - нибудь миром.
     - Так и произошло. Новости о нем прилетают с южным ветром,  легким
и капризным. Крылья слухов - крылья  нетопыря.  Говорят,  он  управляет
необузданной  пиратской  вольницей,  берет  города  и  отдает   их   на
разграбление. Англичане ликуют, называют его героем  и  патриотом,  как
порой и я сам. Но, боюсь,  будь  я  испанцем,  он  оказался  бы  только
удачливым  разбойником.  Я  слышал,  хотя  не  верю  этому...  не  хочу
верить... что он пытает пленных.
     - Итак, - задумчиво произнес Мерлин, - он  все  -  таки  стал  тем
великим человеком, каким, по его убеждению, ему  хотелось  стать.  Если
это так, значит, он не взрослый мужчина, а все еще маленький мальчик  и
тянет руки к луне. И, вероятно, порядком из - за этого  несчастен.  Те,
кто  утверждает,  будто  дети  счастливы,  успели  забыть   собственное
детство. Любопытно, насколько  еще  ему  удастся  оттянуть  возмужание?
Роберт, ты видел крупных черных муравьев, которые рождаются с крыльями?
Дня два они летают, а потом сбрасывают крылья, падают  на  землю  и  до
конца своих дней ползают по ней. Так вот я и  спрашиваю  себя,  Роберт,
когда твой сын сбросит крылья?  Не  правда  ли,  очень  странно,  сколь
высоко почитают люди такое ползание и,  как  дети,  тщатся  до  времени
оборвать свои крылья, чтобы  поскорее  насладиться  великолепием  этого
ползания.
     - Что понуждает мальчиков вырастать в мужчин? - спросил Роберт.  -
Какие причины заставляют подгнивать корни их крыльев?
     - Ну, у многих крыльев никогда и не было, другие оборвали их сами.
Иногда это происходит мгновенно, иногда утомительно затягивается.  Всех
причин я не знаю, но мои крылья иссушила насмешка. Насмешка над  собой.
Я любил молоденькую девушку в долине - вероятно, она была красива. Льщу
себя мыслью, что и сам я был красив. Я сложил о ней песню и  назвал  ее
Невестой Орфея. В то время я  себе  казался  немножко  Орфеем.  Но  она
увидела в браке с полубогом преступление против естества. И прочла  мне
целую проповедь. Каждый человек, так она сказала, обязан во имя чего  -
нибудь - своей семьи, своей общины, самого себя (уж не помню  точно)  -
добиваться  в  жизни  успеха.  Какого  именно  успеха,  она  толком  не
объяснила, но ясно дала понять, что песня служить фундаментом успеха не
может.  А  от  полубогов  она  открещивалась,  особенно  от   языческих
полубогов. Нашелся владелец домов и земли, который, к счастью, ни в чем
не походил на полубога. Даже сейчас, на склоне лет,  я  со  злорадством
думаю, каким ничтожеством он был. Они поженились, и  насмешка  отгрызла
мои крылья. Чтобы оборониться от этой крохотной буравящей  насмешки,  я
мысленно прибегал к убийству, самоубийству, славным  подвигам.  Изнывая
от стыда, я решил укрыть мои песни от всего света, чтобы  люди  никогда
больше их не слышали. А свет  даже  не  заметил,  что  я  его  покинул.
Никакие люди не пришли молить меня, чтобы я вернулся, а я  клялся,  что
они придут,  непременно  придут!  Крылья  у  меня  отвалились.  Я  стал
взрослым мужчиной и никакой луны больше не  хотел.  Когда  же  я  по  -
пробовал запеть снова, оказалось, что голос мой стал хриплым, как  у
погонщика скота, а песни мои отяжелели, потому что я все  продумывал
наперед.
     -  Любопытно, а как и почему вырос я? - сказал Роберт. - В памяти у
меня  не  осталось  ничего. Быть может, юность покидала меня, прилипая к
монетам, а быть может, она и сейчас живет в странах, о которых я грезил.
Но  Генри  наяву  купается  в  своих грезах, и порой я ему люто завидую.
Знаешь,  Мерлин,  очень  странно... Моя мать, Гвенлиана, верила, будто у
нее  есть дар ясновидения, и мы ей потакали, потому что не хотели лишать
ее  радости. И вечером, перед тем как Генри ушел, она пред - сказала его
будущую  жизнь.  Мерлин,  почти  каждое  ее слово сбылось! Неужели мысли
развертывались перед ней. как свиток с цветными картинками? Это же очень
странно, невероятно!
     - Возможно, она распознала его желание и  силу  этого  желания.  Я
научил старую Гвенлиану очень многому из того, что называют магией. Она
обладала редкой способностью истолковывать знаки... и выражение лица.
     Старый Роберт встал и потянулся.
     - Ну, что же, мне пора. Спускаться по этой тропе  такому  старику,
как я, и трудно, и долго, и тоскливо. Домой я доберусь только  к  ночи.
Вон идет Уильям со своей киркой, он ведь с ней  так  и  родился.  Часть
пути я пройду с ним и послушаю,  как  живут  в  Лондоне.  Наверное,  ты
любишь слова, Мерлин, если у тебя их такой большой запас. А  я,  должно
быть, люблю боль, раз сам себе ее причиняю. И, Мерлин, по-моему,  ты
фокусник и обманщик. Всякий раз я ухожу от тебя  в  убеждении,  что  ты
изрекал великие истины, но потом никак не могу припомнить ни одной.  По
- моему, твой мягкий голос и звон твоих арф полны хитрых чар.
     И, когда он начал спускаться по  тропе,  арфы  пропели  ему  вслед
"Прощание колдуна".

      * ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ *

     I

     В 1670 году, когда Генри Морган задумал ее разрушить, Панама  была
чудесным городом - могущественным, процветающим -  и  по  праву  носила
название Золотая Чаша. Никакое другое  селение  во  всем  грубом  Новом
Свете не могло сравниться с ней ни красотой, ни богатством.
     За столетие  с  лишним  до  того  времени  Бальбоа  достиг  берега
неведомого океана. Он облачился в начищенный панцирь и поножи, а  потом
вступил в воды Тихого океана и пошел вперед,  пока  ласковые  волны  не
начали плескаться у его бедер. Тогда он обратился к  морю  с  цветистой
властной речью и объявил все омываемые им земли собственностью Испании.
Он потребовал от него покорности и верности, ибо  ему  предстояло  быть
славным внутренним озером Кастильи и Арагона.
     За спиной Бальбоа ютилась кучка  тростниковых  хижин  -  индейская
деревня. Называлась она Панама, что на туземном языке означало  "место,
где хорошо ловится рыба". Когда испанские солдаты сожгли деревушку и на
ее  месте  построили  городок,  они  оставили  ему  название  "Панама",
звучавшее, как песня. И вскоре смысл этого  слова  оправдался,  ибо  из
этого городка Испания забросила сети на все четыре стороны света.
     Педрериас Авила отправился с ними на север  и  опутал  ими  города
древних майя. Часть своего улова он отправил в Панаму -  змей  странной
формы, жуткие маски и крохотных жучков. Все они были из чистого золота.
Когда украшений более не осталось, когда храмы  превратились  в  пустые
каменные  пещеры,  тогда  Педрериас  Авила  бросил  испанскую  сеть  на
туземцев и бичами погнал их в рудники.
     Писарро поплыл на юг с лошадьми, с солдатами в сверкающей броне, и
могучее государство инков пало перед ним. Он убил правителей и разрушил
машину правления. Затем алмазы,  украшения  с  храмовых  стен,  золотые
изображения солнца и церемониальные  золотые  щиты  были  отправлены  в
Панаму. А сломленный народ инков Писарро бичами загнал в рудники.
     Сотня капитанов повела небольшие отряды  на  восток  и  на  юго  -
восток, где свирепые индейцы Дариена обитали на деревьях и  в  пещерах.
Здесь  испанцы  нашли  кольца,  вдевавшиеся  в  нос,  ножные  браслеты,
ритуальные палочки и стержни орлиных перьев, набитые золотом.  Все  это
сваливалось в мешки и на мулах отвозилось в Панаму. Когда  ни  в  одной
могиле не осталось ни единого золотого украшения, бичи  принудили  даже
диких индейцев копаться в земле.
     На западе испанские корабли нашли много островков, в мелких бухтах
которых можно было собирать жемчуг, если нырнуть поглубже. И вскоре уже
обитатели островков  ныряли  в  воды,  кишевшие  акулами.  А  в  Панаму
отправлялись мешочки с жемчужинами.
     Древние  чудесные  изделия  из  золота,  над  которыми   трудились
искусные ремесленники, кончали свой  путь  в  Панаме,  где  раскаленные
тигли поглощали их, как пылающие нетерпением лакомки, и  преображали  в
толстые золотые поленья. Склады ломились от золотых штабелей, ожидавших
каравана в Испанию. Иногда на улицах складывались поленницы  серебряных
слитков,  не  уместившихся  на   складе.   Впрочем,   тяжесть   надежно
предохраняла их от воров.
     А городок тем временем  вырос  и  оделся  великолепием.  Богатства
порабощенных народов употреблялись на постройку тысяч роскошных домов с
красными  крышами  и  небольшими  внутренними  двориками,   где   росли
редкостные цветы. Под воздействием  бесформенных  кусочков  золота  все
искусства  и  удобства  старой  Европы  устремлялись  на  запад,  чтобы
украсить дома панамцев.
     Первые вторгшиеся на перешеек испанцы  были  жестокими  и  алчными
грабителями, но с солдатской выучкой, не страшившиеся кровавых битв. Их
небольшие отряды захватили Новый Сеет почти без применения силы, только
твердостью духа. Но когда народы Никарагуа,  и  Перу,  и  Дариена  были
превращены в стенающих рабов, когда опасность ушла о прошлое, в  Панаме
начали селиться люди из иного теста.  Это  были  купцы,  решительные  и
беспощадные, когда можно было  с  помощью  закона  отнять  землю  у  ее
владельца или поднять цены на  съестные  припасы,  предназначенные  для
дальних колоний, но робкие и трусливые, когда сталь начинает звенеть  о
сталь.
     Купечество вскоре подмяло под себя  весь  перешеек.  Одни  солдаты
умерли, другим приелась скука мирных дней, и они отправлялись на поиски
новых  опасных  земель,  предоставив  лавочникам  превращать   съестные
припасы в орудия грабежа и соперничать между собой  в  пышности.  Купцы
тщательно отмеривали муку и вино,  а  взамен  прятали  в  свои  сундуки
драгоценные камни  и  золотые  слитки.  Стакнувшись  между  собой,  эти
торгаши требовали за провизию одинаково большие деньги и воздвигали  на
выручку дома из кедра,  крытые  розовой  черепицей.  Своих  женщин  они
одевали в заморские шелка, а на улицах  каждого  сопровождала  огромная
свита дворовых рабов.
     В городе обосновалась компания генуэзских  работорговцев,  которые
построили огромный сарай для своего товара. Там в расположенных ярусами
клетках сидели чернокожие, пока их не выводили на свет,  и  покупатели,
хорошенько ощупав каждого, рьяно торговались.
