Смысл этого обращения явно заключал заслуженный упрек  пришельцу,  но
таково было его дьявольское бесстыдство, что он обернул его по-своему.
   - А выражаясь без прикрас, проваливайте! - сказал он елейным тоном  и
поглядывая на меня искоса.
   Никакие блага в мире не принудили бы меня  заговорить,  даже  позвать
слугу было свыше моих сил. Я предпочитал  сам  служить  этому  человеку,
лишь бы только не открывать рта. Поэтому я молча повернулся и  пошел  по
дорожке к кустарнику с сердцем, исполненным гнева и  отчаяния.  Под  де-
ревьями было уже темно, и я шел, совсем позабыв зачем, пока чуть было не
сломал себе шею, споткнувшись о саквояжи. И странное дело. До того я, не
замечая тяжести, тащил оба саквояжа, теперь же едва мог управиться с од-
ним. И это обстоятельство, заставив меня сделать  два  конца,  отсрочило
мое возвращение в залу.
   Когда я вошел туда, с приветствиями было уже покончено, семья  сидела
за ужином и по недосмотру, уязвившему меня до глубины души, мне на столе
не было поставлено прибора. До сих пор я видел  одну  сторону  характера
Баллантрэ, теперь мне предстояло увидеть и другую. Именно Баллантрэ пер-
вым заметил мое появление и некоторое замешательство. Он вскочил со сту-
ла.
   - Так это я занял место добрейшего Маккеллара! - вскричал он. - Джон,
поставь прибор мистеру Балли! Клянусь, я никого  не  потревожу,  а  стол
достаточно велик для всех нас.
   Я не верил ушам, - до того дружелюбно звучал его голос, - и счел  об-
маном чувств, когда он взял меня за плечи и, смеясь, усадил на мое  мес-
то. И пока Джон ставил ему новый прибор, он подошел к креслу отца и нак-
лонился над стариком, а тот поднял взор на сына, и они поглядели друг на
друга с такой спокойной нежностью, что я невольно протер глаза вне  себя
от изумления.
   Но и дальше все шло в том же духе. Ни одного резкого слова, ни  одной
кривой усмешки. Он отбросил даже свой резкий английский говор и стал го-
ворить на родном шотландском наречии, что придавало особую прелесть  его
почтительным речам; и хотя манеры его отличались  изысканностью,  чуждой
простым нравам Дэррисдира, все же это была не навязчивая учтивость,  ко-
торая унижала бы нас, - напротив, она была нам  приятна.  В  продолжение
всего ужина он с большим почтением чокался со мною, оборачивался,  чтобы
сказать милостивое слово Джону, нежно поглаживая руку отца,  рассказывал
забавные случаи из своих приключений, с умилением вспоминал старые дни в
Дэррисдире - словом, поведение его было так чарующе, а сам он так  обая-
телен и красив, что я не удивлялся тому, что милорд и миссис Генри сиде-
ли за столом с сияющими лицами, а Джон прислуживал нам, роняя  слезы  из
глаз.
   Как только ужин окончился, миссис Генри поднялась, чтобы уйти.
   - Это не было у вас в обычае, Алисой, - сказал он.
   - Теперь я всегда так делаю, - ответила она, что было неправдой, -  и
я желаю вам доброй ночи. Джеме, и приветствую  вас  -  воскресшего...  -
сказала она, и голос ее пресекся и задрожал.
   Бедный мистер Генри, которому и так несладко пришлось за столом,  был
теперь в полном смятении: его радовало, что жена уходит,  огорчала  сама
причина этого, наконец, ошеломила горячность ее слов.
   Со своей стороны, я подумал, что я здесь лишний, и собирался последо-
вать за миссис Генри, но Баллантрэ заметил мое намерение.
   - Что вы, мистер Маккеллар, - сказал он. - Я сочту это за прямую неп-
риязнь. Я не могу допустить, чтобы вы ушли, это значило бы, что вы  счи-
таете меня не просто блудным сыном, но и чужаком, и позвольте  напомнить
вам, где - в собственном отчем доме! Нет, садитесь и выпейте еще стакан-
чик с мистером Балли.
   - Да! Да, мистер Маккеллар, - сказал милорд, - не надо считать  чужим
ни его, ни вас. Я уже говорил моему сыну, -  прибавил  он,  и  лицо  его
просветлело, что бывало каждый раз при этом слове, - как высоко ценим мы
ваши дружеские услуги.
   Я уселся на свое место и просидел молча до своего обычного часа. Воз-
можно, меня обмануло бы поведение этого человека, если бы не одно обсто-
ятельство, обнаружившее коварство его натуры. Вот это обстоятельство, на
основании  которого  каждый  прочитавший  вышеизложенное  может   делать
собственные заключения. Мистер Генри сидел угрюмый, несмотря на все свои
старания не выдавать себя в присутствии  милорда,  как  вдруг  Баллантрэ
вскочил с места, обошел вокруг стола и хлопнул брата по плечу.
   - Ну, полно, Гарри, Малыш, - сказал он, должно быть, применяя прозви-
ще их детских лет, - тебя не должно печалить то, что брат твой воротился
домой. Здесь все твое, и безо всякого спору, так что я вовсе на тебя  не
в обиде. Но и ты не должен сердиться на то, что я занял свое место у от-
цовского очага.
   - Он правду говорит, Генри, - сказал старый  лорд,  слегка  нахмурив-
шись, что с ним редко бывало. - Ты оказался в положении  старшего  брата
из притчи, и будь великодушен, не таи зла на брата своего.
   - Мне так легко приписать все худое, - сказал мистер Генри.
   - Да кто собирается приписывать тебе худое?  -  закричал  милорд  до-
вольно резко для такого обходительного человека. - Ты тысячу раз  заслу-
жил мою благодарность и благодарность брата и можешь полагаться  на  нее
крепко. И довольно об этом!
   - Да, Гарри, на постоянство моих чувств к тебе ты вполне можешь поло-
житься, - сказал Баллантрэ, и мне показалось, что в глазах мистера Генри
сверкнула ярость, когда он взглянул на брата.
   Вспоминая о прискорбных событиях, которые за этим последовали,  я  до
сих пор повторяю четыре вопроса, волновавшие меня тогда: была ли у этого
человека сознательная вражда к мистеру Генри? Или, может быть, им  руко-
водил корыстный расчет? Или просто наслаждение собственной  жестокостью,
которое мы наблюдаем в кошке и которое  богословы  приписывают  дьяволу?
Или, может быть, то, что он назвал бы любовью? По моему крайнему разуме-
нию, дело было в трех первых причинах, но может быть,  в  его  поведении
сказывались и все четыре. Тогда враждебностью к мистеру Генри можно было
бы объяснить ту ненависть, которая проявлялась в нем, когда они были од-
ни; расчет объяснял бы совершенно иное поведение в присутствии  милорда;
надежда на взаимность побуждала его оказывать внимание миссис  Генри;  а
наслаждение, доставляемое коварством, - тратить столько  усилий  на  эту
сложную и своенравную игру.
   Отчасти потому, чти я открыто держал сторону моего  патрона,  отчасти
же и потому, что в своих письмах в Париж часто допускал упреки, я  также
был включен в число жертв его дьявольской забавы.  Когда  мы  оставались
наедине, он осыпал меня насмешками; при хозяевах он обращался со мной  с
дружелюбной снисходительностью. Это было не только само по себе  тягост-
но, не только ставило меня постоянно в ложное положение, но заключало  в
себе неописуемую обиду. То; что он так пренебрегал мной в этой игре, как
бы считая меня недостойным иметь о ней собственное мнение,  бесило  меня
чрезвычайно. Но дело тут вовсе не во мне. Я упоминаю об этом только  по-
тому, что это принесло свою пользу, дав мне представление о муках, пере-
живаемых мистером Генри.
   Именно на него легло основное бремя. Как было ему любезничать на  лю-
дях с тем, кто наедине не пропускал случая уязвить его? Как мог он отве-
чать улыбкой обманщику и обидчику? Он был обречен на роль  неблагодарно-
го. Он был обречен на молчание. Даже будь он не так горд,  не  храни  он
молчание, кто поверил бы правде?  Расчетливое  коварство  принесло  свои
плоды: милорд и миссис Генри были ежедневно  свидетелями  происходящего;
они и на суде могли бы поклясться, что Баллантрэ был образцом терпения и
благожелательности, а мистер Генри  -  ходячей  завистью  и  неблагодар-
ностью. И как ни отвратительно было бы это в каждом, в мистере Генри это
было вдесятеро отвратительнее: кто мог забыть, что Баллантрэ рискует  на
родине жизнью и что он уже потерял и невесту, и титул, и состояние.
   - Генри, не прокатиться ли нам верхом? - спросит, например,  Баллант-
рэ.
   И мистер Генри, которого тот, не переставая, бесил все утро, буркнет:
   - Нет, не хочу.
   - Мне кажется, ты мог бы говорить со мной поласковей, - грустно заме-
тит лукавец.
   Я привожу это лишь к примеру, такие сцены разыгрывались  непрестанно.
Неудивительно, что мистера Генри осуждали, неудивительно и то, что я был
близок к разлитию желчи. Да при одном воспоминании об этом у меня стано-
вится горько во рту!
   Никогда еще на свете не было подобного дьявольского измышления; тако-
го коварного, такого простого, такого неуязвимого. Но  все  же  я  думаю
сейчас, как думал и всегда, что  миссис  Генри  могла  бы  читать  между
строк, могла  бы  лучше  разбираться  в  характере  своего  мужа;  после
стольких лет замужества могла бы завоевать или вынудить его доверие.  Да
и милорд тоже - такой наблюдательный джентльмен, - где была вся его про-
ницательность? Но, во-первых, обман осуществлялся мастерски и  мог  усы-
пить самого ангела-хранителя. Во-вторых (и это касается миссис Генри), я
давно замечал, что нет людей более далеких, чем те, кто охладел в супру-
жестве, - они словно глухи друг к другу,  и  нет  у  них  общего  языка.
В-третьих (и это касается обоих наблюдателей), оба они - и отец и жена -
были слишком ослеплены своей давнишней, неискоренимой  привязанностью  к
Баллантрэ. И, в-четвертых, опасность, которой, как полагали, подвергался
Баллантрэ (как полагали, говорю я, и вы скоро узнаете, почему),  застав-
ляла их считать тем более невеликодушной всякую критику его поступков и,
поддерживая в них постоянную нежную заботу о его жизни, делала слепыми к
его порокам.
   Именно тогда я до конца понял все значение хороших манер и горько оп-
лакивал собственную неотесанность. Мистер Генри был истый джентльмен;  в
минуты подъема и когда этого требовали обстоятельства,  он  мог  держать
себя с достоинством и воодушевлением, но в каждодневном обиходе (напрас-
но было бы отрицать это) он пренебрегал светскими приличиями.  Баллантрэ
(с другой стороны) не делал ни одного необдуманного движения. И вот каж-
дый шаг и каждый жест обоих как бы подтверждали мнение  об  утонченности
одного и грубости другого. И более того: чем крепче мистер Генри запуты-
вался в сетях брата, тем связаннее  становилось  его  поведение,  и  чем
больше Баллантрэ наслаждался злобной забавой, тем обаятельней,  тем  ра-
душней он выглядел! Так замысел его укреплялся самым ходом своего разви-
тия.
   Человек этот с большим искусством использовал тот риск, которому (как
я уже говорил) он якобы подвергался. Он говорил о нем тем, кто  его  лю-
бил, с веселой небрежностью, которая делала  положение  его  еще  трога-
тельней. А по отношению к мистеру Генри он применял  то  же  как  оружие
жестоких оскорблений. Помню, как однажды, когда мы втроем  были  одни  в
зале, он указал пальцем на простое стекло в цветном витраже.
   - Его вышибла твоя счастливая гинея, Иаков, - сказал он. И когда мис-
тер Генри только угрюмо взглянул на него в ответ, прибавил: - О, не гля-
ди на меня с такой бессильной злобой, милая мушка! Ты можешь в любой мо-
мент избавиться от своего паука. Доколе, о господи? Когда же наконец  ты
скатишься до предательства, мой совестливый братец? Уже это одно удержи-
вает меня в нашей дыре. Я всегда любил эксперименты.
   И так как мистер Генри, нахмурившись и весь побледнев, продолжал гля-
деть на него, Баллантрэ в Конце концов захохотал и хлопнул его по плечу,
обозвав цепным псом. Мой патрон отскочил с жестом, который мне показался
угрожающим, и, по-видимому, Баллантрэ был того же мнения, потому что  он
как-то смутился, и я уж не помню, чтобы он еще когда-либо  прикасался  к
мистеру Генри.
   Но хотя грозившая ему опасность не сходила у него  с  уст,  поведение
его казалось мне до странности неосторожным, и я начал думать, что  пра-
вительство, назначившее награду за его голову, крепко уснуло.  Не  стану
отрицать, что не раз меня подмывало донести на него, но два  соображения
меня удерживали: первое, что, если он окончит свою жизнь,  как  подобает
дворянину - на почетном эшафоте, он в памяти отца и жены  моего  патрона
навсегда останется в ореоле мученика; и второе, что если я хотя бы  сто-
роною буду замешан в этом деле, то не избежать подозрений и мистеру Ген-
ри.
   А тем временем наш враг появлялся всюду с непостижимой для меня  без-
заботностью. То, что он возвратился домой, было известно по всей округе,
и тем не менее его никто не беспокоил. Из столь многочисленных  и  столь
разных свидетелей его возвращения не находилось  ни  одного,  достаточно
верного престолу или хотя бы достаточно алчного, как твердил я  в  своей
бессильной злобе; и Баллантрэ свободно разъезжал повсюду, встречаемый  в
силу давнишней нелюбви к мистеру Генри гораздо радушнее своего  брата  и
пользуясь гораздо большей безопасностью, чем даже я, вечно дрожавший пе-
ред контрабандистами.
   Не то чтобы и у него не было своих забот; о них  я  теперь  и  поведу
речь, так как это имело свои серьезные последствия. Надеюсь, читатель не
забыл Джесси Браун. Она якшалась с контрабандистами, среди ее  приятелей
был сам капитан Крэйл, и она одна из первых узнала о пребывании  в  Дэр-
рисдире мистера Балли. По-моему, она давно уже была  совершенно  безраз-
лична к Баллантрэ, но у нее вошло в привычку  постоянно  связывать  свои
горести с его именем. На этом было основано все ее ломанье,  и  вот  те-
перь, когда он вернулся, она сочла за долг околачиваться по соседству  с
Дэррисдиром. Не успевал Баллантрэ выехать за ворота, как она уж тут  как
тут: в растерзанном виде, чаще всего  нетрезвая,  она  исступленно  при-
ветствовала своего "милого дружка", выкрикивала чувствительные стишки и,
как мне передавали, даже пыталась поплакать на его груди. Признаюсь, что
я умыл руки и даже был рад этим домогательствам, но  Баллантрэ,  который
других подвергал таким испытаниям, сам менее кого-либо был  способен  их
выносить. И вокруг замка разыгрывались престранные сцены. Говорили,  что
он прибегал к трости, а Джесси обращалась к своему излюбленному оружию -
камням. Вполне достоверно, что он предложил капитану Крэйлу избавить его
от этой женщины - предложение,  которое  капитан  Крэйл  отверг  с  нес-
войственной ему горячностью. И в конце концов победа осталась за Джесси.
Собраны  были  деньги,  состоялось  свидание,  при  котором  мой  гордый
джентльмен вынужден был подвергнуться лобызаниям  и  оплакиванию,  после
чего женщина эта открыла собственный кабак где-то близ Солуэя (точно  не
помню, где) и, по тем сведениям, которые однажды дошли до меня,  обзаве-
лась самой низкопробной клиентурой.
   Но это значит забегать много вперед. А тогда, когда Джесси только на-
чала преследовать Баллантрэ, он однажды явился в контору и сказал  тоном
гораздо более вежливым, чем обычно:
   - Маккеллар, одна полоумная девка не дает  мне  проходу.  Самому  мне
ввязываться в это дело неудобно, поэтому я обращаюсь к вам. Будьте  доб-
ры, займитесь этим: слуги должны получить строгое  приказание  гнать  ее
прочь.
   - Сэр, - сказал я не без внутренней дрожи, - ваши грязные делишки  вы
можете распутывать сами.
   Не говоря ни слова, он покинул комнату.
   Вскоре появился мистер Генри.
   - Вот еще новости! - закричал он. - Мало мне  унижений,  так  вы  еще
подбавляете? Вы что же это - оскорбили мистера Балли?
   - С вашего соизволения, мистер Генри, осмелюсь возразить, что это  он
оскорбил меня, и притом весьма грубо, - сказал я. -  Но  возможно,  что,
отвечая, я упустил из виду ваше положение. И когда  вы  узнаете  обстоя-
тельства дела, дорогой патрон, вам достаточно сказать лишь  слово.  Ради
вас я готов повиноваться ему во всем и даже, да простит мне  бог,  взять
грех на душу, - и затем я рассказал ему, как было дело.
   Мистер Генри усмехнулся, и более сумрачной усмешки я еще не видывал.
   - Вы поступили правильно, - сказал он. - Пусть пьет свою Джесси Браун
до дна. - И, заметив брата на дворе, он открыл  окно  и,  окликнув  его,
пригласил зайти в комнату переговорить.
   - Джеме, - сказал он, когда наш мучитель вошел и  затворил  за  собой
дверь, глядя на меня с торжествующей улыбкой в ожидании, что я буду уни-
жен. - Джеме, ты пришел ко мне с жалобой на мистера Маккеллара,  которую
я расследовал. Надо ли говорить, что его словам я всегда поверю  больше,
чем твоим; мы тут одни, и я могу брать пример с твоей собственной откро-
венности. Мистер Маккеллар - джентльмен, которым я дорожу; и  потрудись,
пока живешь под этой кровлей, не вступать более в ссору с  тем,  кого  я
буду поддерживать, чего бы это ни стоило мне и моей семье. А что касает-
ся поручения, с которым ты к нему обратился, ты сам должен разделываться
с последствиями своей жестокости, и ни один из моих слуг ни в коем  слу-
чае не должен быть помощником в этом деле.
   - Слуг моего отца, не так ли? - сказал Баллантрэ,
   - Иди к нему с этим сам, - сказал мистер Генри.
   Баллантрэ весь побелел. Он указал на меня пальцем.
   - Я требую, чтобы этот человек был уволен.
   - Этого не будет! - сказал мистер Генри.
   - Ты за это дорого заплатишь! - прошипел Баллантрэ.
   - Я уже так много заплатил за преступления  брата,  -  сказал  мистер
Генри, - что я полный банкрот, даже по части страха. Да  на  мне  живого
места нет, по которому ты мог бы ударить!
   - Ну, об этом ты скоро узнаешь, - сказал Баллантрэ и  выскользнул  из
комнаты.
   - Что он теперь затеет, Маккеллар! - воскликнул мистер Генри.
   - Отпустите меня, - сказал я. - Дорогой мой патрон, отпустите меня; я
послужу причиной новых несчастий.
   - Вы хотите оставить меня совсем одного? - сказал он.
   Нам скоро стало ясно, какой новый подкоп готовит Баллантрэ. Вплоть до
этого дня он вел по отношению к миссис Генри очень сдержанную  игру.  Он
явно избегал оставаться с ней наедине, что в то время казалось мне  соб-
людением приличий, а теперь представляется коварным маневром; он  встре-
чался с ней, по-видимому, только за столом и вел себя при встречах,  как
подобает любящему брату. Вплоть до этого дня он, можно сказать, не  ста-
новился открыто между мистером Генри и его женой, если не считать  того,
что выставлял перед ней мужа в самом неприглядном свете. Теперь все  из-
менилось; но потому ли, что он действительно мстил,  или  же,  скучая  в
Дэррисдире, просто искал развлечения, про то один дьявол ведает.
   Во всяком случае, с этого дня началась осада миссис Генри,  и  притом
столь искусная, что едва ли она сама что-либо замечала, а супруг ее при-
нужден был оставаться молчаливым свидетелем. Первая линия  апрошей  [29]
была заложена как бы невзначай. Однажды разговор, Как это часто  бывало,
зашел об изгнанниках во Франции, а затем коснулся их песен.
   - Если вас это интересует, - сказал Баллантрэ, - я расскажу  вам  про
одну песню, которая меня всегда трогала. Слова ее  грубоваты,  но  меня,
может быть, именно в моем положении, она задевала за самое сердце.  Дол-
жен вам сказать, что поется она от лица возлюбленной изгнанника, и выра-
жена в ней, может быть, не столько правда о том, что она думает, сколько
надежда и вера бедняги там, в далеком изгнании.
   Тут Баллантрэ вздохнул:
   - И какое же это трогательное зрелище, когда десяток грубых ирландцев
в караульной затянут ее и по слезам, катящимся из их  глаз,  видно,  как
она их пробирает! А поется она вот как, милорд, - сказал он, весьма  ис-
кусно втягивая в разговор отца. - Но если я не смогу допеть ее, то знай-
те, что это часто бывает у нас, изгнанников. - И он запел на тот же  мо-
тив, который насвистывал в свое время полковник.
