Генри Морган произнес задумчиво:
     - Но почему  ты  с  такой  жадностью  стремишься  осуществить  мой
замысел? Ты рвешься вперед, когда я начинаю  сомневаться  в  себе.  Что
надеешься ты найти в Панаме, Кер - де - Гри?
     - Ничего  я  не  надеюсь  там  найти,  -  ответил  юноша.  Или  вы
стараетесь подловить меня, толкнуть на предательские слова? Я и сейчас,
когда мы еще туда не добрались, знаю, что приз будет вашим.  И  признаю
это, сэр.  Но,  видите  ли,  я  как  большой  круглый  камень,  который
покатился с горы. Вот и все, что ведет меня в  Панаму.  А  столкнули  с
места меня вы, сэр.
     - Странно, что я так возжелал Панамы, - сказал Генри.
     Лейтенант с гневом повернул к  нему  раскрасневшееся  лицо.  -  Не
Панамы вы возжелали. Женщину вы возжелали, а не Панаму! - голос его был
таким же горьким, как и его слова, и он прижал ладони к вискам.
     - Правда, - тихо сказал капитан. - Правда, я возжелал эту женщину,
но тем более это странно.
     - Странно?  -  Кер-де-Гри  вспыхнул  бешенством,  он  закричал:  -
Странно?! Что странного в том, чтобы томиться  по  женщине,  славящейся
красотой? Или вы называете  странным  каждого  из  этих  людей,  всякое
мужское начало на земле? Или вы пылаете богоподобной  похотью?.  Или  у
вас тело титана? Странно! Да, поистине, мой капитан, совокупление и его
предвкушение - это нечто неслыханное в мире мужчин!
     Капитан Морган был изумлен, но в нем шевельнулся  и  ужас.  Словно
перед ним прошел омерзительный немыслимый  призрак.  Неужели  эти  люди
могут чувствовать так же, как чувствует он?
     - Но мне кажется, это более, чем похоть, -  сказал  он.  -  Ты  не
можешь понять моего жгучего томления. Словно я  необоримо  стремился  к
какому - то непостижимому покою. Эта женщина - венец всех моих поисков.
Я ведь думаю о ней не как о женском теле с руками и грудью,  но  как  о
мгновении  безмятежного  мира  после  бури,  как  о  благоухании  после
барахтанья в смрадной  грязи.  Да,  для  меня  это  странно!  Вспоминая
прошедшие годы, я дивлюсь тому, чем занимался. Я сворачивал  горы  ради
глупых золотых безделушек. Мне неведома  тайна,  превращающая  землю  в
огромного  хамелеона.  Мои  крохотные  войны   кажутся   бессмысленными
потугами  человека,  мне  незнакомого,  человека,  который   не   ведал
способов, заставляющих мир менять цвет. Я тосковал - в былые времена, -
ибо каждое сбывшееся желание тут же умирало в моих объятиях. Не странно
ли, что все они умирали? Нет, тайна мне неведома. И ты не можешь понять
моего томления.
     Кер-де-Гри сжимал ладонями ноющие виски.
     - Я не понимаю! - презрительно крикнул  он.  -  По  вашему,  я  не
понимаю? Я  знаю,  вам  ваши  чувства  в  новинку,  открытие  нежданной
важности.  Ваши  неудачи  не  имели  себе  подобия.  Такое   необъятное
самодовольство не позволит вам поверить, что щуплый лондонец у  вас  за
спиной - да, тот самый, который катается по земле в припадках, - что он
способен надеяться и отчаиваться, как и вы. Вы не в силах поверить, что
все эти люди чувствуют не менее глубоко, чем вы. Уж, наверное, вам дико
покажется, если я окажу, что хочу эту женщину не меньше,  чем  вы,  что
нашептывать нежности Санта Рохе я, быть может, сумел бы лучше вашего!
     Капитан Морган покраснел под плетью его слов. И не поверил им. Что
за чудовищная  мысль!  Будто  эти  людишки  способны  чувствовать,  как
чувствует он! Подобное сравнение его почему - то унижало.
     - Не понимаете, почему я говорю все это? - продолжал Кер-де-Гри. -
Так я вам объясню. Боль свела меня с ума, и я сейчас умру.
     Он молча прошел десяток шагов, пронзительно застонал и  рухнул  на
землю.
     Целую минуту капитан Морган молча смотрел на юношу. Потом в  груди
у него словно взметнулась беспощадная волна. В ту минуту он понял,  как
сильно полюбил  своего  молодого  помощника,  понял,  что  не  в  силах
потерять Кер-де-Гри. И упал на колени  перед  неподвижно  распростертым
телом.
     - Воды! - крикнул он флибустьеру, остановившемуся рядом,  а  когда
тот тупо на него уставился, продолжал кричать: - Воды! Принеси  воды...
воды!  -  Его  рука  судорожно  дергала  рукоятку  заткнутого  за  пояс
пистолета. Ему принесли воды в чьей - то шляпе. Все пираты увидели, что
их холодный капитан стоит на коленях  и  поглаживает  мокрые  блестящие
волосы Кер-де-Гри.
     Веки юноши медленно разомкнулись. Он попытался встать.
     - Простите, сэр. Такая боль в голове... Солнце выпило  мой  раз"м.
Но поднимитесь, сэр! Люди утратят уважение к вам, если увидят,  как  вы
стоите тут на коленях.
     - Лежи, мальчик! Лежи тихо. Тебе нельзя двигаться. Я боюсь. На миг
мне почудилось, что ты умер, и весь мир сжался. Лежи тихо! А  теперь  я
рад. Тебе нельзя двигаться. Теперь мы вместе возьмем  Золотую  Чашу,  и
это будет чаша с двумя ручками. - Он подхватил Кер-де-Гри в  объятия  и
отнес его  в  тень  огромного  дерева.  Пираты  растянулись  на  земле,
отдыхая, пока их лейтенант приходит в себя.
     Кер-де-Гри полулежал, прислонившись спиной к  стволу,  и  улыбался
капитану со странной женственной нежностью.
     - Так я похож на лондонца? - спросил Генри Морган тоскливо.  -  На
припадочного лондонца!
     Кер-де-Гри засмеялся.
     - Но вы же ничего о нем  не  знаете!  А  то,  быть  может,  вы  бы
гордились таким сходством. Я вам расскажу, чтобы он не остался для  вас
просто деревянным болваном, обязанным выполнять  приказы.  Фамилия  его
Джонс. Всю жизнь он мечтал стать проповедником слова божьего. Он верил,
что припадки насылает на него Дух  Святой,  испытуя  для  какого  -  то
божественного служения. Однажды, когда он  стоял  на  перекрестке  двух
улиц и взывал к жителям  Лондона,  его  схватили  городские  стражники.
Судья признал его бродягой и сослал на острова. Отбыв свой срок,  Джонс
стал пиратом, чтобы не умереть с голоду. Как - то  при  дележке  добычи
ему досталась рабыня, испанка с примесью негритянской крови. Он женился
на ней, чтобы спасти ее доброе имя. Он не знал, что  спасать  было  уже
нечего. Видите ли, сэр, его жена оказалась католичкой. Когда  он  дома,
она запрещает ему читать Библию. И знаете, сэр, он от души  верит,  что
воровка - судьба ограбила его, не  дала  ему  преуспеть.  Не  так,  как
понимаем это  слово  мы,  но  на  ниве  господней  по  особому  божьему
соизволению. Он воображает, будто мог стать протестантским Савонаролой.
     - Но его припадки, - сказал Генри  Морган.  -  Его  отвратительные
припадки.. Я сам видел.
     И снова юноша засмеялся.
     - Припадки? А! Так припадки -  это  же  дар  избранным...  родовое
наследство.
     - И ты думаешь, он способен чувствовать?
     - Да, возможно. Вспомните, он женился, чтобы спасти ее доброе имя,
и не расстался с ней, когда узнал, какое это имя! И  вот  увидите,  при
разделе добычи он смущенно попросит какое - нибудь распятие. И привезет
ей в подарок распятие из  Панамы.  Нет,  вы  только  подумайте!  Он  же
сектант  из  сектантов.  Для  него  нательные  кресты  и   распятия   -
кощунственная мерзость!

     III

     Вперед, вперед к Панаме  тащились  флибустьеры.  Они  ели  кожу  и
горькие корешки, крыс, мышей, змей, обезьян.  Щеки  их  превратились  в
глубокие впадины  под  скулами,  глаза  блестели  жаром  лихорадки.  От
недавнего их одушевления не осталось и следа. Идти вперед их заставляла
лишь вера в непогрешимость своего капитана:  Морган  не  мог  потерпеть
неудачи, потому что еще никогда не терпел неудач. Уж  конечно,  у  него
есть план, который набьет их карманы  золотом  Нового  Света!  А  слово
"золото", хотя и утратило реальный смысл, было сильнее слова "голод".
     На восьмое утро вернулся разведчик и доложил капитану Моргану:
     - Дорога преграждена, сэр.  Они  насыпали  поперек  нее  невысокий
земляной вал и поставили на нем пушки.
     Раздалась команда, голова извивающейся колонны  свернула  влево  и
начала прогрызать путь сквозь густой подлесок. К вечеру  они  вышли  на
вершину небольшого круглого холма и увидели  внизу  прямо  перед  собой
Панаму, купающуюся в золотом сиянии западного солнца. И каждый заглянул
в глаза соседа, проверяя, что узрел не бредовое видение, явившееся  ему
одному.
     Кто - то замер над  самым  склоном,  испустил  безумный  вопль,  и
внезапно его товарищи увидели, что он стремительно бежит вниз, на  ходу
вытаскивая саблю из ножен. В лощине под ними паслось  стадо,  брошенное
там каким то бестолковым испанцем. Мгновение  спустя  все  четырнадцать
сотен пиратов ринулись туда. Они рубили коров саблями, кололи  шпагами,
вонзали ножи в перепуганных животных. И скоро, очень скоро  по  бородам
изголодавшихся людей заструилась свежая кровь, и красные капли обагрили
их рубашки. В этот вечер они объелись до беспамятства.
     Но в предрассветной  мгле  пиратские  разведчики  уже  рыскали  по
равнине, как волки - оборотни. Они подобрались к самым стенам города  и
пересчитали солдат перед воротами.
     А на ранней заре капитан Морган разбудил своих людей и созвал  их,
чтобы  сообщить  план  сражения.  Генри  Морган  хорошо   изучил   души
флибустьеров. Он завладел их рассудком, подготовил его  для  битвы.  Он
воззвал к их страху:
     - Назад до устья реки, где ждут корабли, девять дней пути - девять
дней и никакой провизии. До кораблей вам не  добраться,  даже  если  вы
просто сбежите. А Панама -  вот  она.  Пока  вы  храпели,  как  боровы,
разведчики занимались делом. Перед городом стоят четыре тысячи солдат с
кавалерией на флангах. Это  не  крестьяне,  вооружившиеся  мушкетами  и
ножами, но обученные солдаты в алых мундирах. И это еще не все. На  вас
выпустят быков - на вас, охотников!
     Ответом ему был смех. Многие из них долго жили в зарослях, охотясь
на одичавший скот.
     Капитан разжег их алчность.
     - В городе столько золота  и  драгоценных  камней,  что  немыслимо
сосчитать. Если мы одержим победу, все вы до единого станете богачами.
     Воззвал он и к их голоду:
     - Подумайте о тушах на вертелах,  о  бочках  вина  в  погребах,  о
пудингах с душистыми приправами!
     И к похоти:
     - В городе полно рабынь,  да  и  других  женщин  там  тысячи,  бог
свидетель! Ждет вас только одна помеха - слишком трудно  будет  сделать
выбор - столько их попадет к нам в руки. И  не  чумазых  крестьянок,  а
знатных дам, привыкших нежиться на шелковых простынях. Как с непривычки
почувствуют себя ваши грубые шкуры в таких постелях!
     И в заключение - потому что он знал о них все - дошла  очередь  до
их тщеславия.
     - Имена тех, кто примет участие в этой битве, высоко поднимутся по
ступеням истории! Ведь это  не  грабительский  поход,  но  достославная
война. Представьте себе, что жители Тортуги будут указывать на  каждого
из вас, говоря: "Этот человек брал Панаму! Этот  человек  герой,  и  он
богач!" Подумайте, как будут бегать за вами  женщины  Гоава,  когда  вы
вернетесь домой. Вот перед вами Золотая Чаша. Побежите  ли  вы?  Многие
сложат сегодня головы на поле брани, но те, кто останется  жив,  унесут
золотую Панаму к себе домой в карманах и кошельках.
     Раздались хриплые крики одобрения. Французы посылали Генри Моргану
воздушные поцелуи, карибы  что  -  то  бормотали  и  закатывали  глаза,
голландские обжоры тупо смотрели на белый город.
     - Еще одно, - сказал капитан. - Враги выстраиваются в линию, или я
ничего  не  знаю  об  испанских  офицерах.  Они  любят   покрасоваться.
Стреляйте в их центр, все разом, а  когда  центр  дрогнет,  атакуйте  и
прорвите его.
     Они двинулись на равнину, как черная туча, - впереди двести лучших
стрелков, остальные за ними.
     Дон  Хуан,  губернатор  Панамы,  выстроил   своих   вымуштрованных
пехотинцев в длинную линию,  каждую  роту  в  две  ровные  шеренги.  Он
оглядел рваный строй противника с  брезгливым  презрением.  И  с  почти
веселой улыбкой дал сигнал.
     На  равнину  вылетела  испанская  кавалерия  и  понеслась  вперед,
проделывая сложные эволюции. Всадники образовывали то клин, то квадрат.
На рысях они меняли построение, как во  время  смотра,  -  треугольники
сменялись подобиями буквы "Т". Внезапно все сабли  разом  вспыхивали  в
солнечных лучах, легкий поворот кисти - и они  словно  исчезали,  чтобы
вновь блеснуть через секунду. Дон Хуан застонал от восторга:
     - Смотрите на них, друзья мои, смотрите! Взгляните  на  Родригеса,
моего любимого капитана.  Ах,  Родригес!  Неужели  это  я  научил  тебя
подобному? Неужели это тот самый Родригес, которого я еще  так  недавно
качал на руках? Тогда он был младенец, но сейчас он  мужчина  и  герой.
Взгляните, как  уверенно,  как  точно  они  держат  строй!  Полюбуйтесь
Родригесом и его  всадниками,  друзья  мои!  Как  эти  животные  смогут
противостоять моей кавалерии ?
     Родригес  во  главе  своих  всадников   словно   услышал   похвалы
губернатора. Его плечи напряглись. Он приподнялся на  стременах  и  дал
сигнал атаковать. Взволнованно запели трубы. Копыта глухо загремели  по
траве. Эскадрон катился вперед, точно алая волна с серебряным  гребнем.
Родригес повернулся в седле и  гордо  посмотрел  на  несущихся  за  ним
кавалеристов, выполнявших его приказы  так,  словно  они  были  членами
единого огромного тела, которым управлял его мозг. Каждая сабля замерла
в одну линию с  лошадиной  шеей.  Родригес  еще  раз  обернулся,  чтобы
взглянуть на свою любимую Панаму  перед  сечей.  И  тут  весь  эскадрон
карьером влетел в трясину. Да, они знали, что тут есть  трясина,  но  в
радостном волнении, в упоении своим искусством они про нее забыли. И во
мгновение ока кавалерия Панамы превратилась в бесформенные груды  людей
и лошадей. Они были словно мухи, бьющиеся на зеленой липкой бумаге.
     Дан  Хуан  ошеломленно  уставился  на  хаотическое   нагромождение
искалеченных,  извивающихся  тел  и  разрыдался,  как  ребенок,   вдруг
увидевший, что его красивая игрушка  валяется  разбитая  в  придорожной
канаве.  Губернатор  не  знал,  что  ему  делать.  Красный  туман  горя
одурманил его мозг. Он повернулся и побрел  к  городским  во  -  ротам.
"Надо пойти в собор послушать мессу", - поду - мал он.
     Испанский штаб впал в смятение. Алые и золотые мундиры метались из
стороны в сторону. Каждый офицер выкрикивал приказы во всю силу  своего
голоса.  Наконец,  всех  перекричал  молоденький  лейтенант,  под  чьей
командой были дикие быки.
     - Пускайте быков... быков! - надрываясь повторял он, и наконец его
вопль подхватили остальные. Индейцы, державшие быков, вырвали кольца из
ноздрей могучих животных и принялись тыкать их сзади  острыми  палками.
Стадо медленно двинулось вперед по равнине. Потом рыжий великан перешел
на рысь и увлек за собой остальных.
     - Они втопчут разбойников в землю,  -  уверенно  сказал  испанский
офицер. - Там, где они промчатся,  мы  найдем  на  окровавленной  траве
пуговицы, обломки оружия - и ничего больше.
     Быки  тяжело  бежали  к  беспорядочному  авангарду   флибустьеров.
Внезапно двести стрелков упали на  колено  и  выстрелили  -  выстрелили
быстро, как охотники по бегущему зверю. И на пути  стада  словно  стала
ревущая брыкающаяся стена. Быки, не задетые  пулями,  остановились  как
вкопанные, учуяли кровь, повернулись и в панике ринулись  назад,  туда,
где стояли испанцы. Офицер не ошибся. Там, где  они  промчались  сквозь
ряды солдат, остались только пуговицы, обломки оружия да  окровавленная
трава.
     И следом за стадом бросились в атаку флибустьеры. Они ворвались  в
бреши,  оставленные  быками,  и  погнали  отделенных  друг   от   Друга
защитников города вправо и влево. Боевые кличи почти не гремели, но все
равно европейские солдаты просто не понимали законов такой  рукопашной.
Страшные бродяги хохотали и поражали врагов  обеими  руками.  Испанские
солдаты попытались дать отпор, но затем их сердца под  алыми  мундирами
утратили последнюю каплю мужества, и они кинулись прятаться в зарослях.
Кое - где флибустьеры устремлялись в погоню и закалывали замешкавшихся.
Вскоре от четырех тысяч испанцев на равнине не  осталось  никого.  Одни
вскарабкались на деревья и спрятались в листве,  другие  заблудились  в
горах и погибли там. Золотая Чаша лежала перед Генри Морганом, никем не
обороняемая.
     Вопящая орда вломилась в  ворота  и  повалила  вперед  по  широкой
улице. На каждом перекрестке  часть  сворачивала  в  боковые  переулки,
словно река потекла по своим притокам. У каждого внушительного дома  от
общего потока  отделялось  несколько  человек:  удары  в  дверь,  общий
натиск, створка падала в  прихожую,  точно  крышка  переплета  огромной
книги, нападающие протискивались в проем, а  затем  крики,  два  -  три
отчаянных  вопля...  Из  какого  -  то  окна  высунулась   старуха,   с
любопытством разглядывая страшного врага. Внезапно ее  лицо  вытянулось
от разочарования.
     - Э - эй! - окликнула она соседку напротив. - Ты  только  погляди!
Эти разбойники точно две капли похожи на наших испанцев. Никакие они не
дьяволы, а мужчины  как  мужчины!  -  И  она  захлопнула  окно,  словно
негодуя, что они оказались всего лишь людьми.
     Днем вспыхнул пожар. Огромные языки пламени  взметнулись  к  небу.
Занялся квартал, улица - и запылала половина города.
     Генри Морган направился к губернаторскому дворцу и увидел,  что  в
дверях стоит дон Хуан Перес де Гусман с обнаженной шпагой в руке.
     - Я губернатор, - сказал дон Хуан тоскливо.  -  Горожане  уповали,
что я обороню их от этой беды. Меня постигла неудача, но, может быть, я
сумею убить тебя!
     Генри Морган опустил глаза. Что - то в этом  отчаявшемся  человеке
внушило ему робость.
     - Города я не поджигал, - сказал он. - Наверное, кто - то из твоих
рабов запалил его в отместку.
     Дон Хуан сделал шаг вперед и поднял шпагу.
     - Защищайся! - крикнул он.
     Капитан Морган остался стоять, как стоял.
     Шпага выпала из руки губернатора.
     - Я трус... трус! - вскричал он. - Почему я не нанес  удар  сразу,
без лишних слов? Почему ты не выхватил свою шпагу? О, я трус! Я слишком
долго выжидал! Мне надо было молча проколоть тебе горло. Мгновение тому
назад я хотел умереть, искупить смертью мою вину,  но  прежде  -  убить
тебя, чтобы умиротворить свою совесть. Панама погибла, и я тоже  должен
был погибнуть! Как может палец жить, если тело умерло? Но теперь я  уже
не могу умереть. У меня не хватит духа. И убить тебя я тоже не могу.  Я
обманывал сам себя! Ах, если бы я  нанес  удар  сразу!  Если  бы  я  не
заговорил... - Он побрел к воротам,  за  которыми  начиналась  равнина.
Генри Моргая смотрел, как, пьяно шатаясь, он вышел из города.
     Наступила черная ночь. Почти  весь  город  был  объят  пламенем  -
багровый огненный цветник. Башня собора рухнула, и  к  звездам  взвился
вихрь алых искр. Панама умирала на пылающем одре, а флибустьеры убивали
ее жителей, где настигали их.
     Всю ночь капитан Морган  сидел  в  Приемном  Зале  губернаторского
дворца, а его люди носили и  носили  туда  все  новую  добычу.  Золотые
слитки они сваливали на полу, точно  поленья,  но  такие  тяжелые,  что
каждый несли двое. Как  небольшие  стожки,  сверкали  кучи  драгоценных
камней, а в углу громоздились церковные облачения  и  утварь,  будто  в
лавке райского старьевщика.
     Генри Морган сидел в  резном  кресле,  словно  обвитом  множеством
змей.
     - Вы нашли Красную Святую?
     - Нет, сэр. Здешние женщины больше смахивают на дьяволиц.
     К нему приводили пленников и зажимали их пальцы в  тисках,  взятых
из городской тюрьмы.
     - На колени! Твое богатство? (Молчание). Поверий разок, Джо!
     - Смилуйтесь! Смилуйтесь! Я  покажу!  Клянусь!  В  цистерне  возле
моего дома...
     Следующий.
     - На колени! Твое богатство! Поверий разок, Джо!
     - Я покажу вам...
     Они были спокойными, беспощадными и бесчувственными,  как  мясники
на бойне.
     - Вы нашли Санта Роху? Если хоть волос упадет с ее головы,  я  вас
всех повешу.
     - Ее никто не видел, сэр. А наши почти все уже перепились.
     И так всю ночь... Едва очередная жертва сдавалась, ее уводили  три
- четыре человека, которые затем  возвращались  с  чашами,  серебряными
блюдами, золотыми украшениями и одеждой из цветных  шелков.  Блистающие
сокровища в Приемном зале сливались в единую гигантскую кучу.
     А капитан Морган устало спрашивал:
     - Вы нашли Красную Святую?
     - Не нашли, сэр. Но ищем по всему  городу  и  спрашиваем...  Может
быть, когда рассветет, сэр...
     - Где Кер-де-Гри?
     - По - моему, он напился, сэр, но... - И говорящий отвел глаза.
     - Что - но? О чем ты? - крикнул капитан.
     - Да ни о чем, сэр. Что он напился, это  верно,  а  только,  чтобы
опьянеть, ему не один галлон надо выпить, ну, и тем временем, может, он
нашел подружку.
     - Ты его с ней видел?
     - Да, сэр. Видел с женщиной, и она была пьяна.  И  Кер-де-Гри  был
пьян, хоть присягнуть.
     - А эта женщина, по - твоему, могла быть Красной Святой?
     - Да что вы, сэр! Куда там! Просто одна из городских, сэр.
     На кучу с громким бряканьем упало золотое блюдо.