     Красивый это был город - Панама. Две тысячи великолепных домов  из
кедра располагались вдоль главных улиц, а дальше стояли более  скромные
жилища приказчиков, посыльных и наемных королевских солдат. По окраинам
теснились бесчисленные крытые листьями хижины, где помещались  рабы.  В
центре  города  были  воздвигнуты  шесть  церквей,  два   монастыря   и
величественный собор - во всех священная утварь  из  золота,  усыпанные
драгоценностями облачения. К этому времени в Панаме успели прожить свою
жизнь и скончаться двое святых, пусть и не слишком известных, но все же
заслуживающих, чтобы мощи их обрели достойные раки.
     Большой квартал занимали здания, конюшни и казармы, принадлежавшие
королю. Там в ожидании  очередного  каравана  судов  хранилась  десятая
часть всех даров здешней  земли.  В  назначенное  время  волы  отвозили
королевскую долю на восточный берег перешейка,  а  там  ее  грузили  на
корабли.  Панама  содержала  испанское  королевство,  оплачивала  новые
дворцы короля и войны, которые он вел. В благодарность  за  наличность,
пополнявшую его казну, король возвысил Панаму.  Она  гордо  именовалась
"Высокоблагородным и верным городом Панамой" и была приравнена по рангу
к Кордове и Севилье - разве не носили ее правители золотые цепи на шее?
Даровал король своему верному  городу  и  блистательный  герб:  щит  на
золотом поле, слева ярмо, а справа две каравеллы и горсть серых  стрел.
Сверху Полярная звезда -  светоч  мореходства,  а  львы  и  башни  двух
соединенных испанских королевств располагались  вокруг  щита.  Воистину
Панама принадлежала к самым возвеличенным городам Мира!
     В центре Золотой Чаши была  широкая  мощеная  площадь  с  помостом
посредине, на  котором  по  вечерам  играли  музыканты.  Жители  города
прогуливались под музыку и доказывали  свою  значительность,  тщательно
выбирая собеседников: купеческая аристократия  была  весьма  надменной.
Днем человек мог торговаться из - за цены на муку, как последний еврей,
но вечером на городской площади  он  еле  удостаивал  поклона  знакомых
менее богатых, чем  он  сам,  и  чуть  заметно  заискивал  перед  более
богатыми.
     Безопасность изнежила их. Город слыл неприступным. С одной стороны
его  оберегал  океан,  свободный  от  чужеземных  кораблей,  а  с  трех
остальных - крепкие стены и болота, которые  с  приближением  опасности
можно было затопить, что превратило бы город в настоящий остров. К тому
же вражеской армии пришлось бы прорубить себе путь сквозь густые  леса,
пробраться по узким горным проходам, которые с успехом мог бы оборонять
даже небольшой отряд. Так какому здравомыслящему военачальнику  взбрело
бы в голову напасть на Панаму? А потому,  когда  Кампече,  и  Пуэрто  -
Белло, и Маракайбо становились добычей флибустьеров, купцы Золотой Чаши
только  пожимали  плечами  и  возвращались  к  своим   обычным   делам.
Разумеется,  весьма  досадно,  нет,  даже  очень   печально,   что   их
соотечественников постигла такая  беда  и  они  лишились  всего  своего
добра, но чего еще им было ждать? Города -  то  их  стояли  не  на  том
берегу! Панама могла жалеть их, но тревожиться? Господь  добр,  а  дела
идут... да - да, ужасно! Денег нет, а крестьяне заламывают  разбойничья
цены.
     Губернатором Золотой Чаши был дон  Хуан  Перес  де  Гусман,  тихий
вельможа, посвятивший жизнь тому, чтобы во всем  являть  себя  истинным
дворянином - и только. Он муштровал свою небольшую  армию,  менял  один
мундир на другой и заботливо устраивал браки своих  родственников.  Всю
свою жизнь он был военным - быть может,  плохим  начальником,  но  зато
весьма видным офицером.  Приказы  подчиненным  он  писал  великолепные,
сдачи индейской деревушки  требовал  в  безупречнейшем  стиле.  Панамцы
любили своего губернатора. Он одевался так изысканно! И был  так  горд!
Но обходителен. Каждый день, когда он скакал по улицам во главе конного
отряда, они оглушали его приветственными криками... Если кому  -  то  в
душу и закрадывалась мысль о нападении врагов,  она  тут  же  исчезала,
стоило вспомнить бравую  посадку  дона  Хуана.  Кровь  его  была  самой
благородной в городе, а его склады - самыми богатыми.
     Так счастливо они и жили в Панаме: с наступлением жары  уезжали  в
загородные поместья, а с  наступлением  сезона  дождей  возвращались  в
город на балы и ассамблеи. Именно такой была Золотая Чаша, когда  Генри
Морган задумал завладеть ею.

     Однажды по Панаме поползли слухи, что чудовище Морган собрался  на
нее походом. Сначала жители только посмеивались, но вестники продолжали
прибывать, и город предался лихорадочной деятельности. Жители спешили в
церкви, исповедовались, прикладывались к мощам и  бежали  домой.  Сотни
священнослужителей торжественной процессией обходили  городские  улицы,
неся чудотворные реликвии. Члены  братства  кающихся  яростно  бичевали
себя и  таскали  по  улицам  тяжелый  крест,  чтобы  все  могли  видеть
истовость их покаяния. Проломы в стенах не чинились, проржавелые  пушки
не заменялись новыми. Дон Хуан отстаивал на коленях  мессу  за  мессой,
произносил речи перед обезумевшими от  страха  жителями  и  дал  совет,
чтобы город обошла процессия из всех духовных лиц.
     Начались страшные  россказни:  флибустьеры  и  не  люди  вовсе,  а
страшные звери с крокодильими головами  и  львиными  когтями.  Солидные
люди рассуждали об этом на улицах.