   Слова песни, действительно непритязательные, очень трогательно  пере-
давали тоску бедной девушки по своему далекому возлюбленному; один  куп-
лет до сих пор звучит у меня в ушах:
   На красную юбку сменю я тартан [30]
   И с малюткой моим по дорогам цыган
   Буду бродить, пока из тех стран
   Не воротится Вилли мой!
   Он пел искусно, но еще искуснее играл. Я  видел  знаменитых  актеров,
которые заставляли плакать весь Эдинбургский театр, - на это стоило пог-
лядеть; но надо было видеть Баллантрэ, когда, исполняя эту неприхотливую
балладу, он как бы играл душами своих слушателей, то делая вид, что бли-
зок к обмороку, то как бы подавляя свои чувства. Слова  и  музыка  будто
сами лились из его сердца, порожденные его собственным прошлым, и  обра-
щены они были прямо к миссис Генри. Искусство его  этим  не  ограничива-
лось: намек был так тонок, что никто не смог бы упрекнуть его  в  преду-
мышленности, - он не только не выставлял напоказ своих чувств, но  можно
было поклясться, что он всеми силами их сдерживает.
   Когда он кончил, все мы с минуту сидели в молчании; время  он  выбрал
вечернее, так что в сумерках никто из нас не видел лица даже своего  со-
седа, по казалось, что все затаили дыхание, только старый милорд  откаш-
лялся. Первым пошевелился сам певец: он внезапно, но  мягко  поднялся  с
места и, отойдя в дальний конец залы, стал неслышно расхаживать там взад
и вперед, как это, бывало, делал мистер Генри. Нам предоставлялось пред-
полагать, что он успокаивает последний порыв чувства, потому что  вскоре
он присоединился к нам и своим обычным тоном  начал  обсуждать  характер
ирландцев (о которых так часто неверно судят и которых он защищал);  так
что когда внесли свечи, мы уже заняты были обычным разговором. Но даже и
тогда как мне показалось, лицо миссис Генри было бледно, и к тому же она
почти тотчас покинула нас.
   Другим маневром была дружба, которую этот злой дух завел  с  невинным
младенцем, мисс Кэтрин. Они теперь всегда были вместе,  гуляли  рука  об
руку, как двое ребят, или же она взбиралась к нему на колени. Как и  все
его дьявольские затеи, это преследовало сразу несколько целей.  Это  был
последний удар для мистера Генри, сознававшего, что его единственное ди-
тя восстанавливают против него; это заставляло его быть резким с  ребен-
ком и еще пуще роняло в глазах жены; это, наконец, служило каким-то свя-
зующим звеном между миледи и Баллантрэ. Былая сдержанность их  с  каждым
днем таяла. Вскоре последовали долгие прогулки по аллеям, беседы на бал-
коне и бог весть какие еще нежности. Несомненно, миссис Генри была,  как
и многие другие, порядочной женщиной, она знала свой долг, но  позволяла
себе кое-какие поблажки. И даже такому недогадливому наблюдателю, как я,
было ясно, что нежность ее не просто родственное чувство.  Интонации  ее
голоса сделались богаче и гибче, глаза светились ярче и нежнее; она ста-
ла мягче в обращении со всеми, даже с мистером Генри, даже со мной;  ка-
залось, что она упивается тихим, меланхолическим счастьем.
   И какое, должно быть, мучение было мистеру Генри смотреть на все это!
А между тем, как я сейчас расскажу, именно это и принесло  нам  избавле-
ние.
   Баллантрэ жил у нас с единственной целью (как бы он ее  ни  прикраши-
вал) выкачать побольше денег. Он задумал искать счастья  во  Французской
Ост-Индии, как об этом писал мне кавалер; и он явился к  нам  для  того,
чтобы получить потребные для путешествия средства. Для остальных  членов
семьи это означало полное разорение, но милорд в своем  невероятном  ос-
леплении шел на все. Семья теперь так поредела (в самом деле,  она  ведь
состояла всего из отца и двух сыновей), что представлялось возможным на-
рушить майорат [31] и выделить часть поместья для продажи. Сначала наме-
ками, а потом и прямым давлением у мистера Генри  вынудили  согласие  на
это. Я уверен, что он никогда бы не дал его, если бы не  постоянная  по-
давленность, в которой он находился. Если бы не страстное желание  изба-
виться от присутствия брата, он никогда бы  не  поступился  собственными
убеждениями и фамильными традициями. И все-таки он продал им свое согла-
сие за дорогую цену: поставил вопрос в открытую и назвал вещи своими по-
зорными именами.
   - Имейте в виду, - сказал он, - что это нарушает интересы моего сына,
если он у меня будет.
   - Ну, едва ли будет, - сказал милорд.
   - На то божья воля! - сказал мистер Генри. - Но, принимая во внимание
невыносимое и ложное положение, в котором я нахожусь по отношению к бра-
ту, и то, что вы, милорд, мой отец и имеете  право  приказывать  мне,  я
подпишу эту бумагу, но прежде скажу вот что: я действую по бессердечному
принуждению, и если когда-нибудь, милорд, вам захочется  сравнить  ваших
сыновей, тогда вспомните, что сделал я и что сделал он.  Судите  нас  по
нашим делам.
   Милорду было очень не по себе, даже его  бескровное  лицо  окрасилось
румянцем.
   - А не думаешь ли ты, Генри, что сейчас совсем не время для  упреков?
- сказал он. - Ведь это обесценивает самое твое великодушие.
   - Не обманывайтесь, милорд, - сказал мистер Генри. -  Я  иду  на  эту
несправедливость не из великодушного чувства к нему, а из  послушания  к
вам.
   - Хоть перед посторонними... - начал было милорд, еще более  уязвлен-
ный.
   - Здесь нет никого, кроме Маккеллара, - сказал мистер Генри, -  а  он
мой друг. И поскольку, милорд, вы не считали его посторонним, когда уни-
жали меня, было бы несправедливо устранять его от столь редкой для  меня
попытки защититься.
   Мне показалось, что милорд готов изменить свое решение, но  Баллантрэ
был начеку.
   - Ах, Генри, Генри, - сказал он. - Ты лучше всех нас. Суров и  прямо-
душен! Да, мой милый, хотел бы я быть похожим на тебя!
   И при этом проявлении великодушия его любимца все  колебания  милорда
рассеялись, и документ был подписан.
   При первой же возможности земли Охтерхолла были проданы много дешевле
их настоящей цены, деньги вручены нашему вымогателю и переправлены им во
Францию. По крайней мере, так он говорил; хотя позднее я  стал  подозре-
вать, что они были помещены гораздо ближе. Теперь  все  его  предприятие
было успешно завершено и карманы, его вновь наполнились  нашим  золотом,
но условие, при котором мы согласились на эту жертву, было  все  еще  не
выполнено, и он по-прежнему сидел в Дэррисдире. Проистекало  ли  это  из
его коварства, или же не наступил еще срок для его отбытия в Индию,  или
он рассчитывал добиться успеха у миссис Генри, или таковы были  указания
правительства - кто знает? - но только он задерживался, и так  проходили
недели.
   Вы, должно быть, заметили, что я сказал:  указания  правительства;  и
действительно, примерно в то же время раскрылся  позорный  секрет  этого
человека.
   Первым намеком послужили для меня слова одного арендатора,  обсуждав-
шего со мной пребывание у нас Баллантрэ и  его  безопасность.  Арендатор
этот был ярым якобитом и потерял сына под  Куллоденом,  что  делало  его
особенно придирчивым и непримиримым.
   - Не могу я одного понять, - говорил он, - как он мог попасть в  Кок-
кермаус?
   - В Коккермаус? - переспросил я и тут же вспомнил, как  поразил  меня
щегольской вид этого человека при высадке после столь длительного плава-
ния.
   - Ну да, - сказал арендатор. - Ведь  это  там  его  подобрал  капитан
Крэйл. А вы думали, что он морем приплыл из Франции? Сперва  мы  и  сами
так думали.
   Поразмыслив об этих новостях, я сообщил их мистеру Генри.
   - Странную я узнал подробность. - И я передал ему то, что слышал.
   - Не все ли равно, как он приехал, Маккеллар, - простонал мистер Ген-
ри, важно то, что он еще здесь.
   - Все это так, сэр, - сказал я, - но обратите внимание  вот  на  что:
все это очень похоже на потворство со стороны правительства.  Вспомните,
как мы удивлялись тому, что его оставляют в покое.
   - Так! - сказал мистер Генри. - Об этом стоит подумать. - И  по  мере
того как он размышлял, на лице его появилась мрачная усмешка,  напомнив-
шая мне Баллантрэ. - Дайте мне бумаги, - попросил он, тут же сел за стол
и, не говоря ни слова, написал письмо одному своему знакомому (я не ста-
ну называть здесь ненужных имен, скажу только, что тот  занимал  высокое
положение). Письмо это я переслал с единственным человеком, на  которого
мог положиться в таком деле, и старик Макконнэхи, как видно, спешил  изо
всех сил, потому что вернулся с ответом много раньше того, на что  могло
рассчитывать даже мое нетерпение. Прочитав ответ, мистер Генри усмехнул-
ся той же мрачной усмешкой.
   - Лучшей услуги вы мне еще не оказывали, Маккеллар, - сказал он. -  С
этим оружием в руках я могу нанести ему удар. Следите за нами  во  время
обеда.
   И вот за обедом мистер Генри предложил Баллантрэ прогулку в город,  а
милорд, как он и надеялся, указал на рискованность этого.
   - О! - небрежно заметил мистер Генри. - Зачем вам скрываться от меня?
Я так же, как и вы, посвящен в этот секрет.
   - Секрет? - сказал милорд. - О чем ты говоришь, Генри? Даю тебе  сло-
во, что у меня нет от тебя секретов.
   Баллантрэ изменился в лице, и я понял, что удар попал в  незащищенное
место.
   - Как же так? - спросил мистер Генри, поворачиваясь к  нему  с  видом
крайнего изумления. - Я вижу, ты верно служишь своим господам, но я  ду-
мал, что у тебя хватит сердца не мучить так родного отца.
   - О чем ты толкуешь? Я протестую против  публичного  обсуждения  моих
дел. Я требую, чтобы ты замолчал! - с жаром воскликнул Баллантрэ, и  эта
глупая ребяческая вспышка была совсем на него не похожа.
   - От тебя вовсе не требовали такой  скрытности,  -  продолжал  мистер
Генри, - слушайте, что пишет мне об этом мой знакомый, - и он  развернул
письмо - "Конечно, хранить этот уговор в тайне в  интересах  как  прави-
тельства, так и джентльмена, которого, быть может, нам следует  по-преж-
нему именовать мистером Балли, но никому не нужно томительное  ожидание,
в котором, как вы пишете, пребывает  его  семья,  и  я  рад,  что  своим
письмом могу рассеять их беспочвенные страхи. Мистер Балли  находится  в
Великобритании не в большей опасности, чем вы сами".
   - Возможно ли это?! - вскричал милорд, глядя на старшего сына:  и  на
лице его было столько же удивления, сколько и подозрений.
   - Дорогой отец, - сказал Баллантрэ, уже в значительной мере  обретший
присутствие духа. - Я очень рад, что все объяснилось. В полученных  мною
из Лондона указаниях говорилось совсем обратное, и мне вменялось в  обя-
занность хранить тайну помилования от всех, и от вас в том числе. Вы да-
же были особо оговорены; это было написано черным по белому, и я мог  бы
доказать это неопровержимо, да жаль, что уничтожил письмо.  Они,  должно
быть, пересмотрели свое решение, и совсем на днях, потому что  это  дело
недавнее, или же корреспондент Генри что-нибудь напутал, как исказил  он
и все остальное. Сказать по правде, сэр, - продолжал он, видимо, овладе-
вая собою, - я предполагал, что эта необъяснимая милость по отношению  к
мятежнику объясняется вашей просьбой и что предписанная мне скрытность в
моей семье вызвана была вашим желанием молчать о своем добром деле.  Тем
неуклоннее я повиновался приказам. Теперь остается только гадать, какими
путями излилась милость на такого важного преступника, как  я.  А  защи-
щаться от намеков, содержащихся в письме к Генри, вашему сыну,  я  пола-
гаю, не приходится. Я еще не слыхал,  чтобы  кто-нибудь  из  Дэррисдиров
становился отступником или шпионом! - гордо закончил он.
   Казалось, что Баллантрэ без ущерба для себя избежал опасности, но  он
допустил промах, которым сейчас же воспользовался мистер Генри,  обнару-
живший при этом, что и он кое в чем не уступает брату.
   - Ты говоришь, что это дело недавнее? - спросил мистер Генри.
   - Совсем недавнее, - с притворной твердостью сказал Баллантрэ, но го-
лос у него срывался.
   - Такое ли недавнее? - заметил мистер Генри и, словно это его  озада-
чило, стал снова разворачивать письмо.
   В письме об этом не было ни слова, но Баллантрэ ведь этого не знал.
   - Я так долго ждал, что для меня все недавно,  -  сказал  он  смеясь.
Смех его прозвучал так фальшиво, словно надтреснутый колокол, что милорд
опять взглянул на него и крепко сжал бледные губы.
   - Ах, так, - сказал мистер Генри, все еще глядя в свое письмо. - Но я
точно помню твои слова. Ты говорил, что это дело недавнее.
   Мы одержали победу, но убедились и в невероятном потворстве  милорда,
- он и тут вмешался, чтобы спасти своего любимца от разоблачения и позо-
ра.
   - Я думаю, Генри, - сказал он с какой-то жалкой поспешностью, - я ду-
маю, что нам нечего сейчас спорить. Все мы  рады,  что  наконец-то  брат
твой находится в безопасности, в этом мы все единодушны и, как благодар-
ные подданные короля, должны выпить за его здоровье.
   Так Баллантрэ избегнул беды; но, по крайней мере, он был вынужден пе-
рейти к обороне и сделал это не без ущерба для себя, а кроме  того,  ли-
шился ореола преследуемого изгнанника. Сам милорд в тайниках души созна-
вал теперь, что его любимец - правительственный шпион,  а  миссис  Генри
(как бы она ни толковала происшедшее) стала заметно холоднее в своем об-
ращении с развенчанным героем. Таким образом, в самой тонкой паутине ко-
варства всегда найдется слабое место, и стоит его  задеть,  как  рушится
все хитросплетение. Если бы этим счастливым ударом мы не опрокинули идо-
ла, кто знает, каково было бы наше положение в разразившейся катастрофе?
   Но в то время нам казалось, что мы не добились ничего.  Не  прошло  и
двух-трех дней, как он совершенно  загладил  неприятное  впечатление  от
своего конфуза и, по всей видимости, вполне восстановил свое  положение.
А милорд Дэррисдир в своей родительской любви ничего  не  хотел  видеть.
Это была даже не столько любовь - чувство деятельное, сколько  апатия  и
отмирание всех прочих чувств; и всепрощение (если применимо тут это бла-
городное слово) изливалось у него подобно непроизвольным старческим сле-
зам.
   С миссис Генри дело обстояло совсем иначе, и один бог знает, какие  у
него нашлись перед нею оправдания и как он рассеял в ней чувство презре-
ния. В подобном чувстве плохо то, что голос становится  важнее  слов,  а
говорящий заслоняет то, что он говорит. Но, должно быть, какие-то оправ-
дания Баллантрэ нашел, а может быть, даже своей изворотливостью  обратил
все это в свою пользу, потому что после недолгого охлаждения дела его  с
миссис Генри пошли в дальнейшем как нельзя хуже. Теперь они  вечно  были
вместе. Не подумайте, что я хочу чем-нибудь сгустить тень, которую  нав-
лекла на себя эта несчастная леди, упорствуя в своем  ослеплении;  но  я
думаю, что в те решающие дни она играла с огнем. Ошибаюсь я или нет,  но
ясно одно (и этого вполне достаточно): мистер Генри опасался того же.
   Несчастный целыми днями сидел в конторе с таким видом крайнего отчая-
ния, что я не осмеливался обратиться к нему. Хочу надеяться,  что  самое
мое присутствие и молчаливое участие доставляли ему  некоторое  облегче-
ние. Бывало так, что мы говорили, и странная это была беседа: мы никогда
не называли никого по имени и не упоминали определенных фактов или собы-
тий, но каждый из нас думал о том же, и мы прекрасно это знали. Странное
это искусство - часами говорить о каком-нибудь предмете,  не  только  не
называя, но даже не намекая на него. Помнится,  я  даже  подумал  тогда,
что, может быть, именно таким образом Баллантрэ целыми днями ухаживал за
миссис Генри, делая это совершенно открыто и вместе с  тем  ни  разу  не
спугнув ее. Чтобы дать представление, как обстояли дела у мистера Генри,
я приведу здесь несколько слов, произнесенных им (я имел  основания  за-
помнить дату) двадцать шестого февраля 1757 года. Погода  стояла  не  по
времени резкая, казалось, что это возврат зимы: безветренный жгучий  хо-
лод, все бело от инея, небо низкое и серое, море черное и  мрачное,  как
пещера.
   Мистер Генри сидел у самого камина и размышлял вслух (как это у  него
теперь вошло в привычку) о том, "должен ли мужчина принимать решения"  и
"разумно ли вмешательство". Эти и тому подобные отвлеченные  рассуждения
каждый из нас понимал с полуслова. Я глядел  в  окно,  как  вдруг  внизу
прошли Баллантрэ, миссис Генри и мисс Кэтрин - неразлучное трио. Девочка
прыгала, радуясь инею, Баллантрэ что-то шептал на ухо  леди  с  улыбкой,
которая (даже на таком расстоянии) казалась дьявольской усмешкой искуси-
теля, а она шла, опустив глаза, всецело поглощенная услышанным. Я не вы-
терпел.
   - На вашем месте, мистер Генри, я поговорил бы с милордом  начистоту,
- сказал я.
   - Маккеллар, Маккеллар, - отозвался он, - вы не сознаете шаткости мо-
его положения. Ни к кому я не могу пойти со своими подозрениями,  меньше
всего к отцу. Это вызвало бы у него только гнев. Беда моя,  -  продолжал
он, - во - мне самом, в том, что я не из тех, кто  способен  вызывать  к
себе любовь. Они все мне признательны, они все твердят мне  об  этом;  с
меня этой признательности хватит до смерти. Но не мной заняты их  мысли,
они и не потрудятся подумать вместе со мной, подумать за меня. Вот в чем
горе! - Он вскочил и затоптал огонь в очаге. - Но что-то надо придумать,
Маккеллар, - сказал он и поглядел на меня через  плечо,  -  что-то  надо
придумать. Я человек терпеливый... даже чересчур... даже чересчур! Я на-
чинаю презирать себя. И все же нес ли когда-нибудь человек такое бремя?!
Ио Он снова погрузился в размышления.
   - Мужайтесь, - сказал я. - Все это разрешится само собой.
   - Даже злоба у меня отболела, - сказал он, и в  этом  было  так  мало
связи с моим замечанием, что я не продолжил разговора.


   ГЛАВА ПЯТАЯ
   РАССКАЗ О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО В НОЧЬ НА 28 ФЕВРАЛЯ 1757 ГОДА  

   Вечером того дня, когда имел место этот разговор,  Баллантрэ  куда-то
уехал, не было его и большую часть следующего дня,  злополучного  27-го;
но о том, куда он ездил и что делал, мы  задумались  только  позднее.  А
спохватись мы раньше, мы, может быть, разгадали бы его планы и все обер-
нулось бы иначе. Но так как мы действовали в полном неведении, то и пос-
тупки наши надо оценивать соответственно, и поэтому я буду  рассказывать
обо всем так, как это представлялось нам в то время, и приберегу все на-
ши открытия до того момента, когда они были сделаны. Это особенно  важно
потому, что я дошел до самой мрачной страницы моего  рассказа  и  должен
просить у читателя снисхождения для своего патрона.
   Весь день двадцать седьмого февраля  было  по-прежнему  морозно;  дух
захватывало от холода. У прохожих пар валил изо рта, большой камин в за-
ле был доверху загружен дровами, ранние птицы, которые уже  добрались  и
до наших суровых краев, теперь жались к окнам или прыгали, как  потерян-
ные, по замерзшей земле. К полудню проглянуло солнце и осветило  по-зим-
нему красивые, покрытые снегом холмы и леса,  люггер  Крэйла,  ожидавший
ветра за мысом Крэг, и столбы дыма, поднимавшиеся прямо к небу из каждой
трубы. К ночи сгустился туман, стало темно и тихо и неимоверно  холодно:
ночь не по-февральски беззвездная, ночь для невероятных событий.