     IV

     Желтый рассвет прокрался на равнину с  пестрых  холмов  перешейка,
все больше набираясь дерзости. Солнце выкатилось из - за вершины, и его
золотые лучи хлынули на любимый город.  Но  Панама  погибла,  мгновенно
истлела в огне за одну алую ночь. Однако солнце - непостоянное светило,
и любопытные лучи  тут  же  нашли  себе  новую  игрушку.  Они  освещали
печальные развалины, щекотали мертвые повернутые вверх лица,  скользили
по заваленным улицам,  потоком  лились  в  руины  внутренних  двориков.
Добрались они и до  белого  губернаторского  дворца,  прыгнули  в  окна
Приемного Зала и забегали по золотой горе на полу.
     Генри Морган спал в змеином кресле. Его лиловый кафтан был весь  в
глине равнины. На полу рядом с  ним  лежала  шпага  в  обтянутых  серым
шелком ножнах. Он был в зале один, потому что все те, кто ночью помогал
дочиста обглодать кости города, отправились пить и спать.
     Зал был высоким и длинным,  натертые  воском  кедровые  панели  на
стенах матово сияли. Потолочные  балки  казались  черными  и  тяжелыми,
словно их когда - то отлили из чугуна. Это был судебный зал,  свадебный
зал, зал, где торжественно принимали и где убивали послов.  Одна  дверь
выходила на улицу. Другая под сводчатой аркой вела  в  прелестный  сад,
вокруг  которого  обвился  дворец.  В  самой  середине  сада  маленький
мраморный кит выбрасывал воду в бассейн непрерывной струей.  В  красных
глазурованных кадушках стояли огромные растения с лиловатыми  листьями,
все в цветках, чьи  лепестки  пестрели  узорами  -  наконечники  стрел,
сердечки,  квадратики  цвета  кардинальского  пурпура.  Кудрявые  кусты
сверкали бешеными красками тропического ласа.  Обезьянка,  чуть  больше
котенка, перебирала песок на дорожке, ища семена.
     На одной из  каменных  скамей  сидела  женщина,  обрывая  лепестки
желтого цветка и напевая обрывки нежной глупой  песенки:  "Я  для  тебя
цветок зари сорву, любовь моя. Я отыщу его во тьме  рассветной".  Глаза
ее были черными и  матовыми.  Они  отливали  плотной  чернотой  крыльев
издохшей мухи, а под нижними веками виднелись четкие  штрихи  морщинок.
Она умела приподнимать нижние веки таким образом, что  глаза  искрились
смехом, хотя жесткая спокойная линия губ не изменялась. Кожа у нее была
снежно-белой, а волосы прямыми и черными, как обсидиан.
     Она поглядывала то на любопытные солнечные лучи, то  па  сводчатый
вход в Приемный Зал. Пение ее смолкло. Она напряженно  прислушалась,  а
потом вновь  начала  воркующую  песню.  Это  были  единственные  звуки,
нарушавшие тишину, если не считать отдаленного треска огня на  окраинах
города, где догорали пальмовые хижины рабов. Обезьянка  смешно,  боком,
вприпрыжку подбежала к женщине, остановилась и сжала над головой черные
лапки, словно вознося молитву.
     Женщина сказала ей ласково:
     - Ты хорошо выучил свой урок, Чико. Твоим учителем был кастилец  с
грозными усищами. Я хорошо с ним знакома. Знаешь, Чико, он жаждет того,
что считает моей честью. Он не успокоится, пока не прибавит мою честь к
своей собственной, и уж тогда разве что не станет хвастать вслух. Ты  и
понятия не имеешь, как уже велика и тяжела его честь. А  тебе  было  бы
довольно и ореха, верно, Чико?  -  Она  бросила  зверьку  лепесток,  он
схватил его, сунул в рот и с отвращением выплюнул.
     - Чико! Чико, ай - ай - ай! Ты забыл наставления  своего  учителя.
Какой промах! Так ты женской  чести  не  заполучишь.  Прижми  цветок  к
сердцу, поцелуй  с  громким  чмоканьем  мою  руку  и  удались  походкой
свирепой овцы на поиски волков. - Она засмеялась и снова посмотрела  на
дверь под аркой. Хотя все было по - прежнему тихо, она встала и  быстро
направилась туда.
     Гецри Морган чуть - чуть повернулся в кресле, и в веки ему  ударил
солнечный свет. Внезапно он выпрямился и  посмотрел  по  сторонам.  Его
взгляд  с  удовлетворением  остановился  на  груде  сокровищ,  а  затем
встретился с пристальным взглядом женщины под широкой аркой.
     - Ну, как,  вы  довольны,  что  сумели  уничтожить  наш  город?  -
спросила она.
     - Я города не сжигал, - поспешно сказал Генри. Его подпалил кто  -
то из ваших испанских рабов. - Слова эти вырвались у него  невольно,  и
тут же он вспомнил, что был удивлен: - Кто вы? - властно спросил он.
     Она переступила порог зала.
     - Меня зовут Исобель. Говорят, вы меня разыскивали.
     - Разыскивал? Вас?
     - Да. Глупые юнцы дали мне прозвище Санта Роха, сказала она.
     - Вы... вы - Красная Святая?
     В его мозгу давно уже жил образ - образ юной девушки с ангельски -
голубыми глазами, которые  опускаются  даже  под  пристальным  взглядом
мыши. Но эти глаза не опустились. Под своей черной бархатистостью  они,
казалось, смеялись над ним, не ставили его ни во  что.  Черты  ее  были
резкими, как у кречета. Да, она, бесспорно, была красавицей, но красота
ее была жестокой и страшной красотой молнии. И  кожа  у  нее  оказалась
снежно - белой, без малейшего розового оттенка.
     - Вы - Красная Святая?
     Он не был готов  к  такой  перемене  представлений.  Его  потрясло
низвержение предвкушаемого идеала. Однако, шепнуло его сознание,  более
тысячи двухсот человек пробились сквозь заросли и сокрушительной волной
хлынули в город; сотни людей мучительно  умирали  от  смертельных  ран,
сотни были искалечены, Золотая Чаша лежит в развалинах  -  и  все  ради
того,  чтобы  Санта  Роха   принадлежала   Генри   Моргану.   Все   эти
приготовления доказывали, что он ее любит. Он не явился бы  сюда,  если
бы не любил ее. Как ни оглушила его ее внешность, некуда было  деваться
от логического вывода, что он ее  любит.  Быть  могло  только  так.  Он
всегда помнил о слове "Святая" в ее прозвище, и теперь ему стало  ясно,
что породило этот эпитет.  Но  в  нем  шевельнулось  странное  чувство,
чуждое логике. Оно подкралось к нему из давно забытого  времени  -  эта
женщина влекла его и отталкивала, он чувствовал,  что  в  ее  власти  -
заставить его мучиться. Морган  закрыл  глаза,  и  во  тьме  его  мозга
возникла тоненькая девочка с золотыми волосами.
     - Вы похожи на Элизабет, - произнес он монотонным голосом спящего.
- Вы с ней похожи,  хотя  между  вами  нет  сходства.  Быть  может,  вы
подчинили себе силу, которая в ней лишь пробуждалась.  Мне  кажется,  я
люблю вас, но не знаю, так ли это. Я не уверен.
     Он открыл полусомкнутые веки и увидел перед собой  живую  женщину,
не призрачную Элизабет. И она смотрела на него с любопытством, а  может
быть, даже, подумалось ему, с дружеской  нежностью.  Странно,  что  она
сама пришла к нему, хотя никто ее к этому не  принуждал.  Наверное,  ее
воображение покорено. И он покопался в памяти, выбирая одну  из  речей,
которые сочинял в походе через перешеек.
     - Ты должна стать моей женой, Элизабет... Исобель. Мне кажется,  я
люблю тебя, Исобель. Ты должна уехать со мной, жить со мной, быть  моей
женой, оберегаемой моим именем и моей рукой.
     - Но я уже состою в браке, - перебила  она.  -  И  весьма  удачном
браке.
     Но даже такое возражение он предвидел.
     По ночам во время похода  он  обдумывал  эту  кампанию  с  той  же
тщательностью, как любое предстоящее сражение.
     - Но когда встречаются двое и вспыхивают белым  огнем,  по  какому
праву должны они разлучаться на угрюмую вечность? Потерять друг друга в
унылой бесконечности, унося черные угли огня, который  не  догорел  сам
собой? Какая сила во вселенной может  воспретить  нам  сгореть  в  этом
пламени? Небеса даровали нам бессмертное масло, мы протягиваем  друг  к
другу наши факелы. О, Исобель, дерзни отрицать это, спрячься от истины,
если хочешь. Но под моими руками ты запоешь, как старинная скрипка. Мне
кажется,  ты  страшишься.  Тебя  грызет  тайная  боязнь  перед   миром,
назойливым миром, злобным миром. Но не страшись, ибо, говорю тебе,  мир
этот - слепой, безмозглый червяк, которому  ведомы  лишь  три  страсти:
зависть, любопытство и ненависть. И победить  его  не  составит  труда,
лишь бы ты превратила свое сердце в свою собственную вселенную.  Червь,
лишенный сердца, не способен разгадать механизмы чужого  сердца.  И  он
лишается всякой силы под звездами нового мироздания.  Почему  я  говорю
тебе все это, Исобель, и знаю, что ты должна понять мои слова?  Да,  ты
должна их понять. Быть может, меня  убедила  темная  сладостная  музыка
твоих глаз. Может быть, я способен читать биение сердца на твоих губах.
Твое бьющееся сердце - это маленький барабан, призывающий меня на битву
с твоими страхами. Твои губы точно двойной лепесток алого гибискуса.  И
если ты мне кажешься прекрасной, неужто меня ввергнет в  страх  скучная
житейская  подробность?  Ведь  тебе  я  могу  поведать  мысль,  которая
касается тебя лишь чуть меньше, чем меня самого! Так  не  разминемся  в
вечности, унося черные угли огня, который не догорел сам собой.
     Когда он заговорил, она слушала его  с  большим  вниманием,  затем
легкая тень боли набежала на ее лицо, но когда он закончил, в глазах  у
нее были веселые искры, а под черным бархатом пряталась злая  насмешка.
Исобель негромко засмеялась.
     - Вы забыли только одно, сударь, - сказала она. Я ведь не горю.  И
не знаю, выпадет ли мне гореть когда нибудь еще. И  факела  вы  мне  не
протягиваете. А ведь я надеялась... И пришла нынче в этой  надежде.  Но
ваши слова я слышала так часто! Так часто и в Париже, и  в  Кордове.  Я
устала от  этих  никогда  не  меняющихся  слов.  Или  влюбленные  перед
решительным объяснением все заглядывают в  один  какой  -  то  учебник?
Испанцы говорят то же самое, но жестикулируют с большей  отточенностью,
а потому и более убедительно. Вам еще многому надо поучиться.
     Она умолкла. Генри уставился в пол. Изумление заволокло  его  мозг
туманом тупости.
     - Я взял ради вас Панаму! - сказал он жалобно.
     - А! Вчера мне пригрезилось, что это так и было, но  нынче...  Мне
очень жаль... - Говорила она тихо и грустно. - Когда я услышала про вас
и  ваши  хвастливые  деяния  на  морском  просторе,  вы  почему  -   то
представились  мне  единственным   реалистом   в   мире   колебаний   и
неопределенностей.  Мне  грезилось,  что  в  один  прекрасный  день  вы
ворветесь ко мне, вооруженный безмолвной всевластной похотью,  и  по  -
звериному  наброситесь  на  мое  тело.  Я  изнывала  по  бессловесному,
безрассудному зверю. Нескончаемые мысли о нем служили  мне  поддержкой,
когда мой муж гордо выставлял меня напоказ. Он меня не  любил,  но  ему
льстила уверенность, что я его люблю.  Это  придавало  ему  важности  и
обаяния в собственном мнении. Он возил меня  по  улицам,  и  его  глаза
кричали: "Посмотрите, на ком я женат! Заурядный мужчина никогда  бы  не
женился на подобной женщине, но я - то ведь незауряден!" Он боялся меня
- мелкий человечишко боялся меня.  Он  имел  обыкновение  говорить:  "С
вашего разрешения, моя  дорогая,  я  осуществлю  прерогативу  законного
супруга". Ах,  как  я  его  презираю!  Я  томилась  по  силе  -  слепой
нерассуждающей силе, по  любви  не  к  моей  душе,  не  к  каким  -  то
воображаемым красотам  моего  ума,  но  к  белому  фетишу  моего  тела.
Нежность мне не нужна. Я сама нежна. Мой муж натирал  ладони  душистыми
мазями, прежде чем прикоснуться ко мне, а его пальцы похожи  на  жирных
влажных  слизняков.  Мне  нужны  сокрушающие  объятия,   восхитительная
мука...
     Она внимательно всмотрелась в его лицо,  словно  еще  раз  пытаясь
найти то, что было безвозвратно утрачено.
     - Когда - то я рисовала вас себе так ярко! Вы  стали  бесстыдно  -
дерзким порождением ночной темноты. И  вот...  вы  оказались  болтуном,
произносящим  сладкие,  тщательно  взвешенные  слова,  да  еще   весьма
неуклюже. И вы совсем не реалист, а всего лишь высокопарный путаник. Вы
хотите  жениться  на  мне,  оберегать  меня.  Все  мужчины,  за   одним
исключением, хотели  меня  оберегать.  В  любом  отношении  я  способна
оберегать  себя  куда  лучше,  чем  могли  бы  вы.  Еще  на  заре  моих
воспоминаний меня тошнило от сладких фраз. Меня одевали в уподобления и
кормили восхвалениями. Те мужчины, как и  вы,  не  говорили,  чего  они
хотели. Как и вы, они считали  необходимым  оправдать  свою  страсть  в
собственных глазах. Они, как и вы, чувствовали необходимость внушить не
только мне, но и себе, будто они меня любят.
     Генри Морган повесил голову, точно от стыда. Но теперь он шагнул к
ней.
     - Тогда я заставлю тебя силой! - вскричал он.
     - Слитком поздно... Волей - неволей  я  буду  вспоминать,  как  вы
стояли столбом и  декламировали  заранее  придуманные  слова.  Пока  вы
будете копаться в моей одежде,  я  буду  видеть,  как  вы  пресмыкались
передо мной, выпаливая фразы. И, боюсь, не сдержу  смеха.  Возможно,  я
даже начну защищаться, а вы, как  знаток  всех  видов  насилия,  должны
знать, чем это кончится. Нет, вы потерпели  неудачу...  И  я  жалею  об
этом.
     - Я люблю вас, - сказал он тоскливо.
     - Вы говорите так, словно это нечто новое, нечто необъятное.  Меня
любили многие мужчины, сотни объявляли об  этом.  Но  как  вы  намерены
поступить со мной, капитан Морган? Мой муж в Перу, и мое наследство там
же.
     - Я... я не знаю.
     - Но я теперь рабыня, пленница?
     - Да. Я должен забрать вас с собой. Иначе  мои  подчиненные  будут
надо мной смеяться. А это погубит дисциплину.
     - Если уж я вынуждена стать рабыней, - сказала она, -  если  уж  я
вынуждена покинуть родину, то, надеюсь, я буду вашей рабыней...  вашей,
или  собственностью  очаровательного  юного  флибустьера,   с   которым
познакомилась вчера вечером. Но не думаю, что вы возьмете меня с собой,
капитан Морган. Нет, не думаю, что  вы  заставите  меня  отправиться  с
вами, ведь я, быть может, поверну  нож,  который  уже  вонзила  в  вашу
грудь.
     Генри Морган очнулся.
     - Что это за юный флибустьер? - спросил он сердито.
     - А, почувствовали нож! - сказала Исобель. - Но откуда мне  знать?
Только был он очарователен, и мне хотелось бы опять его увидеть.
     Глаза капитана пылали яростью.
     - Вас запрут, - сказал он грубо. - Вы останетесь в  темнице,  пока
мы не отправимся назад в Чагрес. И посмотрим, окажется ли этот ваш  нож
достаточно острым, чтобы удержать вас здесь, в Панаме!
     Она пошла за ним через сад к своей будущей тюрьме и  вдруг  звонко
рассмеялась.
     - Знаете, капитан  Морган,  мне  только  что  пришло  в  голову...
видимо, из самых разных мужчин выходят совершенно одинаковые мужья.
     - В темницу! - приказал он.
     - Ах да, капитан Морган! На ступенях дворца  вы  найдете  старуху.
Мою дуэнью. Пришлите ее ко мне, будьте добры. А пока, сударь, прощайте,
подходит время молитвы. Грех, капитан  Морган,  должен  раствориться  в
искренности. А искренность для души вредна.
     Он медленно вернулся в свое кресло в Приемном Зале, мучимый стыдом
за такое поношение своей мужественности. Словно она выхватила из  ножен
его шпагу и исцарапала ему лицо острым кончиком,  а  он  покорно  стоял
перед ней и терпел. Она взяла верх  над  ним  словно  бы  без  малейших
усилий. И теперь он содрогался при мысли, как будут хохотать его  люди,
когда узнают, в какое дурацкое положение он попал.  За  спиной  у  него
зашелестят смешки. Кучки пиратов будут замолкать при  его  появлении  и
хвататься за животы, едва он пройдет мимо. Мысль об этих тайных смешках
ввергла Генри Моргана в ужас. В нем подняла свои многочисленные  головы
гидра ненависти. Ненависти не к Исобель, но к его подчиненным,  которые
будут смеяться над ним, к жителям Тортуги, которые  будут  рассказывать
эту историю в кабаках, ко всему побережью и островам.
     Тут из  тесной  темницы  за  садом  донесся  пронзительный  голос,
взывающий к Пресвятой Деве. Въедливый звук наполнил дворец лихорадочной
какофонией. Обостренный стыдом слух  Генри  Моргана  выискивал  скрытую
насмешку в словах или в тоне. И не находил. Вновь и вновь  пронзительно
возглашалось "Аве, Мария"... "Аве,  Мария"...  и  тоном  изнывающей  от
ужаса, молящей о милосердии грешницы: "Ора про нобис - молись за  нас!"
Сокрушенный мир, почернелый скелет золотого города... Молись за нас! Ни
тени насмешки, но смиренное раскаяние сокрушенного сердца,  возносящего
умиленную мольбу  под  щелканье  четок.  Пронзительный  женский  голос,
всепроникающий, исступленный, он словно бился об огромный,  не  знающий
прощения грех. Она сказала, что это - грех искренности. "Я была  честна
сущностью моей, а для души это  черная  ложь.  Прости  моему  телу  его
человечность. Прости  моему  рассудку,  знающему  свою  ограниченность.
Прости мою душу за то, что на краткий  миг  она  была  скована  с  ними
обоими. Молись за нас!" Безумное бесконечное щелканье четок въедалось в
мозг Генри. Наконец капитан, схватив шпагу и шляпу, выбежал из зала  на
улицу. Позади него, улыбаясь в косых лучах солнца, лежали сокровища.
     Улицы вокруг губернаторского дворца пожар пощадит. Капитан  Морган
шел по мостовой, пока не оказался перед  пепелищем.  Камни  почерневших
стен  раскатились  поперек   улицы.   Дома,   построенные   из   кедра,
превратились в  кучи  дымящейся  золы.  Кое-где  трупы  убитых  горожан
скалились в небеса.
     - К вечеру их лица почернеют, - подумал Генри. Надо распорядиться,
чтобы их убрали, не то начнется мор.
     Над сгоревшими кварталами все еще колыхались клубы дыма,  наполняя
воздух едким запахом паленого. Зеленые  холмы  по  ту  сторону  равнины
казались Генри несбыточным видением. Он долго смотрел на них,  а  потом
оглянулся на город. Разрушение, которое ночью выглядело таким страшным,
таким  полным,  в  конце  концов  оказалось  до  жалости  ничтожным   и
ограниченным. Генри почему - то не думал, что холмы останутся зелеными,
целыми и невредимыми. Иными словами,  завоевание  Панамы,  в  сущности,
большого значения не имело. Да, город лежит в развалинах.  Он  разрушил
город, но женщина, которая приманила его к Золотой Чаше, ускользнула от
него. Она спаслась, оставаясь в его власти. Генри содрогнулся от своего
бессилия, и его пробрал холод при мысли, что об этом узнают другие.
     Несколько  флибустьеров  рылись   в   золе,   ища   расплавившуюся
драгоценную  посуду,  не  разысканную  накануне.  Обогнув  угол,  Генри
натолкнулся на Джонса, щуплого лондонца, и заметил,  как  тот  поспешно
сунул руку в  карман.  Пламя  ярости  забушевало  в  капитане  Моргане.
Кер-де-Гри сказал, что меж  этим  замухрышкой  -  эпилептиком  и  Генри
Морганом  нет  никакой  разницы?!  Этот   карлик   -   вор!   Бешенство
преобразилось в неистовое желание  причинить  боль  щуплому  человечку,
ошпарить его позором, облить презрением, как был облит презрением Генри
Морган. От жестокого желания губы капитана побелели и сжались  в  узкую
линию.
     - Что у тебя в кармане?
     - Ничего, сэр... совсем ничего.
     - Покажи, что у тебя в кармане! - Капитан навел  на  него  тяжелый
пистолет.
     - Да ничего, сэр, только маленькое распятие. Я его нашел... - И он
вытащил усаженный алмазами золотой крест с фигуркой Христа из  слоновой
кости. - Это для моей жены, - объяснил щуплый лондонец.
     - А! Для твоей жены - испанки!
     - Она наполовину негритянка, сэр.
     - Ты знаешь, как наказывается сокрытие добычи?
     Джонс посмотрел на пистолет, и его лицо посерело.
     - Вы же не... Сэр, сэр, вы же не... - начал он придушенно.  И  тут
его словно  стиснули  невидимые  гигантские  пальцы.  Руки  вытянулись,
прижались к бокам, рот вяло приоткрылся, глаза потускнели, остекленели.
Губы покрыла пена. Тело задергалось, как марионетка на ниточках.
     Капитан Морган выстрелил.
     На мгновение лондонец стал  еще  меньше.  Его  плечи  ссутулились,
почти заслоняя  грудь,  точно  крылья  -  обрубки.  Кулаки  сжались,  и
бесформенный ком повалился  на  землю,  сотрясаясь,  как  густой  живой
студень. Губы оттянулись, открыв зубы в последнем идиотическом оскале.
     Генри Морган потыкал труп ногой, и что - то начало меняться в  его
сознании. Он  убил  этого  человека.  Его  право  -  убивать,  сжигать,
грабить. И не потому, что он блюдет заповеди, и даже не потому, что  он
умен, а только потому, что у него сила. Генри Морган - владыка Панамы и
всех, кто в ней. И нет в Панаме иной воли, кроме воли Генри Моргана. Он
может перебить тут всех людей, если пожелает. Это  так.  Неопровержимая
истина. Но там, во дворце, заперта женщина,  которая  презирает  и  его
власть, и его волю. И это презрение оказалось  более  сильным  оружием,
чем его воля. Она наносила укол за уколом его  смущению,  где  и  когда
хотела. Но как же так? - возразил он себе. В Панаме нет владыки,  кроме
него; в доказательство он  только  что  убил  человека.  Под  таранными
ударами его доводов сила Исобель ослабела и медленно исчезла вовсе.  Он
сейчас же вернется во дворец и принудит ее, как обещал. С этой женщиной
обходились слишком учтиво. Она не понимает, что такое - быть рабыней, и
не знает, из какого железа скован Генри Морган.
     Он повернулся на каблуках и зашагал назад к дворцу.  Пистолеты  он
бросил в Приемном Зале, но серая шпага осталась висеть у него на боку.
     Исобель стояла на коленях перед святым образом  в  тесной  беленой
каморке, когда туда ворвался Генри Морган. При виде его высохшая дуэнья
забилась в угол, но Исобель внимательно посмотрела  на  его  налившееся
кровью лицо, на прищуренные свирепые глаза. Она  услышала  его  тяжелое
дыхание и с легкой улыбкой поднялась с пола.  Язвительно  усмехнувшись,
она вытащила из корсажа длинную булавку и встала в позу  фехтовальщика:
выдвинула одну ногу, левую руку заложила для  равновесия  за  спину,  а
булавку выставила перед собой, как рапиру.
     - En gardel! <В позицию.  -  франц.>"  -  воскликнула  она.  И  тут
капитан набросился на нее. Его руки обхватили ее плечи,  пальцы  начали
рвать  одежду.  Исобель  стояла  неподвижно,  только  рука  с  булавкой
находилась в непрерывном движении и жалила, жалила,  как  стремительная
белая змейка. На щеках и шее Генри выступили капли крови.
     - Теперь очередь ваших глаз, капитан, - произнесла она спокойно  и
трижды уколола его в скулу.  Генри  отпустил  ее  и  попятился,  стирая
кулаком кровь с лица. Исобель засмеялась. Мужчина может  избить,  может
подвергнуть любому насилию женщину, которая пробует с  плачем  убежать,
но он бессилен перед ней, если она не уступает ему и только смеется.
     - Мне послышался выстрел, - сказала она. - И я  подумала,  что  вы
убили кого - то, чтобы доказать свою мужественность. Но что с ней будет
теперь? Что от нее останется? Так или иначе, но разговоров о  том,  что
произошло  здесь,  вам  не  избежать.  Вы  ведь  знаете,   как   быстро
распространяются такие слухи. Все  будут  говорить,  что  вы  отступили
перед булавкой в руке женщины! - Тон ее был злорадным и жестоким.
     Рука Генри скользнула вниз, и тонкая шпага выползла из ножен,  как
оледеневшая  змея.  Свет  сладострастно  облизывал  и  облизывал  узкое
лезвие. Наконец появился острый кончик, он  взметнулся  и  нацелился  в
грудь женщины.
     Исобель стало дурно от ужаса.
     - Я грешница, - сказала она, и внезапно лицо ее  просветлело.  Она
сделала знак дуэнье подойти и заговорила по - испански, быстро, дробно.
     - Это правда, - сказала старуха. - Это правда.
     Умолкнув, Исобель бережно откинула края кружевной мантильи,  чтобы
на них не попала кровь. Дуэнья же начала переводить:
     - Сударь, моя госпожа говорит, что  верный  католик,  гибнущий  от
руки еретика, идет в рай. Это правда. Еще она говорит,  что  католичка,
которая принимает смерть, защищая святость  своей  супружеской  клятвы,
идет прямо в рай. Это тоже правда. И, наконец,  она  полагает,  что  со
временем такую женщину могут канонизировать. Такое бывало. Ах,  сударь!
Капитан, будьте великодушны} Позвольте мне поцеловать ее  руку,  прежде
чем вы нанесете удар. Великая благодать - поцеловать руку святой при ее
жизни! Это может пойти на пользу моей грешной душе!
     Исобель сказала ей еще что - то.
     - Моя госпожа просит вас нанести ей удар. Нет, она требует  этого,
умоляет. Над ее головой витают ангелы. Она  видит  неземное  сияние,  и
райская музыка звучит в ее ушах.
     Кончик шпаги опустился, Генри  Морган  отвернулся  и  посмотрел  в
залитый солнцем сад. Крошка Чико вприпрыжку пробежал по дорожке  и  сел
на пороге открытой двери. Зверек сжал лапки и поднял  их  над  головой,
словно молясь. Шпага со свистом вошла в ножны. Капитан Морган нагнулся,
подхватил  обезьянку  и  ушел,  поглаживая  голову  Чико   указательным
пальцем.

