1

     "Мы, Сет, император Азании,  верховный вождь племени сакуйю, повелитель
племени  ванда и гроза  морей, бакалавр искусств Оксфордского  университета,
взошедший на двадцать четвертом году  жизни  мудростью Всемогущего Господа и
единой волей народа нашего на наследный престол, имеем заявить следующее..."
Сет перестал  диктовать  и  посмотрел на  гавань,  откуда,  воспользовавшись
свежим утренним ветерком, в открытое море уходил последний парусник.
     -- Крысы! -- вырвалось у Сета.-- Гнусные псы! Все бегут, все!
     Его  секретарь, индиец в пенсне,  сидел  с  почтительным  видом,  держа
блокнот в одной руке и авторучку -- в другой.
     -- Новостей из горных районов по-прежнему никаких?
     -- Только непроверенные слухи, ваше величество.
     --  Я  же  распорядился,   чтобы  починили  радиоприемник.  Где  Маркс?
Устранить неполадки было поручено ему.
     -- Вчера поздно вечером Маркс бежал из города.
     -- Бежал из города?!
     --  Да,  в  моторной  лодке  вашего  величества.  Туда  набилась  целая
компания:  начальник  станции, шеф полиции, армянский архиепископ,  редактор
"Курьера  Азании",  американский вице-консул.  Все самые  высокопоставленные
люди.
     -- Удивительно, что к ним не присоединился и ты, Али.
     -- Мне не  хватило  места.  И  потом, когда  на борту  столько  крупных
персон, лодка может перевернуться.
     -- Твоя преданность будет вознаграждена. Итак, где я остановился?
     --  Последние  шесть  слов,  сказанные  вашим  величеством  в порицание
беглецов, не считаются?
     -- Ну, конечно, нет.
     --  В таком  случае я их вычеркиваю. Последние  слова вашего величества
были: "Имеем заявить следующее".
     -- "...имеем заявить  следующее: если те из наших подданных, которые  в
недавнем прошлом изменили короне, в течение ближайших восьми дней вернутся к
выполнению своего долга, они будут помилованы и прощены. Более того..."

     Они находились  в Матоди, в башне старого форта. Здесь триста лет назад
португальский  гарнизон в  течение  восьми  месяцев  отбивалcя от осaждaвших
крeпocть apабoв. Из этoгo  же  окна осажденные с надеждой смотрели на море в
ожидании  посланного  им  на  помощь флота, который приплыл  с опозданием на
десять дней.
     Над входной  дверью  еще  можно было  разглядеть  следы  от  сорванного
арабами   португальского  герба   --  суеверные  завоеватели  не  переносили
идолопоклонства.
     На  протяжении  двух  столетий арабы  были полновластными  хозяевами на
пoбepeжьe, a в гоpах, вмecтe со cвoими cтaдами, тощими, низкорослыми  быками
и коровами с искусно выжженным  на коже клеймом  и шаткой походкой, селились
коренные жители -- чернокожие голые людоеды из племени сакуйю. Еще дальше от
побережья,  за  горами,  находилась  территория  другого  местного  племени,
ванда-галла,  переселенцев  с  материка, которые задолго до  прихода  арабов
поселились  на  севере острова  и  сообща обрабатывали землю.  С этими двумя
племенами арабы не желали иметь ничего общего, часто до побережья  доносился
угрожающий барабанный  бой, а иногда склоны гор заволакивались дымом  -- это
горели  туземные деревни. А  на  берегу  между тем  вырос  богатый  город  с
громадными домами арабских  купцов с зарешеченными окнами замысловатой формы
и обитыми медью дверьми; дворами, засаженными манговыми деревьями; улицами с
пряным  запахом  гвоздики и  ананасов, такими узкими, что всякий  раз, когда
навстречу друг другу шли два  мула, между погонщиками начиналась перебранка;
базаром, где на  корточках возле весов  сидели менялы,  тщательно  взвешивая
австрийские  талеры,   маратхские  грубой   чеканки  золотые,  испанские   и
португальские  гинеи.  Из Матоди парусные  суда плыли  на материк,  в Тангу,
Дар-эс-Салам, Малинди  и Кисмайо, а им навстречу через пустыню шли с великих
озер караванЦг груженные слоновой костью. Знатные арабы в  роскошных одеждах
неспешно прогуливались под руку  по набережной  или сплетничали  в кофейнях.
Ранней весной, когда с  северо-востока дули муссоны, из Персидского залива в
Матоди приплывали  торговать  люди с более светлой кожей;  они  говорили  на
чистом  арабском  языке, мало  понятном  островитянам,  ведь  по  прошествии
стольких  лет в языке местных  арабов появилось множество  заимствований: из
банту,  с материка; из  языков  сакуйю  и ванда,  живших  по  соседству.  Их
семитская  кровь,  смешавшись  с кровью рабов,  стала  богаче  и  темнее,  а
инстинкты болот и лесов смешались с традиционным аскетизмом пустыни.
     Вместе с этими  торговцами  и приплыл  в Матоди дед Сета,  Амурат.  Сын
раба,  негр  на три  четверти, крепкий, кривоногий, он мало походил на своих
спутников. Воспитывался Амурат возле Барсы у несторианских монахов. Прибыв в
Матоди, он продал парусник и поступил на службу к султану.
     Остров переживал нелегкие времена. Возвращались белые. Выйдя из Бомбея,
они закрепились в Адене. Были они и на Занзибаре, и в Судане. От мыса Доброй
Надежды  белые двигались на север, от  Суэцкого канала  -- на юг. Их военные
корабли  бороздили  воды  Красного  моря и Индийского  океана,  перехватывая
невольничьи суда. Караванам из Таборы становилось с каждым годом все сложнее
добираться до побережья. Торговля в Матоди почти замерла, и купцы, которые и
прежде  особенно  себя не утруждали, теперь погрузились в  полную  апатию --
целыми днями они сидели  в городе, с мрачным видом жуя кхат`. Содержать свои
роскошные  виллы на  побережье им  стало  не  по  карману;  сады  постепенно
зарастали,  крыши домов  начинали  течь.  В  удаленных  от  города  арабских
поместьях стали появляться  травяные хижины племени сакуйю. Однажды  туземцы
явились  в  город  и с  наглым видом прошлись по базару, а спустя  некоторое
время, всего в  миле от городских стен, напали из засады на возвращавшихся в
город  арабов и  перебили всех  до одного. Поговаривали  даже,  что  туземцы
собираются  устроить в городе резню.  Европейцы  же  тем временем  терпеливо
ждади своего часа, готовясь ввести на острове протекторат.
     Этим   смутным   временем   и  воспользовался  дед  Сета,   который  за
какие-нибудь десять лет проделал путь от главнокомандующего войсками султана
до  императора Амурата  Великого. Вооружив и возглавив племя ванда, он пошел
войной на сакуйю, оттесняя  их  в отдаленные  уголки острова, угоняя  скот и
сжигая деревни. Когда же сакуйю были  наголову разбиты, Амурат повернул свою
победоносную  армию  против  бывших  союзников,  арабов,  и через  три  года
провозгласил  остров независимым  государством, я  себя --  его  единоличным
правителем.  Остров, называвшийся  на картах  "Сакуйю", был  переименован  в
Азанийскую  империю, а  в Дебра-Дове,  в  двухстах милях  от  побережья,  на
границе земель сакуйю и  ванда, была заложена новая столица. Дебра-Дова была
маленькой, наполовину сожженной деревушкой, в  которой Амурат стоял со своим
штабом  перед последним  сражением и  которая  соединялась с морским берегом
лишь узкой, заросшей кустами извилис-

     ' Кхат (или кат) -- листья  африканского кустарника, который  жуют  для
получения наркотического эффекта. (Здесь и далее -- прим. перев.)

     той тропкой, где мог пройти разве что опытный разведчик. Этой деревушке
и предстояло стать столицей империи.
     Из Матоди  в  Дебра-Дову  решено  было  провести  железную  дорогу.  За
строительство одна  за другой  брались  три европейские  компании --  и  все
безуспешно; вдоль  путей  были  похоронены  два  скончавшихся  от  лихорадки
французских  инженера  и сотни  индийских  кули.  Туземцы из  племени сакуйю
выдирали   из  земли  стальные   рельсы,  из  которых  получались   отличные
наконечники  для копий; рвали -- женам на украшения  -- телеграфные провода.
По  ночам  на  строительные  площадки  забредали  и  уносили  рабочих  львы;
строителей жалили москиты, змеи, мухи цеце, клещи; приходилось строить мосты
через быстрые горные реки, которые -- это продолжалось несколько дней в году
--  бешеным  потоком  устремлялись с гор, унося  с собой  бревна,  валуны, а
иногда  и людей;  приходилось  перекидывать  железнодорожное  полотно  через
потоки лавы, долбить камень, вести  рельсы через  горное плато,  достигавшее
порой  пяти миль  в ширину.  В  летнее время  от раскаленного  металла  руки
рабочих  покрывались  волдырями, а  в  сезон  дождей  оползни  и  лавины  за
несколько часов сводили  на нет  труд  многих месяцев.  И  все же варварство
медленно,  пядь   за   пядью,  но  отступало,  семена  прогресса  постепенно
прорастали и наконец,  спустя несколько лет, дали желанные всходы:  Матоди и
Дебра-Дову  соединила  узкоколейка с громким названием "Grand Chemin  de Fer
Imperial  d'Azanie"'.  На  шестнадцатом  году  своего  правления  Амурат,  в
сопровождении  представителей  Франции, Великобритании, Италии и Соединенных
Штатов, а также своей дочери,  наследницы престола, и ее мужа, сел  в первый
поезд,  следовавший   по  маршруту   Матоди  --  Дебра-Дова.   Император   и
сопровождавшие его лица путешествовали в первом вагоне, во второй, товарный,
набилось   человек   двадцать   его  незаконнорожденных  детей,   в  третьем
разместились иерархи различных церквей Азании, а в четвертом сидели арабские
шейхи с побережья,  верховный  вождь  племени  ванда и представлявший  племя
сакуйю  высохший  от  старости  одноглазый  негр. Поезд был увешан флажками,
перьями  и  цветами;  всю  дорогу,  от  моря  до  столицы,  паровоз  оглашал
окрестности   пронзительным   свистом;   вдоль  путей   выстроились  солдаты
нерегулярной  армии;  анархист  из  Берлина,  еврей,  бросил  в поезд бомбу,
которая не взорвалась; от паровозных искр то и дело вспыхивал кустарник, что
привело к  нескольким большим лесным пожарам; по приезде в Дебра-Дову Амурат
принял поздравления, поступившие из многих цивилизованных  стран, и  даровал
французскому подрядчику титул пэра Азанийской империи.
     Поначалу местные  жители  часто  попадали  под  поезд, так как не сразу
могли оценить  силу  и  мощь  этого  диковинного  изобретения. Со  временем,
однако, они стали более  осмотрительными, да и поезда ходили теперь  гораздо
реже.  Амурат   собственноручно   составил  подробное   расписание   скорых,
пассажирских,  товарных,  туристических  поездов;  ввел   билеты   различной
стоимости   --   первого   класса,   второго  класса,   обратные,   дневные,
экскурсионные;   напечатал  подробную   карту   острова   с   густой   сетью
железнодорожных  путей,  которой  должна  была  в  самом  ближайшем  будущем
покрыться страна.  Однако всем этим планам не суждено  было  сбыться:  через
некоторое время  после  открытия  узкоколейки  Амурат впал в  кому и  вскоре
скончался, а  поскольку  жители  Азании  свято  верили  в  бессмертие своего
императора, его министры только  через три года, да и  то чтобы  покончить с
упорно  ходившими  слухами,   рискнули  сообщить  народу  о  его  смерти.  В
последующие  годы  "Grand   Chemin   de   Fer  Imperial  d'Azanie",  вопреки
предсмертной воле императора, постепенно пришла  в запустение. Когда же Сет,
закончив  Оксфорд, вернулся  в  Азанию, поезд "Матоди --  Дебра-Дова"  ходил
только раз в неделю и состоял всего из двух вагонов: товарного, для скота, и
пассажирского -- грязного, разболтанного, с обитыми по

     ' Большая железная дорога Азанийской империи (франц.).

     тертым плюшем сиденьями.  Дорога  в столицу занимала  два дня, ночевать
пассажирам приходилось в  Лумо, где  владелец отеля, грек по национальности,
заключил с  президентом  железнодорожной компании  обоюдовыгодный  контракт.
Необходимость  ночевки  обЦяснялась  как недостаточно  сильными  паровозными
фарами, так и частыми нападениями туземцев.
     Ввел Амурат  и  другие  новшества -- быть может, не такие сенсационные,
как железная дорога, однако не менее существенные. Он,  например, обЦявил об
отмене  рабства, чем вызвал положительный отклик в европейской прессе. Закон
об отмене рабства был расклеен в столице повсюду, на самых видных местах, на
английском, французском и итальянском языках -- чтобы его мог прочесть любой
иностранец;  в то же  время  в провинции об этом  законе не  знал  никто, на
местные языки он  не переводился, в  связи с  чем старая система  продолжала
беспрепятственно  действовать,   зато   опасность   интервенции  со  стороны
европейских   держав   Азании   больше   не   угрожала.   Благодаря   своему
несторианскому воспитанию  Амурат хорошо знал, как надо вести себя с белыми.
Теперь  же,  став  императором,  он  провозгласил  христианство  официальной
религией империи, предоставив  вместе с  тем полную свободу  вероисповедания
всем  своим  подданным,  в  том  числе мусульманам и язычникам.  Кроме того,
Амурат  всячески поощрял  приток в страну миссионеров, и вскоре в Дебра-Дове
было   три  епископа:   англиканский,   католический,  несторианский  и   --
соответственно -- три собора.  Появились  в столице и многочисленные  секты:
квакеры. Чешские братья, американские баптисты, мормоны и шведские лютеране,
которые   безбедно  существовали  на  щедрые  иностранные  пожертвования.  В
результате в городскую  казну непрерывным потоком шли деньги, да и репутация
императора  за  границей  значительно  укрепилась.  Однако  главным  козырем
Амурата  против  посягательств европейцев на независимость Азании оставалась
его десятитысячная армия, которая  находилась в постоянной боевой готовности
и которую  обучали прусские  офицеры.  Поначалу, правда,  духовые  оркестры,
военные  парады и  безупречная  выправка марширующих  гусиным  шагом  солдат
вызывали   лишь   снисходительную  улыбку.  Но   тут  на   острове  вспыхнул
международный скандал: иностранного коммивояжера зарезали в доме терпимости,
на  побережье.  Амурат   приказал  повесить  преступников   (а  заодно,  для
острастки,   и   двух-трех   свидетелей,   чьи   показания   были   признаны
неудовлетворительными)  на площади  перед  англиканским  собором,  однако на
родине убитого  потребовали  денежной  компенсации,  после  чего  на  остров
высадился  десант,  состоявший  наполовину  из  европейцев, а наполовину  из
туземцев с материка.  Амурат  бросил  против захватчиков  регулярную  армию,
оттеснил их  к  морю  и  уничтожил  всех  до  одного.  Шесть взятых  в  плен
европейских офицеров  были  повешены прямо на поле  боя, а  военный  флот, с
которого  высадился  десант,  вынужден  был  без  единого   выстрела  уплыть
восвояси.  После триумфального возвращения в столицу Амурат преподнес "белым
отцам"-миссионерам серебряный алтарь "Богоматери Победительницы".
     Островитяне боготворили своего императора. Сказать "Клянусь  Амуратом!"
и солгать считалось  тягчайшим грехом. Только арабы не  разделяли  всеобщего
восторга. Амурат жаловал им дворянство, раздавал  титулы графов, виконтов  и
маркизов, но эти  суровые, обнищавшие  люди, чья родословная уходила в глубь
веков,  во  времена  Пророка, предпочитали старые имена новым. Он выдал свою
дочь за внука старого султана--однако молодой человек к оказанной ему чести,
а   также  к   необходимости  принять  христианство  отнесся   без  большого
энтузиазма.  Арабы же сочли этот брак позором. Их  отцы  не  то что  жену --
лошадь  бы не взяли таких кровей! Зато  индийцы  охотно селились  в  Азании,
постепенно  прибирая к  рукам торговлю  и промышленность  острова. Громадные
особняки,  где раньше жили арабы,  теперь сдавались  в  аренду под  казенные
дома, гостиницы или конторы, и вскоре  "арабским кварталом" стали называть в
Матоди лишь несколько темных кривых улочек за базаром.
     Большинство арабов предпочитало не переезжать  в новую  столицу, где во
нее  стороны  от императорского дворца разбегались улицы с  построенными как
попало, налезающими  друг  на друга лавками,  домами миссионеров, казармами,
посольствами,  одноэтажными виллами  и хижинами туземцев. Да  и сам  дворец,
занимавший огромную  территорию, обнесенную неровным укрепленным частоколом,
отнюдь не являлся чудом архитектуры. Вокруг большого,  во французском стиле,
особняка  -- дворца как  такового  -- расположились веенозможные пристройки,
служившие кухнями, помещением  для  прислуги  и  конюшнями.  Кроме  того, на
территории дворца находились  деревянный  сарай,  который  использовался под
караульное   помещение;  огромных  размеров   крытым   соломой   ямбар,  где
устраивались  банкеты и светские приемы; восьмиугольная часовня  с куполом и
большой, обшитый  деревом каменный дом -- резиденция  принцессы и ее  двора.
Между домами, нередко на самом видном месте, были к беспорядке свалены жбаны
с горючим, сломанные повозки, пушки, боеприпасы; под ногами хлюпали  вылитые
прямо  на  землю  помои,  иногда валялась  облепленная мухами  туша осла или
верблюда;  после дождей по улицам города разливались зловонные  лужи.  Часто
можно было видеть, как колонии скованных в цепи арестантов что-то роет -- то
ли ровняют  землю, то ли копают  яму для  стока воды, -- но, если не считать
нескольких эвкалиптов, посаженных по кругу перед дворцом, при жизни  старого
императора ничего для придания городу столичного вида сделано не было.
     Вместе с Амуратом в новой столице поселились многие его солдаты; вскоре
к ним  присоединились и некоторые туземцы -- прельстившись утехами столичной
жизни, они  порвали  с традиционным  укладом  и тоже подались в  Дебра-Дову.
Одняко в  большинстве своем население города было интернациональным. По мере
же  того,  как  Азания,  про которую  говорили,  что  это  "страна  открытых
возможностей", притягивала  к себе  все больше и  больше  искателей счастья,
сЦезжавшихся  сюда  со  всего  света.  Дебра-Дова  и  вовсе   утратила  свой
национальный колорит. Первыми на остров приехали индийцы и армяне, которых с
каждым годом становилось все больше. За  ними последовали австралийцы, евреи
и  греки,   а  спустя  некоторое   время   в  Азалию   потянулись  и   более
представительные  эмигранты   из   цивилизованных  стран:  горные  инженеры,
старатели,  плантаторы, подрядчики -- все те, кто неустанно ездит по свету в
поисках дешевых концессий. Некоторым из них посчастливилось, и они увезли из
Азании  небольшой  капитал;  большинству  же  не  повезло,  и  они, навсегда
оставшись  на  острове,  слонялись но барам и сетовали со  стаканом виски  в
руках на то, как несправедливо обошлась с  ними страна,  которой "заправляют
эти черномазые".
     Когда  Амурат  умер и обЦяснять его затянувшееся отсутствие  придворные
больше были не в  состоянии,  императрицей стала его дочь.  Похороны Амурата
явились значительным событием в истории Восточной Африки. Из Ирака отслужить
заупокойную  мессу прибыл несторианский патриарх, в похоронной процессии шли
представители европейских держав; когда же императорские гвардейцы приложили
к  губам  трубы  и  над пустым саркофагом  полилась  траурная мелодия, толпы
туземцев ванда и сакуйю разразились истошными рыданиями  н стонами, измазали
себя с  головы до ног мелом и углем,  стали топать ногами, раскачиваться и в
исступлении  хлопать в  лядоши, выражая  таким  образом  глубокую  скорбь по
умершему повелителю.
     Потом, когда скончалась и императрица, из Европы прибыл Сет -- законный
наследник азанийского престола.