   Миссис Генри покинула нас, как это теперь вошло у нее в  обыкновение,
очень рано. С некоторых пор мы проводили вечера за картами, -  еще  одно
свидетельство того, как скучал в Дэррисдире наш приезжий. Вскоре  милорд
оставил свое место у камина и, не сказав ни слова, пошел  согреваться  в
постели. Прочих оставшихся не связывали ни любовь, ни  учтивость,  и  ни
один из нас минуты не просидел бы ради другого, но в силу привычки и так
как карты были только что сданы, мы от нечего  делать  стали  доигрывать
партию. Нужно отметить, что засиделись мы допоздна и хотя милорд ушел  к
себе раньше обычного, но уже пробило полночь и слуги давно спали. И ска-
жу еще, что хотя я никогда не замечал в Баллантрэ приверженности к вину,
на этот раз он пил неумеренно и был, вероятно (хотя и не показывал  это-
го), немного пьян.
   Во всяком случае, он разыграл одну из  своих  метаморфоз:  не  успела
дверь затвориться за милордом, как он без малейшего изменения голоса пе-
решел от обычного вежливого разговора к потоку оскорблений.
   - Мой дорогой Генри, тебе играть, - только что говорил он,  а  теперь
продолжал: - Удивительное дело, как даже в такой мелочи, как  карты,  ты
обнаруживаешь свою неотесанность. Ты играешь,  Иаков,  как  какая-нибудь
деревенщина или матрос в таверне. Та же тупость, та же мелкая  жадность,
cette lenteur d'hebete qui me fait rager! [32] - привел меня  бог  иметь
такого брата! Даже почтенный квакер и тот слегка оживляется, когда опас-
ность угрожает его ставке, но играть с тобой - это невыразимая скука.
   Мистер Генри продолжал смотреть в карты, как бы обдумывая ход, но  на
самом деле мысли его были далеко.
   - Боже правый, да когда же этому придет конец? - закричал  Баллантрэ.
- Quel lourdeau! Но к чему я расточаю перед тобой французские выражения,
которые все равно непонятны такому невежде.  Un  lourdeau,  мой  дорогой
братец, означает увалень, олух, деревенщина, человек,  лишенный  грации,
легкости, живости, умения нравиться, природного блеска, - словом, именно
такой, какого ты при желании увидишь, поглядевшись в зеркало.  Я  говорю
тебе все это ради твоей же пользы, ну, а  кроме  того,  милейший  квакер
(при этом он поглядел на меня, подавляя зевок), одно из моих развлечений
в этой скучной дыре - поджаривать вас с вашим хозяином на медленном  ог-
не. Вы, например, неизменно доставляете  мне  удовольствие,  потому  что
всякий раз корчитесь, когда слышите свое прозвище (как оно  ни  безобид-
но). Иное дело - мой бесценный братец, который вот-вот заснет над своими
картами. А эпитет, который я тебе только что  объяснил,  дорогой  Генри,
может быть применен гораздо шире. Я это тебе сейчас растолкую. Вот, нап-
ример, при всех твоих великих достоинствах, - их я рад в тебе  признать,
- я все же не знал женщины, которая не предпочла бы меня и, как я  пола-
гаю, - закончил он вкрадчиво и словно обдумывая свои слова, - как я  по-
лагаю, не продолжала бы оказывать мне предпочтение.
   Мистер Генри отложил карты. Он медленно поднялся на ноги, и все время
казалось, что он погружен в раздумье.
   - Трус! - сказал он негромко, как будто самому себе. И потом не спеша
и без особого ожесточения ударил Баллантрэ по лицу.
   Баллантрэ вскочил, весь преобразившись, я никогда не видел его краси-
вее.
   - Пощечина! - закричал он. - Я не снес бы пощечины от самого  господа
бога!
   - Потише, - сказал мистер Генри. - Ты что же, хочешь, чтобы отец сно-
ва за тебя вступился?
   - Господа, господа! - кричал я, стараясь их разнять.
   Баллантрэ схватил меня за плечо и, не  отпуская,  снова  обратился  к
брату:
   - Ты знаешь, что это значит?
   - Это был самый обдуманный поступок в моей жизни,  -  отвечал  мистер
Генри.
   - Ты кровью, кровью смоешь это! - сказал Баллантрэ.
   - Дай бог, чтобы твоей, - сказал мистер Генри.
   Он подошел к стене и снял две обнаженные рапиры, которые  висели  там
среди прочего оружия. Держа за концы, он протянул их Баллантрэ.
   - Маккеллар, присмотрите, чтобы все было по правилам, - обратился  ко
мне мистер Генри. - Я считаю, что это необходимо.
   - Тебе незачем продолжать оскорбления. - Баллантрэ,  не  глядя,  взял
одну из рапир. - Я ненавидел тебя всю жизнь!
   - Отец только что лег, - напомнил мистер Генри. - Нам надо  уйти  ку-
да-нибудь подальше от дома.
   - В длинной аллее, чего же лучше, - сказал Баллантрэ.
   - Господа! - сказал я. - Постыдитесь! Вы сыновья одной матери. Неуже-
ли вы станете отнимать друг у друга жизнь, которую она вам дала?
   - Вот именно, Маккеллар, - сказал мистер Генри с тем же  невозмутимым
спокойствием, которое он все время обнаруживал.
   - Я этого не допущу, - сказал я.
   И тут пятно легло на всю мою жизнь. Не успел я сказать этих слов, как
Баллантрэ приставил острие своей рапиры к моей груди. Я видел, как  свет
струился по лезвию, и, всплеснув руками, повалился перед ним на колени.
   - Нет, нет! - закричал я, словно малое дитя.
   - Ну, он нам теперь не помеха, - сказал Баллантрэ. - Хорошо  иметь  в
доме труса!
   - Нам нужен будет свет, - сказал мистер Генри,  как  будто  ничто  не
прерывало их разговора.
   - Вот этот храбрец и принесет нам парочку свечей, - сказал Баллантрэ.
   К стыду своему должен признаться, что я был  еще  так  ослеплен  этим
блеском обнаженного клинка, что предложил принести фонарь.
   - Нам нужен не ф-ф-оонарь, - передразнивая меня, сказал Баллантрэ.  -
Сейчас в воздухе ни дуновения. Поднимайтесь и берите  две  свечи.  Идите
вперед, а это вас подгонит, - и он помахал рапирой.
   Я взял подсвечники и пошел впереди. Я отдал бы руку, лишь  бы  только
всего этого не было, но трус - в лучшем случае невольник, и, идя с ними,
я чувствовал, как зубы стучат у меня во рту. Все было как он  сказал:  в
воздухе ни дуновения, оковы безветренного мороза сковали воздух,  и  при
свете свечей чернота неба казалась крышей над нашими головами.  Не  было
сказано ни слова; не слышно было ни звука, кроме поскрипывания наших ша-
гов по замерзшей дорожке. Холод этой ночи охватил меня,  словно  ледяная
вода; и чем дальше, тем сильнее я дрожал не от одного  лишь  страха.  Но
спутники мои - хотя и шли, как я, с непокрытой головой и прямо из теплой
комнаты, - казалось, не замечали перемены.
   - Вот здесь, - сказал Баллантрэ. - Ставьте подсвечники на землю.
   Я выполнил приказание, и пламя свечей поднялось ровно, как будто  это
было не среди заиндевевших деревьев, а в комнате. Я увидел,  как  братья
заняли свои места.
   - Свечи слепят меня, - сказал Баллантрэ.
   - Я предоставляю тебе любое преимущество, - ответил мистер Генри, ме-
няясь местами, - потому что я думаю, что ты скоро умрешь. -  Он  говорил
скорее всего с грустью, но голос его был тверд и звенел.
   - Генри Дьюри, - сказал Баллантрэ. - Два слова, прежде чем  я  начну.
Ты фехтовальщик и умеешь управляться со шпагой. Но ты  не  представляешь
себе, что значит держать боевую рапиру. И поэтому я уверен, что ты  дол-
жен пасть. Взвесь, как выгодно мое положение. Если  ты  будешь  убит,  я
уезжаю из этой страны туда, где ждут меня твои же деньги. Если убит буду
я, каково будет твое положение? Мой отец, твоя жена, которая меня любит,
ты это хорошо знаешь, даже твой ребенок, который привязан ко мне больше,
чем к тебе, - все они будут мстить за меня! Подумал ты об этом, мой  до-
рогой Генри? - Он с улыбкой посмотрел на брата и стал в позицию.
   Мистер Генри не сказал ни слова, но тоже сделал приветственный выпад,
и рапиры скрестились.
   Я не судья в таком деле, да к тому же голова у меня шла кругом от хо-
лода, страха и ужаса, но кажется мне, что мистер  Генри  сразу  же  взял
верх, тесня своего врага со сдержанной, но неукротимой яростью. Все бли-
же и ближе наступал он, пока Баллантрэ не отпрыгнул с проклятием,  похо-
жим на всхлип, и кажется, что это снова поставило его лицом к  свету.  В
этом новом положении они опять схватились, на этот раз  в  ближнем  бою.
Мистер Генри наседал все упорнее, Баллантрэ  защищался  с  поколебленной
уверенностью. Он, без сомнения, понял, что погиб, и поддался  леденящему
сердце страху, иначе он никогда не пошел бы на недозволенный  прием.  Не
могу утверждать, что я уследил за ним (мой неопытный глаз не мог уловить
всех подробностей), но, по-видимому, он схватил клинок брата  левой  ру-
кой, что запрещено правилами поединка.  Мистер  Генри  спасся,  конечно,
только потому, что успел отскочить в сторону, а Баллантрэ, нанеся удар в
воздух, упал на колено, и, прежде чем он поднялся, клинок брата  пронзил
его.
   С подавленным воплем я бросился к нему, но он уже повалился на землю,
где еще с минуту корчился, как раздавленный червяк, а потом замер.
   - Посмотрите его левую руку, - сказал мистер Генри.
   - Она вся в крови, - сказал я.
   - А ладонь?
   - Ладонь порезана.
   - Я так и знал, - сказал он и повернулся спиной.
   Я разорвал рубашку мистера Джемса. Сердце не билось.
   - Да простит нас бог, мистер Генри! - сказал я. - Он мертв.
   - Мертв? - повторил он  как-то  бессмысленно,  потом  все  громче:  -
Мертв? Мертв? - и вдруг отшвырнул окровавленный клинок.
   - Что нам делать? Возьмите себя в руки, сэр. Теперь уже поздно:  надо
взять себя в руки.
   Он повернулся и взглянул на меня.
   - О Маккеллар! - сказал он и закрыл лицо ладонями.
   Я тряхнул его за полу:
   - Ради бога, ради всех нас, мужайтесь! Что нам делать?
   Он посмотрел на меня все с тем же бессмысленным видом.
   - Делать? - сказал он. Взгляд его при этом упал на  тело;  как  будто
что-то вспомнив, он вскрикнул и схватился за голову. Потом, повернувшись
ко мне спиной, быстро пошел к дому - странным, спотыкающимся шагом.
   С минуту я стоял в раздумье, потом, решив, что долг мой - подумать  о
живом, побежал за ним, оставив свечи на мерзлой земле и  освещенное  ими
тело под деревьями. Но, как я ни бежал, он намного опередил меня,  вошел
в дом и поднялся в залу, где я и нашел его у камина.  Он  стоял,  закрыв
лицо руками, и плечи его вздрагивали.
   - Мистер Генри, мистер Генри! - сказал я. - Это погубит всех нас!
   - Что я сделал! - воскликнул он и потом, с выражением, которого я ни-
когда не забуду, спросил меня: - Кто скажет об этом старику?
   Слова эти поразили меня до глубины души, но теперь было не до  санти-
ментов. Я налил ему стакан бренди.
   - Выпейте, - сказал я, - выпейте все до дна.
   Я заставил его, словно ребенка, проглотить бренди и, все  еще  прони-
занный холодом этой ночи, сам выпил вслед за ним.
   - Надо ему сказать, Маккеллар, - простонал он. -  Надо!  -  И  вдруг,
опустившись в кресло (кресло милорда у камина), весь затрясся  от  безз-
вучных рыданий.
   Уныние ухватило мою душу, - ясно было, что  нечего  ждать  помощи  от
мистера Генри.
   - Хорошо, - сказал я, - сидите здесь и предоставьте  все  мне!  -  И,
взяв в руки свечу, я пошел по темному дому.
   Кругом было тихо, я мог предположить, что все прошло незамеченным,  и
надо было сразу позаботиться, чтобы и остальное  совершилось  так  же  в
тайне. Теперь неуместны были колебания, и я, даже не постучавшись,  отк-
рыл дверь к миледи и смело вошел в комнату.
   - Стряслась какая-нибудь беда! - воскликнула она, привставая с посте-
ли.
   - Сударыня, - сказал я. - Я выйду в коридор, а вы оденьтесь как можно
скорее. Нам надо действовать.
   Она не задавала вопросов и не заставила себя ждать. Не  успел  я  еще
обдумать того, что я ей скажу, как она уже была на пороге и сделала  мне
знак войти.
   - Сударыня, - сказал я, - если вы не поможете мне, я должен буду  об-
ратиться еще к кому-нибудь, а если никто не поможет мне, то придет конец
всему дому Дэррисдиров.
   - Я не боюсь, - сказала она с улыбкой, на которую  больно  было  гля-
деть, но не теряя самообладания.
   - Дело дошло до дуэли!
   - Дуэль? - повторила она. - Дуэль! Генри...
   - С владетелем Баллантрэ, - сказал я. - К этому шло давно, очень дав-
но, и привели к этому обстоятельства, о которых вы ничего не знаете,  да
и не поверили бы, если б я вам о них рассказал. Но  сегодня  дело  зашло
слишком далеко, и когда он оскорбил вас...
   - Постойте, - сказала она. - Он? Кто он?
   - Сударыня, - воскликнул я с прорвавшейся горечью. - И это вы спраши-
ваете меня? Ну, тогда и в самом деле мне надо искать помощи у других;  у
вас я ее не найду.
   - Не понимаю, чем я так обидела вас? - сказала она. - Простите меня и
не длите этой муки.
   Но я все не решался сказать ей, я не был в ней уверен, и это сознание
беспомощности заставило меня обратиться к ней с досадой и гневом.
   - Сударыня, мы говорим об известных вам людях: один из  них  оскорбил
вас, и вы еще спрашиваете - который! Я помогу вам ответить. С  одним  из
них вы просиживали часами, разве другой упрекал вас в этом? С  одним  вы
всегда были ласковы; с другим - да рассудит нас в этом всевышний, -  как
мне кажется, далеко не всегда; и разве уменьшилась от этого его любовь к
вам? Сегодня один из них сказал  другому  в  моем  присутствии  (в  при-
сутствии наемного слуги), что вы влюблены в него. И прежде чем  я  скажу
хоть одно слово, ответьте на свой собственный вопрос:  который  из  них?
Да, сударыня, и вы ответите мне и на другой: кто виноват, что дело дошло
до ужасного конца?
   Она смотрела на меня в оцепенении.
   - Боже правый! - вдруг вырвалось у нее, и потом еще раз, полушепотом,
как будто самой себе: - Боже милостивый! Не томите вы  меня,  Маккеллар,
что случилось? - крикнула она. - Говорите! Я готова ко всему!
   - Вы не заслуживаете этого, - сказал я. - Вы должны сначала признать,
что это вы были причиной всего.
   - О! - закричала она, ломая руки. - Этот человек сведет меня  с  ума!
Неужели вы и сейчас не можете позабыть обо мне?
   - Я не о вас сейчас думаю. Я думаю о моем дорогом, несчастном  хозяи-
не.
   - Что? - воскликнула она, прижав руку к сердцу. -  Что?  Разве  Генри
убит?
   - Тише. Убит другой.
   Я увидел, как она пошатнулась, словно ветер согнул ее, и то ли от ма-
лодушия, то ли из жалости я отвел глаза и смотрел в землю.
   - Это ужасные вести, - сказал я наконец, когда ее молчание уже  стало
пугать меня, - но вам и мне надлежит собраться с  силами,  чтобы  спасти
дом Дэррисдиров. - Она молчала. - К тому же, не забудьте мисс Кэтрин,  -
добавил я. - Если нам не удастся замять это дело, она унаследует  опозо-
ренное имя.
   Не знаю, мысль о ребенке или мои слова о позоре вывели ее из оцепене-
ния, но не успел я договорить, как не то вздох, не то стон сорвался с ее
губ, словно заживо погребенный старался стряхнуть с себя тяжесть могиль-
ного холма. А уже в следующую минуту к ней вернулся голос.
   - Это была дуэль? - прошептала она. - Это не было... - Она запнулась.
   - Они дрались на дуэли, и хозяин мой бился честно, - сказал  я.  -  А
тот, другой, был убит как раз, когда он наносил предательский удар.
   - Не надо! - воскликнула она.
   - Сударыня, - сказал я. - Ненависть к этому человеку жжет мое  сердце
даже и сейчас, когда он мертв. Видит бог, я остановил бы дуэль, если  бы
осмелился. Я буду вечно стыдиться того, что не решился на это. Но  когда
этот человек упал, я, если бы мог думать о чем-нибудь, кроме  жалости  к
моему хозяину, порадовался бы нашему избавлению.
   Не знаю, слышала ли она меня, и следующие ее слова были:
   - А милорд?
   - Это я беру на себя, - сказал я.
   - Вы не будете говорить с ним так же, как со мной? - спросила она.
   - Сударыня! Неужели вам не о ком больше думать? О милорде  позабочусь
я.
   - Не о ком думать? - повторила она.
   - Ну да, о вашем супруге, - сказал я. Она посмотрела на меня с непро-
ницаемым выражением. - Вы что же, отвернетесь от него? - спросил я.
   Она все еще глядела на меня, поток" снова схватилась за сердце.
   - Нет! - сказала она.
   - Да благословит вас бог за это слово! Идите к нему, он сидит в зале,
поговорите с ним, все равно о чем, протяните ему руку, скажите:  "Я  все
знаю", и если бог сподобит вас, скажите: "Прости меня".
   - Да укрепит вас бог и да смягчит ваше сердце, -  сказала  она.  -  Я
пойду к мужу.
   - Позвольте я посвечу вам. - И я взялся за подсвечник.
   - Не надо, я найду дорогу и в темноте. - Она вся передернулась,  и  я
понял, что я ей сейчас страшнее темноты.
   Так мы расстались. Она пошла вниз, где тусклый свет мерцал в зале,  а
я по коридору - к комнате милорда. Не знаю почему, но я не мог ворваться
к старику, так же как к миссис Генри; с большой неохотой, но я постучал.
Старый сон чуток, а может, милорд вовсе не спал, и при первом  же  стуке
он крикнул: "Войдите!"
   Он тоже привстал с подушек мне навстречу, такой старый и  бескровный.
Сохраняя известную представительность в дневном наряде, сейчас он выгля-
дел хрупким и маленьким, а лицо его теперь, когда парик был снят,  каза-
лось совсем крошечным. Это смутило меня; а еще больше - растерянная  до-
гадка о несчастье, мелькнувшая в его глазах. Я поставил свечу  на  стол,
оперся на кровать в ногах у милорда и посмотрел на него.
   - Лорд Дэррисдир, - сказал я. - Вам  хорошо  известно,  что  в  вашей
семье я не ваш сторонник.
   - Ну, какие же тут могут быть стороны, - сказал он. - А  то,  что  вы
искренне любите моего сына, это я всегда рад был признать.
   - Милорд, сейчас не время для учтивостей, - ответил я. - Если мы  хо-
тим что-то спасти, вы должны глядеть фактам в лицо. Я  сторонник  вашего
сына, но в семье были враждующие стороны, и представителем одной из сто-
рон я явился к вам среди ночи. Выслушайте меня, и, прежде чем я уйду, вы
поймете, почему я прошу вас об этом.
   - Да я всегда готов вас слушать, мистер Маккеллар, - сказал он,  -  в
любое время дня и ночи, потому что я всегда уверен  в  разумности  ваших
суждений. Однажды вы очень здраво дали совет, и по важному  делу;  я  не
забыл этого.
   - Я здесь, чтобы выступить в защиту моего хозяина, - сказал я. - Надо
ли говорить вам о том, как он обычно держит себя? Вы знаете, в какое по-
ложение он поставлен. Вы знаете, с каким великодушием он всегда относил-
ся к вашему другому... к вашим желаниям, - поправился я, запнувшись и не
в силах выговорить слово  "сын".  -  Вы  знаете...  вы  должны  знать...
сколько он вынес... сколько он вытерпел из-за своей жены.
   - Мистер Маккеллар! - закричал милорд, грозный, словно  лев  в  своем
логове.
