ЦЕЛИТЕЛЬ ВРЕМЕНИ

 

1

Случилось это в Вольском уезде, что у Змеевых гор, в имении помещика Кирилла Егоровича Ростовцева – бывшего присяжного поверенного.

А начну я рассказ с осеннего вечера, когда Кирилл Егорович  бесплодно прождал весь день двух своих старых приятелей, что обещались приехать из города и скоротать с ним вечерок за картами. Вечерело в это время рано, и на душе от этого делалось муторно и противно. И лето было холодное. И «бабье» лето – дождливое. И осень с ветрами. Впрочем, как думал Ростовцев: «какие нынче бабы – такое и лето». Словом, не дождавшись гостей, в последний раз прогулялся Кирилл Егорович до ворот, и в мрачном настроении духа он уж собирался подняться на крыльцо, чтоб войти в дом.

Но в тот самый миг за плетнем внезапно зазвенел колокольчик, и в ворота усадьбы влетел фаэтон, запряженный двойкой лошадей с безумно горящими глазами.

Последний луч надежды зажегся было в душе Ростовцева вновь, но, присмотревшись, Кирилл Егорович понял, что экипаж совсем чужой, лошади незнакомые, а вместо кучера некий господин с насмерть перепуганным лицом.

Едва лошади остановились, незнакомец спрыгнул с подножки и, размахивая небольшим саквояжем, со всех ног понесся к крыльцу. Одет он был старомодно и неряшливо: цилиндр на боку, а из-под ворота плаща топорщился один конец воротничка от сорочки.

Едва завидев Ростовцева, незнакомец закричал, задыхаясь на бегу:

– Скажите, сударь, далеко ли до пристани?!..

– Пристань вовсе в другой стороне! – подивился Кирилл Егорович географическим познаниям незнакомца.

– Опять в другой?! – растерялся тот и так вцепился в перила, будто за ним гналась шайка отпетых разбойников. – Господи! – простонал он. – Да уеду ли я когда-нибудь отсюда?!.. – И, присев на ступеньку, зарыдал во весь голос.

– Пройдите в дом, сделайте милость! – тронул его за плечо Ростовцев, а сам несколько раз кинул взгляд за ворота: нет ли кого следом. Мало ли что может случиться в уездной глуши, да еще невдалеке от Змеевых гор.

Они вошли в дом. От растерянности хозяин даже не заметил, что гость забыл обтереть ноги о половик и на чистом паркете остались грязные следы от его немодных штиблет. Он провел незнакомца в гостиную, где вовсю пылал камин, усадил и, предложив выпить чаю с дороги, приготовился слушать. Однако прежде всего незнакомец подбежал к окну и долго всматривался в темные стекла.

«Лицо определенно знакомое, – решил Ростовцев. – Вот только не вспомню, где я мог его видеть?..»

– За вами гонятся? – насторожился он.

– Не знаю, сударь, – через плечо обронил незнакомец. – Сейчас все объясню.

Наконец, успокоившись, гость снял цилиндр, поставил саквояж на пол, бросил плащ на спинку кресла и сел напротив хозяина дома.

– Простите за невольное вторжение, – сказал он, дрожа всем телом. – Я совсем потерял голову. То, что со мной произошло, даже страшно вообразить… О-о! Простите! – И тут же представился: – Тюхин. Фаддей Закатович. Часовых дел мастер из Саратова.

«Вот отчего он мне знаком!» – сразу успокоился Ростовцев и вспомнил, как в прошлом году, будучи в Саратове, пытался починить механизм карманных часов фирмы Фаберже. Однако никто не смог справиться с поломкой. Лишь в мастерской на Почтамтской ему тут же все и наладили. Фаддей Закатович и был этим мастером.

– Кирилл Егорович Ростовцев! – представился в ответ хозяин дома. – Бывший присяжный поверенный. – И так, между прочим, браво добавил: – Председатель Охотничьего клуба!

– Слава богу! – в облегчении вздохнул Тюхин. – Теперь-то я, наконец, в полной безопасности.

– Вам что-то угрожает? – спросил Ростовцев, не испытывая особого желания оказывать гостеприимство часовых дел мастеру: не по чину!

– Решайте сами… – развел руками часовщик и поведал свою невероятную историю.

 

2

Был Фаддей Закатович Тюхин часовщиком в Саратове знаменитым. За двадцать лет работы обзавелся такой клиентурой, что любо-дорого посмотреть. Кому только часы не ремонтировал! И купцам, и графам, и господам артистам. И даже священ­никам. Всех в городе знал: от вокзала Барыкина до последней усадьбы на Дворянской! Чинил он часы напольные и настенные, с гирями и с пружинным ходом, часы нагрудные и для путешествий, настольные и часы-автоматы, часы с маятником и даже иностранные часы Распятие, где по обеим сторонам креста располагались фигуры Девы Марии и Иоанна Крестителя. А больше всего пришлось на его веку ремонти­ро­вать часов каминных. С пастушками да с цыганками бронзовыми. С боем и с музыкой. Даже с гимном: «Боже, Царя храни!..» А однажды починил башенные, правда, не настоящие куранты, а маленькие. Были они вмонтированы прямо в картину. На ней городской пейзаж, маслом написанный, площадь с ратушей. А на башне те самые часы. Назывались они «часами в рамке». Оригинальная, скажу вам, штука!

И знали Фаддея Закатовича не только в городе, но и по всей губернии. Приглашали его с большой охотой во все уезды. А уж в скольких имениях он побывал – и не упомнит.

Однажды весной пригласили Тюхина на неделю в усадьбу графа Мутылина, что в Вольском уезде. Путь, правда, неблизкий – пятьдесят верст. Зато обещались щедро заплатить за работу. Ответил он по телеграфу своим согласием и указал день приезда. Собрал в саквояж всякие разные инструменты и детали, а уже на следующий вечер ждал его в Вольске на пристани графский экипаж с откидным верхом. На козлах восседал кучер-коротышка. Хотел разузнать у него Тюхин о хозяине усадьбы: что он за человек, да как у него живется, только кучер-то оказался глухонемым. Так и промолчали всю дорогу от пристани до графского имения.

По приезде в усадьбу выделили Тюхину летний домик с тремя комнатами, одна из которых должна была стать на целую неделю его мастерской.

Часов в доме оказалось совсем немного – напольные в гостиной, настенные в столовой, ну и в каминной, сами понимаете, какие. А вот из неисправных – только одни настенные.

Был Тюхин всем этим сильно огорчен. Всего-то из-за одного сломанного механизма вызвали в такую даль! Даже большие деньги не исправили настроения, ибо для него, часового мастера, прежде всего была интересна работа.