     В  Матоди полдень.  Море неподвижно,  как па  фотографии; неподвижно  и
пусто,  только  у  причала  несколько  рыбачьих  лодок.  Над  старым  фортом
безжизненно  повис  императорский  стяг.  На  набережной  ни  души,  конторы
заперты, на окнах -- ставни. С веранды отеля  убраны столы. В тени мангового
дерева, свернувшись калачиком, спят двое часовых, их винтовки лежат поодаль,
в пыли.
     "Его  величеству королю Англии, Мы,  Сет, император  Азании,  верховный
вождь  племени сакуйю,  повелитель  племени  панда  и гроза  морей, ьакалавр
искусств Оксфордского университета, приветствуем тебя, английский король. Да
будет мир дому твоему..."
     Он  диктовал с  рассвету.  На  столе секретаря аккуратной стойкой  были
сложены  письма,  свидетельства  о  присвоении  дворянских  титулов,  списки
амнистированных, постановления о  лишении гражданских  и имущественных прав,
приказы по  армии, инструкции  по работе полиции, заказы в европейские фирмы
на  автомобили,   спецодежду,  мебель,  завод  электроаппаратуры,  а   также
приглашения на коронацию и официальное сообщение о государственном празднике
в ознаменование победы.
     -- А  новостей  с гор  по-прежнему  нет. К  этому часу мы  могли бы уже
получить донесение о победе.
     Секретарь  записал  эти  слова,  затем, слегка  склонив  голову  набок,
перечитал их и косой чертой перечеркнул написанное.
     -- Мы бы знали, если б победа была одержана, правда, Али?
     -- Правда.
     --  Что  же случилось? Почему  ты мне не отвечаешь? Почему  у  нас  нет
никаких сведений?
     -- Откуда  мне  знать?  Я  --  человек маленький, слышу только  то, что
говорит на базаре простой люд. Ведь вся  знать покинула город. А простой люд
говорит, что  армия вашего величества  не добилась победы,  которую  ожидает
ваше величество.
     --  Болваны!  Много они понимают!  Я --  Сет, внук  Амурата.  Поражение
исключено. Я жил в  Европе. Мне лучше знать. И потом, у меня есть  Танк. Это
не  война  Сета  против  Сеида,  это война Прогресса  против  Варварства.  И
прогресс должен  взять  верх. Я  видел военный парад в  Олдершоте, Парижскую
выставку,  посещал Оксфордское дискуссионное  общество.  Я читал современных
писателей: Шоу,  Арлена`,  Пристли. Что знают обо  всем  этом  твои базарные
сплетники?!  На моей стороне  вся мощь  Эволюции,  моими союзниками являются
женская эмансипация, вакцинация, вивисекция.  Я -- Новое  время. За  мной --
Будущее.
     -- Обо всем этом мне ничего не известно, -- сказал Али. -- Но на базаре
говорят, что гвардейцы  вашего  величества перешли  на сторону принца Сеида.
Помните, я докладывал, что им уже несколько месяцев не платили жалованья?
     --  Они получат причитающиеся  им деньги. Это говорю тебе я. Как только
война кончится, им заплатят. Кроме того, я повысил их в  знании. Все солдаты
по  моему  приказу  произведены  в  капралы.  Неблагодарные свиньи.  У  этих
придурков устаревшие  представления о  жизни.  Ничего,  скоро у нас не будет
больше  солдат. Только танки и  аэропланы. Как сейчас  принято. Я сам видел.
Да, кстати. Ты передал мои распоряжения о медалях?
     Али перелистал бумаги:
     -- Ваше величество заказывали  пятьсот "Больших крестов Азании" первого
класса, столько  же -- второго, семьсот  -- третьего, а также  эскиз  медали
"Звезда Сета": позолоченное серебро и эмаль на разноцветной ленте...
     -- А что с "Медалью победы"?
     -- Относительно "Медали победы" я никаких указаний не получал.
     -- В таком случае пиши.
     -- Приглашение королю Англии?

     `Майкл Арлен  (1895  --  1956) -- английский  писатель, автор модного в
свое время романа "Зеленая шляпа" (1924).

     --  Король Англии  подождет.  Записывай, как  должна выглядеть  "Медаль
победы". На лицевой стороне -- голова Сета, для этого можно использовать мою
оксфордскую фотографию  -- ты же понимаешь, у меня должен  быть  современный
вид,  европейский: цилиндр, очки, стоячий воротничок,  галстук.  И  подпись:
"SETH IMPERATOR IMMORTALIS"'. Скромно и  со вкусом. А то многие медали моего
деда  чересчур  вычурны.  На  обратной стороне  --  женская  фигура,  символ
Прогресса. В одной руке у нее аэроплан, в другой --  какой-нибудь  небольшой
предмет,  олицетворяющий  высокий уровень  современной  технологии.  Что это
будет конкретно, пока не знаю... Подумаю... Возможно, телефон...  Посмотрим.
А теперь пиши:
     "В  ювелирный магазин "Маппин  энд Уэбб",  Лондон.  Мы,  Сет, император
Азании, верховный  вождь племени  сакуйю,  повелитель  племени ванда и гроза
морей, бакалавр искусств Оксфордского университета, приветствуем Вас, мистер
Маппин, и Вас, мистер Уэбб. Да будет мир вашему дому..."

     Вечер.  Стало  прохладнее. На  минарете  муэдзин сзывает  мусульман  на
молитву.  "Аллах велик.  Нет  Бога  кроме Аллаха  и Мухаммед пророк Его".  В
часовне  при доме миссионера звонят колокола. Молитва  Пресвятой Богоматери:
"Ecce ancilla Domini:  fiat mihi  secundum verbum tuum"``.  Господин Юкумян,
владелец универсального  магазина  и кафе "Амурат", зашел  за стойку,  налил
себе греческой водки и разбавил ее водой.
     -- Я хочу знать только одно: мне за бензин заплатят?
     -- Поймите, господин  Юкумян: я стараюсь изо всех  сил.  Мы  же с  вами
друзья, и вы  это знаете.  Но, к сожалению, сегодня император занят. Я и сам
только что  освободился.  Работал  весь день.  Сделаю  все  возможное, чтобы
получить ваши деньги.
     -- Ты ведь мне многим обязан, Али.
     -- Знаю, господин Юкумян. И надеюсь, что в долгу не останусь. Если бы я
мог просто попросить у императора ваши деньги, вы получили бы их сегодня же.
     -- Но эти деньги мне нужны именно сегодня. Я уезжаю.
     -- Уезжаете?
     -- Да, я уже все устроил. Ты мой друг, Али, а от друзей у меня секретов
нет. -- И господин  Юкумян настороженно окинул глазами  пустой бар. Разговор
шел  на  сакуйю.  -- Неподалеку  от  гавани,  за  деревьями,  возле  старого
сахарного завода у меня припрятана моторная лодка. Больше  того, в  ней есть
одно свободное место. Только  имей  в виду, это  секрет. В ближайшие две-три
недели  в  Матоди  будет  неспокойно.  Сет разбит  --  об этом все знают.  Я
отправляюсь  на  материк -- у меня там брат. Но  перед  отЦездом я бы  хотел
получить деньги за бензин.
     --  Благодарю  вас за  ваше  предложение, господин  Юкумян, но едва  ли
император захочет заплатить за то, что у него украли моторную лодку.
     --  Я  тут ни при чем. Вчера вечером приходит ко мне в магазин господин
Маркс  и  говорит, что хочет заправить бензином моторную  лодку  императора.
Пришлось дать ему бензина на восемьдесят рупий. Господин Маркс ведь и раньше
обращался  ко мне, если  императору  нужен был бензин. Откуда я знал, что он
собирается украсть у  императора  лодку? Неужели ты думаешь, что  тогда бы я
дал ему горючее?
     Со  свойственной  людям его национальности  экспрессией господин Юкумян
всплеснул руками:
     -- Я бедный человек. Со мной нехорошо обошлись. Несправедливо. Ни тебе,
Али, я верю. Ты -- честный человек, и ты мне многим обязан.

     ' Сет, бессмертный император (лат.).
     '' "Се, раба Господня; да будет Мне по слову твоему" (лат.).

     Верни  мне мои восемьдесят рупий, и я возьму тебя  с собой  в Малинди к
своему брату. А когда беспорядки на острове прекратятся, мы сможем вернуться
сюда или поехать куда-нибудь  еще -- как  сам пожелаешь. Ты  же  не  хочешь,
чтобы арабы перерезали тебе глотку. Я о тебе позабочусь.
     -- Спасибо вам за ваше предложение,  господин Юкумян. Я сделаю все, что
в моих силах. Больше пока ничего обещать не могу.
     -- Я знаю  тебя, Али.  И  доверяю  тебе как  собственному  отцу. Только
смотри, про лодку никому ни слова, хорошо?
     --  Конечно,  господин Юкумян.  Можете  не беспокоиться. Я  к  вам  еще
загляну попозже вечером.
     -- Вот и отлично. Спасибо тебе. Au revoir'  и помни: о  лодке -- никому
ни слова.
     Стоило  Али  покинуть  кафе "Амурат", как жена Юкумяна выглянула  из-за
занавески, за которой стояла все это время.
     --  Что  ты  выдумал?  Мы не сможем взять с собой  в  Малинди  этого  я
индийца.
     -- Мне нужны мои восемьдесят рупий. И вообще, дорогая, не вмешивайся не
в свое дело.
     --  Но  ведь в  лодке есть  место только для  нас  двоих. Она и так уже
перегружена. Сам знаешь.
     -- Да. Знаю.
     -- Крикор, ты что, с ума сошел? Ты хочешь, чтобы мы все утонули?
     -- Не волнуйся, цветок души моей. Я  все  улажу. Никуда Али с  нами  не
поедет,   можешь   не  беспокоиться.  Просто  я  хочу  получить  назад  свои
восемьдесят рупий. Ты все уложила? Учти, мы уезжаем, как только Али принесет
деньги.
     -- Крикор, а ты... ты меня не бросишь? Не уедешь без меня?
     -- Надо было бы -- уехал бы. Иди укладывай вещи, женщина. Не плачь. Иди
укладывай вещи. Ты поедешь  в Малинди.  Даю  слово.  Собирай вещи. Я честный
человек. Честный и мирный. Сама знаешь. Но во время войны надо думать о себе
и о своей семье. Да, о своей семье,  слышишь? Али принесет нам деньги. Но мы
его с собой в Малинди не возьмем. Поняла? А если он устроит скандал, я ударю
его по голове палкой. Ну, что рот разинула? Иди собирайся.
     Солнце уже село.  По  дороге  в форт Али  обратил  внимание на  то, как
возбуждены  на улицах люди. Одни бежали в сторону  набережной, другие стояли
перед  своими  домами и  о  чем-то  взволнованно  переговаривались.  "Сеид",
"победа", "армия" -- доносилось до него. На берегу  собралась большая толпа;
стоя спиной  к воде,  люди  смотрели на  вздымавшиеся над  городом горы. Али
подошел  и  тоже стал  всматриваться  в темноту:  отроги  гор  были  усыпаны
многочисленными огоньками, издали похожими на мерцающие точки.  Али выбрался
из  толпы  и зашагал  в  сторону старого форта.  Во дворе стоял  командующий
охраной майор Джоав и изучал горы в полевой бинокль.
     -- Вы видели в горах огни, секретарь?
     -- Да, видел.
     -- Мне кажется, там стоит армия.
     -- Победоносная армия, майор.
     --  Слава Богу. Наконец  мы видим собственными глазами то, чего столько
времени ждали.
     --  Да, слава  Богу. Господа следует славить и в радости и в  горе,  --
благочестиво отозвался Али -- он принял христианство, когда пошел  служить к
Сету секретарем. -- А теперь послушайте,  что приказал вам император, майор.
Вы должны взять с собой взвод охранников и пойти в бар "Амурат". Найдете там
армянина Юкумяна,  маленького  толстого  человечка в черной  ермолке. Знаете
такого? Тем лучше. Арестуете его и

     ' До свидания (франц.).

     отведете  за город -- куда, не важно, лишь бы поблизости не было людей.
Отведете  его  за  город и  повесите. Таков приказ  императора. О выполнении
приказа  сообщите  лично  мне.  Докладывать  непосредственно его  величеству
необходимости нет. Вы все поняли?
     -- Я все понял, секретарь.
     Наверху Сет рассматривал в рекламном каталоге  радиоприемники последней
марки.
     -- Знаешь, Али,  больше  всего мне  нравится корпус  из мореного  дуба.
Напомни мне завтра заказать эту модель. Новостей по-прежнему никаких?
     Али молча сложил на столе бумаги и вставил пишущую машинку в футляр.
     -- Нет новостей?
     --  Есть, кое-какие  новости есть, ваше  величество.  Судя  по всему, в
горах стоит армия. Горы усыпаны огнями.  Если  ваше величество соблаговолите
выйти  на  улицу, вы  сами все увидите. Завтра армия будет в городе, в  этом
сомневаться не приходится.
     Сет от радости подскочил на стуле и бросился к окну:
     -- Это  же великолепно! Ты принес мне замечательную  весть, Али! Завтра
же сделаю тебя виконтом. Наконец-то армия возвращается.  Уже  полтора месяца
мы ждем не дождемся этого, верно, виконт?
     -- Я  очень признателен вашему величеству,  но ведь  я не сказал, какая
армия стоит в горах. Узнать это невозможно. Если это,  как вы предполагаете,
армия  генерала  Коннолли,  то странно, что  он  не  прислал к  вам гонца  с
известием о победе.
     -- Да, он дал бы мне знать.
     --  Ваше величество, вы  разгромлены и преданы. В  Матоди об этом знают
все, кроме вас.
     Впервые   с   начала  войны  Али  почувствовал,  что  император  теряет
самообладание.
     -- Если  я разгромлен, -- сказал Сет, -- эти варвары  знают,  где  меня
найти.
     --  Ваше  величество, еще не  поздно  бежать.  Буквально  час  назад  я
совершенно  случайно  узнал,  что  у  одного  человека в  гавани  припрятана
моторная лодка. Этот человек сам собирался уплыть  на материк, но за хорошую
цену  он готов свою лодку продать. Ведь  маленькому человеку спастись всегда
проще, чем великому императору. За две тысячи рупий он уступит вам лодку. Он
сам намекал на это. Даже цену  назвал. Для спасения жизни императора это  не
так  уж и много. Дайте мне две  тысячи, ваше величество, и к  полуночи лодка
будет в  вашем распоряжении. А утром войска  Сеида войдут в город, но вы уже
будете недосягаемы.
     Секретарь с надеждой поднял на  Сета  глаза,  но тот --  Али  это понял
сразу -- вновь овладел собой.
     --  Войска Сеида  в город не войдут. Ты забываешь, у меня есть Танк. Ты
несешь  предательский вздор, Али. Завтра  я буду  принимать в  городе  парад
победы.
     -- Увидим, ваше величество.
     -- Вот увидишь, Али.
     -- Послушайте, -- сказал Али,  -- мой друг -- благородный  человек,  он
очень предан  вашему  величеству. Думаю, если  хорошенько его  попросить, он
снизит цену.
     -- Завтра я буду принимать в городе парад победы.
     -- А что, если он уступит вам лодку за тысячу восемьсот рупий?
     -- Вопрос исчерпан.
     Поняв,  что дальнейшие уговоры бесполезны, Али взял  со  стола  пишущую
машинку  и  молча  направился к  выходу.  За  дверью  послышалось  поспешное
шарканье  голых  ног  --  это  в  темном коридоре скрылся  осведомитель.  За
последние несколько месяцев они уже успели привыкнуть к этим звукам.
     Придя домой, Али налил себе виски и  закурил  манильскую сигару.  Затем
вытащил из-под кровати фибровый чемодан и начал -- аккуратно, не торопясь --
отбирать нужные  в  дорогу  вещи,  но тут раздался стук  в дверь и в комнату
вишел майор Джоав.
     -- Добрый вечер, секретарь.
     -- Добрый вечер, майор. Армянин мертв?
     -- Мертв. Боже, как он голосил! Я вижу, вы пьете виски?
     -- Наливайте себе, если хотите.
     -- Спасибо, секретарь... В дорогу собираетесь?
     --  Да нет, просто вещи разбираю... На всякий случай. Сейчас ведь нужно
ко всему быть готовым.
     -- В горах стоит армия.
     -- Да, говорят...
     -- Армия Сеида.
     -- Говорят и такое.
     -- Как вы выражаетесь, секретарь, сейчас ко всему нужно быть готовым.
     --  Закуривайте, майор. В Матоди, думаю, найдется немало людей, которые
бы с удовольствием отсюда уехали. Ведь завтра армия уже будет здесь.
     -- Да, она недалеко. Но бежать из города невозможно. Все лодки исчезли,
железная дорога вышла из строя, а шоссе ведет прямо в лагерь противника.
     Али аккуратно сложил белый костюм и,  нагнувшись над чемоданом, сказал,
не подымая головы:
     --  Сегодня на базаре один  человек  говорил, будто  у него есть лодка.
Забыл,  как его зовут.  Простой  человек, надо думать. Лодку  он  где-то  за
гаванью припрятал. Сегодня вечером он собирается в ней  на материк. Говорят,
два  места  в  лодке  свободны.  Как вы  считаете,  майор,  найдет  он  себе
попутчиков  за  тысячу  рупий? По  пятьсот  с  каждого?  Такую,  говорят, он
назначил цену.
     -- Цена немалая.
     -- Да, но человеческая жизнь стоит дороже.  Так как вы  думаете, майор,
найдет он себе попутчиков, если у него и впрямь есть лодка?
     --  Может быть.  Кто  знает? Возможно,  какой-нибудь инородец,  деловой
человек,  смекалистый, весь капитал  которого  --  пишущая  машинка  да пара
костюмов, с ним и поедет. А военный -- едва ли.
     -- А за триста рупий?
     -- Маловероятно. Посудите сами, что делать военному на чужбине? Да и на
родине он запятнает свое имя позором.
     --  Но другим он,  надо полагать, чинить препятствий не станет? Если уж
выкладывать  пятьсот  рупий за  лодку, можно приплатить еще сотню  часовому,
чтобы тот его пропустил, вы не находите?
     -- Как вам сказать... часовые бывают разные... Сто рупий -- не такие уж
большие деньги, а ведь тут речь идет о нарушении присяги...
     -- А двести рупий?
     --  Военные, как  правило, люди бедные. Двести рупий для них -- большие
деньги...  Ну-с,  мне  пора, надо возвращаться к солдатам.  Спокойной  ночи,
секретарь.
     -- В котором часу вы сменяетесь с поста, майор?
     -- После полуночи. Еще, может быть, увидимся.
     -- Кто знает... Да, майор, вы забыли ваши бумаги.
     -- В самом деле? Спасибо, секретарь. И спокойной ночи. Майор пересчитал
небольшую пачку денег, которую Али положил на туалетный столик. Ровно двести
рупий. Он сунул деньги в карман гимнастерки и вернулся на гауптвахту.
     Там, во внутреннем  помещении,  сидел  господин Юкумян  и  беседовал  с
капитаном.  Полчаса назад маленький армянин находился на волосок от гибели и
еще  не  вполне пришел в себя: на его открытом, живом  лице выступили  капли
пота, он  был, против  обыкновения,  несловоохотлив,  говорил  едва слышным,
срывающимся голосом. Про лодку он  хранил упорное молчание  до тех пор, пока
солдаты не набросили ему на шею петлю.
     -- Что сказал этот подонок? -- спросил он майора.
     -- Он пытался продать мне место в лодке за пятьсот рупий. Он знает, где
спрятана лодка?
     -- Увы. Я по глупости все ему рассказал.
     -- Ничего страшного. Он  дал мне двести рупий, чтобы его пропустили мои
часовые. Кроме того, он угостил меня виски и манильской сигарой. Для нас Али
опасности не представляет. Когда мы отправляемся в путь?
     -- Еще один вопрос, господа офицеры... Моя жена... Для нее теперь места
в лодке не остается, поэтому про наш  отЦезд она не должна ничего знать. Где
она была, когда вы... когда мы вышли из кафе?
     -- Она шумела, и пришлось ее запереть на чердаке.
     -- Она взломает дверь.
     -- Это уже наше дело.
     -- Очень хорошо, майор. Я  ведь честный человек. Честный и мирный. Сами
знаете. Для меня главное, чтобы все были довольны.
     Али уложил чемодан и теперь  в  ожидании сидел на кровати.  "Интересно,
что задумал майор  Джоав? -- размышлял  он. -- Странно все-таки,  что  он не
хочет бежать. Наверное, рассчитывает утром получить за Сета хорошие деньги".