   - Вы обещали выслушать меня, - продолжал я. - Чего вы не знаете,  что
вы должны знать и о чем я вам сейчас расскажу, - это те испытания, кото-
рые он должен был переносить втайне. Не  успевали  вы  отвернуться:  как
тот, чье имя я не смею произнести, сейчас же принимался издеваться,  ко-
лоть его вашим - да простит меня милорд - вашим предпочтением,  называть
его Иаковом, деревенщиной, преследовать недостойными насмешками, нестер-
пимыми для мужчины. А стоило кому-нибудь из вас появиться, как он тот же
час менялся; и моему хозяину приходилось улыбаться и угождать  человеку,
который только что осыпал его оскорблениями. Я знаю все это потому,  что
кое-что испытал и на себе, и говорю вам: жизнь наша стала невыносимой. И
это продолжалось все время с самого прибытия этого человека, - он в пер-
вый же вечер окрестил моего хозяина Иаковом.
   Милорд сделал движение, как бы собираясь откинуть одеяло и встать.
   - Если во всем этом есть хоть крупица правды... - начал он.
   - А разве я похож на лжеца? - прервал его я.
   - Вы должны были сказать мне раньше, - проговорил он.
   - Да, милорд! Должен был, и вы вправе корить нерадивого слугу.
   - Но я приму меры, и сейчас же, - и он снова сделал  движение,  чтобы
подняться.
   Опять я удержал его.
   - Это не все, - сказал я. - О, если бы это было все! Моему несчастно-
му хозяину пришлось нести это бремя без чьей-либо помощи или хотя бы со-
чувствия. Даже вы, милорд, не находили для него ничего, кроме  благодар-
ности. А ведь он тоже ваш сын! Другого отца у него не было.  Соседи  все
его ненавидели, и, видит бог, несправедливо. Он не нашел любви и в  суп-
ружестве. И ни от кого он не видел искреннего чувства и поддержки -  ве-
ликодушное, многострадальное, благородное сердце!
   - Ваши слезы делают вам честь, а мне служат укором, - сказал  милорд,
трясясь, как паралитик. - Но все же  вы  не  совсем  справедливы.  Генри
всегда был мне дорог, очень дорог. Джеме (я  не  стану  этого  отрицать,
мистер Маккеллар), Джеме мне, может быть, еще  дороже,  вы  всегда  были
предубеждены против моего Джемса; ведь он перенес столько злоключений; и
нам не следует забывать, как они были жестоки  и  незаслуженны.  И  даже
сейчас из них двоих он проявляет больше чувства. Но не будем говорить  о
нем. Все то, что вы сказали о Генри,  вполне  справедливо,  я  этому  не
удивляюсь, я знаю его благородство. Вы скажете, что я им  злоупотребляю?
Может быть; есть опасные добродетели, добродетели, которыми так и  тянет
злоупотребить. Мистер Маккеллар, я искуплю свою вину, я все это улажу. Я
был слаб, и, что хуже, я был туп.
   - Я не смею слушать, как вы обвиняете себя, милорд, пока вы не узнали
всего, - сказал я. - Не слабы вы были, а обмануты, введены в заблуждение
дьявольскими кознями обманщика. Вы сами видели, как  он  обманывал  вас,
говоря о риске, которому якобы подвергается; он обманывал вас все время,
на каждом шагу своего пути. Я хотел бы вырвать его из вашего  сердца;  я
хотел бы, чтобы вы пригляделись к другому вашему сыну, - а  у  вас  есть
сын.
   - Нет, нет, - сказал он. - У меня два, у меня два сына!
   Мой жест отчаяния поразил его; он поглядел на меня, изменившись в ли-
це.
   - Есть и еще дурные вести? - спросил он, и голос его, едва  окрепнув,
снова сорвался.
   - Очень дурные, - ответил я. - Вот что он сказал сегодня вечером мис-
теру Генри: "Я не знал женщины, которая не предпочла бы меня тебе и  ко-
торая не продолжала бы оказывать мне предпочтение".
   - Я не хочу слышать ничего плохого о моей дочери! - закричал он, и по
той поспешности, с которой он прервал меня, я понял, что глаза его  были
далеко не так слепы, как я предполагал, и что он не без  тревоги  взирал
на осаду, которой подвергалась миссис Генри.
   - Я и не думаю оскорблять ее! - воскликнул я. - Не в этом  дело.  Эти
слова были обращены в моем присутствии к мистеру Генри; и если вам этого
недостаточно, - вскоре были сказаны и другие: "Ваша жена, которая в меня
влюблена".
   - Они поссорились? - спросил он.
   Я кивнул.
   - Надо скорей пойти к ним, - сказал он, снова приподнимаясь в  посте-
ли.
   - Нет, нет! - вскричал я, простирая руки.
   - Мне лучше знать, - сказал он. - Это опасные слова.
   - Неужели вы и теперь не понимаете, милорд? - спросил я.
   Он взглядом вопрошал меня о правде.
   Я бросился на колени перед его кроватью.
   - О милорд! Подумайте о том, кто у вас остался;  подумайте  о  бедном
грешнике, которого вы зачали и которого жена ваша родила  вам,  которого
ни один из нас не поддержал в трудную минуту; подумайте о нем,  а  не  о
себе; он ведь выносит все один - подумайте  о  нем!  Это  врата  печали,
Христовы врата, господни врата, и они отверсты. Подумайте о нем, как  он
о вас подумал: "Кто скажет об этом старику?" - вот его  слова.  Вот  для
чего я пришел, вот почему я здесь и на коленях вас умоляю!
   - Пустите, дайте мне встать! - крикнул он, оттолкнув меня,  и  раньше
моего уже был на ногах. Его голос дрожал, как полощущийся парус, но  го-
ворил он внятно, лицо его было бело как снег, но взгляд  тверд  и  глаза
сухи.
   - Слишком много слов!" - сказал он. - Где это произошло?
   - В аллее.
   - И мистер Генри?.. - спросил он.
   Когда я ответил, старое лицо его покрылось морщинами раздумья.
   - А мистер Джеме?
   - Я оставил его тело на поляне со свечами.
   - Со свечами? - закричал он, быстро подбежал к окну, распахнул его  и
стал вглядываться в темноту. - Их могут увидеть с дороги.
   - Но кто же ходит там в такой час? - возразил я.
   - Все равно, - сказал он. - Чего не бывает!  Слушайте!  -  воскликнул
он. - Что это?
   С бухты слышны были осторожные всплески весел,  и  я  сказал  ему  об
этом.
   - Контрабандисты, - сказал милорд. - Бегите сейчас же,  Маккеллар,  и
потушите эти свечи. Тем временем я оденусь, и когда вы вернетесь, мы об-
судим, что делать дальше.
   Ощупью я спустился вниз и вышел. Свет в аллее виден был  издалека,  в
такую темную ночь его можно было заметить за много миль, и я горько  се-
товал на себя за такую неосторожность, особенно когда достиг цели.  Один
из подсвечников был опрокинут, и свечка погасла. Но другая горела  ярко,
освещая широкий круг мерзлой земли. Среди окружающей черноты все в осве-
щенном кругу выделялось резче, чем даже днем.  Посредине  было  кровавое
пятно; немного дальше - рапира мистера Генри с серебряной рукояткой,  но
нигде никаких следов тела. Я стоял как вкопанный, и сердце у меня  коло-
тилось, а волосы встали на голове, - так необычно было то, что я  видел,
так грозны были страхи и предчувствия. Напрасно я  озирался:  почва  так
заледенела, что на ней не осталось следов. Я стоял  и  смотрел,  пока  в
ушах у меня не зашумело, а ночь вокруг меня была безмолвна,  как  пустая
церковь, - ни одного всплеска на  берегу;  казалось,  что  упади  сейчас
лист, это слышно было бы во всем графстве.
   Я задул свечу, и вокруг сгустилась тьма; словно толпы врагов обступи-
ли меня, и я пошел обратно к дому, то и дело оглядываясь и дрожа от мни-
мых страхов. В дверях навстречу мне двинулась какая-то тень, и я чуть не
вскрикнул от ужаса, не узнав миссис Генри.
   - Вы сказали ему? - спросила она.
   - Он и послал меня, - ответил я. - Но его нет. Почему вы здесь?
   - Кого нет? Кого это нет?
   - Тела, - сказал я. - Почему вы не с вашим супругом?
   - Нет? - повторила она. - Да вы не нашли его! Пойдемте туда.
   - Там теперь темно. Я боюсь.
   - Я хорошо вижу в темноте. Я стояла тут долго, очень долго. Дайте мне
руку.
   Рука об руку мы вернулись по аллее к роковому месту.
   - Берегитесь! Здесь кровь! - предупредил я.
   - Кровь! - воскликнула она и отпрянула от меня.
   - По крайней мере, должна быть, - сказал я. - Но я ничего не вижу.
   - Нет, - сказала она. - Ничего нет. А вам все это не приснилось?
   - О, если бы это было так! - воскликнул я.
   Она заметила рапиру, подняла ее, потом, почувствовав кровь, выпустила
из рук.
   - Ах! - воскликнула она. - Но потом, с новым  приливом  мужества,  во
второй раз подняла ее и по самую рукоять воткнула в землю. - Я возьму ее
и очищу, - сказала она и снова стала озираться по сторонам. - Но,  может
быть, он не мертв? - спросила она.
   - Сердце не билось, - сказал я и, вспомнив, добавил: - Но  почему  вы
не с вашим супругом?
   - Это бесполезно. Он не хочет говорить со мной.
   - Не хочет? Вы просто не пробовали!
   - Вы имеете право не доверять мне, - сказала она мягко, но  с  досто-
инством.
   Тут в первый раз я почувствовал к ней жалость.
   - Свидетель бог, сударыня, - воскликнул я, -  свидетель  бог,  что  я
вовсе не так несправедлив, как вам кажется! Но в эту  ужасную  ночь  кто
может выбирать свои слова? Поверьте, я друг всякому, кто не враг хозяину
моему.
   - Но разве справедливо, что вы сомневаетесь в  его  жене?  -  сказала
она.
   Тут словно занавес разорвался, и я вдруг понял, как благородно  пере-
носила она это неслыханное несчастье и как терпеливо выслушивала мои уп-
реки.
   - Надо вернуться и сказать об этом милорду, - напомнил я.
   - Его я не могу видеть! - воскликнула она.
   - Он больше всех нас сохранил самообладание.
   - Все равно, я не могу его видеть.
   - Хорошо, - сказал я. - Тогда возвращайтесь к мистеру Генри, а я пой-
ду к милорду.
   Мы повернули к дому, я нес подсвечник, она -  рапиру  (странная  ноша
для женщины). Вдруг она спросила:
   - А говорить ли нам об этом Генри?
   - Пусть это решает милорд, - сказал я.
   Милорд был уже одет, когда я вошел в его комнату.  Он  выслушал  меня
нахмурившись.
   - Контрабандисты, - сказал он. - Но живого или мертвого,  вот  в  чем
дело.
   - Я считал его за... - начал я и запнулся, не решаясь произнести  это
слово.
   - Я знаю, но вы могли и ошибиться. К чему бы им увозить его  мертвым?
- спросил он. - О, в этом единственная надежда. Пусть  считают,  что  он
уехал без предупреждения, как и приехал. Это поможет нам избежать оглас-
ки.
   Я видел, что, как и все мы, он больше всего думал о чести  дома.  Те-
перь, когда все члены семьи были погружены в неизбывную печаль, особенно
странно было, что мы обратились к этой абстракции - фамильной чести -  и
старались всячески ее оградить; и не только сами Дьюри, но даже их наем-
ный слуга.
   - Надо ли говорить об этом мистеру Генри? - спросил я.
   - Я посмотрю, - сказал он. - Сначала я должен  его  видеть,  потом  я
сойду к вам, чтобы осмотреть аллею и принять решение.
   Он сошел вниз в залу. Мистер Генри сидел за столом,  словно  каменное
изваяние, опустив голову на руки. Жена стояла за его спиной, прижав руку
ко рту, - ясно было, что ей не удалось привести его в себя. Старый  лорд
твердым шагом двинулся к сыну, держась спокойно, но по-моему,  несколько
холодновато. Подойдя к столу, он протянул обе руки и сказал:
   - Сын мой!
   С прерывистым, сдавленным воплем мистер Генри вскочил и  бросился  на
шею отцу, рыдая и всхлипывая.
   - Отец! - твердил он. - Вы знаете, я любил его, вы знаете, я  сначала
любил его, я готов был умереть за него, вы знаете это. Я отдал  бы  свою
жизнь за него и за вас. Скажите, что вы знаете это. Скажите, что вы  мо-
жете простить меня. Отец, отец, что я сделал? А мы ведь росли вместе!  -
И он плакал, и рыдал, и обнимал старика, прижимаясь к  нему,  как  дитя,
объятое страхом.
   Потом он увидел жену (можно было подумать, что он только что  заметил
ее), со слезами смотревшую на него, и в то же мгновение упал  перед  ней
на колени.
   - Любимая моя! - воскликнул он. - Ты тоже должна  простить  меня!  Не
муж я тебе, а бремя всей твоей жизни. Но ведь ты знала меня юношей, раз-
ве желал тебе зла Генри Дьюри? Он хотел только быть  тебе  другом.  Его,
его - прежнего товарища твоих игр, - его, неужели и  его  ты  не  можешь
простить?
   Все это время милорд  оставался  хладнокровным,  но  благожелательным
наблюдателем, не терявшим присутствия духа. При первом же возгласе,  ко-
торый действительно способен был пробудить всех в доме,  он  сказал  мне
через плечо:
   - Затворите дверь. - А потом слушал, покачивая головой. -  Теперь  мы
можем оставить его с женой, - сказал он. - Посветите мне, Маккеллар.
   Когда я снова пошел, сопровождая милорда, я заметил странное явление:
хотя было еще совсем темно и ночь далеко не кончилась,  мне  почудилось,
что уже наступает утро. По ветвям прошел ветерок, и они зашелестели, как
тихо набегающие волны, временами лицо нам обдувало  свежестью,  и  пламя
свечи колебалось. И под этот шелест и шорох мы еще прибавили  шагу,  ос-
мотрели место дуэли, причем милорд с величайшим самообладанием глядел на
лужу крови; потом прошли дальше к причалу и здесь обнаружили наконец не-
которые следы. Во-первых, лед на замерзшей луже был продавлен,  и,  оче-
видно, не одним человеком; во-вторых, немного дальше сломано было  моло-
дое деревце, а внизу на отмели, где обыкновенно  причаливали  контрабан-
дисты, еще одно пятно крови указывало на то место,  где,  отдыхая,  они,
очевидно, положили тело на землю.
   Мы принялись смывать это пятно морской водой,  зачерпывая  ее  шляпой
милорда, но вдруг с каким-то стонущим звуком налетел новый порыв ветра и
задул свечу.
   - Пойдет снег, - сказал милорд, - и это лучшее, чего можно  пожелать.
Идем обратно; в темноте ничего нельзя сделать.
   Идя к дому в снова наступившем затишье, мы услышали  нараставший  шум
и, выйдя из-под густой сени деревьев, поняли, что пошел проливной дождь.
   Все это время я не переставал удивляться ясности мысли милорда и  его
неутомимости. Но это чувство еще усилилось во время совета,  который  мы
держали по возвращении. Ясно было, говорил он, что контрабандисты подоб-
рали Баллантрэ, но живого или мертвого, об этом мы могли только  гадать.
Дождь еще до рассвета смоет все следы, и этим мы должны воспользоваться.
Баллантрэ неожиданно появился под покровом ночи; теперь надо было предс-
тавить дело так, что он столь же внезапно уехал до наступления дня. Что-
бы придать всему этому больше вероятия, мне следовало подняться к нему в
комнату, собрать и спрятать его вещи. Правда,  мы  всецело  зависели  от
молчания контрабандистов, и в этом была неизбежная уязвимость нашего об-
мана.
   Я выслушал милорда, как уже сказал, удивляясь его спокойствию, и пос-
пешил исполнить его приказание. Мистер и миссис Генри ушли из залы,  ми-
лорд поспешил в постель, чтобы согреться;  слуги  все  еще  не  подавали
признаков жизни, и, когда я поднялся по лестнице в башню и вошел в  ком-
нату умершего, мною овладел трепет. К  величайшему  моему  изумлению,  в
комнате все говорило о спешных сборах. Из трех его  саквояжей  два  были
уже увязаны, а третий раскрыт и почти полонИ сразу у  меня  промелькнула
догадка. Так, значит, он готовился к отъезду, он только ждал  Крэйла,  а
Крэйл ждал ветра. Ночью капитан заметил, что погода меняется,  и  послал
шлюпку предупредить, а то и взять  пассажира,  которого  команда  шлюпки
нашла по дороге в луже крови. Да, но за этим крылось и другое. Эти  при-
готовления к отъезду бросали свет и на страшное  оскорбление,  брошенное
им брату накануне вечером; это был прощальный удар, взрыв ненависти, уже
не подавляемый расчетом. И, с другой стороны, характер его выходки,  как
и поведение миссис Генри, наводили на догадку, которую я не  проверил  и
теперь уж никогда не проверю  до  страшного  суда,  -  догадку,  что  он
все-таки забылся, зашел слишком далеко в своих домогательствах и получил
отпор. Это, как я сказал, не может быть проверено; но, когда я в то утро
стоя, среди его вещей, мысль эта была мне слаще меда.
   Прежде чем запереть раскрытый саквояж, я заглянул в  него.  Там  были
превосходные кружева и белье, несколько смен изысканного платья, в кото-
ром Баллантрэ так любил появляться; десяток книг, притом отборных: "Ком-
ментарии" Цезаря, том Гоббса, "Генриада" Вольтера, работа об Индии,  ка-
кой-то математический труд, недоступный для моего понимания, -  вот  что
увидел я с весьма смешанным чувством. Но в открытом саквояже не было  ни
следа каких-либо бумаг. Это заставило меня призадуматься. Возможно,  что
он мертв, но, судя по тому, что контрабандисты  подобрали  его,  это  не
очень вероятно. Возможно, что он умрет от раны, но и это вовсе не обяза-
тельно. А в таком случае приходилось заручиться средствами защиты.
   Один за другим я перетащил все саквояжи на чердак, который всегда был
на запоре; потом сходил к себе за связкой ключей и, к радости своей, об-
наружил, что два из них подошли к замкам саквояжей. В одном я нашел шаг-
реневый бювар, который и вскрыл ножом, и отныне (поскольку дело касалось
доброго имени) человек этот был в моей власти.  Там  оказалась  обширная
коллекция любовных писем, по преимуществу парижского периода его  жизни,
и, что более меня интересовало, там были черновики его собственных доне-
сений английскому министру по делам Шотландии и оригиналы ответных писем
министра; убийственные документы,  опубликование  которых  опозорило  бы
Баллантрэ и действительно подвергло бы опасности самую его жизнь.  Читая
эти бумаги, я смеялся от радости, я потирал руки и напевал себе под нос.
Рассвет застал меня за этим приятным занятием, но я не оторвался от  бу-
маг; подойдя к окну, я только удостоверился, что снег  весь  сошел,  все
кругом черно, а дождь и ветер свирепствуют в заливе, где и следа не было
люггера, на котором Баллантрэ (живой или мертвый) мотался теперь по  Ир-
ландскому морю.
   Быть может, уместнее всего именно здесь рассказать то немногое, что я
позднее узнал о событиях этой ночи. На это потребовалось немало времени,
потому что мы не осмеливались расспрашивать прямо, а контрабандисты  пи-
тали ко мне неприязнь, если не вражду. Только через  полгода  мы  вообще
узнали о том, что Баллантрэ выжил, и только много лет спустя я узнал  от
одного из команды Крэйла, который на свои неправедно нажитые деньги отк-
рыл трактир, о некоторых подробностях,  показавшихся  мне  достоверными.
Оказывается, что, когда контрабандисты нашли  Баллантрэ,  он  полулежал,
опершись на локоть, и то озирался по сторонам, то ошалело глядел на све-
чу и на свою окровавленную руку. При их появлении он будто бы  пришел  в
себя, попросил отнести его на корабль и держать все дело в тайне,  а  на
вопрос капитана, как это он оказался в таком положении, ответил  потоком
отчаянной брани и тут же потерял сознание. Они было заспорили, но, боясь
пропустить попутный ветер и в ожидании большого куша за переправу его во
Францию, не стали медлить. К тому же он пользовался любовью  этих  през-
ренных негодяев; они считали его приговоренным к смерти, не знали, какое
коварство навлекло на него беду, и, по-своему великодушные, сочли  своей
обязанностью укрыть его от новых напастей. Они погрузили его на корабль,
по пути он оправился и  уже  выздоравливающим  был  спущен  на  берег  в
Гавр-де-Грасе. И что действительно знаменательно: он никому ни словом не
обмолвился о дуэли, и до сего дня ни один контрабандист не знает, в  ка-
кой ссоре и от чьей руки он получил свою рану. У всякого другого я  при-
писал бы это естественной порядочности, у него же - только  гордыне.  Он
не мог признаться, быть может, даже себе самому, что был  побежден  тем,
кому нанес столько оскорблений и кого так жестоко презирал.


