БАЛЬНОЕ ПЛАТЬЕ

1

В славном городе Саратове, недалеко у Гостиного Двора, жил замечательный дамский портной – Егор Демьянович Пинжаков. Шил он платья на любой вкус и на любую фигуру. Надев такой наряд, всякая толстушка становилась в один миг стройной девушкой, а дама, с виду похожая на… – простите за грубое слово – клячу, – приобретала, благодаря его работе такие формы, что, пожалуй, только слепой или ленивый не оглядывался бы вослед.

Овладевая своим искусством, он даже ездил специализироваться в парижскую Академию кройки. И выглядел Пинжаков, словно столичный франт. Всегда одетый с иголочки, разъезжал он на собственных лошадях и говорил по-французски. «Что ни выкроит Егор – то художнику не нарисовать», – восторгались им.

Модницы со всех городов Волги записывались в очередь,  слава о дамском портном росла с каждым днем и однажды докатилась до столицы.

А надо вам сказать, что неподалеку от Саратова находилось имение графини Телепневой, которая каждый год – с осени и до весны – приезжала отдыхать в родовую усадьбу из Петербурга. Это была строгая важная дама, довольно пожилого возраста – лет этак шестидесяти, – и родные волжские просторы как нельзя лучше укрепляли ее пошатнувшееся столичной жизнью здоровье. В Петербурге старуху прозвали «старой каргой». Стоило ей косо на кого-то посмотреть – как в ту же ночь он и захворает, а уж кого проклянет – прощайся навек с жизнью! Оттого все боялись графиню, и вступать с нею в спор или шушукаться за спиной – ни-ни-ни.

В ту зиму, 21 февраля 1863 года, в Петербурге ожидался большой бал в честь 250-летия дома Романовых, и графиню, соответственно, пригласили тоже. А поди не пригласи! Уж такие б наслала проклятия, что пол-Петербурга хоронить пришлось! Но характер характером, да и возраст возрастом, однако, будучи дамой высшего света, появиться на императорском балу в одном из своих прежних нарядов было бы оскорбительным для глаз титулованных особ. Прознав о существовании в Саратове замечательного портного, графиня срочно решила обратиться к нему за важным заказом. Был конец января, и времени оставалось мало.

По приезде Пинжакова в имение она начала его расспрашивать: что носят в этом сезоне в Париже, и какой фасон ей лучше всего подойдет. Тот охотно поведал, что теперь в моде вечернее платье с множеством воланов, лентами и тесьмой.

Особое внимание, подчеркнул он, в соответствии с требованием моды, уделяют присборенным рукавам – в виде фонариков, с кружевами и золотой тесьмой. Привез с собой портной лучшие образцы тканей, изящных кружев, бантов и лент, а также цве­точ­ные гирлянды с бахромой, и даже пуговицы. Не говоря уж о ворохе всевозможных блесток и бутоньерок.

Словом, пробыв у графини весь день, он нафантазировал ей такой наряд, от которого все дамы Петербурга должны были если не сойти с ума окончательно, то, безусловно, слегка умом тронуться.

Сняв с Телепневой все портновские мерки и получив крупный задаток, вернулся Пинжаков домой и принялся за важное дело. Он отложил на время все другие заказы и приказал своим мастерам и подмастерьям работать без отдыха, чтобы ровно через неделю графиня смогла получить бальное платье непревзойденной красоты.

День и ночь в доме Егора Демьяновича не гасили свечей. Иглы так и сновали в умелых пальцах золотошвеек, ножницы, словно стая волков, щелкали и лязгали своими стальными челюстями, разрезая парчу и бархат, а утюги, будто пароходы, полные горящих углей в своих топках, без устали носились туда и обратно по шелковой синей глади, как по реке.

И вот к седьмому дню платье было готово. Его повесили на манекен, чтобы поутру аккуратно сложить, завернуть в пергаментную бумагу, поместить в большую коробку, обвязав ее шелковой лентой, и доставить заказ по назначению.

Спать портной ложился рано и вставал ни свет ни заря. Не сделал Егор Демьянович себе исключения и на этот раз. Полюбовавшись в последний раз на свою работу, завесил ее покрывалом и отправился к праведному сну.

 

2

Была у Пинжакова одна золотошвейка – девица молодая и бойкая, хороша собой и, в отличие от хозяина, спать не ложилась допоздна. Жила она одна и после работы любила прогуляться по набережной с молодыми людьми, выслушивая от них томные заверения в своем счастливом будущем.

Закончив работу, Ульяна (так звали девушку) немного задержалась, чтобы быстро прибраться в мастерской и успеть на встречу с очередным воздыхателем, который ждал ее на Старо-Соборной площади у храма. Звали воздыхателя Федором Шныревым, и был он вечным студентом.

Она уже смела с полу все нитки в угол комнаты, как вдруг в голову девушки пришла одна шальная мысль, от которой весело забилось сердце, будто шпулька в швейной машинке «Зингера». Ульяна заперла на всякий случай дверь мастерской и сдернула с платья покрывало.

В вечернем сумраке, при свечных огнях, наряд графини возник перед ней словно из сказки. Золотое шитье, цветочные воланы, кружева, бисер – все это казалось таким нереальным в мастерской господина Пинжакова, среди старых обоев и скрипучих половиц. Не ведая, что творит, Ульяна сбросила с себя одежду и стала наряжаться в платье графини.

Когда она взглянула в зеркало, то ахнула! Перед ней стояла прекрасная молодая дама из высшего общества. У дамы была стройная фигура, величественная осанка, уверенные жесты и гордый взгляд. Забыв обо всем на свете, золотошвейка с восторгом закружилась по комнате, представляя, что танцует на балу.

«Какая жалость, – вздыхала она, – что никто меня сейчас не видит! Ну хоть одним глазком взглянул бы какой-нибудь воздыхатель!.. – И тут же подумала: – А почему, собственно, одним глазком?.. Кто помешает мне сейчас же отправиться на площадь?! Да никто!»

Она набросила на себя полушубок, задула свечи и осторожно выскользнула из дому.

Был зимний воскресный вечер. Хлопьями падал снег, горели газовые фонари, бесшумно спешили  экипажи. Все казалось таким таинственным и прекрасным. И воздыхатель, который непременно окажется принцем, вот-вот примчится за ней в хрустальной карете.

Ульяна еще раз вздохнула о несбыточных мечтах и заметила у собора студента, который давно уже торчал на морозе. Она махнула ему рукой и только сделала шаг навстречу, как рядом с ней и вправду остановилась богатая карета. Дверца приоткрылась, и девушка увидела молодого гусара при полной амуниции, и лихо закрученными вверх усами.

– Вас подвезти? – спросил гусар.

Ульяна, ошарашенная его внезапным появлением, только и смогла, что кивнуть головой. Он выскочил на мостовую и, подав руку в белой перчатке, помог усадить в карету. Лошади тронулись.

Федор Шнырев, поджидавший нашу девицу, был страшно удивлен, когда вдруг на его глазах та исчезла. Однако парень он был смекалистый и сразу же сообразил, как поступить дальше: свистнул скучавшему у собора извозчику, вскочил в возок и помчался следом за девицей.

Тут-то наша история только и начинается…

 

3

Карета неслась по заснеженным улицам.

– Кто вы? – спросил Ульяну молодой гусар, восторженно оценив ее нежные черты и богатое платье. – Что с вами случилось?!

– Я… дочь… князя Остоженского, – ни с того ни с сего соврала она, вспомнив первую попавшуюся на ум фамилию, которую где-то когда-то слышала из уст хозяина Пинжакова. – Меня выкрали злодеи, запросив у батюшки большой выкуп. Продержали взаперти целую неделю, но я сумела  бежать…

– Выходит, я вас спас! – радостно воскликнул молодой человек.

– Выходит, что так… – с благодарностью улыбнулась ему в ответ Ульяна.

– Куда же прикажете вас везти?..

– Ах, куда-нибудь! Только подальше от этого ужасного места! – умоляюще произ­несла она, уже входя в роль молодой княгини.

– Со мной вам нечего бояться! – пылко ответил молодой человек. – С этой минуты я буду охранять вас, как зеницу ока. – И представился: – Андрон Седлов – племянник генерал-губернатора! Спешу на торжество к дяде. Третьего дня он получил Звезду – лично из рук Государя Императора… – И тут же воскликнул: – Умоляю, составьте мне компанию! Сегодня в его доме будет весь свет Саратова. А завтра я лично сопровожу вас к вашему батюшке.

Услышав такое, Ульяна (будучи далеко не глупой) поняла, в какой переплет она попала. Но отступать было поздно. Ей осталось лишь благодарно улыбнуться в ответ:

– Спасибо, сударь…

– В таком случае, позвольте узнать ваше имя, – вопросительно уставился на нее Седлов.

– Полина Остоженская… – не моргнув глазом продолжала врать Ульяна.

 Совсем скоро карета остановилась у дома генерал-губернатора: благо жил он, как и полагается хозяину города, в самом центре Саратова.

Батюшки! Сколько экипажей примчалось на праздник! Просторный двор, тща­тель­но вычищенный от снега, заполнили кареты, фаэтоны, пролетки, коляски и дрожки. Вместе с лошадьми и кучерами они терпеливо поджидали губернаторских гостей.

Карета же гусара въехала во двор по-хозяйски, высадив у крыльца Седлова с Полиной-Ульяной.

Возок, на котором мчался за ними вечный студент, с трудом догнал карету. Однако во двор Федор Шнырев въехать так и не решился.

Он видел, как Ульяна поднялась на крыльцо с франтоватым гусаром, и от этого ее предательства настроение у Федора скисло. Планы на вечер лопнули, и, сидя в возке, он стал раздумывать, что делать дальше.

«Вот дура! – с недоумением и досадой подумал Шнырев. – Зачем обещала?.. Теперь-то и предпринять что-либо поздно. Балаганы закрыты, в театр не попадешь… Осталось лишь одно, как всегда…»

И Федор назвал кучеру адрес трактира, где собиралась по вечерам вся студенческая братия.

 

…Скинув на руки лакеев свои полушубки, гусар с молодой «княгиней» поднялись по широкой лестнице, освещенной бронзовыми подсвечниками, и очутились прямо в Зале приемов. Сразу же взоры всех гостей устремились на вошедших. По залу пронесся  шушукающий шепот, обдавая их легким ветерком удивления и восторга. Мужчины немедленно оценили женские прелести, а дамы, кривя рты в подобии улыбок, пялили глаза на роскошное платье.

Рассыпая поклоны в разные стороны, Андрон Седлов прошел через весь зал прямо к генерал-губернатору. Тот разговаривал с немецкими купцами.

– Знакомьтесь, дядя! – представил ему гусар бледную от волнения Ульяну. – Кня­гиня Полина Остоженская.

Губернатор обернулся. На его груди переливалась бриллиантами награда в петли­це. Он окинул гостью восторженным взглядом и, расплывшись в улыбке, изумленно воскликнул:

– Ба! Неужели дочь Афанасия Поликарповича, с кем судьба соединила меня на Севастопольском бастионе?!

Ульяна растерянно кивнула.

– Вот так встреча! – обрадовался генерал. – А ведь я вас помню еще крошкой… Надо же, как выросли! – Он расхохотался.

Немецкие купцы вежливо рассмеялись вместе с ним, хотя ничего из его речей не поняли.

– Какими судьбами в нашем городе? – спросил губернатор.

Ульяна растерянно посмотрела на Андрона.

– Она проездом, дядюшка, – поспешно ответил за нее Седлов.

– Как же вы познакомились? – поинтересовался дядя.

Ульяна вновь молча обратилась к гусару за помощью.

– Это… когда я еще служил в Петербурге, – нашелся тот.

– Ты про то ничего не говорил, – пожурил его дядя. – А зря. Ведь мы с князем, – обратился он к «Полине», – даже хотели вас когда-то сосватать. – Он вновь расхо­хотался.

Ульяна покраснела, а Андрон залихватски покрутил один ус. Немцы вновь поддержали губернатора вежливым смехом и опять ничего не поняли из их разговора.

– Надеюсь, вам не будет скучно в наших краях, – кивнул ей генерал и продолжил с немцами отложенный разговор.

Заиграл оркестр, зал ожил в танце. Седлов протянул Ульяне руку и вместе с ней заскакал в польке. 

– Кто это?.. – шепнула она вдруг с тревогой, указывая на кого-то за его спиной. – Она неотрывно на меня смотрит!

Седлов обернулся и глянул в дальний угол зала.

– Это – графиня Телепнева, – успокоил он ее, – из Петербурга.

– Ах! – споткнулась Ульяна на ровном месте: она вспомнила фамилию важной заказчицы, для которой всю неделю расшивала золотом подол и рукава ее платья.

 – Что это вы так взволнованы? – удивился гусар и, желая ее  успокоить, предложил: – Может, выпьем шампанского?

– Шампанского! – обрадовалась Ульяна, что нашелся внезапный повод покинуть зал.

Они поспешили в буфетную, но, лишь успели пригубить бокалы, откуда ни возьмись рядом появилась графиня.

– Красивый наряд, сударыня! – прошипела старуха. – Откуда он у вас?

Ульяна оторопела, не смея произнести ни звука.

– Что значит, откуда?! – вступился за нее Седлов. – Это – платье моей невесты – княгини Полины Остоженской!

– Это платье мое! – с усмешкой возразила Телепнева. – Невесть каким образом оказавшееся на вашей… княгине.

– Вы хотите сказать, – задохнулся от негодования гусар, – что она его у вас похитила?!..

В буфетной замерли все разговоры присутствующих.

– Конечно же похитила! – повысила голос графиня. – И это ей так даром не пройдет!

– Эй-ей! – нахмурил брови гусар, – поосторожнее словами!  Будь вы мужчиной – я незамедлительно вызвал бы вас на дуэль!

– Так в чем же дело? – насмешливо спросила Телепнева. – Я принимаю ваш вызов. Желаете драться – прошу во двор!

– Вы… это серьезно?!.. – изумился Седлов.

– Вполне, – сказала графиня. – Или, может, струсили?..

– Что?! – вскричал горячий гусар. – Это я-то струсил?!.. Просто не пристало молодому мужчине драться с нервической старухой. Так что – увольте!

– Струсили, струсили! – язвительно рассмеялась Телепнева. – Только знайте: коли не согласитесь стреляться – я прокляну вашу невесту на всю жизнь! За воровство!..

Этих слов гусар выдержать уже не смог и ответил, что готов стреляться немед­ленно! Дабы таких сумасшедших и скандальных старух стало меньше на свете! 

Новость об этом инциденте тотчас же разнеслась по всему губернаторскому дому. Все высыпали во двор: кто успокоить, кто устыдить, а кто и поглядеть на необычную дуэль.

Генерал-губернатор был вне себя, когда узнал про выходку племянника. И только когда ему объяснили, что затеял ссору, обвинил в воровстве и настоял на дуэли вовсе не он, а старуха-графиня, сам чуть не застрелился.

«Вот ведь какой конфуз! – охнул про себя губернатор. – Что немцы-то про нас скажут? Дикари, как есть! С бабами стреляться! Ни тебе галантности, ни уважения к старому человеку! Тьфу ты пропасть!»

– Послушайте, графиня! – подскочил он к ней. – Коли уж вы настаиваете на дуэли – разрешите мне стреляться за вас. Ну, не женское это дело!

– Что дело не ваше, уж это, генерал, точно! – расхохоталась она ему прямо в лицо.

Тот растерянно развел руками и побежал к племяннику.

– Андрон! Одумайся! Что за шутки?! Не губи ты меня, Христа ради! На черта тебе сдалась, эта карга столичная?! Она ведь сумасшедшая!.. Ей-богу! Ты хоть знаешь, что про нее говорят в Петербурге?..

– Знаю, – отмахнулся Седлов. – Небыли все это! Да и не убью я ее вовсе. Только припугну маленько. – И достал из принесенного кучером футляра два пистолета.

– Приказываю немедленно прекратить комедию! – тонким голосом закричал губернатор. – Приказываю как генерал!

Прибежавшая Ульяна схватила Седлова за рукав.

– Умоляю! Успокойтесь! Я вам все расскажу!.. – в страхе прошептала она.

Тот нехотя вернул пистолеты дяде и, побледневший, молча направился к своей карете под хриплый хохот Телепневой. Ульяна шла рядом. Они вместе сели в карету. Уже в окно слуги губернатора просунули их полушубки.

– Пошел! – крикнул Андрон кучеру.

Тот едва натянул вожжи, как вослед им раздался голос графини:

– Будь же ты проклята!

Гости ахнули. Карета рванулась со двора. Торжественный вечер у губернатора был сорван.

 

4

Карета Седлова мчалась во всю мочь по ночному городу.

Ульяна была страшно напугана происшедшим, а гусар напротив: ужасно разозлен на весь свет. Не отрывая взгляда, он смотрел в окно, одинаково ненавидя и дядю, и старуху, и даже молоденькую княгиню Остоженскую, сидевшую рядом на подушках. Наконец гнев его немного поостыл, и он повернул к ней голову:

– Может быть, наконец, поведаете, что же произошло у вас с графиней Телепневой.

И Ульяна – ни жива ни мертва – призналась ему во всем.

Вначале гусар был страшно удивлен, затем очень рассержен и даже оскорблен, но, в конце концов, соответствуя своему веселому нраву, расхохотался во весь голос:

– Надо же! Такую шутку отмочить! – Он был в восторге.

После этих слов Ульяна немного успокоилась и теперь, замерев в углу кареты, ждала – что будет дальше… А дальше Седлов произнес:

– Это даже к лучшему, что вы не княгиня… Так сказать, «не по Сеньке шапка», а теперь я даже могу-с надеяться, что вы обратите на меня должное внимание…

– Ах! – закатила глазки Ульяна. – Я и без всего такого сразу же заприметила вас.

И они стали ворковать между собой как нежные голуби. Но как только захотели поцеловаться, Ульяна ни с того ни с сего… превратилась в портняжный манекен.

Седлов от неожиданности оттолкнул ее, то есть… его в угол кареты и с ужасом уставился на неподвижную фигуру. Ему вспомнился разговор дяди о проклятии графини.

«Фу ты, подлость какая!..» – Его даже бросило в жар. Он снял кивер и протер лоб ладонью.

Не веря до конца тому, что случилось, осторожно коснулся рукой до Ульяны. Ее щека была холодна, как у фарфоровой куклы. Седлов одернул руку и стал лихорадочно думать, что делать дальше…

Он вспомнил ее рассказ про известного дамского мастера, про важный заказ для графини, и тут Седлов даже ахнул от простоты решения. Он высунулся из окна кареты и крикнул своему кучеру немедленно поворачивать в сторону «Дамского салона Пинжакова».

Кучер про себя выругался, но возражать не стал, и вскоре лошади уже мчались к мастерской самого знаменитого в городе портного.

Развернувшись у Гостиного Двора, кучер без труда нашел нужный переулок. Проехав зажженный фонарь (к радости Седлова), он остановил карету у портновской мастерской. На соборных часах было около двух ночи. Окна в доме Пинжакова и в соседних домах были темны. Седлов приоткрыл дверцу кареты и прислушался. Над переулком тихо посвистывала легкая пурга, и снег, который все летел и летел к земле, она относила в сторону, кружила колесом. Где-то с дальнего двора донесся полусонный собачий лай и тут же умолк. 

Стеблов соскочил на мостовую и вытащил манекен из кареты. Обхватив его за талию, аккуратно понес к дому, чтобы кучер подумал, будто он провожает даму. Но тот, сидя на облучке, даже не посмотрел в их сторону, и оторвать его от такого важного дела, как согревание организма водкой, было чрезвычайно трудно. Хотя если б он даже и повернулся, то в круговерти пурги вряд ли что-нибудь разглядел.

Седлов прислонил манекен к крыльцу и только собрался спешно вернуться к карете, как рядом с ним из снежной пелены возник молодой человек. Это был Федор Шнырев, возвратившийся со студенческой попойки. Увидев уже знакомого ему гусара, который на этот раз бесцеремонно положил Ульяну на крыльцо, подбежал к нему и грубо схватил за мундир.

– Вы что себе позволяете?! – вскричал студент.

Седлов с беспокойством огляделся по сторонам, безуспешно пытаясь оторвать руки студента от своего мундира.

– Ради бога, успокойтесь! – зашипел он. – Вы кто, сударь?!.. Да отцепитесь же, в конце концов!