     Ночь  и страх темноты.  Сет  лежал без сна у  себя  в комнате, в  башне
старого  форта, и  с  унаследованным  от предков  ужасом  перед джунглями, с
тоскливым ощущением оторванности от мира  мучительно вглядывался во мрак.  В
ночи  притаились  хищные  звери,  колдуны  и  призраки убитых врагов.  Перед
властью ночи пасовали и предки  Сета,  они панически  пятились от нее, теряя
всякие признаки индивидуальности. Они ложились по шесть-семь человек в одной
хижине,  от ночи их отделяли лишь намытая дождями  насыпь да крытая  соломой
крыша, но в темноте слышно было дыхание  лежавшего рядом, всего в нескольких
дюймах,   такого   же   теплого,  обнаженного  тела,  и  они  из  шести-семи
перепуганных чернокожих  превращались словно  бы в одно целое, ощущали  себя
одним  огромным  существом,  способным  дать отпор крадущемуся  где-то рядом
врагу. Сет же был в одиночестве и страх преодолеть  не мог, ночь застала его
врасплох,  навалилась на  него всем  своим весом, и он физически ощущал свое
одиночество, незащищенность, оторванность от людей.
     Непроницаемая темнота  отзывалась  глухим  барабанным  боем неизвестных
завоевателей. На узких городских улочках велась какая-то потаенная и в то же
время  необычайно   активная  деятельность.  Одни,  прячась  в  подворотнях,
незаметно, словно призраки, сновали взад-вперед по улицам; другие, запершись
у себя в домах, лихорадочно рассовывали по укромным местам какие-то свертки,
шкатулки с монетами и драгоценностями, картины и книги, позолоченные рукояти
шпаг старинной  работы, доставшиеся им  по  наследству,  дешевые украшения и
безделушки из  Бирмингема и Бомбея, шелковые шали, духи -- словом,  все, что
наутро, когда  город  подвергнется разграблению,  могло попасться на  глаза.
Сбившихся в кучу женщин и детей либо прятали в погреба и подвалы, либо гнали
в поле, за городскую стену. Вместе с ними у ворот толклись козы, овцы, ослы;
испуганно кудахтали куры, мычали коровы. На полу своей спальни,  с кляпом во
рту, связанная по рукам  и ногам, словно курица,  которую собираются жарить,
бессильно корчилась  и выла госпожа Юкумян. Изо рта у  нее  текла слюна, все
тело было в синяках.
     Али, которого арестовали  и теперь вели  обратно  в форт,  пытался, вне
себя от ярости, спорить с капитаном караульной службы:
     --  Вы сильно рискуете,  капитан.  О  своем  отЦезде я  заблаговременно
поставил в известность майора.
     -- Никто не имеет права покидать город -- приказ императора.
     -- Майор вам сам все обЦяснит.
     Капитан ничего не ответил, и отряд двинулся дальше. Впереди под конвоем
ковылял слуга Али с чемоданом своего хозяина на голове. Придя на гауптвахту,
капитан доложил:
     --  Господин  майор,  эти два  человека  арестованы  у южных ворот  при
попытке выйти из города.
     --  Майор, вы  же  меня знаете.  Капитан ошибся. Скажите  ему,  что мне
разрешено покинуть город.
     -- Да, я  знаю вас,  секретарь. Капитан, доложите об  арестованных  его
величеству.
     --  Но, майор, всего час назад  я  дал вам  двести рупий.  Вы  слышите,
капитан, я дал ему двести рупий. Вы не имеете  права так со мной обращаться.
Я буду жаловаться императору.
     -- Придется обыскать его чемодан.
     Чемодан открыли,  содержимое вывалили на пол. Безделушками и предметами
туалета занялись капралы,  а  офицеры стали  с интересом  рассматривать вещи
более  ценные. На  дне чемодана были  обнаружены  два тяжелых,  завернутых в
грязную   ночную  рубашку  предмета,   которые  при  ближайшем  рассмотрении
оказались массивной  золотой короной Азанийской империи и  изящным скипетром
слоновой кости, подаренным Амурату Президентом Французской республики. Майор
Джоав и капитан некоторое время молча разглядывали находку, после чего майор
ответил на вопрос, мелькнувший у них обоих:
     -- Нет, --  сказал он, -- эти  вещи, мне кажется,  следовало бы  все же
показать Сету.
     -- И корону, и скипетр?
     --  Скипетр,  во всяком  случае. Сбыть его  все равно будет  не просто.
Двести  рупий, -- ядовито заметил  майор, поворачиваясь  к  Али. -- Думал за
двести рупий улизнуть с королевскими регалиями?
     Господин  Юкумян,  сидевший  во  внутреннем   помещении   гауптвахты  и
прислушивавшийся  к тому, о чем говорили офицеры, пребывал  в  замечательном
настроении: сержант угостил  его сигаретой из коробки,  вынесенной, впрочем,
из  его  же магазина  во  время ареста; капитан дал  ему бренди  --  жгучий,
успокаивающий напиток  из  его же запасов, приобретенный таким же  способом;
виселица господину Юкумяну, по-видимому, больше не угрожала, и вот теперь, в
довершение всего, был схвачен с поличным Али, попытавшийся убежать из города
с королевскими регалиями. Для  полного счастья господину Юкумяну не  хватало
разве что спокойного моря, чтобы наутро благополучно  добраться до материка,
однако, судя по  ласковому морскому ветерку, судьба благоприятствовала ему и
в этом.
     Майор  Джоав  вкратце  доложил  о  случившемся   императору,  предЦявив
вещественное  доказательство:  завернутый   в  грязную  рубаху   злополучный
скипетр. Арестованный  с  абсолютно  безразличным видом стоял  перед Сетом в
окружении часовых. Когда майор кончил  говорить, Сет  поднял на  обвиняемого
глаза:
     -- Что скажешь, Али?
     До  сих  пор  разговор шел на сакуйю,  однако индиец ответил императору
по-английски -- он всегда обращался к своему повелителю на этом языке:
     --  Скажу, что очень сожалею о случившемся,  ваше величество,  только и
всего. Эти глупые люди чуть было не сорвали план отЦезда вашего величества.
     -- Моего отЦезда?!
     -- Для кого же еще я приготовил  лодку, ваше  величество? Зачем, рискуя
жизнью, я выносил  на себе  императорские  скипетр и корону, которую, кстати
говоря, ваши офицеры почему-то забыли принести с гауптвахты?
     -- Я не верю тебе, Али.
     --  И очень напрасно,  ваше  величество.  Подумать  только,  выдающаяся
личность, человек с  европейским образованием -- и уподобляетесь  этим  двум
неучам. Разве  я не доказал вам свою преданность, ваше величество? Разве мог
я,  жалкий  индиец,  надеяться  обмануть   коронованную   особу,  европейски
образованного человека? Прикажите этим ничтожным людям оставить нас наедине,
и я все вам обЦясню.
     Офицеры охраны, которые  с тревогой  вслушивались в  звуки  непонятного
языка, велели своим людям выйти.
     -- Прикажете подготовить виселицу, ваше величество?  --  спросил майор,
когда часовые удалились.
     --  Да...  то  есть....  нет...  Я  скажу,  когда...  Отправляйтесь  на
гауптвахту и ждите дальнейших распоряжений, майор.
     Офицеры  отдали  честь   и  покинули  комнату.  Когда  они  ушли,  Али,
облегченно вздохнув, сел напротив своего  повелителя  и стал  оправдываться.
Угрозу или упрек, негодование или решимость, доверие или  прощение -- ничего
этого на  смуглом юном  лице императора не было: в  его темных глазах застыл
ужас. Али это заметил и понял, что самое худшее уже позади.
     --  Ваше  величество, могу обЦяснить,  почему  меня задержали.  Офицеры
охраны арестовали меня,  чтобы  помешать  бежать вам, ваше  величество.  Они
намереваются получить за вас  выкуп. Я точно знаю. Мне об этом сообщил  один
преданный нам капрал. Именно поэтому я и  спрятал лодку,  рассчитывая, когда
все будет готово, прийти к  вам, ваше величество, доложить о предательстве и
увезти вас на материк.
     --  Ты  говоришь,  они  хотят  получить  за  меня  выкуп?   Выходит,  я
действительно разбит?
     --  Ваше  величество, об этом  известно всему миру.  Британский генерал
Коннолли перешел на сторону принца Сеида. Сейчас их  армия  стоит в горах. А
завтра они уже будут в Матоди.
     -- А Танк?
     --  Ваше  величество, конструктор Танка,  выдающийся  инженер  господин
Маркс,  вчера   вечером  бежал,  о  чем  я  имел  честь  докладывать  вашему
величеству.
     --  И Коннолли туда же.  Почему  он меня  предал? Ведь  я доверял  ему.
Почему меня все предают? Коннолли был моим другом.
     --   Поставьте  себя  на  его   место,  ваше   величество.  Выдающемуся
военачальнику  ничего  не  оставалось  делать.  Он мог, разумеется, победить
Сеида  и получить от вашего  величества  награду, но  ведь мог  и  потерпеть
поражение.  Если  же он  переходит на сторону  Сеида,  то  награду  он  тоже
получает, зато  поражение ему  не  грозит. Что  же,  по-вашему,  должен  был
выбрать выдающийся полководец, европейски образованный человек?
     -- Все против меня. Никому нельзя доверять. Все -- предатели.
     -- Все, кроме меня, ваше величество.
     -- Тебе я тоже не доверяю. Тебе -- особенно.
     --  И  совершенно  напрасно,  ваше  величество.  Мне вы  должны верить,
неужели непонятно?  Если  вы не поверите мне, то останетесь в одиночестве. В
полном одиночестве.
     -- Я и так одинок. У меня никого нет.
     --   Если  вас  окружают   одни  предатели,  то  доверьтесь  предателю.
Доверьтесь мне. Вы должны мне довериться. Послушайте. Еще не все потеряно. О
лодке  теперь знаю только я один. Армянин Юкумян мертв. Вы меня поняли, ваше
величество? Если вы отдадите часовым приказ  пропустить  меня, я пойду туда,
где спрятана  лодка, и через  час приплыву  на  ней прямо к форту.  А  когда
охрана  сменится,   вы  спуститесь  ко  мне.  Понимаете?   Это  единственная
возможность спастись.  Доверьтесь мне, ваше величество. Иначе вы окажетесь в
полном-одиночестве.
     Император встал:
     --  Не  знаю,  могу  ли я тебе верить. По-моему, верных людей вообще не
осталось. Я всеми  брошен. Но тебя я  отпускаю. Живи. Всех  же все равно  не
перевешаешь. Ступай с миром.
     -- Как будет угодно вашему величеству.
     Сет  открыл  дверь  --  и  опять,  как  всегда,  в  темноте  прошмыгнул
осведомитель.
     -- Майор!
     -- Ваше величество.
     -- Я отпускаю Али. Он может покинуть форт.
     -- Казнь отменяется?
     -- Али может покинуть форт.
     --  Слушаюсь,  ваше  величество. -- Майор Джоав отдал  честь.  --  Ваше
величество правильно делает, что верит мне, -- вполголоса  добавил он, когда
фигура Али растворилась во мраке коридора.
     -- Я никому не верю... Я одинок.
     Император остался  один. Издали с гор до  него доносился едва с слышный
барабанный бой. Четверть третьего. Еще почти четыре часа темноты.
     И тут вдруг тишину разорвал пронзительный крик. Он шел откуда-то снизу,
эхом разнесся по  всему  форту  и смолк. Какой-то  бессмысленный,  ничего не
выражающий  крик. И  опять  тишина, ни шагов,  ни голосов -- только далекий,
глухой бой тамтамов в горах.
     Сет бросился к двери:
     -- Эй! Кто-нибудь! Что  случилось? Майор! Офицер охраны! Тишина. Только
привычное шарканье удаляющегося осведомителя. Гнетущая тишина.  Затем  тихий
голос снизу:
     -- Ваше величество?
     -- Кто это?
     --  Майор  Джоав  из  Королевского пехотного  полка  к  услугам  вашего
величества.
     -- Что это было?
     -- Ваше величество?
     -- Что это был за крик?
     -- Произошла ошибка, ваше величество. Оснований для беспокойства нет.
     -- Что произошло?
     -- Часовой допустил ошибку. Только и всего.
     -- Что он сделал?
     -- Пустяки, это всего лишь индиец, ваше величество. Часовой неправильно
понял приказ. Он будет наказан.
     -- Что случилось с Али? Он ранен?
     -- Убит, ваше величество. Ошибка часового. Виноват,  что потревожил сон
вашего величества.
     И майор Джоав, а также  капитан караульной службы  и господин  Юкумян в
сопровождении трех тяжело нагруженных капралов вышли  из форта через боковую
дверь  и  двинулись извивающейся  вдоль  моря  тропинкой  по  направлению  к
заброшенному сахарному заводу.
     А Сет остался один.