     - Да будет ваш день благословенным, дон Педро!
     - Да благословит вас Пресвятая Дева, дон Гуеррмо!
     - Что вы думаете об этих разбойниках?
     - Ах! Ужас, дон Гуеррмо, ужас! Говорят, они не люди, а демоны!
     - Но, по - вашему, правда ли, что сам Морган, как я слышал,  имеет
три руки и в каждой держит по сабле?
     - Кто знает, друг мой! Дьявол ведь и не  на  такое  способен.  Кто
знает пределы, положенные Силам Зла? Рассуждать об этом - кощунство.
     И через несколько минут:
     - Вы говорите, дон Педро, что слышали это  от  дона  Гуеррмо?  Он,
конечно, не стал бы вторить глупым побасенкам -  человек  с  его  -  то
богатством!
     - Я только повторяю его слова, что Морган посылает пули из каждого
своего пальца, что он изрыгает серное пламя. Дон Гуеррмо  прямо  так  и
оказал.
     - Пойду расскажу моей жене, дон Педро.
     Вот так умножались эти истории, пока жители совсем не  ополоумели.
Вспомнились известия об ужасах, творившихся в  захваченных  городах,  и
купцы, которые тогда лишь пожимали плечами, теперь белели как  полотно.
Они не могли поверить... но должны были поверить, потому что пираты уже
приближались к устью Чагреса и во всеуслышание объявили,  что  намерены
захватить и разграбить Золотую  Чашу.  В  конце  концов  дон  Хуан  был
вынужден выйти из собора и отрядить пятьсот солдат в  засаду  у  Дороги
через перешеек. Молодой офицер испросил аудиенцию.
     - Ну - с, юноша, - начал губернатор, - что вам угодно?
     - Если бы у нас были быки, ваше  превосходительство,  очень  много
диких быков! - вскричал офицер.
     - Так найдите их! Пусть всю провинцию прочешут  и  поймают  быков!
Целую тысячу! Но зачем они нам?
     - Мы выпустим их на врага,  ваше  превосходительство,  и  они  его
растопчут!
     - Чудесный план! Гениальный  стратег!  Ах,  дорогой  друг,  тысяча
быков... Тысяча? Я пошутил! Пусть  наловят  десять  тысяч  самых  диких
быков!
     Губернатор произвел смотр гарнизону  -  двум  тысячам  королевских
солдат, а затем вернулся  в  собор  и  упал  на  колени.  Дон  Хуан  не
страшился битв, но, как благоразумный полководец, укреплял вторую линию
обороны. К тому же то, что стоило так дорого, как заказанные им  мессы,
не могло не возыметь действия.
     Первые слушки  породили  чудовищ.  Перепуганные  жители  бросились
закапывать свои драгоценности. Церковники бросали чаши и подсвечники на
дно цистерн,  а  более  ценные  сокровища  и  реликвии  замуровывали  в
подвалах.
     Бальбоа укрепил бы стены и затопил  бы  подходы  к  городу.  Армия
Писарро к этому времени была бы уже на полпути к морю и там  преградила
бы путь флибустьерам. Но эти  доблестные  времена  миновали.  Панамские
купцы думали только о своем имуществе, своей жизни и своих  душах  -  в
указанном порядке. Взяться за оружие? День и ночь заделывать проломы  в
стенах? А королевские солдаты на что? Им ведь  платят  хорошие  деньги,
чтобы они защищали город. Оборона? Пусть губернатор об этом заботится!
     Дон Хуан провел  смотр  своего  войска.  А  что  еще  мог  сделать
военачальник? Мундиры были выше всяких похвал, и его солдаты сделали бы
ему честь на любом европейском смотру. Ну, а тем временем  не  повредит
еще одна месса.
     Пока  флибустьеры  швыряли  на   ветер   сбережения   ограбленного
Маракайбо, Генри Морган с головой ушел в планы нового  завоевания.  Для
него требовалось много больше вольных бойцов, чем кому - либо удавалось
собрать в прошлом. И посланцы капитана Моргана отправились во все концы
флибустьерского моря. Весть достигла Плимута и Нового Амстердама.  Даже
до лесистых островов, где  люди  жили  по  образу  и  подобию  обезьян,
доходило его приглашение принять участие в неслыханном грабеже.
     "Если мы добьемся своего, каждый станет богачом! - гласила  весть.
- Братство еще не наносило такого могучего удара.  Мы  оледеним  ужасом
самое сердце Испании. Наш флот собирается к  октябрю  у  южного  берега
Тортуги".
     И  вскоре  к  месту  встречи  хлынули  люди,  направились  суда  и
суденышки.  Огромные  новые  корабли  с  белыми  парусами   и   резными
бушпритами, корабли, щетинящиеся бронзовыми пушками,  гнилые  посудины,
до того обросшие под  водой  водорослями,  что  плыли  они  не  быстрее
носимых волнами стволов. Стекались  туда  шлюпы,  и  длинные  каноэ,  и
плоскодонки, которых гнали по воде сильные удары весел. Добирались туда
даже плоты под парусами, сплетенными из пальмового волокна.
     Ну и, конечно,  люди.  Все  хвастливое  Братство  Тортуги,  старые
опытные пираты из Гоава, французы, нидерландцы, англичане,  португальцы
- бесшабашные изгои со всего света. Рабы, бежавшие из испанской неволи,
хотели принять  участие  в  походе,  потому  что  жаждали  крови  своих
недавних хозяев. Рабы были карибами, неграми и белыми  с  изнурительной
лихорадкой  в  крови.  На  пляжи  лесистых  островов  выходили   группы
охотников и с первым попутным  кораблем  отправлялись  на  южный  берег
Тортуги.