– Убийца! – закричал Шнырев, увидев неподвижное тело Ульяны и ее застывшее лицо, почти засыпанное снегом. – Полиция! Городовой!

– Вы пьяны! – испугался гусар, оторвав, наконец, от себя руки Федора.

– Вы тоже нетрезвы! – грубо возразил ему студент.

– Да, я выпивал! – подтвердил Седлов. – Однако ж не убивал…

 – Так ведь она… мертва… – прошептал он.

– Перестаньте! – отмахнулся гусар. – Никакая она не мертвая.

– Да как же не мертвая, – удивился Шнырев, – ежели вся как есть окоченела!

– Вы ей кто? – поинтересовался Седлов.

– А что? – подозрительно посмотрел ему в глаза студент.

– А то, что не всем положено знать о том, что произошло на самом деле…

– Я ей жених! – не задумываясь ответил Шнырев.

– Тогда это в корне меняет дело, – сменил тон Седлов и, вырвавшись, наконец, из его цепких рук, рассказал обо всем.

Шнырев долго молчал, недоверчиво поглядывая то на манекен, то – на гусара и, наконец произнес:

– Не будь мы с вами оба выпимши, никогда бы в это не поверил… А так, памятуя истину: «Что у трезвого на уме…» – верю бесповоротно!

– Вот и славно! – перевел дух Седлов. – Вы меня очень обяжете, если что-нибудь придумаете… – Он полез в карман и достал крупную ассигнацию. – Это вам на расходы… А мне, к сожалению, некогда. Спешу в полк…

Гусар откланялся и, не дожидаясь, пока студент опомнится, побежал к карете и с криком: «Пошел!» – громко хлопнул дверцей. Карета умчалась, оставив у дома Пинжакова растерянного Федора и заколдованную Ульяну.

«Точно дура! – подумал Шнырев. – Никак, доигралась!.. А пошла бы со мной – ничего б такого не случилось…»

Боясь, как бы его не застукал здесь дворник или околоточный (да еще обвинив в воровстве или убийстве), он стал стучаться в дом к Пинжакову. Однако ж ему никто не ответил.  Лишь из дальнего двора вновь кратко откликнулся на стук полусонный собачий лай. Шныреву ничего не оставалось, как взвалить манекен на спину и понести к себе домой.

Шел он осторожно, оглядываясь да прислушиваясь, не идет ли кто навстречу или по пятам. Однако Бог миловал – пронесло! Ни дворника, ни полицейского, ни лихого прохожего. Пришел домой, плюхнулся не раздеваясь в постель и через минуту уже спал крепким молодым сном.

 

5

А Егор Демьянович Пинжаков поднялся в то утро рано, точнехонько в пять часов. Даже чаю не стал пить. Побежал к себе в мастерскую последний раз на платье полюбо­ваться да взглядом каждую складочку прогладить.

Вошел в комнату, зажег свечу – батюшки! – нету платья! Караул! Украли! Чуть не грохнулся он на холодный пол. Стоит, дрожит, зуб на зуб не попадает.

Что ж ему теперь будет? Ведь обвинят в воровстве и сошлют в Сибирь! Как пить дать, сошлют! А позору-то, позору не оберешься!.. Оделся Пинжаков наспех, бросился в полицейский участок. Спасите, орет, братцы! Лучшего портного в городе – Егора Демьяновича –  объегорили!!!

Приехали полицейские в мастерскую. Стали все осматривать да вынюхивать. Ну не странное ли дело: ставни целы, следы вокруг дома снег засыпал, поди разберись, кого искать – неизвестно. Собрали всех мастериц и подмастерьев и стали пытать: кто что видел. А те, окромя своих снов, ничего не помнят. Тут кто-то и показал на платье Ульяны, что лежало себе в уголке мастерской. Кинулись ее искать – нет золотошвейки.

– А не она ли его украла?.. – глубокомысленно заметил полицмейстер и велел ехать домой к Ульяне.

Но и дома ее не оказалось. Потрясенный Пинжаков не знал, что и думать. Зато полицмейстер и думать не стал: заподозрил девицу в воровстве и приказал искать ее по всему городу…

 

А в это время проснулся Федор Шнырев от легкого стука.

– Кто там?.. – спросил спросонок.

– Ульяна! – раздалось за дверью.

– Как Ульяна?! 

Вскочил изумленный студент с постели, дверь отворил, а там – и вправду девица. Живая, невредимая и, пардон… голая.

– Прощай, – говорит, – Федор. Не увидимся мы больше.

– Это почему?! – воскликнул Шнырев. – Никак, в гусара влюбилась? Так я ж в тебе, дуре, души не чаю!

– Трусом гусар оказался, – вздохнула Ульяна. – И бог с ним… А за тебя я не пойду – оттого что платье мое украл.

– Какое платье?.. – растерялся Федор. Посмотрел в угол, где манекен оставил, а там – ни манекена, ни платья.

– Так ведь вчера еще тут висело… – пробормотал он. – Ей-богу, не вру!.. А ты… никак, ожила?..

– По мне теперь лучше и вовсе не жить! Убьет меня хозяин… Платье-то не мое – графини Телепневой, из Петербурга. На заказ шитое. Это она меня на балу прокляла… – И тихо заплакала.

 – Вот ведь незадача! – огорчился Шнырев. Подошел к ней, а как успокоить – не знает: куда глаза ни прячет – все перед ним живое девическое тело. – Ты только не плачь… – говорит. – Разыщу непременно…

– Разыщи, Федя! Обязательно разыщи! А как платье сыщешь – отвези к Пинжакову… Из-за меня беда приключилася…

Не выдержал Федор: только хотел он ее обнять да поцеловать покрепче – оттолкнула его Ульяна, да так сильно, что упал Шнырев на диван и… проснулся.

Тьфу! Что такое?.. Никак, сон привиделся… За окнами рассвет, а в углу комнаты – там же, где вчера и оставил, – манекен в платье.

«Чудной сон, – подумал Шнырев. – Придется его исполнить».

Наскоро оделся, уложил платье в мешок и, не попив чаю, поспешил к Пинжакову.

– Ваше платье? – спрашивает.

– Мое! – вскричал от радости Егор Демьянович. И тут же стал смотреть: все ли цело. Не потерялся ли жемчуг, не рассыпался ли бисер, не помялись ли бутоньерки. Слава богу, все цело, все на месте! Лишь несколько складок придется прогладить, а так – все в порядке! Велел Пинжаков упаковать наряд в китайский пергамент, уложить в коробку, а сам все глядит на Федора с подозрением.

– Где ж вы его нашли?.. – спрашивает. – Ведь не подметка, чай, – на дороге не валяется…

Хотел Федор соврать, будто нашел в Тулупном переулке, среди тряпья и мусора, который жильцы прямо на улицу выбрасывают, однако, вспомнил про сон и рассказал всю правду. Уж честно бы да наврал с-полкороба! Не поверил ему Пинжаков, хоть умри! Даже пригрозил сообщить в полицию.

Тут Федя громогласно обиделся:

– Какой же резон, сударь, было мне платье возвращать?! Продал бы его где-нибудь в другом городе и жил себе припеваючи. А ведь я поступил, как честный гражданин! И не прошу за это ни награды, ни благодарности! А вы меня – в кутузку! Покорнейше благодарю!.. Вот и делай после этого добро людям!..

Пристыдил немного Егора Демьяновича, тот велел закладывать экипаж, чтобы немедля ехать к графине – и так уж на час опоздал.

– Разрешите с вами поехать… – попросился Шнырев.

– Это еще зачем? – насторожился Пинжаков.

– Заехали бы ко мне по пути… А я бы вам манекен показал, чтоб окончательно убедить в правоте своих слов. Ведь Ульяна не кем-нибудь, а графиней Телепневой была проклята! Вот и повезли бы манекен к ней – чтоб сняла проклятье. Ульяна и так уже наказана. Захотелось ей, по глупости, передо мной покрасоваться, а получилась, черт знает какая история!.. Да не будь этого проклятого платья – осталась бы она жива! Так что, уважаемый Егор Демьянович, есть в этом, уж простите вы меня, и ваша вина!

Времени на раздумье не оставалось, и Пинжаков нехотя пригласил к себе в экипаж студента.

 

 

6

Невероятно! Удивительно! Словно отражение в зеркале, был похож манекен на золотошвейку. То же лицо, та же прическа и… точно такая же фигура! Словно искуснейший мастер сумел слепить из воска это чудо!

«Эх, будь что будет! – решил про себя Пинжаков, трясясь в карете. – Ведь не проклянет же меня графиня, в конце концов! Сам я – ни сном ни духом о том, что произошло. Это все она, Улька, надела платье без спросу, весело погуляла в нем и вот вам – получила свое! Я-то здесь ни при чем… Жалко, конечно, девицу… Хорошая была золотошвейка! И так, вообще… Может, и простит ее Телепнева, карга этакая! Увидит, как парень убивается. Отчего ж не простить? Я бы простил… Ишь, как мучается!.. Видать, любит! Сам любил, знаю…»

А Федор держал манекен за талию и все просил Господа помочь им обоим…

 

В усадьбе графини Пинжакова уже заждались. Несколько раз к дальней дороге скакал на жеребце управляющий, но возвращался ни с чем.

– Где его черти носят? – ворчала Телепнева. – Уж эти мне знаменитости!

Наконец вдалеке зателенькал долгожданный колокольчик, и в ворота имения на полном скаку въехала санная карета Пинжакова. У крыльца ее уже поджидали два конюха и управляющий. В окне показалось утомленное лицо графини. После вчерашнего бала у губернатора, чувствовала она себя прескверно: была раздражена провинциальными сплетнями, глупыми шутками и плохим шампанским. Кроме того, неприятный эпизод с платьем, которое было как две капли воды похоже на ее заказ, вконец испортили впечатление о бале. Словом, графиня ждала портного, чтобы строго допросить: как такое могло случиться. Она дала распоряжение принять Пинжакова внизу в гостиной и, когда спустилась в малый зал,  увидела вместе с портным бедно одетого парня, который держал в руках завернутый в покрывало манекен. Присмотревшись к чучелу, графиня была немало удивлена, узнав в нем копию вчерашней молодой княгини. Пока она переводила взгляд с кукольного лица на лицо парня и обратно, Пинжаков успел суетливо вытащить из коробки пергаментный пакет, разорвать его и достать готовое платье. Он бережно держал его на весу, скривившись в жалкой улыбке. Наконец графиня перевела свой суровый взор на бальный наряд.

– Недурно, – ответствовала она. – Однако ответь мне, Егор Демьяныч: мастер ты или копиист?

От таких слов у Пинжакова сразу пересохло в горле.

– Помилосердствуйте, графиня! – прохрипел Пинжаков. – За всю мою жизнь я не сделал и двух одинаковых вещей! Каждая – оригинальна и неповторима!

 Телепнева презрительно усмехнулась:

– Тогда почему, сударь, тот фасон, который мы с тобой так детально обговорили в прошлый раз и за который я собралась заплатить немалые деньги, дефилирует в провинциальном обществе на некоей молодой даме, лицом похожей на лицо манекена?..

– Этого не может быть! – со всей искренностью соврал Пинжаков.

Графиня нахмурилась:

– Ты ставишь меня, Егор Демьяныч, в двусмысленное положение. Из твоих слов выходит, будто я – или ошиблась, или не в своем уме…

– Помилуйте! – закричал Пинжаков. – Как я могу так думать?!..

– Однако ж я отлично помню, что именно это платье было на вчерашнем вечере. И если это так (а это действительно так!) – я отказываюсь от заказа и требую вернуть уплаченные вперед деньги.

Жалкое лицо портного покрылось потом. Язык шевелился между побелевшими губами, не в силах ничего больше произнести. И тут на помощь Пинжакову пришел Шнырев.

– Сударыня! – молвил он. – Вы совершенно правы: это платье (к несчастью, по нелепой случайности!) попало на губернаторский бал. Его красота, богатство линий и форм, непревзойденное мастерство закройщиков и золотошвеек – произвело такое восторженное впечатление, что заставило одну молодую особу совершить непоправимую глупость, а всех женщин губернского света окончательно свести с ума!.. Весь город только и говорит о вашем платье, графиня! И если вы хотели добиться такого оглушительного успеха, считайте: вы его добились!.. Но этот наряд, без сомнения, сведет с ума и всю столичную знать – по одной только причине, что в нем будет  прохаживаться не императрица, а вы – единственная и неповторимая графиня Телепнева! – И он ей поклонился.

Впервые за все время, а может быть, и за целый год, графиня сдержанно улыбнулась:

– Так вы адвокат господина Пинжакова!.. Неплохая речь для провинциального защитника… Давно мне не делали таких комплиментов. Хотя, надо признаться, в них есть некое утешение… – Она прошлась по залу и, совершив небольшой круг, вернулась на место. – Платье действительно превосходно. Изысканно и неотразимо! Ты и вправду настоящий мастер, Егор Демьяныч! Но мастер должен уметь защищать свое дело сам! Мало ли что скажет или подумает какая-нибудь полоумная старуха, как я!.. – Она громко расхохоталась.

– Ваше сиятельство! – обрел наконец голос Пинжаков. – Позвольте принести свои извинения. Не по моей вине такое случилось… Господь свидетель!..

– Что же произошло на самом-то деле? – спросила Телепнева уже совсем другим тоном.

И Пинжаков рассказал ей все как есть. Графиня с интересом слушала его рассказ, с любопытством поглядывая на закутанную в покрывало женскую фигуру манекена.

– Выходит, это я ее прокляла! – хмыкнула Телепнева, выслушав невероятную историю. – Хороша была девица! Правда, чересчур бойка. Я ведь сразу поняла, что она – не дочь князя. Полину-то я знаю по Петербургу. Как-то раз она показала мне язык и после того навек онемела… Что же ты хочешь? – обратилась графиня к Федору.

– Снять проклятие, ваша милость!

Телепнева убрала мимолетную улыбку, ее лицо стало суровым, как и прежде.

– Я не могу этого сделать, – призналась она.

– Помилуйте! – упал на колени Шнырев. – Но я люблю ее! И хочу весь век быть с ней рядом!..

– Не смогу! – твердо повторила графиня, направляясь из зала. По пути она оберну­лась: – Платье беру. Деньги отдаст управляю­щий. – И скрылась за белой резной дверью.

Она поднялась к себе в спальню, подошла к окну, наблюдая за тем, как молодой человек бережно грузил манекен в карету, как сели они вместе с портным в сани, и услышала звон колокольчика, когда лошади побежали в город…

– Быть рядом весь век!.. – произнесла вслух графиня. – Ишь, чего захотели!..

Она отошла от окна, когда карета превратилась в снежное облако, и взглянула на портрет молодого человека в бронзовой раме, написанный маслом. Потом перевела взгляд на портрет, висящий рядом. На нем была изображена молодая женщина, черты которой удивительно напоминали ее собственные…

– Они хотели быть рядом целый век… – задумчиво повторила графиня и, повернув голову к окну, пристально посмотрела вдаль: – Так будьте же вместе!.. – строго промолвила она.

 

7

– Вот старая карга! – беззлобно возмущался Пинжаков, считая ассигнации. – Натворила гадостей, а исправлять не хочет.

Федор молчал, все еще не приходя в себя. Он не хотел верить тому, что уже никогда не сбудется.

– Не печалься, парень, – сказал Пинжаков, глядя на бледное лицо студента. – Держи! – И протянул Шныреву сотенную бумажку. – Это тебе за помощь!.. 

Но Федор даже не шевельнулся, и портной, теряя дар речи, увидел, что рядом с ним сидит второй манекен, который еще мгновение тому назад был молодым человеком.

 

 

…Прошел год или два. Дела у Пинжакова пошли еще лучше. В городе появилось уже несколько его салонов: кроме женского платья он стал шить и мужское. И в одном из них – центральном – стояли в витрине два манекена: он и она. Ульяна и Федор.

И вот однажды случилась невероятная история: на глазах у изумленных прохожих манекены… ожили.

Говорили, будто этот фокус организовал сам Пинжаков – для привлечения новых клиентов, хотя сам он клялся и божился, что ни о чем понятия не имеет!..

 И только после того, как в газете прочел о смерти графини Телепневой, понял, что же произошло на самом-то деле.

Впрочем, было это или не было – нам-то какое дело? Тем более, в истории провинциального города!..

 

АНГЕЛ СМЕРТИ ИЗ НЕМЕЦКОЙ СЛОБОДЫ

 

1

Летом 1864 года на окраине Саратова произошло странное убийство. Была убита молодая жена рыбака, ожидавшая ребенка. Страшное событие всколыхнуло весь город. На раскрытие этого дела были брошены опытные сыщики. Но сколько они ни искали хоть какой-нибудь зацепки, как ни бились, так и не раскрыли кровавую тайну, и даже не обнаружили ни одной улики. Словно какая-то неведомая сила пронесла женщину по воздуху и сбросила на другой берег уже безжизненной. Судебный врач обнаружил на ее спине две вырезанные буквы:

 

Н. Р.

 

Рыбачку похоронили в кладбищенском овраге, а дело положили под сукно.

Дело это так бы и кануло на дно Волги или задохнулось под крепкими узлами тесемок на пыльной полке архива, если бы не молодой сыщик Дмитрий Ищекин, который служил в полицейском участ­ке совсем недавно.

Он покинул Саратов еще юношей, блестяще закончил юридический факультет Петербургского университета, но, в отличие от многих провинциалов, рвущихся в столицу, вернулся на Волгу, чтобы служить своему городу верой и правдой.

Дмитрий Николаевич жил с матерью в небольшом деревянном домишке, где имел свою комнату. Роста Ищекин был небольшого, худощав, с карими глазами и русыми волосами, гладко зачесанными назад. Он был терпелив не по годам, наблюдателен и умен. В меру набожный, в церковь ходил только по праздникам, но посты и запо­веди соблюдал свято, верил: это необходимо для здоровья души и тела. Он не носил ни усов, ни бороды, отчего было даже трудно определить, сколько же ему лет на самом деле. Однако читателям я сообщу, что недавно ему исполнилось двадцать восемь. Многие саратовские барышни давно уже вздыхали о нем в своих дневниках, но жениться Дмитрий Николаевич пока не собирался: считал себя недостаточно обеспеченным. Был Ищекин ни пылким, ни скучным, ни болтуном, ни молчуном, не пил, не курил, словом, знал во всем меру. Хотя мог изредка опрокинуть рюмку-другую, если в каком-нибудь деле заходил в тупик.

Вернувшись в родной город, Дмитрий Николаевич с охотой и рвением принялся за работу. Он не был лишен честолюбия и всерьез намеревался добиться успеха, поэтому никогда не отка­зы­вался от каких-либо дел, пусть даже самых мелких, и всегда выполнял любые поручения начальства из Полицейского управле­ния.

«Курочка по зернышку…» – была его любимая поговорка, и вскоре в управлении если кого и ставили в пример остальным, то это его, Дмитрия Ищекина, которого горожане уже успели про­звать «Ищейкиным». Но это прозвище ничуть не задевало молодого честолюбивого человека, даже наоборот, только придавало еще больше азарта в раскрытии любого дела.

Однажды, просматривая газеты и разные уголовные сводки, Дмитрий Николаевич наткнулся на одну любопытнейшую заметку в столичной газете за 1863 год. В ней говорилось об убийстве мла­ден­ца на Васильевском острове. Ищекин уже перестал трепетать перед ликом смерти. Ведь, как ни крути, работа «дамы в белом и с косой в руке» давала ему возможность прокормить и себя, и мать, а также сделать карьеру. И все же, читая подробности, Ищекин со­дрог­нулся, а потом даже присвистнул от удивленья. На теле младен­ца были оставлены чьей-то рукой те же самые таинственные буквы Н и Р.

Молодой сыщик вспомнил про убитую рыбачку и тотчас же стал искать по картотеке предполагаемого убийцу. Только один из злодеев во всей Империи мог оказаться с такими же инициалами. Однако Николай Рябов давно уж умер в остроге на Сахалине.

И все же кое-что было найдено.

В разных газетах за последние пять лет Ищекин обнаружил еще три заметки про таинственные убийства без улик, которые были помечены теми же двумя буквами. И самое любопытное, что два из них произошли в один и тот же день. Правда, одно в Грузии, а другое в Лифляндии. Как один и тот же человек мог одно­временно очутиться и там, и там – было совершенно непонят­но. Дмитрий Николаевич предположил, что во всех этих жутких и кро­вавых историях участвует целая банда, может быть даже секта.