Починил он часы быстро, часа за два. И все недоумевал: на кой ляд вызвали его сюда – аж на целую неделю?!..

Граф Мутылин принял работу, прослушал с закрытыми глазами слаженный бой часов и очень остался всем доволен. Чего нельзя было сказать о Тюхине.

– Ваша светлость! – сказал он графу. – Коли дел для меня больше нет, разрешите с богом откланяться. Заказов в городе нынче много. И все, как на подбор, сложные… Боюсь, не управятся без меня мои мастера.

– Не спешите, дорогой Фаддей Закатович, – ответил на это граф. – Ведь я, как вы понимаете, не посмел бы вас беспокоить только из-за каких-то негодных часов. В конце концов, не идут – и черт с ними!..

– Да нет, уже идут! – чуть не обиделся мастер. – Но ведь других неисправных механизмов в доме вроде бы нет! – удивился Тюхин.

– Не спешите с выводами, господин часовщик… – многозначительно улыбнулся граф Мутылин. – Я много слышал про вас и прежде, чем доверить вам настоящую работу, хотел убедиться: велико ли ваше искусство. Уж вы простите меня за это испытание… Настоящая работа предстоит большая. Боюсь, что и за неделю вам не управиться с моим заказом.

Он таинственно поманил его рукой и повел за собою в парк.

В центре липовой аллеи красовалась статуя сурового старика, держащего в руках песочные часы.

– Это Хронос – бог Времени, – сказал граф и перевернул сосуд вверх дном.

Тюхин заметил, что скульптура вздрогнула и отъехала в сторону, открывая его взору подземный ход, на стенах которого пылали свечи в канделябрах.

Пока песок стекал тоненькой струйкой, они спустились по крутым ступеням и попали в большой зал со  сводчатым потолком.

То, что там увидел часовщик, заставило его сердце забиться в удивлении и восторге. На стеллажах, куда ни кинь взгляд, стояли сотни, а может быть, и тысячи каминных часов с бронзовыми фигурками. Подсчитать их не было никакой возможности. Стеллажи разбегались во все стороны, словно улицы подземного города. Без конца и края… Странным лишь показалось то, что на всех циферблатах было разное время.

– Я и не знал, что у вас такая прекрасная коллекция! – воскликнул обомлевший Тюхин с некоторой завистью в голосе.

Граф насмешливо улыбнулся:

– Это – не коллекция, уважаемый Фаддей Закатович. Это – Время Человеческих Жизней.

Часовщик изумленно глянул на Мутылина.

– В каком смысле? – не понял он.

– В самом прямом, – спокойно ответил граф. – Каждый механизм напрямую связан с жизнью какого-нибудь человека. Желаете взглянуть на ваши часы?

Он подвел обалдевшего часовщика к изящным каминным часам, на которых сидел бронзовый господин в цилиндре и длиннополом сюртуке, точь-в-точь в таком ходил сам Фаддей Закатович. Тюхина поразила схожесть его лица со своим. Ему даже казалось, что часы стучат в такт его сердца.

– Это… поразительно!.. – прошептал часовщик. – Но это невозможно! – тут же воскликнул он.

– Почему же?! – поднял граф свои черные брови. – Лишь оттого, что вы не знали об этом? Успокойтесь. Ваши часы в полном порядке. Они не спешат. Не отстают. И долго еще не остановятся.

Тюхин кинул взгляд на соседние фигурки. Батюшки! Да ведь это же купец Петяев! А это, несомненно, княгиня Черемшанская.

Тюхин перевел взгляд на циферблаты, но нигде не увидел отверстий для ключа.

– Как же вы их заводите?.. – в изумлении спросил он.

Граф от души рассмеялся:

– А никак не завожу. Сами идут.

– Выходит, жизнь любого человека находится в ваших руках!.. – поразился Тюхин и прошептал: – Кто же вы, ваша светлость?.. 

– Могли бы и сами догадаться, – усмехнулся тот.

– А как же Господь Бог?! – поразился Тюхин.

– Значит, не все в ЕГО власти, – скромно заметил Мутылин. – Я не отрицаю и не опровергаю того, что все нити судеб находятся в одних руках и только ОН один знает начало и конец жизни. Ну, час рождения, понимаю. Но вот час конца!.. Меня это всегда раздражало и вызывало, мягко сказать, недоумение. Ну, казалось бы, живет на свете полезный человек. К примеру, министр образования. И вдруг умирает. Почему, спрашивается?! А это, объясняют мне, Промысел Божий!.. Или другой пример: палач, казнивший сотни невинных душ, преспокойно доживает свой век! И снова тайна, и вновь Божий Промысел! Погибает юная особа. Уж она-то в чем виновата?.. А ведь могла стать светской львицей и свести с ума очередного Пушкина! Да, а Пушкина, кстати, за что?! В чем логика Небесного гнева? Где мотивировка поступков?.. Я долго ломал голову над этим нелогичным беззаконием. И был, увы, бессилен вторгнуться в Суд Божий. Но вот однажды вспомнил, что в доме покойника в час смерти всегда останавливают часы. То ли примета, то ли обычай. Как бы останавливается время самой жизни… И тут ко мне пришла в голову счастливая мысль: соединить стук человеческого сердца со стуком часов. Чтобы одно зависело от другого. Не буду говорить, как я это сделал. Здесь — и магия, и черные тени прошлого, и не одна Вальпургиева ночь с друзьями. Словом, удалось! И надо вам сказать, что в главном я преуспел. Научился укорачивать жизнь одним людям и продлевать другим. Короче: Suum suique, или – «каждому свое»!

Граф величаво посмотрел в глаза Тюхина.

– Выходит, – тихо промолвил тот, – вы взяли на себя Божью ответственность: решать, кому – жить, а кому – нет?

– Безусловно, взял! – резко ответил граф и ткнул пальцем в потолок: – ОН делает то же самое. Только ЕГО результат туманен и неизвестно когда принесет пользу. Могут пройти десятилетия, прежде чем чья-то смерть станет для кого-то благом. У меня же, Фаддей Закатович, все проще. И, главное, зримее! Вот, к примеру, военный инженер Попышев.

Граф снял со стеллажа часы, на которых стояла фигурка в военном мундире.

– По Божьему Промыслу завод его жизни скоро кончается. Но в этом случае он уже не успеет закончить изобретение смертоносной торпеды! А жаль! Ведь это боеспособ­ность страны! Тут-то мы и продлим ему жизнь. – Граф поставил часы на место. – Или вот еще пример…

Он снял с соседней полки другую скульптурку: сидящий на камне юноша с пером в руке.