     Среди больших кораблей были фрегаты  и  галеоны,  за  хваченные  в
былых схватках. Ко дню отплытия у капитана Моргана  было  под  командой
тридцать семь кораблей и две тысячи бойцов, не считая матросов  и  юнг.
Среди разно - шерстных судов стояли в гавани и три стройных новых шлюпа
из Новой Англии. Они явились не сражаться, а торговать - порох за  долю
в добыче, виски за золото. Порох и виски -  два  самых  грозных  орудия
наступления. И еще эти торговцы из Плимута покупали старые  бесполезные
суда ради их железных частей и такелажа.
     Капитан Морган отправил охотников в леса стрелять быков и суда  на
материк награбить зерна.  Когда  они  все  вернулись,  экспедиция  была
обеспечена провиантом.
     Во всей  этой  многоязычной  разношерстной  толпе,  собравшейся  в
завоевательный поход, только  Кер-де-Гри  и  Генри  Морган  знали,  что
именно предстоит им  завоевать.  Никому  не  было  известно,  куда  они
поплывут и с кем будут драться по прибытии на место. Полчища храбрых во
- ров привлекло имя Моргана,  они  алчно  полагались  на  его  обещание
неисчислимой добычи.
     А Генри Морган не осмеливался назвать свою цель. Каким бы обаянием
ни обладало его имя, флибустьеры не решились бы выступить против  столь
неприступной крепости. Если бы им дали время помыслить о Панаме, они  в
ужасе разбежались бы, ибо более полувека  на  всех  островах  только  и
говорили, что о том, какие могучие силы ревниво оберегают Золотую Чашу.
Панама - город в небесной выси - почти неземная, почти потусторонняя  и
вооружена молниями. Правда, многие свято верили, что улицы там вымощены
золотом, а окна в соборе вырезаны из цельных изумрудов, и  эти  легенды
были достаточно заманчивы, чтобы у них не осталось времени вспомнить об
опасности.
     Когда корабли были проконопачены, днища их отскоблены, все  паруса
починены, пушки начищены и проверены,  а  трюмы  загружены  провиантом,
только тогда Генри  Морган  созвал  своих  капитанов,  чтобы  подписать
торжественный договор и разделить флотилию на отряды.
     Они собрались в дубовой адмиральской каюте -  тридцать  капитанов,
приведших свои корабли на место встречи. Фрегат капитана Моргана прежде
был гордым испанским военным кораблем, и, пока  не  попал  в  пиратские
руки, командовал им  герцог.  Каюта  в  панелях  из  темного  дуба,  со
стенами, чуть закругленными  кверху,  походила  на  парадную  гостиную.
Потолок пересекали мощные  балки,  увитые  резными  лозами  с  изящными
листьями. На одной стене прежде  красовался  герб  Испании,  но  лезвие
кинжала соскоблило и сцарапало краску почти повсюду.
     Капитан Морган сидел за широким столом с резными ножками  в  форме
сказочных  львов,  а  вокруг  него  на  табуретах  расселись   тридцать
командиров его флота и армии. Они нетерпеливо ждали его слов.
     Был среди них невысокого роста хмурый капитан  Сокинс,  чьи  глаза
пылали фанатическим огнем  пуританства.  Он  оправдывал  свои  убийства
текстами из  Писания  и  после  успешного  кровавого  грабежа  возносил
благодарственную молитву с пушечного лафета.
     Был там и Черный Гриппе,  уже  старик,  согбенный  своими  жалкими
мерзостями. В конце концов он уверился, что его Бог - просто терпеливый
полицейский, которого можно ловко провести. Совсем недавно он пришел  к
заключению, что сумеет очиститься от грехов, покаявшись на исповеди  во
всей их совокупности, и невинным возвратиться в лоно матери  -  церкви.
Вот это он и намеревался проделать, когда еще один поход  принесет  ему
золотой подсвечник, чтобы поднести его отцу  -  исповеднику  как  залог
благочестивых намерений.
     Хольберт и Тенья, Сюлливен и  Мейтер  сидели  на  табуретах  возле
капитана Моргана. В темном углу примостились двое  неразлучных  друзей,
известных всему Братству. Называли  их  просто  Этот  Бургундец  и  Тот
Бургундец. Первый был невысокий толстяк с лицом, как  багровое  опухшее
солнце, нервный и застенчивый. Он  изнывал  от  смущения,  едва  чем  -
нибудь привлекал к себе внимание. Когда он говорил, его лицо  багровело
еще больше, и он становился похожим на  клопа,  который  отчаянно  ищет
щель,  куда  бы  спрятаться.  Его  товарищ  Тот  Бургундец  служил  ему
защитником и поводырем. Тот Бургундец был выше ростом и крепче  сложен,
хотя и лишился левой руки по локоть. Ходили они,  сидели  -  их  всегда
видели вместе. Говорили они редко, но правая, целая рука Того Бургундца
неизменно  покровительственно  обвивала  толстые  плечи  его  коротышки
друга.
     Капитан Морган придал своему  голосу  жесткость  и  холодность.  В
глубокой тишине он  прочел  условия  договора.  Тот,  кто  привел  свой
корабль, получит такую - то и такую - то плату, плотнику с собственными
инструментами назначается такое - то вознаграждение, такие -  то  суммы
откладываются для близких тех, кто падет. Затем он перешел к  наградам:
столько - то тому, кто первым увидит врага,  столько  -  то  тому,  кто
первый убьет испанского солдата, столько то тому, кто первым ворвется в
город. Он прочел договор до конца.
     - А теперь подписывайте! - приказал капитан Морган, и  они  начали
один за другим подходить к столу и ставить на пергаменте  свои  подписи
или знаки.