«Мистика какая-то, – думал Ищекин. – Чтобы нигде не осталось ни единой улики! Да быть того не может!.. Мистика!..»

И тут в его голове мелькнула неожиданная идея. Он решил встретиться со своим давним гимназическим приятелем, который после смерти родителей – обрусевших немцев – получил «сытное» наследство – старую мельницу. Отец Хайнса, Макс Пройслер, был, как поговаривали, не простым мельником. Его побаивались, но часто звали на помощь – для снятия сглаза, чтобы излечить от какой-нибудь болезни или найти пропавшую лошадь. Хмурый неразго­ворчи­вый немец никогда не отказывал людям. Поэтому многие к нему ездили молоть зерно и потом говорили другим, дескать, мука с мельницы Макса Пройслера обладает волшебной силой и благо­датно влияет на здоровье. Утверждали еще, что после смерти старый мельник силу свою, умение лечить людей и пророчествовать передал в наследство сыну вместе с мельницей.

«А вдруг Хайнс поможет?..» – Дмитрий Николаевич, выйдя из полицейского участка, резвым шагом направился в сторону Немец­кой слободы.

 

2

Мельница Пройслеров находилась в горной части города. Его встретил с хриплым лаем старый пес Хюнтер, который уже весь облез, почти ничего не видел и не слышал. Лишь тщательно обню­хав гостя, он успокоился: от того повеяло давними годами, когда пес был молодым, а гость и хозяин еще мальчишками.

Хайнса Дмитрий Николаевич застал за работой. Тот таскал мешки с мукой и сваливал их на телегу, ничем не выделяясь среди своих работников. Завидев Ищекина, Хайнс скинул мешок с плеч, отряхнулся и, широко улыбаясь, направился навстречу.

Это был крепкий молодой человек с горящими глазами. Длин­ные черные волосы были подвязаны тесемкой на затылке.

– О, майн готт! Кто к нам пожаловал! – радостно попривет­ствовал гостя Пройслер и протянул загоревшую мускулистую руку. – Какими судьбами?.. Давненько ты не глотал мучной пыли. Пошли в дом, надо промочить глотку.

Они пересекли двор мельницы и вошли в раскрытую дверь крепкого дома. Пройдя прихожую, Ищекин очутился в знакомой гости­ной, чуть затемненной от солнца неплотно задвинутыми зана­вес­ками. Он сразу же вспомнил этот дом, его настоявшиеся запахи и голоса тех, кого уже не было в живых. Так же тикали старинные напольные часы. Ноги его утонули в мягком ковре, на котором они с Хайнсом когда-то не на шутку боролись. Повсюду на стенах висели гравюры и фотограф­ии в застекленных рамках: кирхи, виды Герма­нии, заснеженные пики Альп, портреты каких-то стариков и старух. На высоких спинках дивана и кресел лежали накрахмаленные вязаные салфетки.

И – книги! Они были везде: на столе и стульях, на серванте и подоконниках, на диване, креслах и даже на полу. Хайнс любил чи­тать, и работа на мельнице, к удовольс­твию Дмитрия Николае­вича, видно, не перемолола в нем любовь к знаниям.

– Садись, – дружелюбно пригласил он Ищекина, при этом бесцеремонно сбросив с кресла стопку с книгами. – Пиво, водку?..

– Чаю, – попросил Дмитрий.

– О, майн готт! – хлопнул себя по лбу Пройслер. – Как я мог позабыть!.. Конечно, чаю! Тебе с лимоном?

Дмитрий кивнул и присел в кресло. В луче света метались еле заметные пылинки.

– Это мука, – поймал его взгляд Пройслер. – Она – всюду.

– А у тебя очень уютно, – заметил Дмитрий Николаевич, оглядываясь по сторонам.

– У тебя тоже неплохо, – улыбнулся Хайнс, скрестив пальцы и хрустнув ими. — Хотя я на твоем месте сложил бы в гостиной камин. Огонь всегда успокаивает. Он нужен скорее для разду­мий, нежели для тепла… Кстати, – Пройслер на мгновение прищурил гла­за, – диван, что в твоей комнате у окна, нужно пере­ста­вить головой на север: магнитные волны тебя взбодрят. А вот кро­вать твоей муттер стоит абсолютно верно: в этом квадрате нет черных дыр.

Ищекин с изумлением внимал речам товарища, дивясь, насколь­ко верно тот угадал местоположение мебели в его доме.

– Браво! – зааплодировал он. Хотя ему вдруг сделалось немного не по себе. – Теперь я знаю, что правильно сделал, придя к тебе. У меня даже такое ощущение, что ты меня ждал!

– Ощущение час­то бывает обманчивым или внушенным, – остудил его восторг Пройслер. – Но твой приход мне приятен. – Мельник налил водку в большую рюмку. Как раз в этот момент принесли для Ищекина чай. – Сколько же мы не виделись?

– Лет пятнадцать… Сначала ты уехал в Кёльн, потом я – в Петербург…

– Верно-верно! – задумчиво сказал Пройслер. – Наслышан о твоих успехах!.. – И тут же добавил: – Небось, ко мне ты пожа­ловал по делу?

– По очень важному, – ответил Дмитрий Николаевич.

– Надо же!.. – Пронзительный взгляд сверлил гостя. Ищеки­ну даже показалось, будто в грудь его уперся наконечник трости. – Я слышал об этих убийствах. Кажется, о них писали в газетах. Чего только там не пишут!

– Если ты так хорошо осведомлен, мне не придется долго зани­мать твое время.

– У меня его действительно мало, – согласился Пройслер уже далеко не радушным тоном. – Итак, ты желаешь услышать от меня имя убийцы. И этим надеешься предотвратить дальнейшие преступления… Я правильно тебя понял?

Ищекин кивнул. Его изумлял дар предвидения Хайнса, и он высказал свои комплименты, на что тот громко расхохотался и налил себе еще рюмку.

– Дело в том, дорогой друг, – глаза Пройслера снова сузи­лись, – что поимка преступника может обойтись очень дорого.

– Я заплачу… – пробормотал Дмитрий.

– Я повторяю: очень дорого!.. И дело вовсе не в деньгах. В большинстве случаев я, как и отец, работаю почти даром. – Он прошелся по комнате, бросив мимолетный взгляд на циферблат. – Но здесь я отказываюсь браться за дело.

– Почему?

Пройслер остановился напротив него и медленно произнес:

– Тот, кого ты ищешь, – не существует.

– Ты хочешь сказать, что убийцы уже нет в живых? – уточ­нил Ищекин.

– Ты не так меня понял. Убийцы нет вовсе!

– Как это нет?! – вскочил на ноги сыщик. – А жертвы? Кровь? Слезы близких? Это что же, все – сон?..

– Все это есть, – согласился с ним мельник. – А вот убийцы никогда не было.

– Но ведь кто-то убивает!

Мельник снова кинул взгляд на часы:

– Прости, но я должен отправляться по важному делу.

– А мое дело?..

– Не называй его «своим». Это отнюдь не твое дело!

Сыщик опешил:

– Но неужели оно не вызывает у тебя интереса?

– Абсолютно никакого.

Дмитрий Николаевич продолжал уговаривать мельника:

– Твой отец никогда не отказывал в помощи.

– Не ввязываться в это – и есть моя помощь, – загадочно ответил Пройслер. – Я приношу свои извинения.

«Сдались они мне, твои извинения!» – подумал про себя Ище­кин, лихора­дочно пытаясь найти еще какую-нибудь зацепку, чтобы убедить Хайнса помочь ему.

– Да ты, наверное, сегодня не в духе! – Он решил перевести разговор на шутливый тон. – Тогда я загляну завтра.

– И завтра, и послезавтра ты услышишь то же самое, – отре­зал мельник и протянул сыщику его трость.

Дмитрий подумал: «А может, он просто ничего не знает? Что он, в сущности, сказал мне такого особенного? Мебель у меня в доме стоит не пере­двигаясь испокон веку. Наговорил всякой ерунды о каком-то магнитном поле. А об убийствах писали в газетах!»

Но, как бы в ответ, Хайнс произнес следующие слова:

– И еще одно, чтобы не разочаровывать тебя в моих способ­ностях, на которые ты можешь полагаться в любых других делах… Сегодня ночью в Дерпте произойдет очередное убийство. Будет убит мужчина. Ауфвидерзеен!..

Он подал растерянному сыщику котелок и невозмутимо распах­нул перед ним входную дверь.

 

3

Ищекин определенно решил, что имеет дело с душевно боль­ным человеком: об этом свидетельствовали горящие глаза Хайнса и лишенная всякой логики речь.

Он вышел из ворот мельничного двора и напоследок обер­нул­ся. Где-то слышалось кряхтение телеги, доверху нагру­жен­ной мешками с мукой. Беспечно вер­те­лись крылья мельницы. А над воротами в лучах догорающего солнца поблескивала немецкая вывеска, кото­рую Ищекин помнил еще с детства. Только старая надпись была обновлена яркими красками, да вместо имени отца было имя сына:

Hains Proisler

МЕЛЬНИЧНЫЙ ДВОР

 

И тут Ищекин как вкопанный остановился посреди дороги. Его бросило в жар: он вдруг увидел, что две начальные буквы имени и фамилии есть не что иное, как злополучные Н и Р.

– Бред какой-то!.. – сказал он вслух. Но что-то неудержимо потянуло его на мельницу.

Если несколько минут назад мельничный двор был полон жиз­ни, то теперь, пустынный и тихий, казался в сумерках таинст­вен­ным. Сыщик вбежал на крыльцо дома, что есть силы заколотил в наглухо закрытую дверь.

– Хайнс! Это я – Дмитрий! Хайнс, открой!..

Дверь так и не отворилась.

Он попытался заглянуть в окна, но в эту минуту налетел такой сильный ветер, что мельничные крылья завертелись с бешеной силой и воем. Словно метель, закрутилась по двору пыль впере­меш­ку с мукой. Ищекин с трудом удержал на голове котелок. Как только он пошел к воротам – ветер утих. Пошел мелкий холодный дождь.

И вот тут на крыльцо вышел Хайнс. Вид у него был торжест­венно-злове­щим: не собранные на затылке волосы разметались по плечам, в петлице черного сюртука красовалась алая гвоздика.

За спиной мельника возник высокорослый некто в черном плаще. Огнем горели огромные глаза. Длинный горбатый нос напоминал клюв ворона.

Крылья мельницы до того бесполезно хлопали и свистели на ветру, но под огненным взглядом незнакомца закру­ти­лись с беше­ной энергией. Вначале они потемнели, затем почернели, потом по­кры­лись перьями… И вдруг, подхваченные мощным воздушным пото­ком, с громким скрежетом оторвались от мельницы, сделали над дво­ром круг-другой и медленно опустились на спину черному человеку. Пройслер стоял не шелохнувшись. Четырехкрылый взял его за руку и взлетел в небо. Почти мгновен­но они исчезли в облаках.

Двор был пуст. В самом центре лежало большое черное перо. Ищекин взял его. В ту же секунду какая-то неведомая сила подняла и его в воздух, словно он беспомощный березовый лист…

 

4

Над землей стоял вечер. Из окон двухэтажных домов неболь­шого провинциального городка лился туманный свет. Услышав говор прохожих, Ищекин понял, что очутился в Лифляндии.

Впереди него в полутьме замаячила знакомая фигура. Пройслер шел, не оглядываясь по сторонам, все прибавляя темп.

Дмитрий Николаевич неотступно следовал за ним. Хайнс, словно большой хищный кот, бесшумно обогнул дом и очутился в палисаднике, где молодой мужчина окапывал дерево. Поскольку мужчина стоял спиной и не видел Хайнса, Ищекин кинулся вперед, чтобы помешать злодеянию…

Внезапно перед ним возник Черный ангел, взмахнул плащом. Сыщик оцепенел. Пройслер же приблизился к жертве и молниеносно вонзил в мирно работающего садовника нож с зеркальным лезвием. Человек тихо охнул и, обхватив руками только что окапываемый ствол, сполз на землю. Мельник быстрым движением разорвал на нем рубашку и острым концом лезвия оставил на еще теплом теле две буквы: Н и Р.

Дмитрий Николаевич стал невольным свидетелем нового убийства. Он все видел и слышал, но даже пальцем не мог поше­вель­нуть. В ушах стоял гул, а в глазах все плыло. Последнее, что услышал сыщик, был страшный глас Черного ангела, обращенный к мельнику:

– Послезавтра…

– Да, мой господин, – покорно пробубнил Хайнс и тут же спросил: – Ребенок или мужчина?

– Крестьянка, – произнес Черный ангел. – Она не должна родить… – И добавил: – Село Покровское… Тобольской губернии, Норильского уезда…

Он еще раз взмахнул полою плаща, и они вдвоем растворились в воздухе, оставив в саду убитого молодого человека и потрясенного сыщика.

Ищекина объял ужас, лоб покрыла испарина: если сейчас он будет застигнут на месте, ни один адвокат в мире не возьмется доказать его невиновность. А упомяни он Четырехкрылого – его сочтут помешанным и упекут в сумасшедший дом до конца дней!..

Он заглянул в глаза мужчине: тот был мертв. Дмитрий Никола­евич порылся в кармане сюртука, чтобы достать платок, и рука его нащупала черное перо с мельничного двора.

Желая немедленно исчезнуть отсюда, сыщик судорожно замахал им в воздухе. И в тот же миг снова оказался на мельнице.

Сердце его колотилось, в глазах стояли черные круги. Он поднял голову, увидел, как по-прежнему спокойно вертятся на ветру мельничные крылья. Была поздняя ночь. Ни одно окно в доме Пройслера не светилось…

Итак, Четырехкрылый в черном плаще назвал новую дату смерти. Ищекин решил сам во что бы то ни стало спасти неизвестную жертву из Сибири.

 

5

Дмитрий Николаевич заперся в своей комнате. Что он там де­лал в одиночестве, постился ли, молился ли – мы знать не можем. Только к вечеру следующего дня он снова потихоньку пробрался на мельничный двор Пройслера, вытащил черное перо и взмахнул им.

Село Покровское Норильского уезда оказалось большим и богатым.

Мужик Анисим, что согласился подвезти Дмитрия Николаевича в местную церковь, безобидно посмеивался над ним всю дорогу, видя, как тот безуспешно пытается обороняться от комаров и мошки.

Доставив приезжего к горке, где расположился храм, мужик собирался ехать дальше, да, завидев издали приятеля, закричал:

– Касьян! Что? Скоро ли прибудет?

Касьян прокричал в ответ, что он уже здесь. Тогда мужик слез с телеги и, ведя кобылу под уздцы, пешком направился к храму. Сыщик не понял, о ком идет речь, да и не старался вникать. Перекрестившись, он зашел в церковь.

Вечерняя служба окончилась, священ­ника уже не было. Но ни­кто не уходил. Прихожане молились, переговаривались шепотом, казалось, чего-то ждали. И вот в храме возникла благоговейная тишина… Из алтаря, опираясь на посох, вышел красивый, как с картинки, седобородый строгий старик в полотняном белом балахоне.

Ищекина удивило, как разрешили лицу явно не духовного звания молиться в алтаре. Но прихожане, похоже, ничуть не смутились. Напротив, склонили головы. А не­сколь­ко моло­дых крестьянок, целуя ему руку, стали просить благосло­вения. Дмитрий Николаевич поинтересовался у вошед­ше­го тем време­нем Анисима, кто этот старик.

– То, барин, не простой старик. Он странник!

– И что с того, что странник? Я вот тоже – не местный, – снова удивился Ищекин.

– Так ведь вы приехали и уехали, – возразил мужик, – а он появляется здесь кажные семь лет. Где бывает, кого видит – мы про то не ведаем. Зато знаем точно: которой из молодух руку возло­жит на голову – непременно она в следующем месяце понесет!

Дмитрий Николаевич, не дослушав, стал пробиваться к старцу. Но ему не при­ш­лось никого расталкивать: подняв посох, странник сам проложил невидимый проход между прихожанами. Те по­слушно расступились в разные стороны, уважительно пропуская Ищекина. Затем их оставили в церкви одних, повинуясь просьбе старика…

Спустя некоторое время сыщик вышел из храма и, подойдя все к тому же мужику, спросил:

– Не покажешь ли дом Ефима Новых?

– На что вам, барин? – На любопытного общительного Анисима явно произвел впечатление посох старца у Ищекина в руках.

– Я жду здесь одной важной встречи. Хочу заночевать, – спокойно объяснил Дмитрий Николаевич. – Старик говорит, места у них хватит.

Мужик не стал пускаться в долгие рассуждения, а просто показал среди крестьянок жену Ефима, мало того – предложил подвезти их ко двору.

Прошла ночь, наступило утро, а убийца все не являлся. Не появился он и днем. У дома крестьянина мельник появился лишь к вечеру, когда за околицей стала собираться молодежь, чтобы повеселиться и потанцевать. Хайнс дождался момента, когда женщина зашла в хлев, и собрался войти следом, чтобы там и нанести смертельный удар… Но Дмитрий Николаевич был наготове: преградил другу путь посохом старца.

Пройслер оцепенел. Он не смог пошевельнуть ни рукой, ни ногой – так же цепенел во время прошлого убийства сам Ищекин.

Честно говоря, сыщик боялся появления Черного ангела. Но когда тот появился, перед ним сразу же возник и старец-странник в белом… Он спокойно взял из рук Ищекина свой посох, ткнул им Четырехкрылого в грудь, и оба они исчезли черно-белым вихрем.

Крестьянка, подоив коров, вышла из хлева с полными ведрами. Она поздоровалась с Пройслером, предложила ему выпить молока с дороги, но тот, бледный, с безумными глазами в отчаянии закричал:

– Это всем нам слишком дорого обойдется!

В недоумении пожав плечами и поклонившись Ищекину, женщина пошла к дому.

Хайнс безуспешно вырывался из железных объятий друга: тот уже взмахнул черным пером.

Через секунду они вдвоем стояли на мельничном дворе. Дмитрий Николаевич провел его в дом и только тогда отпустил.

– Я хочу поведать тебе свою историю, – тихим голосом произнес мельник.

Он был покорен и торжественен, как перед судом.

– Валяй! – сказал Дмитрий Николаевич.

– Это случилось, когда я учился в Кельнском университете. С детства, как и мой отец, я умел предугадывать разные события. Например, в гимназии готовил уроки лишь тогда, когда знал, что завтра меня спросит учитель. В свободное время я зарабатывал деньги у рынка, переодевшись в цыгана. Мои предсказания были верны, молва обо мне зашла очень далеко. – Пройслер наморщил лоб, вспоминая, на чем остановился. – Ты знаешь мои детские и юношеские годы. Помнишь смерть тетки Линды, пожар в доме дяди Гюнтера? Я предсказал это. Меня стали ненавидеть, стали избегать, даже прозвали «каркающим вороном», словно я не предсказывал, а накликивал беду. И я понял, что все хотят во что бы то ни стало видеть в будущем одно только хорошее. Но я не мошенник! Так делали ежедневно тысячи шарлатанов, гадая на картах или на кофейной гуще и цветной фасоли. Я – честный человек! Поверь, когда я окончил гимназию, то покинул родной Саратов с большим удо­вольствием. – Хайнс прервался и попросил папиросу.

– Как-то раз, – продолжил он, – во время моего путешест­вия по Германии я остановился в гостинице «Божественная Клара». В ту же ночь я встретил его.

– Кого?

– Ты его видел: Черного ангела – ангела Смерти. Он появил­ся внезапно. Но выглядел, как обычный путешественник – в до­рож­ном плаще с сучковатой тростью. «Я долгое время слежу за тобой, – сказал он. – И вот наступило время. С этого дня ты будешь спасать Мир». – И тут что-то неимоверно тяжелое навали­лось на меня. – «Чувствуешь? Это людские грехи давят твою душу, – сказал он мне. – Но каждый раз, освобождая Мир от страданий, ты будешь испытывать облегчение… Твой талант не нужен людям, – говорил ангел. В его глазах я увидел кровь и боль Мира, слезы и бесконечную печаль. – Они не верят тебе. Поэтому спасать их надо втайне от них самих». «А что мне придется делать?» – спросил я, холодея от ужаса. Он ответил кратко: «Убивать».

– Понятно, – сказал Ищекин.