   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   ОБЗОР СОБЫТИЙ ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ ОТЛУЧКИ БАЛЛАНТРЭ  

   О тяжкой болезни, которая на другое же утро открылась у мистера  Ген-
ри, я могу вспоминать спокойно, уже как о последней  напасти,  постигшей
моего хозяина; она, собственно, была для него скрытым благом, потому что
какой телесный недуг может сравняться с терзаниями ума? Ухаживали за ним
миссис Генри и я. Милорд время от времени наведывался узнать о состоянии
больного, но обычно не переступал порога. Только однажды, когда почти не
оставалось надежды, он подошел к кровати, вгляделся в лицо сына и  пошел
прочь, вскинув голову и простирая вверх руку -  жест,  который  навсегда
запомнился мне своей трагичностью: такую печаль и горечь он выражал.  Но
большую часть времени больной был на  попечении  миссис  Генри  и  моем;
ночью мы сменялись, а днем обычно составляли друг другу компанию, потому
что дежурства наши были тоскливы. Мистер Генри, с выбритой головой,  об-
вязанной платком, не переставая, метался, колотя руками  о  кровать.  Он
говорил без умолку, и голос его журчал, как речная вода, так что  сердце
мое устало от этого звука. Интересно отметить (и для меня это было  осо-
бенно тягостно), что он все время говорил о всяких незначащих  вещах:  о
каких-то приездах и отъездах, о лошадях, -  их  он  приказывал  седлать,
должно быть, думая (бедняга!), что сможет уехать от своих напастей;  или
распоряжался по саду, приказывал готовить сети и (что меня особенно  бе-
сило) все время распространялся о хозяйственных делах,  подсчитывая  ка-
кие-то суммы и препираясь с арендаторами. Никогда ни слова об отце, жене
или о Баллантрэ, - только два-три дня ум его был всецело поглощен воспо-
минаниями прошлого. Он воображал себя мальчиком и вспоминал, как играл в
детстве с братом. И что было особенно трогательно: оказывается, Баллант-
рэ в детстве едва избежал гибели, и, вспоминая  об  этом,  мистер  Генри
снова и снова тревожно кричал: "Джемми тонет! Спасите Джемми!"
   Это, как я говорил, очень трогало и миссис Генри и  меня,  но  в  ос-
тальном бред этот был не в пользу моего хозяина.  Он,  казалось,  взялся
подкрепить все наветы брата, словно стараясь представить себя  человеком
черствым, всецело поглощенным стяжанием. Будь я один, я бы и ухом не по-
вел, но, слушая его, я все время прикидывал, какое впечатление это долж-
но производить на его жену, и говорил себе, что он все ниже падает в  ее
глазах. На всем земном шаре один я по-настоящему понимал его, и я считал
своим долгом раскрыть это хотя бы еще одному человеку.  Суждено  ли  ему
было умереть и унести с собой свои добродетели, или он должен был выжить
и принять на свои плечи печальный груз воспоминаний, я считал своим дол-
гом сделать так, чтобы он был должным образом оплакан в первом случае, а
во втором - от всего сердца обласкан человеком, которого он больше всего
любил, - женою.
   Не находя возможности объясниться на словах,  я  остановился  наконец
на, так сказать, документальном разоблачении и  в  течение  ряда  ночей,
свободных от дежурства, за счет сна подготовил то, что можно  было  наз-
вать нашим бюджетом. Но это оказалось самой легкой частью  дела,  а  то,
что оставалось, - то есть вручение всего подготовленного миледи, -  было
мне почти что не по силам; Несколько дней я носил под мышкой целую связ-
ку документов и все выжидал удобного стечения обстоятельств, которое по-
могло бы мне начать разговор. Не стану отрицать, что удобные случаи  бы-
ли, но каждый раз язык у меня прилипал к гортани; и, мне кажется, я и по
сей день носил бы с собой сверток, если бы счастливый случай не  избавил
меня от всех колебаний. Это случилось ночью, когда  я  покидал  комнату,
так и не выполнив задуманного и кляня себя за трусость.
   - Что это вы носите с собою? - спросила она. - Все эти дни я вижу вас
все с тем же свертком.
   Не говоря ни слова, я вернулся в комнату, положил сверток на стол пе-
ред нею и оставил ее одну с моими документами. Теперь я должен дать  вам
представление о том, что в них заключалось. А  для  этого,  может  быть,
лучше всего воспроизвести письмо, которое было предпослано моему  отчету
и черновик которого, следуя своей привычке, я сохранил. Это покажет так-
же, какую скромную роль играл я во всем этом деле, как бы  ни  старались
некоторые люди представить все по-другому.
   Дэррисдир, 1757 г.
   Милостивая государыня!
   Смею вас уверить, что без уважительной причины я бы никогда не  осме-
лился выйти из рамок своего положения; но я был свидетелем  того,  сколь
много зла проистекло в прошлом для всего вашего благородного дома  из-за
злополучной скрытности, и бумаги, которые я осмеливаюсь предложить ваше-
му вниманию, являются фамильными документами, с коими вам следует непре-
менно ознакомиться.
   При сем прилагаю опись с необходимыми пояснениями и остаюсь, милости-
вая государыня, готовый к услугам, покорный слуга вашей милости
   Эфраим Маккеллар.
   Опись документов
   А. Черновики десяти писем Эфраима Маккеллара к достопочтенному Джемсу
Дьюри, эсквайру, именуемому также владетелем Баллантрэ, за время  пребы-
вания последнего в Париже от... (следуют даты).
   Примечание. Читать, сопоставляя с В, и С.
   В. Три подлинных письма вышеупомянутого Баллантрэ  к  вышеупомянутому
Э. Маккеллару от... (следуют даты).
   С. Три подлинных письма вышеупомянутого Баллантрэ  к  достопочтенному
Генри Дьюри, эсквайру от... (следуют даты).
   Примечание. Письма были вручены мне мистером Генри для ответа.  Копии
с моих ответов А4, А5 и А9 прилагаются.  Смысл  ответов  мистера  Генри,
черновика которых у меня не сохранилось, ясен из последующих  писем  его
бессердечного брата.
   О. Переписка (в подлинниках и копиях) за последние три  года,  кончая
текущим январем, между вышеупомянутым Баллантрэ и мистером... помощником
министра... всего 37.
   Примечание. Найдены среди бумаг Баллантрэ.
   Как ни был я измучен бессонницей и унынием, я все же не мог  сомкнуть
глаз. Всю ночь напролет я ходил взад и вперед  по  комнате,  раздумывая,
какой будет результат моей затеи, и временами раскаиваясь, что так  без-
рассудно вмешался в столь интимное дело, и как только начало светать,  я
уже был у дверей комнаты больного.
   Миссис Генри распахнула ставни и даже окна, потому  что  было  тепло.
Она сидела, глядя прямо перед собой, туда, где  не  было  ничего,  кроме
рассветного неба над лесами. Она даже не обернулась на звук моих  шагов,
и это мне показалось плохим предзнаменованием.
   - Сударыня, - начал я, - сударыня! - Но дальше продолжать не смог.
   А миссис Генри не пришла мне на помощь ни словом. Тем временем я стал
собирать бумаги, раскиданные по столу, и с первого взгляда меня  порази-
ло, что их стало меньше. Я просмотрел их раз и другой; переписки  с  ми-
нистром, на которую я возлагал такие надежды, нигде не было. Я посмотрел
на камин: между тлеющим жаром еще извивались клочки обуглившейся бумаги.
И тут всю мою робость как рукой сняло.
   - Боже правый! - вскричал я голосом, совсем  не  уместным  в  комнате
больного. - Боже правый, что сделали вы, сударыня, с моими бумагами?!
   - Я сожгла их, - сказала, оборачиваясь, миссис Генри.  -  Достаточно,
даже слишком достаточно и того, что их видели мы с вами.
   - Хорошо же вы потрудились сегодня ночью! - кричал я. -  И  все  это,
чтобы спасти репутацию человека, который ел хлеб измены, проливая  кровь
товарищей с той же легкостью, с какой я извожу чернила!
   - Чтобы спасти репутацию семьи, которой вы служите, мистер Маккеллар,
- возразила она, - и для которой вы уже сделали так много.
   - Семьи, которой я не хочу больше служить, - кричал я, -  потому  что
сил моих нет! Вы сами вышибли меч из моих рук и оставили нас беззащитны-
ми. Имея эти письма, я мог бы поразить его, а теперь что  делать?  Мы  в
таком ложном положении, что не можем даже  показать  этому  человеку  на
дверь: вся округа поднимется против нас. У меня была  единственная  ост-
растка - и теперь нет ее; теперь он завтра же может вернуться, и мы  все
должны будем сидеть с ним за одним столом, гулять с ним по террасе,  иг-
рать с ним в карты и всячески развлекать его. Нет, сударыня! Пусть  гос-
подь прощает вас по своему великому милосердию, но нет для вас  прощения
в моем сердце.
   - Удивляюсь, как вы простодушны, мистер Маккеллар! -  сказала  миссис
Генри. - Что значит репутация для этого человека? Зато он знает, как до-
рога она для нас; он знает, что мы скорей умрем, чем предадим эти письма
гласности; и вы думаете, что он этим не воспользуется? То, что вы назва-
ли своим мечом, мистер Маккеллар, и что  действительно  было  бы  верным
оружием против человека, сохранившего хоть  крупицу  порядочности,  лишь
картонный меч в борьбе с ним. Да пригрози вы ему этим, он только рассме-
ется вам в лицо! Он утвердился в своем позоре, он обратил его в свою си-
лу, бороться с такими людьми бесполезно! -  Последние  слова  она  почти
выкрикнула и потом продолжала уже спокойнее: - Нет, мистер Маккеллар,  я
всю ночь обдумывала это и не вижу никакого выхода. Есть бумаги, нет их -
все равно дверь этого дома открыта для него, здесь он бесспорный, закон-
ный наследник! Попробуй мы только устранить его, и все обратится  против
бедного Генри, и, я уверена, его побьют камнями на улицах. Конечно, если
Генри умрет, тогда другое дело! Они очень кстати отменили  майорат,  по-
местье перейдет к моей дочери, и тогда посмотрим, кто  осмелится  отнять
его. Но, мой бедный мистер Маккеллар, если Генри выживет и этот  человек
вернется, тогда нам придется терпеть... только на этот раз всем вместе.
   В общем, я был скорее доволен рассуждениями миссис Генри  и  даже  не
мог отрицать резонности ее доводов против использования бумаг.
   - Не будем больше говорить об этом, - сказал я. - Могу лишь сожалеть,
что доверил женщине подлинники; это было по меньшей мере опрометчиво для
делового человека. А то, что я оставлю службу вашей семье, это, конечно,
только слова, и вы можете на этот счет не тревожиться. Я принадлежу Дэр-
рисдиру, миссис Генри, как если бы я в нем родился.
   Должен отдать ей справедливость, она отнеслась к моим словам  разумно
и благожелательно, и это утро началось в духе взаимного уважения и усту-
пок, который с тех пор много лет господствовал в наших отношениях.
   В тот же день, как видно, предопределенный для радости,  мы  отметили
первые признаки выздоровления мистера Генри, а еще через три дня он при-
шел в сознание и, узнав меня, назвал по имени и оказал другие знаки сво-
его ко мне расположения. Миссис Генри была при этом. Она стояла в  ногах
кровати, но он, казалось, не заметил ее. В самом деле, теперь, когда го-
рячка прошла, он был так слаб, что, сделав одно усилие, сейчас же  вновь
погрузился в забытье. Но после этого он стал неуклонно (хоть и медленно)
поправляться, с каждым днем аппетит его улучшался, с каждой  неделей  мы
отмечали, как он крепнет и прибывает в теле, а еще до  окончания  месяца
он уже поднимался с кровати, и мы даже начали выносить его в  кресле  на
террасу.
   Может быть, именно в это время мы с миссис  Генри  пребывали  в  наи-
большей тревоге. Теперь, когда рассеялись опасения за его жизнь, их сме-
нили еще горшие опасения. С каждым днем мы приближались к решающему раз-
говору, но время шло, а все  оставалось  по-прежнему.  Здоровье  мистера
Генри крепло, он вел с нами беседы на разные темы, отец приходил к нему,
сидел и уходил; и ни разу не была упомянута происшедшая трагедия и  все,
что привело к ней. Помнил он и лелеял эти ужасные переживания?  Или  они
целиком изгладились из его памяти? Этот вопрос заставлял  нас,  трепеща,
наблюдать за мистером Генри, когда мы целыми  днями  находились  с  ним,
этот вопрос преследовал каждого из нас и в часы бессонницы. Мы не  знали
даже, чего нам желать, - так противоестественны были оба допущения,  так
ясно они указывали на повредившийся рассудок. Как только  возникли  наши
страхи, я стал прилежно наблюдать за его  поведением.  В  нем  появилось
что-то детское: веселость, ранее ему несвойственная, а также быстро воз-
никавший и надолго сохранявшийся интерес ко всяким мелочам, которыми  он
раньше пренебрегал. В годы унижения я был его единственным  наперсником,
могу сказать, единственным другом, а между ним и его женой было  извест-
ное отчуждение; после болезни все изменилось, прошлое было забыто, и же-
на безраздельно завладела его мыслями. Он тянулся к ней всем  своим  су-
ществом, как дитя к  матери,  и,  казалось,  не  сомневался  в  ответном
чувстве. Он по всякому поводу обращался к ней с  той  капризной  ворчли-
востью, которая означает полную уверенность в снисхождении, и я могу от-
дать должное этой женщине: он не обманывался в своих  надеждах.  Ее  эта
перемена как-то особенно трогала; я думаю, что она ощущала ее втайне как
упрек; и я не раз видел, как первое время  она  ускользала  из  комнаты,
чтобы выплакаться вволю. Но мне эта перемена не  представлялась  естест-
венной, и, сопоставляя ее со всем прочим, я только покачивал  головой  и
начинал уже подумывать, не поколебался ли его рассудок.
   Так как эти сомнения продолжались много лет, до  самой  смерти  моего
хозяина, и омрачали наши отношения, я считаю себя вправе остановиться на
этом вопросе подробнее. Когда он, окрепнув, вернулся до известной степе-
ни к своим хозяйственным делам, я имел много случаев испытать его. Я  не
замечал в нем ослабления остроты мысли или воли, но былая  сосредоточен-
ность и упорство совершенно исчезли, он скоро уставал и  принимался  зе-
вать, и теперь вносил в денежные дела ту легкость, которая  граничила  с
легкомыслием и была совершенно неуместна. Правда, что с тех пор, как от-
пала необходимость удовлетворять домогательства Баллантрэ,  у  нас  было
меньше оснований возводить в принцип строжайшую точность и  бороться  за
каждый фартинг. Правда и то, что во всех этих послаблениях не было ниче-
го чрезмерного, иначе я никогда не принял бы в них участия.  Однако  все
это означало перемену, небольшую, но заметную; и хотя  никто  не  сказал
бы, что хозяин мой сошел с ума, однако никто не мог бы отрицать, что ха-
рактер у него изменился. Такая же перемена сохранилась до  конца  в  его
наружности и манерах. Казалось, что в жилах его все еще оставались следы
горячки, движения стали порывистей,  речь  заметно  более  многословной,
хоть и не бессвязной. Его разум теперь охотнее принимал светлые  впечат-
ления, он радостно отзывался на них и очень ими дорожил, но при малейшем
намеке на заботу или осложнение выказывал явную  раздражительность  и  с
облегчением отстранял их от себя. Именно этому он и обязан был безмятеж-
ностью своих последних лет, но в этом-то и таилась  его  ненормальность.
Значительная часть нашей жизни проходит в созерцании неизбежного  и  не-
поправимого, но мистер Генри в тех случаях, когда не мог  усилием  мысли
отогнать заботу, стремился сейчас же и любой ценой устранить ее причину,
разыгрывая попеременно то страуса, то быка. Этому неотвязному страху пе-
ред болью я приписываю все необдуманные и злополучные поступки следующих
лет. Именно этим и объясняется то, что он избил конюха Макмануса -  пос-
тупок, столь не вязавшийся с прежним поведением мистера Генри и  вызвав-
ший так много толков. Именно этому обязаны были мы потерей свыше двухсот
фунтов: половину этих денег я мог бы спасти, если бы он в своем нетерпе-
нии не помешал мне. Но он предпочитал потерю  или  какую-нибудь  крайнюю
меру всякому длительному напряжению мысли.
   Однако все это увело меня от непосредственной нашей заботы тех  дней:
вопроса - помнит он, что сделал, или забыл, и если помнит, как  к  этому
относится. Обнаружилось это внезапно, и так, что я был поражен до глуби-
ны души. Он уже несколько раз выходил на воздух и прогуливался по терра-
се, опираясь на мою руку. И вот однажды он обернулся ко  мне  и,  словно
провинившийся школьник, со странной, беглой  улыбкой  спросил  меня  та-
инственным шепотом и без всякого предупреждения:
   - Где вы его похоронили?
   Я не мог выговорить ни слова.
   - Где вы его похоронили? - повторил он. - Я хочу видеть его могилу.
   Я понял, что лучше всего рубить сплеча.
   - Мистер Генри, - сказал я. - У меня для вас  есть  новости,  которые
вас порадуют. Судя по всему, руки ваши не обагрены его кровью. Я сужу по
ряду указаний, и все они говорят о том, что брат ваш не умер, но был пе-
ренесен в обмороке на борт люггера. И теперь  он,  должно  быть,  вполне
здоров.
   Я не мог разобраться в выражении его лица.
   - Джеме? - спросил он.
   - Да, ваш брат Джеме, - ответил я. - Я не стал бы высказывать необос-
нованной надежды, но я считаю весьма вероятным, что он жив.
   - Ах! - сказал мистер Генри и, внезапно поднявшись с еще  непривычной
для меня порывистостью, приложил палец к моей груди и прокричал мне  ка-
ким-то визгливым шепотом: - Маккеллар, - вот его  собственные  слова,  -
Маккеллар, ничто не может убить этого человека. Он не подвержен  смерти.
Он прикован ко мне навеки, до скончания веков! - И, опустившись в  крес-
ло, мистер Генри погрузился в угрюмое молчание.
   Через два-три дня он сказал мне, все с той  же  виноватой  улыбкой  и
озираясь по сторонам, чтобы увериться, что мы одни:
   - Маккеллар, если будут у вас сведения о нем, непременно скажите мне.
Не надо упускать его из виду, а не то он застигнет нас врасплох.
   - Он сюда больше не покажется, - сказал я.
   - Нет, покажется. Где буду я, там будет и он. - И мистер Генри  снова
оглянулся.
   - Не надо внушать себе эти мысли, мистер Генри, - сказал я.
   - Да, - отозвался он. - Это хороший совет. Не будем думать  об  этом,
по крайней мере до новых вестей. Да мы и  не  знаем,  -  добавил  он,  -
все-таки, быть может, он умер.
   То, как он это сказал, окончательно подтвердило догадку, на которую я
до сих пор едва отваживался. Он не только не терзался содеянным, но  со-
жалел о неудаче. Это открытие я держал про себя, боясь, что оно  восста-
новит против него жену. Но я мог бы не беспокоиться: она и сама  догада-
лась о том же и сочла это чувство вполне естественным. И  я  могу  смело
утверждать, что теперь мы трое были одного мнения, и не было бы  в  Дэр-
рисдире вести желаннее, чем весть о смерти Баллантрэ.
   Однако не все так думали, исключением был милорд. Едва моя тревога за
хозяина начала ослабевать, как я заметил перемены в старом лорде  -  его
отце, перемены, которые грозили смертельным исходом. Лицо  у  него  было
бледное и оплывшее; сидя у камина со своей латинской книгой, он,  случа-
лось, засыпал и ронял книгу в золу; бывали дни, когда он волочил ногу, в
другие - запинался в разговоре. Мягкость его обхождения дошла  до  край-
ности; он беспрестанно извинялся по всякому поводу, все время заботился,
как бы кого не потревожить, даже со мной обращался  с  вкрадчивой  учти-
востью. Однажды, после того как он вызвал к себе  своего  поверенного  и
долго просидел с ним наедине, он повстречал меня в зале, которую пересе-
кал неуверенным, заплетающимся шагом, и ласково взял за руку.
   - Мистер Маккеллар, - сказал он, - я имел много случаев  высоко  оце-
нить ваши заслуги; а сегодня, переделывая свое завещание, я взял на себя
смелость назначить вас одним из своих душеприказчиков. Я надеюсь, что из
любви к нашему дому вы не откажетесь оказать мне и эту услугу.
   Большую часть дня он теперь проводил в полудремоте,  из  которой  его
подчас было трудно вывести. Он, казалось, потерял всякий  счет  годам  и
несколько раз (особенно при пробуждении) принимался звать жену и старого
слугу, самый памятник которого давно уже порос мхом. Под присягой я  по-
казал бы тогда, что он невменяем; и тем не менее я еще не видывал  заве-
щания, настолько продуманного во всех мелочах  и  обнаруживающего  такое
превосходное знание людей и дел.