     Светало.  Еле волоча ноги, господин Юкумян  вошел  в Матоди.  На улицах
было пусто. Все, кто мог, покинули город в течение ночи; те же, кто остался,
притаились  за заколоченными  дверьми и  забаррикадированными окнами. Сквозь
щели в ставнях и замочные скважины несколько пар любопытных глаз с интересом
наблюдали, как маленькая, поникшая фигурка проковыляла в кафе "Амурат".
     Госпожа Юкумян лежала на пороге спальни. За  ночь ей  удалось выплюнуть
кляп и доползти до двери, но это отняло у нее столько энергии, что она, не в
силах  больше  кричать  и  рвать  веревку,  которой  ее  связали,  впала   в
беспамятство,  прерываемое  кошмарами,  мучительными  приступами  судороги и
беготней крыс  по земляному полу. Господин Юкумян, натура тонкая, не мог без
отвращения смотреть на ее распухшее, грязное, покрытое кровоподтеками  тело,
которое  в  серебристо-зеленом  свете  подымающегося солнца и впрямь  являло
собой отталкивающее зрелище.
     -- Крикор,  Крикор...  Слава Богу, ты  вернулся...  А я уж  думала, что
никогда тебя не увижу... Пресвятая Мария и Иосиф... Где ты пропадал?.. Что с
тобой?.. О  Крикор, муж мой... Да будут  благословенны Господь и Его ангелы,
которые вернули мне тебя.
     Господин  Юкумян  сел на кровать  и, тяжело  дыша,  стал расшнуровывать
высокие ботинки с эластичными задниками.
     -- Я  устал, -- сказал он. --  Боже, как я  устал. Кажется,  лег  бы  и
проспал целую неделю. -- Он взял с полки  бутылку и налил себе виски. -- Это
была самая  жуткая ночь в  моей  жизни.  Сначала меня чуть было не повесили.
Можешь  себе  представить? Мне уже набросили на  шею петлю.  Затем повели за
город,  довели до сахарного  завода, а  что  было потом, не помню; прихожу в
себя  --  кругом  никого,  я  лежу  на берегу, вещей нет,  лодки  нет,  этих
проклятых  солдат  тоже  нет,  а на затылке у меня шишка величиной  с  яйцо.
Пощупай.
     -- Не  могу, Крикор, я  же связана. Перережь веревку,  и я тебе помогу.
Бедный ты мой, бедный.
     -- Боже, как  болит голова. Как я  дошел домой, сам не знаю. И  лодки у
меня теперь нет.  Еще  вчера  я мог получить  за нее полторы  тысячи  рупий.
Бедная моя  голова. Полторы  тысячи  рупий. Ноги тоже болят. Я должен лечь в
постель.
     -- Развяжи меня, Крикор, и я уложу тебя. Бедный ты мой.
     -- Не  беспокойся,  цветок  души моей. Я  сам  лягу.  Буду спать  целую
неделю.
     -- Крикор, развяжи меня.
     -- Не волнуйся, мне просто надо как следует выспаться. Господи, как все
болит!  -- И  с этими словами господин Юкумян залпом  выпил  виски, закинул,
удовлетворенно фыркнув, ноги на кровать и повернулся к стенке.
     -- Крикор, пожалуйста... развяжи  меня...  Я ведь связана,  ты разве не
видишь? Я всю ночь так пролежала, мне больно...
     --  Полежишь еще. Сейчас у меня нет сил тобой заниматься. Только о себе
и думаешь. Видишь же, я устал. Неужели непонятно?
     -- Но, Крикор...
     -- Заткнись ты.
     И не  прошло  и  минуты,  как  господин Юкумян, забыв о  многочисленных
невзгодах этой ночи, нашел утешение в глубоком, продолжительном сне.
     Через несколько часов он был разбужен барабанным боем и ревом труб -- в
Матоди входила победоносная армия. Под окном  печатали шаг воины Прогресса и
Новой эры. Господин Юкумян вскочил с кровати, протер глаза и прильнул к щели
в ставне.
     -- Господи, помилуй! -- воскликнул он. -- Значит, Сет все-таки победил!
-- И, захихикав, добавил: -- А майор Джоав и капитан остались в дураках!
     Лежа на  полу, госпожа Юкумян кротко смотрела на него своими  грустными
темными глазами.
     --  Лежи тихо, женщина,  --  сказал  он, ткнув ее  по-дружески  ногой в
шерстяном  носке.  -- Потерпи еще  немного, и я  тебя развяжу. -- И господин
Юкумян улегся на кровать, уткнулся носом в подушку и, несколько  раз фыркнув
и повертевшись, вновь погрузился в сон.


     Зрелище   было   великолепное.  Первым,   в  серых  изорванных  полевых
гимнастерках, выступал духовой оркестр императорской гвардии:
     Бог с войском ангелов сбираются на сечь,
     Дабы вражды людской течение пресечь;
     В воздух взвился Господень тяжкий острый меч --
     И правды час настал.
     За оркестром, подымая тучи пыли,  маршировала пехота: мозолистые, голые
ступни, изношенные мундиры, спущенные гетры, фуражки набекрень, на плечах --
винтовки  "ли-энфилд" с  примкнутыми штыками, курчавые  головы,  черные  как
смоль лица, черная  лоснящаяся кожа под расстегнутыми гимнастерками, набитые
добычей карманы.  Между гвардейцами  и  нерегулярными  войсками, в окружении
штабных  офицеров, верхом на  высоком сером  муле  ехал генерал Коннолли  --
коренастый ирландец лет сорока пяти, который на своем  веку  понюхал пороху:
прежде  чем  защищать  цвета  Азанийской  империи,  он  воевал  на   стороне
"чернопегих"', служил в южноафриканской полиции, а потом  в егерских войсках
по охране Кенийского национального заповедника. В то утро, впрочем, Коннолли
больше напоминал сбившегося с  пути путешественника,  чем главнокомандующего
вступающей  в город армии: из-под кавалерийских усов торчал  заросший густой
рыжей  щетиной  подбородок;  бриджи были  так  изодраны, что  превратились в
шорты, а вместо мундира и  фуражки на  нем были рубашка с открытым воротом и
белый,  видавший  виды тропический  шлем, которые  совершенно не вязались  с
полевым  биноклем,  планшетом, саблей и  кобурой  на ремне.  Коннолли  курил
трубку, набитую крепчайшим местным табаком.
     Следом шли  туземцы из племен ванда и сакуйю. В горах  они следовали за
регулярной  армией  нестройной  толпой, как  придется,  теперь  же двигались
небольшими  группами,  по  пять-десять человек,  держась за  стремена  своих
вождей, и гнали перед собой гусей и коз, украденных с окрестных ферм. Иногда
они  присаживались на корточки  передохнуть,  а  потом  вскакивали  и  бегом
догоняли остальных. У вождей были свои оркестры: верхом на мулах, колотя что
есть силы по  огромным  деревянным либо обтянутым воловьей шкурой барабанам,
ехали  барабанщики,  им  отзывались  дувшие  в  длинные  шестифутовые  трубы
волынщики.  То  там, то здесь  над  толпой  возникал, покачиваясь,  верблюд.
Оружие у туземцев  было самое  разнообразное: старинные ружья  с  пустыми, а
также туго  набитыми  патронташами; короткие охотничьи  копья,  мечи и ножи;
устрашающих размеров  копье  племени  ванда длиной не меньше семи  футов; за
одним вождем раб нес пулемет, на который было наброшено бархатное покрывало;
некоторые  туземцы были вооружены короткими луками и допотопными палицами из
дерева и железа.
     Туземцы племени сакуйю носили  пышные прически, их грудь и руки были --
для  красоты  -- изрезаны  шрамами самой причудливой формы; у туземцев ванда
передние зубы были остро  заточены, а волосы заплетены  в маленькие грязные,
похожие на  крысиные хвостики косички. В  соответствии  с чудовищным обычаем
этих  племен, всякий, кто мог, увешивал  себя  отрубленными  руками и ногами
убитых врагов.
     После  того  как  все  это  огромное  войско,  обрушившись  на  Матоди,
просочилось через городские ворота,  оно,  словно вода  из сгнившего шланга,
брызнуло в разные стороны, разлилось по всему городу реками и ручьями. Люди,
скот  и птица,  выбиваясь  из  основного  потока,  рассыпались  по улицам  и
переулкам, устремились  в тупики  и за ограды домов. Посреди несущейся толпы
стояли,  продолжая  бить  в барабаны  и дуть  в трубы,  одинокие  музыканты;
некоторые  туземцы,  отделившись  от основной  массы,  танцевали  группами в
проходах   между   домами;  двери  винных  лавок  были   сорваны,  и  вскоре
разыгравшееся  на улицах города празднество приобрело несколько неожиданный,
мрачноватый колорит: опьяневшие воины,  дабы продемонстрировать, на  что они
способ-

     ' Английские  карательные  войска  в Ирландии  во время освободительной
войны ирландцев против англичан (1919--1921).

     ны в бою, набрасывались с ножами и дубинками  на своих бывших товарищей
и жестоко с ними расправлялись.
     -- Черт, -- вырвалось  у Коннолли, -- поскорей бы сбыть с  рук всю  эту
команду!  Неужели его люди действительно дали деру? В этой проклятой  стране
все возможно.
     На  улицах не  было  ни души. Только испуганные глаза  наблюдали в щели
между  ставнями,  как  медленно растекается по городу армия победителей.  На
главной площади генерал остановил  гвардейцев, а также тех туземцев, которые
еще  подчинялись дисциплине; и когда те,  жуя  сахарный тростник, с  хрустом
грызя орехи  и полируя зубы короткими щепками, уселись  на корточки,  он, не
слезая  с мула  и перекрывая  шум пировавшей  на  соседней  улице  солдатни,
обратился к своим доблестным воинам с традиционной речью:
     --  Гвардейцы!  Вожди и туземцы Азанийской империи! Выслушайте меня. Вы
-- герои. Вы отважно сражались за своего императора. Бойня удалась на славу.
За это вас будут чтить  ваши дети и дети ваших детей. В лагере прошел  слух,
что  император уплыл на большую землю. Я не знаю, правда ли это,  но если он
действительно уехал, то  только для того, чтобы привезти вам с большой земли
награду. Но  что  может  быть лучшей  наградой для солдата,  чем  смерть его
врага?!
     -- Гвардейцы!  Вожди и туземцы  Азанийской империи! Война  окончена,  и
теперь  вы имеете право  на  отдых и развлечение. Вы можете делать  все  что
хотите, кроме двух вещей: во-первых, вам нельзя трогать белых людей, грабить
их дома, брать их скот,  добро и женщин; и, во-вторых, -- разжигать огонь на
улицах  и в домах. Тот,  кто нарушит эти приказы, будет убит. У меня все. Да
здравствует император!
     --  Гуляйте, ребята, --  добавил он по-английски.  -- Сегодня ваш день.
Развлекайтесь вволю.  А  мне  первым  делом  надо  бы  почистить  перышки да
заморить червячка.
     Генерал подЦехал  к отелю  "Азания".  Здание  было погружено  во  мрак,
ставни наглухо закрыты, двери  заколочены. Двум денщикам  главнокомандующего
обЦединенными  усилиями удалось взломать дверь,  и  Коннолли  проник внутрь.
Даже  в лучшие времена,  когда в  Матоди из Европы дважды  в месяц приплывал
пароход и европейские туристы веселой  гурьбой бродили по городу, у "Азании"
был  угрюмый, неприветливый  вид. Сегодня  же генерал  Коннолли,  который  в
одиночестве прошелся  по пустым, нежилым комнатам,  почувствовал себя  здесь
заживо погребенным. За прошедшую ночь  все, что только можно было вынести из
комнат и снять со стен, было снято, вынесено и тщательно куда-то припрятано.
По счастью,  единственная имевшаяся в наличии  ванна сохранилась, и Коннолли
решил незамедлительно  ею воспользоваться,  приказав своим денщикам накачать
воды и распаковать чемоданы. Спустя час  генерал вышел  из  ванной в  весьма
мрачном настроении, однако чистый, бритый и вполне прилично одетый. Из отеля
Коннолли отправился в форт, где на башне в неподвижном воздухе тряпкой повис
императорский флаг. Жители домов, расположенных за крепостной стеной,  также
не подавали  никаких признаков жизни: никто  его не приветствовал, никто  не
оказывал сопротивления. По улицам, прижимаясь к стенам, крались мародеры,  а
прямо перед ним из  сточной канавы  внезапно выпрыгнул какой-то перепуганный
индиец  и, точно заяц, перебежав дорогу,  скрылся.  Только в доме миссионера
генералу удалось кое-что разузнать про императора. Когда Коннолли подЦехал к
миссии "белых отцов", он увидел в дверях канадского священника, здоровенного
детину  с  окладистой бородой малинового цвета, в белой сутане и широкополой
соломенной  шляпе,   который,   схватив   за  волосы   бригадного   старшину
императорской гвардии, тряс его изо всех  сил. Заметив приближение генерала,
преподобный  отец, продолжая  одной рукой  крепко держать старшину за черные
вихры, а другой  вынув изо рта манильскую сигару, радушно помахал Коннолли и
сказал:
     -- Привет, генерал. С победой вас. Заставили вы  нас тут поволноваться,
ничего не скажешь. Этот тип случаем не из вашей армии?
     -- Да, вроде бы. Что он натворил?
     -- И не спрашивайте. Возвращаюсь после мессы, а  этот мерзавец уплетает
мой  завтрак. -- Последовал  страшный удар, и бригадный старшина приземлился
на другой стороне  улицы.  --  Еще  раз  увижу,  что-то-то  из  ваших  ребят
околачивается  возле миссии, -- шкуру  спущу. Когда  войска входят  в город,
всегда творится черт  знает  что. Помню, во время  восстания герцога Джапета
эти  негодяи   забрались  в  инфекционную  больницу  и  насмерть  перепугали
медсестер.
     -- Скажите, преподобный отец, правда ли, что император сбежал?
     -- Не знаю. Во всяком  случае, люди его  сбежали.  Вчера вечером ко мне
приходил  армянский  архиепископ. Этот старый жулик  пытался уговорить  меня
уплыть вместе с ним на материк  на моторной лодке. Я сказал ему: пусть лучше
мне перережут горло на суше, но по морю на этой посудине  плыть отказываюсь.
Держу пари, что, пока он доплыл до места, его вывернуло наизнанку.
     -- А где может быть сейчас император, не в курсе?
     --  В  форте, где  ж  еще.  На днях,  по  крайней  мере, был  там. Этот
мальчишка по дурости воззвания писал -- по всему городу висят. Мне до вашего
Сета дела нет, у меня своих забот хватает. А вашим людоедам передайте, чтобы
они к  миссии на пушечный выстрел не подходили, а то  они у меня попляшут! У
меня здесь много наших людей прячется, и я  их в обиду не дам, учтите. Всего
наилучшего, генерал.
     Коннолли двинулся дальше. У крепостных ворот часового не было. Двор был
пуст, если не считать лежавшего ничком  на земле Али. Веревка, на которой он
был  повешен, по-прежнему  плотно  облегала его  шею. Коннолли  поддел  труп
носком  сапога, перевернул его на спину, но  лицо секретаря  так  распухло и
посинело, что он его не узнал.
     -- Выходит, его императорское  величество все-таки  смылся под покровом
ночи!
     Заглянув на опустевшую гауптвахту и в комнаты нижнего этажа, генерал по
винтовой  каменной лестнице  поднялся в комнату Сета,  где,  раскинувшись на
походной койке, в шелковой пижаме в горошек, совсем недавно приобретенной на
площади  Вандом,  крепко  спал,  совершенно  измучившись  после  злоключений
предыдущей ночи, юный император Азании.
     Лежа  в  постели,   Сет  не  пожелал  выслушивать  подробный  отчет   о
победоносной кампании; он довольствовался  лишь сообщением о том, что победа
одержана,  после  чего  главнокомандующий  был  отпущен,  а  сам  император,
выдержке которого можно было позавидовать,  тщательным образом совершил свой
туалет  и  только   тогда,  облачившись  в  безупречно   отутюженный  мундир
Императорского конногвардейского  полка,  сбежал  вниз  и, не  скрывая своей
радости, крепко пожал генералу руку.
     -- Вот видите, Коннолли, -- вскричал он, -- я оказался прав, я же знал,
что поражение нам не грозит.
     -- Не скажите,  пару раз мы были чертовски близки  к нему, -- отозвался
Коннолли.
     -- Вздор, голубчик. Ведь мы  --  это  Прогресс  и  Новая эра. Наше дело
правое, как вы не понимаете? Мир принадлежит нам, это наш мир, ибо мы с вами
-- люди сегодняшнего дня. А Сеид с его бандой головорезов -- люди вчерашнего
дня. Вандалы. Темные варвары. Паутина на чердаке, гнилое полено, еле слышный
шепот  на дне глубокого колодца --  вот что они  такое!  А  мы  -- это Свет,
Скорость, Сила,  Сталь и  Пар,  Молодость; мы --  это  настоящее  и  будущее
человечества.  Неужели непонятно?  Наша  нынешняя  победа была одержана пять
столетий  назад,  совсем  на  других  полях  сражений.  --  Молодой  человек
совершенно преобразился: сверкая глазами и откинув назад голову, он упивался
собственными  словами.  Что  же  касается  генерала, то  он,  в  отличие  от
чернокожего  императора, долгое  время хранил  молчание, а  затем,  постучав
трубкой о подошву своего кавалерийского сапога, полез в карман за кисетом.
     -- Не  знаю, Сет, может, вы и правы, только  я свою победу  одержал  не
пять столетий назад,  а позавчера и  пользовался при  этом  самым допотопным
оружием: ложью и острым копьем.
     -- А как же мой Танк? Разве победой мы обязаны не ему?
     -- Танку?!  Этой консервной банке  Маркса?! Не  смешите  меня. Этот ваш
танк ни к черту не годится. Я же говорил, что вы бросаете деньги на ветер, а
вы меня не слушали.  Его  бы в Дебра-Дове  в качестве военного  мемориала на
площади поставить --  там ему самое  место, только  ведь он туда  не доедет.
Поймите, в такой машине в тропическую жару невозможно находиться. Через пять
миль танк раскаляется докрасна.  Двое  греков чуть заживо в нем, бедняги, не
сгорели. В конце концов, правда, мы нашли этому танку применение -- устроили
в нем камеру  пыток. Ничем  другим  этих  черномазых  ублюдков не  проймешь.
Хорошо  вам рассуждать о Прогрессе да о Новой эре, когда война уже кончилась
и все самое худшее позади, но,  если хотите знать,  на той неделе вы были на
волосок от гибели.  Знаете, что этот пройдоха Сеид придумал? Раздобыл где-то
вашу  оксфордскую  фотографию, где вы  в шапочке и в мантии, размножил ее  и
раздал  гвардейцам  из  миссионерской  школы,  заявив,  что  с  англиканской
церковью вы  порвали и подались в  ислам.  Ну,  а гвардейцы уши развесили  и
стали  каждую  ночь сотнями  переходить на сторону  противника.  Тут даже  я
приуныл,  вижу, дело  --  табак. И  тут приходит мне  в  голову идея.  Вы же
знаете,  что значит Амурат для этих туземцев. Созвал я вождей сакуйю и ванда
на совет и  сообщил им, что Амурат вовсе не умер (они,  впрочем, в этом и не
сомневались), а уплыл  за море  пообщаться с  духами своих предков  и  назад
вернулся в вашем обличье. Вожди так и обомлели, когда услышали. Видели бы вы
их рожи. После этого они начали Сеида ругать на чем свет стоит, рвались даже
с ним расправиться, я их насилу удержал. Вскоре эта история распространилась
в лагере противника, и через два дня на нашу сторону перешло несколько тысяч
сеидовских ребят -- вдвое больше, чем мы потеряли на истории с фотографиями,
да  вдобавок  --  настоящие  бойцы,  не  чета  этим  разодетым миссионерским
выкормышам. Три дня я  их с трудом  удерживал -- так  они в бой  рвались. Мы
стояли в горах, на самом верху, а  Сеид разбойничал  в долине, жег  деревни,
думая  нас  дымом  с  гор  выкурить.  Массовое  дезертирство  его,  конечно,
беспокоило. На третий день посылаю я вниз полроты своих гвардейцев с духовым
оркестром и  целым стадом  мулов  и  приказываю  солдатам, чтобы они,  когда
дойдут  до перевала Укака, погромче шумели. Гвардейцы, сами понимаете,  рады
стараться. Сеид, как я  и предполагал, попался на эту удочку: решил, что вся
моя армия перешла в наступление, и стал ее окружать. Тут-то я и бросил ему в
тыл  туземцев.  Господи!  Такой  резни  я в  жизни  не  видал.  Мои  ребята,
благослови  их Бог, порезвились вволю. Некоторые, кстати, еще до  сих пор  с
гор не спустились -- охотятся за этими бедолагами.
     -- А сам узурпатор сдался?
     --  Да, Сеид сдался, куда ж он денется. Но, понимаете, Сет, надеюсь, вы
не будете в претензии... Сеид сдался и...
     -- ...бежал -- вы это хотите сказать?
     -- Нет, вовсе нет. Видите ли,  он сдался туземцам из племени ванда... а
они... вы же сами знаете, что они собой представляют.
     -- Вы имеете в виду, что его...
     --  Да, увы...  Я  бы этого,  естественно, никогда  не допустил, но мне
сообщили слишком поздно.
     -- Как  же  они  посмели сЦесть его?! Ведь он как-никак мой отец... Это
такое... такое варварство.
     -- Я знал, Сет, что вы будете недовольны. Мне очень жаль. Вожди племени
наказаны: я посадил их в танк на двенадцать часов.
     --   Я  вижу,   туземцев   еще  совершенно  не  коснулась   современная
цивилизация. Им  необходимо образование. Со временем  мы должны будем, когда
жизнь войдет в нормальную колею, открыть для них школы и университет.
     --  То-то  и  оно,  Сет.  Туземцы не  виноваты.  Им  просто  не хватает
культуры. В этом все дело.
     --  Возможно,  имеет  смысл  обучать  их  по  программе Монтессори,  --
задумчиво  проговорил  Сет.   --  Да,  они  не  виноваты...  --   Он   вновь
воодушевился: -- Коннолли, я сделаю вас герцогом.
     -- Спасибо,  Сет. Мне-то это без разницы, а вот моя Черномазая с ума от
счастья сойдет.
     -- Коннолли?
     -- Да?
     --  Не  кажется ли вам, что герцогине  стоило  бы подыскать другое имя?
Видите ли,  на мою коронацию, по всей вероятности, из Европы сЦедутся многие
знаменитости.  Нам  бы  хотелось  покончить  с  расизмом  --  насколько  это
возможно,   разумеется.  Имя,  которое  вы   дали  миссис  Коннолли,  вполне
приемлемо, когда вы остаетесь с ней наедине, однако на людях оно выглядит...
несколько неестественно, тем самым вы как бы даете понять, что у вас с женой
разный цвет кожи...
     --  Что ж, вы  правы, Сет.  Буду стараться в  обществе так ее больше не
называть. Хотя для меня она все равно  остается Черномазой, тут уж ничего не
попишешь. Да, кстати, что случилось с Али?
     -- С  Али? А, вспомнил.  Вчера вечером он был  убит майором Джоавом. Не
забыть бы заказать себе новую корону.