     Когда все снова сели, Сокинс сказал:
     - Награды назначены вчетверо больше, чем требует обычай. Почему? -
Пуританское воспитание  Сокинса  внушило  ему  глубокое  отвращение  ко
всякому мотовству.
     - Нашим людям понадобится мужество,  -  спокойно  ответил  капитан
Морган. - Их надо будет поощрять. Ведь мы отправляемся брать Панаму.
     - Панаму] - Это был почти стон ужаса.
     -  Да,  Панаму.  Вы  подписали  договор,  а  дезертиров  я  вешаю.
Последите за боевым духом  своих  людей.  Вам  кое  -  что  известно  о
богатствах Панамы - достаточно, чтобы у них слюнки потекли, а я  хорошо
изучил все опасности и знаю, что они преодолимы.
     - Но... Панама... - начал было капитан Сокинс.
     - Дезертиров я вешаю, - сказал капитан Морган и  вышел  из  каюты,
оставив Кер-де-Гри  молчать  и  слушать.  Пусть  потом  доложит  об  их
настроении.
     Воцарилось  долгое  молчание.  Каждый  вспоминал  все,   что   ему
доводилось слышать о Панаме.
     - Опасно, - сказал наконец Сокинс. - Очень  опасно,  но  богатства
поистине велики. А капитан  поклялся,  что  знает  план  города  и  все
трудности осады.
     Эти слова внезапно их ободрили.  Если  капитан  Морган  знает,  то
бояться нечего.  Морган  непогрешим.  И  завязался  торопливый  нервный
разговор.
     - Деньги? Так они там по ним гуляют. Я слышал, что собор...
     - Но лес непроходим.
     - Вино в Панаме отличное. Мне довелось его попробовать на Тортуге.
     И внезапно они разом вспомнили про Красную Святую.
     - Так ведь она же там... Санта Роха...
     - Да, верно. Она там. Кому, по - вашему, она достанется?
     - Капитан до женщин не охоч. Так, значит, Кер-де-Гри, не иначе. Он
ведь у нас главный ходок по этой части.
     - Что так, то так. Кер-де-Гри не миновать кинжала какого -  нибудь
ревнивца. Да я и сам бы его убил, ведь если не я, то  уж  другой  -  то
наверняка с ним разделается. Так пусть это будет мой кинжал.
     - Но как сладить с такой женщиной? Тут ведь линьком не обойтись. -
По чести сказать, толстенькие дублоны более надежное средство. Они ведь
так блестят!
     -  А  нет!  Вот  послушайте.  Какая   женщина   не   вернет   себе
драгоценности  ценой  своей  добродетели?  Была   бы   добродетель,   а
драгоценности заполучить назад нетрудно.
     - А что об  этом  думает  Однорукий?  Эй,  Тот  Бургундец,  будешь
спорить за Красную Святую для своего жирного приятеля?
     Тот Бургундец поклонился.
     - Этого не понадобится, - сказал он.  -  Мой  Друг  и  сам  весьма
способен. Я мог бы рассказать вам... - Он обернулся к Этому  Бургундцу.
- Ты позволишь, Эмиль?
     Этот Бургундец словно бы отчаянно старался провалиться сквозь пол,
но все - таки умудрился кивнуть.
     - Ну  так,  господа,  я  расскажу  вам  одну  историю,  начал  Тот
Бургундец. - Жили - были в Бургундии четыре  друга  -  трое  понемножку
надаивали  кислое  молоко  из  сосцов  искусства,  а   четвертый   имел
состояние. И жила в Бургундии прелестная девушка -  красавица,  умница,
ну, словом, сущая Цирцея, и не было ей равных  во  всем  краю.  Четверо
друзей влюбились в это нежное совершенство. И каждый преподнес ей в дар
самое дорогое, что у него было. Первый воплотил свою  душу  в  сонет  и
положил к ее ногам. Второй заставил виолу петь ее имя, а я...  то  есть
третий, хотел я сказать,  написал  ее  прекрасное  лицо.  Вот  так  мы,
служители муз, соперничали из - за нее между собой, оставаясь друзьями.
Но истинным художником оказался четвертый.  Он  был  молчалив,  он  был
тонок. Что за актер! Он завоевал ее одним несравненным жестом -  открыл
ладонь, и с ее подушечки засмеялась розовая жемчужина. Они  поженились.
И вскоре после  свадьбы  в  Дельфине  открылись  новые  добродетели,  о
которых прежде никто не подозревал.  Она  стала  не  только  образцовой
супругой, но и восхитительно стыдливой любовницей  не  одного,  а  всех
трех друзей своего мужа. Эмиль, муж, ничего не имел  против.  Он  любил
своих друзей. Да и что тут такого? Они  были  ему  истинными  друзьями,
пусть и бедными.
     Ах, есть ли сила более слепая, более глупая, чем  мнение  людское?
На этот раз она стала причиной двух  смертей  и  одного  изгнания.  Эта
гидра, Людское Мнение, вот сами посудите, что она  натворила!  Вынудила
Эмиля вызвать своих  друзей  на  дуэль.  Даже  и  тогда  все  могло  бы
кончиться поцелуем, объятием - "моя честь удовлетворена, дорогой друг!"
- если бы не прискорбная привычка Эмиля погружать на ночь кончик  своей
шпаги в кусок протухшего мяса. Двое умерло, а я потерял руку.  И  вновь
вмешалось Людское Мнение, словно тупой, ошалевший вол. Оно настояло  на
дуэли, и оно же заставило победителя покинуть Францию. Вот  он,  Эмиль,
рядом  со  мной  -  благородный  влюбленный,  фехтовальщик,   художник,
землевладелец. А Людское Мнение... Но моя ненависть к этой злобной силе
заставила меня отвлечься! Я просто хотел  сказать  вам,  что  Эмиль  не
просит ни жалости, ни уступок. Я знаю, может  показаться,  будто  сотни
голодных муравьев изгрызли его мужество, но дайте  ему  узреть  великую
красоту, пусть в этих глазах отразится Красная Святая, и вы  увидите...