   Угасание его, хотя и заняло немного времени, совершалось постепенно и
почти неуловимо. Все его способности как бы отмирали; он  уже  почти  не
владел конечностями и был почти совершенно глух, речь его перешла в бор-
мотание, и, однако, до самого конца он проявлял крайнюю учтивость и мяг-
кость, пожимал руку каждого, кто помогал ему, подарил мне одну из  своих
латинских книг, на которой с трудом нацарапал мое имя, - словом, тысячью
способов напоминал нам об огромности потери, которую мы, собственно  го-
воря, уже понесли. В самом конце к нему временами возвращался дар  речи,
- казалось, что он просто забыл все слова,  как  ребенок  забывает  свой
урок и время от времени частями вспоминает его.  В  последний  вечер  он
вдруг прервал молчание цитатой из Вергилия: "Gnatique  patrisque,  alma,
precor miserere" [33], - произнесенной ясно и с выражением.  При  неожи-
данном звуке его голоса мы бросили свои занятия, но  напрасно  собрались
мы вокруг него: он сидел молча и, судя по всему, уже ничего не сознавал.
Вскоре после этого его уложили в постель, хотя и с большим  трудом,  чем
обычно; и в ту же ночь он тихо скончался.
   Гораздо позже мне довелось говорить об этом с одним врачом, человеком
настолько известным, что я не решаюсь приводить его имя по такому мелко-
му поводу. Он считал, что и отец и сын оба были поражены одинаковым  не-
дугом: отец под бременем неслыханных огорчений, сын, вероятно, после пе-
ренесенной горячки. У обоих произошел разрыв сосудов мозга, к  чему  (по
мнению доктора) у них, очевидно, было  наследственное  предрасположение.
Отец скончался, сын, судя по внешним признакам, выздоровел, но, по-види-
мому, произошло разрушение в тех тончайших тканях, в  которых  пребывает
душа, выполняя через них свое земное предназначение (а духовное  ее  су-
ществование, хочу надеяться, не зависит от столь  материальных  причин).
Но, по зрелому обсуждению, и это не было бы противоречиво, ибо тот,  кто
рассудит нас на последнем суде, в то же время и создатель нашей  бренной
плоти.
   Поведение его наследника дало нам, наблюдавшим за ним, новый повод  к
изумлению. Для  всякого  здравомыслящего  человека  было  ясно:  братоу-
бийственная распря насмерть поразила отца, и тот, кто поднял меч,  можно
сказать, своей рукой убил его. Но, казалось, мысли этого рода не  трево-
жили нового лорда. Он стал степенней, не скажу  чтобы  печальней,  разве
что благодушной печалью. Он говорил  о  покойном  с  улыбкой  сожаления,
вспоминая привычки отца и всякие случаи из его жизни.  Все  погребальные
церемонии он выполнял с требуемой торжественностью. Кроме того, я  заме-
тил, что он весьма дорожил своим новым титулом и неукоснительно требовал
соответствующего обращения.
   И вот наступило время, когда на сцене появилось новое лицо,  которому
также предстояло сыграть свою роль в этой истории: я  разумею  нынешнего
лорда Александера, чье рождение (17 июля 1757 года) до  краев  наполнило
чашу благополучия бедного моего хозяина. Ему больше ничего не оставалось
желать, не оставалось даже времени для этого. В самом деле, не  было  на
свете более любящего и заботливого отца. В отсутствие сына он не находил
себе места. Когда он гулял, отец беспокоился,  не  собираются  ли  тучи.
Ночью он не один раз вставал, чтобы убедиться, что сон ребенка  безмяте-
жен. Для посторонних разговор его стал утомителен, потому что он не  го-
ворил ни о чем, кроме сына. В делах поместья все рассматривалось им  под
тем же углом: "Займемся этим сейчас же, чтобы  к  совершеннолетию  Санди
роща подросла" или: "Вот это как раз подоспеет ко времени женитьбы  Сан-
ди". С каждым днем эта полная поглощенность сыном сказывалась все резче,
когда трогательно, а когда и прискорбно. Скоро сын уже мог гулять с  ним
- сначала за руку по террасе, а потом и по всему поместью. И  это  стало
основным занятием милорда. Их голоса (слышные издалека, потому что гово-
рили они громко) скоро стали так же привычны, как  голоса  птиц  (только
много приятнее). Отрадно было видеть, как они возвращались все в  шипах,
и отец такой же раскрасневшийся и, случалось,  такой  же  перепачканный,
как и сын. Они наперебой предавались всяким детским забавам, копаясь  на
берегу, запруживая всякие ручейки. И не раз я видел, как оба они смотре-
ли через забор на стадо с одинаковым ребяческим увлечением.
   Упоминание об этих прогулках приводит мне на память  странную  сцену,
свидетелем которой я оказался. Была одна дорога, на которую я всякий раз
вступал с неизменным трепетом, так часто шел я по ней с плачевными пору-
чениями, так много случилось на ней пагубного для дома  Дэррисдиров.  Но
это была кратчайшая дорога через Мэкклросс, и скрепя сердце  я  вынужден
был пользоваться ею хоть раз в два месяца. Случилось это, когда  мистеру
Александеру было лет семь или восемь. Ясным солнечным утром я возвращал-
ся домой около девяти часов и вошел в аллею сквозь заросли. Было то вре-
мя года, когда леса и рощи одеты в яркие весенние  краски,  терновник  в
цвету, а птицы в самом разгаре певчей поры. Среди  всего  этого  веселья
чаща кустарников была мрачнее обычного и вызывала во мне гнетущие воспо-
минания. В таком состоянии духа мне  особенно  неприятно  было  услышать
впереди себя голоса, по которым я узнал милорда и мистера Александера. Я
прибавил шагу и скоро увидел их. Они стояли на  лужайке,  где  произошла
дуэль; милорд, положив руку на плечо сына, о чем-то серьезно ему расска-
зывал. При моем приближении он поднял голову, и мне показалось, что лицо
его прояснилось.
   - А, - сказал он, - вот и добрейший Маккеллар. Я только что рассказы-
вал Санди историю этого места и о том, как  дьявол  чуть  было  не  убил
здесь человека, но как вместо этого человек чуть было не убил дьявола.
   Мне показалось странным, что он привел сюда ребенка, но  то,  что  он
распространялся о своем поступке, было уже чересчур. Однако худшее  было
впереди, потому что, обратясь к сыну, он сказал:
   - Вот можешь спросить Маккеллара, он был тут и все видел.
   - Это правда, мистер Маккеллар? - спросил ребенок. - Вы правда видели
дьявола?
   - Я не слышал рассказа и очень тороплюсь по делам.
   Я сказал это довольно угрюмо, преодолевая чувство неловкости, и  вне-
запно вся горечь прошлого и весь ужас этой сцены  при  зажженных  свечах
нахлынули на меня. Мне представилось, что мгновенное промедление в выпа-
де - и ребенок этот не увидел бы отца. Волнение, которое всегда  овладе-
вало мною в этих мрачных зарослях, прорвалось неудержимо.
   - Правда одно, - воскликнул я, - что я действительно встретил дьявола
в этих местах и видел его тут побежденным!  Благодарение  богу,  что  мы
сохранили жизнь, благодарение богу, что до сих пор не поколеблены  стены
Дэррисдира! И заклинаю вас, мистер Александер: если придется вам быть на
этом месте, хоть через сотню лет и в самом веселом,  самом  знатном  об-
ществе, - все равно отойдите в сторонку и сотворите молитву.
   Милорд важно кивнул головой.
   - Да, - сказал он, - Маккеллар, как всегда, прав. Ну-ка, сын мой, об-
нажи голову! - И с этими словами он снял шляпу и простер вперед руку.
   - Господи! - сказал он. - Благодарю тебя, и сын мой  благодарит  тебя
за твои великие, неизреченные милости. Ниспошли нам мир, огради  нас  от
злого человека. Порази его, господи, в его лживые уста! - Последние сло-
ва вырвались у него криком, и то ли пробудившийся  гнев  перехватил  ему
глотку, то ли он понял, насколько неуместна такая молитва, но только  он
вдруг замолчал и минуту спустя надел шляпу.
   - Мне кажется, вы не кончили, милорд, - сказал я. - И остави нам дол-
ги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. Яко твое есть царство, и
сила, и слава во веки веков. Аминь!
   - Ах! Легко это сказать, - отозвался милорд. - Это очень  легко  ска-
зать, Маккеллар. Но мне простить! Хорош бы я был, если  бы  прикидывался
всепрощающим!
   - Ребенок, милорд! - заметил я с  некоторой  суровостью,  потому  что
считал слова его вовсе не подходящими для детского слуха.
   - Да, да, верно, - сказал он. - Скучная  это  материя  для  ребят.  А
ну-ка, пойдем искать птичьи гнезда.
   Не помню уже, в тот ли день или несколько позже,  но  только  милорд,
застав меня одного, высказался по этому поводу еще определеннее.
   - Маккеллар, - сказал он. - Я теперь очень счастливый человек.
   - Я тоже так полагаю, милорд, и меня это очень радует.
   - У счастья есть свои обязательства, вы не считаете? -  сказал  он  в
раздумье.
   - Бесспорно, - ответил я, - как и у горя есть свои. И если  мы  живем
не для того, чтобы делать лучшее, на что способны, то, по моему крайнему
разумению, чем скорее мы уйдем, тем лучше будет для всех.
   - Да, но будь вы на моем месте, неужели вы простили бы его? - спросил
милорд.
   Внезапность атаки несколько ошеломила меня.
   - Это долг, который надо беспрекословно исполнять, - сказал я.
   - Бросьте! Без уверток! Скажите, сами вы простили бы этого человека?
   - Нет! Да простит мне бог, нет!
   - Вашу руку, мой друг! - воскликнул милорд с явной радостью.
   - Не подобает христианам радоваться подобным чувствам, - сказал я.  -
Надеюсь, мы порадуемся по другому, более приличному поводу.
   Говоря это, я улыбнулся, а милорд, громко смеясь, вышел из комнаты.
   Нет у меня слов, чтобы рассказать о том рабском обожании, которое пи-
тал милорд к ребенку. Это было поистине наваждение: дела, друзья и  жена
были равно позабыты или вспоминались только с трудом,  как  у  человека,
борющегося с опьянением. Всего яснее было это по отношению к жене. С тех
пор как я знал Дэррисдиров, она всецело занимала его мысли и приковывала
его глаза; теперь же ее словно не существовало. Я был  свидетелем  того,
как, войдя в комнату, ни окидывал ее взором и потом проходил мимо, слов-
но она была собакой у камина. Он хотел видеть только мальчика, и  миледи
прекрасно это сознавала. Случалось, милорд говорил с ней так грубо,  что
меня тянуло вмешаться; и всегда причина этому была одна:  ему  казалось,
что она так или иначе обижает сына. Без сомнения, это было для нее свое-
го рода возмездием. Без сомнения, роли теперь переменились, как это  мо-
жет случиться лишь по воле провидения. Столько лет она пренебрегала  лю-
быми проявлениями нежности и внимания, теперь пришел ее  черед  испытать
пренебрежение; тем похвальнее то, что она выносила его с достоинством.
   Все это привело к странным последствиям: снова дом разделился на  две
партии, и на этот раз я был на стороне миледи. Не то чтобы любовь моя  к
милорду ослабела. Но, с одной стороны, теперь он меньше нуждался в  моем
обществе; с другой стороны, я не мог не сравнивать его отношения к  мис-
теру Александеру и к мисс Кэтрин, к которой милорд был совершенно равно-
душен. Наконец, я был уязвлен его переменой по отношению  к  жене,  что,
казалось мне, граничило с неверностью. К тому же я не мог не восхищаться
выдержкой и мягкостью, которые она проявляла. Может быть, чувство  ее  к
милорду, коренившееся с самого начала в жалости, было  скорее  материнс-
ким, чем супружеским; может быть, ей нравилось, что двое ее детей  (если
можно так выразиться) столь нежны друг к другу, тем более, что  один  из
них так много и незаслуженно претерпел в прошлом. И, не выказывая  приз-
наков ревности, она много внимания уделяла бедняжке мисс Кэтрин. Что ка-
сается меня, то я свои свободные часы все чаще проводил в обществе мате-
ри и дочери. Не следует преувеличивать этой розни, ведь в общем это была
далеко не самая недружная семья; но закрывать глаза на положение не при-
ходилось, независимо от того, сознавал это милорд или нет. Полагаю,  что
нет, - он был слишком поглощен мыслями о сыне, но все остальные прекрас-
но сознавали и мучились от этого.
   Больше всего, однако, нас тревожила серьезная и все возрастающая  уг-
роза для самого ребенка. Милорд повторял ошибки своего отца, и можно бы-
ло опасаться, что из его сына выйдет второй Баллантрэ.  Время  показало,
что страхи эти были излишни. В самом деле, мало  найдется  в  теперешней
Шотландии джентльменов достойнее десятого лорда Дэррисдира. Не мне гово-
рить о том, как кончилась моя служба у него, тем более в  записке,  цель
которой лишь в том, чтобы отдать должное его отцу...
   Примечание издателя. Здесь опущено пять страниц из  рукописи  мистера
Маккеллара. По ним у меня создалось впечатление, что в  старости  мистер
Маккеллар был довольно-таки требовательным слугою. Однако ничего сущест-
венного он не ставит в вину десятому лорду Дэррисдиру (который к тому же
нас сейчас мало интересует). - Р. Л. С.
   ... Но в то время нас обуревал страх, что он сделает  из  сына  копию
своего брата. Миледи пыталась было установить разумную строгость, но  из
этого ничего не вышло; и, отказавшись от своих попыток, она теперь  наб-
людала за всем со скрытым беспокойством. Иногда она даже пыталась выска-
зывать его, а изредка, когда до нее доходило какое-нибудь чудовищное по-
пустительство милорда, позволяла себе неодобрительный жест или восклица-
ние. Что касается меня, то я думал об этом неотступно и  днем  и  ночью,
причем не столько о ребенке, сколько об отце. Видно  было,  что  человек
уснул, что ему грезятся сны, что  всякое  резкое  пробуждение  неминуемо
окажется роковым. Я был убежден, что такой удар убьет его, а страх ново-
го бесчестья заставлял меня содрогаться.
   Эта постоянная озабоченность довела меня наконец до попытки вмешаться
- случай, о котором стоит рассказать подробнее. Как-то раз мы с милордом
сидели за столом, обсуждая какие-то скучные хозяйственные  дела.  Я  уже
говорил, что он потерял всякий интерес  к  подобным  занятиям.  Он  явно
стремился поскорее уйти, вид у него был недовольный, усталый, и я  вдруг
заметил, как он за это время  постарел.  Мне  кажется,  что  именно  его
расстроенное лицо заставило меня заговорить.
   - Милорд, - начал я, не поднимая головы от бумаг, которыми  для  виду
не переставал заниматься, - или, если позволите,  мистер  Генри,  потому
что я боюсь прогневить вас и хотел бы, чтобы вы вспомнили о старом...
   - Мой добрый Маккеллар, - сказал он, и так мягко, что я чуть было  не
отказался от своей затеи.
   Но я подумал, что говорю ради его же пользы, и продолжал:
   - Вам никогда не приходилось задумываться над тем, что вы делаете?
   - Над тем, что я делаю? - спросил он. - Я не мастер  разгадывать  за-
гадки.
   - Что вы делаете со своим сыном?
   - Ах, вот что, - сказал он с оттенком вызова. - Так что же я делаю со
своим сыном?
   - Ваш батюшка был превосходный человек, - уклонился я от прямого  от-
вета, - но считаете ли вы его разумным отцом?
   Он помолчал немного, а потом ответил:
   - Я его не порицаю. Я мог бы по этому поводу сказать больше, чем  кто
бы то ни было, но я его не порицаю.
   - Вот именно, - сказал я. - Вы-то можете об этом судить. Конечно, ваш
батюшка был превосходный человек, я не знавал другого такого, и умнейший
во всем, кроме одного. И там,  где  он  спотыкался,  там  другому  впору
упасть. У него было два сына...
   Тут милорд с размаху хлопнул рукой по столу.
   - В чем дело?! - крикнул он. - Да говорите вы!
   - Ну и скажу, - продолжал я, хотя мне казалось, что стук сердца  заг-
лушает самые мои слова. - Если вы не перестанете потакать мистеру  Алек-
сандеру, вы пойдете по стопам вашего отца.  Только  берегитесь,  милорд,
чтобы сын ваш, когда подрастет, не пошел по стопам Баллантрэ...
   Я никак не думал ставить вопрос так круто, но  в  состоянии  крайнего
страха человека охватывает самая грубая отвага. И я сжег  свои  корабли,
произнеся это резкое слово. Ответа я так и не получил. Подняв голову,  я
увидел, что милорд вскочил на ноги и сейчас же  тяжело  рухнул  на  пол.
Припадок, или обморок, скоро прошел, он вяло провел рукой по голове, ко-
торую я поддерживал, и оказал тусклым голосом:
   - Мне было нехорошо... - И немного погодя: - Помогите мне.
   Я поставил его на ноги, и он стоял, опираясь на стол.
   - Мне было нехорошо, Маккеллар, - опять сказал он. -  Что-то  оборва-
лось, Маккеллар, или только хотело оборваться, а потом все от меня  поп-
лыло. Я, должно быть, очень рассердился. Но не  бойтесь,  Маккеллар,  не
бойтесь, мой милый. Я и волоса не тронул бы  на  вашей  голове.  Слишком
много мы с вами пережили вместе; и этого теперь ничем не зачеркнешь.  Но
знаете что, Маккеллар, я сейчас пойду к миссис Генри, лучше  я  пойду  к
миссис Генри... - повторил он и довольно твердыми шагами вышел из комна-
ты, оставив меня горько раскаиваться в содеянном.
   Вскоре дверь распахнулась, и вбежала миледи;  глаза  ее  сверкали  от
гнева.
   - Что это значит? - воскликнула она. - Что БЫ сделали с  моим  мужем?
Неужели вы никогда не научитесь знать свое место? Неужели вы никогда  не
перестанете вмешиваться в дела, которые вас не касаются?
   - Миледи, - сказал я. - С тех пор, как я живу в этом доме,  я  слышал
много упреков. Было время, когда они были моей каждодневной пищей,  и  я
привык глотать их. Но сегодня обзывайте меня как  хотите,  вы  никак  не
подберете достойного слова для моей глупости.  Однако  поверьте,  что  я
сделал это с наилучшими намерениями!
   Я чистосердечно рассказал ей обо всем так, как  это  здесь  записано.
Выслушав меня, она задумалась, и мне  ясно  стало,  что  ее  раздражение
прошло.
   - Да, - сказала она, - вы сделали это с наилучшими намерениями.  Я  и
сама намеревалась или, вернее, хотела это сделать, и я не могу сердиться
на вас. Но, боже мой, неужели вы не понимаете, что он больше  не  может,
не может больше терпеть? Струна натянута до отказа. Что думать  о  буду-
щем, если он может урвать у судьбы два-три счастливых дня?
   - Аминь! - сказал я. - Больше я не буду вмешиваться.  Я  удовлетворен
тем, что вы признали чистоту моих намерений.
   - Да, конечно, - отозвалась миледи, - но когда дошло до дела, мужест-
во вам, должно быть, изменило, потому что сказанное  вами  было  сказано
жестоко. - Она помолчала" вглядываясь в меня, потом слегка улыбнулась  и
произнесла странную фразу: - Знаете, кто вы такой, мистер Маккеллар?  Вы
старая дева.
   С тех пор и до самого возвращения  нашего  злого  гения  в  семействе
Дьюри не произошло ничего достойного упоминания. Но тут я должен привес-
ти второй отрывок из записок кавалера Бэрка, сам по  себе  интересный  и
необходимый мне  для  дальнейшего  изложения.  Это  единственное  свиде-
тельство о скитаниях Баллантрэ в Индии и первое на этих страницах упоми-
нание о Секундре Дассе.  Оно  обнаруживает,  как  увидим,  одно  обстоя-
тельство, которое, знай мы его лет двадцать назад, устранило бы  столько
бед и несчастий, а именно то, что Секундра Дасс говорил по-английски.


   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   ПРИКЛЮЧЕНИЯ КАВАЛЕРА БЭРКА В ИНДИИ (Выдержки из его записок.) 

   И вот я был на улицах этого города, название которого не могу припом-
нить и расположение которого так плохо тогда представлял, что не мог со-
образить, куда мне бежать - на север или на юг. Тревога, была  так  вне-
запна, что я выскочил без чулок и туфель; треуголку мою сшибли с  головы
в давке; все мои пожитки достались англичанам. Единственным моим товари-
щем был мой сипай [34], единственным оружием - моя шпага, а достоянием -
завалявшаяся в карманах монетка. Словом, я был очень похож на тех дерви-
шей [35], о которых пишет в своих изящных рассказах мистер Галланд [36].