Пройслер горько усмехнулся:

– Вы считаете смерть преступлением, а я – благом. Пред­ставь себе, что на земле не родился бы Сальери. Тогда Моцарт, вели­кий Моцарт! не был бы отравлен! Убей Зло во чреве – и Добро восторжествует!.. Задуши в колыбели младенца-Наполеона – разве мир испытал бы столько войн и несчастий?! А Дантес?! А не убей я госпожу Фарандур в 1862 году, она бы родила сына, который спустя тридцать лет, став заговорщиком, смертельно ранил бы Пуанкаре, который, в свою очередь, не стал бы президентом Французской республики. Младенец, родившийся во Флоренции в октябре 1860 года, стал бы крестным отцом преступного мира… И так далее!.. Понимаешь?

– А тот несчастный из Дерпта, ну, тот – в палисаднике, – перебил его сыщик, – в чем его вина?

– Он собрался жениться и родил бы сына. Его сыночек стал бы врачом-убийцей, отравил бы пол-Европы!..

– В таком случае, – заметил Ищекин, – ты сам уничтожил все доказательства в свою пользу. Как теперь определить: пра­виль­но ли ты поступал? На благо ли человечеству?!.. Самосуд и дикость! Вот что я тебе скажу!

Пройслер, прежде чем ответить, с наслаждением затянулся, медленно выпустил дым, загасил папиросу в бронзовой пепельнице – лев с разинутой пастью.

– Я не выбирал жертвы, я лишь был исполнителем его решений, – сказал он. – Мою правоту докажет младенец, который родится через год в семье Новых…

На следующее утро Дмитрий Николаевич Ищекин нашел Пройслера мертвым. Нигде не было ни следов насилия, ни крови.

На столе лежало черное перо, обычное воронье перо да лист хорошей дорогой бумаги. На нем торопливыми кривыми строчками было написано:

 

В этом дворике-колодце

спертый воздух круглый год.

Не заглядывает солнце

за оконный переплет.

В полумраке утонули –

звуки, лица, фонари,

все апрели да июли,

октябри да январи.

 

Дом стоит, как будто призрак,

весь продрогший на ветру,

и жилья живого признак

не увидеть поутру…

На веревках на провисших

средь забытого тряпья –

запах щей висит прокисший,

жалкий отзвук Бытия.

 

Все покрыто снежной дремой…

Никого… И лишь в окне –

одинокий Ангел Дома

горько стонет в тишине.

Не покинув пепелище,

над завьюженным костром –

что в пустом дворе он ищет,

вспоминая о былом?..

 

«Где вы, голуби, синицы,

воробьи, грачи, скворцы?

Вы куда девались, птицы –

поднебесья бубенцы?..»

…Тенью крадучись неловкой,

к Небу подобрав ключи,

сбросит он тряпье с веревки

и повесится в ночи…

 

С того времени жуткие убийства прекратились. Целый год Саратов не знал никаких преступлений. Потом случалось. Однако кровавые буквы никогда больше не появлялись.

…А в семье крестьянина Ефима Новых из села Покровского, что в Тобольской губернии Норильского уезда, благополучно родился сын Григорий, известный в России под фамилией Распутин.

Неисповедимы воистину пути Твои, Господи!

 

СУФЛЕР

1

Не знаю, доводилось ли вам слышать про актера Чиркунова, служившего в театре Афонина, но это был, надо отдать должное, замечательный трагик, прославивший своим талантом нашу губернию. Он переиграл всех шекспировских королей и злодеев, познал шумный успех у восторженных поклонниц и снискал признание у почтенной публики. О нем долго, много и часто писали почти все губернские газеты, сравнивая игру Ильи Спиридоновича то с Каратыгиным, а может, даже и с самим Кином. Словом, как за всяким талантливым человеком, всегда и везде за ним по пятам волочились выдумки и легенды, без коих образ русского артиста не может быть явлен во всей своей красе.

Характера Чиркунов был легкого, веселого, трудился с утра до ночи. А на все вопросы по поводу своего таланта беспечно отвечал: Мельпомена, мол, впервые заприметив его на сцене, не только благословила своим воздушным поцелуем, но была с ним ласкова и в других отношениях… Что он этим хотел сказать  – можно только догадываться. Но, так или иначе, из молодого способного актера Чиркунов превратился в настоящего артиста.

Рогатые мужья зубоскалили о нем, делая Чиркунова героем сальных анекдотов, хотя втайне завидовали его постоянному успеху у девиц и замужних женщин благодаря умению понравиться, пронзить сердце и запасть в душу.

Про него злословили, будто он имеет в каждом городе по жене, а в Москве – сразу двух, да еще с детьми на руках. Причем, каждая из них так и не догадывалась о существовании другой. Словом, домыслы, слухи и сплетни ходили разные.

Однако, на самом-то деле, Илья Спиридонович не являл собой образец донжуана или волокиты, а уж тем более никогда не был женат. Как-то в юности Купидон неудачно пустил стрелу в сердце одной особы, да, видно, промазал и попал ей в желчь. С тех пор Чиркунов никогда больше не пытался связать судьбу брачными узами, да и к чему? При его-то профессии это было вовсе необязательно.

Жизнь свою он проводил в дороге, жил в гостиницах, на постоялых дворах, но чаще всего ночевал за кулисами: на троне Полония или на скамье нищего, как, впрочем, все те, кто решился связать свою грешную жизнь с волшебницей Мельпоменой.

Одно было скверно: Чиркунов пил. В молодости по маленькой, как и полагается в театральных труппах (ибо не пить вовсе было бы неестественным для господ актеров), а уж после, как стал знаменитым, пить стал не в пример больше. Тем более, что денег на проклятую хватало, особенно после бенефисов.

Поначалу огненная влага разогревала его сердце, на душе становилось легко и свободно, хотелось любить всех – от партера до галерки… Но с годами эти восторженные чувства притупились, пьянство вошло в привычку. И вот уже Чиркунов на сцене не появлялся, не пропустив предварительно большую стопку, хоть сиди в ложе сам губернатор.

Долгое время смотрел на это на все господин Афонин сквозь пальцы: сборы полные – и порядок. Но однажды Чиркунов вышел на сцену, с трудом держась на ногах, и чуть взаправду не задушил примадонну Заозерскую, которая была любимицей всего военного гарнизона. Три поручика после скандального спектакля хорошенько отдубасили Отелло-Чиркунова и пригрозили: коли еще раз он позволит себе нечто подобное – задушат его самого, вопреки сюжету великого Шекспира. Однако заниматься воспитанием театрального героя было уже недосуг.

Допился Чиркунов до белой горячки, стал сквернословить и лезть в драку по любому поводу даже на сцене. Скоро господину Афонину это надоело, а более всего платить штрафы в полицейском участке, вызволяя из «холодной» буйного Чиркунова. Он разорвал с ним контракт и прогнал взашей.

Это пренеприятнейшее событие громыхнуло средь ясного неба неожиданно не только для самого Ильи Спиридоновича, но и для всех почитателей его таланта. Чиркунов пробовал защищаться, писал жалобы и прошения в Канцелярию Импера­торских театров, однако ответа так и не получил. А пока он марал бумагу, театр Афонина впервые уехал на гастроли без него, тем более что на сцену пришли молодые таланты, только-только пробовавшие свои силы на крепость здоровья и на звуки медных труб.

Чиркунова стали понемногу забывать. Встречаясь с ним на улице, никто из его бывших поклонниц не мог и предположить, что этот опустившийся, помятый, небритый пожилой человек в потертой шубе и есть их бывший кумир.

Пропадал теперь Илья Спиридонович в трактирах, забывая за рюмкой не только имена сыгранных им драматических героев, но даже клички случайных собутыльников. Зато за рюмку водки он мог прочесть любой шекспировский монолог, что всегда вызывало бурю восторга и восхищения уличной публики – от извозчика до торговки.

Так и пропал бы русский актер, как пропадали многие, если бы не один чрезвычайный случай…

 

2

Однажды поздним вечером в осеннюю непогодь, выйдя из питейного заведения, а точнее сказать, будучи оттуда выпихнут дюжим половым, побрел Чиркунов к себе домой. Снимал он в то время небольшую меблированную квартирку в полуподвале.

С трудом отперев дверь ржавым ключом, ввалился он в свою небольшую комнатенку – что-то наподобие гостиной и спальни одновременно, – пропахшую пивом и кислыми щами, зажег свечу, достал из кармана початую бутылку водки и, не найдя в буфете стакана, выпил прямо из горлышка все до последней капли. Это немного привело бывшего трагика в чувство и даже чуть взбодрило. Он скинул на пол шубу, встал перед напольным зеркалом, покрытым паутиной и обсиженным мухами, и стал сам себе читать монолог шекспировского  Троила:

 

– «Нет Гектора! О, кто из вас решится

Приаму и Гекубе принести

Такую весть? Кто, страшною совой

Явившись в Трою, крикнет: «Гектор умер!..»

 

Далее он забыл, долго думал, почесывая немытую голову, и, вздохнув, окончил:

– «Наш Гектор пал – зачем же мы живем?..»

Тут он вдруг ощутил жгучую жалость к самому себе.

– «Зачем же мы живем?..» – повторил Чиркунов шекспировскую строку и почувствовал, как комок подкатил к горлу. Он опустился в старое дырявое кресло и с горечью смахнул со стола пустую бутылку. Та вдребезги разбилась о грязную стену. Впалые щеки обожгли горячие слезы. Старый трагик закрыл глаза и завыл в голос, как запертая собака, от бессилия чем-нибудь себе помочь.

– Зря вы так, милейший, – услыхал он вдруг рядом с собой чей-то вкрадчивый голос.

Чиркунов открыл глаза и увидел сидящего на табуретке веселого господина. Тот был весь в черном – от лаковых ботинок до плаща и цилиндра. В руках, одетых, правда, в белые перчатки, незнакомец держал изящную полированную трость из сандалового дерева с перламутровым набалдашником. В полутьме его лицо казалось особенно белым. Даже бровей не было видно – так гладко оно было выбрито.

– Как вы сюда попали?! – поразился актер. Он помнил, что, когда вошел, заперся на крючок.

– Я попал к вам не в дверь, – улыбнулся своей широкой улыбкой странный гость, словно читая мысли Чиркунова. – И даже не через окно…

– И как же?.. – икнул изумленный трагик.

Гость тростью указал на бутылочные осколки.

– Из бутылки, – коротко ответил тот.

Чиркунов даже привстал от неожиданности и страдальчески сморщил лицо, осознавая, что в первый раз напился до чертиков.

– Вот именно! – громко расхохотался незнакомец и добавил: – Я – черт из бутылки!

– Ч-черт?.. – еще более изумился Чиркунов.

– Самый настоящий бутылочный черт! – с гордостью добавил гость.

Старый актер хотел было перекреститься, но черт поспешным движением трости опередил его со словами:

– Вот этого делать не надо!

Тот попробовал вновь взять пальцы в щепоть, но почувствовал, что руки его повисли плетьми на коленях.

Незнакомец пододвинул табуретку поближе к Чиркунову:

– У меня к вам предложение, сударь.

Чиркунов нахмурился: он хоть и был никудышным сыном веры – не помнил, когда в последний раз ходил в церковь, – но был человеком крещеным, и оттого ему так пришлась не по вкусу встреча с «лукавым».

– Давайте сразу договоримся, – убрал улыбку черт из бутылки. – Вначале я все скажу, а уж потом решайте сами. И если захотите, чтобы я исчез, – я освобожу ваши руки… А пока просто выслушайте меня, Илья Спиридонович.

Он снял цилиндр, положил его на стол, и Чиркунов увидел на голове ночного гостя розовые крошечные рожки. Черт развязал плащ и небрежно набросил его на ширму, стоящую у дивана.

– Я слушаю… – только и осталось произнести Чиркунову.

– Вначале поглядите… – И черт провел тростью по всей ширине плаща, как по экрану.

Плащ вспыхнул голубым светом, и пораженный трагик увидел на нем себя, статного и молодого, в те далекие годы, когда он только вышел на сцену. Илья Чиркунов играл Гамлета со всеми чувствами актерской души. Его звонкий голос был трепетным и свежим, – голос, звучание которого он уже и сам успел позабыть…

 

– «Быть или не быть… Вот в чем вопрос!..»

 

– вопрошал Чиркунов на ширме.

За Гамлетом появился Ромео – юный и страстный, юноша-любовник, юноша-боец.

 

– «Любовь! Она к расспросам понудила,

Совет дала, а я ей дал глаза.

Не кормчий я, но будь ты так далеко,

Как самый дальний берег океана, –

Я б за такой отважился добычей».

 

Ромео сменил Макбет, того – Отелло, и уж за ними, воздевая к небу посох, появился Король Лир, который яростно взывал:

 

– «Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!

 …Ты, гром небесный,

Всепотрясающий, разбей природу всю,

Расплюсни разом толстый шар земли

И разбросай по ветру семена,

Родящие людей неблагодарных!»

 

Нечистый с интересом наблюдал, какое впечатление производит на Чиркунова встреча с самим собой.

Потрясенный актер не сводил глаз с огненного экрана. И когда по мановению чертовой трости тот погас, Чиркунов еще долго не мог произнести ни слова.

– Ну, как? – вновь улыбнулся рогатый своей обаятельной улыбкой.

– Зачем?.. – прошептал бледный от волнения трагик. – Зачем вы это мне показали?..

– Хотел напомнить, милейший Илья Спиридонович, кем вы были совсем недавно…

– Как будто я сам не знаю… – с мукой в голосе произнес Чиркунов. – Чего же вы теперь от меня хотите?

– Вернуть артиста! – с пафосом ответил черт. – И не столько ради вас, как ради ваших поклонников. Они, небось, теряются в догадках, печалясь о невозвратной потере… Такие таланты, как вы, дорогой Илья Спиридонович, не должны погибать так… Если уж помирать – то на сцене, при свете ярких керосиновых ламп, под звуки музыки!.. Я слежу за вами давным-давно и имею право говорить об этом… – Он встал из-за стола, сдернул с ширмы свой волшебный плащ и небрежно набросил его на плечи. – Итак, вы согласны начать все сначала?.. Только на этот раз под моим бдительным оком. Я всегда буду рядом и готов вам помогать. Мои намерения благородны: устройство гастролей, договор о бенефисах и солидных гонорарах. Уверен, что ваш новый успех затмит собой все, что было раньше!.. – Черт довольно усмехнулся: – Да, забыл сказать! Пить вы, конечно, больше не будете. Да и весь образ жизни, как ни странно, может быть, звучит из моих уст, будет самым благопристойным. Зато и результат будет в высшей степени блестящим!

Нечистый взял со стола цилиндр и, не прикрывая рогов, любезно спросил:

– Ну, так как же, милейший, согласны ли вы начать со мной наше предприятие?

Чиркунов облизал сухие губы и, глядя в глаза Господину-Из-Преисподней, глухо сказал:

– Вы наверняка потребуете мою душу.

Черт громко расхохотался:

– А вот и не угадали! Это наивное заблуждение всех людей, когда те ведут разговоры про сделку с чертом! Они почему-то думают, что мы изнемогаем без человеческих душ. И заметьте: никто не верит в то, что отношения с нами могут быть простые и дружеские! – Он сделал небольшую паузу. – Я понимаю, любезный Илья Спиридонович: дружить с чертом большая обуза, но черт черту рознь. Я, к примеру, дух театра, следовательно, люблю… не только симпатичных актрис, но и само искусство! И не менее, чем вы. Так что упрекать меня в меркантильности просто… обидно. Нет, господин Чиркунов, я от души хочу вам помочь. И в доказательство этому, – он пренебрежительно усмехнулся, – не требую от вас пресловутой расписки кровью. Мало того! Чтобы вы поверили и снизошли до дружеских со мной отношений, я возвращу вам молодость. Нате! Берите!

Черт провел тростью по лицу Чиркунова, затем, легко развернув его вместе со стулом к зеркалу, поднес свечу к самому лицу.

Трагик увидел в отражении самого себя, только на двадцать лет моложе.

– Теперь верите? – улыбнулся черт. – Тогда решайте: поставить на мне крест или по-дружески протянуть руку.

Чиркунов почувствовал, как дряблое тело его вновь стало сильным. Он пошевелил пальцами, сжал кулаки. Затем, бросив мимолетный взгляд в зеркало (а не померещилось ли ему все это?), медленно протянул руку черту…

 

3

Вот уж поистине: вернуться «на круги своя»!

На афишных тумбах всех городов России стало появляться новое имя: «Илья Чиркунов».

Молодой и сильный, обладая опытом целой, почти до конца прожитой жизни, он затмил собой славу всех актеров современности и наверняка прошлых веков. Его имя было у всех на устах. А уж среди студентов, которые не жалели ладоней и рукоплескали ему на галерке до самозабвения, его магическая игра вызывала бурю восторга. Известный художник написал его портрет, с которого были отпечатаны сотни и тысячи открыток. Осенью должны были состояться гастроли по Европе. Его даже звали в Америку, но Господин-Из-Преисподней боялся морской качки и оттого не позволял артисту отправиться в далекое путешествие к Новому Свету.

О Чиркунове снова было написано множество статей во всех российских газетах, не считая трех столичных журналов. Его успех в любом городе был предсказуем. На вокзалах и пристанях молодого актера с нетерпением ждали шумные толпы поклонников и поклонниц. Дамы и девушки встречали его как героя – с охапками цветов, а юноши и молодые люди после спектакля нередко проносили на руках, как победителя, – от театра до гостиницы.

Речь Чиркунова была полнозвучна, а память феноменальна. С первого раза он мог повторить любую роль наизусть, ни разу не сбившись, и вначале сам удивлялся этому. Но когда однажды в суфлерской будке заметил физиономию черта, понял, кому обязан такой способностью: везде, где бы он ни выступал, Господин-Из-Преисподней был всегда рядом и хитро подмигивал: мол, все в порядке.

 «Чем все-таки я ему так понравился? – все чаще задумывался Чиркунов. – За что дал он мне все блага мира? И ведь не потребовал взамен ничего дурного, что могло бы покрыть грехом мою душу…»

Но ответа так и не находил. Это его смущало и приводило в смятение. На все его вопросы нечистый лишь таинственно усмехался или тут же переводил разговор на другую тему.

– Заметили ли вы, милейший Илья Спиридонович, – как-то раз спросил его черт, – барышню из левой ложи? Ах, как горели ее глазки, как билось девичье сердце!

– Вы-то каким образом это углядели?! – покраснел Чиркунов. – Спиной к залу, да еще сидя в суфлерской будке.

Дело в том, что он и сам обратил внимание на эту девушку, которая с живым интересом смотрела на его игру и ни разу не перемолвилась ни с кем словом.

– Я увидел это в ваших глазах, – рассмеялся черт.

– Вот еще! – вспыхнул Чиркунов. – Вам просто показалось…

– Э-э, нет, милейший! Глаза влюбленных не лгут!.. – Он взглянул на Чиркунова. – А вы, никак, покраснели?.. Полноте, Илья Сипиридонович! Лично я – за любовь. Пусть даже мимолетную. Без нее Искусство – это Ад без Пекла. Настоящий художник, – торжественно продолжил он, – должен влюбляться всю жизнь. Именно любовь будоражит чувства. Любовь – это огонь, пожирающий тело, но согревающий душу. Без нее, может, вы и станете хорошим ремесленником, но никогда не будете сыном Творчества!.. – Черт перевел дыхание и добавил: – Та барышня из второй ложи, как вы успели заметить, приходит в театр второй вечер подряд. Но зачем, позвольте вас спросить? А затем, милейший, что она тоже заинтересовалась вами!

– Вы так думаете? – смутился Чиркунов.

– Уверен!.. – Черт сделал небольшую паузу и, как бы невзначай, добавил: – Хотите, устрою ваше знакомство? Я все разузнал. Зовут девицу Ксенией. Живет с отцом, инспектором гимназии. Строгий дом. Никаких развлечений. С детства ей вбивали в голову всякую ерунду подобно той, что театр – это вертеп! Ну, и все остальное в таком же духе… Однако у нее пытливый ум и живые чувства. А главное – она чиста и невинна!

– Как же, в таком случае, ей удалось вырваться из дому?

– Не без моего участия… – скромно ответил черт. – Дважды я отправлял ее отца на инспекцию уездных школ. Сегодня он отправится туда в третий раз. Так что завтра вечером девица явится снова… Сразу же после спектакля вас ожидает неожиданная встреча… – Он предупредительно поднял трость. – Только не благодарите и не думайте, что я хочу вас осчастливить.