вы вспомните мои слова. Он  молчалив,  он  тонок,  он  художник.  Пусть
другие вопят: "Натиск!  Принуждение!  Насилие!"  -  но  Эмиль  носит  в
кармане розовую жемчужину, приворотное зелье, не знающее равных.

     II

     Вверх по реке Чагрес плыла огромная флотилия плоскодонок, и каждая
сидела в воде почти по самые борта,  столько  набилось  в  нее  вольных
братьев. Французы  в  полосатых  колпаках  и  широчайших  панталонах  -
французы, которые некогда покинули Сон - Мало или  Кале,  а  теперь  не
имели родины, куда могли  бы  вернуться.  Несколько  барак  переполняли
уроженцы лондонских трущоб, чумазые, почти все  с  гнилыми  зубами,  со
шныряющими глазками мелких воришек.  Угрюмые,  молчаливые  мореходы  из
Голландии груано горбились на своих скамьях и обводили  берега  Чагреса
тупыми взглядами обжор.
     Тяжелые широкие плоскодонки толкали  вверх  по  течению  карибы  и
мараны - радостно - свирепые люди, которые так беззаветно любили войну,
что добровольно гнули гладкие коричневые спины, раз  в  награду  за  их
труд им посулили кровь. Плыли  в  этой  пиратской  процессии  и  негры,
недавно бежавшие из испанского рабства. На  обнаженной  груди  каждого,
точно две раны, пересекались две алые перевязи. Вожак, дюжий верзила  с
лицом, как морда черного лося, облекся только в широкий желтый пояс,  а
голову его прикрывала широкополая шляпа из тех, какие носили английские
дворяне, сражавшиеся за короля против круглоголовых. Пышное  перо  вяло
свисало вниз, загибаясь у него под подбородком.
     Длинная вереница плоскодонок ползла и  ползла  вверх  по  течению.
Англичане хриплыми  голосами  выкрикивали  слова  песен,  раскачиваясь,
чтобы не выбиться из ритма;  французы  тихонько  мурлыкали  о  недолгой
веселой любви, которая выпадала, а может быть,  и  не  выпадала  им  на
долю; мароны и недавние рабы бормотали свои бесконечные ни  к  кому  не
обращенные монологи.
     А впереди вился  Чагрес,  выписывая  огромные,  почти  смыкающиеся
петли. Желтая вода, точно пораженная проказой боязливая женщина,  робко
поглаживала плоские днища. Весь день можно было без  отдыха  толкать  и
толкать шестом свою лодку,  а  вечером  разбить  лагерь  всего  лишь  в
полумиле по прямой от  места  прошлого  ночлега  -  таков  был  Чагрес,
ленивая, застойная река, вся в отмелях и косах,  сверкающих  на  солнце
желтым песком. Чагрес был жалким дилетантом в извечном  искусстве  рек,
чья общепризнанная цель - добраться до  океана  с  наименьшей  затратой
усилий и хлопот. Чагрес сонно кружил и кружил по  перешейку,  будто  не
желая проститься со своей ленивой личностью в беспокойном океане.
     Через некоторое время к реке  с  обеих  сторон  подступили  густые
заросли и изогнулись над ней, как две замерзшие  зеленые  волны.  Между
деревьями пробирались пятнистые тигры, с печальным  любопытством  следя
за людьми. Порой огромная змея соскальзывала в воду с  теплого  бревна,
на котором дремала под солнечными лучами и плыла, высоко подняв голову,
чтобы лучше рассмотреть вереницу невиданных чудищ. По  лианам  метались
стаи возбужденных обезьян, притворно рассерженных таким вторжением. Они
негодующе вопили и швыряли в лодки листья  и  сучки.  Тысяча  четыреста
невиданных существ вторглись в священные пределы Зеленой  Матери  всего
сущего - и ведь  даже  самая  облезлая  обезьяна  в  мире  имеет  право
выражать свой протест.
     Дневная жара навалилась, как дыхание лихорадки, тяжелая, гнетущая,
дурманящая. Песни замерли в хрипе, словно на  головы  поющих  набросили
горячие одеяла. Флибустьеры апатично поникли  на  скамьях,  но  индейцы
продолжали отталкиваться шестами, плавно раскачиваясь. Мышцы их красиво
вылепленных рук вились, словно встревоженные змеи, спиралями вздувались
на плечах. Их хмурый мозг  предвкушал  бойню,  вынашивал  восхитительно
кровавые грезы. "Вперед! - требовал их мозг. - Вперед! Ак! Битва  ближе
на два толчка! Вперед! Вперед!  Ак!  Панама,  залитая  кровью  равнина,
ближе еще на два толчка!" Длинная вереница  плоскодонок  извивалась  по
реке, как чудовищная многочленистая змея.
     Долгий знойный день приближался к вечеру, но на берегах они так  и
не  заметили  ни  единого  человека.  А  это  было  очень  серьезно:  в
плоскодонки не погрузили никаких съестных припасов. Для них не  хватило
места. Люди и оружие занимали все свободное пространство до  последнего
дюйма. И так уже волны накатывались на почти погруженные в воду настилы
с пушками и ядрами. Однако, как было хорошо известно, на реку  выходило
много плантаций, где могла подкрепиться голодная армия, и потому пираты
ринулись через перешеек к Панаме, не обременяя  себя  провиантом.  Весь
день они высматривали эти плантации, но не видели ничего, кроме зеленых
непроходимых зарослей.