        2

     -- Котик-ротик-обормотик.
     -- Это ты не сама придумала.
     -- Верно. Как ты догадался?
     -- Это же из книжки. Я ее тоже читал. Ее все в посольстве читали.
     --  Подумаешь, уж и процитировать нельзя -- надоело  говорить одно и то
же. Хочется чего-то нового.
     Теперь Уильям и  Пруденс лежали рядом, на спине, в  надвинутых на глаза
одинаковых  соломенных  шляпах  --  тропическое  солнце пекло  нещадно.  Они
забрались  на  самую  вершину подымавшихся над  Дебра-Довой  гор;  здесь, на
высоте  восьми тысяч  футов,  было  немного прохладнее. У  них за спиной, за
живой  изгородью  из  высоких  кактусов,  находился   несторианский  храм  с
соломенной  крышей. У дверей  храма,  подставив обжигающим  солнечным  лучам
голый живот, безмятежно глядя в небеса и не обращая ни малейшего внимания на
мух,  которые облепили  ему  все личико,  лежал младший сын  священника. Под
ними, среди синеющих внизу эвкалиптов, виднелись железные  крыши Дебра-Довы.
Поодаль посольский конюх сторожил пони.
     -- Уильям, любимый, у тебя на  шее какая-то гадость. Ой, это муха, нет,
целых две.
     -- Сгони их, я тебе разрешаю.
     -- Боюсь -- а вдруг укусят: здешние мухи ужасно больно кусаются.
     -- Черт!
     -- Все, улетели. Надо же, две сразу.
     -- Никуда они не улетели, я чувствую, как они по мне ходят.
     -- Это не мухи, милый, это я. Я  тебя ласкаю, а ты даже не посмотришь в
мою сторону. Я придумала новый способ целоваться. Ресницами.
     --  Открыла  Америку!  Я этот способ  давно  знаю.  Называется "поцелуй
бабочки".
     -- Не хочешь -- не надо. Я думала, тебе приятно будет.
     -- Мне  очень  приятно, дорогая, разве  я  что-нибудь  говорю? Просто я
сказал, что этот способ отнюдь не нов.
     -- А по-моему, тебе не понравилось.
     -- Да нет, просто мне показалось, что меня укусила муха.
     --  Господи,  как  обидно,  что  кроме-тебя,  здесь  не  с  кем  больше
заниматься любовью.
     -- Какой у тебя неестественный голос.
     -- Это я пластинке подражаю. Неестественный голос -- совсем другое. Вот
послушай.
     -- Ты почему-то заговорила с американским акцентом.
     -- А хочешь, изображу тебе "голос, дрожащий от страсти"?
     -- Нет.
     --  О Боже, как с вами, мужчинами, скучно. -- Пруденс села и  закурила.
-- И вообще,  ты какой-то изнеженный. В тебе  нет ничего мужского. Не  люблю
тебя.
     -- Просто ты еще слишком молода и не способна вызывать сильные чувства.
Дай и мне сигарету.
     -- Так и  знала, что попросишь.  Между прочим,  эта сигарета последняя.
Причем не только у меня, но и во всей Дебра-Дове. Сегодня утром я стащила ее
из спальни Неполномочного.
     -- Черт, когда же наконец кончится эта идиотская война? Посылок не было
уже полтора месяца. Шампунь кончился, новых детективов нет, и вот теперь  --
сигареты. Оставишь докурить?
     -- Без шампуня ты у меня совсем облысеешь. Ладно, так и быть, оставлю.
     -- Какая ты лапочка, Пруденс. А я уж думал, пожалеешь.
     -- Вот такая я лапочка.
     -- Дай я тебя поцелую.
     -- Нет, попробуй новым способом -- ресницами.
     -- Так?
     -- Изумительно. Еще...
     Через некоторое  время  они опять  сели  на  пони  и поехали  обратно в
посольство.
     -- Боюсь,  у меня теперь будет подергиваться веко, -- прервал  молчание
Уильям.
     -- Из-за чего, любимый?
     --  Из-за "поцелуя  бабочки". Я встречал  таких людей.  Жуткое зрелище.
Теперь  я понимаю,  откуда это у них. Знаешь историю про человека,  которого
судили за то, что он подмигивал девицам на улице? Вызывают его в суд, а он и
судье подмигивает  -- это, мол, болезнь у  меня такая.  Судья поверил  и его
отпустил, а он с тех пор так и подмигивает, остановиться не может.
     -- Одного у  тебя не отнимешь, Уильям, -- сказала Пруденс. -- Анекдотов
ты знаешь много. За что я тебя и люблю.
     Официальные  отношения с Дебра-Довой поддерживали три великие  державы:
Великобритания, Франция и Соединенные Штаты. В дипломатической иерархии пост
посла  в  Азании котировался  невысоко. Американский посол  мистер  Шонбаум,
дуайен   дипломатического  корпуса,  сделал  карьеру  сравнительно  недавно.
Впрочем, он и гражданином  страны, которую теперь представлял,  стал лишь  в
зрелом  возрасте, в связи с падением  валютного курса в  странах Центральной
Европы. С десяти до сорока  лет он вел весьма активную  жизнь, подвизаясь то
журналистом,  то  инженером-электриком, то агентом по продаже  недвижимости;
служил  Шонбаум и в акционерном обществе, был и управляющим отеля, и судовым
маклером, и  театральным антрепренером. Когда же началась  мировая война, он
ретировался  сначала в  Соединенные  Штаты,  а  затем,  когда  Америка  тоже
вступила в войну, переехал  в Мексику. Вскоре  после заключения мира Шонбаум
получил  американское гражданство  и надумал, разнообразия ради, попробовать
себя в политике, а поскольку он был одним из тех, кто субсидировал с успехом
закончившуюся президентскую кампанию, новая администрация  предложила ему на
выбор  несколько весьма  престижных  государственных  постов,  среди которых
назначение  послом  в  Дебра-Дову  было,  безусловно,  наименее  почетным  и
прибыльным. Однако  для  него,  человека  с  европейскими  корнями профессия
дипломата обладала каким-то  особым очарованием, которое  не смогли развеять
ни годы, ни богатый жизненный опыт; к тому же в деньгах он  уже не нуждался,
климат   в  Дебра-Дове  считался   здоровым,   а  окружающая  обстановка  --
экзотической.   В   результате  мистер   Шонбаум  принял  предложение  стать
американским послом в Азании и не пожалел об этом -- последние восемь лет он
пользовался популярностью и уважением, которых бы вряд ли достиг на родине.
     Французский посол мсье Байон был франкмасоном.
     По  общему  мнению,  дипломатическая  карьера   сэра  Самсона   Кортни,
чрезвычайного и полномочного  посла его величества, человека исключительного
личного обаяния  и  широкого кругозора, не задалась  не  с столько из-за его
бездарности,  сколько  из-за нерадивости. Совсем еще с молодым  человеком он
подавал большие  надежды:  учился  блестяще,  а  имел связи,  и  немалые,  в
министерстве  иностранных  дел.  Однако  с самого  начала  стало  ясно,  что
возложенных на него надежд сэр Самсон а не оправдает. Поехав в Пекин третьим
секретарем  посольства,  Кортни  почему-то  вдруг  с   увлечением  принялся,
забросив  дела,  мастерить   из   картона  модель  Летнего   дворца;  будучи
переведенным  в  Вашингтон,  он  столь  же  неожиданно  увлекся велосипедным
спортом, целыми днями где-то  пропадал и возвращался грязный, но  совершенно
счастливый  оттого, что побил какой-нибудь рекорд скорости  или  расстояния;
вызванный этим увлечением скандал достиг  своей кульминации, когда  имя сэра
Самсона  обнаружилось  в  списке  участников  международных  соревнований по
велосипедным гонкам на длинные дистанции. Тогда родственники из министерства
иностранных дел, не  теряя зря времени, перевели его  в  Копенгаген, а  пока
молодой человек, по пути из Америки в  Данию, находился в Лондоне, подыскали
ему  выгодную партию и женили на  дочке министра, видного либерала. Решающий
удар  по его карьере был  нанесен позже, в Швеции; присутствующие  на званых
обедах и раньше обращали внимание на то, что Кортни не  принимает участия  в
беседе, если она ведется  на  иностранных языках; теперь же вдруг  открылась
страшная правда: оказалось, что даже по-французски он не в состоянии связать
и  двух  слов;  в  отличие  от   дипломатов  старой  школы,  которые,  забыв
иностранное слово, умели незаметно повернуть разговор в нужное им русло, сэр
Самсон  пускался  в  рискованную  импровизацию  или  же,  чтобы его  поняли,
сбивался  на "пиджин-инглиш".  Надо отдать должное его родственникам  -- они
поддержали его и тут: отозвали в Лондон и устроили  работать  в министерство
иностранных дел.  Наконец, когда  самому  сэру Самсону стукнуло пятьдесят, а
его дочери -- тринадцать, он  был возведен в  звание кавалера ордена Святого
Михаила  и  Святого Георгия и  направлен послом  в  Азанию.  Назначение  это
привело его в совершеннейший  восторг; сэр Самсон  был бы  искренне удивлен,
если б узнал, что в дипломатических кругах  считается неудачником и за глаза
зовется "неполномочным послом" или для краткости "Неполномочным".
     Британское   посольство,   находившееся  в  семи   милях   от  столицы,
представляло  собой  миниатюрный,  утопающий  в  зелени  городок  за  глухим
забором, охранявшийся  отрядом  индийской  кавалерии. В  посольстве  имелась
телеграфная связь  с  Аденом  и телефонная  -- с Дебра-Довой. Телефон хоть и
плохо, но работал, а вот дорога в город  никуда  не годилась.  Большую часть
года из-за разливающихся рек, завалов, оползней, поваленных  ветром деревьев
и притаившихся в  засаде бандитов ею невозможно  было пользоваться. По этому
поводу  предшественник  сэра Самсона неоднократно  обращался с протестами  в
правительство Азании,  в результате чего несколько бродяг,  по подозрению  в
разбое, были повешены, дорога же осталась такой, как была переписка  посла с
властями  между тем продолжалась,  и  ее прекращение можно, пожалуй, считать
самым крупным успехом в дипломатической карьере сэра Самсона. Воодушевившись
новым назначением и стремясь к собственному  комфорту, Неполномочный впервые
в  жизни  с  головой  окунулся  в  проблемы  общественного  благоустройства.
Внимательно изучив подшивку писем и документов, связанных с ремонтом дороги,
сэр  Самсон уже через неделю после вручения верительных грамот вновь  поднял
эту тему во  время аудиенции  у принца-консорта.  Затем в течение нескольких
месяцев королевский дворец, британское посольство, министерство  иностранных
дел  и министерство труда  (в то время должности гофмейстера двора, министра
иностранных дел  и  министра труда  совмещал один человек  --  несторианский
митрополит) обменивались дипломатическими  нотами, пока  наконец, вернувшись
как-то утром  с прогулки верхом, Пруденс не  сообщила  отцу,  что  видела на
дороге в  Дебра-Дову караван  мулов, груду камней и три группы закованных  в
цепи каторжников.  Но тут сэра Самсона поджидало  разочарование. Дело в том,
что коммерческий атташе американского посольства в свободное от работы время
подвизался   в   качестве   торгового   агента    по    продаже   тракторов,
сельскохозяйственной  техники и паровых котлов. По его совету, каторжников с
дороги убрали, и императрица вместе со своими приближенными остановила выбор
на паровом катке. Она всегда питала слабость к  иллюстрированным каталогам и
после многодневных консультаций со  специалистами  выписала себе из  Америки
молотилку, сенокосилку и  механическую пилу. Что же касается парового катка,
то   она  никак   не  могла  выбрать  нужную  модель;  митрополит,  которому
американский   атташе   предложил  делить   выручку   пополам,  рекомендовал
великолепный  каток под  названием  "Монарх Пенсильвании", а  принц-консорт,
который   платил  за  подобное  расточительство   из  собственного  кармана,
возглавлял группу  лиц, высказывавшихся в пользу "Лилипута  из Кентукки"  --
модели  более  скромной.  Тем временем  приглашенные  на  обед  в британское
посольство были  по-прежнему вынуждены ехать из  города  верхом на мулах,  в
сопровождении вооруженного охранника  и мальчика  с  фонарем.  Когда же  все
решили,  что  выбор между  "монархом" и "лилипутом"  будет  наконец  сделан,
императрица   внезапно  скончалась,  а  начавшаяся  сразу  после  ее  смерти
гражданская война развеяла всякую надежду на скорое улучшение дел в дорожном
строительстве.  Неполномочный держался  стойко,  но  в  глубине  души  очень
переживал неудачу. Он  отдал ремонту  дороги слишком много сил, принимал все
происходившее  близко   к   сердцу,  а  потому  испытывал  теперь  обиду   и
разочарование.  Груда  камней на обочине служила ему  постоянным укором, это
был  памятник его единственному  -- и  неудачному --  опыту  государственной
деятельности.
     В  результате  обитатели  посольского  городка   были  вынуждены  вести
замкнутое  и   размеренное   существование.  Леди   Кортни  посвятила   себя
садоводству.  Из  Лондона  с каждой  посылкой  ей  начали приходить  мешки с
семенами и вырезки из журналов -- и вскоре вокруг здания посольства разросся
роскошный  английский  сад  с  сиренью  и  лавандой,  бирючиной  и самшитом,
садовыми дорожками и крокетными лужайками, декоративными каменными горками и
диким  кустарником, цветочным  бордюром, увитыми  вьющейся розой  беседками,
водяными лилиями и лабиринтами еще не хоженых тропок.
     Уильям  Бленд,  почетный  атташе,  был  холост и  жил в  одном  доме  с
семейством Кортни. Остальные сотрудники британской миссии имели семьи и жили
отдельно. У второго секретаря была собственная площадка для часового гольфа,
у консула -- два теннисных корта. Второй секретарь и консул были на "ты", ни
на  минуту  не  расставались,  слоняясь  из одного дома  в  другой,  и  были
посвящены в мельчайшие  подробности семейной жизни друг друга. В отличие  от
них капитан Уолш, советник по восточным  делам, вел более независимый  образ
жизни. Он был нелюдим,  постоянно  страдал приступами малярии и, по  слухам,
дурно обращался с женой. Вместе с тем капитана уважали: он единственный знал
сакуйю и  часто во время  споров  между  слугами  использовался  в  качестве
арбитра.
     Британская колония в Дебра-Дове была невелика и  в основном состояла из
людей,  доверия не внушавших. Это были управляющий  банка с женой,  которая,
как  говорили, была наполовину  индианкой;  два  мелких банковских служащих;
торговец кожами, именовавший себя "Президентом  торговой ассоциации Азании";
механик  на  железной  дороге, женатый одновременно на  двух азанийках  и не
скрывавший  этого;  англиканский  епископ  Дебра-Довы,  окруженный постоянно
сменяющими  друг  друга  канониками  и   викариями;   управляющий  Восточной
телеграфной  компании и генерал Коннолли. Общение между всеми этими людьми и
сотрудниками посольства ограничивалось теперь лишь рождественским завтраком,
на который получали приглашение  наиболее уважаемые представители английской
колонии,  да ежегодным чаепитием в саду по случаю дня рождения короля,  куда
приглашались все британские  подданные без исключения, от грузинского князя,
владельца   ночного  клуба  "Попугай",  до  миссионера  из  секты  мормонов.
Работники британского посольства всегда держались обособленно, и обЦяснялось
это отчасти  плохой дорогой,  а  отчасти  глубоко  укоренившимся  нежеланием
общаться  с  людьми  второго сорта.  Когда леди Кортни  впервые  приехала  в
Дебра-Дову, она попыталась было нарушить эту  традицию, заявив, что англичан
в Азании  слишком  мало, а потому  все условности --  вздор и  придавать  им
значение  не  следует. Коннолли дважды  обедал в посольстве, и  его дружба с
послом, которая уже  пустила корни,  наверняка бы со временем расцвела, если
бы  в один  прекрасный день леди  Кортни  не заявилась без предупреждения  к
генералу  домой. В тот  день  она  завтракала с  императрицей и,  по пути  в
посольство,  зашла к  Коннолли пригласить его  на партию в крокет. Часовые у
входа отдали честь, одетый  с  иголочки  слуга  распахнул перед  леди Кортни
дверь, но тут  путь ей преградила невысокого роста  негритянка в длинном, до
полу красном платье, которая, неизвестно откуда взявшись, решительно шагнула
гостье навстречу:
     -- Я --  Черномазая, --  без всяких обиняков  представилась она. -- Что
вам надо в моем доме?
     -- А я -- леди Кортни. Приехала повидать генерала Коннолли.
     -- Генерал сегодня пьян и женщинами не интересуется.
     С  этого  дня  Коннолли  не  звали  даже   на  рождественский  завтрак.
Недоразумения подобного рода, хоть и не всегда  столь драматичные, возникали
и с другими членами английской колонии Дебра-Довы, пока наконец, через шесть
лет после приезда  в Азанию сэра  Самсона, единственным  человеком, которого
иногда  приглашали поиграть  в  крокет  на  посольской лужайке,  не  остался
англиканский  епископ. Впрочем,  в последнее время  визиты в посольство  его
преосвященства также особенно не поощрялись.  Немолодой уже человек,  он был
не  в  силах  за один день проделать  путь в посольство и обратно,  а потому
приглашение  на обед  означало,  что епископ  останется ночевать, а  наутро,
перед   отЦездом   обратно  в  город,  --  еще  и  завтракать.  Главное  же,
Неполномочного,  который  постепенно  утратил  вспыхнувший  было  интерес  к
происходящему в стране, раздражали и утомляли подобные светские мероприятия.
Епископ любил порассуждать о политике, о стоящих перед  страной проблемах, о
благосостоянии  народа, образовании и  финансах. Он мог  часами  говорить  о
местных законах и обычаях и о том, какие партии существуют сейчас при дворе.
Вдобавок у него была довольно развязная  -- с точки зрения Неполномочного --
привычка  называть по имени членов королевской семьи и губернаторов, которых
сам  сэр Самсон по забывчивости  называл не иначе, как "старый негр, который
ужасно любит анисовую водку", или  "эта, как ее, которая, по словам Пруденс,
похожа на тетю Сару", или "этот, в очках, с золотыми зубами".
     Ко всему прочему, в крокет епископ играл  из  рук вон плохо и составить
конкуренцию дипломатам не мог.
     И все же,  когда, опоздав на двадцать  минут  к столу, Пруденс и Уильям
вернулись с прогулки домой, они обнаружили за столом епископа.
     -- А я уже решила, что вас убили! -- воскликнула леди Кортни. -- Вот бы
мсье  Байон  обрадовался.  Он  ведь  вечно  шипит,  чтобы, пока не кончилась
гражданская война,  я не  выпускала  вас  за  ворота. Звонил сегодня  утром,
спрашивал, какие мы предприняли меры для  укрепления посольства. Мадам Байон
набила мешки песком  и обложила ими  все  окна. Байон сказал,  что последний
патрон он хранит для мадам Байон.
     -- В городе все находятся в состоянии жуткой паники, -- сказал епископ.
--  Столько  всяких  слухов.  Скажите, сэр Самсон,  только  откровенно:  нам
угрожает резня или нет?
     --  Каждый  Божий день мы  едим на  обед консервированную спаржу...  --
сказал  Неполномочный.  -- Почему,  непонятно... Простите,  вы  спрашиваете,
будет ли  резня? Трудно сказать. Я, признаться, об этом всерьез не  думал...
Да, пожалуй, будет.  Ведь если эти молодцы вобьют  себе что-нибудь в голову,
их  уж  ничем  не  остановишь.  И  все-таки,   мне  кажется,  все  уладится.
Волноваться не  стоит... Надо бы нам спаржу самим выращивать. Все лучше, чем
с  утра  до  ночи  копаться  в  этом  идиотском  саду.  А   то  каждый  день
консервированная спаржа -- как будто на корабле плывешь.
     --  Я  приехал  к  вам  сегодня  еще  и  потому,  что  надеялся  узнать
какие-нибудь  новости, -- сказал епископ после того,  как леди Кортни  и сэр
Самсон  в  течение   нескольких  минут  выясняли  сравнительные  достоинства
тюльпанов  и  спаржи.  -- Мне бы очень хотелось вернуться в  город с хорошей
вестью... Вы  себе  не представляете,  как все удручены... Уже  много недель
полное  отсутствие новостей, одни  слухи.  Здесь-то  вы, по крайней  мере, в
курсе событий.
     --  Новости, говорите? --  отозвался Неполномочный. -- Что ж, кое-какие
новости действительно есть.  Когда вы были у нас последний раз? Я не говорил
вам, что  Анстрадеры  решили записать Дэвида  в  Аппингемскую школу?  Очень,
по-моему, правильное решение. А сестра Перси Легга -- та самая, помните, что
гостила у них здесь  в прошлом году, -- выходит замуж. У Бетти  Анстрадер на
днях понесла пони, и она, бедняжка, крепко расшиблась. Я всегда говорил, что
на этой лошади детям ездить нельзя. Что еще рассказать епископу, дорогая?
     --  У Леггов  сломался холодильник,  и они смогут  теперь починить  его
только  после окончания войны.  Бедный  капитан Уолш опять слег  с малярией.
Пруденс на днях начала писать новый роман... Надеюсь, это не тайна, детка?
     -- Конечно, тайна. И потом, никакой это не роман. Это "Панорама жизни".
У меня тоже есть новость, причем совершенно потрясающая: сегодня утром Перси
набрал, играя в багатель, тысячу двести восемьдесят очков.
     -- Не может быть,--удивился сэр Самсон. -- В самом деле?
     --Так ведь  это на бильярдном столе  в канцелярии! -- сказал  Уильям.--
Это  не считается. Мы все набираем там массу очков.  Там  же лузы кривые.  Я
считаю, что мой рекорд -- тысяча сто шестьдесят пять очков, которые я набрал
у Анстрадеров, -- не побит до сих пор.
     --А  о  гражданской войне вам что-нибудь известно?  --  спросил епископ
после  того, как  посол, леди Кортни, Пруденс и Уильям  в течение нескольких
минут обсуждали недостатки бильярдного стола в канцелярии.
     --  Боюсь, что нет.  Во всяком  случае,  ничего конкретного  припомнить
сейчас  не могу, -- сказал Неполномочный. -- Ведь всем этим занимался у меня
Уолш,  а у  него  сейчас  лихорадка.  Вот  поправится  --  тогда,  возможно,
что-нибудь и  узнаем. Он  у нас  единственный в  курсе местных событий...  А
впрочем, на днях, кажется, приходили какие-то телеграммы. Скажите, Уильям, в
них было что-нибудь о войне?
     -- Трудно сказать,  сэр. Дело в том, что мы опять потеряли шифровальный
код.
     --  Ах,  этот  Уильям!  Вечно   он  все  теряет.  Что  бы  вы  сказали,
епископ,если  б у вас был такой  капеллан? Как только код найдется, медленно
прочтите телеграммы, слышите? Может быть, на них надо было ответить.
     -- Обязательно, сэр.
     -- И еще, Уильям...  Пожалуйста, исправьте лузы на  бильярдном столе  в
канцелярии. Какой смысл играть, если лузы кривые?
     -- Неполномочный был за обедом в ударе, черт возьми!  -- сказал Уильям,
когда  они с  Пруденс  остались наедине.  --  Проходу  мне не давал. Сначала
взЦелся  на  меня  из-за  шифровального  кода,  а потом пристал с бильярдным
столом. Что я ему сделал?
     -- Любимый, как ты  не понимаешь, это он  хотел епископу пустить пыль в
глаза. Сейчас, наверно, самому стыдно стало.
     --  Непонятно  только,  почему  ради  этого епископа  надо было из меня
дурака делать?
     -- Милый, ну не  сердись.  Я же не виновата, что у меня  отец солдафон.
Знаешь, я придумала много новых способов целоваться. Давай попробуем?
     Когда пришли Анстрадеры и Легги, сели пить чай с бутербродами с огурцом
и паштетом, горячими булочками, печеньем с тмином.
     -- Как себя чувствует Бетти? Она сильно ударилась?
     -- Да, тряхнуло ее здорово, бедную. Но Артур, представьте, хочет, чтобы
она, как только сможет, опять начала ездить верхом.  Он  опасается, как бы у
нее не закрепилась боязнь лошадей.
     -- Неужели она снова сядет на Красотку?
     -- Нет, конечно. Мы надеемся,  что  Перси  отдаст  ей  на  время своего
Непоседу. Красотка ей пока что не по силам.
     -- Еще чаю, епископ? Как дела в миссии?
     --  О Боже, какой голый  сад.  Просто  сердце разрывается. А ведь в это
время он бывает особенно хорош. Мешок с львиным зевом куда-то запропастился.
     -- Никак эта война не кончится!  Я уже  полтора  месяца жду, когда  мне
пришлют  из  Англии шерсть, чтобы довязать  кофточку ребенку. Остались  одни
рукава. Как вы думаете,  очень  будет нелепый вид,  если я  свяжу рукава  из
другой шерсти?
     -- Отчего же, по-моему, это даже мило.
     --  Еще  чаю,  епископ?  Я  бы  хотела, чтобы как-нибудь вы поподробнее
рассказали о детской школе.
     -- Я нашел шифровальный код, сэр.
     -- Правда? И где ж он был?
     --  В   верхнем  ящике  комода.  На  прошлой  неделе  я   расшифровывал
телеграммы, лежа в постели.
     -- Великолепно. Но впредь будьте внимательнее --  вы  же знаете,  какое
значение придают в министерстве таким вещам.
     -- Бедный мсье Байон. Все пытается вызвать из Алжира аэроплан.
     -- По  словам  миссис Шонбаум,  у  нас  кончаются  запасы,  потому  что
французское посольство  скупает  все, что только можно, и забивает  товарами
подвалы.
     --  Может, тогда  они и мой джем купят?  В  этом  году он все  равно не
получился.
     --  Еще  чаю, епископ?  Я хотела  бы  поговорить  с  вами о конфирмации
Давида.  Что-то  последнее  время он  совсем  от рук  отбился,  иногда такое
сказанет, что страшно делается.
     --  Может быть,  вам  удастся прочесть  телеграмму?  Я,  честно говоря,
ничего не понимаю. Какой-то странный шифр. Лd2 Фс8.
     -- Это  не  шифр,  а  запись  шахматных  ходов. Перси  ведь  играет  по
переписке  в  шахматы с Беббитом  из министерства.  Он  как  раз  искал  эту
бумажку.
     -- Бедная миссис Уолш. Выглядит хуже некуда. Этот климат не для нее.
     -- В Аппингеме  Давиду будет  очень  хорошо,  я в  этом  ни  секунды не
сомневаюсь.
     -- Еще чаю, епископ? Вы наверняка устали с дороги.