     V

     Генри Морган извлек из груды сокровищ  золотую  чашу,  удивительно
тонкую, изящную, с длинными изогнутыми ручками  и  серебряным  ободком.
Снаружи по ней гнались друг за другом четыре нелепых ягненка, а внутри,
на дне, обнаженная девушка вздымала руки в чувственном экстазе. Капитан
повертел чашу в руках и внезапно запустил ее  в  сияющую  всеми  огнями
пирамиду алмазов. Камни  рассыпались  с  сухим  шорохом.  Генри  Морган
повернулся и  пошел  к  своему  змеиному  креслу.  Он  думал  о  щуплом
лондонце, о Джонсе, думал о холодной руке эпилепсии, схватившей того  в
последние мгновения жизни. Эта рука всегда нависала над ним, гигантская
рука, скручивавшая человека, пока на его губах не выступали белые капли
невыносимой муки. Генри не мог  понять,  почему  ему  вдруг  захотелось
причинить боль жалкому человечку, пытать его  и,  наконец,  убить.  Всю
жизнь Джонса за ним неотступно следовал бессонный палач.  Да,  конечно,
причиной этого убийства были  слова  Кер-де-Гри,  который  сказал,  что
Джонс похож на Генри Моргана. Теперь он  понял  это  и  испытал  жгучий
стыд. Зачем ему понадобилось ссылаться на выдуманное воровство?  Почему
он не мог убить его безо всяких объяснений?
     А Кер-де-Гри? Где он сейчас? Он видел Исобель, это  несомненно,  и
она его заметила. Быть может, она полюбила Кер-де-Гри с его  солнечными
волосами и непонятным умением прельщать женщин. А  как  сделать,  чтобы
юноша не узнал о его бесславном поражении?  О  забавном  приключении  с
булавкой и о всех других невыносимых унижениях, каким  подвергла  Генри
Моргана Санта Роха? Пистолет, убивший Джонса, валялся  на  полу.  Генри
поднял его  и  принялся  тщательно  заряжать.  Он  боялся  не  насмешек
Кер-де-Гри, а  его  сочувствия  и  понимания.  Генри  сейчас  не  хотел
понимания. Его помощник поглядит на него с состраданием, с жалостью.  И
в жалости этой будет превосходство, легкая ирония.  Это  будет  жалость
красивого  молодого  мужчины,  который  сочувствует  любовной   неудаче
другого мужчины, не такого красивого. И ведь  Кер-де-Гри  умеет  многое
угадывать верно, точно женщина,  точно  Исобель.  Он  ведет  наблюдения
тайным невидимым глазом.
     А Красная Святая? Ее, конечно, надо будет взять  с  собой.  Ничего
другого не остается. Быть может, через долгое - долгое время она в него
влюбится, но только не за его достоинства. Ее пренебрежение убедило его
в том, что никаких достоинств у него нет, что  он  чудовищный  ублюдок,
изгой из - за какого - то неназываемого уродства. Прямо  она  этого  не
сказала, но дала ясно понять. Да, в нем нет тех качеств, которые  могли
бы привлечь к нему женщину, пока вокруг есть другие мужчины.  Но,  быть
может, если других мужчин она видеть не будет, то забудет, что он  этих
качеств лишен. Быть может, когда - нибудь  она  решит  довольствоваться
тем, что в нем есть.
     Он вспомнил  свою  последнюю  схватку  с  ней.  Теперь,  когда  он
успокоился, его дикий поступок выглядел  хвастливым  ломаньем  толстого
мальчишки.  Но  мог  ли  мужчина  поступить  иначе?  Она  отразила  его
нападение смехом, злым, жестоким смехом, который  извлек  на  свет  его
тайные побуждения и превратил их в забаву. Он чуть  ее  не  убил...  Но
какой мужчина мог бы убить женщину,  которая  хочет,  чтобы  ее  убили,
которая умоляет, чтобы ее убили? Немыслимо!  Он  загнал  пулю  в  ствол
пистолета.
     В дверях показалась измятая оборванная фигура. Эго был Кер-де-Гри,
забрызганный грязью, с красными глазами, еще не смывший с лица кровавых
следов битвы. Он поглядел на груду сокровищ.
     - Мы богаты, - сказал он без всякого воодушевления.
     - - Где ты был, Кер-де-Гри?
     - Где был? Так я же напился.  Быть  пьяным  после  сражения  очень
хорошо. - Он сардонически улыбнулся и облизал губы. - Но вот  перестать
быть пьяным совсем не хорошо. Прямо, как роды. Необходимо, но неприятно
и безобразно.
     - Ты был мне нужен, - сказал Генри Морган.
     - Нужен? А мне сообщили, что вам никто не нужен, что вы довольны и
счастливы самим собой, а потому я напился еще больше. Видите  ли,  сэр,
мне не хотелось  помнить,  почему  вы  пожелали  остаться  одни.  -  Он
помолчал. - Мне сказали, сэр, что Красная Святая была тут! - Кер-де-Гри
засмеялся над чувством, которое не сумел скрыть, и большим усилием воли
изменил тон. Он заговорил шутливо:
     - Скажите мне правду, сэр. Узнать, чего он лишился, - для человека
пусть маленький, но подарок. Многие люди на протяжении всей своей жизни
только такими подарками и обходятся. Скажите мне, сэр, сдался ли нежный
враг? Капитулировала ли крепость плоти? Развевается ли флаг Моргана  на
розовой башне?
     Лицо Генри побагровело. Пистолет в его руке поднялся, направляемый
неумолимым безумием. Раздался  громкий  треск,  поплыло  белое  облачко
дыма.
     Кер-де-Гри остался стоять. Он словно бы  прислушивался  к  дальней
барабанной  дроби.  Затем  его  лицо  исказила  гримаса  ужаса.  Пальцы
отчаянно зашарили по груди и проследили струйку крови до ее источника -
маленькой дырочки в легком. Мизинец медленно заполз в дырочку.  Кер-де-
ри снова улыбнулся. Случилось то, чего он не боялся. И теперь, когда он
знал это твердо, его страх прошел.
     Капитан Морган тупо смотрел на пистолет в своей руке. Он как будто
удивился, увидев его в ней, как будто поразился такому открытию.
     Кер-де-Гри истерически засмеялся. - Моя мать вас возненавидит, - с
сожалением произнес он. - И обрушит на вас все свои древние  проклятия.
Моя мать... - Его голос захлебнулся. - Не говорите ей. Придумайте какую
- нибудь сияющую ложь. Увенчайте мою жалкую жизнь золотым шпилем. Пусть
она не уподобится недостроенной башне. Впрочем, нет...  вам  достаточно
будет  заложить  фундамент,  а  уж  она  сама  воздвигнет  памятник  из
героических подвигов. Она построит мне гробницу из белоснежных неверных
мыслей. - В горле у него заклокотала кровь. - Почему  вы  это  сделали,
сэр?
     Капитан оторвал взгляд от пистолета.
     - Сделал? - Он поглядел на окровавленные  губы,  на  простреленную
грудь, приподнялся в кресле и снова в него рухнул. Тоска  обводила  его
глаза морщинами. - Не знаю, - сказал он. - Наверное, я знал, но забыл.
     Кер-де-Гри медленно опустился на колени и уперся кулаками в пол.
     - Мои колени, сэр... - извинился он. - Они меня  не  держат.  -  И
снова как будто прислушался к  барабанной  дроби.  Внезапно  его  голос
зазвенел в горькой жалобе:
     - Это сказки, будто умирающие  думают  о  том,  что  ими  сделано.
Нет... нет... Я думаю о том, чего я не сделал, о  том,  что  я  мог  бы
сделать в грядущие годы, которые умирают вместе  со  мной.  Я  думаю  о
губах женщин, которых мне не доведется увидеть, о вине, еще дремлющем в
виноградном семечке, о быстрых любящих ласках моей матери в  Гоаве.  Но
главное, я думаю о том, что мне уже не встать и не пойти - никогда  уже
я не выйду под солнечные лучи, никогда больше не вдохну густых запахов,
которые полная луна извлекает из земли... Сэр, почему вы это сделали?
     Генри Морган опять тупо посмотрел на пистолет.
     - Не знаю, - угрюмо пробормотал он. - Наверное, знал, но  позабыл.
Когда - то я убил собаку... и только что убил Джонса.  А  почему  -  не
знаю.
     - Вы великий человек, капитан, - сказал Кер-де-Гри с горечью. -  А
великие  люди  могут  оставить  свои  побуждения  творческой   фантазии
апологетов. Но я... - так я же, сэр, теперь уже ничто. Минуту  назад  я
был редкостным фехтовальщиком,  а  теперь  моего  существа,  того,  что
сражалось, и сыпало проклятьями, и любило, - словно  бы  никогда  и  не
было.
     Руки его ослабели,  он  упал  и  закашлялся,  как  будто  стараясь
избавиться от кома, заткнувшего ему горло. И  некоторое  время  в  зале
слышались только его хриплые вздохи. Вдруг он приподнялся  на  локте  и
засмеялся - засмеялся какой  -  то  вселенской  шутке,  шутке  огромных
вращающихся сфер, засмеялся с торжеством, словно решил трудную  загадку
и обнаружил, что была - то она очень простой. Этот  смех  поднял  волну
крови к его губам, и он захлебнулся ею. Смех перешел в булькающий стон,
Кер-де-Гри медленно опустился на бок и замер, потому что его легкие уже
не могли дышать.
     Генри по - прежнему  смотрел  на  пистолет  в  своей  руке.  Потом
медленно перевел взгляд на открытое окно.  В  потоке  солнечного  света
сокровища на полу сияли невыносимым блеском, как расплавленный  металл.
Его глаза обратились на труп перед ним. Он содрогнулся. А потом подошел
к Кер-де-Гри, поднял его и усадил в  ближайшее  кресло.  Обмякшее  тело
перевесилось через ручку. Генри подхватил его  и  усадил  прямо.  Потом
вернулся к змеиному креслу.
     - Я поднял руку  вот  так...  -  сказал  он,  наводя  пистолет  на
Кер-де-Гри. - Я поднял руку вот так.  Иначе  же  быть  не  могло.  Ведь
Кер-де-Гри мертв. Вот так я поднял ее. Вот так... и навел... Как  же  я
это сделал? - Он опустил голову, потом откинул ее со смешком.
     - Кер-де-Гри! - окликнул он. - Кер-де-Гри! Я хотел рассказать тебе
про Санта Роху. Ты знаешь, она ездит верхом на лошадях. В  ней  нет  ни
следа женской стыдливости... совсем нет, а  красота  ее  не  так  уж  и
велика. Он прищурился на неподвижную фигуру в кресле.  Веки  Кер-де-Гри
не совсем сомкнулись и теперь поползли  вниз,  а  глаза  словно  начали
проваливаться в глазницы. На лице застыла гримаса  последнего  горького
смеха.
     - Кер-де-Гри! - закричал капитан, вскочил, быстро подошел к  трупу
и положил ладонь ему на лоб.
     - Мертвец, - сказал он задумчиво. -  Всего  лишь  мертвец.  Вокруг
него будут роиться мухи, и того гляди  начнется  мор.  Надо  приказать,
чтобы его тотчас убрали. Не  то  сюда  налетят  мухи.  Кер-де-Гри!  Нас
провели. Эта баба фехтует, как мужчина, и ездит на  лошадях  в  мужском
седле. Мы так старались - и все напрасно! Но вольно же нам было  верить
всяким слухам, э, Кер-де-Гри? Да нет, это ведь  только  мертвец,  и  на
него слетятся мухи.
     Его отвлекли тяжелые шаги на ступеньках. В зал  ввалились  пираты,
волоча  бедного  перепуганного   испанца   -   вымазанного   в   грязи,
парализованного ужасом испанца. Кружева были сорваны с его  шеи,  а  по
рукаву ползла струйка крови.
     - Это испанец, сэр, - объявил вожак. - Он  вошел  в  город,  держа
белый флаг. Надо нам уважать белый флаг, сэр? У него седло с серебряной
отделкой. Убить его, сэр? Может, он лазутчик.
     Генри Морган пропустил эту речь мимо  ушей  и  указал  на  труп  в
кресле.
     - Это просто мертвец, - объявил он, - а не Кер-де-Гри.  Я  отослал
Кер-де-Гри. Но он скоро вернется. А это... Я  поднял  руку  вот  так...
видите? Я точно знаю, как я это сделал - я поднимал и поднимал руку. Но
это только мертвец. Он приманит сюда мух. - И Генри Морган закричал:  -
Да унесите же его и закопайте в землю!
     Один из флибустьеров шагнул к креслу.
     - Не тронь его! Не смей к нему прикасаться! Оставь его в покое. Он
же улыбается! Ты видишь, он улыбается? Но вот мухи... Нет, оставь  его.
Я сам о нем позабочусь.
     - А испанец, сэр? Что нам с ним делать? Убить?
     - Какой испанец?
     - Да вот этот, сэр! -  И  говоривший  подтолкнул  испанца  вперед.
Генри словно очнулся от тяжкого сна.
     - Что тебе надо? - спросил он грубо.
     Испанец с трудом подавил ужас.
     - Мне... У меня... мой патрон послал меня с поручением  к  некоему
капитану  Моргану,  если  ему  будет  благоугодно  меня  выслушать.   Я
парламентер, сеньор... а не лазутчик, как решили эти... эти господа.
     - Какое у тебя поручение? - Голос Генри стал бесконечно усталым.
     И парламентер приободрился.
     - Меня прислал очень богатый человек, сеньор. У вас его жена.
     - Его жена? У меня?
     - Ее схватили здесь в городе, сеньор.
     - Имя?
     - Она зовется донья Исобель Эспиноса  Вальдес  и  лос  Габиланьес,
сеньор. Простые люди привыкли называть ее Санта Роха.
     Генри Морган долго смотрел на него и молчал.
     - Да, она у меня, - сказал он наконец. - В темнице. Что угодно  ее
супругу?
     - Он предлагает за нее выкуп, сеньор. У него есть причина  желать,
чтобы супруга к нему вернулась.
     - Какой выкуп он предлагает?
     - А какой хотели бы вы, ваша светлость?
     - Двадцать тысяч дублонов, - быстро ответил Генри.
     Парламентер даже пошатнулся.
     - Двадцать ты... вьенте мил... - Он полностью  произнес  цифру  на
родном языке, чтобы осознать чудовищность этой суммы.  -  Видимо,  ваша
светлость, вам она нужна самому.
     Генри Морган посмотрел на труп Кер-де-Гри.
     - Нет, - сказал он. - Мне нужны деньги.
     Парламентер почувствовал большое  облегчение.  Он  уже  готов  был
счесть этого великого человека великим дураком.
     - Я сделаю все, что можно будет сделать, сеньор. Я вернусь  к  вам
через четыре дня.
     - Через три!
     - Но если я не успею, сеньор?
     - Если не успеешь, я увезу Красную Святую с собой и продаем ее  на
невольничьем рынке.
     - Я приложу все усилия, сеньор.
     - Будьте с ним  обходительны!  -  приказал  капитан.  Чтобы  никто
пальцем его не тронул. Он привезет нам золото.
     Они направились к дверям, но один обернулся  и  взглядом  обласкал
сокровища.
     - Когда будет дележ, сэр?
     - В Чагресе, болван! Или ты думал, что я разделю добычу сейчас?
     - Но, сэр, нам бы хотелось подержать что - нибудь в  руках...  ну,
почувствовать, что оно наше, сэр! Мы же вон как за него дрались!
     - Убирайся вон! Никто ни монеты не получит, пока мы не вернемся  к
кораблям. Или ты думаешь, я хочу, чтобы вы выбросили свою долю  здешним
бабам? Пусть ее у вас отберут женщины Гоава.
     Флибустьеры вышли из Приемного Зала, недовольно ворча.

     VI

     Они праздновали победу. В самый  большой  склад  Панамы  прикатили
десятки бочек вина. Середину помещения очистили от тюков  и  ящиков,  и
там теперь началась буйная пляска. Туда пришло немало женщин -  женщин,
которые предались пиратам. Они кружились и  прыгали  под  вопли  флейт,
словно  их  ноги  ступали  вовсе  не  по  могиле  Панамы.  Они,   милые
экономистки, возвращали частицу утраченных богатств с  помощью  оружия,
не столь быстрого, но столь же верного, как шпага.