– Тогда зачем?! – не понял Чиркунов.

Черт спрятал улыбку и впервые строго произнес:

– С некоторых пор, любезный, вы стали играть чуточку бледнее, чем могли бы. Вы стали привыкать к славе. Ваш сегодняшний Гамлет похож на Гамлета вчерашнего. И завтра будет таким же. Уж как-то все гладко стало у вас получаться. Это недопустимо в искусстве! Запомните: повторение – мать учения, но враг творчества! Где всплеск эмоций? Где страсти? Потрясения! Их нет. Значит, вам необходима встряска! От этого зависит ваш успех и успех нашего предприятия.

– Вы не боитесь, что я влюблюсь навеки? – улыбнулся Чиркунов.

Черт презрительно хмыкнул:

– Не бросайтесь вечностью, любезный! Есть мгновения сродни целой жизни. Разве вы не проживаете одну из них всего за вечер? Говорите, что влюбитесь?.. Влюбляйтесь! Лишь бы играли вновь так же страстно, как и раньше!

Но актер не расслышал последних слов нечистого, которые тот проскрипел себе под нос:

– Как только мы уедем из города, я позабочусь о том, чтобы вы забыли про дочку инспектора.

4

На другой вечер, когда погасли на сцене свечи и керосиновые лампы, Чиркунов снял с себя костюм датского принца и отправился к служебному входу, у которого его всегда поджидал черт с нанятой пролеткой. На этот раз рядом с ним Чиркунов заметил барышню из второй ложи. Черт оживленно жестикулировал, а когда Чиркунов подошел, широким жестом представил актера:

– Знакомьтесь, сударыня: Илья Спиридонович! Наш новый Мочалов!

– Ксения, – застенчиво улыбнулась девушка.

– Ну, я поехал! – весело сказал черт и вскочил на подножку. – А вы погуляйте. Погода прекрасная! Последние деньки золотой осени.

Когда пролетка скрылась за углом, молодые люди направились на городской бульвар. Легкий ветерок носил по песчаным дорожкам сухие листья кленов. Девушка молча шла рядом.

Она оказалась ему по плечо, и Чиркунов искоса разглядывал ее повнимательнее: несколько округлое лицо, на котором васильками цвели глаза, небольшой симпатичный носик правильной формы. Когда Ксения улыбалась, то на обеих щеках появлялись крошечные ямки. Темные волосы она убрала под изящную шляпку, в которую был воткнут шелковый букетик полевых цветов. На ушах дрожало несколько колечек воздушных локонов. Шелковое платье небесно-голубого цвета скрывало маленькие ступни в лаковых туфлях. А на шее переливались сине-зелеными искрами бирюзовые бусы.

– Вы, очевидно, сочтете мой поступок слишком дерзким, – начала она, – но я предпочитаю жить так, как подсказывает сердце… Дело в том, что мне захотелось поблагодарить вас за прекрасную игру, и Вольдемар Иванович любезно согласился нас познакомить.

– Вольдемар Иванович? – удивленно переспросил Чиркунов. До той поры он не знал имени своего «антрепренера». – Вы разве были с ним знакомы?

– Нет, – мягко улыбнулась она. – Он сам подошел сегодня ко мне и предложил знакомство с вами. Очень воспитанный господин!

– Да уж! – усмехнулся Чиркунов. – В воспитанности ему не откажешь! – И восхищенно добавил: – Вы, наверное, очень отважная девушка.

– Что вы! Я большая трусиха!.. – рассмеялась Ксения и тут же уточнила: – А чего, собственно, я должна была испугаться? Он – человек воспитанный, а вы… – Она запнулась. – Разве можно бояться микельанджеловского Давида или Мадонну Рафаэля?

– Вы мне льстите. – Чиркунов смутился, услышав простодушное признание девушки. – Я и не думал, что стою в ряду с такими мировыми шедеврами.

– А я и не думала ставить вас рядом, – честно призналась она. – Просто ваше искусство произвело на меня почти такое же впечатление.

– Спасибо, – искренне поблагодарил он. – Но давайте поговорим не о моей персоне.

– А о ком? – удивилась она.

– О вас, например.

– Ну, обо мне говорить нечего! – рассмеялась Ксения. – Моя жизнь не так ярка, как ваша. Я многое бы отдала лишь за то, чтобы выйти на сцену!

– У вас есть к этому призвание? – поразился Чиркунов.

– Несколько лет выступала в любительском студенческом театре. Играла Жанну д’Арк, и даже Офелию. Просидев на вашем спектакле три вечера подряд, я все время проговаривала про себя эту роль. И нередко, хоть мне и неловко в этом признаться, чувствовала, что смогла бы сыграть лучше, чем ваша партнерша!

– Вот как! – воскликнул Чиркунов. – Так, может быть, есть смысл продолжить артистическую карьеру?!

– Ах, что вы! – смутилась девушка. – Это я просто так, лишь мечтаю вслух…

– Я тоже когда-то только мечтал сыграть Гамлета. И вот – сыграл!

– Это – вы, – с благоговением промолвила она, – а это – я. – И вновь рассмеялась: – Смешно, не правда ли?.. Говорить о своих способностях в присутствии вашего таланта!

– Перестаньте! – остановил он ее. – Иначе я подумаю, что вы надо мной смеетесь по-настоящему!..

– Простите! – растерялась она. – Я не люблю врать и часто из-за этого попадаю в неловкое положение.

– Хорошо! – великодушно сказал Чиркунов. – А может, вам все-таки стоит попробовать себя на театре?

– Это было бы для меня большим счастьем, Илья Спиридонович! – Ее лицо осветилось улыбкой и тут же погасло. – Но, к сожалению, нашим мечтам не всегда суждено сбываться.

Он расхохотался:

– Вы говорите так, словно прожили на свете по крайней мере лет сто!

– Кто знает? – улыбнулась в ответ Ксения. – Иногда я чувствую себя такой мудрой, а другой раз – вот как сейчас – ужасно глупой девушкой.

– Вы очень умны, – серьезно заметил Чиркунов. – И не только умны. Вы… еще и очень красивы!

От его слов она даже пошатнулась на ходу, отчего он тут же поддержал ее за талию.

– Присядем, – попросила она, и они сели на бульварную скамью.

– Да! Вы – самая прекрасная девушка, которую я когда-либо видел! – с внезапным восторгом стал говорить он, чувствуя, как страсть охватывает его всего. – Вы – просто чудо, Ксения!

– Не надо! – прошептала она, сомкнув веки, но он уже покрывал ее лицо частыми поцелуями.

– Милый, милый!.. – Она не сопротивлялась его порыву. – Ведь это я сама искала встречи с вами! Не презирайте меня, ради бога! Я влюбилась! Навсегда! Навеки!..

Рядом с ними раздался знакомый смешок. Чиркунов вскинул голову, но никого не увидел.

– Не верьте! – зашептал ему черт на ухо. – Лучше поинтересуйтесь: согласна ли она отдать вам свою душу. Влюбленная женщина все отдает без остатка… Если согласится – значит, влюблена по-настоящему…

Не соображая, что делает, Чиркунов повторил слово в слово, о чем нашептывал ему черт.

– Да! Да! – со всей девичьей страстью ответила Ксения. – Конечно же моя душа принадлежит только вам!..

И тут же громовый раскат смеха раздался над бульваром.

– Бежим! – Она схватила его за руку. – Сейчас начнется дождь.

– Это не дождь, – успокоил ее Чиркунов.

Но он ошибся. Тяжелые холодные капли застучали по скамье, по голым деревьям, по песчаным дорожкам бульвара, и внезапный, неведомо откуда взявшийся осенний дождь обрушился на вечерний город.

 

5

– А вы молодец, Илья Спиридонович! – похвалил его черт, когда той же ночью они уже ехали в купе поезда. В мокром от дождя окне мелькали огни деревень. – Я и не знал про ваше умение пускать амурные стрелы.

– О чем это вы? – спросил Чиркунов в полудреме, приоткрыв на миг сонные веки.

– Я говорю о Ксении… – И черт испытующе посмотрел на него в полутьме.

Чиркунов недовольно перевернулся с боку на бок и жалобно простонал:

– Ну что вы за черт такой, Вольдемар Иванович! Даже в мои сны лезете без спросу… Мне и в самом деле, только что приснилось, будто я целую одну прехорошенькую девушку… ее звали… Как же ее звали?.. – сонно пробормотал он. – Вот те на! Забыл…

И тут же заснул снова.

Черт удовлетворенно рассмеялся и едва коснулся концом своей трости до Чирку­нова. Легкий светящийся туман обволок спящего актера и голубым облачком был втянут в перламутровый набалдашник.

…На другой день гастроли продолжились в Нижнем, затем в Самаре, потом в родном Саратове… Шумный успех! Громкая слава! Громы аплодисментов! Восторг почитателей! Все как обычно. Все так, как и расписывал Господин-Из-Преисподней.

И в каждом городе в Чиркунова влюблялась новая барышня, отдавая ему не только себя, но и свою душу. И всякий раз, переезжая из театра в театр, он забывал их имена, жар слов и шепот признаний, как того и хотел, чего и добивался Господин-Из-Преисподней.

 

6

Но как-то раз в одной провинциальной гостинице, развалясь в кресле после спектакля и попивая мускатное вино, чёрт, словно что-то дернуло его за хвост, сказал Чиркунову:

– Понимаю, милейший Илья Спиридонович, что вам давно не терпится узнать, почему это я к вам так благоволю… Может быть, мне и не стоило говорить об этом, так как не пришло еще время, но всякий раз, когда вижу ваш вопросительный взгляд, мне и в самом деле становится стыдно, что я изначально не посвятил вас в свои планы… Раз уж мы друзья… Начну с того, что я до смерти люблю талантливых людей. Из этого следует, что вы мне чрезвычайно симпатичны. А вот почему я выбрал именно вас в компаньоны, хочу наконец-то прояснить… – Он отхлебнул вина, с удовольствием сделал громкий глоток и продолжил: – Дело в том, что ваше искусство привораживает целые залы. Люди с охотой, сами того не подозревая, отдают вам на время свою душу. В эти часы все они – в вашей власти. И тут-то наступает мой черед. Тут я уже не медлю.

Сквозь высокопарный монолог подвыпившего черта до Чиркунова вдруг стал доходить страшный смысл его речей и поступков.

– Вы хотите сказать… – поразился Чиркунов, – что через меня забираете людские души?! Я бы никогда не догадался!..

Черт рассмеялся и поставил бокал на стол.

– Экий вы недогадливый! – Он испытующе на него посмотрел. – А вы разве – против?.. Что вам до тайников чужой души? Ваша-то в неприкосновенности, как я и обещал. Кроме того, мне кажется, мы справедливо поделили работу: вы богатеете и становитесь все знаменитее, а я… Впрочем, до меня вам не должно быть никакого дела. Не все ли равно, что стоит за успехом? В конце концов, вы можете гордиться столь дорогой платой за ваш талант.

– Но это ужасно! - воскликнул Чиркунов.

– Сами захотели узнать правду, милейший, – усмехнулся черт. – Вот ее и получили! Только, заклинаю, не принимайте это близко к сердцу… Может, я вам наврал.

– Зачем? – удивился Чиркунов.

– От скуки, – зевнул черт. – Не люблю провинцию: ни одного приличного заведения!..

– Так вы… и вправду наврали? – переспросил Чиркунов, уже не веря в искренность черта.

– Может, и наврал. – Черт нахмурился, немного раздосадованный тем, что сболтнул лишнее, достал из кармана жилетки золотую луковку часов, глянул на циферблат. – У-у-у! Пора спать!.. – И поднялся с кресла.

– Постойте! – воскликнул Чиркунов. Он вдруг ясно вспомнил все свои любовные похождения. – Ответьте: вы знакомили меня с невинными девушками с единственной целью – забрать их души?

Черт занервничал:

– Все-таки вспомнили!.. Моя вина! Немного расслабился – и на тебе!.. Ну, что ж, – нечистый холодно посмотрел в глаза Чиркунову, – вечер откровений продолжается!.. Вы верно подметили, мой поживший юный друг! Я действительно налаживал ваши любовные связи и по-своему пользовался ими. Я действовал наверняка. Одна невинная душа куда дороже сотни зрителей в зале!

– Да вы… подлец! – закричал Чиркунов и бросился с кулаками на черта. Не тут-то было!..

Нечистый вмиг исчез у дверей и вновь очутился в кресле.

– Сядьте, нелюбезный Илья Спиридонович! – ледяным тоном произнес он. – Коли вы так это воспринимаете, есть ли смысл в нашем договоре?

– Я разрываю его!.. – прохрипел бледный от гнева Чиркунов. – И – немедленно!

– Вы пожалеете об этом… – многозначительно произнес черт.

– Пускай! – закричал Чиркунов. – Я не желаю вам способствовать!

– Но ваша слава! – Черт удивленно повысил голос.

– Это – бесславье! – воскликнул актер.

– Все в мире относительно! – со злостью ответил черт и взмахнул своей сандаловой тростью. – Что ж, прощайте, Ромео!

Свеча на столе сразу погасла, а когда сама же зажглась, черта в комнате уже не было.

 

7

Чиркунов оглянулся и не узнал гостиничного номера. Он превратился в грязную и холодную меблированную квартиру с разорванными обоями и кислым запахом пива и щей. Постепенно сознание его прояснилось, и он понял, что вернулся туда, откуда и начал ту, другую, невероятную жизнь.

Чиркунов подошел к старому, обсиженному мухами зеркалу, и перед ним, как призрак из пелены тумана, возник полупьяный пожилой человек с угасшим взглядом.

 «Зачем же мы живем?..» – повторил Чиркунов шекспировскую фразу и вдруг почувствовал, как комок подкатил к горлу. Он опустился в старое дырявое кресло и с ненавистью швырнул в угол недопитую бутылку водки. Та стукнулась о стену, но на этот раз не разбилась. Горячие слезы обожгли его впалые щеки. Он вдруг подумал, что, может, зря так поступил. Может быть, можно было, в конце концов, как-нибудь обмануть черта. Хотя то, что и сам он оказался причастен к дьявольскому спектаклю, никак не оправдывало его. Зато крепла уверенность в правильности сделанного только что выбора.

Но Господь не простит. Господь строг. Он видит все сквозь величавые облака и каждому воздает по заслугам.

Чиркунов закрыл глаза и завыл, как запертая в доме собака.

А может, Господь все же простит его? Может, сможет разглядеть грешную, но по-своему невинную душу. Может, возьмет его в Рай, в тот Небесный Раек, где поют и читают стихи не понятые людьми актеры! Ах, эти счастливые мытари – собиратели наших душ и сердец!

Старый трагик лег на продавленный диван и, задувая свечу, прошептал последние слова Гамлета:

– «Конец – молчанье!..»

Спустя мгновение он уже крепко спал. Под тяжелыми веками  проносилась вся его феерическая жизнь: шумные гастроли, толпы поклонников, троны королей, керосиновый свет рампы, улыбка Ксении. И огромная пасть суфлерской будки, словно врата Ада, из которой громовыми раскатами доносился смех Господина-Из-Преисподней…

 

…Спустя три дня Чиркунова нашли мертвым, с улыбкой на лице. Когда парикмахер его побрил, то под нерасчесанной жесткой бородой вдруг обнаружилось красивое лицо молодого человека.

– Сколько же ему было лет? – удивился цирюльник, но этого никто уже не помнил.

Похоронили Чиркунова за оградой кладбища: как и всех артистов, кто решился связать свою грешную жизнь с волшебницей Мельпоменой.

…Что же касается портрета, написанного известным художником, то он висит в запаснике Саратовского музея. Правда, называется «Портрет неизвестного». О нем до сих пор спорят искусствоведы, предполагая, кто изображен на этом портрете. Одни говорят, что известный купец, другие – что почетный гражданин города. Но мы-то с вами точно знаем, с кого он был написан.

 

Не плакать и не злиться,

не ныть и не скорбеть,

а жаворонком взвиться

и – петь, и петь, и петь!

 

Не голосом – так сердцем,

не звуком – так душой, –

пока в Небесной дверце

зазор есть небольшой.

 

Покуда мне оттуда

все плещет синева, –

я буду ждать, как Чуда, –

Заветные слова!

  

Первое посещение Саратова

(Окончание)

 

…Ме­сто, ку­да меня при­вез­ли, ока­за­лось бо­га­той усадь­бой с трехэтаж­ным до­мом, сто­лет­ни­ми ли­па­ми и ле­бе­ди­ным пру­дом. Как только ка­ре­та въ­е­ха­ла на цен­траль­ную аллею, по мра­мор­ным ступеням особ­ня­ка сбе­жал су­хонь­кий ста­рик в ге­не­раль­ском мун­ди­ре. Его ли­цо све­ти­лось гос­те­при­им­ст­вом и лю­без­но­стью.

– На­ко­нец-то! – вос­клик­нул он, вы­тас­ки­вая меня за ру­ку из ка­ре­ты, и как бы ме­ж­ду про­чим спро­сил полицмейстера: – А где букинист?..

– В Управлении, со­глас­но ва­ше­му при­ка­зу, – от­ра­пор­то­вал тот.

– Вот и слав­но, – одоб­ри­тель­но кряк­нул ста­рик, – пусть не пу­та­ет­ся под но­га­ми! – Он взял меня за ло­коть. – Это пре­крас­но, что вас на­шли! Про­шу сю­да…

Мы во­шли в об­ви­тую хме­лем бе­сед­ку, где на ста­рин­ном ков­ре восточ­ной ра­бо­ты сто­ял на­кры­тый де­сер­том стол.

– Чем обя­зан?.. – спро­сил я.

– Очень мно­гим-с… – ус­мех­нул­ся гу­бер­на­тор, наполняя бо­калы. – Как толь­ко мои аген­ты ра­зуз­на­ли, что в нашем городе поя­ви­лись вы, госпо­дин Ска­зоч­ник, – он вы­тер усы сал­фет­кой, – мне стало спо­койнее за судь­бу государственно ценной вещи. Впро­чем, как я до­га­ды­ва­юсь, вам обо всем по­ве­дал этот бу­ки­нист… – Ге­не­рал начальственно нахмурил бро­ви. – Вы пой­ми­те… Предсказы­вающий камень – не частная игрушка!.. Маль­чиш­ка – случайный на­след­ник этой… гм-гм… вещи­цы… Он должен отдать его в руки человека… – Ге­не­рал выразитель­но посмот­рел на меня, – облеченного властью! У вас есть бе­зыс­ход­ные и бес­про­свет­ные исто­рии? Долж­но быть, есть! Я чувствую! Так вот, милейший, я сам бу­ду пла­тить вам за них по руб­лю в час.

Я сделал заинтересованное выражение лица и молчал.

Генерал уставился на меня хо­лод­ным взгля­дом, за­тем удовлетворенно хмык­нул:

– Бра­во! По­ни­маю лю­дей, умею­щих се­бя це­нить. Точ­нее: оце­нить. Что ж, в та­ком слу­чае, я пред­ла­гаю вам в день по десять руб­лей золотом. За те же ус­лу­ги… Пятнадцать! – Губернатор торговал мною, как полюбив­шимся рысаком. – Двадцать!

– Раз­ре­ши­те от­кла­нять­ся! – я ре­ши­тель­но встал из-за сто­ла.

Лю­без­ность вмиг сле­те­ла с ли­ца губернатора, как пух с одуванчика.

– Сядь­те! – Тон его стал жестким и шершавым. – На раз­ду­мье даю вам ров­но час! – Он вдруг кри­во улыб­нул­ся: – Вы ведь мо­же­те оказать­ся шпио­ном… Да вы за­ку­сы­вай­те!.. За­ку­сы­вай­те!.. – И вы­шел из бе­сед­ки.

Я си­дел воз­ле пре­крас­ных на вид тор­тов, ве­ро­ят­но вы­пи­сан­ных из столицы, но да­же не при­тро­нул­ся к ним. «Они хо­тят, что­бы сказка, которая во все вре­ме­на слу­жи­ла добру, сгу­би­ла ма­лень­ко­го человека! Ка­кие изо­щрен­ные мер­зав­цы!»

Сквозь ли­стья хме­ля бы­ла вид­на охрана с ружь­я­ми на­пе­ре­вес. Что-то на­до бы­ло при­ду­мать.