     В шестидесяти милях к югу, на перевале Укака, кровожадные головорезы из
племени сакуйю, прячась за скалы, выслеживали и  добивали последних беглецов
из  армии Сеида, а  следом за  ними из  пещер, где люди жили с  незапамятных
времен, выползали старухи и, подкравшись к трупам, раздевали их.

     После чая зашел консул и позвал Пруденс и Уильяма поиграть в теннис.
     -- К сожалению, мячи старые, никуда не годятся, -- посетовал он. -- Уже
два месяца ждем новых. Проклятая война.
     Когда стемнело и играть дальше стало невозможно, Пруденс и Уильям зашли
к Леггам выпить  по  коктейлю,  засиделись, и, чтобы  успеть  переодеться  к
ужину, обратно пришлось бежать  бегом. Вернувшись, они  бросили жребий, кому
идти в ванную  первому. Пруденс  выиграла, но  первым принял  ванну все-таки
Уильям, который  к тому же  израсходовал всю ароматическую соль,  и к  столу
молодые люди пришли с  большим опозданием.  Епископ, как  и ожидалось, решил
остаться ночевать. После ужина  в холле разожгли камин  --  в горах вечерами
было холодно, сэр Самсон взялся за вязание, а леди Кортни и епископ вместе с
Анстрадером и Леггом сели играть в бридж.
     В посольстве в бридж играли мирно, без ссор.
     -- Пойду-ка я с маленькой червы.
     -- Это бескозырная игра -- надеюсь, вы меня поняли.
     -- Сколько можно жульничать.
     -- Это я жульничаю?!
     -- Послушай, у тебя что, не было другого хода?
     -- А что ты назначил?
     -- Черву.
     -- Тогда пойду с двойки червей.
     -- То-то же.
     -- Проклятье! Забыл, что у нас некозырная игра. Тогда "пас".
     -- Нет. Боюсь, на Визире  придется ездить  с  мундштуком.  У него очень
отяжелела челюсть.
     -- Нет. Ваш ход, епископ. Стальной мундштук тут не поможет.
     -- Надо же быть таким тупицей! Хуже ты пойти не мог?
     -- Ты же сам хотел, чтобы я показал масть. Скажите конюхам, чтобы  они,
перед тем как седлать, мочили мундштук водой. Тогда все будет нормально,
     Пруденс  поставила  пластинку.  Уильям лежал на ковре перед  камином  и
курил одну из последних остававшихся в наличии сигар.
     --  Черт  возьми,  --  сказал  он,  -- когда  же  наконец придут  новые
пластинки?
     -- Эй, Пруденс, взгляни, как получается. Сейчас начну вязать рукава.
     -- Потрясающе, папа.
     -- Мне это занятие ужасно нравится...
     -- Симпатичная мелодия. Что, разве сейчас мой ход?
     -- Перси, не отвлекайся от игры.
     -- Прошу прощения, но эту взятку я беру в любом случае.
     -- Она и так наша.
     -- В самом деле? Пруденс, переверни пластинку. Послушаем "Крошку Сару".
     --  Перси,  твой ход,  сколько можно повторять?  Что ты  задумался? Бей
козырем.
     --  Легко  сказать  "бей козырем".  А если у меня нет  козырей? Хорошие
слова: "...хлестала виски -- кончила пургеном".

     В это время во французском посольстве, находившемся в  нескольких милях
от  английского,  посол  и  первый  секретарь  обсуждали очередной  рапорт о
действиях  англичан,  который  каждый  вечер  доставлял  им  дворецкий  сэра
Самсона.
     -- Епископ Гудчайлд опять там.
     -- Клерикалы.
     --  Через  него они  поддерживают  связь  с городом. Этот сэр Кортни --
старая лиса.
     --  Сведения  подтвердились:  они  даже  не  пытались  укрепить  здание
посольства.
     -- Стало быть, действуют  в ином  направлении. Сэр Кортни  финансировал
Сета.
     -- Я в этом не сомневаюсь.
     -- Думаю, неустойчивость цен -- его рук дело.
     --  Они разработали  новый шифр. Вот копия сегодняшней телеграммы.  Мне
этот код ничего не говорит. И вчера был такой же.
     -- Лd2 Фс8. Да, шифр необычный. Придется вам сегодня ночью поломать над
ним голову. Пьер вам поможет.
     -- Я нисколько не удивлюсь, если  окажется, что  сэр Самсон работает на
итальянцев.
     -- Очень может быть. Охрана выставлена?
     -- Да, часовые получили приказ стрелять без предупреждения.
     -- Сигнал тревоги отлажен?
     -- Все в полном порядке.
     -- Отлично. В таком случае спокойной ночи.
     Мсье Байон поднялся по лестнице в  спальню. Войдя  в комнату, он первым
делом  проверил  металлические  ставни  и дверной  замок.  Затем  подошел  к
кровати,  на которой  спала его супруга, и осмотрел москитную  сетку.  После
этого  посол  полил  окно  и  дверь  жидкостью  от  мух,  прополоскал  горло
антисептическим  средством и разделся,  сняв с  себя все,  кроме  шерстяного
пояса. Потом облачился в пижаму, проверил револьвер и положил его  на стул у
кровати, рядом с часами, электрическим фонариком и бутылкой минеральной воды
"Витель". Второй  револьвер он спрятал под подушку, после  чего  на цыпочках
подошел к окну и негромко позвал:
     -- Сержант.
     Внизу в темноте щелкнули каблуки.
     -- Ваше превосходительство?
     -- Все в порядке?
     -- Все в порядке, ваше превосходительство.
     Мягко  ступая,  мсье  Байон  пересек  комнату и  потушил  верхний свет,
предварительно  включив  маленький  ночник,  осветивший  спальню  призрачным
бледно-голубым сиянием. Затем осторожно приподнял  москитную сетку, посветил
на  нее фонариком и, убедившись, что насекомых нет, и слегка фыркнув, улегся
в постель. Прежде  чем погрузиться  в  сон,  он  машинально сунул  руку  под
подушку и нащупал там маленький шершавый орех -- талисман на счастье.