Как помнится, эти джентльмены становились  героями  одного  необычайного
приключения за другим, а сам я был на пороге такого поразительного прик-
лючения, что, признаюсь, и посейчас не могу его объяснить.
   Сипай был честнейший малый, он много лет служил под знаменами францу-
зов и готов был дать изрубить себя на куски за любого из соотечественни-
ков мистера Лалли. Это был тот самый сипай (имя его совершенно  изглади-
лось из моей памяти), об удивительном великодушии которого я уже расска-
зывал. Это он, найдя нас с месье де Фессаком на валах в состоянии полно-
го опьянения, покрыл нас соломой перед приходом  коменданта.  Поэтому  я
советовался с ним со всей откровенностью. Легко было спрашивать, что де-
лать; но в конце концов мы решили перебраться через какую-нибудь садовую
ограду, там можно было, во всяком случае, поспать в тени деревьев, а мо-
жет быть, и как-нибудь раздобыть туфли и чалму. В этой части города было
множество таких оград, весь квартал состоял из огороженных садов, а раз-
делявшие их проулки были в этот поздний час совершенно пусты. Я подсадил
сипая, и скоро мы очутились за оградой, где  густо  росли  деревья.  Все
вокруг было напитано росой, которая в этой стране очень вредна, особенно
для белых, но усталость моя была такова, что я уже совсем засыпал, когда
сипай вернул меня к действительности.
   В дальнем конце сада внезапно зажегся яркий огонь и стал светить  нам
сквозь широкие листья. Это было столь неожиданно в таком месте и в такой
час, что заставляло действовать осмотрительно. Сипай был послан мною  на
разведку и скоро вернулся с известием, что нам очень не повезло:  владе-
ние принадлежало белому человеку, и, по-видимому, англичанину.
   - Клянусь святым Патриком, - сказал я, - надо еще посмотреть, что это
за белый, потому что с соизволения божьего всякие бывают белые люди.
   Сипай провел меня к месту, откуда хорошо виден  был  дом,  окруженный
широкой верандой; на полу ее стоял оправленный светильник, и возле него,
скрестив ноги на восточный лад, сидели двое. Оба они  были  закутаны  по
туземной моде в муслин, но один из них был не только европеец, но  чело-
век хорошо известный и мне и читателю, - в самом деле, это  был  не  кто
иной, как владетель Баллантрэ, о доблестях и уме которого  я  так  много
рассказывал на этих страницах. До меня и раньше доходили слухи,  что  он
прибыл в Индию, но мы ни разу не встречались, и я понятия не  имел,  чем
он занимается. Как только я узнал его и понял, что попал к своему старо-
му товарищу, я считал уже, что все мои  злоключения  счастливо  закончи-
лись. Я, нимало не таясь, вышел на ярко освещенную луною лужайку и, наз-
вав Баллантрэ по имени, в немногих словах изложил ему  свое  бедственное
положение. Он обернулся, чуть заметно вздрогнув, и  смотрел  на  меня  в
упор в продолжение всего моего рассказа, а потом, обратившись  к  своему
товарищу, что-то сказал ему на местном варварском наречии. Второй, хруп-
кий и худощавый - ноги, как палки, а пальцы, словно  соломинки  [37],  -
тотчас же встал.
   - Сахиб [38], - сказал он, - не понимает по-английски. Я знаю по-анг-
лийски и вижу, что произошла небольшая ошибка, о, самая незначительная и
частая ошибка. Но сахиб хотел бы знать, каким образом вы очутились в са-
ду.
   - Баллантрэ! - вскричал я. - Неужели у вас хватит наглости отрекаться
от меня, вот так - лицом к лицу?!
   У Баллантрэ не дрогнул ни один мускул, он глядел на меня, словно идол
в кумирне.
   - Сахиб не понимает английского языка, - повторил туземец так же бой-
ко, как и раньше. - Он хотел бы знать, каким образом вы очутились в этом
саду.
   - О, сатана ему в зубы! - говорю я. - Он хочет знать, как мы попали в
этот сад? Так вот, милейший, будь добр передать твоему сахибу  привет  и
уведомить его, что тут нас двое солдат, которых  он  видом  не  видывал,
слыхом не слыхивал, но что сипай этот бравый малый, а я тоже  ни  в  чем
ему не уступлю, и что если нас тут как следует не накормят и не  снабдят
чалмой, и туфлями, и разменной монетой на дорогу, то тогда, мой друг,  я
мог бы назвать сад, где скоро, очень скоро будет весьма неуютно.
   Они продолжали ломать комедию, даже посовещались о чем-то на индуста-
ни, а потом, все с тою же улыбочкой, но вздыхая, словно  повторения  его
утомили, индус снова проговорил:
   - Сахиб хотел бы знать, каким образом вы очутились в этом саду.
   - Так вот вы как! - говорю я и кладу руку на эфес, а сипаю приказываю
обнажить оружие.
   Все так же улыбаясь, индус достает из-за пазухи пистолет, и хотя Бал-
лантрэ и пальцем не пошевелил, я достаточно хорошо знал его, чтобы пони-
мать, что и он готов к нападению.
   - Сахиб полагает, что вам лучше удалиться, - сказал индус.
   По правде говоря, я и сам это думал, потому что достаточно было звука
пистолетного выстрела, чтобы отправить нас обоих на виселицу.
   - Скажи своему сахибу, что я не считаю его джентльменом! - заявил я и
повернулся с жестом крайнего презрения.
   Не сделал я еще и трех шагов, как индус окликнул меня.
   - Сахиб хотел бы знать, не из поганых ли вы ирландцев, - сказал он, и
при этих словах Баллантрэ улыбнулся и отвесил низкий поклон.
   - Что это значит? - спросил я.
   - Сахиб говорит, чтобы об этом вы спросили вашего друга Маккеллара, -
сказал индус. - Сахиб говорит, что вы с ним квиты.
   - Скажи своему сахибу, что я еще разделаюсь с ним  за  все  его  шот-
ландские штучки при следующей встрече! - закричал я.
   Когда мы уходили, эта парочка все так же сидела, ухмыляясь.
   Конечно, и в моем поведении найдутся свои слабые  стороны,  и,  когда
человек, каковы бы ни были его доблести, обращается к потомству с  изло-
жением своих подвигов, он должен ожидать, что его ждет участь  Цезаря  и
Александра, тоже оболганных клеветниками. Но одного упрека никто не  мо-
жет сделать Фрэнсису Бэрку: он никогда не оставлял товарища в беде...
   (Здесь следует абзац, который кавалер Бэрк старательно вымарал, - ви-
димо, перед тем, как посылать мне рукопись. Должно быть, там были вполне
естественные упреки в том, что он считал нескромностью с  моей  стороны,
хотя сам я ничего не могу поставить себе в вину. Возможно, мистер  Генри
был менее осторожен или, что всего вероятнее, Баллантрэ  ухитрился  доб-
раться до моей корреспонденции и самолично прочел письмо  из  Труа,  от-
месткой за которое и стало это жестокое издевательство над мистером Бэр-
ком, находившимся в столь бедственном положении. Баллантрэ, несмотря  на
всю его порочность, не был чужд некоторым привязанностям;  мне  кажется,
что вначале он был сердечно расположен к мистеру Бэрку, но мысль  о  его
предательстве иссушила неглубокие ключи его дружбы и обнаружила во  всей
неприглядности его истинную натуру. - Э. Макк.)


   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   ВРАГ В ДОМЕ 

   Небывалое дело, чтобы я не запомнил даты, тем более даты  события,  в
корне изменившего всю мою жизнь, закинувшего меня в чужие края, - однако
это так. Я был вышиблен из колеи, против  обыкновения  вел  свои  записи
беспорядочно, не ставил даты по неделе, по две и вообще писал как  чело-
век, махнувший рукой на все. Во всяком случае, это было  в  конце  марта
либо в начале апреля 1764 года. Спал я плохо и проснулся с тяжелым пред-
чувствием. Оно так угнетало меня, что я поспешил сойти вниз, даже не на-
кинув камзола, и при этом, помнится мне, рука моя дрожала,  опираясь  на
перила. Было холодное солнечное утро, с густым  слоем  изморози,  вокруг
дома распевали дрозды, и во всех комнатах слышен был шум моря. При входе
в зал другой звук остановил мое внимание - звук голосов. Я подошел ближе
и остолбенел. Да, в зале звучал человеческий голос, но я не узнавал его,
и это в доме моего господина; там звучала человеческая речь, но,  как  я
ни вслушивался, я не понимал ни слова, и это в своей родной стране.  Мне
припомнилось старое  предание  о  залетной  фее  (или  просто  иноземной
гостье), которая посетила наш край в незапамятные времена  и  пробыла  у
нас неделю, а то и больше, говоря на языке ни для кого  не  понятном,  а
затем исчезла ночью так же внезапно, как и появилась, не раскрыв  никому
ни своего имени, ни цели  своего  посещения.  Мной  овладел  не  столько
страх, сколько любопытство, я отворил дверь и вошел.
   На столе еще не было убрано после ужина, ставни еще не были  открыты,
хотя свет уже проникал в щели, и большая комната  была  освещена  только
свечой и отсветом тлеющих углей. У самого камина  сидели  двое.  Одного,
одетого в плащ, из-под которого виднелись сапоги, я узнал сразу: это был
все тот же вестник несчастья. А о другом, который сидел вплотную к огню,
закутанный во что-то, словно мумия, я мог сказать только, что он чужезе-
мец, что кожа у него гораздо темнее, чем у нас, европейцев, что сложения
он тщедушного и что глаза у него глубоко  запали  под  необычно  высоким
лбом. По полу было раскидано несколько тюков и небольшой чемодан, и, су-
дя по скудности этого багажа и  по  состоянию  сапог  самого  Баллантрэ,
кое-как залатанных каким-нибудь деревенским сапожником, можно  было  су-
дить, что зло не принесло ему богатства.
   При моем появлении он встал, взгляды наши скрестились, и сам не  знаю
почему, но смелость во мне так и взыграла.
   - А! - сказал я. - Так это вы? - И  я  остался  доволен  развязностью
своего голоса.
   - Вот именно я самый, почтеннейший Маккеллар, - сказал Баллантрэ.
   - На этот раз вы приволокли за собою свою черную тень, - продолжал я.
   - Вы это о Секундре Дассе? - спросил он. - Позвольте его представить.
Это туземный джентльмен из Индии.
   - Так, так! Не могу сказать, чтобы мне нравились вы сами, мистер Бал-
ли, или ваши друзья. Но дайте-ка я погляжу на вас при свете, - и, говоря
это, я открыл ставни выходившего на восток окна.
   При ярком утреннем свете видно было, насколько изменился  этот  чело-
век. Позднее, когда мы все были в сборе, меня еще более  поразило,  нас-
колько слабо по сравнению с другими отразилось на нем время;  но  первое
впечатление было не такое.
   - А вы постарели, - сказал я.
   Лицо его омрачилось.
   - Если бы вы видели самого себя, - сказал он, - вы,  может  быть,  не
стали бы распространяться на эту тему.
   - Почему же, - возразил я. - Старость меня не страшит. Мне сейчас ка-
жется, что я всегда был стариком; а теперь с годами я, милостью  божьей,
стал лишь более известен и уважаем. Не каждый может сказать это о  себе,
мистер Балли. Ваши морщины говорят о страстях  и  напастях;  ваша  жизнь
постепенно становится вашей тюрьмой;  смерть  скоро  постучит  к  вам  в
дверь; и не знаю, в чем вы тогда почерпнете утешение!
   Тут Баллантрэ обратился на индустани к Секундре Дассу, из чего я зак-
лючил (признаюсь, не без удовольствия), что мои слова задели  его.  Само
собой, что все это время, даже и подшучивая над незваным гостем,  я,  не
переставая, ломал голову над другим: прежде всего, как бы мне поскорее и
незаметнее известить милорда Я сосредоточил на этом все  силы  ума,  как
вдруг, подняв глаза, увидел, что он стоит в дверях,  с  виду  совершенно
спокойный. Поймав мой взгляд, он тотчас же переступил  порог.  Баллантрэ
заметил его и пошел навстречу; шагах в четырех оба брата остановились, в
упор глядя друг на друга, потом милорд улыбнулся, слегка наклонил голову
и резко отошел в сторону.
   - Маккеллар, - сказал он, - надо позаботиться о завтраке для этих пу-
тешественников.
   Ясно было, что Баллантрэ несколько смущен, но тем наглее  он  стал  в
словах и поступках.
   - Я умираю с голоду, - сказал он. - Надеюсь, ты нас хорошо  угостишь,
Генри?
   Милорд обернулся к нему все с той же жесткой улыбкой.
   - Лорд Дэррисдир... - поправил он.
   - Ну, не в семейном же кругу! - воскликнул Баллантрэ.
   - Все в этом доме называют меня так, - сказал милорд. - Если  ты  хо-
чешь быть исключением, подумай, как поймут это посторонние, и  не  пока-
жется ли это им признаком бессильной зависти?
   Я чуть было не захлопал в ладоши от удовольствия, тем более  что  ми-
лорд, не давая времени для ответа, сделал мне знак следовать  за  ним  и
тотчас вышел из залы.
   - Скорее, - сказал он, - надо очистить дом от  заразы.  -  И  он  так
быстро зашагал по коридорам, что я едва поспевал за ним. Подойдя к двери
Джона Поля, он открыл ее и вошел в комнату. Джон делал вид,  что  крепко
спит, но милорд и не пытался будить его.
   - Джон Поль, - сказал он как нельзя более спокойно, -  ты  много  лет
служил моему отцу, не то я вышвырнул бы тебя,  как  собаку.  Если  через
полчаса ты оставишь дом, то  будешь  по-прежнему  получать  жалованье  в
Эдинбурге. Если же я узнаю, что ты торчишь тут  или  в  Сент-Брайде,  то
хоть ты старик, старый слуга и все прочее, но я найду способ жестоко на-
казать тебя за измену. Вставай и убирайся. Через ту же дверь, в  которую
ты впустил их. Я не желаю, чтобы ты попадался на глаза моему сыну.
   - Меня радует, что вы это приняли так спокойно, - сказал я, когда  мы
опять остались вдвоем.
   - Спокойно? - воскликнул он и приложил мою руку к своему сердцу,  ко-
торое молотом колотилось у него в груди.
   Это поразило и испугало меня. Самая могучая натура не вынесла бы  та-
кого бешеного напряжения; каково же было ему,  силы  которого  были  уже
подточены. Я решил, что этому чудовищному положению надо как можно  ско-
рее положить конец.
   - Я думаю, что мне надо предупредить миледи, - сказал я.
   Ему бы следовало, конечно, пойти к ней самому, но я имел в  виду  его
равнодушие к ней - и не ошибся.
   - Ну что ж, - сказал он. - Предупредите. А я  потороплю  завтрак.  За
столом мы все должны быть в сборе, даже Александер; не надо подавать ви-
ду, что мы встревожены.
   Я побежал к миледи и без излишней жестокости  всяких  предуведомлений
сообщил ей новости.
   - Я давно уже к этому готова, - сказала она. - Сегодня же надо  тайно
собраться и в ночь уехать. Слава создателю, что у нас есть другой дом. С
первым же кораблем мы отплывем в Нью-Йорк.
   - А как же с ним? - спросил я.
   - Ему мы оставим Дэррисдир! - воскликнула она. - Пусть его радуется!
   - Ну нет, с вашего позволения, будет не так, - сказал я. -  При  доме
есть цепной пес, и зубов он еще не лишился. Мы обеспечим мистеру  Джемсу
кров и стол, а если будет смирен, то и лошадь для прогулок; но  ключи  -
подумайте об этом, миледи, - ключи должны остаться в руках Маккеллара. А
он уж их сбережет, в этом не сомневайтесь!
   - Мистер Маккеллар! - воскликнула она. - Спасибо вам  за  эту  мысль.
Все будет оставлено на ваше попечение. Если уж нам суждено  спасаться  к
дикарям, то вам  я  завещаю  отомстить  за  нас.  Пошлите  Макконнэхи  в
Сент-Брайд, чтобы без огласки нанять лошадей и пригласить  мистера  Кар-
лайля. Милорд должен оставить доверенность.
   В это время в дверях появился сам милорд, и мы поделились с ним наши-
ми планами.
   - Я и слышать об этом не хочу! - вскричал он. - Он  подумает,  что  я
его испугался. С божьей помощью я останусь в своем доме, в нем  и  умру.
Не родился еще человек, который может выжить меня. Что бы ни было, здесь
я жил и здесь останусь, и наплевать мне на всех дьяволов и самого  сата-
ну!
   Я не могу передать здесь всей горячности его тона, но мы с миледи бы-
ли поражены, особенно я - свидетель его недавней сдержанности.
   Миледи посмотрела на меня; взгляд ее дошел до самого моего  сердца  и
вернул мне самообладание. Я сделал ей незаметно знак уйти  и,  оставшись
наедине с милордом, который с полубезумным  видом  метался  по  комнате,
твердо положил ему руку на плечо.
   - Милорд, - сказал я. - Мне придется говорить начистоту  еще  раз,  и
если в последний, тем лучше, потому что я устал от этой роли.
   - Ничто не изменит моего решения. Я не отказываюсь выслушать вас,  но
ничто не изменит моего решения.
   Он говорил твердо, без тени прежней ярости, и это оживило во мне  на-
дежды.
   - Ну что же, - сказал я. - Я могу позволить себе и напрасные разгово-
ры. - Я указал рукой на кресло, он уселся и посмотрел  на  меня.  -  Мне
помнятся времена, когда миледи не оказывала вам должного внимания.
   - Я никогда не говорил об этом, пока это было так, -  весь  вспыхнув,
возразил милорд. - Но теперь все изменилось.
   - И если бы вы знали, насколько! - заметил я. - Если бы вы знали, как
все изменилось! Теперь все наоборот. Теперь миледи ищет вашего  взгляда,
вашего слова, - да, и напрасно. Знаете ли вы, с кем она коротает  время,
пока вы разгуливаете по окрестностям? Она рада коротать свой досуг с не-
ким старым скучным управляющим по имени Эфраим Маккеллар. И мне кажется,
что вы на собственном опыте испытали, что это значит, потому что, если я
не ошибаюсь, вы некогда и сами вынуждены были проводить время в  той  же
компании.
   - Маккеллар! - воскликнул милорд, порывисто вскакивая.  -  Боже  мой,
Маккеллар!
   - Ни мое, ни божье имя ничего не изменят в том, что я вам  говорю,  -
сказал я. - Это истинная правда. Вам ли, так много  страдавшему,  причи-
нять те же страдания другому? Таков ли долг христианина? Но вы так  пог-
лощены новым другом, что все старые друзья забыты. Все они начисто  изг-
ладились из вашей памяти. И все же они были с вами в самую мрачную пору,
и первая из них - миледи. А приходит ли вам на ум  миледи?  Приходит  ли
вам на ум, что пережила она в ту ночь? И какой женой она с тех пор стала
для вас? Нет! Для вас вопрос чести - остаться и встретить  его  лицом  к
лицу, и она обязана будет остаться с вами. Конечно! Честь милорда -  ве-
ликое дело. Но вы-то мужчина, а она только женщина. Женщина, которую  вы
поклялись защищать, и более того, - мать вашего сына.
   - В том, что вы говорите, Маккеллар, много горечи, - сказал он, - но,
видит бог, боюсь, что это горькая правда. Я  оказался  недостоин  своего
счастья. Позовите сюда миледи.
   Миледи была поблизости, ожидая конца разговора. Когда я привел ее об-
ратно, милорд взял наши руки и прижал их к своему сердцу.
   - У меня в жизни было двое друзей, - сказал он. - Все хорошее исходи-
ло от них. И раз вы единодушны в своем решении, я был  бы  неблагодарной
скотиной, если бы... - он замолчал, и глаза его наполнились  слезами.  -
Делайте со мной что хотите, - продол жал он, - но только не думайте... -
он снова приостановился. - Делайте со мной что хотите. Видит бог, я люб-
лю и уважаю вас!
   И, выпустив наши руки, он повернулся и отошел к окну.
   Но миледи побежала за ним, повторяя:
   - Генри! Генри! - и с рыданиями обняла его.
   Я вышел, прикрыл за собою дверь и от всего сердца возблагодарил  гос-
пода.