И тут я в за­дум­чи­во­сти опус­тил гла­за…

Я его сразу узнал.

Это был один из трех ковров-самолетов, хранившихся в бункере Музея Ковров. Бункер находился глубоко под землей, вход закрывался двенадцатью бронированными дверями. И это при том, что никому в современном мире не были известны слова команды управления.

Много лет бились над разгадкой заклинаний шифровальщики из Службы Безо­пас­ности, но впустую. Наконец дело было перепоручено Клубу Московских Сказочников. Таким образом, мы – сказочники – получили постоянный пропуск в бункер. Дело и у нас никак не шло. Однако что не происходит с человеческим сознанием в экстремальных обстоятельствах! Я только шепнул: «Раки-враки!» – как по краю ковра пробежала волнистая дрожь.

Я тихо добавил:

– Хвост собаки…

И вздрогнули разом все четыре угла.

– Трали-вали, мы не крали… – произнес я.

Конечно, заклинание звучало совсем не так. Но не могу же я, дорогой читатель, разглашать государственную тайну! Одно скажу: по-русски это совершенно непро­износимо: первое слово начинается с «мягкого знака», второе – с «твердого знака» и только третье – с «ы»!

Мы уже летели: я, стол и все диковинные пирожные.

Парк ог­ла­сил­ся кри­ка­ми и вы­стре­ла­ми. Ле­бе­ди, ду­мая, что на них нача­лась охо­та, оби­жен­но уле­те­ли в те­п­лые края, хо­тя был еще только ап­рель. На до­рож­ках на­ча­лась па­ни­ка, а ко­вер на­би­рал вы­со­ту. Я ле­тел высоко над го­родом.

Вдруг увидел внизу фигурку букиниста, рядом с которым стоял всего один охранник. Второй, как муха, попавшая в кисель, безуспешно пытался выбраться из канавы, которую скрывал подгнивший дощатый настил.

Первый пристав даже не заметил планирующего вниз ковра. Он решал сложную задачу: как и пленника не упустить, и помочь вылезти на тротуар вывалявшемуся в грязи товарищу. Букинист, напротив, во все глаза глядел на сказочное чудо.

Прохожие тоже уже позадирали головы вверх. Даже лошади, казалось, перешли с рысцы на шаг. Нельзя было терять ни секунды! Господин Меркурьев нагнулся, невзирая на окрик «чистого» стражника, и стал делать вид, что помогает «грязному», отвлекая внимание их обоих от зависшего прямо у них над головами ковра. Уже почти вытянув горе-охранника, букинист резко разжал пальцы, и тот снова бухнулся вниз. Вслед за ним с воплем и проклятиями слетел и второй.

Под хохот собравшейся поглазеть на зрелище толпы хозяин книжной лавки бесстрашно вскочил на ковер-самолет, и спустя несколько минут мы уже приближались к балкону дома Чижова.

Про­ле­тев ан­фи­ла­ду ком­нат, ко­вер юрк­нул в дет­скую и по­кор­но улегся на пол.

Боль­шое ок­но бы­ло за­дер­ну­то тя­же­лой што­рой, ча­ди­ла единственная све­ча. Двух­мет­ро­вая ба­рыш­ня в оч­ках си­де­ла ря­дом с кро­ва­тью и, кор­ча страш­ные гри­ма­сы, вы­ла на весь дом:

– Ты дол­жен мне его от­дать! Или се­го­дня но­чью, как все­гда, из гроба вста­нет мерт­вец!..

А в кро­ва­ти под бал­да­хи­ном ле­жал блед­ный ребенок, и по гла­зам его бы­ло вид­но, что жить он уже не хо­чет со­всем.

– Кто вам по­зво­лил сю­да вой­ти?! – Де­ви­ца вста­ла во весь свой гранди­оз­ный рост, за­дев го­ло­вой люс­т­ру. Оч­ки сле­те­ли с ее длин­но­го но­са и бол­та­лись на чер­ном шну­ре.

– А мы и не вхо­ди­ли, – воз­ра­зил я. – Мы при­ле­те­ли, мам­зель!

– Уби­рай­тесь-ка, ба­рыш­ня!.. – стро­го ска­зал букинист.

 А я раз­дви­нул што­ры, от­крыл ок­но в сад и за­дул све­чу.

– Это вам да­ром не прой­дет!.. – за­ши­пе­ла де­ви­ца Пе­ре­дря­ги­на, но тут уви­де­ла стол, ус­тав­лен­ный сла­до­стя­ми, и оне­ме­ла.

– Кыш! – крик­нул господин Меркурьев.

Она вы­ско­чи­ла из дет­ской с рас­кры­тым ртом.

– Пер­вая ата­ка от­би­та! – обрадовался бу­ки­нист.

– Здрав­ст­вуй, Ни­ко­лай! – Я присел на кровать к мальчику. – Хочешь, рас­ска­жу те­бе сказ­ку, ве­се­лую или пе­чаль­ную, ка­кую пожелаешь?

– Ве­се­лых ска­зок не бы­ва­ет… – Он без­у­ча­ст­но от­вер­нул­ся к сте­не.

– На­чи­на­ет­ся но­вая жизнь, Ни­ко­лень­ка! – лас­ко­во ска­зал бу­ки­нист. – Но­вая жизнь и но­вые сказ­ки! И но­вые хо­ро­шие дру­зья!

– Я ус­тал, – про­шеп­тал маль­чик и на­тя­нул одея­ло. – Я ум­ру… Я не отдал им камень… – И он ук­рыл­ся с го­ло­вой.

– Вы ви­ди­те, до че­го мож­но до­ве­сти со­вер­шен­но здо­ро­во­го ребенка?! – ска­зал бу­ки­нист Орест Мер­курь­е­в, бес­ко­неч­но огорченный. – Ты герой, Николай! Нельзя сломить волю благородного человека, даже если он – малое дитя! Ме­ня бес­по­ко­ит другое, – нароч­но гром­ко, что­бы и под одея­лом бы­ло слыш­но, обратился букинист ко мне. – Солнце се­го­дня го­ря­чо: как бы не рас­тая­ли на­ши изу­ми­тель­ные трофеи… Ес­ли че­ло­век ус­тал, я счи­таю, ему сле­ду­ет съесть кусок торта под на­зва­ни­ем «Форт».

Но маль­чик под одея­лом мол­чал.

– Как вы по­ла­гае­те, господин Мер­курь­е­в… «ПРО ДВУХ УП­РЯ­МЫХ ОС­ЛИ­КОВ» уме­ст­на ли бу­дет сказ­ка? – спро­сил я.

– Це­ли­ком по­ла­га­юсь на ваш вы­бор, – от­ве­тил бу­ки­нист, удоб­но устраиваясь в крес­ле.

– То­гда нач­нем. – Я пересел в крес­ло на­про­тив кро­ва­ти.

Из-под одея­ла по­ка­за­лось од­но ухо…

– В День Озе­ле­не­ния го­ро­да мой зна­ко­мый Ска­зоч­ник-волшебник про­ез­жал с те­леж­кой че­рез пус­тырь, что на Ка­мен­ной ули­це, и воз­ле обык­но­вен­но­го СЕМ­НА­ДЦА­ТИ­этаж­но­го до­ма ус­лы­шал зво­нок из будки те­ле­фо­на-ав­то­ма­та. Ска­зоч­ник снял труб­ку.

– До­б­рый день! – веж­ли­во ска­зал го­лос. – Это Ка­мен­ная ули­ца?

– Да, – от­ве­тил мой зна­ко­мый. – А вам ко­го?

– Ос­ли­ка, – по­про­сил го­лос.

– Ка­ко­го Ос­ли­ка? – уточнил Ска­зоч­ник (че­ло­век, дол­жен вам сказать, очень ос­ве­дом­лен­ный по всем во­про­сам). – Се­ро­го или Пегого?

– Пе­го­го, – от­ве­тил Го­лос. – Хо­тя, мож­но и Се­ро­го. Я дру­жу с обоими.

– Де­ло в том, – ска­зал мой Ска­зоч­ник, – что как раз сей­час они оба на ми­тин­ге под на­зва­ни­ем «Со­от­вет­ст­вие во всем».

– Ми­тинг – это так важ­но! – ска­зал Го­лос.

– Лич­но я не на­хо­жу ми­тин­ги важ­ным де­лом, – от­ве­тил мой знакомый. – Они ми­тин­гу­ют уже це­лый ме­сяц, а тол­ку нет. – Он хо­тел окон­чить раз­го­вор, но, по­сколь­ку Го­лос в труб­ке по­ка­зал­ся очень знакомым, не удер­жал­ся и спро­сил:

– Про­сти­те ве­ли­ко­душ­но, с кем раз­го­ва­ри­ваю?

– Ме­ня зо­вут, – лю­без­но от­ве­тил го­лос, – пес Гер­цог.

– Как же, как же! Очень при­ят­но! – ото­звал­ся Ска­зоч­ник. – Я все­гда смот­рю ва­шу про­грам­му по те­ле­ви­де­нию. Что вы нам по­ка­же­те в это вос­кре­се­нье? – спро­сил он, за­быв пред­ста­вить­ся.

– Пье­са бу­дет на­зы­вать­ся «Ка­мен­ные лбы», это из жиз­ни твердолобых уп­рям­цев, очень ве­се­лая пье­са. Мне, по­ни­мае­те ли, хотелось про­кон­суль­ти­ро­вать­ся с мои­ми друзь­я­ми, – объ­яс­нил известный ар­тист. – Уж они-то в уп­рям­ст­ве по­ни­ма­ют, – по­шу­тил он.

– В та­ком слу­чае, я про­сто обя­зан вам по­мочь! – зая­вил мой знакомый Ска­зоч­ник. – Надо не­мед­лен­но что-ни­будь при­ду­мать, чтобы они ра­зо­шлись по до­мам. Че­рез час оба бу­дут ждать ва­ше­го звонка. Желаю ус­пе­хов! – И он по­ве­сил труб­ку, не за­быв по­про­щать­ся.

А с пус­ты­ря до­но­сил­ся шум ми­тин­га.

– Мы не до­пус­тим! – кри­чал Пе­гий Ос­лик.

– Ни за что! – от­ве­ча­ло ему сра­зу сто го­ло­сов.

– Мы не по­зво­лим! – кри­чал Ос­лик Се­рый.

– Ни­ко­гда! – от­ве­ча­ло ему сра­зу сто дру­гих.

– Глав­ное – сто­ять на сво­ем! – кри­чал Пе­гий.

– Глав­ное – не ус­ту­пить! – кри­чал Се­рый.

– Ни­ко­гда! Ни в ко­ем слу­чае! – кри­ча­ли жи­те­ли.

Вес­на бы­ла в раз­га­ре, а не­сча­ст­ное на­се­ле­ние Ка­мен­ной ули­цы никак не мог­ло до­го­во­рить­ся по по­во­ду бла­го­ус­т­рой­ст­ва Ка­мен­ной улицы.

Сто­рон­ни­ки Се­ро­го Ос­ли­ка счи­та­ли, что раз ули­ца на­зы­ва­ет­ся Камен­ной, то сле­ду­ет вме­сто бес­смыс­лен­но­го ко­па­ния лу­нок и дурацкого са­жа­ния де­ревь­ев тас­кать ото­всю­ду кам­ни и ва­лу­ны, строить пе­ще­ры и гро­ты. Так, го­во­ри­ли они, бу­дет пра­виль­но и красиво. Кра­си­во и пра­виль­но.

Сто­рон­ни­ки же Пе­го­го Ос­ли­ка пред­ла­га­ли пе­ре­име­но­вать ули­цу в Оре­хо­вую, или Яб­ло­не­вую, или Виш­не­вую, а уж по­сле это­го са­дить, соот­вет­ст­вен­но, оре­хо­вый, яб­ло­не­вый или виш­не­вый сад. И это, говорили они, бу­дет пра­виль­но и кра­си­во. Кра­си­во и по­лез­но. По­лез­но и вы­год­но.

– Ни­кто не по­зво­лит ме­нять ис­то­ри­че­ское на­зва­ние! – кри­ча­ли «серые».

– По­стро­им го­род-сад! – обе­ща­ли «пе­гие».

А мой ска­зоч­ник по­ка­тил свою те­леж­ку пря­мо в са­до­вод­че­ский питомник и вер­нул­ся на ми­тинг с от­бор­ны­ми са­жен­ца­ми яб­лонь. Это был старин­ный рус­ский сорт «Ка­ме­нич­ка». На­зва­ние сор­та всех примири­ло.

– Со­от­вет­ст­вие во всем! – сра­зу ус­по­кои­лись «пе­гие» и отправились сажать сад.

– Со­от­вет­ст­вие во всем! – не сра­зу, но со­гла­си­лись и «се­рые» и отпра­ви­лись тас­кать кам­ни: грот с фон­та­ном, го­во­ри­ли они, еще ни одно­му са­ду не по­вре­дил, ни в ста­рые вре­ме­на, ни в но­вые.

А Ос­ли­ки ни­че­го не де­ла­ли. Предупрежденные Сказочником, они отпра­ви­лись по до­мам ждать звон­ка из­вест­но­го ар­ти­ста, чтобы дать ему полезную консуль­тацию…

– А что та­кое те­ле­фон? – спро­сил на­кры­тый одея­лом Коля.

– Съешь что-ни­будь, то­гда ска­жу. – Я по­ста­вил пря­мо на одея­ло вазу с одним из знаме­ни­тых тортов, ко­то­рых не сыс­кать боль­ше ни в каком ве­ке: кре­мо­вые баш­ни, шоко­лад­ные пуш­ки, оре­хо­вые яд­ра.

Маль­чик съел ма­лень­кий шо­ко­лад­ный флю­гер и спро­сил:

– А сем­на­дца­ти­этаж­ный дом – это до не­ба?

Он еще ни ра­зу не улыб­нул­ся, а с ули­цы уже раз­дал­ся цо­кот ко­пыт и звон шпор: вме­сте с ге­не­рал-гу­бер­на­то­ром под­ка­ти­ли на сво­их экипа­жах все наследники.

– Вот и осы на­ле­те­ли… – та­ин­ст­вен­но про­мол­вил букинист.

– Ок­ру­жить дом! – бес­но­вал­ся под ок­ном гу­бер­на­тор.

– Пря­чем­ся! – ско­ман­до­вал господин Меркурьев.

Втро­ем мы скры­лись за тя­же­лой што­рой, при­хва­тив с со­бой шоколад­ную пуш­ку и кув­шин с клю­к­вен­ным мор­сом.

– Ты из боль­шо­го го­ро­да, господин Сказочник?.. Из Пе­тер­бур­га или Мо­ск­вы? – торопливо зашептал мальчик. – С вами я ни­че­го не бо­юсь! А что та­кое те­ле­ви­де­ние?

– Тсс!..

Дом за­гу­дел жа­ло­ба­ми длин­ной ба­рыш­ни и ряв­кань­ем пол­ков­ни­ка. Дверь дет­ской рас­пах­ну­лась, при­быв­шие стол­пи­лись на ков­ре.

– Здесь ни­ко­го нет!.. – Ге­не­рал мет­нул страш­ный взгляд на де­ви­цу. – Они сбе­жа­ли!

Девица вздрогнула, в очередной раз потеряла очки с носа, но украдкой ух­ва­ти­ла-та­ки со сто­ла ку­сок мар­ме­лад­но­го тор­та.

– Обы­скать весь дом! – при­ка­зал озадаченный ге­не­рал: он узнал ковер и стол со сладостями из своей беседки.

Од­на­ко ни­кто не смог дви­нуть­ся с мес­та: все, именно как осы, окружи­ли стол, ста­ли есть и об­ли­зы­вать­ся.

– Сейчас будет весело, – пообещал я и прошептал из-за тяжелой шторы:

– Раки-враки! Хвост собаки… – Под­ни­мись и уне­си этих господ навсе­гда по­даль­ше от Ни­ко­лая!

Стоя­щие на ков­ре друж­но за­виз­жа­ли, ко­гда тот под­нял­ся в воз­дух и вы­ле­тел в ок­но.

– Это де­ло рук Тур­ции, гос­по­да!.. Нас пре­да­ли! Из­ме­на!.. – кри­чал гене­рал, стре­ляя в воз­дух.

– Вот и вто­рая ата­ка от­би­та! – воз­вес­тил букинист. – Ура!

– Они не вер­нут­ся? – спро­сил маль­чик.

– Нет, нет! – за­ве­рил его я. – Ни­ко­гда! Ни в коем случае!

– Му­чи­те­ли… – ска­зал маль­чик. – Пусть луч­ше и не взду­ма­ют возвращать­ся! Я ско­ро вы­рас­ту…

Бу­ки­нист от­вер­нул­ся, что­бы сте­реть сле­зу:

– Хо­чешь, ты бу­дешь жить у меня?..

На колокольне уда­ри­ли куранты.

– Это – Троицкий собор! Самый старый в городе! – гордо объяснил хозяин книжной лавки и добавил вдруг го­ло­сом Вар­ва­ры Кар­пов­ны (или это толь­ко мне по­ка­за­лось?): – Вам больше нельзя задерживаться.

– Ты ухо­дишь?.. – огор­чил­ся Николай. – А зав­тра?

– Нет, ми­лый, – от­ве­тил маль­чи­ку бу­ки­нист. – Наш гость от­бы­ва­ет навсегда. Но вы с ним бу­де­те пом­нить друг о дру­ге.

Тут от­ку­да ни возь­мись вы­ка­ти­лось по­гну­тое ве­ло­си­пед­ное колесо. «БОММ!.. БОММ!.. БОММ!.. Че­ты­ре! Пять! Шесть!»

Пе­ред моими гла­за­ми за­пля­са­ло зе­ле­ное пла­мя, я креп­ко зажмурился… БОММ!.. БОММ!.. от­крыл гла­за и уви­дел пе­ред со­бой дачу архитектора в Серебряном Бору.

Архитектор выглянул из гаража и, помахав мне, спросил, который час. Я ответил…

– Удивительное дело! – посетовал архитектор. – Вчера все часы в доме враз остановились. Просто мистика какая-то!..

 

 

 

 

Ах, как прекрасен был сюжет

российской жизни прошлых лет!

Казалось: есть в нем свой секрет –

да нет, увы, разгадки.

Прошли года. И даль времен

сокрыла множество имен,

Природы подтвердив закон:

что век эпохи – краткий.

 

Теперь все это старина...

Полузабытая страна,

где алым цветом бузина

пылает в огороде.

Страна подвалов и дворцов,

страна купцов, страна скупцов,

страна святых и подлецов –

которой нет в Природе.

 

Среди могильной тишины

ее герои видят сны.

Под шум берез, под звон сосны,

под тонкий свист метели –

им слышатся со всех сторон:

то колокольный перезвон,

то – смех балов, то – чей-то стон,

охота и дуэли.

 

Какое дело нам до них –

героев выдуманных книг –

средь исторических интриг

и продувных секретов?!

Зачем нам запах кислых щей

и блеск дождей, и плеск лещей,

и – множество других вещей

забытого сюжета?..

 

Затихнут наши голоса.

В глазах померкнут небеса.

Другие вырастут леса…

Но как-то на рассвете –

та жизнь, что канула вчера, –

одним лишь росчерком пера

начнется снова, как игра.

Уже в другом сюжете…

ЗЕР­КАЛЬ­НЫЙ БОГ

Я зер­ка­ло раз­бил

на ты­ся­чу кус­ков,

что­бы улыб­ка ми­лой

бы­ла со мной вез­де.

Но этим я ум­но­жил

и сле­зы, и пе­чаль...

 

(Отрывок монолога из старой пьесы)

 

Ре­пор­тер га­зе­ты «Го­род­ской листок» – Да­ни­ла Иго­ре­вич Ела­гин – про­снул­ся в то ут­ро в хо­ро­шем на­строе­нии. Его редак­тор – гос­по­дин Ши­ба­ев – впер­вые пред­ло­жил ему написать боль­шой ре­пор­таж об откры­тии «Ярмарки балаганов» в летнем увеселительном заведении. Оттого, что ее отдельные кабинеты и павильоны представляли собою как бы цепь вагончиков, горожане прозвали «ярмарку» Барыкинским вокзалом.