– Живет на свете некий непризнанный поэт. Худосочный гений. Все на что-то надеется. Кропает себе писульки, шлет по редакциям. Ан не издают! Выходит, поэт-то дрянной! Зачем, спрашивается, зря коптить небо?

Граф поднял часы над головой и со всей силы грохнул их о каменный пол. Со страшным звоном и грохотом разлетелись они на стеклянные и бронзовые осколки. К ногам Тюхина, виляя на ходу, подкатились изогнутые шестеренки.

Часовщик остолбенел от такого скорого суда.

– Испугались? – усмехнулся граф Муталин. – Не бойтесь. В этом – и мое призвание, и работа, если хотите.

– В чем же тогда моя работа?.. – спросил Тюхин, облизнув сухие губы.

– Разобраться в механике, – уже по-деловому произнес граф. – Я заказал долговечные пружины из особой стали, закаленные на адском огне. Они для тех, кто, по моему разумению, достоин долгой жизни. Так что вам, уважаемый Фаддей Закатович, придется хорошенько сообразить – как и куда эти спирали приспособить. Надеюсь, вы быстро разберетесь – что к чему.

Тюхин попробовал было возразить, но какая-то неодолимая сила заставила его лишь кивнуть в ответ.

 

3

Усовершенствовать пришлось не все часы жизни. А только принадлежавшие тем людям, которые, так или иначе, могли бы принести графу какую-нибудь пользу или выгоду.

Первые часы, что ему доставили из подземелья, были с его статуэткой. Тюхин долго ломал голову, как поменять спираль, но в конце концов сообразил, как нужно сделать: то ли сказался опыт, а может быть, и то, что с ней была связана именно его собственная жизнь.

Потом работа пошла быстрее, и в дальнейшем, почти не заглядывая в механизм, он наловчился так быстро менять пружины, что молчаливые слуги графа едва поспевали приносить ему чужие жизни.

В бронзовых фигурках Тюхин узнавал горожан, живущих с ним бок о бок. Вот известный купец… богатый лабазник… хмурый околоточный. Даже вор-«медвежатник» входил в число избранных. Но он узнавал не только своих земляков. Знаменитые люди всей России (и даже Европы!) были скопированы один к одному. Министры, военачальники, высшая знать, ученые, артисты – все демонстрировали и украшали свое собственное время.

«Что я делаю? Что творю? – в отчаянии думал Тюхин. – Грешно это!» – Но руки по привычке отвинчивали, откручивали, зачищали, прилаживали…

Несколько раз в день появлялся в летнем домике сам граф. Издали наблюдал за работой, таинственно улыбался и незаметно уходил.

«А если подпилить пружину?» – подумалось вдруг часовщику. Он взял напильник, но, сколько ни старался, ее даже не царапнуло.

Завтрак и обед ему приносили туда же, на отдельный столик, сервированный по всем правилам этикета, хотя, из-за обилия рюмок, бокалов и столовых приборов, Тюхин терялся, в результате ничего толком не ел. А на ужин его приглашали составить компанию графу.

– С такой скоростью, – доброжелательно сказал тот на второй день, – вы вполне справитесь за неделю.

Так прошло два дня. Работа была однообразной, стала угнетать, казалось, ей никогда не будет конца…

Как-то случайно глянув в окно, Тюхин с удивлением увидел, что ветки деревьев, еще несколько дней назад утыканные набухшими почками, теперь густо покрылись листвой.

«Буйная весна!..» – с удовлетворением подумал он и порадовался скорому приходу лета.

А бронзовые фигурки все приносили и уносили…

«Интересно, – внезапно подумалось ему, – есть ли такие же часы у самого графа?.. Надо будет расспросить за ужином».

– Есть такие… – удовлетворил граф его любопытство, с удовольствием потягивая шартрез. – Только как они выглядят – об этом никто не знает. – Он хитро усмехнулся: – Долгие годы на земле, уважаемый Фаддей Закатович, научили меня остерегаться всех и всякого… – И выпил зеленый напиток до дна.

Все же на третью ночь удалось-таки Тюхину кое-что разузнать. Как ни объяснял он знаками глухонемым слугам, что хочет прогуляться вокруг усадьбы, не разрешили ему выйти из летнего домика. Пришлось для видимости покориться. Но ближе к полуночи вылез он через окно и осторожно пробрался к помещичьему дому. Обошел темную усадьбу со всех сторон и только в одном окне, со стороны парка, заметил светящееся окно.

Подкрался к нему поближе и, рискуя себя обнаружить, все же вскарабкался на одну из скульптур, окружавших дом. На его удачу, светилось окно графского кабинета.

Чтобы не свалиться наземь от изумления, Тюхин вцепился руками в мраморную статую! Граф Мутылин стоял перед зеркалом и долго всматривался в свое отражение. Затем, раздевшись догола, он внезапно ухватил себя за шевелюру и так же, как снимают чулок, сбросил человеческую кожу. Под ней обнаружилась его настоящая личина. Это был дьявол – с волосатым лицом, витыми рогами и небольшими свиными глазками, горящими зеленым огнем. Дьявол с удовольствием потянулся, глубоко вздохнул полной грудью и стал листать огромный фолиант «Книги Судеб».

«Так вот ты какой на самом деле, «граф Мутылин»! Как же я раньше-то не догадался!..» – подумал часовщик и вспомнил похожую бронзовую фигурку с чертом, уже побывавшую в его руках.

Не теряя времени, Фаддей Закатович спрыгнул наземь и побежал вглубь парка. Долго не раздумывая, он перевернул песочные часы у статуи Хроноса и спустился в подземелье. Он принялся искать по стеллажам нужные ему часы. Долго искать не пришлось. Они стояли недалеко у входа среди других бронзовых фигур. Статуэточный дьявол попирал копытом земной шар, смеясь прямо в лицо бронзовому Тюхину.

Но как только часовщик захотел взять их в руки, откуда-то взявшийся сквозняк задул в подземелье все свечи. И все же в полной темноте Тюхин успел снять часы с полки, поднять над головой и со всей силой швырнуть об пол. Раздался сильный взрыв, словно ему под ноги бросили адскую машину. От едкого дыма заслезились глаза. Кашляя и почти ничего не видя перед собой, Тюхин бросился из подземелья, захватив на ощупь и свои часы.

Вернувшись в летний домик и едва отдышавшись, он, не зажигая свечей, сунул часы в саквояж и незаметно пробрался в конюшню. Оставаться в имении было опасно.