     В углу склада сидел Этот Бургундец со своим одноруким опекуном.
     - Погляди, Эмиль, вон на ту! Как тебе ее бедра, а?
     - Вижу, Антуан, ты очень любезен. Не думай, будто  я  не  замечаю,
как ты стараешься доставить мне удовольствие. Но я настолько глуп,  что
взыскую идеала даже в простом совокуплении. И тем доказываю себе, что я
все еще художник, пусть более и не землевладелец.
     - Но ты погляди, Эмиль! Что за пышная грудь! 190
     - Нет, Антуан, я не  замечаю  тут  ничего  такого,  что  могло  бы
подвергнуть опасности мою розовую жемчужину. Пока она останется у меня.
     - Право  же,  друг  мой,  ты  теряешь  вкус  к  красоте!  Где  тот
взыскательный глаз, которого мы столь боялись, когда он всматривался  в
наши холсты?
     - Глаз на месте, Антуан. Все еще на месте. Это твои  подслеповатые
буркалы видят нимф в пегих кобылах.
     - Ну, тогда... Ну, тогда,  Эмиль,  раз  уж  ты  упорно  не  хочешь
прозреть, так, может быть, ты будешь столь любезен,  что  одолжишь  мне
свою розовую жемчужину... Благодарю тебя. Я не замедлю ее вернуть.
     Посреди пола сидел Гриппе и хмуро пересчитывал пуговицы у себя  на
рукаве:
     - ... восемь... девять... А было десять! Какой - то прохвост украл
мою пуговицу. Что за мир - вор на  воре!  Но  с  меня  хватит.  За  эту
пуговицу я убью ублюдка. Моя любимая пуговица! Раз, два, три...
     А  вокруг  него  бушевала  пляска,  и  воздух   вонзался   в   уши
пронзительной мелодией флейт.
     Капитан Сокинс жег пляшущих угрюмым взглядом. Он твердо верил, что
танцы - кратчайший путь в ад. Рядом  с  ним  капитан  Зейглер  печально
следил, как пустеют винные бочки. Зейглер был  известен  под  прозвищем
"Морской  Кабатчик".  Он  имел  обыкновение  после  успешного  плавания
оставаться в море до тех пор, пока его команда  не  спускала  всю  свою
долю добычи, попивая ром,  который  он  продавал  им.  По  слухам,  был
случай, когда у него на корабле вспыхнул бунт, потому что он три месяца
ходил и ходил вокруг одного и того же острова. Но что ему было  делать?
У матросов еще не кончились деньги, а у него не кончился ром. И  сейчас
его угнетал  вид  пустеющих  бочек,  ибо  возлияния  не  сопровождались
мелодичным звоном монет, сыплющихся на стойку. В этом ему чудилось  что
- то противоестественное и зловещее.
     Генри Морган сидел один в Приемном Зале.  Визгливая  музыка  флейт
едва доносилась туда. Весь день в зал входили  небольшие  компании  его
людей и  пополняли  кучу  драгоценностями,  выкопанными  из  земли  или
подцепленными железными крючьями в цистернах. Одна  старуха  проглотила
алмаз, чтобы не расстаться с ним, но они покопались и нашли его.
     Теперь в Приемном Зале сгустился сумрак. Весь  день  Генри  Морган
просидел в своем высоком кресле, и этот день преобразил  его.  Грезящие
глаза, смотревшие за грань горизонта, обратились внутрь. Он  глядел  на
себя - озадаченно глядел на Генри Моргана. Всю  свою  жизнь,  в  каждом
своем предприятии, он с такой полнотой верил в поставленную перед собой
цель, какова бы она ни была, что ни о чем другом не задумывался.  Но  в
этот день он обратил взгляд на себя, на Генри Моргана, и сейчас в сером
сумраке это зрелище ставило  его  в  тупик.  Генри  Морган  не  казался
достойным славы, он вообще не казался чем -  то  стоящим  внимания.  Те
желания, те честолюбивые стремления, за которыми он с лаем гнался через
весь мир, точно гончая по следу, оказались жалкими и ничтожными,  когда
он заглянул в себя. И в Приемном  Зале  это  недоумение  окутывало  его
вместе с сумраком.
     В полутьме к его креслу  прокралась  сморщенная  старая  дуэнья  и
встала перед ним. Ее голос был, как шелест сминаемой бумаги.
     - Моя госпожа желает поговорить с вами, - сказала она.
     Генри встал и тяжелой походкой побрел за ней к тюрьме.
     Перед святым образом на стене горела свеча. Мадонна  была  толстой
испанской крестьянкой,  которая  с  печальным  недоумением  взирала  на
дряблого младенца у себя на  коленях.  Священник,  изобразивший  ее  на
картине, пытался придать ей благоговейный вид, но он  толком  не  знал,
что такое благоговение. Однако ему удалось  написать  недурной  портрет
своей любовницы и ее ребенка. И  получил  он  за  этот  портрет  четыре
реала.
     Исобель  сидела  под  образом.  Когда  вошел  Генри,  она   быстро
поднялась ему навстречу.
     - Говорят, меня должны выкупить?
     - Ваш муж прислал парламентера. - Мой муж? Так я должна  вернуться
к нему? В его надушенные руки?
     - Да.
     Она указала на стул и вынудила Генри сесть.
     - Вы меня не поняли, - сказала она. - Вы не могли меня понять. Вам
следует узнать хоть что - то о жизненном  пути,  который  я  прошла.  Я
должна рассказать вам, и вы поймете меня, а тогда...
     Она выждала, чтобы он выразил интерес. Генри молчал.
     - Разве вы не хотите узнать? - спросила она.
     - Хочу.
     - Ну, она коротка. Моя жизнь. Но мне нужно, чтобы вы меня  поняли,
а тогда...
     Она впилась глазами в его лицо. Губы Генри были  сжаты,  точно  от
боли. Глаза смотрели недоуменно. Он словно не заметил, что она умолкла.
     - А было вот что, - начала она. - Я родилась здесь, в  Панаме,  но
родители очень скоро отправили меня в Испанию. Я  жила  в  монастыре  в
Кордове, носила серые платья и, когда приходила  моя  очередь  провести
ночь в молитве и бдении, лежала ниц перед изображением Пресвятой  Девы.
Иногда  вместо  того,  чтобы  молиться,  я   засыпала.   И   за   такую
распущенность терпела наказание. Я прожила там  многие  годы,  а  потом
разбойники напали на плантацию моего отца здесь, в Панаме,  и  перебили
всю мою семью. У меня не осталось никого, кроме старика деда. У меня не
осталось никого, я тосковала от одиночества  -  и  некоторое  время  не
засыпала на полу перед Пресвятой Девой. Выросла я красавицей - поняла я
это, когда навестивший монастырь важный кардинал посмотрел на меня, и у
него задрожали губы, а пока я целовала его кольцо, на обеих  его  руках
вздулись вены. Он сказал: "Мир тебе, дочь моя. Не хочешь ли ты в чем  -
нибудь исповедаться мне наедине?" Я слышала крики водоноса за оградой и
слышала шум ссор. Однажды я влезла  по  доске,  выглянула  на  улицу  и
увидела, как двое мужчин дрались на шпагах. А как -  то  ночью  молодой
человек отвел девушку в тень арки над воротами и лежал там с ней в двух
шагах от меня. Я слышала, как они  шептались:  она  боялась,  а  он  ее
успокаивал. Я перебирала складки моего серого платья и думала, стал  бы
он уговаривать меня, если бы увидел. Когда я рассказала об  этом  одной
из сестер, она сказала: "Грех слушать такое,  но  еще  больший  грех  -
думать о таком. Надо наложить на тебя епитимью за твои любопытные  уши.
А у каких, ты сказала, это было ворот?"
     Разносчик рыбы кричал: "Идите - идите сюда,  серенькие  ангелочки,
посмотрите, какой у  меня  нынче  улов!  Идите  сюда  из  своей  святой
темницы, серые ангелочки!" Как - то ночью я  перелезла  через  стену  и
ушла из города. Не стану тебе рассказывать о  моих  странствованиях,  а
расскажу только про тот день, когда я пришла в  Париж.  По  улице  ехал
король, и его карета сверкала золотом. Я стояла на цыпочках в  толпе  и
смотрела на его свиту. Внезапно  передо  мной  возникло  смуглое  лицо,
железные пальцы стиснули мою руку.  И  меня  увели  в  подворотню,  где
никого не было. Капитан, он бил меня жестким  кожаным  ремнем,  которым
обзавелся только для этого. В его  лице  все  время  чуть  просвечивала
оскаленная морда зверя. Но он был свободным - дерзким свободным  вором.
И убивал,  прежде  чем  украсть  -  всегда  убивал.  И  мы  ночевали  в
подворотнях, на каменном церковном полу, под арками мостов, и  мы  были
свободны - свободны от мыслей, свободны от забот и тревог.  Но  однажды
он ушел от меня, и я нашла его на виселице, о, на огромной  виселице  -
повешенных на ней болталось не меньше десятка. Вы способны понять  это,
капитан? Видите ли вы это, как видела я? И хоть что нибудь это для  вас
значит, капитан?
     Она на миг умолкла. Ее глаза пылали.
     - Я вернулась в Кордову, мои  босые  ноги  были  все  в  ранах.  Я
каялась, пока все мое тело не покрылось  ранами,  но  изгнать  из  него
дьявола я так и не сумела. Изгонял его и священник, но дьявол  забрался
в меня слишком глубоко. Можете вы понять это, капитан? - Она посмотрела
в лицо Генри и увидела, что он не слушает. Тогда она встала перед ним и
провела пальцами по его седеющим волосам.
     - Вы изменились, - сказала она. - Какой - то свет в вас угас.  Что
за страх овладел вами?
     - Не знаю.
     - Мне сказали, что вы убили своего друга. Вас гнетет это?
     - Я его убил.
     - И теперь оплакиваете. - Быть может.  Не  знаю.  Мне  кажется,  я
оплакиваю что - то другое, что - то, что умерло. Возможно, он был  моей
неотъемлемой частью, и с ее гибелью я остался  получеловеком.  Нынче  я
был словно связанный раб на белой мраморной плите, а  вокруг  толпились
вивисекторы. Меня считали здоровым рабом, но скальпели обнаружили,  что
я страдаю болезнью, название которой - заурядность.
     - Мне жаль.
     - Вам жаль? Почему вам жаль?
     - По - моему, мне жаль вашего погасшего света.  Мне  жаль,  потому
что храбрый беспощадный ребенок в вас умер - хвастливый ребенок смеялся
надо всем и верил, что его смех сотрясает престол господень, доверчивый
ребенок, милостиво позволявший миру сопровождать  его  в  полете  через
космические бездны. Этот ребенок умер, и мне жаль. Теперь я бы пошла  с
вами, если бы думала, что его еще можно согреть и оживить.
     - Странно, - сказал Генри. - Два дня назад  я  строил  планы,  как
вырву целый континент из тисков установленного порядка и увенчаю  литой
из золота столицей - для вас. В  уме  я  сотворил  для  вас  империю  и
обдумывал, какую диадему возложу на вашу голову. А теперь я  еле  помню
того,  кого  занимали  все  эти  мысли.  Он  для  меня  -  таинственный
незнакомец на неустойчивом  шаре.  А  вы...  мне  с  вами  только  чуть
неловко. Я больше вас не боюсь, я больше вас не хочу. Меня томит  тоска
по черным горам моей родины, по речи моих  земляков.  Мне  хотелось  бы
сидеть на широкой веранде и слушать  рассуждения  старика,  которого  я
когда - то знавал. Оказывается,  я  устал  от  кровопролитий  и  жадной
погони за целями, которые тут же меняются, за  всем  тем,  что  в  моих
руках сразу утрачивает былую цену. Это страшно!  -  вскричал  он.  -  Я
больше ничего не хочу. Желания больше не горят во мне, все мои  страсти
- сухой шелестящий прах. И мне  осталась  лишь  смутная  потребность  в
покое  -  и  в  досуге,   чтобы   размышлять   в   поисках   постижения
непостижимого.
     - Больше вам уже не брать золотых чаш, - сказала она. - Больше  не
превращать тщеславные грезы  в  никчемные  завоевания.  Мне  жаль  вас,
капитан Морган. И вы ошиблись - раб был действительно болен, но болезнь
вы назвали неверно.  Грехи  же  ваши,  я  полагаю,  огромны  Все  люди,
ломающие решетки заурядности, творят ужасающие грехи. Я буду молить  за
вас Пресвятую Деву и Она станет вашим ходатаем перед Небесным Престолом
Но что делать мне?
     - Полагаю, вы вернетесь к мужу.
     - Да, вернусь. Вы сделали из меня  старуху,  сеньор.  Вы  рассеяли
грезы, на которых воспарял мой свинцовы дух. И я задаю себе вопрос:  не
начнете ли вы в грядущие годы винить меня в смерти своего друга?
     Генри багрово покраснел. - Я уже сейчас  ловлю  себя  на  этом,  -
сказал  он.  -  Лгать  дальше  кажется  бессмысленным:  вот  еще   одно
доказательство, что юность во мне умерла. А теперь прощайте, Исобель. Я
хотел бы любить вас сейчас так, как,  мнилось  мне,  я  любил  вас  еще
вчера. Возвращайтесь в надушенные руки своего мужа.
     Она улыбнулась и возвела глаза к святому образу на стене.
     - Да будет мир с вами, милый дурак, - прошептала она. - Ах, я тоже
утратила свою юность. Я стара... стара... потому что  не  могу  утешить
себя мыслью о том, чего вы лишились.
     - Но что во мне  может  стоить  такого  количества  золота?  -  не
отступала она. - Мои плечи, как вам кажется? Мои волосы? Или то, что  я
воплощаю в себе тщеславие моего мужа?
     - Не знаю, - сказал Генри. - Вместе с моей переоценкой  изменилась
вся шкала стоимости чувств и людей. Если бы я назначил  выкуп  сегодня,
возможно, вы не были бы польщены.
     - Вы так сильно ненавидите меня, капитан Морган?
     - Нет, никакой ненависти я к вам не испытываю, но вы одна из звезд
на моем небосклоне, которые все оказались метеорами.
     - Это нелюбезно, сударь. Еще и недели не прошло с того дня,  когда
вы говорили совсем другое! - сказала она ядовито.
     - Да. Это нелюбезно. Мне кажется, с этих пор любезен я буду только
ради денег и своего возвышения. Прежде я старался быть любезным, так же
как и доблестным, во имя одной лишь чистой радости сущего. Видите ли, я
был честен с собою раньше, и я  честен  с  собой  теперь.  Но  эти  две
честности противоположны друг другу.
     - Вас томит горечь.
     - Нет. Я даже горечи не испытываю. Во мне больше не осталось того,
чем питается горечь.
     - Я сейчас уеду, - сказала она тихо и жалобно. - Вам больше нечего
сказать про меня? И нечего попросить у меня?
     - Нечего, - ответил он и принялся вновь строить золотые башенки.
     С улицы вошел парламентер, который от  радости,  что  все  позади,
порядком  напился.  Стараясь   сохранить   равновесие,   он   осторожно
поклонился Исобель, а потом Генри Моргану.
     - Нам пора отправляться,  сеньор,  -  объявил  он  громогласно.  -
Дорога предстоит длинная.
     Подведя Исобель к белой кобыле, он помог ей сесть в  седло,  и  по
его сигналу кавалькада тронулась в обратный путь.  Исобель  оглянулась.
Видимо, она заразилась от Генри Моргана его настроением -  на  губах  у
нее играла недоуменная улыбка. Но тут же она наклонилась к шее кобылы и
принялась тщательно рассматривать белую гриву.
     Парламентер задержался в дверях рядом с Генри. Они оба смотрели на
удаляющуюся  вереницу  всадников.  Солнце  вспыхивало   на   солдатских
панцирях, и белая кобыла в середине живой  изгибающейся  цепи  казалась
жемчужиной в серебряной оправе.