     Вечером головная плоскодонка поравнялась с  пристанью  из  жердей.
Над высокой шпалерой аккуратно посаженных деревьев  лениво  курчавилась
струйка дыма. С радостными воплями флибустьеры попрыгали в воду и вброд
выбрались на  берег.  Проклятия  и  отчаяние:  здания  были  сожжены  и
покинуты. Дым поднимался от почерневшей кучи, которая еще недавно  была
хлебным амбаром, но в ней не  уцелело  ни  единого  зернышка.  В  сырых
зарослях темнели провалы - очевидно, тут  гнали  скот,  но  следы  были
двухдневной давности.
     Голодные пираты вернулись на плоскодонки.  Ну  ничего,  один  день
можно и поголодать. Голод - обычный  спутник  военных  походов,  и  его
положено переносить без жалоб. Но уж завтра они, конечно, увидят  дома,
где в погребах их ждет  восхитительно  холодное  вино.  И  загоны,  где
жирные коровы глупо поматывают головами  в  ожидании  мясницкого  ножа.
Флибустьер - истинный флибустьер - заплатит жизнью за чашу кислого вина
и веселый разговор со смуглой полуиспанкой. В  этом  радость  бытия,  и
справедливо, если человека заколют, прежде чем он осушит  чашу  до  дна
или закончит разговор. Но голод... Ну да  ладно,  завтра  они  наедятся
досыта.
     Но вновь солнце взошло, точно белесая гнойная язва в небе. А  река
все  выписывала  сумасшедшие  петли,  по  берегам  встречались   только
брошенные пепелища,  а  еды  не  было  никакой.  Весть  об  их  высадке
опередила их и пронеслась по речным берегам, как жуткая весть о чуме. И
на берегах  не  осталось  ни  единого  человека,  чтобы  приветствовать
флибустьеров, ни единого домашнего животного.
     На третий день они нашли груду жестких позеленевших коровьих  шкур
и начали отбивать их камнями, чтобы легче было разжевать толстую  кожу.
Некоторые съели свои пояса. В догорающем хлебном амбаре они нашли  кучу
испекшихся кукурузных зерен, и некоторые так  объелись,  что  умерли  в
страшных судорогах. Они пытались охотиться в зарослях,  выискивая  хоть
что - нибудь съедобное. Но  даже  пятнистые  кошки  и  обезьяны  словно
стакнулись с Испанией. Заросли были теперь безмолвны и безжизненны. И в
воздухе реяли только насекомые. Кое - кому удавалось поймать змею, и он
поджаривал ее на костре, ревниво оберегая свой  ужин.  В  руки  пиратов
попадались мыши, их пожирали сразу,  чтобы  добыча  не  попала  в  руки
воров.
     На  пятый  день  река  так  обмелела,  что  плоскодонки   пришлось
оставить.  Пушки  вытянули  на  берег  и  потащили  по   узкой   тропе.
Флибустьеры  брели  нестройной  колонной,  а   впереди   них   индейцы,
подкрепляясь  кровавой  мечтой,  тяжелыми  ножами  прорубали  проход  в
зарослях. Иногда вдали удавалось заметить  небольшие  группы  испанских
беглецов, а порой  из  чащи,  словно  вспугнутые  рябчики,  выскакивали
покорные испанцам индейцы, но никто не останавливался, не  возвращался,
чтобы дать им  бой.  Потом  идущие  впереди  обнаружили  место  засады:
земляной вал, множество кострищ и - никого. Высланных сражаться с  ними
солдат объял ужас, и они сбежали.
     Теперь флибустьеры еле  брели  к  Панаме.  Они  уже  не  смаковали
грядущую победу, а проклинали своего вождя за то, что он не позаботился
взять провиант. Но вперед они тащились все - таки потому,  что  на  них
еще действовал пример капитана Моргана.
     С самого начала он вел их, но теперь, продолжая  шагать  во  главе
своего измученного войска. Генри Морган не мог решить, так  ли  уж  ему
хочется дойти до Панамы. Он пытался вспомнить  силу,  которая  толкнула
его на этот путь, - магнит неведомой красоты. Санта Роха стерлась в его
воображении: слишком сильно терзал его голод. Он уже толком  не  помнил
владевшего им желания. Но  пусть  желание  даже  совсем  угаснет,  идти
вперед он должен. Один - единственный промах, один -  единственный  миг
колебаний, и былой успех упорхнет от него, как вспугнутый голубь.
     Кер-де-Гри шел рядом с  ним,  как  и  в  первые  часы,  ко  совсем
измученный  Кер-де-Гри,  которого  еле  держали  ноги.  Капитан  Морган
поглядывал на своего лейтенанта с жалостью и гордостью. Он видел глаза,
подобные потускневшим кристаллам, и видел в них  огонек  разгорающегося
безумия. Капитан Морган чувствовал себя не таким одиноким,  потому  что
рядом с ним был этот юноша. Он понял, что Кер-де-Гри  стал  частью  его
самого.
     Солнечный жар рушился с небес, как палящий ливень. Он  ударялся  о
землю, а потом медленно вновь поднимался вверх, обремененный сыростью и
тошнотворным смрадом гниющих листьев и корней. Жар свалил Кер-де-Гри на
колени, но он тут же поднялся и побрел дальше. Генри Морган  посмотрел,
как он пошатывается, и с сомнением взглянул на тропу впереди.
     - Не сделать ли нам привал? - сказал он. - Люди совсем измучены.
     - Нет и нет. Мы должны идти вперед, - ответил Кер-де-Гри.  -  Если
мы остановимся здесь, им будет только труднее  встать  потом  и  брести
дальше.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [2]