Как умел, запряг лошадей. На его счастье, шум непогоды заглушил скрип колес фаэтона. Боясь, что за ним кинутся вдогонку, он помчался к пристани не разбирая дороги. Страх был настолько велик, что в конце концов он очутился в лесу. Лошади остановились в полной темноте как вкопанные и, сколько он их ни огревал кнутом, лишь испуганно жались друг к другу и жалобно ржали.

Сильно похолодало, начался затяжной дождь.

«Странная весна!.. То тепло, то – холодно…» – думал про себя Тюхин, дрожа от пронизывающего ветра под кожаным откидным верхом. Чувствовал он себя преотвратно. Раскалывалась голова, и остро болело сердце.

«Еще, не дай бог, умру. И никто про это не узнает…»

Он вновь с ужасом вспоминал события последних дней, и  казалось, что вот-вот из-за кустов вновь появится граф, снимет с себя человеческую личину и по-дьявольски оскалит свои клыки…

С трудом дождавшись утра, часовщик все-таки сумел вывести лошадей из лесу на размокшую после дождя дорогу. Куда ехать – не знал. Лишь к вечеру, целый день помотавшись по всему уезду, Тюхин очутился поблизости усадьбы Ростовцева.

 

4

– Невероятная история! – в растерянности воскликнул тот. – О таком только в книгах и прочитаешь… Вы пейте, пейте!..

Во время рассказа часовщика он велел слуге принести горячий чай с малиной, пироги и ликер. Тюхину полегчало.

– Вкусно! – похвалил он пироги с вишней.

– Кухарка постаралась… – ответил Кирилл Егорович, все как-то странно поглядывая на Тюхина.

– Вишня, небось, из прошлогодних запасов? 

– Почему из прошлогодних?! – удивился помещик. – Этого года.

– Так ведь еще не созрела! – возразил Тюхин и с сожалением добавил: – Поди, уже и не созреет. Весна нынче холодная. Будто осень.

Ростовцев по-прежнему смотрел на гостя с явным недоумением.

– А не больны ли вы, в самом-то деле, Фаддей Закатович? – с участием поинтересовался он. – Может, у вас и вправду жар? Так я за доктором съезжу. Сосед мой – неплохой фельдшер…

– Спасибо, – кивнул Тюхин. – Только мне и вправду полегчало. – Он взглянул в лицо Ростовцева и, усмехнувшись, добавил: – А ведь вы ни слову не верите, Кирилл Егорович!

– Ни-ни! – замахал руками хозяин. – Верю!.. Вот только… сами посудите, Фаддей Закатович… Вы-то мне все про весну говорите, а на дворе давно осень! Извольте сами взглянуть: октябрь кончается!

Тюхин перестал жевать и повернул голову к ночному окну. По стеклу монотонно стучал несмолкающий дождь.

– Вот оно что!.. – в раздумии сказал он. – Выходит, я пробыл там целых полгода!.. А показалось – всего три дня… Ах, чертова усадьба! – Он стукнул кулаком по столу. – Так смотрите же! – воскликнул он, – если не верите! – И достал из саквояжа каминные часы со своим изображением.

Ростовцев вытаращился на них, не в состоянии произнести ни слова. Вместо часов с фигуркой Тюхина стоял бронзовый черт на глобусе. Наступила долгая пауза.

– Ничего не понимаю… – ошалело произнес часовщик.

– Что ж вы тогда разбили?.. – едва шевеля губами, спросил вконец струхнувший Кирилл Егорович.

– Наверное, себя… – ответил Тюхин и схватился рукой за сердце.

– Вам плохо?! – испугался хозяин.

– Сейчас пройдет… – Фаддей Закатович прикрыл веки, не отнимая руки от груди. – Сейчас, сейчас…

Ростовцев со страхом наблюдал за ним.

– Вот… Намного лучше… – Тюхин открыл глаза и попытался подняться. – Помогите мне добраться до пристани…

– Что вы! – не очень убедительно вновь замахал руками Ростовцев. – Вам нельзя сейчас ехать! Переночуйте у меня, а уж завтра… Если разрешит доктор…

– Нет-нет! – решительно сказал часовщик. – Я не могу подвергать вас опасности. Мало ли, как еще обернется… Одолжите мне ружье, и я тотчас же уеду. При первой же оказии непременно верну.

– Не беспокойтесь! – с заметным облегчением в голосе сказал Кирилл Егорович. – В скором времени я сам отправлюсь по делам в Саратов. Там и встретимся на Почтамтской… Не вставайте! Посидите еще немного. Я сейчас принесу… – И он побежал со всех ног на второй этаж.

Тюхин зябко передернул плечами, набросил на плечи плащ, надел цилиндр. Внезапно со двора послышалось тревожное ржание коней. Он припал лицом к стеклу и увидел, как к дому приближаются фонарные огни, покачиваясь в чьих-то руках. В их туманном свете Тюхин узнал графа Мутылина и его немых слуг: кучера-коротышку и слугу-сторожа. В открытую форточку были слышны их торопливые и уверенные шаги. У Тюхина снова защемило сердце.

На лестнице второго этажа появился трясущийся от страха Кирилл Егорович с охотничьим ружьем наперевес.

– Кто там?! – тихо спросил он.

– Граф… – обреченно ответил Тюхин.

– Он пришел за часами! – панически крикнул Ростовцев. – Бегите же, бегите, черт бы вас побрал! Под лестницей есть второй выход!

В три прыжка часовщик очутился у черного хода, но в этот момент раздался звон разбитого стекла и одновременно треск раздираемых в щепки дубовых дверей. С трех сторон в комнате появились его преследователи. Граф Мутылин, он же дьявол, влетел в окно. Один слуга вломился через черный ход. Другой сквозь парадные двери.

– Часы здесь! – сказал коротышка, тыча в них своим толстым указательным пальцем.

Тюхин уже ничуть не удивился тому, что глухонемой кучер вдруг заговорил.

 Граф дал знак кучеру, и тот направился к столу за часами. В этот момент раздался выстрел. Коротышка качнулся на месте, рухнул на пол и превратился в издыхающего волка.

Граф метнул свой грозный взгляд на лестницу, где Ростовцев уже успел перезарядить ружье. В нем вспыхнул азарт охотника.

– Не подходите, сударь! – предупредил он графа, целясь в него самого.

Наступила короткая заминка. Граф медлил. Зато второй слуга с быстротой хищного зверя прыгнул на лестницу, но тут же скатился кубарем вниз, обернувшись вторым мертвым волком. Пуля вошла ему меж глаз.

Ростовцев вновь успел перезарядить охотничье ружье и наставить его на графа. Однако тот был спокоен.

– Наверное, Фаддей Закатович успел кое-что рассказать вам обо мне, – холодно произнес он. – А зря!.. К сожалению, человеческое любопытство часто остается безнаказанным. Теперь в часах господина Тюхина такая же долговечная пружина, как и в моих.