     Парламентер положил руку Генри на плечо.
     - Мы умеем понимать друг друга, мы - мужи, вершащие важные дела, -
произнес он заплетающимся  языком.  Мы  же  не  дети,  чтобы  играть  в
секреты. Мы ведь мужчины, храбрые и сильные. И  можем  довериться  друг
другу. Если желаете, сеньор, то откройте мне заветную тайну сердца.
     Генри стряхнул его руку с плеча.
     - Мне нечего вам открывать, - сказал он резко.
     - А - а! Ну, так я вам кое - что открою. Быть может, вас удивляет,
почему муж этой женщины не отказался эаплатить за  нее  такие  огромные
деньги. Она ведь всего лишь женщина, скажете вы. И есть  много  женщин,
которых можно купить куда дешевле, иных так за один - два реала. Ее муж
глупец, скажете вы. Но я не желаю, чтобы вы думали так о моем  патроне.
Он не дурак. Я объясню вам, в чем тут дело. Ее дед еще  жив,  а  ему  в
Перу принадлежат десять серебряных рудников и пятьдесят лиг плодородной
земли. Донья Исобель - единственная наследница. И если бы ее убили, или
увезли... Но вы же понимаете, сеньор... Фр  -  р  -  р!  Все  богатство
отходит королю! - Он  засмеялся  логичности  своих  рассуждений.  -  Мы
понимаем друг друга,  сеньор.  У  нас  крепкие  головы,  а  не  хрупкие
головенки цыплят. Двадцать тысяч дублонов... Что такое  двадцать  тысяч
дублонов против десяти серебряных рудников? О, да!  Мы  поднимаем  друг
друга, мы - мужи, вершащие важные дела.
     Он вскарабкался в седло и дернул поводья, все  еще  хохоча.  Генри
Морган увидел, как он догнал кавалькаду  и  в  колыхающейся  серебряной
оправе рядом с жемчужиной заалел рубин.
     Капитан Морган вернулся к сокровищу. Он сел  на  пол  и  зачерпнул
полные пригоршни монет.
     "Самая человечная из человеческих  черт  -  это  непостоянство,  -
думал он. - И постигая  это,  человек  испытывает  сильное  потрясение,
почти такое же сильное, как от сознания своей человечности. И почему мы
должны узнавать это напоследок? Среди сумасшедших нелепостей жизни,  ее
напыщенно - высокопарных глупостей я хотя бы находил надежный  якорь  в
самом себе. Что значили бесхребетные колебания и метания других  людей,
если я верил в собственную несгибаемую неизменность?  И  вот  теперь  я
гляжу на растрепанный обрывок каната, а мой якорь  исчез  безвозвратно.
Мне  неизвестно,  был  ли  канат  перерезан,  или  сам  мало  -  помалу
перетерся, но мой якорь исчез безвозвратно. И  я  плыву,  плыву,  плыву
вокруг острова, на котором нет железа! - Он задумчиво  пропустил  между
пальцами несколько золотых. - Но, быть может, вот этот металл  послужит
мне железом, чтобы выковать новый якорь. Он тверд и  тяжел.  Цену  его,
правда, немного колеблют экономические течения, но, во всяком случае, у
него есть назначелие, причем строго одно.  В  нем  -  абсолютный  залог
безопасности. Да,  пожалуй,  вот  он  -  единственный  истинный  якорь,
единственный, на который можно положиться безусловно. Его лапы  надежно
закрепляются в благополучии и безопасности.  А  именно  благополучие  и
безопасность, как ни странно, влекут меня теперь!"
     "Однако часть этого золота  принадлежит  не  тебе,  а  другим!"  -
возразил какой - то уголок его мозга.
     "Нет, милая моя совесть, мы кончили играть и притворяться. Я надел
новые очки. А вернее сказать, их на меня надели и заперли на  замок,  и
потому я должен устраивать свою жизнь в соответствии с  тем,  что  вижу
сквозь новые стекла. А вижу я, что честность - общественная честность -
может служить  лестницей  к  более  благопристойному,  более  доходному
преступлению, а правдивость служит оружием более тонкому  лицемерию.  У
этих людей нет никаких законных прав. Слишком уж вольно они  обращались
с правами  других  людей,  чтобы  требовать  уважения  к  своим...  (Он
случайно споткнулся об эту мысль, но она оказалась поистине  счастливой
находкой! ) Они крадут, а потому добыча их будет украдена!..  Однако  я
же сказал, что покончил с уловками и заговариванием  совести.  При  чем
тут права... или разум, или логика, или та же совесть?  Мне  нужны  эти
деньги. Меня манят благополучие и безопасность, и я держу в своих руках
средство обеспечить себе и то и другое. Пусть далеко от идеалов юности,
но так повелось с начала времен. Пожалуй,  следует  только  радоваться,
что не юность правит  миром.  А  к  тому  же,  -  заключил  он,  -  эти
безмозглые дураки не заслуживают и горстки золота. Они тут же  спустили
бы свою долю в борделях, стоило бы нам вернуться на Тортугу ! "

     VII

     Флибустьеры ушли из погибшей Панамы. Они  погрузили  сокровища  на
мулов  и  отправились  назад  через  перешеек.  До  устья  Чагреса  они
добрались совсем измученные, тем не менее дележ назначили на  следующий
день. Для упрощения дела все золото было погружено на один корабль - на
большой галеон,  которым  командовал  герцог,  пока  его  не  захватили
пираты. Там каждому и предстояло получить свою долю. Капитан Морган был
в прекрасном расположении духа. Все труды остались  позади,  сказал  он
своим людям, и теперь настало время праздновать. Он  приказал  выкатить
на берег сорок бочек рома.
     На заре какой - то пират протер красные глаза и посмотрел на море.
Там, где накануне стоял галеон, он увидел лишь чистую  воду  и  кинулся
будить своих  товарищей.  Минуту  спустя  берег  был  запружен  людьми,
которые тщетно вглядывались в горизонт. Галеон ушел глубокой  ночью,  и
все богатства Панамы уплыли с ним.
     Флибустьеры захлебывались  от  ярости.  В  погоню!  Они  настигнут
беглецов  и  предадут  капитана  Моргана  самым  страшным  пыткам!   Но
преследовать предателей было не на чем. Все  остальные  суда  оказались
выведенными из строя. Одни лежали на песчаном дне  с  большими  дырами,
просверленными в бортах. На остальных были подпилены мачты.
     Над берегом гремели проклятия, небу  грозили  сжатые  кулаки.  Они
поклялись в братстве во имя мести. Они придумывали ужасающие возмездия.
И рассеялись кто куда. Одни погибли от голода. Других замучили индейцы.
Некоторых  поймали  и  задушили  испанцы,  а  нескольких  добродетельно
повесили англичане.

      * ГЛАВА ПЯТАЯ *

     I

     На берегу в Порт-Ройале толпились чуть ли не все его обитатели. Они
явились   поглазеть  на  капитана  Моргана,  который  разграбил  Панаму.
Одетые  в  китайские  шелка  благородные дамы не могли не прийти - как -
никак  Генри  Морган  принадлежит  к  именитой  семье,  он  же племянник
бедного  милого  вице-губернатора,  павшего  в  сражении. Моряки явились
потому,  что  он был моряк, мальчишки - потому что он был пират, девушки
-  потому  что  он  был  герой,  купцы - потому что он был богат, рабы -
праздника  ради.  Шлюхи,  подкрасившие  губы  соком  ягод, останавливали
взгляд  беспокойных  глаз  на мужчинах, стоявших в одиночестве, а совсем
еще юные девочки лелеяли в сердце святую надежду, что великий человек
посмотрит в их сторону и вдруг поймет, что перед ним -  воплощение  его
мечты.
     В толпе стояли матросы, хваставшие тем, что самолично слышали, как
умеет ругаться капитан Морган, а также портные, шившие  ему  панталоны.
Каждый человек, который когда - нибудь видел капитана Моргана и  слышал
его голос, собирал вокруг себя восхищенных поклонников. Эти  счастливцы
как бы заимствовали у него частицу славы.
     Рабы - негры, отпущенные с плантаций в столь знаменательный  день,
смотрели огромными пустыми глазами на покачивающийся в бухте галеон. Их
хозяева прохаживались среди простонародья, во всеуслышание сообщая, что
они скажут Генри Моргану, когда он будет у них обедать, и какие  советы
дадут ему. Тон  их  был  небрежным  и  веселым,  словно  они  частенько
принимали  у  себя  в  доме  людей,  ограбивших  Панаму.  Двое  -  трое
содержателей таверн выкатили на берег бочонки вина и бесплатно  угощали
всех желающих. Свою прибыль они намеревались  получить,  утоляя  жажду,
которую сейчас только раздразнивали.
     На небольшой пристани ожидали приближенные  губернатора  -  бравые
молодцы, все в галунах и серебряных пряжках. Солдаты с пиками придавали
встрече  надлежащую  официальность.  Море  накатывало  на  песок  веера
пологих волн. Приближался полдень, и солнце пылало в  небе  раскаленным
добела  тиглем,  но  никто  не  замечал  жары.  Для  людей  на   берегу
существовал только галеон, покачивающийся в бухте.
     Миновал полдень, и только тогда Генри Морган, следивший за берегом
в  подзорную  трубу,  решил  отправиться  в  город.  Выбор  времени   и
мизансцены диктовались не только его тщеславием.  В  ночной  темноте  к
борту галеона приткнулся челнок, привезший весть, что его могут  аресто
- вать за победу над врагами короля. Генри решил, что восторги  горожан
должны склонить чашу весов в  его  пользу.  И  все  утро  с  одобрением
наблюдал возрастающее возбуждение толпы.
     Но теперь его шлюпка была спущена, и матросы  заняли  свои  места.
Едва она приблизилась к берегу, как зеваки разразились  приветственными
криками, которые быстро слились в оглушительный рев. Люди  подбрасывали
шляпы,  прыгали,  приплясывали,  гримасничали,  перекликались  друг   с
другом. С пристани к Генри потянулись  руки,  когда  он  еще  не  успел
встать. Едва он выпрыгнул из шлюпки среди  посланцев  губернатора,  как
солдаты построились вокруг них и с пиками наперевес принялись расчищать
дорогу сквозь толпу толкающихся, дерущихся зрителей.
     Генри с тревогой покосился на строй солдат.
     - Я арестован? - спросил он у ближайшего из бравых молодцов.
     - Арестованы? - расхохотался тот. - Конечно, нет! Мы бы не посмели
вас арестовать, даже если бы хотели. Чернь разорвала бы нас в клочья. А
если бы нам все же удалось посадить вас за решетку,  они  разобрали  бы
тюрьму по камешку голыми руками,  чтобы  освободить  вас.  Сэр,  вы  не
представляете себе, что вы такое для этих людей. Все эти дни они только
и говорили, что о вас. Но губернатор желает видеть вас немедленно, сэр.
Сам он не мог быть здесь по понятным причинам.
     Так они добрались до губернаторского дворца.
     -  Капитан  Морган,  -  сказал  губернатор  Моддифорд,  когда  они
остались наедине, - не знаю,  сообщу  ли  я  вам  хорошие  новости  или
дурные. Известие о вашем завоевавании достигло ушей короля.  Нас  обоих
вызывают в Англию.
     - Но у меня было предписание...
     Толстые  щеки  и  плечи  губернатора   заколыхались   в   скорбном
отрицании.
     - О предписании, капитан, я бы на  вашем  месте  умолчал,  хотя  и
выдано оно мной  самим.  Там  есть  статьи,  которые  могут  нас  обоих
поставить в ложное положение. Хотя нам и так грозит виселица.  Впрочем,
не знаю, не знаю... Разумеется, сейчас между Испанией и Англией мир, но
отношения остаются прохладными, весьма и весьма. Король сердит на  нас,
но, полагаю, несколько тысяч  фунтов,  врученные  кому  следует,  могут
смягчить его гнев, в каком бы он ни был бешенстве. Английский  народ  с
ликованием узнал о столь славной победе. Будьте спокойны,  капитан.  Я,
во всяком случае, спокоен. - Он  выразительно  посмотрел  на  Генри.  -
Надеюсь, в нужную минуту у вас найдутся эти тысячи?
     Генри произнес официальным тоном:
     - Я старался служить моему государю, следуя духу его  воли,  а  не
букве политической игры... - Затем он добавил: - Право, сэр Чарльз, мне
есть чем заплатить за королевскую милость,  пусть  это  обойдется  и  в
полмиллиона. Говорят, король добрый человек и  большой  знаток  женской
красоты, а мой опыт свидетельствует, что этому всегда сопутствует нужда
в деньгах.
     -  И  еще  одно,  капитан,  -  с  некоторой   неловкостью   сказал
губернатор, - некоторое время тому назад ваш дядя был  убит.  Его  дочь
живет здесь у меня. Сэр Эдвард умер почти неимущим. Разумеется, мы, как
вы понимаете, будем рады, если  она  навсегда  останется  с  нами,  но,
боюсь, ей это несколько в тягость. Мне кажется, ее смущает  мысль,  что
ей благодетельствуют. Разумеется, вы позаботитесь  о  ней.  Сэр  Эдвард
погиб благородно, он заслужил благодарность короля,  но,  к  сожалению,
благодарности короны денежной стоимости не имеют.
     Генри улыбнулся.
     -  Мой  дядя  мог  погибнуть  только  самым  благородным образом. Я
уверен,  что  мой дядя делал все - да - да, даже ногти подстригал - так,
словно с него не спускали злорадных глаз знатнейшие придворные. А как он
скончался?  Произнес  краткую  достойную  случая  речь?  Или плотно сжав
свои  проклятые  узкие  губы, словно смерть неприлична людям, занимающим
его  положение?  Что  за  человек!  Его  жизнь  сводилась  к простой, но
эффектной  роли,  которую  он неплохо играл. - Тон Генри был шутливым. Я
ненавидел  дядю.  Мне кажется, я его побаивался. Он принадлежал к весьма
немногим людям, которые были способны внушить мне страх. Но скажите, как
он умер?
     - Шептались, что один раз он застонал. Я выяснил, как возникли эти
слухи, и оказалось, что какой - то лакей спрятался  за  занавесом.  Без
сомнения, он и распустил их.
     -  Жаль!  Жаль!  Какая  жестокая  насмешка  судьбы   -   запятнать
безупречную жизнь, не совладав с выдыхаемым воздухом! Но теперь  я  его
больше не боюсь. Если он застонал, значит были в нем и человечность,  и
слабость. Я презираю, но и люблю его за это. Что до моей кузины, будьте
спокойны, я избавлю вас от хлопот о  ней.  Мне  кажется,  я  ее  помню:
высокая девочка с белокурыми волосами, девочка, которая  очень  скверно
играла на арфе. То есть мне казалось, что скверно, а  возможно,  что  и
превосходно.
     Моддифорд заговорил о том, чего уже давно хотел коснуться:
     - Я слышал, что в Панаме вы встретили Красную Святую  и  отпустили
ее за выкуп. Как это было? Говорили, что она - жемчужина из жемчужин!
     Генри покраснел.
     - Ну - у, - протянул он, -  по  -  моему,  легенда  ей  польстила.
Бесспорно, она  очень  недурна  собой  и,  наверное,  способна  пленить
некоторых мужчин. Но она не принадлежит к женщинам,  которых  я  нахожу
достойными восхищения. Понимаете ли, она несдержанна  в  выражениях,  и
рассуждала  о  вещах,  которых,  мне  кажется,  женщинам  касаться   не
подобает. К тому же она ездит верхом помужски и фехтует. Короче говоря,
в ней нет той стыдливости, которую  мы  привыкли  находить  в  женщинах
благородного происхождения.
     - Но как любовница... Только как любовница?..
     - Видите ли, я получил за нее семьдесят пять  тысяч  дублонов.  На
мой взгляд, не родилась еще женщина, ради которой стоило бы  отказаться
от этой суммы.
     - Такой выкуп! Но почему за нее дали столько?
     - Наведя справки, я выяснил, что ее ждет большое наследство. Ну, и
как я уже сказал, она очень недурна собой, хотя,  конечно,  легенда  ей
польстила.