     В одиннадцать часов  утра епископ наконец  отбыл, и  жизнь в посольстве
пошла своим чередом. Леди Кортни отправилась в сарай за рассадой, сэр Самсон
заперся в ванной, Уильям, Легг и Анстрадер сели в канцелярии играть в покер,
а Пруденс принялась за третью главу "Панорамы жизни". "Секс, -- выводила она
крупными, неровными буквами, -- это  крик Души, стремящейся к Совершенству".
Написала,  перечитала  написанное,  зачеркнула  "Души"  и  сверху  надписала
"Духа", затем  после "Духа" вставила "мужчины", слово "мужчина" заменила  на
"мужское  начало", а  "мужское  начало" --  на "человечество". Вынула чистый
лист  бумаги  и  переписала  все  предложение,  а потом  взялась за  письмо:
"Уильям, любимый.  За завтраком, когда  все еще пребывали в  полусне, ты был
такой хорошенький, что мне  захотелось тебя ущипнуть, но я  не стала. Почему
ты сразу  ушел? Сказал "расшифровывать телеграммы". Тебя же никто не просил.
Наверно, из-за епископа. Милый, он уехал,  поэтому возвращайся,  и  тогда  я
тебе кое-что  покажу. "Панорама  жизни" сегодня идет со скрипом.  Получается
слишком  литературно и непонятно.  Короче, не пишется. Зло  берет. Пруденс".
Она аккуратно  сложила  письмо, вложила его в треугольную шляпу,  надписала:
"Достопочтенному  Уильяму  Бленду,  Аttache  Ноnoraire,  Legation  de Grande
Bretagne"'  и послала  мальчика  отнести  письмо  в  канцелярию,  велев  ему
дождаться  ответа.  "Прости,  дорогая,  сегодня  ужасно занят,  увидимся  за
обедом", -- набросал Уильям и прикупил к двум королям еще два.
     Пруденс в сердцах бросила ручку на стол и вышла из дома посмотреть, как
ее мать пропалывает клумбы с астрами.
     Накануне Пруденс и Уильям оставили в ванной надутого резинового змея, и
теперь он привлек внимание  сэра Самсона. Неполномочный сел в ванну,  бросил
змея  в воду,  поймал  его ногами, схватил  за  хвост и, вспенив  воду, стал
возить  его взад-вперед, изображая корабль в бурном  море. Потом сел змею на
голову, и тот,  хвостом вперед,  выпрыгнул  у него между ног  на поверхность
воды; после этого сэр  Самсон выпустил из змея  немного  воздуха, и по  воде
пошли пузыри.  С  таких  развлечений  обычно  начинался  день  посла,  и его
настроение во многом зависело от того, хорошо ли он  наигрался утром. Вскоре
сэр  Самсон мысленно погрузился в далекую эпоху плейстоцена: "На  подернутые
дымкой  утреннего  тумана  скалы  из пенящихся  волн,  резвясь  и плескаясь,
выбираются целые стада морских чудовищ... О пятый счастливый день сотворения
мира, -- думал Неполномочный,  -- о ты, сияющее, совсем еще  молодое солнце,
только недавно отлученное  от груди твоей матери, тьмы; о земная твердь, над
которой подымаются густые испарения болот... о киты и динозавры,  резвящиеся
в океанских волнах..."
     Стук в дверь.
     -- Приехал  Уокер, сэр, -- раздался снаружи голос Уильяма. -- Вы можете
его принять?
     Горькое разочарование.
     Сэр Самсон  вынужден  был  вернуться в двадцатый  век, в состарившийся,
переполненный  людьми  мир.  Он  сидел  в остывшей  ванне,  а  рядом  лежала
резиновая игрушка...
     -- Уокер? Первый раз слышу.
     -- Вы знаете его, сэр. Это секретарь американского посольства.
     -- Ах  да, вспомнил. Другого  времени для визитов он найти  не мог? Что
этому типу  надо?  Если он опять приехал за машинкой для разметки теннисного
корта, скажите ему, что она у нас сломалась.
     --  Нет,  сэр,  Уокер привез  последние новости  о  войне.  Наконец-то,
кажется, произошла решающая битва.
     -- Правда? Ну и слава Богу. И кто же победил?
     -- Уокер сказал, но я забыл.
     -- Не важно. Он  сам мне  все расскажет.  Передайте  ему, что  я  скоро
спущусь. Дайте ему  клюшку, пусть покамест поиграет в часовой гольф. И дайте
знать на кухне, что Уокер остается обедать.
     Через полчаса сэр Самсон спустился вниз и протянул Уокеру руку:
     -- Рад вас видеть, голубчик. Простите, что не сразу вас принял --

     ' Почетному атташе, посольство Великобритании (франц.).

     утром, знаете ли, всегда столько дел. Надеюсь, вы не скучали? По-моему,
Уильям, сейчас самое время выпить по коктейлю.
     -- Посол  подумал,  что вас заинтересуют  новости  о сражении. Вчера мы
связались  по телеграфу  с  Матоди. Вечером пытались вам дозвониться, но  не
смогли.
     -- Ничего удивительного, после ужина я всегда отключаю телефон. Надо же
когда-нибудь и отдохнуть, верно?
     -- Пока, разумеется, мы еще не знаем всех подробностей.
     --  Разумеется. Но Уильям сказал,  что война кончилась,  -- и это самое
главное. Я  лично очень этому рад. Слишком уж  долго она продолжалась. Масса
из-за нее неудобств. Интересно, и кто же победил?
     -- Сет.
     -- Вот как? Сет, говорите. Очень рад. Он ведь был... минуточку... дайте
вспомнить... Сет... Сет...
     -- Сын покойной императрицы.
     --   Ну   да,  конечно,  теперь  вспомнил.  Скажите,  а   что  с  самой
императрицей?
     -- Она в прошлом году умерла.
     -- Очень за  нее рад. Женщине ее возраста перенести  все эти катаклизмы
было бы нелегко. А как зовут ее мужа? Он что, тоже умер?
     --  Сеид?  О нем пока нет никаких известий. Думаю, что больше мы его не
увидим.
     -- Жаль. Славный был человек. Мне он всегда нравился. Кстати, кто-то из
них, кажется, учился в Англии?
     -- Да, Сет.
     -- В самом деле? Значит, он говорит по-английски?
     -- Свободно.
     --  Бедный Байон.  А он-то  старался,  учил сакуйю.  А вот и  Уильям  с
коктейлями.
     --  Боюсь, что  сегодня  коктейль не получился,  сэр.  У  нас кончилось
бренди.
     -- Ничего,  скоро опять все появится.  За обедом обязательно поделитесь
вашими  новостями,  Уокер.  Я  слышал, ожеребилась  кобыла  миссис  Шонбаум.
Любопытно,  как это вам  удается?  Наши, например, лошади потомства не дают,
как мы ни бьемся.  По-моему, местные  конюхи  ни черта не смыслят  в породах
лошадей.

     До французского посольства тоже дошли известия о победе Сета.
     -- Что ж, -- сказал мсье Байон, -- выходит, англичане и итальянцы взяли
верх. Но игра  еще не кончена.  Старого Байона не так-то просто перехитрить.
Вся борьба еще впереди.  Разумеется, сэр Самсон будет стремиться не упустить
достигнутого.
     В это же время Неполномочный говорил:
     -- Все решает климат. Я ни  разу не  слышал, чтобы кто-нибудь в здешних
широтах выращивал спаржу. А с другой стороны,  почему  бы  и не попробовать?
Горох же мы тут имеем -- и преотличный.

        3

     Спустя  два  дня  в  европейской  прессе появилось сообщение о битве на
горном  перевале Укака.  На миллионы лондонцев,  развернувших  в  тот  вечер
газеты, сообщение это не произвело ровным счетом никакого впечатления.
     "Что-нибудь интересное, дорогой?"
     "Нет, дорогая, ничего интересного".

     "Азания? Это, кажется, в Африке, да?"
     "Спроси Лил, она же в школе учится, а не я".
     "Лил, где находится Азания?"
     "Не знаю, папа".
     И чему вас только учат?"

     "Сплошные черномазые".

     "Эта  Азания недавно попалась мне в  кроссворде: "Независимое островное
государство". Ты бы, наверно, решила, что это Турция".

     "Азания? А я думала, это название парохода.
     "Неужели ты не помнишь этого черномазого красавчика в Бейллиоле?"

     "Сбегай  принеси атлас, детка...  Да, в папином кабинете, за журнальным
столиком -- он всегда там стоит".

     "В  Восточной Африке стало  вроде  бы поспокойнее.  Наконец-то  в  этой
Азании взялись за ум".

     "Ты хочешь посмотреть вечернюю газету? Там ничего нет".

     На Флит-стрит, в редакциях ежедневных газет:
     -- Ренделл,  в  Азании творятся любопытные вещи.  Оказывается, их новый
царек учился в Оксфорде. Посмотрите, может, получится статья?
     "Его   величество   и   по  совместительству  бакалавр  искусств...  --
отстукивал  на  машинке Ренделл.  --  Выпускник  Бейллиола среди людоедов...
Отчаянная попытка бывшего  студента Оксфорда завладеть троном...  варварское
великолепие... кровожадные орды... слоновая кость... верблюды... Восток идет
навстречу Западу..."

     "Сандерс,  в нашем  лондонском выпуске надо бы  разнести эту статью  об
Азании".
     "В утренней газете есть что-нибудь интересное?"
     "Нет, дорогая, ничего особенного".

     Во  второй половине дня, зайдя в клуб по дороге к леди Метроленд, чтобы
получить деньги  по  фальшивому  чеку,  Бэзил Сил просмотрел колониальную  и
зарубежную хронику в "Таймс".
     Последние четыре дня Бэзил,  как он сам выражался, прожигал жизнь.  Час
назад  он проснулся на  диване в совершенно неизвестной ему  квартире. Играл
патефон.  В  кресле, у газового камина, сидела женщина в халате и рожком для
обуви ела  из  консервной  банки  сардины. Глядясь  в зеркальце, стоящее  на
каминной полке, брился мужчина в рубашке с засученными рукавами.
     -- Проснулся... теперь проваливай, -- сказал Бэзилу мужчина.
     -- А я уж решила, что ты помер, -- сказала женщина.
     -- Не пойму, как я здесь оказался, -- сказал Бэзил.
     -- А я не пойму, как бы выставить тебя отсюда.
     -- Господи, как мне Лондон осточертел!
     -- У меня была с собой шляпа?
     -- Лучше бы у тебя ее не было.
     -- Почему?
     -- Господи, уйди ты наконец.
     И Бэзил, спустившись по  обитой  потертым  линолеумом  лестнице и выйдя
через боковую дверь какого-то магазина, очутился на Кингз-роуд в Челси.
     В клубной гостиной у камина сидел очень старый джентльмен  и  пил чай с
горячими булочками. Бэзил присел рядом и раскрыл "Таймс":
     -- Про Азанию читали?
     К такому вопросу старый джентльмен был явно не готов.
     -- Н-нет... в общем, нет.
     -- Сет победил.
     -- В  самом  деле? Знаете,  сказать  по  правде, я не очень внимательно
слежу за событиями в Азании.
     -- А зря. Там сейчас очень интересно.
     -- Не сомневаюсь.
     -- Кто бы мог подумать, что этим кончится, а?
     -- Нельзя сказать, чтобы я всерьез об этом думал.
     --  Ведь  в   сущности  борьба  шла  между  арабами  и   обращенными  в
христианство туземцами из племени сакуйю.
     -- Вот как?
     -- По-видимому, наша ошибка  состояла в том, что мы недооценили престиж
королевской династии.
     -- Гм...
     -- Откровенно говоря, мне и  раньше  казалось,  что старая  императрица
узурпировала власть.
     -- Вас,  я вижу, молодой человек, всерьез занимают события в Азании. Но
поймите, мне о них ничего не  известно, а расширять кругозор в моем возрасте
пожалуй что поздновато.
     С этими словами  старый джентльмен отвернулся от Бэзила и погрузился  в
чтение.
     --  Ни один  из  двух номеров не  отвечает,  сэр, --  доложил, войдя  в
комнату,слуга.
     -- Лондон вам не осточертел?
     -- А?
     -- Лондон, говорю, вам не осточертел?
     --  Нет,  я  всю жизнь  здесь прожил.  Мне  Лондон  никогда не надоест.
Помните: "Если надоел Лондон, значит, надоела жизнь"?'
     -- Какой вздор, -- сказал Бэзил.
     -- Я на время уезжаю, -- сообщил он портье, выходя из клуба.
     -- Очень хорошо, сэр. Как прикажете поступить с корреспонденцией?
     -- Сжечь.
     -- Очень хорошо, сэр. -- Мистер Сил оставался для него загадкой. Портье
ведь  прекрасно помнил  отца мистера  Сила,  почетного  члена  клуба. Совсем
другой человек был. Всегда подтянут, одет с иголочки,  на голове -- цилиндр,
орхидея в петлице.  Член парламента от консервативной партии.  На протяжении
двадцати лет -- бессменный парламентский партийный  организатор. Кто  бы мог
предположить,  что   у  него   вырастет  такой  сын,  как  мистер  Сил?  "На
неопределенный  срок  выехал из города.  Корреспонденцию  не пересылать", --
пометил портье  в своем  гроссбухе  против  имени  Бэзила. В  это  время  из
гостиной вышел старый джентльмен:
     -- Артур, этот молодой человек -- член клуба?
     -- Мистер Сил, сэр? О да, сэр.
     -- Как, ты говоришь, его зовут?
     -- Мистер Бэзил Сил.
     -- Бэзил Сил, да? Бэзил Сил. Уж не сын ли это Кристофера Сила?
     -- Да, сэр.
     --  В самом деле? Бедный Сил. Грустно,  ничего не  скажешь. Кто бы  мог
подумать? Чтобы у Сила -- и такой... -- И старый джентльмен зашаркал обратно
в гостиную  к  жарко натопленному камину и  горячим булочкам. На душе у него
было  легко  и спокойно  -- как бывает у стариков, когда  они раздумывают  о
неудачах своих сверстников.
     Бэзил пересек Пиккадилли и поднялся по Керзон-стрит.  У леди  Метроленд
был прием с коктейлями.
     -- Бэзил,--сказала она, -- зачем ты пришел? Я ведь тебя не звала.
     -- Знаю.  Я совершенно  случайно услышал, что  у  вас прием,  и  пришел
узнать, нет ли здесь моей сестры.

     '   Хрестоматийное   высказывание  известного  английского  критика   и
лексикографа Сэмюэла Джонсона (1709--1784).