– А мы проверим! – подал голос Кирилл Егорович и выстрелил, почти не целясь, в чертовы часы. Однако пуля от них отскочила звенящей горошиной.

Граф усмехнулся и укоризненно покачал головой:

– Жаль, господин Ростовцев, ничего-то вы не поняли! Даже серебряная пуля в этом деле бесполезна. Вы погорячились. А за это придется заплатить… 

Он поднял руки, чтобы произнести заклинание, как тут же во дворе раздались еще одни шаги. Они были тяжелыми и величавыми.

Все повернули головы к окну и прислушались. Шаги медленно приближались, с силой впечатывая каждый шаг в землю.

– Не может быть!.. – внезапно забеспокоился граф.

В разбитом окне все увидели идущую к дому статую Хроноса. Бог Времени осто­рож­но нес в мраморных руках песочные часы.

– Час от часу не легче! – обронил Тюхин.

Ростовцев растерялся:

– Совсем пропали…

Граф отступил вглубь комнаты. В раскрытой двери появился Хронос. Он нашел глазами спрятавшегося за ширмой графа и громогласно произнес:

– Ты покусился на Промысел Божий. И за это я отправляю тебя в Безвременье, из которого нет выхода!..

– Но я хотел только одного, – пытался возразить граф, – справедливости!..

– Справедливость Дьявола? – усмехнулся Хронос. – Вот тебе мой последний совет: НЕ ЗАГЛЯДЫВАЙ В БУДУЩЕЕ И НЕ ЗАБЫВАЙ О ПРОШЛОМ! – И решительно перевернул песочные часы.

– Нет! Не надо! – закричал граф Мутылин – вернее, то, что было под его личиной. Потому что уже в следующее мгновение человеческое обличье с него спало и осталось лежать на полу рядом с волчьими шкурами. Дьявол с отчаянным воплем вылетел в окно.

Из каминных часов выскочила стальная пружинка, часы хрипло пробили тринадцать раз и остановились.

Хронос посмотрел на застывшего с ружьем Ростовцева и промолвил:

– За то, что наказали похитителей Времени, буду просить у Творца подарить вам лишних тридцать лет жизни. Живите долго. И ничего не бойтесь!

Он разъял песочные часы и высыпал на ладонь ровно тридцать песчинок. Затем подошел к хозяину дома и подбросил их над его головой.

– Спасибо… – благодарно прошептал Ростовцев, и в сердце его воцарился покой.

А Хронос окинул пронизывающим взглядом притихшего у окна Тюхина и обратился к нему.

– Вас тоже награжу, – великодушно промолвил он. – Все годы вы были целителем Времени. Вы не убивали его, не играли с ним, как другие, не тянули, а – берегли! Оттого исполню любое из трех желаний: увидеть Прошлое, Будущее или остаться в Настоящем. Выбирайте!

В гостиной воцарилась тишина. Тюхин подумал и ответил:

– Прошлое я уже пережил. Пусть оно было не таким счастливым, как хотелось. Но начинать все заново – неинтересно. Будущее – еще увижу. А настоящее – при мне. Если попаду в Прошлое, то сегодняшний день станет для меня уже Прожитым Будущим. А попаду в Будущее – все сегодняшнее останется в Прошлом. Так что спасибо, Хронос! Я остаюсь здесь.

Бог Времени согласно кивнул своей мраморной головой.

– Ты мудро ответил, целитель времени. И все же я сделаю тебе небольшой подарок…

Он перевернул песочные часы и что-то над ними прошептал.

 

5

Сыпался сквозь пальцы речной песок. Вольно текла Волга. Парили над ней облака. Кричали чайки. Гудели белые пароходы. Домой – не хотелось.

Мальчик лет шести воткнул в песок хворостину и увидел, как тень солнца стала обходить ее стороной. На городских часах пробило полдень. Мальчик положил на тонкую короткую тень мокрый плоский голыш. Тень побежала дальше, и спустя час он прикрыл чуть вытянувшуюся тень вторым камнем. Потом третьим…

Мимо шли два рыбака: один – помоложе, другой – постарше.

– Ты глянь-ка! – с любопытством сказал второй. – А пацаненок-то ничо-о! – соображает!..

– Чего он там соображает? – не понял молодой рыбак.

– Эх, ты, сом с усом! Солнечные часы он выстроил, вот что! – радостно засмеялся тот, что постарше.

– Какие ж енто часы?! – прищурился молодой. – Енто – хворостина от бредня да голыши!

– Сам ты – бредень голышом! – И обратился к мальчику: – Звать-то тебя как?

– Фаддей Закатович… – ответил тот по-взрослому.

– Тю! Чудное имя! – пожал плечами молодой рыбак, сворачивая «козью ножку».

– Видать, родился на закате, – догадался старшой.

– А можа, папка с мамкой на закате постарались! – Молодой рыбак хрипло рассмеялся.

– Ты не слухай его, Фаддей Закатович! – извинился за него рыбак постарше. – Ты строй дальше. Авось, что получится! Начал голышом, а кончишь – барышом! Ты иди-иди, дурень! – толкнул он в спину молодого.

И они ушли, незлобиво переругиваясь на ходу.

Мальчик посмотрел им вослед. Потом на палку. Тень от нее исчезла. Он поднял голову. Большое облако, похожее на плащ, прикрыло солнце. Мальчик вскочил на ноги, сбил ногой палку и стал бросать камни в воду. Голыш за голышом скакали по воде, словно речные «коньки»-рыбки. Когда бросать стало нечего, мальчик побежал купаться…

Над его головой проплывали волжские облака. Одно было похоже на цилиндр, что носил их сосед, присяжный поверенный, другое на циферблат часов, которые висели в доме на стене, а третье – на смешного чертика, стоящего одной ногой на белоснежном шаре. Откуда он взялся, этот чертик, – мальчик не знал. Да и к чему было знать? Вокруг звенело его шестое лето. А седьмое будет только через год. А десятое еще впереди. И бесконечная целая жизнь! Ах, как же много у него времени! Словно красноперой рыбы в Реке Детства. Ловишь ее, удишь, хватаешь руками, а она – все не кончается.

Остановился маятник…

Ни тик, ни так – никак!..

И стало как-то маятно

за окнами впотьмах.

Укрывшись темнотою,

чтобы не выдать стон, –

я прямо с головою

опущен в жуткий сон.

 

В нем кто-то, тихо крадучись,

идет за мной во тьме,

хихикая и радуясь, –

что будет страшно мне.