     Тем временем в другой комнате леди Моддифорд наставляла Элизабет.
     - Душенька, вижу, я должна поговорить с вами  как  мать.  Я  думаю
только о вашем будущем. Нет никаких сомнений, что ваш кузен позаботится
о вас, но будете ли вы счастливы? То есть всецело завися только от  его
щедрости? Однако взгляните на него по - иному! Он богат, приятен лицом.
Вы понимаете, душенька, что тут деликатничать нельзя. И даже не так  уж
и желательно, мне кажется. Почему бы  вам  не  выйти  замуж  за  вашего
кузена?  Не  говоря  уж  обо  всем  остальном,   вы   окажетесь   тогда
единственной женщиной на свете, которой не в чем будет упрекнуть  родню
мужа...
     - Но, леди Моддифорд, - кротко возразила Элизабет, - то, о чем  вы
говорите... Ведь, кажется, браки между двоюродными братьями и  сестрами
считаются недозволенными?
     -  Ничуть,  душенька.  Ни  установления  церкви,  ни  установления
государства нигде этого не запрещают, а что до меня, так, по  -  моему,
подобные браки вообще предпочтительнее. Сэра Чарльза  и  вашего  кузена
вытребовали в Англию. Сэр Чарльз  полагает,  что  речь  может  пойти  о
возведении в рыцарский сан. Тогда  вы  станете  леди  Морган  и  будете
богаты.
     Элизабет задумалась.
     - Я видела его только раз какую - то минуту, и, если не  ошибаюсь,
мне он не очень понравился. Такой он был возбужденный, весь красный. Но
держался он почтительно и учтиво. Мне кажется,  он  хотел  узнать  меня
поближе, но отец... вы ведь помните его... Может быть, из  него  выйдет
хороший муж, - докончила она.
     - Душенька, из любого мужчины выйдет хороший  муж,  если  за  него
взяться, как следует.
     - Да, пожалуй, так будет лучше всего. Мне надоело, что меня жалеют
за мою бедность. Но он сейчас окружен такой славой, заметит ли он меня,
как вы думаете? Позволит ли ему гордость снизойти до нищей кузины?
     - Милая Элизабет, - твердо сказала леди Моддифорд, - неужели вы до
сих пор не поняли, что  почти  любая  женщина  может  выйти  за  любого
мужчину, если только не помешает другая  женщина?  Но  я  уж  пригляжу,
чтобы вам никто не встал поперек дороги. Можете на меня положиться.
     Элизабет приняла окончательное решение.
     -  Ах,  знаю!  Я  сыграю  ему.  Я  слышала,  как   музыка   чарует
необузданных мужчин. Я сыграю ему новые пиесы - "Состязание  эльфов"  и
"Господь дарит успокоенье душе усталой".
     - Нет - нет! - перебила леди Моддифорд. - Ни  в  коем  случае!  На
вашем месте я не стала бы... Вдруг он не  любит  высокую  музыку?  Есть
способы надежнее...
     - Но вы же  сказали,  что  это  прелестные  вещицы,  вы  так  сами
сказали! И  я  ведь  читала,  как  музыка  трогает  мужчин  -  они  еле
выдерживают!
     - Хорошо - хорошо, душенька! Сыграйте ему, если вам  так  хочется.
Быть может, он... Но сыграйте ему что - нибудь. Быть  может,  у  вас  в
роду... То есть я хотела сказать, что любовь к музыке у вас,  возможно,
фамильная  черта.  Но,  разумеется,  вы  понимаете,  что  вам   следует
восхищаться им и чуть - чуть его побаиваться. Пусть он почувствует, что
вы несчастное, беспомощное создание, со всех сторон окруженное тиграми.
Впрочем, сами придумайте, как это лучше  устроить.  Во  всяком  случае,
первый шаг вам уже облегчен - ведь вы можете сразу же отдаться под  его
защиту! - Она вздохнула. - Право, не знаю, что мы делали бы, если бы не
нуждались в защитнике. Даже вообразить не могу, как бы иначе сэр Чарльз
собрался с духом сделать мне предложение!  Бедняжка  немел  от  страха.
Однажды  мы  сидели  рядом  на  скамье  под  деревом,  и  я  все  глаза
высмотрела, ища, чего бы мне испугаться. Мы просидели так часа три,  не
меньше, но в конце концов на дорожку выползла крохотная змейка, и  я  в
ужасе припала к его груди. Нет, не представляю себе, что мы делали  бы,
если бы нам не у кого было искать защиты.  Сэр  Чарльз  держит  особого
сторожа, который дни и ночи напролет следит, чтобы в сад  не  забралась
змея. А я, знаете, всегда любила змей. И девочкой  держала  дома  целых
трех.
     На следующее утро леди Моддифорд свела их вместе и удалилась, едва
позволили приличия.
     Элизабет посмотрела на своего кузена с боязливым трепетом.
     - Какие великие, ужасные деяния совершали вы в -  океане,  капитан
Морган! При одной мысли о них кровь стынет в жилах! -  произнесла  она,
запинаясь.
     - Они были не столь уж великими и не слишком  ужасными.  Ничто  не
бывает таким хорошим или таким дурным, каким выглядит в описаниях.
     А про  себя  он  подумал:  "Я  неправильно  судил  о  ней.  Совсем
неправильно. Она ничуть не спесива. Наверное, се отец...  этот  дьявол,
внушил мне неверное мнение о ней. Нет, она очень мила".
     - Ах, я уверена, что ваши деяния были великими, хотя из скромности
вы не хотите это признать, - тем временем продолжала она застенчиво.  -
Знаете, как я трепетала, слушая рассказы о вас, как надеялась, что  вас
не постигло никакое горе, что вы не терпите никакой нужды!
     - Неужели? Но почему? Мне казалось, вы меня даже не заметили.
     Ее глаза наполнились слезами.
     - У меня ведь было свое горе.
     - Я знаю. Мне рассказали про ваше  горе,  и  я  вас  очень  жалел,
кузиночка Элизабет. И надеюсь, вы позволите  мне  помочь  вам  в  вашем
горе. Элизабет, вы не сядете поближе ко мне?
     Она стыдливо посмотрела на него.
     - Если хотите, я вам сыграю, - сказала она.
     - О... да - да, пожалуйста.
     - Это "Состязание эльфов".  Слушайте!  Различаете,  как  их  ножки
бегут по траве? Все говорят, что это прелестная  вещица.  -  Ее  пальцы
аккуратно пощипывали струны.
     Генри порхающие по арфе руки показались очень красивыми. Он  забыл
про музыку, следя за ее руками. Точно две белые бабочки, такие  изящные
и трепетные! Даже страшно прикоснуться к ним, столь хрупкими они  кажут
- ся, и все же хочется их нежно гладить.  Вещица  завершилась  громкими
басовыми аккордами. Ну, вот и все. Когда  перестала  дрожать  последняя
струна, он сказал:
     - Вы играете очень... очень аккуратно, Элизабет.
     -  О, я играю ноту за нотой, как они расположены, ответила она. - Я
никогда не забываю, что композитор разбирался в своем деле лучше меня.
     -  Справедливо.  И  слушать вас - большое удовольствие. Утешительно
знать,  что  все будет точно на своем месте, даже ноты. Вы избавились от
несносной  вольности, которую я замечал в игре некоторых девиц и молодых
дам.  Манера  эта, конечно, мила, непосредственна, душевна, но разрешает
небрежность,  как  уступку  страсти.  Да,  с  возрастом  мне  все больше
нравится видеть именно то, чего я ожидал. Зыбкость только мешает. Случай
утратил надо мной прежнюю власть. Я был глупцом, Элизабет. Я отправлялся
в плавание за плаванием, ища нечто... да, пожалуй, нечто несуществующее.
А  теперь  я  утратил  былые  несбыточные  желания,  и  если  и  не стал
счастливее, то обрел тихое спокойствие.
     - Как мудро и по-житейски умно, и чуточку цинично! - заметила она.
     -  Если тут есть мудрость, значит, мудрость - это жизненный опыт. И
как  я  мог  бы обходиться без житейского ума? Ну, а цинизм - всего лишь
мох, который налипает на камень.
     -  Во всяком случае, это очень тонко замечено, - согласилась она. -
Наверное, вы были знакомы со многими такими девицами и дамами?
     - С какими девицами и дамами, Элизабет?
     - Ну, с теми, кто играл плохо.
     - А - а! Да, с некоторыми доводилось.
     - И вы... вам... они нравились?
     - Я терпел их, потому что они были  хорошими  знако  -  мыми  моих
хороших знакомых.
     - И они в вас влюблялись?  Я  знаю,  что  спрашивать  об  этом  не
принято, но вы же мой кузен, почти мой... мой брат.
     - Некоторые утверждали, что да... Но, подозреваю, их прельщали мои
деньги.
     - Не может быть! Но я вам сыграю еще. Теперь  -  печальную  пиесу.
"Господь дарит успокоенье  душе  усталой".  Я  считаю,  что  необходимо
сочетать более легкую музыку с серьезной.
     - Да, - сказал он. - Да - да, конечно.
     И вновь ее пальцы принялись трудолюбиво пощипывать струны.
     - Очень  красиво  и  печально,  -  сказал  Генри,  когда  Элизабет
кончила. - Мне очень понравилось, но не кажется ли  вам,  Элизабет,  не
кажется ли вам, что шестую струну от того конца следовало бы... немного
подтянуть?
     - Ах, я ни за что  на  свете  не  позволю,  чтобы  ее  трогали!  -
вскричала она.  -  Когда  мы  с  папа  покидали  Англию,  он  пригласил
человека... настройщика  арф,  и  поручил  ему  привести  ее  в  полный
порядок. Я буду очень мучиться из - за папа, если арфу  будут  трогать.
Он терпеть не мог, когда трогали вещи.
     После этой вспышки они несколько минут сидели молча, а  потом  она
умоляюще заглянула ему в глаза.
     - Вы не сердитесь на меня из - за струны, кузен  Генри?  Просто  у
меня чувства очень глубокие! Что я могу с ними сделать?
     - Нет, конечно, я не сержусь.
     Она такая хрупкая и беспомощная, подумал он.
     - И куда вы собираетесь  поехать  теперь,  когда  вы  разбогатели,
покрыли себя славой и осыпаны почестями?
     - Не знаю. Я хочу жить в незыблемости и предугаданности.
     - Ах, это именно то,  чего  хочется  мне!  -  воскликнула  она.  -
Значит, мы в чем - то похожи. То, чего не ищешь, само к тебе  приходит,
я так считаю. И я почти всегда наперед знаю, что со мной будет,  потому
что очень - очень надеюсь, а потом сижу и жду.
     - Да, - сказал Генри.
     - Смерть папа была большим ударом, - сказала она, и вновь ее глаза
наполнились слезами. - Так ужасно остаться  сиротой  без...  почти  без
родственников и друзей.  Разумеется,  Моддифорды  были  со  мной  очень
добры, но ведь заменить мне близких они не могут! А - а - х!  Мне  было
так одиноко. И ваш приезд, кузен Генри,  так  меня  обрадовал  хотя  бы
потому, что мы с вами одной крови. - Ее глаза блестели от слез,  нижняя
губка жалобно дрожала.
     - Не плачьте! - ласково сказал Генри. - Вам не нужно больше  ни  о
чем тревожиться, Элизабет. Я  здесь,  чтобы  снять  с  ваших  плеч  все
заботы. Я буду помогать вам и беречь вас,  Элизабет.  Дивлюсь,  как  вы
перенесли поразившее вас горе. Сколько в вас стойкости, если вы  сумели
держать голову так высоко, когда вашу душу грызла тоска)
     - У меня была моя музыка, - сказала она. - Если  горе  становилось
слишком тяжким, я находила утешение в музыке.
     -  Но  теперь,  Элизабет,  вам  и  она  не  понадобится.  Когда  я
отправлюсь в Англию, вы поедете со мной. И всегда  будете  жить  в
довольстве и безопасности под моей защитой.
     Она  отпрянула  от  него.  -  Но  о  чем  вы  говорите?  Что вы мне
предлагаете?  -  вскричала  она.  -  Ведь  это  же,  кажется,  грех, или
нарушение закона... когда женятся двоюродные братья и сестры?
     - Женятся?
     - О! - Она залилась краской, и вновь ее  глаза  засверкали
быстрыми слезами. - О, мне так стыдно! Вы говорили не о  том,  чтобы
пожениться?  Мне  так  стыдно!  -  Было  больно   смотреть,   как   она
расстроилась.
     "Но  в  конце  - то концов, почему бы и нет? - подумал Генри. - Она
миловидна.  О  ее  происхождении  мне известно все, а кроме того - в ней
воплощена  та  надежность,  та  тихая  безопасность, за которые я теперь
ратую.  Если  она станет моей женой, ничего выходящего из ряда вон я уже
никогда  не  совершу.  А  я теперь как будто только тихой безопасности и
хочу.  К  тому  же,  -  завершил  он  свою  мысль,  -  я  просто не могу
позволить, чтобы она так страдала".
     -  Ну,  конечно,  я  говорил  о том, чтобы нам пожениться. Как по -
вашему,  о  чем  еще  мог  я говорить? Просто я неуклюж, груб. Я испугал
вас,  обидел.  Но,  милая  Элизабет,  в этом нет ни нарушения закона, ни
греха.  Двоюродные  братья  и  сестры  очень часто вступают в брак между
собой.  Мы  знаем  друг  о  друге  все, мы принадлежим к одной семье. Вы
должны выйти за меня замуж, Элизабет. Право же, я вас люблю, Элизабет.
     -  Ах!  -  пролепетала она. - А - ах! Я и подумать не в силах... То
есть  мне...  мне  дурно.  То  есть  у  меня  голова закружилась. Вы так
порывисты  в  своих  поступках. Генри, так неожиданны. Ах, позвольте мне
уйти.  Я  должна  поговорить  с  леди Моддифорд. Она посоветует, что мне
ответить.