Не­смот­ря на вос­кре­с­ный день, Ела­гин под­нял­ся по привычке ра­но. Ста­ра­ясь не раз­бу­дить хо­зяй­ку, у ко­то­рой снимал весь второй этаж небольшого дома, сам со­грел во­ду для бри­тья и ко­фе, с ап­пе­ти­том съел ос­тав­лен­ные с ве­че­ра две ват­руш­ки с тво­ро­гом, слегка подсохшие за душ­ную июльскую ночь, и, на­пе­вая се­бе под нос арию «Я имени ее не знаю…», спус­тил­ся по кру­той и шат­кой ле­ст­ни­це во двор.

День обе­щал быть жар­ким. Да­ни­ла Иго­ре­вич вы­та­щил из потайного кар­ма­на се­реб­ря­ную лу­ков­ку ча­сов и, от­крыв ног­тем крыш­ку с изображени­ем ле­тя­ще­го аму­ра, гля­нул на вре­мя: золо­тая стрел­ка показы­ва­ла: во­семь-три­дцать пять.

В де­вять ча­сов ут­ра он дол­жен был за­бе­жать в ти­по­гра­фию (как ответ­ст­вен­ный за вос­крес­ный вы­пуск) и про­сле­дить, что­бы ну­мер вовремя по­пал в ру­ки маль­чи­шек-га­зет­чи­ков, ко­то­рые уже к де­ся­ти соби­ра­лись у две­рей.

Данила Игоревич быстрым шагом направился по делам, благо типография была неподалеку.

За­тем, по дав­ней при­выч­ке, Ела­гин плот­но позав­тра­кал в трак­ти­ре Се­ка­че­ва, а уж по­том намеревался за­нять­ся, как и каждый день, главной сво­ей ра­бо­той. Его инте­ресовало все: со­бы­тия, фак­ты, ис­то­рии, он знал, что го­ро­жа­не чи­та­ли, о чем спо­ри­ли или шеп­та­лись – везде: от кабаков до Дворянского собрания.

Го­род уже дав­но про­снул­ся, слыша­лись хо­зяй­ские ок­ри­ки, со­ба­чий лай. Из-за ка­ж­до­го за­бо­ра сви­са­ли пря­мо на ули­цу вет­ки со спе­лы­ми сли­ва­ми или яб­ло­ка­ми, ветер носил за­пах жа­ре­но­го лу­ка. Растрепанные воробьи плескались в густой пыли, которая в сырую погоду превращала незамощенные улицы в непролазную грязь…

До­воль­но час­то по­па­да­лись на­встре­чу зна­ко­мые ли­ца, и репор­тер то и де­ло сни­мал с го­ло­вы но­вень­кий ко­те­лок, куплен­ный лишь на прошлой не­де­ле, и, рас­кла­ни­ва­ясь, улыбался во все свое веснушчатое ли­цо.

Ела­гин был че­ло­ве­ком, не­дав­но вы­шед­шим из воз­рас­та так называемых «мо­ло­дых лю­дей», но ни на шаг не при­дви­нул­ся к лю­дям «со­лид­ным»: по-маль­чи­ше­ски ви­хри­лась его при­чес­ка, так же застенчиво он раз­гла­жи­вал свои пше­нич­ные усы, и так же, как и в недале­кой юно­сти, ужас­но сты­дил­ся вес­ну­шек. Одна­ко Валерия Провна веснушек не за­ме­ча­ла – сим­па­тич­ная де­вуш­ка во­сем­на­дца­ти лет, по отно­ше­нию к ко­то­рой у Да­ни­лы Иго­ре­ви­ча бы­ли са­мые серьезные намере­ния и для которой он сегодня зарифмовал несколько шутливых строк:

 

Напишу тебе письмо –

той, что всех милей.

Пусть летит оно само

к ветреной моей.

 

Ты лети, письмо, лети, –

бабочкой в сачок.

Не теряй его в пути,

легкий ветерок!

 

 

Они встре­ча­лись поч­ти це­лый год и ни ра­зу еще не поцелова­лись. Но что та­кое год, ес­ли мо­ло­дые лю­ди по­кля­лись веч­но лю­бить друг друга?!..

В это вос­кре­се­нье Ела­гин хо­тел со­вмес­тить при­ят­ное с полез­ным: при­гла­сить Ва­ле­рию Пров­ну по­се­тить с ним «Ярмарку ба­ла­га­нов». Они до­го­во­ри­лись встре­тить­ся ров­но в пол­день у наружной галереи Барыкинского вокзала.

 

Еще из­да­ли, сре­ди тол­пы го­ро­жан, сре­ди яр­ких шля­пок, цвета­стых плать­ев и жен­ско­го сме­ха – он уви­дел Ва­ле­рию, тер­пе­ли­во ожидающую его воз­ле афиш­ной тум­бы «те­ат­ра Афони­на».

Очень хороша была Валерия. На ней ладно сидела темно-зе­ле­ная юб­ка, ото­ро­чен­ная алы­ми бар­хат­ны­ми ро­за­ми, и бело­снеж­ная коф­та, от­де­лан­ная кру­же­ва­ми, очень ей шла, и ши­ро­ко­по­лая шля­па салатового цвета, с ис­ку­сст­вен­ны­ми цветами, была очень к лицу. А в ру­ках, затянутых в бе­лые перчат­ки, она дер­жа­ла зон­тик от солн­ца и ри­ди­кюль, ко­то­рый са­мо­лич­но, по рисунку из дамского журнала, вышила би­се­ром. За­ви­дев Да­ни­лу Иго­ре­ви­ча, Ва­ле­рия вспых­ну­ла, улыб­ну­лась и ра­до­ст­но помахала ему зон­том.

Ела­гин ус­ко­рил шаг и уже че­рез мгно­ве­ние приль­нул су­хи­ми губами к ее тон­кой те­п­лой ру­ке.

– До­б­рый день, Да­ни­ла Иго­ре­вич, – ти­хо про­из­нес­ла она, слов­но боясь рас­пле­скать пере­пол­няю­щее ее сча­стье.

– Здрав­ст­вуй­те, ми­лая Ва­ле­рия Пров­на, – от­ве­тил он ей тем же тоном, пред­ла­гая свой ло­коть. Она, улыбнувшись, взя­ла его под ру­ку.

– Не же­лае­те ли сель­тер­ской? – по­ин­те­ре­со­вал­ся Ела­гин. У самого входа стояла продавщица с «сиропной тележкой».

Ва­ле­рия кив­ну­ла в от­вет, и ее каш­та­но­вые ло­ко­ны на вис­ках затрепе­та­ли, как оль­хо­вые се­реж­ки на лег­ком вет­ру.

А еще он ей ку­пил пи­рож­ных и фунт чи­щен­ых оре­хов. Им было хорошо, весело и спокойно.

Да­ни­ла Иго­ре­вич дос­тал за­пис­ную книж­ку с зо­ло­тым обрезом, подарен­ную ему гос­по­ди­ном Ши­бае­вым за исполнитель­ность, и стал запи­сы­вать вся­кие ­раз­ные мыс­ли, при­шед­шие в го­ло­ву. Ва­ле­рия загляну­ла к не­му че­рез пле­чо и с удов­ле­тво­ре­ни­ем от­ме­ти­ла про себя, что круп­ный по­черк говорит о его ду­шев­ной доб­ро­те и щед­ро­сти.

Они обошли все, заглянули во все балаганы. По­бы­ва­ли в «Те­ат­ре уро­дов», где смот­ре­ли ко­ми­че­ский ба­лет. Страш­ные ли­цом и те­лом лили­пу­ты с кар­ли­цами тан­це­ва­ли дивертисменты из раз­ных спектаклей, вы­зы­вая у од­них зрителей лю­бо­пыт­ст­во и го­ме­ри­че­ский хо­хот, у большин­ст­ва же ото­ропь, страх и со­стра­да­ние.

В «Ба­ла­га­не фо­ку­сов» они уви­де­ли го­во­ря­щую го­ло­ву – то ли мужчины, то ли жен­щи­ны, ле­жа­щую на сто­ли­ке в блю­де, дающую жизненные со­ве­ты.

В водоеме с фонтаном по­ди­ви­лись на жен­щи­ну-ру­сал­ку. Она, заигрывая, под­ми­ги­ва­ла и без­звуч­но хо­хо­та­ла над изум­лен­ной публикой, по­сы­лая всем зри­те­лям «под­вод­ные» поце­луи.

В «Ин­дус­ском ба­ла­га­не» хро­мой фа­кир с хит­рю­щи­ми глазами и плохо при­клеен­ной бо­ро­дой про­ка­лы­вал се­бе булавка­ми ру­ки и уши. Ему при­би­ва­ли язык к сто­лу, а он откусывал зу­ба­ми рас­ка­лен­ные гвозди, гло­тал ля­гу­шек и золотых ры­бок, а по­том из­ры­гал все это обратно в стек­лян­ную бан­ку. Кро­ме то­го, пил ке­ро­син и извергал изо рта ог­нен­ные фон­та­ны.

В «Ме­ха­ни­че­ском те­ат­ре» скрипели и скрежетали колесики, запрятанные внутрь потешных кукол: ку­ка­ре­кал мед­ный пе­тух, гром­ко хло­пая крыль­я­ми и вер­тясь на ост­ром шпи­ле в раз­ные сто­ро­ны; фарфоро­вые тан­цов­щи­цы кру­жи­лись и кла­ня­лись; смеш­ные обезьянки из плю­ша, кор­ча умо­ри­тель­ные ро­жи, раска­чи­ва­лись на лиа­нах, сделанных из па­пье-ма­ше; рез­ная кук­ла-кре­сть­ян­ка тка­ла полот­но, а ее де­ре­вян­ный муж в это вре­мя под­но­сил ко рту чар­ку за чар­кой.

В ку­коль­ном балагане, именуемом «Вер­те­пом», тон­ко, звонко и весело хо­хо­тал вме­сте со зри­те­лем Пет­руш­ка, оду­ра­чи­вая всех подряд – от ле­ка­ря-ап­те­ка­ря до око­ло­точ­но­го.

Да­ни­ла Иго­ре­вич и Ва­ле­рия полюбовались с галереи видом на Волгу и подо­шли к «Ком­на­те сме­ха» уже к ве­че­ру: день проле­тел быст­ро и неза­мет­но… За­жгли фо­на­ри, от­ку­да-то гряну­ла му­зы­ка духово­го оркестра, а сни­зу от ре­ки взмет­ну­лись к не­бе­сам рос­сы­пи фей­ер­вер­ка.

Ела­гин пред­ло­жил де­вуш­ке про­ка­тить­ся в лод­ке, но ей захоте­лось по­ду­ра­чить­ся, и она поч­ти что си­лой за руку втащила его в «Зеркальный ба­ла­ган».

Со всех сто­рон их ок­ру­жи­ли стоя­щие на по­лу кри­вые зеркала, в которых от­ра­жа­лись не­мно­го­чис­лен­ные к то­му време­ни зри­те­ли. В основ­ном это бы­ли маль­чиш­ки, что прыгали по ком­на­те, крив­ляясь. И ведь бы­ло от че­го за­пры­гать на од­ной но­ге!.. В кри­вых зер­ка­лах, освещен­ных с бо­ков свечами, пля­са­ли и по­ка­зы­ва­ли язы­ки смеш­ные и страш­ные суще­ст­ва, по­хо­жие на трол­лей.

Ва­ле­рия и Ела­гин то­же уви­де­ли се­бя не в луч­шем све­те: он был похож на кар­ли­ка с ча­хо­точ­ны­ми, слов­но кар­то­фель­ные ро­ст­ки, ногами, и с го­ло­вой, как ба­ра­бан, она по­хо­ди­ла на ты­к­ву на ко­рот­ких нож­ках, а го­ло­ва девушки приняла форму керосино­вой лам­пы.

На­сме­яв­шись над со­бой вво­лю, мо­ло­дые лю­ди со­бра­лись бы­ло уходить, как вдруг (не ус­пел Да­ни­ла Иго­ре­вич опомниться) Ва­ле­рия исчез­ла пря­мо на его гла­зах, слов­но в ба­ла­га­не фо­кус­ни­ка: раз – и пропа­ла!..

Вна­ча­ле он по­ду­мал, что она ре­ши­ла над ним под­шу­тить, а са­ма неза­мет­но вы­скольз­ну­ла на­ру­жу, по­ка он хо­хо­тал пе­ред зер­ка­лом. Репор­тер вы­ско­чил из «Ком­на­ты сме­ха» и стал звать Ва­ле­рию по имени, но та слов­но сквозь зем­лю про­ва­ли­лась. То­гда он вер­нул­ся в бала­ган и при­нял­ся ис­кать ее за зеркалами, где то­же не на­шел. И самое стран­ное бы­ло то, что зер­ка­ло, пе­ред ко­то­рым стоя­ла Ва­ле­рия, те­перь уже ниче­го не от­ра­жа­ло, слов­но бы­ло оно обык­но­вен­ным стеклом, прислоненным к стене.

Не­до­уме­вая и те­ря­ясь в до­гад­ках, Ела­гин обе­жал все галереи вокзала, а за­тем за­спе­шил к Ва­ле­рии до­мой, все еще на­де­ясь, что это бы­ла ее бес­сер­деч­ная вы­ход­ка. Но, не най­дя де­вуш­ки, он добился лишь того, что на­пу­гал до смер­ти ее мать-старуш­ку. Ус­по­ко­ив, как мог, добрей­шую Ели­за­ве­ту Оси­пов­ну, он за­спе­шил к сво­ему дру­гу, сыщику Дмитрию Ищекину, из городско­го по­ли­цей­ско­го Управ­ле­ния, ко­то­рый снаб­жал его раз­ны­ми кри­ми­наль­ны­ми но­во­стя­ми.

А ведь как хо­ро­шо на­чи­нал­ся день! Да и про­шел со­всем непло­хо, даже мож­но ска­зать – прекрасно: Ела­гин впер­вые поце­ло­вал Ва­ле­рию Пров­ну, прав­да, в щеч­ку, как бы ненароком, слу­чай­но… Впро­чем, она, ка­жет­ся, да­же и не замети­ла это­го. А мо­жет, и об­ра­ти­ла вни­ма­ние, да, чтобы не смутить­ся, по­ве­ла раз­го­вор про фа­ки­ров. Зная не­мно­го ее харак­тер, Ела­гин по­ду­мал, что ко­ли ей бы­ло бы не­при­ят­но – Ва­ле­рия Пров­на тут же при всех вспых­ну­ла бы, как спич­ка. Значит, же­ла­ла его поце­луя…

Ах, где она, где?! Что за свя­точ­ная ис­то­рия?!..

 

Не­смот­ря на позд­ний час, сыщик был еще на служ­бе.

– Здо­ров, Ела­гин! – Ищекин энер­гич­но по­жал ему ру­ку. – Есть новости! Пред­став­ля­ешь? Шесть че­ло­век за од­ну не­де­лю! Ре­корд! Так и запиши.

– Что – шесть?.. – не по­нял Да­ни­ла Иго­ре­вич.

– Да про­па­ли они, про­па­ди все про­па­дом!

– Где?

– На устройстве балаганов. Ка­ну­ли, слов­но в чер­то­во болото!

– То­гда их уже семь… – вздох­нул Елагин.

– Что – семь? – пе­ре­спро­сил Ищекин.

– Толь­ко что на мо­их гла­зах про­пал седь­мой че­ло­век.

– Сам ви­дел?!

– Сам! – кив­нул ре­пор­тер. – Ва­ле­рия это!..

– Ва­ле­рия Пров­на?! – вы­та­ра­щил гла­за сыщик. – Ну и де­ла! Заколдован­ное ме­сто ка­кое-то!.. – Он дос­тал из порт­си­га­ра папи­ро­ску и за­ку­рил. – А ведь как не хо­тел да­вать ему разрешение!

– Ко­му?

– Басурману.

– Ка­ко­му басурману?

– Да фран­цу­зу – ба­ла­га­нщику, что арендует место! Ме­ня как бес попу­тал, про­сти гос­по­ди! Та­кой с ви­ду об­хо­ди­тель­ный, и улы­боч­ка под уса­ми. Тьфу! Ви­дать, что-то там у не­го не­чис­то… – Он гля­нул на Елагина – тот не­под­виж­но си­дел на сту­ле, уставив­шись в угол комнаты. – По­слу­шай!.. Сту­пай-ка ты, братец, до­мой да хо­ро­шень­ко ото­спись, а спо­за­ран­ку, как закон­чу де­жур­ст­во, вы­тря­сем мы из этого месье Жоржа все, что по­ло­же­но! Да­же боль­ше то­го! Иди-иди! А то лица на те­бе нет!

Он вы­про­во­дил Ела­ги­на на ули­цу, и тот по­кор­но от­пра­вил­ся домой.

В по­не­дель­ник, ед­ва про­снув­шись, Ела­гин тут же за­спе­шил в полицей­ское управ­ле­ние. Ищекина на мес­те не ока­за­лось: но­чью за горо­дом бы­ло со­вер­ше­но ка­кое-то убий­ст­во, и он выехал на ме­сто престу­п­ле­ния. Де­жур­ный пристав, сме­нив­ший его, не мог точ­но сказать, ко­гда «гос­по­дин сыщик» по­обе­щал вер­нуть­ся, впро­чем, Елагин и сам знал, что де­ло это не ско­рое.

То­гда он ре­шил от­пра­вить­ся в Барыкинское заведение сам, что­бы хоть что-ни­будь раз­узнать о странных исчезновениях на «Ярмарке балаганов». Кро­ме то­го, ре­пор­таж в га­зе­ту, что бы ни случилось, должен быть на­пи­сан.

Вокзал был поч­ти пуст, ес­ли не счи­тать двух околоточных надзирателей, скрываю­щихся во мраке нижней галереи, и несколь­ких нянек с деть­ми. В буд­ни ба­ла­га­ны открывались лишь вечером, и все, кто в них ра­бо­тал, от­ды­ха­ли целый день.

Про­хо­дя ми­мо «Те­ат­ра уро­дов», Ела­гин вдруг за­при­ме­тил сре­ди мон­ст­ров, стоя­щих за ог­ра­ж­де­ни­ем, од­ну кар­ли­цу с голо­вой, по­хо­жей на ке­ро­си­но­вую лам­пу, и те­лом ты­к­вой. Но не только это при­влек­ло его вни­ма­ние. На «ке­ро­си­но­вой лам­пе» си­де­ла ши­ро­ко­по­лая шля­па с бумаж­ны­ми цве­та­ми, а юб­ка по цве­ту и фа­со­ну бы­ла точь-в-точь как у Ва­ле­рии Пров­ны! Да­же зон­тик от солн­ца – один к од­но­му, а в при­да­чу еще и шел­ко­вые пер­чат­ки, что бы­ли на­де­ты, ско­рее, на ка­кие-то кривые суч­ки, чем на ру­ки. Ела­гин за­стыл в изум­ле­нии, затем приблизил­ся к решет­ча­той ог­ра­де.

По­ма­нив ру­кой «ке­ро­си­но­вую лам­пу», он спро­сил ее имя, на что уроди­на вы­та­ра­щи­ла свои по­ро­ся­чьи глаз­ки, а из гор­ла вырвал­ся крик, на­по­ми­наю­щий кле­кот ди­кой пти­цы.

– Бе­не-ме­не! – ска­за­ла она и по-иди­от­ски рас­смея­лась.

И все уро­ды, стоя­щие за огра­дой, рас­смея­лись то­же. Но смех этот не ве­се­лил ду­шу, а на­во­дил ти­хий ужас.

– Шаш­ши, шаш­ши, шаш­ши-на!.. – про­дол­жа­ла ле­пе­тать «тыква» с зон­ти­ком. – Крр, фрр, жрр!..

– Не драз­ни­те их! – раз­дал­ся ря­дом чей-то не­до­воль­ный голос с иностран­ным ак­цен­том.

Да­ни­ла Иго­ре­вич обер­нул­ся и уви­дел не­вы­со­ко­го рос­та госпо­ди­на в ци­лин­д­ре. На нем был чер­ный стро­гий кос­тюм, бело­снеж­ная манишка и ла­ко­вые штиб­ле­ты. Его худощавое лицо обрамляли пышные вьющиеся волосы до плеч, под орлиным носом топорщились густые смоляные усы, концы которых были завиты в колечки, а в руке он держал трость с хрустальным набалдашником в виде шара. Он прон­зи­тель­но смот­рел на Ела­ги­на и хо­лод­но улы­бал­ся.