 

Он усмехнется криво,

ничто не ставя в грош,

участливо и лживо

шепнет: «Еще живешь?..

 

Кому спешил на помощь?

Над кем творил ты суд?..»

Пробило сердце полночь.

Мне приговор несут!..

 

КОТОРЫЙ ЧАС НА СВЕТЕ?

КАКОЙ РАССВЕТ В ОКНЕ?

В КАКОМ ЖИВЕМ МЫ ВЕКЕ?

В КАКОМ СГОРИМ ОГНЕ?..

 

Ночами невеселыми

огонь костров дрожит.

И совами бессонными

Безвременье кружит...

Картофелиной мятою –

моя душа в золе...

... Остановился маятник.

Я умер на земле...

 

ПОХИТИТЕЛЬНИЦА СЕРДЕЦ

 

1

Известный сыщик Дмитрий Николаевич Ищекин, который вам уже известен по «саратовским историям», получив большой полицейский чин, не стал в душе начальником. Все последующие годы оставался он все тем же неутомимым разгадывателем головоломных городских преступлений.

История, которую я хочу поведать на этот раз, произошла с ним в 1892 году.

В начале июня, в своем доме на Провиантской улице, нашли удушенного тонкой крепкой нитью торговца галантерейной лавки Ивана Балабихина. Убийство как убийство. Ничего особенного. Мало ли в России людей душат. Если бы не одно странное обстоятельство. В дверях запертого дома ключ торчал изнутри, а на всех ставнях были сдвинуты щеколды. Из этого следовало, что в момент убийства рядом с Балабихиным никто не находился. Но и о самоубийстве не могла идти речь, так как из груди торговца было вырвано сердце.

Уж коль палец порежешь, и то непременно весь пол кровью запачкаешь, а тут ни капли! Да и само отверстие в груди выглядело очень странным: края у него были ровными и аккуратными, будто орудовали не ножом, а… непонятно чем.

Еще накануне вечером видели торговца у трактира – веселого, не сильно пьяного. Врагов Балабихин тоже вроде бы не имел. И от завистников Бог миловал. А чему завидовать? Галантерейная лавка небольшая, доход – с гулькин нос. И чтобы из-за этого жизни лишать – глупо!

Ничего из вещей в доме не взяли: ни драгоценностей покойной жены, ни скатертей с вышитыми русалками, ни занавесок бархатных. Даже золотой перстень на пальце, и тот остался. Вот в чем загадка!

Совал Ищекин свой нос в каждую щель, заглядывал за каждый угол, весь дом на коленках облазил, костюм перепачкал, пыли отовсюду наглотался, а никаких улик не нашел.

 «Не за что пока ухватиться, – расстроился Дмитрий Николаевич. – И как его так ловко ухитрились умертвить, что даже следов не оставили?..»

Расспросил он соседей: не слышали, мол, какого шуму ночью? Нет, говорят, не слышали. Может, заглядывал кто к нему? Нет, отвечают: не заглядывал. С тех пор как жена умерла, жил вдовцом, женщин не приглашал. А детей у него не было.

Вот такая история. И с какого боку за нее взяться – ума не приложить!

Отвезли тело в судебный морг. Врач Копылов Иван Трефилович, который делал вскрытие, и сам был поражен увиденным не меньше Дмитрия Николаевича.

Но заключение дал, подпись поставил, и через три дня Балабихина похоронили.

А дело повисло в воздухе. Положили его под сукно, чтобы под руками не путалось, ибо все в полиции знали: к такого рода делам почти никогда не возвращаются. Только на этот раз ошиблись!

Через неделю новое убийство. На сей раз погубили майора Стюфляева. И вновь перед Ищекиным и Копыловым предстал задушенный труп с вырванным сердцем. И нить на шее была такой же крепкой на разрыв, что пришлось ее перерезать ножом, приложив к этому немало усилий.

А через день – новая «радость»! Убили гимназистку старших классов Надю Самотину и артиста Афонинского театра, тенора-красавца Леонида Тормазова. А там – и до детей очередь дошла. Умертвили двух девочек-близнецов и одного младенца мужского пола.

Поползли по городу всякие разные слухи – один другого невероятнее. Говорили про кровавого маньяка и про ритуальные жертвоприношения жидов. В уездах тут же устроили два еврейских погрома, а в городе, для верности, еще и синагогу подожгли. Потом заговорили о появлении в Саратове вампиров, а особо просвещенные горожане стали утверждать, будто это – дело рук медицинских студентов, что вытаскивают сердца для своих анатомических опытов.

– Что скажете, Иван Трефилович? – спросил Ищекин у судебного эксперта.

– Чепуха! – рассмеялся Копылов, закурив папироску. – Зачем студентам кого-то убивать, если трупов в морге предостаточно?! И почему, в таком случае, не вытащили печень или легкие? Анатомию сердца мы в прошлом году изучали, сейчас костями занимаемся. Да и не смогут мои студенты так вот запросто вскрыть грудину. И я бы не смог. И ни один врач в мире. Вы же видели: ни капли крови!

– Но ведь кто-то вскрыл! – возразил Ищекин.

– Вскрыл-то вскрыл, а вот как, чем и зачем – шут его знает!

– Главное, мотив неясен… – в раздумии произнес Ищекин и стал загибать на руке пальцы: – Следов ограбления нет, в дом убийцу жертвы впускали сами: значит, хорошо его знали… Между собой погибшие никак не были знакомы — я проверял. И, наконец, самое главное: нигде никаких улик!..

– Да-с, – согласился с ним доктор. – Найти преступника будет весьма затруднительно.

– Ничего не понимаю! – по-мальчишески обиженным тоном воскликнул Ищекин. – Ну не вампиры же, в самом деле, орудуют! Хотя за годы моей службы поверишь во что угодно. Помните, я вам рассказывал об Ангеле Смерти из Немецкой слободы?

Доктор вежливо кивнул, с ничем не прикрытой усмешкой.

– Вы до сих пор не верите! – буркнул Ищекин. – А жаль! Впрочем, все врачи одинаковы. Вот в жертвоприношения евреев я действительно не верю. Глупости все это! Тем более, что их пасха была еще весной.

– Конечно, глупости! – поторопился сгладить неприятный момент Иван Трефилович. – Я сам в Магдебурге учился с сыном раввина. Пять лет бок о бок! И могу вам торжественно подтвердить: нет по еврейской вере такого изуверства! Между прочим, древние христиане никогда не обвиняли евреев в употреблении христианской крови. Напротив, христиане первых веков сами были в этом обвинены! Даже многие папы и даже сама святая инквизиция признавали, что нет в этих слухах никаких доказательств. Так что, начиная с семнадцатого века, прекратились в Западной Европе подобные процессы.