     II

     Король  Англии  Карл  Второй  сидел  с  Джоном  Ивлином  в  уютной
библиотеке. В камине весело трещали поленья, и отблески пламени озаряли
корешки книг по стенам. На столике перед собеседниками стояли бутылки и
рюмки.
     - Нынче я возвел его в рыцари,  -  говорил  король. За  две  тысячи
фунтов он получил прощение и рыцарский сан.
     - Что же, две тысячи фунтов... - пробормотал Джон Ивлин. -  Кое  -
какие придворные поставщики весьма порадуются его рыцарству.
     - Не в том дело, Джон. Я мог бы получить и двадцать. Из Панамы  он
увез добрый миллион.
     - Ну, что же, две тысячи фунтов...
     - Я приказал ему явиться сюда вечером, - сказал король. - От  этих
моряков и пиратов можно услышать пару другую забавных историй. Но  тебя
он  разочарует.  Совсем  неотесан,  если  тут   подходит   это   слово.
Впечатление, словно от какой - то бесформенной груды. А ходит  он  так,
будто толкает вперед невидимую клетку, в которой заперт.
     - Вы могли бы наградить его титулом, - посоветовал Джон  Ивлин.  -
Как - то жаль упустить миллион, даже  не  попытавшись  прибрать  его  к
рукам.
     Доложили о сэре Генри Моргане.
     - Входите, сударь, входите! - Король тут  же  распорядился,  чтобы
ему дали рюмку вина. Генри испуганно посмотрел на нее и выпил залпом.
     - Отлично вы разделались с Панамой, - заметил король. - Лучше было
сжечь ее теперь, а не после. Ведь после мы бы ее  все  равно,  так  или
иначе, но сожгли.
     - Я как раз это и  подумал,  когда  взял  в  руки  горящий  факел,
государь. Свиньи - испанцы хотят заполонить весь свет.
     -  Знаете,  капитан,  в   свое   время   пиратство...   ах,   нет,
флибустьерство, будем деликатны, было очень полезно  для  нас  и  очень
вредно для Испании. Но оно превращается в досадную помеху. Чуть  ли  не
все свое время я трачу на  приношение  извинений  испанскому  послу.  Я
намерен сделать вас вице - губернатором Ямайки.
     - Государь!
     -  Обойдемся  без   изъявлений   благодарности.   Я   поступаю   в
соответствии с известной  поговоркой.  Пиратству  надо  положить  конец
немедленно. Эти люди слишком долго играли в мелкие войны.
     - Но, государь, я сам был флибустьером! Вы хотите, чтобы  я  вешал
моих товарищей?
     - Вот именно, сударь. Кто способен выслеживать их лучше вас,  кому
известны все их тайные убежища?
     - Государь, они сражались бок о бок со мной. - О - о! Совесть? А я
слышал,   что   вы   распоряжаетесь    своей    совестью,    как    вам
заблагорассудится.
     - Не совесть, государь, а жалость.
     -  Жалость  -  чувство  неуместное  в  служителе  закона  или   в
разбойнике. Человек поступает так,  как  ему  выгодно.  Вы  сами  делом
доказали две эти предпосылки. Посмотрим, как вы справитесь с третьей! -
ядовито добавил король.
     - Не знаю, смогу ли я...
     - Раз не знаете, то сможете, - вставил Джон Ивлин.
     - Так пейте же! - сказал король совсем другим тоном. -  Немножечко
веселья нам  не  помешает,  а  потом,  возможно,  и  забористая  песня.
Расскажите нам какую - нибудь историю, капитан, и не забывайте при этом
пить. Вино добавляет заглавные буквы и многоточия  к  хорошей  истории,
истинной истории.
     - Рассказать вам что - нибудь, государь?
     - Ну да. Что - нибудь о колониальных красотках, о какой  -  нибудь
маленькой идиллии среди пиратских  дел.  -  Он  знаком  приказал  слуге
следить, чтобы рюмка Генри не пустовала. - Я что - то  слышал  о  некой
женщине в Панаме. Расскажите о ней.
     Генри осушил рюмку. Лицо его все больше краснело.
     - Да, про нее можно рассказать, - сказал он. - Она была  смазлива,
а  к  тому  же  наследница  огромного  состояния.  Признаюсь,  мне  она
понравилась. Ей предстояло  унаследовать  серебряные  рудники.  Ее  муж
предложил за нее выкуп в сто тысяч дублонов.  Ему  хотелось  заполучить
рудники. Таков был вопрос, государь, и  не  берусь  судить,  многие  ли
мужчины стояли перед подобным выбором!  Взять  женщину  или  взять  сто
тысяч?
     Король наклонился вперед.
     - Так что же выбрали вы? Скорей скажите.
     - Я на некоторое время задержался в Панаме, - ответил Генри. - Как
вы поступили бы на моем месте,  ваше  величество?  Я  получил  и  то  и
другое. А может быть, и больше. Как знать, не унаследует ли эти рудники
когда - нибудь мой сын?
     - Я бы так и поступил! - воскликнул король. - Вы совершенно правы.
Именно так я и поступил бы. Это было умно, сударь. Выпьем, капитан,  за
предусмотрительность. Как вижу, ваши воинские таланты не ограничиваются
только войной. Говорят, вы не потерпели ни единого поражения в бою.  Но
скажите,  не  приходилось  ли  вам  терпеть  поражение  в  любви?   Это
великолепно, это большая редкость, если мужчина признает, что кто -  то
взял над ним верх в любви. Такое признание ведь идет вразрез  со  всеми
мужскими инстинктами. Еще рюмочку, сударь, и  расскажите  нам  о  вашем
поражении.
     - Не от женщины, государь...  Но  однажды  мне  нанесла  поражение
Смерть. Есть вещи, которые так обжигают душу, что боль не оставляет нас
всю жизнь. Вы просили рассказать вам истинную историю.  Ваше  здоровье,
государь! Родился я в  Уэльсе  среди  гор.  Мой  отец  был  джентльмен.
Однажды летом, когда я был еще отроком, к нам в горы приехала маленькая
французская принцесса подышать целительным воздухом. Свита при ней была
небольшая,  и  ей  удалось  обрести  некоторую  свободу,   потому   что
отличалась она живостью нрава, своеволием и умом.  Как  -  то  утром  я
увидел ее, когда она  купалась  в  реке  совсем  одна.  Обнаженная,  не
знающая стыда. Через час - такая уж жаркая кровь струится  в  жилах  ее
соотечественниц! - она покоилась в моих объятиях. Государь, никакие мои
странствования, никакие красавицы, никакие взятые мной города не дарили
мне той радости, какой были напоены дни того счастливого лета. Когда ей
удавалось незаметно убежать, мы играли в  горах  точно  юные  боги.  Но
этого нам было мало. Мы хотели пожениться. Она задумала  отказаться  от
своего высокого положения и бежать со мной в Америку... А потом настала
осень. И однажды она сказала: "Меня вот - вот увезут, но я  не  поеду".
На другой день она не пришла. Ночью  я  прокрался  к  ее  окну,  и  она
бросила мне записку: "Я заперта здесь. Меня высекли". Я вернулся домой:
что мне оставалось  делать?  Я  не  мог  сразиться  с  ними,  с  дюжими
солдатами, которые ее охраняли. Глубокой ночью раздался стук в дверь  и
крики: "Где найти доктора? Маленькая принцесса отравилась!"
     Генри  поднял  глаза.  Король  иронически  улыбался.  Джон   Ивлин
барабанил пальцами по столу.
     - Да? - сказал король. - Да? - Он усмехнулся.
     - Ах, стар я стал, стар! - простонал Генри. - Все это выдумки. Она
была крестьянской девочкой, дочкой бедного испольщика.
     Он, пошатываясь, поднялся на ноги  и  побрел  к  двери.  Его  лицо
горело от стыда.
     - Капитан Морган, вы забываетесь!
     - Я... забываюсь?..
     - Существуют определенные знаки вежливости И обычай требует, чтобы
вы оказывали их нашей особе.
     - Молю о прощении, государь. И прошу вашего разрешения  удалиться.
Я... я болен. - Отвешивая поклоны, он вышел из комнаты.
     Король улыбался, прихлебывая вино.
     - Как может, Джон, такой большой военачальник быть  таким  большим
дураком?
     Джон Ивлин ответил:
     - Чего же вы хотите? Не будь великие люди дураками,  от  мира  уже
давным -  давно  ничего  не  осталось  бы.  Как  же  иначе?  Безумие  и
испорченное зрение - вот основы величия.
     - Ты хочешь сказать, что я все вижу искаженно?
     - Нет, я ничего подобного не думал.
     - Следовательно, ты наме...
     - Я еще не кончил с Генри Морганом. У него был талант к пиратству,
сделавший его великим. А вы тут же вообразили его великим правителем. И
сделали его вице-губернатором. Чем уподобились большинству. Вы считаете,
что человек, блистающий в чем - то одном, обязательно будет блистать  и
на любом другом поприще. Если человеку удаются хитроумные  механические
игрушки, вы  уже  полагаете,  что  он  способен  командовать  огромными
армиями или управлять государством. Вы думаете, раз вы хороший  король,
то должны быть хорошим любовником. И наоборот.
     - Наоборот?
     -  Шутливая  альтернатива,  государь.  Словесный  выкрутас,  чтобы
заслужить улыбку, не более того.
     - Ах, так! Ну, а Морган и его безумие?..
     - Конечно, он дурак, государь, не то он сейчас ковырял бы землю  в
Уэльсе или ломал камни в рудниках. Но он чего - то хотел и по  глупости
решил, что сумеет добиться своего. И благодаря  глупости  действительно
добился... отчасти. Вспомните принцессу!
     Король уже снова улыбался.
     - Мне  еще  не  встречался  мужчина,  который  говорил  бы  правду
женщинам или о женщинах. Почему бы это, Джон?
     - Пожалуй, государь, вы поймете, если сначала объясните,  что  это
за царапина у вас под правым глазом. Вчера ее там не было, и она  очень
похожа...
     - Да - да...  неловкий  брадобрей.  Умеете  вы,  Джон,  оскорблять
исподтишка. Порой вы даже не замечаете как.  Научитесь  владеть  собой,
если намерены оставаться при королевских дворах на долгий срок.

     III

     Генри Морган восседал в судейском кресле в Порт-Ройале.  Перед  ним
на полу слепящим  надгробием  лежала  глыба  белого  солнечного  света.
Бесчисленные мушиные оркестры выводили свои надоедливые симонии во всех
углах обширного зала. Жужжащие голоса адвокатов и стряпчих  вели  более
громкие партии,  но  в  той  же  тональности.  Сонно  бродили  судебные
приставы, и одно дело сменялось другим.
     - Ваша милость,  призошло  сие  пятнадцатого  числа  сего  месяца.
Уильямсон вошел в сад Картрайта, дабы самолично убедиться... убедиться,
ваша милость, что дерево растет именно так, как описывалось. Но пока он
находился там...
     Дело было доведено до монотонного финала. Сэр Генри по ту  сторону
широкого стола сонно пошевелился. Стражники ввели  угрюмого  бродягу  в
рубище из рваной парусины.
     - Обвиняется в краже четырех сухарей и зеркальца у  Имярека,  ваша
милость.
     - Доказательство?
     - Его захватили на месте преступления, ваша милость.
     - Украл ты или не украл четыре сухаря и зеркальце?
     Лицо обвиняемого стало еще угрюмее.
     - Я им сказал.
     - Ваша милость, - рявкнул стражник.
     - Ваша милость.
     - С какой целью ты украл означенные
     - По нужде.
     - Говори "ваша милость"!
     - Ваша милость.
     - Какой нужде?
     - Сухари, чтоб съесть.
     - Ваша милость.
     - Ваша милость.
     - А зеркальце?
     - Зеркальце, чтоб на себя посмотреть.
     - Ваша милость.
     - Ваша милость.
     Преступника увели отбывать срок его заключения.
     Затем  стражники  поставили  перед  судьей  исхудалую  женщину   с
землистым лицом.
     - Обвиняется в блуде и притонодержательстве. ваша милость.
     - Притонодержательство противозаконно, - с раздражением сказал сэр
Генри. - но с каких это пор мы караем людей за блуд?
     - Ваша милость, природа этой женщины... Попечение об  общественном
здоровье... Мы полагали, что суть обвинения ясна.
     - А - а! Да - да. Под замок ее! И побыстрее!
     Женщина завыла.
     Сэр Генри уткнул лоб в ладони и  даже  не  взглянул  на  очередных
арестантов.
     - Обвиняются в пиратстве, ваша милость, в  нарушении  королевского
мира, в военном нападении на подданных дружественной державы.
     Сэр Генри быстро покосился на обвиняемых. Один  был  толстячком  с
выпученными от ужаса глазами, другой тощим, седым и одноруким.
     - Доказательства их вины?
     - Показания пяти свидетелей, ваша милость.
     - Ах, так? Признаете вы себя виновными или нет?
     Высокий обнял единственной рукой плечи товарища.
     - Признаем, ваша милость.
     - Признаете, что виновны? - в изумлении вскричал сэр Генри.  -  Но
пираты никогда не сознаются. Таких прецедентов еще не было!
     - Мы признаем себя виновными, ваша милость.
     - Но почему?
     - Пятьдесят человек видели все своими глазами, ваша милость. Зачем
нам отнимать у вас время, запираясь, если пятьдесят свидетелей  тут  же
опровергнут нас под присягой? Нет, мы смирились со своим жребием,  ваша
милость. Мы не стыдимся ни последнего  нашего  деяния,  ни  всей  нашей
жизни. - Жилистая рука крепче обвила плечи флибустьера, смахивавшего на
бочонок.
     Несколько мгновений Генри хранил молчание.  Потом  поднял  на  них
утомленный взгляд.
     - Я приговариваю вас к повешению.
     - К повешению, ваша милость?
     - За шею. Пока в вас не угаснет жизнь.
     - Вы сильно изменились, сэр.
     Сэр Генри наклонился вперед и вперил взгляд  в  арестантов,  потом
его губы растянулись в улыбке.
     -  Да,  -  сказал  он  негромко.  -  Я изменился. Тот Генри Морган,
которого  вы  знали,  это  вовсе не сэр Генри Морган, который приговорил
вас  к  смерти.  Теперь  я убиваю не в свирепых схватках, не в ярости, а
холодно  - потому что не могу иначе. - Сэр Генри повысил голос. Очистить
зал,  но поставить охрану у дверей. Я желаю допросить обвиняемых с глазу
на глаз.
     Когда они остались одни, он сказал:
     - Я сам знаю, что изменился, но скажите мне,  какие  изменения  вы
заметили?
     Бургундцы переглянулись. - Скажи ты, Эмиль.
     - Вы вот в чем изменились, сэр. Прежде вы знали, что  вы  делаете.
Были уверены в себе.
     - Вот - вот, - перебил второй. - Теперь вы не знаете... вы  больше
в себе не уверены. Когда - то вы были самим собой.  А  такому  человеку
можно доверять. Теперь же вас словно трое. И доверься мы одному из вас,
то опасались бы остальных двух.
     Сэр Генри засмеялся.
     - Это более или менее верно. Моей вины  тут  нет,  но  это  верно.
Цивилизованность расщепляет человека, а тот, кто не хочет расщепляться,
погибает.
     - Мы про цивилизованность позабыли, спасибо нашей матери - родине,
- злобно пробурчал Антуан.
     - Как жаль, что приходится вас повесить.
     - А так ли уж это обязательно,  сэр?  Нельзя  ли  нам  бежать  или
получить помилование?
     - Нет,  повесить  вас  необходимо.  Я  очень  сожалею,  но  ничего
изменить не могу. Это мой долг.
     - Но ваш долг по  отношению  к  друзьям,  сэр?  К  людям,  которые
сражались рядом с вами, мешали свою кровь с вашей...
     - Послушай, Тот Бургундец! Долг существует двоякого рода - вспомни
хотя бы свою Францию! Ты сослался на  один,  менее  святой.  А  другой,
ненарушимый долг, это, так сказать, долг во имя видимости. Вешаю я  вас
не потому, что вы пираты, а потому, что мне  положено  вешать  пиратов.
Мне  вас  жаль.  Я  рад  был  бы  отправить  вас  в   тюрьму,   снабдив
напильниками, но не могу. Пока я исполняю все, что положено, я  остаюсь
судьей. Если же я в чем - то уклонюсь,  неважно  из  каких  побуждений,
меня могут повесить самого.
     - Да, это так, сэр. Я вспомнил. - Он повернулся  к  своему  другу,
которого била дрожь ужаса. -  Видишь,  как  обстоит  дело,  Эмиль?  Ему
трудно говорить нам  это,  он  ведь  страдает.  Быть  может,  он  таким
способом наказывает себя за то, что сделал или не сумел  сделать.  Быть
может, он вспоминает Чагрес, Эмиль.
     - Чагрес! - Сэр Генри с  интересом  наклонился  вперед.  -  Что
произошло, когда я уплыл? Расскажите!
     - Таких проклятий, сэр, мало кому доставалось на долю  прежде  или
потом. И как только вас не пытали в  фантазиях!  Пожирали  ваше  сердце
сырым, а душу спроваживали в преисподнюю. Редко когда мне выпадало  так
позабавиться, сэр, потому что я - то знал, что каждый, кто вас поносит,
в душе изнывает от зависти к вам. Я был горд за вас, сэр.
     - И они разбежались кто куда?
     - Разбежались и погибли, бедные несмышленые ребятишки!
     - Ну, не хотел бы я попасть в лапы этих ребятишек! Скажите  мне...
- Голос сэра Генри погрустнел. - О Панаме... Мы ведь отправились  туда.
правда? Мы действительно взяли Панаму, верно? И разграбили  ее?  И  вел
вас я, так?
     - Да. Великолепное было сражение и горы добычи. Впрочем, о ней  вы
знаете больше пас.
     - Порой я сомневаюсь: а правда ли это тело побывало  в  Панаме?  Я
уверен, что этот мозг там не бывал. Я рад бы посидеть с вами  подольше,
потолковать о старых временах, но меня  ждет  жена.  Она  всегда  пилит
меня, если я опаздываю ко второму завтраку. -  И  он  спросил  шутливым
тоном: - Когда вы желаете, чтобы вас повесили?
     Бургундцы зашептались.
     - Ну, вот опять - "повесили"! Когда нам хотелось бы сунуть  голову
в петлю? Да когда угодно, сэр. Нам не  хочется  доставлять  вам  лишние
хлопоты, но раз уж вы настаиваете, то в любое время, когда  виселица  и
палач  будут  свободны.  -  Антуан  шагнул  к  столу.  -  Эмиль  желает
предложить вам последнее доказательство своего  уважения.  Это  подарок
для  вашей  супруги  -  подарок,  одна  история  которого  делает   его
бесценным. Эмиль свято хранил его до последнего дня - и немалый  урожай
собрал он с  этого  талисмана,  ибо  поистине,  сэр,  в  нем  заключена
волшебная сила. Но Эмиль считает, что талисман отслужил свое,  сэр.  Он
полагает, что таким способом положит конец ходу  событий,  порожденному
его сокровищем. Сам же Эмиль, к несчастью, пользоваться  им  больше  не
сможет. Эмиль целует ручку леди Морган  и  выражает  ей  свое  глубокое
почтение с надлежащей благородной учтивостью.
     Тот  Бургундец  уронил  на  стол  розовую   жемчужину   и   быстро
отвернулся.
     Когда  их  увели,  сэр  Генри  откинулся  в  кресле  и уставился на
жемчужину.  Потом  сунул  ее  в  карман,  вышел  на улицу и направился к
приземистому  белому  дворцу вице-губернатора, точно такому же, каким он
был  при жизни сэра Эдварда. Леди Морган очень мучилась бы, если бы хоть
что  -  то  было  переделано  или  переставлено.  Она встретила Генри на
пороге.
     - Мы сегодня обедаем у Воонов. Но что мне  делать  с  кучером?  Он
пьян. Сколько раз я говорила, чтобы вы запирали  свой  шкафчик,  но  вы
никогда меня не слушаете. Он прокрался в дом и стащил бутылку  с  вашей
полки. Другого объяснения нет!
     - Протяните руку, душенька. У меня для вас подарок.
     Он положил ей на ладонь розовую жемчужину.
     Несколько мгновений она созерцала розовый овал,  щеки  ее  окрасил
румянец радости, но тут же ее взгляд стал подозрительным.
     - Что вы такое затеяли?
     - Затеял? Я заседал в суде.
     - И там нашли вот это? - Ее лицо просветлело. Понимаю! Вы, наконец,
догадались, что вчера я была вами недовольна. Если хотите знать правду,
вы были нетрезвы! Все смотрели на вас и перешептывались! Не возражайте!
Я видела их и видела вас. И вот теперь вы хотите  задобрить  меня,  мою
совесть.
     - Наконец догадался! Я догадывался, что вы  мной  недовольны,  еще
когда мы возвращались домой, а потом почти до самого утра. Вы правы.  Я
догадывался. По правде говоря, я даже не сомневался. Но о  жемчужине  я
расскажу вам всю правду.
     - Да, конечно, так как знаете, что не сумеете меня обмануть. Когда
же, наконец. Генри, вы перестанете внушать себе, будто способны  утаить
от меня хоть одну свою мысль!
     - Но я не думал вас обманывать. Вы не дали мне времени объяснить.
     - Чтобы сказать правду, времени требуется не больше, чем...
     - Пожалуйста,  дослушайте  меня,  Элизабет.  Утром  я  судил  двух
пиратов, и они отдали ее мне.
     Она улыбнулась улыбкой бесконечного превосходства.
     - Отдали ее вам? Почему? Вы их отпустили? Как это было бы  на  вас
похоже! Порой я думаю, что вы так бы и остались одним из них,  если  бы
не я. Мне кажется, вы не отдаете себе отчета. Генри, что это я  сделала
вас  тем,  что  вы  есть  -  человеком,  носящим   рыцарский   сан,   и
джентльменом.  Вы  же  сделали  себя  флибустьером!  Но  ответьте,   вы
отпустили этих пиратов?
     - Нет. Я приговорил их к смерти.
     - А - а! Так почему же они отдали вам жемчужину?
     - Душенька, они отдали ее мне, потому что им некуда было ее  деть.
Конечно, они могли бы преподнести ее палачу, но  как  -  то  не  совсем
ловко осыпать жемчугом того, кто сейчас наденет тебе петлю на шею. По -
моему, вряд ли можно подружиться с собственным палачом.  А  потому  они
отдали ее мне, я же... - Тут он улыбнулся широко и простодушно. - Я  же
дарю ее вам, потому что люблю вас.
     - Ну, мне нетрудно узнать, что у вас там было с пиратами.  А  ваша
нежность... Вы любите меня, пока я не спускаю с вас глаз, и ни  минутой
дольше. Я вас знаю досконально. Но я рада, что их повесили.  Лорд  Воон
говорит, что они опасны даже нам. Он говорит,  что  они  того  и  гляди
перестанут допекать Испанию и примутся за нас. Он говорит, что их  надо
истребить, как бешеных собак, и чем скорее, тем лучше.  И  каждый  раз,
когда  одним  становится  меньше,  я  чувствую  себя  чуть  в   большей
безопасности.
     - Но, душенька, лорд Воон ничего о флибустьерах  не  знает,  тогда
как я...
     - Генри, почему вы держите меня тут, хотя знаете, что у  меня  еще
тысяча дел? Раз у вас  самого  свободного  времени  хоть  отбавляй,  вы
полагаете, что у меня  нет  других  занятий,  кроме  как  помогать  вам
бездельничать? А  теперь  возьмитесь  за  кучера.  Я  окажусь  в  очень
неловком положении, если он не сможет держаться прямо. Ведь на Джейкобе
ливрея будет сидеть мешком, как ее ни ушивай. Я  сказала  вам,  что  он
пьян? Хоть утопите его, но чтобы  к  вечеру  он  протрезвел!  А  теперь
поторопитесь. Я буду мучиться, пока не услышу, что он способен  держать
спину прямо. -  Она  уже  собралась  войти  в  дом,  но  повернулась  и
поцеловала его в щеку.
     - А жемчужина очень миленькая. Благодарю вас, дорогой,  -  сказала
она. - Разумеется, я  позабочусь,  чтобы  мосье  Банзе  оценил  ее  как
следует. Послушав, что говорил лорд Воон, я утратила всякое  доверие  к
пиратам. Возможно, они хотели подкупить вас подделкой, ведь вы бы  ниче
     - Мне бы хотелось поговорить с вами кое о чем, сэр.
     Сэр Генри побрел к конюшне. Как случалось уже не раз, ему стало не
по себе. Время  от  времени  ему  начинало  казаться,  что  утверждения
Элизабет,   будто   она   знает    его    досконально,    соответствуют
действительности. И ему становилось тревожно.