   За завтраком мы по желанию милорда все собрались к  столу.  Баллантрэ
успел к этому времени стянуть с себя свои латаные ботфорты  и  оделся  в
более подходящий к случаю костюм; Секундра Дасс уже  не  был  закутан  в
свои покрывала, он облачился в приличный черный камзол,  который  только
подчеркивал его необычность, и оба они стояли,  глядя  в  большое  окно,
когда милорд с семейством вошел в залу. Они обернулись;  черный  человек
(как его уже успели прозвать в доме) склонился в земном  поклоне,  тогда
как Баллантрэ поспешил вперед, чтобы по-семейному приветствовать  вошед-
ших. Однако миледи остановила его,  церемонно  сделав  ему  реверанс  из
дальнего угла залы и удерживая при себе детей. Милорд  несколько  выдви-
нулся вперед; и вот все трое Дэррисдиров стояли лицом к лицу. Рука  вре-
мени коснулась всех троих: на их изменившихся лицах я,  казалось,  читал
memento mori [39] и особенно меня поразило то, что меньше всего  постра-
дал от времени самый порочный из них. Миледи уже совсем  превратилась  в
матрону, которой пристало почетное место за столом во главе сонма  детей
и домочадцев. Милорд стал слаб на ноги и сутулился; походка у него  сде-
лалась какая-то подпрыгивающая, словно он перенял ее у мистера  Алексан-
дера. Лицо осунулось и как-то  вытянулось;  временами  на  нем  мелькала
странная, как мне казалось, не то горькая, не то беспомощная усмешка.  А
Баллантрэ держался прямо, хотя и с видимым усилием; лоб  его  пересекала
между бровями глубокая складка, губы были сжаты повелительно и строго. В
нем была суровость и отблеск величия Сатаны из "Потерянного  рая"  [40].
Глядя на него, я не мог подавить восхищения и  только  дивился,  что  он
больше не внушает мне страха.
   И в самом деле (по крайней мере, за столом),  он,  казалось,  утратил
свою былую власть, и ядовитые клыки его затупились. Мы знавали его чаро-
деем,  повелевавшим  стихиями,  а  сейчас  это   был   самый   заурядный
джентльмен, болтавший с соседями за обеденным столом. Теперь, когда отец
умер, а миледи примирилась с мужем, в чье ухо было ему нашептывать  свою
клевету? Наконец-то мне открылось, насколько я переоценивал  возможности
врага. Да, коварство его было при нем, он был по-прежнему  двуличен,  но
изменились обстоятельства, придававшие ему силу, и он сидел  обезоружен-
ный. Да, это по-прежнему была гадюка, но яд ее  остался  на  напильнике,
сточившем зубы. И еще вот о чем я думал, сидя за столом: первое, что  он
был растерян, я бы сказал, удручен тем,  что  злая  сила  его  перестала
действовать; и второе, что, пожалуй, милорд  был  прав  и  мы  совершали
ошибку, обращаясь в бегство.  Но  мне  вспомнилось  бешено  колотившееся
сердце бедного моего патрона, а ведь как раз заботясь о его жизни, мы  и
собирались сдавать свои позиции.
   Когда трапеза окончилась, Баллантрэ последовал за мной в мою  комнату
и, усевшись в кресло (хотя я ему вовсе этого не предлагал), спросил  ме-
ня, каковы наши намерения в отношении его.
   - Что ж, мистер Балли, - сказал я, - на время двери этого дома  будут
для вас открыты.
   - То есть как это "на время"? - спросил он. - Я вас не  совсем  пони-
маю.
   - Это как будто ясно, - сказал я. - Мы дадим вам пристанище во  избе-
жание огласки, но как только вы привлечете к себе внимание  какой-нибудь
из ваших пакостей, мы попросим вас удалиться.
   - А вы, как я вижу, обнаглели. - И при этих словах Баллантрэ угрожаю-
ще насупил брови.
   - Я прошел хорошую школу, - возразил я. - А вы, может быть, сами  за-
метили, что со смертью старого лорда от вашего прежнего могущества ровно
ничего не осталось. Я больше не боюсь вас, мистер Балли; более того - да
простит мне это бог! - я нахожу некоторую приятность в вашем обществе!
   Он расхохотался, но это было явное притворство.
   - Я прибыл с пустым кошельком, - сказал он, помолчав.
   - Не думаю, чтобы тут нашлись для вас деньги, - ответил я. - Не сове-
тую строить на этом ваши расчеты.
   - Ну, об этом мы еще поговорим, - возразил он.
   - Вот как? - заметил я. - А о чем же именно?
   - Уверенность ваша неуместна, - сказал Баллантрэ. -  У  меня  остался
хороший козырь: вы тут все боитесь огласки, а я нет.
   - Прошу прощения, мистер Балли, - сказал я. - Но только мы  вовсе  не
боимся огласки ваших похождений.
   Он снова захохотал.
   - Да, вы научились отражать удары. На словах все это очень легко,  но
иногда и обманчиво. Предупреждаю вас: я буду напастью  для  этого  дома.
Было бы разумнее с вашей стороны дать мне денег и отделаться от меня.  -
И, махнув мне рукой, он вышел из комнаты.
   Немного погодя вошел милорд, сопровождаемый стряпчим - мистером  Кар-
лайлем. Нам подали бутылку старого вина, и мы выпили по стакану,  прежде
чем приняться за дело. Затем были подготовлены и подписаны все необходи-
мые документы и все шотландские поместья переданы под мое и мистера Кар-
лайля управление.
   - Есть один вопрос, мистер Карлайль, - сказал милорд,  когда  с  этим
делом было покончено, - в котором я жду от вас большой услуги. Мой  вне-
запный отъезд, совпадающий с  возвращением  брата,  несомненно,  вызовет
толки. Я хотел бы, чтобы вы опровергали всякие подобные сопоставления.
   - Приму все меры, милорд, - сказал мистер Карлайль.  -  Так,  значит.
Балл... мистер Балли не будет сопровождать вас?
   - Как раз об этом я и хотел сказать, -  продолжал  милорд.  -  Мистер
Балли остается в Дэррисдире на попечении мистера Матокеллара, и я не хо-
чу, чтобы он даже подозревал, куда мы уехали.
   - Но пойдут всякие толки... - начал было стряпчий.
   - В том-то и дело, что все это должно остаться достоянием нас  двоих,
- прервал его милорд. - Никто, кроме вас и Маккеллара, не должен знать о
моих переездах.
   - Так, значит, мистер Балли останется здесь? Ага... Понимаю, - сказал
мистер Карлайль. - И полномочия вы оставляете... - тут он снова  запнул-
ся. - Трудная задача предстоит нам с вами, мистер Маккеллар.
   - Без сомнения, сэр, - сказал я.
   - Вот именно, - сказал он. - Так, значит, у мистера  Балли  не  будет
никаких прав?
   - Никаких прав, - сказал милорд, - и, надеюсь, никакого влияния. Мис-
тер Балли плохой советчик.
   - Само собой, - сказал стряпчий. - А кстати, есть у мистера Балли ка-
кие-нибудь средства?
   - По моим сведениям, никаких, - ответил милорд. - Я предоставляю  ему
в этом доме стол, очаг и свечу.
   - Ну, а как насчет денег? - спросил стряпчий. - Поскольку мне  предс-
тоит разделить ответственность, вы сами понимаете,  что  я  должен  пра-
вильно понять ваши на этот счет распоряжения. Так вот, как  относительно
денег?
   - Никаких денег, - сказал милорд. - Я хочу, чтобы  мистер  Балли  жил
замкнуто. Его поведение в обществе не всегда делало честь семье.
   - Да, и что касается денег, - добавил я, - он показал  себя  мотом  и
вымогателем. Взгляните на этот реестр, мистер Карлайль, в него я внес те
суммы, которые, он высосал из имения за последние пятнадцать -  двадцать
лет. Хорошенький итог, не правда ли?
   Мистер Карлайль беззвучно свистнул.
   - Я и не подозревал ничего подобного, - сказал он. - Еще раз  прости-
те, милорд, если я покажусь навязчивым, но мне в  высшей  степени  важно
понять ваши намерения. Мистер Маккеллар может умереть, и я тогда окажусь
единственным исполнителем вашей воли. Может быть, ваша милость  предпоч-
тет, чтобы... гм... чтобы мистер Балли покинул страну?
   Милорд посмотрел на мистера Карлайля.
   - Почему вы меня об этом спрашиваете?
   - Мне кажется, милорд, что мистер Балли вовсе не утешение для  семьи,
- сказал стряпчий с улыбкой.
   Вдруг лицо милорда исказилось.
   - А ну его к черту! - воскликнул он и налил себе вина,  но  рука  его
при этом так дрожала, что половину он пролил. Уже второй раз его спокой-
ное и разумное поведение нарушалось подобным взрывом  враждебности.  Это
поразило мистера Карлайля, и он стал украдкой с  любопытством  наблюдать
за милордом; а для меня это было подтверждением, что мы  поступали  пра-
вильно, оберегая здоровье и разум моего патрона.
   За исключением этой вспышки, разговор наш был весьма плодотворен.  Не
было сомнений, что мистер Карлайль кое-что разгласит - не сразу, а,  как
подобает юристу, мало-помалу. И сейчас уже истинное положение вещей  от-
части прояснилось, а собственное злонравие Баллантрэ неизбежно  довершит
то, что мы начали. Перед своим отъездом стряпчий дал нам понять, что  на
этот счет уже произошел известный перелом в общественном мнении.
   - Мне, может быть, следует признать, милорд, - сказал он, уже со шля-
пой в руках, - что распоряжения вашей милости касательно  мистера  Балли
не были для меня полной неожиданностью. Кое-что на этот счет просочилось
еще в пору его последнего приезда в Дэррисдир. Поговаривали  о  какой-то
женщине в СентБрайде, к которой вы отнеслись весьма великодушно, а  мис-
тер Балли с изрядной долей жестокости. Шли разные толки  и  о  майорате.
Короче говоря, пересудов было хоть отбавляй,  и  кое-какие  наши  умники
пришли к твердому на этот счет мнению. Мне, конечно, было бы не  к  лицу
торопиться с выводами, но теперь  подсчеты  мистера  Маккеллара  наконец
открыли мне глаза. Я не думаю, мистер Маккеллар, что мы с  вами  хоть  в
чем-нибудь будем потакать этому господину.
   Остаток этого памятного дня прошел благополучно.  Мы  решили  держать
врага под постоянным наблюдением, и я, как и все прочие,  взял  на  себя
обязанность надсмотрщика. Мне казалось, что,  замечая  нашу  насторожен-
ность, он только приободрялся, тогда как я невольно призадумывался. Меня
больше всего пугала изумительная способность этого человека проникать  в
самую сердцевину наших забот и опасений. Вам,  может  быть,  приходилось
(ну, хоть упав с лошади) испытать на себе руку костоправа,  которая  ис-
кусно перебирает и ощупывает мускулы, с тем чтобы точно определить  пов-
режденное место? Вот так же было с Баллантрэ, чей язык  умел  так  ловко
выспрашивать, а глаз так зорко наблюдать. Казалось, я не сказал  ничего,
а между тем все выдал. Прежде чем я успел опомниться, он уже сожалел  со
мною вместе о том, что милорд пренебрегает миледи и мною, и об  его  па-
губной приверженности к сыну. Я с ужасом заметил, что к последнему  воп-
росу он возвращался трижды. До сих пор мальчик боязливо сторонился дяди,
и я видел, что отец имел неосторожность внушать ему этот страх, что было
плохим началом. Теперь, когда я вглядывался в этого  человека,  все  еще
такого красивого, такого хорошего рассказчика, которому было о чем расс-
казать, я убеждался, что он, как никто, способен завладеть  воображением
ребенка. Джон Поль уехал только утром, и едва ли он  хранил  молчание  о
том, кто был его кумиром. Словом, мистер Александер был подобен Дидоне с
ее распаленным любопытством, тогда как Баллантрэ мог стать  новым  Энеем
[41] и отравить его душу, повествуя обо всем, что так любезно юношескому
слуху: о битвах, кораблекрушениях, побегах, о лесах  Америки  и  древних
городах Индии. Мне было ясно, как искусно он мог пустить в ход  все  эти
приманки и какую власть они мало-помалу принесли бы ему  над  мальчиком.
Пока этот человек находился под одной с ним кровлей, не было силы, кото-
рая могла бы их разъединить; ведь если трудно приручать змей, то никако-
го труда не представляет очаровать доверчивого мальчугана.
   Я вспоминаю одного старого моряка, который жил на отшибе в своей  ла-
чуге, куда каждую субботу стекались мальчишки из Лейта и, облепив его со
всех сторон, как вороны падаль, слушали нечестивые рассказы; еще молодым
студентом я часто наблюдал это на каникулах во время своих одиноких про-
гулок. Многие из мальчуганов приходили,  конечно,  несмотря  на  строгий
запрет, многие боялись и даже ненавидели опустившегося старика, которого
возвели в герои. Мне случалось наблюдать, как они убегали от него, когда
он был под хмельком, и швыряли в  него  камни,  когда  он  был  пьян.  И
все-таки каждую субботу они были тут! Насколько же легче такой  мальчик,
как мистер Александер, мог подпасть под влияние этого пышноперого, слад-
когласного джентльмена-авантюриста, если бы тот затеял прельстить его; а
завоевав такое влияние, как легко было злоупотреблять им для  совращения
ребенка!
   Еще трижды не произнес он имени мистера Александера, как я уже  понял
его козни - воспоминания и предчувствия вихрем пронеслись в моем  мозгу,
- и я отшатнулся, словно передо мною разверзлась пропасть. Мистер  Алек-
сандер - вот в чем было наше уязвимое место. Ева нашего непорочного рая;
и змей уже шипел меж его деревьев.
   Вы можете представить себе, как все это подстегнуло меня в моих  сбо-
рах. Последние сомнения были отброшены, опасность промедления  была  на-
чертана передо мною огромными письменами. С этой минуты  я  не  позволял
себе ни присесть, ни передохнуть. То я был на своем посту,  наблюдая  за
Баллантрэ и его индусом, то в чулане завязывал сундук, то выпускал  чер-
ным ходом Макконнэхи с вещами, которые он должен  был  тайными  тропками
донести до места погрузки, то забегал к  миледи  посоветоваться.  Такова
была оборотная сторона этого дня в Дэррисдире, а лицевая казалась  обыч-
ным времяпрепровождением знатной семьи в ее  родовом  поместье.  Если  и
могло почудиться Баллантрэ какое-либо замешательство, он должен был при-
писать это своему неожиданному возвращению и тому страху, который привык
во всех возбуждать.
   Ужин сошел благополучно и, обменявшись  холодными  приветствиями,  мы
разошлись по своим комнатам. Я проводил Баллантрэ в  его  помещение.  Мы
отвели ему вместе с индусом комнаты в северном крыле: оно было самое уе-
диненное и отдалено от главного здания глухими дверями. Я убедился,  что
он, то ли как преданный друг, то ли как внимательный хозяин, заботился о
своем Секундре Дассе: сам поддерживал огонь в камине -  индус  жаловался
на холод; справлялся, не подать ли ему рису, к которому тот привык; лас-
ково беседовал с ним на индустани, пока я, стоя тут же со свечой в руке,
делал вид, что смертельно хочу спать. В конце концов Баллантрэ внял этим
сигналам бедствия.
   - Вижу, вижу, - сказал он, - что вы верны  вашим  прежним  привычкам;
рано в кровать, чтобы раньше вставать. Идите, а то вы так зеваете,  что,
того и гляди, проглотите меня.
   Придя к себе, я, чтобы занять время, приготовил все ко сну,  проверил
огниво и задул свечу.
   Примерно через час я снова зажег свет, надел войлочные туфли, которые
носил в комнате милорда во время его болезни, и отправился будить  отбы-
вающих. Все уже были одеты и ждали - милорд, миледи, мисс Кэтрин, мистер
Александер и горничная миледи - Кристи. Они все выглядывали в щелку две-
ри, с лицами белее полотна, - таково действие скрытности даже на  самого
невинного человека. Мы выбрались через боковое крыльцо в ночную  темень,
которую нарушали только редкие звезды, так что вначале мы ощупью ковыля-
ли и падали в чаще кустов. За несколько сот шагов  от  дома  нас  ожидал
Макконнэхи с большим фонарем, и остаток пути мы одолели  гораздо  легче,
но все в том же виноватом молчании. За аббатством тропинка  выходила  на
большую дорогу, а еще четверть мили спустя там, где  начиналось  Орлиное
болото, мы увидели фонари наших двух карет. При расставании  мы  обменя-
лись всего двумя-тремя словами, да и то о деле; молчаливое  рукопожатие,
потупленные глаза, и все было кончено; лошади взяли рысью, фонари  свет-
лячками поползли по вересковым холмам и скрылись за скалистым кряжем. Мы
с Макконнэхи остались одни с нашим фонарем, -  хотелось  еще  дождаться,
когда кареты появятся на Карт-море. Нам показалось, что, достигнув  вер-
шины, путники оглянулись и увидели наш фонарь на прежнем  месте,  потому
что они сняли один из каретных фонарей и трижды помахали им в знак  про-
щания. А затем они окончательно скрылись, бросив последний взгляд на ро-
димый кров Дэррисдира, покинутый ради диких заморских стран.
   Никогда раньше я не ощущал величия этого купола ночи, под которым мы,
двое слуг - старик и уже пожилой мужчина, - в первый раз были предостав-
лены себе. Никогда раньше я не чувствовал такой потребности  в  опоре  и
поддержке. Чувство одиночества жгло мне сердце огнем. Казалось, что  мы,
оставшиеся дома, были настоящими изгнанниками и что Дэррисдир, и Солуэй,
и все, что делало для меня родным мой край - его  живительный  воздух  и
приветливый язык, - все это покинуло нас и устремлялось теперь за  море,
вместе с дорогими моему сердцу людьми.
   Остаток этой ночи я провел, расхаживая по ровной дороге и  раздумывая
о будущем и прошедшем. Мысли мои, сначала с нежностью прикованные к тем,
кто только что оставил нас, мало-помалу приняли другой, более мужествен-
ный оборот, и я стал размышлять, что же мне теперь делать. Рассвет  оза-
рил вершины гор, запела и закрякала домашняя птица, над коричневым прос-
тором верещаников кое-где стал подниматься дымок крестьянских хижин, - и
только тогда я повернул к дому и пошел туда,  где,  освещенная  утренним
солнцем, у моря сияла крыша Дэррисдира.
   В обычное время я послал просить Баллантрэ к завтраку и спокойно ожи-
дал его в зале. Он оглядел пустую комнату и три прибора на столе.
   - Нас сегодня немного? - сказал он. - Как это получилось?
   - Нам придется привыкать к этому узкому кругу.
   Он быстро и пристально взглянул на меня.
   - Что все это значит? - спросил он.
   - Вы, я и ваш друг Дасс - вот отныне и вся наша компания. Милорд, ми-
леди и дети отбыли в путешествие.
   - Клянусь честью! - воскликнул он. -  Возможно  ли?  Так,  значит,  я
действительно "переполошил вольсков в их Кориоли" [42]. Но это не причи-
на, чтобы остыл наш завтрак. Садитесь, мистер Маккеллар,  прошу  вас,  -
сказал он, занимая при этом место во главе стола, которое я  намеревался
занять сам. - И за завтраком вы можете рассказать мне подробности  этого
побега.
   Я видел, что он взволнован больше, чем старался это обнаружить, и ре-
шил не уступать ему в выдержке.
   - Я только что намеревался предложить вам занять  почетное  место,  -
сказал я, - потому что, хотя теперь я поставлен в положение хозяина  до-
ма, я никогда не забуду, что вы как-никак член семьи Дэррисдиров.
   Некоторое время он разыгрывал роль гостеприимного  хозяина,  особенно
заботясь о Секундре и давая распоряжения Макконнэхи, которые тот  прини-
мал довольно хмуро.
   - А куда же изволили отбыть мои добрые родственники? - как бы мимохо-
дом спросил он.
   - Ну, мистер Балли, это особый вопрос, - сказал я. - Мне ведено  дер-
жать место их назначения в тайне.
   - От меня, - подсказал он.
   - От всех на свете.
   - Чтобы не было так явно. Ну что ж, c'est de bon ton [43]; мой братец
с часу на час делает успехи. А как же  относительно  меня,  мой  дорогой
мистер Маккеллар?
   - Вам будет предоставлена постель и стол, мистер Балли, - сказал я. -
Мне также разрешено снабжать вас вином, которого у нас запасено в погре-
бе с избытком. Вам только надо поладить со мной, что нетрудно, и  у  вас
всегда будет и бутылка вина и верховая лошадь.
   Он под каким-то предлогом выслал Макконнэхи из комнаты.
   - А как насчет денег? - спросил он. - Мне, значит, следует  ладить  с
моим любезным другом Маккелларом, чтобы получать от  него  на  карманные
расходы, не так ли? Какое забавное возвращение к ребяческому возрасту.
   - Вам не установлено было никакого содержания, - сказал  я.  -  Но  я
возьму на себя снабжать вас деньгами в разумных пределах.
   - В разумных пределах! - повторил он. - Вы возьмете  на  себя?  -  Он
выпрямился и окинул взглядом длинный ряд потемневших  фамильных  портре-
тов. - Благодарю вас от лица моих предков, - сказал он и потом продолжал
ироническим тоном: - Но ведь Секундре Дассу, ему-то уж, наверно,  назна-
чено было содержание? Его-то уж никак не могли позабыть?


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3]

Страница:  [2]