– Что вам угод­но, су­дарь? – спросил гос­по­дин у ре­пор­те­ра. – Я – владе­лец яр­мар­ки.

– Вы-то мне и нуж­ны! – об­ра­до­вал­ся Ела­гин и представился: – Хочу на­пи­сать ста­тью о ва­шей заме­ча­тель­ной яр­мар­ке.

По­след­ние сло­ва про­из­ве­ли на ме­сье Жоржа долж­ный эффект.

– Про­шу! – Он гос­те­при­им­но улыб­нул­ся и представился: Жорж Невидаль!.. — И жес­том при­гла­сил ре­пор­те­ра в павильон, служа­щий адми­ни­ст­ра­тор­ской.

Пред­ло­жив Даниле Игоревичу крес­ло и боль­шую чаш­ку души­сто­го чаю, фран­цуз стал рас­ска­зы­вать о сво­ей яр­мар­ке. О том, как еще его дед по­ло­жил ей на­ча­ло, а по­том де­ло продолжил отец, и вот, по­сле его смер­ти, един­ст­вен­ным владель­цем всех ба­ла­га­нов стал он сам и уже три­дцать лет разъ­ез­жа­ет по всей Ев­ро­пе, по­ка­зы­вая раз­ные чудеса.

Пре­рвав сей рас­сказ и из­ви­нив­шись, Ела­гин поинтересовал­ся «Театром уро­дов».

– О! – энер­гич­но за­ки­вал го­ло­вой месье Невидаль. – Я считаю это приобретение своей самой большой удачей.

– Где же вы бе­ре­те?.. – Ела­гин замялся, не желая невольно оскорбить несчастных, среди которых, может быть, находилась и любимая Валерия. Хотя в это невозможно было поверить.

– Монстров? – нимало не смущаясь, с восторгом уточнил басурман. – О мо­ей яр­мар­ке зна­ют по­всю­ду, и при­во­зят их теперь доволь­но часто…

– Кто привозит? – неутомимо продолжал рас­спро­сы репортер.

Француз отвечал довольно уклончиво:

– Честно говоря, я и сам не знаю… Чаще всего – нахожу поутру возле балагана. Но я бе­ру да­ле­ко не всех, а лишь самых ужас­ных или по­теш­ных. Вот вче­ра но­чью, к при­ме­ру, кто-то дос­та­ви­л, с позволения ска­зать, ба­рыш­ню. При­шлось выло­жить за нее не­ма­лую сум­­му, но я не жа­лею!.. – Он рассмеял­ся, а Данилу Игоревича отчего-то всего передернуло. – Да вы ее толь­ко что виде­ли: в шляп­ке и с зон­ти­ком. Очень забав­ный эк­зем­п­ляр!.. Кста­ти, интересно, что в по­след­нее время та­ких лю­дей-мон­ст­ров ста­ло зна­чи­тель­но боль­ше, чем еще год на­зад.

– Как же это объ­яс­нить? – полюбопытствовал Ела­гин.

Француз становился ему все более неприятен.

– Не знаю!.. – по­жал он ху­ды­ми пле­ча­ми. – Как не знаю и того, откуда и кто они.

– А спро­сить у них са­мих?..

– Увы, ме­сье! – раз­вел ру­ка­ми Невидаль. – Бес­по­лез­но!.. Пол­ные идио­ты!.. С тру­дом по­ни­ма­ют, что от них тре­бу­ет­ся. Вот и при­хо­дит­ся дрес­си­ро­вать их, как на­стоя­щих зве­рей. Ко­го-то по­ощ­ряешь кус­ком сахара, но, в ос­нов­ном, пус­ка­ешь в де­ло плет­ку.

Елагина пробрала дрожь, лишь только он пред­ста­вил, что там, среди этих «полных идиотов», дрес­си­ру­е­мых плеткой, возможно, находится его Валерия…

– Ска­жи­те, – за­дал он следующий во­прос, стараясь скрыть волнение, – а где вы бе­ре­те кри­вые зер­ка­ла для «Ком­на­ты смеха»?

– О! Я по­ку­паю их у Гу­ля­ки, что жи­вет на той стороне Глебучева оврага.

– Как его фа­ми­лия? – спро­сил ре­пор­тер, дос­та­вая за­пис­ную книжку.

– Я же ска­зал: Гу­ля­ка! Те­рен­тий Гу­ля­ка – зер­каль­ных дел мас­тер. О нем зна­ют все вла­дель­цы уве­се­ли­тель­ных балаганов не толь­ко по России!.. Но теперь он работает только на меня: заключил выгодный контракт!.. – Балаганщик рассмеялся и хвастливо щелкнул языком. – Хорош мастер! Ничего не скажешь! Да и я прилично плачу…

– Странно… – заметил вдруг Елагин. – А мне показалось, что этот ваш Гуляка – не очень-то умелый мастер.

– Что такое?! – Черные брови хозяина ярмарки взлетели вверх.

– Да вот несколько зеркал в вашем балагане выглядят точь-в-точь как самые обыкновенные стекла. И что странно: одно из них – именно то, в котором исчезла моя невеста.

Месье Жорж внезапно смутился:

– То есть, как исчезла?! Что за шутки?! В моем балагане?!..

– В желтом. Во втором слева, – уточнил Елагин, наблюдая за выражением лица балаганщика.

– Этого не может быть! – Тот резко поднялся с кресла и тут же полюбопытствовал вполшепота: – Вы и в полицию успели сообщить, милейший?

– Успел, – честно признался Елагин.

Француз закусил губу и неодобрительно покачал головой:

– Поспешили, Данила Игоревич, да-да, определенно поспешили!.. – И он так глянул на репортера, что у того больно зарябило в глазах. А еще Елагина удивило: откуда этот басурман знает его полное имя?..

Внезапно шаль­ная мысль при­шла к Ела­ги­ну. Он проморгался, поднял­ся и стал рас­кла­ниваться.

– Так ко­гда же вый­дет ста­тей­ка? – вновь по­ин­те­ре­со­вал­ся Жорж Неви­даль учтивым тоном, про­во­жая гос­тя до две­рей.

– Ка­кая ста­тей­ка? – не по­нял Да­ни­ла Иго­ре­вич. – Ах, да! В завтрашнем ну­ме­ре!.. Я вам за­не­су один эк­зем­п­ляр.

– Два, – по­про­сил фран­цуз. – Для ма­ман в Мар­се­ле…

Ела­гин по­обе­щал и по­спе­шил на улицу.

 

На Живодерском мосту Ела­гин при­щу­рил­ся от мно­же­ст­ва слепящих сол­неч­ных бли­ков. Он от­вел гла­за в сто­ро­ну и ужаснул­ся. Весь овраг был по­крыт по­хо­жи­ми на ко­ря­ги кривыми де­ревь­я­ми, которым и названия-то в при­ро­де не бы­ло. А ведь вес­ной, гу­ляя здесь с Ва­ле­ри­ей, они с вос­тор­гом смотре­ли на неж­ную зе­лень фруктовых садов: яблоневых, грушевых, вишневых, что росли тут с незапамятных времен. Что же случилось те­перь?..

Пораженный увиденным, Данила Игоревич побрел вдоль берега. Он и сам не за­ме­тил, как во­шел в рас­кры­тые на­стежь во­ро­та. Вошел – и остановился… Весь двор был заставлен зер­ка­лами: вы­гну­ты­ми и вогнуты­ми, вол­ни­сты­ми и реб­ри­сты­ми. Но не было сре­ди них ни одного нор­маль­но­го. Стек­ла, покрытые амаль­га­мой, со­хли на солн­це, а ря­дом гу­ля­ли пе­ту­хи и ку­ры, от­ра­жа­ясь в зер­ка­лах то ли страу­са­ми, то ли крылатыми жи­ра­фа­ми.

Над во­ро­та­ми ви­сел ку­сок ржа­во­го рель­са с при­вя­зан­ным к не­му молот­ком. Ела­гин уда­рил по рель­су не­сколь­ко раз.

На крыль­цо добротного деревянного дома тут же вы­шел высо­ко­го рос­та му­жик с пе­гой ок­ла­ди­стой бо­ро­дой. Одет он был про­сто: широкие шта­ны, заправленные в сапоги, и ру­ба­ха, по­верх ко­то­рой топор­щил­ся ко­жа­ный фар­тук.

– До­б­рый день! – при­вет­ли­во крик­нул репортер.

Му­жик не от­ве­тил. Он сто­ял не­под­виж­но, ожи­дая, ко­гда тот подойдет к не­му сам. Так по­сту­па­ют лю­ди гор­де­ли­вые или осторожные.

Ела­гин по­до­шел.

– Вы – Те­рен­тий Гу­ля­ка? – спро­сил он.

– Ну, я… – от­ве­тил му­жик. – Же­лае­те сде­лать за­каз?..

– Я, соб­ст­вен­но, не за за­ка­зом… – на­чал Ела­гин.

– То­гда за­чем?

– Я – из га­зе­ты, – пред­ста­вил­ся ре­пор­тер.

– И че­го?.. – на­су­пил­ся мас­тер.

– Хо­тел бы у вас кое-что вы­яс­нить.

– А чо тут вы­яс­нять? – за­вол­но­вал­ся вдруг Гу­ля­ка. – Не­че­го выяснять!..

– Да вы не бес­по­кой­тесь! – мир­но ска­зал Ела­гин и ре­шил, что напал на пра­виль­ный след. – Я, ви­ди­те ли, на­счет кри­вых зер­кал…

– Ни­че­го я не бу­ду вы­яс­нять! – И Гу­ля­ка скрылся в до­ме.

– По­стой­те! – крик­нул ему в ­спину ре­пор­тер. – Ес­ли вы не расскаже­те все мне, зав­тра тут ­бу­дет по­ли­ция!..

Гу­ля­ка пу­лей вы­ле­тел на крыль­цо:

– За­чем по­ли­ция?! По­че­му по­ли­ция?! Ни к че­му мне полиция!

– За ва­шим до­мом дав­но сле­дят, – соврал Ела­гин.

Зе­ркаль­ный мас­тер рух­нул на крыль­цо и, взяв­шись за голову, закачал­ся из сто­ро­ны в сто­ро­ну.

– О, гос­по­ди! – сто­нал он. – Знал ведь, что этим все кончится!.. – Затем под­нял голову и спро­сил: – А вы что хо­ти­те разуз­нать?..

– Все! – внушительно от­ве­тил Ела­гин. – От на­ча­ла и до конца!

– За­чем вам-то?

– Еще не знаю, но чув­ст­вую, что ва­ша тай­на по­мо­жет раскрыть мою.

Гу­ля­ка по­смот­рел на не­го от­чаянным взгля­дом и гром­ко кряк­нул:

– Со­гла­сен!.. Нет мо­чи но­сить в ду­ше грех!..

Он за­пер дом на ключ и мол­ча по­ма­нил Ела­ги­на со дво­ра. Они шли огородами минут пять, остановились возле лодочного сарая… Гуляка отпер дверь темного, пахнущего гнилью строения и в ответ на удивленный взгляд ре­пор­те­ра прошептал:

– Глав­ное: по­даль­ше от ре­ки…

Данила Игоревич почувствовал неприятный холодок, но зашел внутрь, се­л на пе­ре­вер­ну­тую лод­ку и вопрошающе уставился на зеркальщика.

– Бо­га ра­ди, от­вер­ни­тесь! – попросил тот.

– Это еще за­чем?! – насторожился было Ела­гин.

– Мне так легче говорить: не смогу видеть вашего взгляда.

Да­ни­ла Иго­ре­вич пересел впол­обо­ро­та от Гуля­ки.

 

«Жил-был зер­каль­ный мас­тер – Те­рен­тий Ива­но­вич Гу­ля­ка. И хоть фа­ми­лию но­сил раз­ве­се­лую, сам в рот не брал ни капли, лишь трудил­ся с ут­ра до но­чи, не по­кла­дая рук. Де­лал вся­кие-раз­ные зеркала: и на заказ, и на про­да­жу, и на­стен­ные, и для трю­мо, а кокеткам да мод­ни­цам – и во­все кро­шеч­ные: чтоб в ри­ди­кюль влезали».

Так или при­мер­но так сле­до­ва­ло бы на­чать эту ис­то­рию, но Гу­ля­ка то­ро­пил­ся, сби­вал­ся, заи­кал­ся; сло­вом, Ела­гин с тру­дом по­нял, о чем тот го­во­рит… А рас­ска­зал он вот что…

Про­зва­ли Гу­ля­ку в го­ро­де Зер­каль­ным Бо­гом, ибо де­лал он зеркала та­кие ров­ные и бле­стя­щие, что, как ни смот­ри – не найдешь ни щербиноч­ки, ни пау­ти­ноч­ки, ни пу­зырь­ка, ни пятныш­ка. За­гля­де­нье – и толь­ко!..

Но вот од­на­ж­ды, недели с две назад, поя­вил­ся из зер­ка­ла че­ло­век. Вернее, не че­ло­век, а чу­ди­ще в че­ло­вечь­ем об­ли­ке: весь лы­сый, блестя­щий, слов­но по­кры­тый рту­тью. В руке – трость с хрустальным набалдашником в виде шара.

– А зна­ешь ли ты, кто я? – спро­сил он у по­мерт­вев­ше­го от стра­ха Гуля­ки.

Тот мол­ча за­мо­тал го­ло­вой.

– Я – Зер­каль­ный Бог, – от­вет­ст­во­ва­ло чу­ди­ще. – Мои владе­ния везде, где есть от­ра­же­ние: будь то са­мо­ва­р или гладь воды… И мне непри­ят­но слы­шать, как те­бя кличут мо­им име­нем! За это я возь­му твоего сы­на, а ко­ли еще раз ус­лы­шу – за­бе­ру и са­мо­го.

За­дро­жал зер­каль­щик, упал пред лы­сым чу­ди­щем на ко­ле­ни и стал го­ло­сить и мо­лить его не от­ни­мать сы­на.

Ус­мех­нул­ся Зер­каль­ный Бог:

– Лад­но, – го­во­рит. – По­ми­лую. Но не по жа­ло­сти, а по догово­ру.

– По ка­ко­му еще до­го­во­ру?.. – про­шеп­тал зер­каль­щик ни жив ни мертв.

– Да вот по ка­ко­му, – от­ве­ти­ло чу­ди­ще и при­каз­ным то­ном молвило: – С се­го дня ты боль­ше не бу­дешь мас­те­рить про­стые зеркала, а станешь от­ли­вать стек­ла кри­вые. И чем кри­вее – тем лучше. А ко­ли ослу­ша­ешь­ся – най­ду я твое­го сы­на вез­де, да­же в чужих зрач­ках. – И стукнул тростью об пол. – А продавать их будешь только месье Жоржу – владельцу увеселительных балаганов, что прибудет в город завтра…

Сказал – и исчез.

С того часу стал Гу­ля­ка де­лать зер­ка­ла уве­се­ли­тель­ные и относить их в балаган приезжего француза.

– За­чем это по­на­до­би­лось Зеркальному Богу? – спро­сил Дани­ла Игоре­вич, вы­слу­шав рас­сказ.

– Ох! – за­сто­нал в от­ча­я­нии мас­тер. – Это и есть его главная тайна.

– А вы не бойтесь, Те­рен­тий Ива­ныч! Расскажите!.. Я и сам уже о многом догадался. Вме­сте что-ни­будь при­ду­ма­ем… – сказал и не поверил в то, что произнес…

Внимательно посмотрев на горестно сгорбленные пле­чи Данилы Игоревича, Гуляка вдруг догадался:

– Ви­дать, и вас бе­да кры­лом за­це­пи­ла?..

– Не­вес­та моя в зеркале ис­чез­ла, – при­знал­ся Ела­гин. – Пря­мо на гла­зах.

– Моя ви­на! Ка­юсь! – со­кру­шен­но ска­зал зер­каль­щик и поведал про злой умы­сел Зер­каль­но­го Бо­га. На­дое­ло то­му отра­жать да ко­пи­­ро­вать Мир Бо­жий, вот и на­ду­мал он со­здать свой ориги­нальный мир, что­бы в даль­ней­шем за­вое­вать всю зем­лю и по­бе­дить ее кра­со­ту злом и уродством. Из зер­кал явля­ют­ся на свет уро­ды да кар­ли­цы, а нормальные лю­ди пропа­да­ют!.. — И не толь­ко лю­ди, но и при­ро­да! – вздох­нул мас­тер. – Не­бось, ви­де­ли, что с бе­ре­гом сде­ла­лось…

– Вер­но! Так оно и есть!.. Те­рен­тий Ива­ныч, пойдете со мной к басурману?

– Нет-нет! – испуганно замахал руками Гуляка. – Я и так много вам выболтал… За сына боюсь…

– Жаль, – ответил Елагин. – Тогда я один.

И, не прощаясь, заторопился в город.

 

Он спешил к вокзалу, словно боясь опоздать на поезд. На «Ярмарке балаганов» вбежал на крыльцо администраторской и что есть силы дернул дверную ручку. Однако дверь была не заперта. Елагин шагнул в кабинет. В полутьме, среди зажженных свечей, сидел за столом месье Жорж.

Елагин увидел его и остолбенел от удивления. Нет, скорее, от ужаса! Балаганщик был без своих пышных смоляных усов и без вьющейся кольцами шевелюры. Его яйцеобразная лысина блестела серебром, словно бок начищенного самовара, в котором отразились все предметы вокруг и сам Елагин. Он увидел себя – крошечного и беспомощного – где-то на лбу месье Жоржа.

– Я слушаю тебя, – глухим голосом сказал балаганщик.

Елагин облизнул сухие губы и промолвил:

– Верните мою невесту… Она у вас.

– Ее у меня нет, – чуть раздраженно ответил тот.

– Она у вас, – твердо сказал Елагин. – Ведь я теперь знаю, кто вы!..

– Кто?! – вскричал француз, вскакивая на ноги. – Ну, кто?!.. – Он поднял над головой свою трость с хрустальным шаром. – Кто я?!

– Зеркальный Бог, – выдохнул Данила Игоревич. – Вы и есть он!

Зеркальный Бог рассмеялся злым смехом и, бросив трость на стол, сдернул с себя перчатки. Его руки оказались такими же блестящими, как и голова.

– Ты поступил неосмотрительно, репортер! – усмехнулся он, разминая пальцы рук. – Вечно ты суешь свой нос не в свои дела!.. За что и будешь наказан. Я превращу тебя в самого отвратительного карлика на свете! И Гуляку тоже. За его длинный язык. И сына Гуляки! И всех жителей вашего города С.!!!

Зеркальный Бог хотел взять свою трость, чтобы совершить колдовство, но его опередил Елагин. Он схватил трость, размахнулся и со всей силы опустил хрустальный шар на зеркальную голову.

Идол тут же разлетелся на тысячи кусков. Осколки зазвенели, загремели, забряцали на тысячу ладов, покатились по полу, закатились в щели, вспыхнули и – пропали.

Елагин стоял ослепленный и оглушенный, ничего вокруг не видя. Он даже не заметил, как в павильоне оказались полицейские во главе с Ищекиным. Их привел Гуляка, который испугался за жизнь репортера.

Данилу Игоревича вывели наружу, на воздух, где ему и полегчало: в павильоне витали пары ртути. Был ранний вечер, на «Ярмарке» собиралась праздная публика. Слухи о Зеркальном Боге уже каким-то образом разнеслись по всему городу, так что от зевак не было отбоя.

Среди толпы наш герой увидел Валерию Провну. Она была живаздорова, как и все горожане, которых заколдовал «месье Жорж».

– Добрый вечер, Данила Игоревич, – произнесла она, словно они вовсе и не расставались.

– Здравствуйте, милая Валерия… – глупо и счастливо улыбнулся Елагин и протянул ей стишки, накануне написанные.

 

А вскоре, вместо чинной помолвки, молодые сразу сыг­ра­ли веселую свадь­бу. По­дар­ков бы­ло очень мно­го – кра­си­вых и доро­гих, но не бы­ло сре­ди них ни од­но­го зер­ка­ла. Так ре­ши­ла не­вес­та. Да и зачем? По­ка мы мо­ло­ды – и так кра­си­вы, а в старос­ти и смот­реть-то на се­бя бы­ва­ет против­но. А уж ко­гда пом­рем, то и за­на­ве­ши­вать бу­дет не­че­го. Эх!.. Трени-брени!..

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1]  [2] [3] [4]

Страница:  [2]