     -- Барбары? Она обещала быть. Какой у тебя жуткий вид.
     -- Грязный?
     -- Да.
     -- Небритый?
     -- Да.
     --  Естественно,  я  же только  что встал. Еще дома  не  был. --  Бэзил
огляделся по сторонам. -- Я смотрю,  народ все тот же. Друзей у  вас, Марго,
как видно, не прибавилось.
     -- Говорят, ты отказался участвовать в выборах?
     --  В  общем,  да.  Это  лишено   всякого  смысла.  Я  так   и   сказал
премьер-министру.  Тарифную  реформу  я  защищать  не  стану.  Премьер  имел
возможность отложить обсуждение  законопроекта, но оппозиция рвала и метала,
и я решил, что с меня хватит. К тому же хочу за границу сЦездить. Что-то я в
Англии засиделся.
     -- Коктейль, сэр?
     -- Нет,  принеси мне рюмку перно и стакан воды. Что?  Перно  нет? Тогда
виски. Не сюда -- в кабинет. Мне надо позвонить. Я сейчас вернусь, Марго.
     "Господи, и что я нашла в этом мальчишке?" -- подумала леди Метроленд.
     --  Какой симпатичный,  -- сказала одна девица другой, посмотрев  вслед
Бэзилу.
     -- Где?
     -- Только что вышел.
     -- Ты имеешь в виду Бэзила Сила?
     -- Бэзила Сила?
     -- Одет черт знает как, небрит.
     -- Да. Расскажи мне про него.
     -- Дорогая,  он  очарователен...  Это  брат Барбары Сотхилл.  Последнее
время ему здорово  не  везет. Сил выставил  свою кандидатуру в  парламент от
какого-то  северного  округа,  и отец говорил, что  на следующих выборах  он
обязательно  победит.  Анджела Лайн оплачивала  его расходы  на предвыборную
кампанию, но  что-то у  них, как видно,  сорвалось, а Анджела,  сама знаешь,
денег  попусту тратить не  станет. Мне-то  всегда казалось,  что Бэзил ей не
пара. Уж очень они разные...
     -- А щетина ему идет.
     Обсуждали Бэзила и другие гости:
     -- Главная беда Бэзила в том, что  он -- зануда. Ладно бы только хамил,
а ведь он еще и поучить любит. Как-то раз меня посадили рядом с ним на одном
званом  обеде,  и  он,  поверишь  ли,  весь  вечер  об  индийских  диалектах
рассуждал. Ну что тут сказать? Потом я навела справки, и  выяснилось, что он
и сам в этих диалектах абсолютно ничего не смыслит.
     -- Чем он только не занимался...
     --  Именно.  А все  почему?  Потому что зануда.  Вечно он участвует  во
всяких там революциях, заговорах, убийствах...  Ну что тут сказать? Бедняжка
Анджела совершенно  на нем помешалась. Вчера я была у нее, и  она весь вечер
только  и говорила о  том  скандале, который  Бэзил  учинил в своем окружном
комитете. Да  и на приеме,  устроенном местными консерваторами, он  тоже вел
себя не  лучшим  образом. А потом он, Аластер Трампингтон и Питер Пастмастер
загуляли:   пили,  расплачивались   фальшивыми   чеками  и  даже   попали  в
автомобильную аварию, за что одного из них арестовали... Впрочем, вам и  без
меня  известно, что такое попойки  Бэзила. И ладно бы  еще в Лондоне -- а то
ведь  в  провинции. Вы же знаете эти провинциальные городки. Как  бы  то  ни
было,  пришлось ему свою кандидатуру снять. Все бы  ничего, только  бедняжка
Анджела по-прежнему к нему неравнодушна.
     -- И что же с ним теперь будет?..
     --  Спросите меня  что-нибудь полегче. Барбара божится, что  больше для
него ничего делать не станет.
     -- А  мне, признаться, ваш Бэзил порядком надоел, -- вступил в разговор
еще один гость. -- То он меня не замечает,  а  то читает длиннейшие лекции о
положении  в  Азии.  Поразительно, что Марго его  к себе  приглашает, --ведь
Питеру больше всех от него достается.
     В  это время в  гостиную вернулся Бэзил.  Держа в  руке стакан  виски и
откинув  назад  голову,  он  с наглым видом  смотрел на  гостей. Сутулый,  с
тяжелым подбородком,  темные спутанные волосы лезут на лоб, под презрительно
прищуренными  серыми  глазами мешки, надменный,  по-детски капризный рот, на
щеке шрам.
     -- Боже, как хорош,  --  шепнула одна из  девиц.  Бэзил  обвел взглядом
комнату:
     -- С кем бы мне хотелось увидеться, Марго, так это с Рексом Мономарком.
Он здесь?
     --  Да, в  том  конце гостиной,  кажется.  Но,  Бэзил,  я категорически
запрещаю тебе дразнить его.
     -- Хорошо, не буду.
     Лорд Мономарк, газетный король, стоял в противоположном конце комнаты и
рассуждал о диете. Вокруг него,  то и дело  исчезая в клубах сигарного дыма,
мелькали мужские и  женские  лица  его  свиты: три броско одетые красавицы с
изысканно-неправильными чертами лица,  не спускавшие глаз со своего патрона;
два потасканных светских льва вульгарного вида, громко сопевших от натуги, и
с иголочки  одетый, вертлявый пожилой секретарь с розовой плешью  и тусклым,
затуманенным взором, какой бывает у моряков и секретарей великих мира сего и
вызван недостатком сна.
     -- Последние  восемь месяцев  я  ем на обед только две сырые луковицы и
тарелку овсянки,  -- говорил лорд  Мономарк.  -- И должен сказать,  чувствую
себя на пять с плюсом -- и физически, и интеллектуально, и морально.
     Лорд  Мономарк  со свитой  держался в стороне  от остальных гостей.  Он
вообще  крайне  редко и  неохотно  соглашался покидать  свои  многочисленные
особняки  и  появляться  в  свете.  Несколько  близких  друзей,  которых  он
удостаивал  этой  чести, должны  были,  если  хотели  его  видеть, выполнять
поставленные им  жесткие условия: представлять лорду  новых  знакомых  можно
было,  только  предварительно заручившись его согласием; политиков надлежало
держать от  него  на  почтительном  расстоянии;  всех тех,  кого он  к  себе
приблизил,  следовало  приглашать вместе  с ним; вдобавок хозяин дома обязан
был  готовить специальные  блюда  --  в зависимости  от того, какой  диете в
данный момент отдавал предпочтение лорд Мономарк. На таких условиях он время
от времени появлялся в обществе; играя роль непереодетого Гаруна аль-Рашида,
он  наблюдал  за  прихотью  моды,  а  иногда,  потакая собственному капризу,
выбирал  в  этом  призрачном  мире  какую-нибудь приглянувшуюся  ему тень и,
вдохнув в нее жизнь, переносил в свой мир, мир реальных ценностей. Остальные
гости  тем  временем  скользили  мимо,  словно  не  замечая его присутствия,
стараясь  всем  своим  видом  показать, что  нисколько на  его  общество  не
претендуют.
     --  Моя  б воля, -- говорил лорд  Мономарк,  -- я бы обязал всю  страну
сесть на эту диету.  По моему распоряжению  была составлена и распространена
по  всем  редакциям  бумага,  рекомендующая  эту  систему  питания.  Мы,  не
задумываясь, тратим  на обед фунт  и шесть шиллингов, а то и целых два фунта
ежедневно, а ведь это составляет восемь-девять фунтов в неделю.
     -- Рекс, вы просто великолепны.
     -- Прочтите эту бумагу леди Эвримен, Сандерс.
     -- "Лорд Мономарк  настоятельно  рекомендует  всем сотрудникам редакции
воспользоваться преимуществами тщательно составленной диеты..."
     -- Как удачно, что я нашел вас, Рекс, -- вмешался в разговор Бэзил.  --
Вы вот  рассуждаете о луковицах и овсянке,  а Гриффенбах, когда я был в Вене
три  года назад,  эту диету  раскритиковал. Но  я, собственно, хотел с  вами
поговорить не об этом.
     -- Это вы. Сил? Какими судьбами?  Вы,  по-моему,  мне  некоторое  время
назад писали. О чем мне писал мистер Сил, Сандерс?
     -- Об Афганистане.
     -- Да, верно. Я передал ваше письмо одному из своих главных редакторов.
Надеюсь, он вам все обЦяснил?
     В свое время,  когда  Бэзил был  еще  совсем юн и подавал надежды, лорд
Мономарк им заинтересовался и пригласил его в круиз по  Средиземному морю на
своей яхте.  Сначала Бэзил отказался,  однако  затем, когда лорд  Мономарк с
друзьями уже уплыл, передумал и дал телеграмму, что он присоединится ко всей
компании в Барселоне. Целых два  дня, изнывая от жары, лорд Мономарк прождал
Бэзила в Барселоне, но так его и не дождался. Когда же, после возвращения из
круиза,  он встретился с  Бэзилом в Лондоне, тот довольно сбивчиво  принялся
обЦяснять  своему покровителю,  что  очень  хотел поехать,  но  буквально  в
последний  момент не  смог. Впрочем,  подобных  историй у  Бэзила  набралось
немало, отчего, собственно, и пострадала его репутация.
     --  Видите ли, Рекс, -- сказал  он, -- меня интересует ваше отношение к
Сету.
     -- К Сету? -- Лорд Мономарк бросил на Сандерса вопросительный взгляд.--
Каково мое отношение к Сету?
     -- К Сету?
     --  На  мой  взгляд, в  Азании  сейчас  складывается  очень  любопытная
ситуация. Вы же читали сообщения  из Укаки. Из газет, впрочем, ничего понять
нельзя. Я хочу иметь информацию из первых рук. Возможно, я отправлюсь туда в
самое  ближайшее  время.  Вот  мне  и  пришло  в  голову,  что вы  могли  бы
использовать меня в одной из ваших газет,  например в "Эксцессе", в качестве
специального корреспондента в Азании.
     И тут только  лорда Мономарка, который с  полным недоумением слушал эту
длинную речь, осенило: да этот молодой человек просто ищет работу.
     -- К сожалению, --  сказал  он,  -- сам я такими мелочами не занимаюсь.
Вам надо обратиться к одному из моих редакторов. Но сомневаюсь, чтобы сейчас
кто-нибудь из них согласился взять в штат нового сотрудника.
     -- В таком случае я сошлюсь на вас.
     --  Нет,  нет,  оказывать протекцию не  в  моих правилах. Обратитесь  в
газету обычным порядком.
     --  Ладно, дам вам знать, если из этого что-нибудь получится. А заодно,
если найду, пришлю вам статью Гриффенбаха о луковицах и овсянке. А вот и моя
сестра. Простите, мне надо с ней  поговорить. До моего отЦезда, надеюсь, еще
увидимся.
     Барбара  Сотхилл  уже  не относилась к своему брату  с  тем  обожанием,
которое наложило отпечаток на первые двадцать лет ее жизни.
     -- Бэзил, -- сказала она,  -- что ты вытворяешь? Сегодня я завтракала у
мамы. Она ужасно на тебя  зла.  Ты,  оказывается, обещал  быть на ее  званом
обеде, и она до сих пор не знает, придешь ты или нет, -- тебя ведь всю  ночь
дома  не  было.  Ты  же знаешь,  если  тебя не будет, ей  придется для  пары
приглашать еще одного мужчину.
     -- Я загулял. Начали мы у  Лотти  Крамп. Что было потом -- забыл, помню
только, что Аллана избили какие-то подонки.
     -- Кроме того, мама узнала про скандал, который ты  устроил в  окружном
комитете.
     --  Подумаешь!  Я все равно  собирался отказаться от участия в выборах.
Сейчас стать членом парламента -- не фокус. Лучше в Азанию сЦезжу.
     -- В Азанию? Что ты там будешь делать?
     --  Рекс  Мономарк  хочет,  чтобы  я  ехал специальным  корреспондентом
"Эксцесса", но,  по-моему, будет лучше,  если я  смогу  принадлежать  самому
себе.  Единственное,  что мне нужно,  -- это деньги. Как  ты думаешь, мамаша
подкинет мне пять сотен?
     -- Уверена, что нет.
     -- Ничего,  на ней  свет клином  не  сошелся. Если честно, мне сейчас в
Англии лучше  не  оставаться. Неудачная  полоса.  А  ты  меня,  конечно,  не
ссудишь?
     -- Бэзил, ты же  прекрасно знаешь, что для этого мне придется просить у
Фредди, а он прошлый раз пришел в бешенство.
     -- Не понимаю, кстати, почему. У него же денег куры не клюют.
     -- Да, но ты бы мог быть с ним повежливей -- хотя бы на людях.
     -- Ну,  разумеется,  ведь  твой  супруг  полагает,  что,  одалживая мне
несколько фунтов, он совершает великий подвиг...
     В бытность сэра  Кристофера парламентским партийным  организатором леди
Сил вела светскую жизнь.  Теперь же,  когда сама она овдовела, дочь  Барбара
удачно вышла замуж, а сыновья разЦехались, она давала не больше четырех-пяти
званых  обедов  в  год,  да  и  те  --  строго  придерживаясь этикета.  Леди
Метроленд, дама довольно богатая, имела обыкновение, когда уставала, вызвать
в  пять часов вечера  своего дворецкого и  заявить ему как  бы между прочим:
"Сегодня я  дома. К обеду  будет  человек  двадцать", после  чего садилась к
телефону и  приглашала на вечер  гостей, повторяя  всем одну и ту же  фразу:
"Нет, вы просто обязаны все отменить и приехать -- мне так одиноко, я  такая
несчастная".  Иное  дело леди Сил,  которая еще за  месяц до  званого  обеда
рассылала   гостям   пригласительные  билеты   с  тиснением,  спустя  неделю
подыскивала отказавшимся  замену  по резервному списку;  когда  же приходили
открытки, извещавшие, что приглашение с благодарностью принято, она начинала
волноваться, как бы не перепутали  именные карточки возле кувертов, посылала
к сестре  за  поваром, к дочери --  за лакеями, а утром,  в  день обеда, без
устали бегала  по всему дому на Лаундз-сквер, лихорадочно расставляя в вазах
цветы. Затем, в  половине  шестого, удостоверившись, что все идет  по плану,
леди Сил удалялась вздремнуть к себе в спальню; будить ее с блюдцем овощного
пюре  и чашкой  китайского  чая через два часа  приходила горничная; в ванну
выливалась ложечка  нашатырного спирта, на щеки наносился тонкий слой румян,
на  шею  и за  уши  брызгалась лаванда;  еще  полчаса  она  проводила  перед
зеркалом, надевая, пока ее причесывали, драгоценности; последнее совещание с
дворецким  --  и обворожительная улыбка  в гостиной,  предназначавшаяся всем
тем, кто опоздал не больше, чем на двадцать минут. Начинался обед с суфле из
омаров и седла  барашка, а на десерт неизменно подавали шоколадное мороженое
и какие-то особые, разложенные  на позолоченных блюдах конфеты, которые леди
Сил уже лет двадцать покупала  у одного французского кондитера, чье имя  она
иногда под большим секретом сообщала подругам.
     Бэзил пришел одним из первых. На ступеньках перед входом  был расстелен
ковер, дверь, вопреки обыкновению, открылась незамедлительно. Холл был полон
-- хризантем и лакеев.
     --  Привет!  У   ее  светлости   прием?  А  я-то  совсем  забыл.  Пойду
переоденусь.
     -- Фрэнк  не  смог  найти ваш фрак, мистер  Бэзил.  Мне кажется, вы  не
привезли  его,  когда  вернулись  из  последней  поездки.  И,  по-моему,  ее
светлость не ждала вас к обеду.
     -- Меня кто-нибудь спрашивал?
     -- Да, два человека, сэр.
     -- Кредиторы?
     -- Не могу знать, сэр. Я сказал им, что мы не располагаем  сведениями о
вашем местопребывании.
     -- Правильно сделал.
     -- Миссис Лайн звонила пятнадцать раз, сэр. Передать ничего не просила.
     -- Если будут меня спрашивать, скажешь, что я уехал в Азанию.
     -- Сэр?
     -- В Азанию.
     -- За границу?
     -- Да, если угодно.
     -- Прошу меня извинить, мистер Бэзил...
     Это приехали герцог и герцогиня Стейлские.
     -- Так вы сегодня  с нами  не обедаете? -- сказала Бэзилу герцогиня. --
Еще бы. Занятая теперь молодежь пошла. На развлечения времени не остается. В
вашем  избирательном округе, я слышала, дела идут  хорошо.  -- Герцогиня обо
всем узнавала с опозданием. Когда  они стали подыматься по лестнице,  герцог
сказал:
     -- Смышленый парень. Впрочем, еще вопрос, выйдет ли из него толк.
     Пройдя в маленький темный кабинет, находившийся рядом с входной дверью,
Бэзил позвонил Трампингтонам:
     -- Соня? Какие у вас с Аластером планы на вечер?
     -- Мы  дома.  Бэзил, что ты сделал с Аластером? Я на тебя ужасно злюсь.
Он ведь еле жив.
     -- Да, гульнули мы здорово. Можно прийти к вам обедать?
     -- Приходи. Мы лежим в постели.
     Приехав на  Монтегю-сквер,  Бэзил поднялся в  спальню.  Соня  и Аластер
лежали на широкой  низкой кровати,  а  между ними стояла  доска для  игры  в
трик-трак. У каждого на столике у изголовья стояло по телефонному аппарату и
по бокалу  шампанского с портером, а в ногах резвились бультерьер и чау-чау.
В комнате были еще какие-то люди: один крутил ручку патефона,  другой читал,
а третий стоял перед Сониным туалетным столиком и красил губы ее помадой.
     -- Ужасно обидно по вечерам сидеть дома, --  сказала Соня. -- Но  из-за
кредиторов мы боимся нос на улицу высунуть.
     -- О каком обеде может идти речь, когда по комнате бегают эти проклятые
твари, -- сказал Аластер.
     --  С таким  брюзгой, как ты, лежать в постели одно удовольствие! Какой
нехороший!  Обозвал  тебя   тварью,  да?  --  Первая  фраза  предназначалась
Аластеру, а вторая -- чау-чау. -- О Боже, она опять сделала лужу!
     -- Эти люди будут с нами обедать? -- поинтересовался Аластер.
     -- Нет, мы приглашали только одного.
     -- Кого?
     -- Бэзила.
     -- А остальные? Они что, тоже останутся?
     -- Очень надеюсь, что нет.
     --  К сожалению, нам придется  остаться, -- сказали не знакомые  Бэзилу
молодые люди. -- Уже поздно идти куда-нибудь еще.
     -- Какая грязная у тебя кровать, Соня, -- сказал Бэзил.
     --  Знаю. Это все из-за собаки  Аластера.  Можно подумать, что ты очень
чистый.
     -- Тебе Лондон не осточертел?
     -- Не  вполне понимаю,  почему  бы этим  людям  не пообедать внизу?  --
сказал Аластер.
     -- Нам будет только лучше, -- откликнулись они.
     -- Кто это такие?
     --  Одного  мы  подобрали  вчера  вечером.  А  другой  живет у  нас уже
несколько дней.
     -- Почему, собственно, я должен кормить этих болванов?
     -- Если бы нам было куда пойти, мы бы вас не стеснили.
     -- Позвони,  милый, пусть несут обед. Я забыла, что мы будем  есть, но,
кажется, что-то вкусное. Я сама заказывала.
     На обед были рыба,  жареные  почки  и тосты с сыром. Бэзил сидел  между
Соней и Аластером на кровати, держа тарелку на коленях.  Соня  бросила почку
собакам, и между ними началась драка.
     -- Фу! -- сказал Аластер. -- Кусок в рот не лезет.
     -- Как  поживают внизу наши гости? -- спросила Соня горничную, когда та
вошла в комнату с подносом.
     -- Они требуют шампанского.
     -- Пусть пьют. Оно ведь все равно никуда не годится.
     -- Шампанское превосходное, -- сказал Аластер.
     -- Не знаю, лично мне  оно  показалось отвратительным. Бэзил,  дорогой,
расскажи о себе.
     -- Я еду в Азанию.
     -- Ты так говоришь, как будто я знаю, где это. Это далеко?
     -- Да.
     -- Там интересно?
     -- Да.
     -- Ой, Аластер, давай тоже поедем?
     -- Черт побери, опять эти проклятые собаки все опрокинули.
     -- Господи, какой ты скучный.
     После ужина стали играть в "садовника":
     "Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы  мне надоели,
кроме... розы".
     "Я".
     "Что такое?"
     "Влюблена".
     "В кого?"
     "В гладиолус".
     Бэзил ушел рано, чтобы успеть перед сном поговорить с матерью.
     --  До свидания, дорогой.  Пиши мне.  Только мы, наверно, скоро  отсюда
переедем.
     -- Вы не могли бы одолжить мне пятерку?  -- обратился к Бэзилу  один из
неизвестных молодых людей. -- У меня свидание в "Кафе де Пари".
     -- Нет, попросите лучше у Сони.
     -- Я и так все время беру у нее в долг. Сколько можно!

     Во время  обеда  леди Сил подошла к своему  старому  другу сэру Джозефу
Маннерингу, взяла его за локоть и шепнула:
     -- Не уходите вместе со всеми, Джо. Мне надо с вами поговорить.
     Когда последние гости ушли, Джо Маннеринг, заложив руки за фалды фрака,
подошел к камину с выражением мудрости,  такта, сочувствия, многоопытности и
довольства на лице.  Играя необременительную  и в то  же время почетную роль
друга  семьи,  этот старый олух был призван усложнять большинство щекотливых
ситуаций, возникающих в жизни его круга.
     -- Обед был бесподобен, Цинтия. Просто бесподобен. Иногда  мне кажется,
что ваш  дом -- единственный  в Лондоне, где одинаково безупречны и бордо, и
компания.  Но  вы ведь,  кажется, хотели  со  мной посоветоваться?  Уж не  о
Барбаре ли?
     -- Нет, Барбара тут ни при чем. А что, у девочки разве неприятности?
     -- Да  нет, что вы. Так, ерунда, прошел тут кое-какой слушок...  Я рад,
что  вас это  не волнует.  Признавайтесь, наверняка  Бэзил опять  что-нибудь
натворил?
     -- Вы угадали, Джо. Ума не приложу, что с ним делать. Скажите все-таки,
что с Барбарой?
     -- Говорю же, пустяки. Не  обо всем сразу.  Я тоже слышал, что у Бэзила
опять что-то  стряслось. В принципе  ведь он парень  неплохой.  Дайте  срок,
перебесится.
     -- Я иногда в этом сильно сомневаюсь.
     -- Полно, Цинтия, вы просто перенервничали. Расскажите-ка лучше все  по
порядку.
     И леди Сил,  путаясь  и  сбиваясь, начала свое  горькое  повествование:
"...если  б  его отец  был жив...  все  деньги, которые  оставила  ему тетя,
потратил на эту  идиотскую экспедицию в Афганистан... я  назначила ему очень
приличное содержание...  делаю для  него все,  что  могу,  и  даже больше...
сколько раз  оплачивала его долги... никакой  благодарности...  никакой силы
воли... пора бы уже повзрослеть -- в этом  году, слава Богу, двадцать восемь
стукнуло...  отец  в его годы...  сэр Уильям, по доброте,  пристроил  его  в
Бразильский   банк,  место  --  лучше  не  придумаешь,  да  и  работа  такая
интересная... ни  разу не ходил на службу... неразборчив, дружит Бог знает с
кем: Соня Трампингтон, Питер Пастмастер, еще какие-то темные личности... его
связь с миссис Лайн тоже не вызывает  у меня большого энтузиазма -- впрочем,
в  ней  вроде  бы  ничего плохого  нет,  поначалу я  даже надеялась, что она
приведет его в чувство... решил  выдвинуть свою  кандидатуру  в парламент...
его  отец...  в  своем  избирательном  округе  вел  себя  самым  непотребным
образом... премьер-министр... Центральный совет... Соня Трампингтон швырнула
этим в  мэра...  на приеме, устроенном местными консерваторами...  одного из
них даже арестовали... терпение мое лопнуло, Джо.... я твердо решила, больше
я ради него пальцем не пошевелю; почему, собственно, Бэзил имеет все, а Тони
-- ничего... где же справедливость?.. пусть сначала женится и остепенится...
если б его отец был жив... такой, как он,  и  в Кении был  бы  не у дел", --
закончила она с тяжелым вздохом.


 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [1]