     IV

     Сэр Генри  Морган  лежал  в  огромной  кровати.  В  кровати  такой
широкой, что его тело под простыней казалось  снежным  горным  хребтом,
разделяющим две необъятные равнины. Со стен спальни  на  него  смотрели
поблескивающие глаза его предков. Самодовольные  усмешки  на  их  губах
говорили: "О да, рыцарский сан, как же, как же! Но мы - то  знаем,  чем
ты купил свое рыцарство!"  Воздух  в  комнате  был  тяжелый,  душный  и
жаркий. Таким всегда кажется воздух в комнате, где кто - то умирает.
     Сэр Генри смотрел в потолок. Уже  час  этот  таинственный  потолок
ввергал его в недоумение. Никакой подпорки в середине - так  почему  он
не падает? Час был поздний. Все в  спальне  хранили  молчание:  шныряют
вокруг, притворяются привидениями,  думал  он.  Пытаются  внушить  ему,
будто он уже умер. И он закрыл глаза - не то  от  слабости,  не  то  от
равнодушия. Потом услышал, как вошел  врач,  почувствовал,  что  пальцы
нащупывают его пульс. Затем гулкий самодовольный голос грянул:
     - Мне очень жаль, леди Морган. Но сделать больше ничего нельзя.  Я
даже не знаю, что с ним. Какая - то застарелая лесная лихорадка, должно
быть. Можно еще раз отворить ему  кровь,  но  мы  уже  выпустили  много
крови, а пользы это словно бы не принесло.  Впрочем,  если  ему  станет
хуже, я попробую.
     - Так он умрет? - спросила леди Морган. Генри подумал,  что  в  ее
вопросе было больше любопытства, чем печали.
     - Да, он умрет, если только бог его  не  исцелит.  Один  лишь  бог
знает, что ждет его пациентов.
     А затем комнату освободили от людей.  Генри  знал,  что  его  жена
сидит возле кровати. Он слышал, как она тихо плачет  где  -  то  совсем
рядом. "Как жаль, - думал он, - что нельзя отплыть в смерть на корабле,
не то она могла бы упаковать мой  сундучок.  Ей  было  бы  так  приятно
знать, что я войду в небесные врата с приличным запасом чистого белья".
     - Муж мой... Генри... муж мой...
     Он повернул голову и с любопытством посмотрел на нее.  Его  взгляд
проник в самую глубь ее глаз. Внезапно им овладело отчаяние.
     "Эта женщина любит меня, - сказал он себе.  -  Эта  женщина  любит
меня, а я и не знал. Мне не дано было узнать такую любовь. Ее  глаза...
ее глаза... нет, все это далеко превосходит мое понимание. Неужели  она
меня всегда любила? - Он посмотрел еще раз. - Она близка к богу.  По  -
моему, женщины ближе к богу, чем  мужчины.  Говорить  про  это  они  не
умеют, но, черт возьми, это так и светится у них в глазах. И она  любит
меня. Любила все время, пока пилила  меня,  допекала  и  ела  поедом...
любила, а я даже  не  знал.  Ну,  а  если  бы  и  знал,  так  что?"  Он
отвернулся. Эта печаль была такой огромной, такой  жгучей  и  страшной,
что ее невыносимо было видеть. Страшно смотреть, как в  глазах  женщины
сияет ее душа.
     Так, значит, он сейчас умрет. Довольно приятно, если смерть -  вот
такая. Ему тепло, только он бесконечно устал. Вскоре он  уснет,  это  и
будет смерть - Сестра Смерть.
     Он понял, что в комнату вошел кто - то. Его жена  наклонилась  над
ним, и он не отвел устремленный вверх взгляд. Она рассердилась бы, если
бы знала, что он может повернуть голову, если захочет.
     - Дорогой, пришел священник, - сказала его жена. Будь с ним  милым.
О, пожалуйста, выслушай его! Это может помочь тебе... потом.
     А! Заботлива, как всегда! Уж она постарается, насколько это  будет
зависеть от нее, чтобы со  Вседержителем  был  заключен  тот  или  иной
договор. Ее привязанность была деятельной силой, но ее любовь - та, что
светилась у нее в глазах, - ввергала в ужас.
     Генри  почувствовал,  что  его  руку  взяла  теплая  мягкая  рука.
Приятный голос в чем - то убеждал его. Но слушать было трудно - потолок
угрожающе покачивался.
     - Бог - это Любовь, - говорил голос. - Вы должны уповать на бога.
     - Бог - это Любовь, - машинально повторил Генри.
     - Помолимся, - сказал голос.
     Внезапно Генри посетило воспоминание детства. У него ужасно  болит
ухо, и мать держит его в объятиях. Кончиками  пальцев  она  поглаживает
его запястье. "Все вздор! - говорит она. (Он хорошо помнит, как она это
сказала.) - Все  вздор!  Бог  -  это  Любовь!  Он  не  позволит,  чтобы
маленьким мальчикам было больно. Ну-ка, повторяй за мной: "Господь  -
Пастырь мой;  я  ни  в  чем  не  буду  нуждаться".  Словно  давала  ему
лекарство. Точно таким же тоном она скомандовала бы: "Ну-ка, проглоти
эту микстуру ! "
     Генри почувствовал, как теплые пальцы  священника  перебрались  на
его запястье и принялись поглаживать, поглаживать...
     - Господь - Пастырь мой; я ни в чем не  буду  нуждаться,  -  сонно
бормотал Генри. - Он покоит меня на злачных пажитях...  -  Поглаживание
продолжалось, но со все большим нажимом. Голос священника стал громким,
властным, словно после многих лет терпеливого ожидания церковь  наконец
- то прибрала Генри Моргана к рукам. Голос звучал почти злорадно.
     - Вы раскаялись в своих грехах, сэр Генри?
     - В моих грехах? Нет, я о них не  думал.  Мне  надо  раскаяться  в
Панаме?
     Священник смутился.
     -  Ну,  Панама была патриотическим завоеванием. Король его одобрил.
Да и речь шла о папистах.
     - Но каковы же тогда мои грехи?  -  продолжал  Генри.  -  Я  помню
только самые приятные и самые тягостные из них. В приятных мне почему -
то раскаиваться не по душе.  Словно  я  предаю  их,  а  они  ведь  были
прелестны. Тягостные же грехи несли  искупления  в  самих  себе,  точно
тайные кинжалы. Так как же я могу раскаяться,  сударь?  Предположим,  я
переберу всю свою жизнь, называя  и  оплакивая  каждый  свой  поступок,
начиная от выплюнутой соски и кончая последним  посещением  борделя.  Я
могу раскаяться во всем, что припомню, но  если  забуду  хотя  бы  один
грех, мое покаяние окажется бессмысленным.
     - Вы раскаялись в своих грехах, сэр Генри?
     И  тут  он  понял,  что не произнес ни слова. Говорить было трудно,
язык стал ленивым и неповоротливым.
     - Нет, - сказал он. - Я не могу их толком припомнить.
     - Ищите в сердце своем алчность, похоть, злобу. Вы должны  изгнать
скверну из своего сердца.
     -  Но,  сударь, я не помню, был ли случай, когда я нарочно поступал
плохо. Да, я совершал поступки, которые после выглядели дурными, но цель
у  меня  всегда  была  хорошая.  - И вновь он понял, что вслух не сказал
ничего.
     - Помолимся! - произнес голос.
     Генри неимоверным усилием заставил свой язык шевельнуться.
     - Нет! - вскричал он.
     - Но ведь вы молились прежде!
     - Да, я молился прежде... потому что моей матери это доставило  бы
удовольствие. Ей бы хотелось, чтобы я по - молился хотя бы один раз - в
доказательство, что она хорошо меня воспитала, в подтверждение, что она
исполнила свой долг по отношению ко мне.
     -  И  вы  готовы  умереть  без  покаяния,  сэр Генри? Неужели вы не
боитесь смерти?
     -  Я  слишком  устал, сударь, и слишком ленив, чтобы задумываться о
покаянии.  А  смерти я не боюсь. Я видел много кровопролитий, но из тех,
к кому я питал уважение, ни один не боялся смерти. Нет, только умирания.
Видите  ли,  сударь,  смерть - чисто умозрительный вопрос, но умирание -
это боль, боль, боль. А эта моя смерть, сударь, пока очень приятна. Нет,
сударь, я даже умирания не боюсь. Оно нетрудно и только баюкало бы, если
бы  меня  оставили  в  покое.  Я словно погружаюсь в сон после отчаянных
усилий.
     Он снова услышал голос священника, но, хотя теплая  рука  все  еще
поглаживала его запястье, голос доносился откуда - то издалека.
     - Он не отвечает мне, - говорил священник. - Я тревожусь за его
душу.
     И тут он услышал,  что  с  ним  говорит  его  жена.  -  Вы  должны
помолиться, дорогой. Ведь  все  молятся.  Как  вы  сможете  попасть  на
небеса, если не будете молиться?
     Ну, вот она опять тщится заключить договор с богом.  Но  Генри  не
захотел посмотреть на нее. Пусть ее философия простодушна, но  глаза
у нее столь же глубоки и столь же печальны, как безграничный  небосвод.
Ему хотелось сказать: "Я не хочу попасть на небеса, когда  умру.  Я  не
хочу, чтобы меня  беспокоили".  Какую  суету  подняли  они  вокруг  его
смерти!
     В комнату вернулся врач. -  Он  без  сознания,  -  объявил  гулкий
голос. - Нет, все - таки кровь пустить надо.
     Генри  почувствовал,  как  скальпель  царапнул  ему  руку. Это было
приятно.  Он  был  бы  рад,  если  бы  его  опять  царапнули, и опять, и
опять...  но  концы  с  концами  где  -  то  не сходились. Ему следовало
чувствовать,  как  он  теряет кровь, а вместо этого он ощущал, что в его
тело проникает таинственное тепло. По груди и плечам разливался бодрящий
жар, словно в жилах у него пело крепкое старинное вино.
     И вдруг начались странные перемены.  Он  обнаружил,  что  способен
видеть сквозь закрытые веки, способен видеть все вокруг, не поворачивая
головы. И врач, и жена, и священник, и  даже  комната  отодвигались  от
него.
     "Они движутся, - подумал он. - Я не двигаюсь. Я недвижим. Я  центр
всего сущего и не могу  пошевелиться.  Я  тяжел,  как  вселенная.  Быть
может, я и есть вселенная".
     В  его  сознание  вливался  низкий  сладостный  аккорд,  звенящий,
глубокий органный аккорд, и переполнял его,  и  словно  порождался  его
мозгом, и наводнял  его  тело,  и  изливался  на  весь  мир.  С  легким
изумлением он заметил, что комната  исчезла.  Он  лежал  в  бесконечном
темном гроте, по стенам  которого  тянулись  ряды  толстых  приземистых
колонн из зеленого мерцающего хрусталя. Он попрежнему лежал на спине, а
длинный  грот  скользил  мимо.  Внезапно  движение  прекратилось.   Его
окружили непонятные  существа  с  детскими  телами,  тяжелыми  вздутыми
головами, но без лиц. На месте лица  виднелся  только  плотный  гладкий
слой кожи. Эти существа говорили и верещали сухими  хриплыми  голосами.
Генри не понимал, как они могут говорить, если у них нет рта.
     Очень медленно он понял, что это его поступки и его мысли, живущие
у Сестры Смерти. Все они, едва появившись на свет, отправлялись жить  у
Сестры Смерти. Когда он понял, кто они  такие,  безликие  крошки  тесно
сомкнулись вокруг его одра.
     - Зачем ты меня совершил? - кричал один.
     - Не знаю. Я тебя не помню.
     - Зачем ты меня подумал?
     - Не знаю. Наверное, знал, а потом забыл. Здесь, в  гроте,  память
покидает меня.
     Но они продолжали навязчиво спрашивать, их голоса становились  все
более и более пронзительными, и они заглушили великий Аккорд.
     - Мне, мне ответь!
     - Нет, мне!
     - Оставьте меня, дайте мне отдохнуть, - утомленно сказал Генри.  -
Я устал, да и все равно мне вам нечего ответить.
     Тут он  заметил,  что  все  они  склоняются  перед  приближающейся
фигурой, поворачиваются ей навстречу, дрожат,  падают  на  колени  и  с
мольбой тянут к ней руки.
     Генри сосредоточил свое внимание на неведомом видении. Да это же...
К  нему  шла  Элизабет,  маленькая Элизабет с золотыми волосами и лицом,
полным  юной  мудрости. Ее стан обвивала гирлянда из васильков, а темные
от  странного  недоумения  глаза  сияли. Она удивленно вздрогнула, узнав
Генри.
     -  Я  - Элизабет, - сказала она. - Ты не пришел повидать меня перед
тем, как покинул дом.
     - Да. Мне кажется, я боялся заговорить  с  тобой.  Но  я  стоял  в
темноте под твоим окном, и я свистнул.
     - Правда? - Она радостно улыбнулась ему. - Какой ты милый!  Только
я не понимаю, почему ты меня боялся, такой маленькой девочки? Дурачок.
     - Я не знаю, почему, - ответил он. - Я убежал. Мной владела  сила,
которая теперь ускользает из всех миров. Мои воспоминания покидают меня
одно за другим, точно дряхлые лебеди, улетающие на  затерянный  в  море
островок, чтобы умереть. Но ты же  стала  принцессой?  Ведь  правда?  -
спросил он с тревогой.
     - Да, может быть. Мне  хотелось  бы  верить,  что  стала.  Я  тоже
забываю. Скажи, ты правда стоял там в темноте?
     Генри заметил одну странность. Стоило ему  пристальнее  посмотреть
на припавшее к земле безликое создание, как оно  исчезало.  Забавляясь,
он переводил взгляд с одного на другое, пока там не осталось ни одного.
     - Ты правда стоял там в темноте?
     - Не знаю. Может быть, я просто об этом подумал.
     Он поглядел на Элизабет, но и она исчезла. Остался только  красный
раскаленный уголек, но и он быстро угасал.
     - Подожди, Элизабет...  Подожди!  Скажи,  где  мой  отец?  Я  хочу
увидеть моего отца.
     Гаснущий уголек ответил:
     - Твой отец мертв и тем счастлив. Он боялся изведать даже смерть.
     - Ну, а Мерлин?.. Где Мерлин?  Если  бы  мне  только  удалось  его
отыскать!
     - Мерлин? О нем ты бы должен знать. Мерлин пасет грезы на Авалоне.
     С сухим резким щелчком  уголек  погас.  И  больше  нигде  не  было
никакого света. На мгновение Генри уловил  глубокое  мелодичное  биение
Аккорда.


перевод И.Гуровой


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]