– Ну, что ж, – вздохнул Дмитрий Николаевич, – в таком случае, остается одна-единственная версия: маньяк-убийца.

– И версия достаточно перспективная, – согласился с ним Копылов. – Вы заметили: почерк-то везде один и тот же.

– Заметил, – снисходительно ответил Ищекин. – Попробуем разобраться…

 

2

Таинственные убийства, между тем, все продолжались. Полицейские сбились с ног, сам Ищекин спал по три-четыре часа в сутки, а из Петербурга шли одна за другой грозные депеши, которые настоятельно требовали хоть одного раскрытого дела.

И все же дело чуть сдвинулось с мертвой точки, когда в нем внезапно появилась некая высокая блондинка, одетая в странное платье, напоминающее по покрою старинную русскую одежду. Один случайный свидетель вспомнил, что за день до совершенного преступления он видел ее рядом с актером Тормазовым.

Поначалу Ищекин не придал этому факту большого значения. Во-первых, красавец тенор был любвеобильным мужчиной, и его победы никак не ограничивались цветом женских волос. Во-вторых, чтобы совершить такое преступление, нужно было обладать недюжинной силой (сам же господин Тормазов был человеком физически крепким, широким в плечах и высокого роста). И, наконец, в-третьих, сообщение свидетеля вызывало еще одно сомнение у Ищекина: все в городе знали, что их знаменитый тенор любил женщин маленьких и хрупких и ни разу не изменил своей амурной привычке. Правда, одно обстоятельство заслуживало некоторого размышления: будучи горячим поклонником певца, то есть, зная личную жизнь господина Тормазова лучше, чем он сам, свидетель уверял, будто эта женщина, оказавшаяся в тот вечер с артистом ресторане, была никому незнакома. Мало того, свидетель никогда не видел ее в городе раньше. И все же Ищекин решил пока не связывать это сообщение с цепью подобных преступлений.

Однако, когда появился еще один свидетель, который видел майора Сюфляева в день убийства с некой высокой блондинкой, Ищекин задумался. А после того, как несчастная мать двух близнецов припомнила, что в тот страшный день к ним приходила устраиваться нянькой белокурая женщина высокого роста, одетая в странный костюм, Ищекин нутром и нюхом почувствовал исходящую от этой дамы угрозу.

Были проверены все гостиницы, легальные и тайные притоны, прибрежные кабаки, вокзал и речные станции. Все городские блондинки, вызвавшие хоть малейшее подозрение, были тут же доставлены в полицейское управление. Те, у кого оказывалось алиби, тут же отпускались с официальными извинениями, те же, у кого алиби не было, на их счастье, никак не соответствовали к описанию свидетелей: все задержанные женщины были невысокого роста.

Однако жестокие убийства не прекращались. Общее число удушенных жертв с похищенными сердцами приближалось к дюжине. Горожане стали бояться выходить на улицу. Хотя ни одно из злодеяний не было совершено на улице или, к примеру, во дворе. Закрылись банки, лавки, булочные, гимназии и мастерские. Жизнь в городе замерла. Саратовский губернатор дал Ищекину ровно одну неделю, чтобы разыскать неуловимого убийцу. На карту была поставлена честь городской полиции и, особенно, ее Уголовного Отдела.

Все проездные пути и дороги к городу были перекрыты. Переодетые осведомители, агенты, сыщики и шпики, а попросту говоря – филеры, шныряли по всем улицам, проверяя любой слух, вынюхивая каждое сообщение.

И вот, наконец, в середине июня на месте последнего, очередного, один из сыщиков обнаружил обычное веретено, обмотанное той же крепкой нитью, что была намотана на шее убитых.

Взяв его в руки, он прикоснулся к концу деревянной точеной палочки и тут же, поморщившись, отдернул руку – словно острой иглой она вонзилась ему в палец. Сыщик отер кровь носовым платком и, продолжая рассматривать находку, заметил, что ее круто заостренная пятка была заточена так же, как и острие бритвы.

Больше он ничего не успел заметить, так как глаза его закатились, а тело судорожно забилось в конвульсиях. Спустя минуту сыщик был уже мертв.

Новый поворот в деле стал полной неожиданностью для всех. Опасную находку с великой предосторожностью Ищекин положил в свою заплечную сумку и поехал к доктору Копылову. Два мертвых тела последней жертвы и внезапно погибшего сыщика погрузили на телегу и тоже повезли в морг.

Уже к вечеру доктор сообщил пренеприятнейшую новость: проведя исследование в бактериологической лаборатории, он обнаружил в крови сыщика, а также на конце веретена холерный вибрион.

Об этом тотчас доложили генерал-губернатору, который отдал чрезвычайный приказ: закрыть город на карантин. Для истории это не было чем-то необычным: Саратов уже закрывали не один раз. Но среди горожан началась настоящая паника.

Одни ругали санитарных врачей, что те вовремя не упредили эпидемию, другие – полицейское управление и лично самого Ищекина, который до сих пор так и не раскрыл ни одного преступления, третьи возобновили слухи о вампирах, четвертые – возложили всю вину на девиц легкого поведения, а пятые – снова обвинили во всем жидов и устроили еще несколько уездных погромов.

А люди теперь умирали ежедневно. Особые санитарные бригады свозили на кладбища до сотни гробов в день. В некоторых семьях  и хоронить-то уже было некому.

Весь Саратов был в кострах. Сжигали одежду и обувь зараженных, а еще бродячих собак и кошек, и бешеных крыс, которые выпрыгивали горящие из огня и носились по ночному городу, как живые факелы. Всего за несколько недель забылась вся мирная жизнь: гуляние в Липках, театр Афонина, шумные бани, рыбные базары, беспечные катания в лодках по Волге – все это, казалось, ушло, исчезло, забылось навсегда. Из каждого двора слышались только плач и рыдания, да хриплый голос дьячка над очередной могилой.

 

3

На этом апокалипсическом фоне приход в полицейский участок кладбищенского сторожа Анисима прошел совсем незаметно.

– Чего там у тебя, братец? – недовольно спросил его околоточный, собравшись поужинать.

– Неладное творится, ваша благородь, – ответил сторож. – Кажную ночь стук на кладбище слышу.

– Что за стук? – Околоточный развернул одеяло и вытащил горшок с вареной картошкой, из которого пошел аппетитный парок.

– Будто часы громко тикают: тик-так, тик-так!..

– А может, это гробы забивают, – сказал полицейский, спокойно разрезая на чистом листе бумаги свежие огурцы из своего огорода. – У самого-то работы много?

– Ни сна, ни роздыху, ваша благородь… С утра до ночи покойников принимаю. На кладбище мест нет. Так их теперь за кладбищенской оградой хоронят. Прямо в овраге, как псов бездомных… Не по-христиански это… А стук я слышу исключительно по ночам…

Полицейский поднял глаза на сторожа:

– А откуда стучат?

– Из графского склепа.

– И… давно такое слышится? – подозрительно глянул на сторожа околоточный.

– С недели две будет.

– Может, спьяну почудилось?.. – строго спросил полицейский. – Когда, братец, напьешься – и не то привидится.

– Я завсегда пью, – честно признался Анисим. – Только раньше ничего такого за собой не замечал…

– А может, ты, братец, лишку хватил? – участливо спросил полицейский.

– Лишки никогда не бывает, ваша благородь! – возразил сторож. – Норму свою я знаю. Не обо мне речь. Подозрительно все это… Вы уж проверьте, сделайте милость!

– Ладно, ступай! – кивнул на дверь озадаченный околоточный. – Проверим. Ежели ночью еще что услышишь, завтра снова приходи… Только уж до утра – ни капли! – крикнул он напоследок сторожу.

Когда Анисим ушел, околоточный запер за ним дверь и, хмыкнув себе в усы, достал из ящика четвертинку, да ни с того ни с сего подумал: не такой он человек, этот сторож, чтобы слухи зря распускать. Что пьет много – то правда, но никогда не напивался в стельку и работу свою выполнял всегда точно и аккуратно. Отложив в сторону круг домашней колбасы, околоточный налил себе стопку, махом опрокинул ее в рот, закусил огурцом и одной картофелиной в масле, потом, завернув горшок в одеяло, тяжело вздохнул и отправился к начальству.

Ищекина в кабинете не было, да и не так часто он там появлялся. Особенно в эти дни.

– Тебе чего, Жмакин? – спросил секретарь канцелярии. Он уже отужинал и теперь ковырял спичкой в зубах.

– Мне к Дмитрию Николаевичу, – ответил околоточный.

– В морг поехал. К Ивану Трефиловичу, – добродушно объяснил полицейский чиновник. – Если дело сурьезное – ступай туда.

И Жмакин поплелся в судебный морг.

 

4

В это же самое время случилось еще одно событие, на первый взгляд незначительное, но, как потом оказалось, настолько важное, что как нитью веретена легко расплело всю тайну.

Доктор Копылов валился с ног. Он уже позабыл не только сон, но и аппетит. Его глаза были красны от бессонницы, дыма папирос и едкого запаха формалина. Доктор руководил всеми санитарными бригадами, состоящими из врачей, студентов-медиков, добровольцев и сестер милосердия. Казалось, Копылов появлялся одновременно в разных частях города. Он делал уколы, вакцины, вскрывал трупы, проводил дезинфекцию. Но поздним вечером несколько стаканов крепкого чая и коробка папирос возвращали ему растраченные за день силы.

– Похвалиться пока нечем, – сказал Ищекин, забежав к доктору, жившему в эти дни прямо в приемной морга. – Кроме того, насильственная смерть десятка человек – капля среди моря холерной эпидемии. Возможно, и сама убийца уже мертва… – И, отдышавшись, добавил: – Я получил от вас записку, но и она едва ли прольет свет.

– Мое дело факты, ваше – сопоставления, – ответил доктор, подавая сыщику горячий чай в мензурке. – Бактериологические исследования показали, что холерный вибрион присутствует как на конце веретена, так и в крови убитых. Вот заключение! – Он протянул Ищекину мелко исписанный листок.

Тот поднес его к зажженной керосиновой лампе и, скользнув по нему глазами, сунул в нагрудный карман.

– Итак, – сказал Ищекин, – вы считаете, что веретено и есть та главная улика?

– Решать вам, Дмитрий Николаевич, – хмыкнул Копылов, пуская изо рта папиросный дым. – Но лично я уверен: это неоспоримая улика, на которой, вдобавок, есть имя владелицы! – И положил веретено перед Ищекиным.

– Дело спорное, – возразил сыщик, внимательно его разглядывая. – Слово, которое вы обнаружили на деревянной палочке, действительно похоже на женское имя. Однако с какой-либо уверенностью я не могу пока этого утверждать. Тем более, гово­рить, что оно принадлежит владелице веретена. – Он осторожно положил его в свою наплечную сумку. – Но, допустим… В таком случае, осталось лишь найти эту страшную даму… И вот тут-то, дорогой Иван Трефилович, мы вновь в тупике!.. Ни в одной из церковных книг города, а также саратовских уездов, мои агенты не обнаружили такого имени. Его просто нет в святцах! Были опрошены сотни старожилов, но никто из них никогда не слышал о женщине с таким именем. И вообще: имя ли это?

– М-да… – устало улыбнулся доктор. – Уморили вы меня, Дмитрий Николаевич!.. Как есть уморили!

Внезапно Ищекин как-то странно глянул на Копылова:

– Уморил, говорите?!.. А ведь, пожалуй, вы правы. – И пробурчал себе под нос: – «Морить», «мор», «Морена»… – И, уже не выдержав, вскричал во весь голос: – Да вы просто лингвист, дорогой Иван Трефилович! Владимир Даль!

– Простите, не понял… – растерялся Копылов (может, Ищекин просто издевался?).

– Я вспомнил! Понимаете: вспомнил! Как же я раньше-то не догадался! А вы невольно подсказали.

– Что вспомнили? О чем вы?..

– Имя той неизвестной, за которой мы охотимся. Ее зовут действительно Морена!

– Вы ее знаете? – недоуменно спросил доктор. – Кто это?

– Богиня смерти у древних славян. Единственная женщина в сонме богов! Зато какая! Это она насылает на людей мор и все другие напасти. Так что тиф, чума и холера – дело ее рук! Как и пожары, наводнения, оползни. Ее нужно разыскать немедленно!

Копылов недоуменно смотрел на Ищекина:

– Вы это серьезно?..

– Вполне. В одной старой книге я прочел, что она убивает острием веретена, наматывает на него нить человеческой жизни. А потом им же достает из груди еще живое сердце.

– Зачем оно ей?! – насмешливо спросил доктор.

– Первые сердца дают ей новые силы… – ответил сыщик, не обращая внимания на тон Копылова. – А уж потом: коси, коса, пока роса! И сколько бед успевает натворить! В одиннадцатом году сгорело тысяча триста шестьдесят домов, три раза был оползень Соколовой горы. А осенний разлив Волги в сорок третьем? А сильнейший ураган в сорок шестом?.. Не ее ли это рук дело?..

– Не знаю… – развел руками Копылов и тут же язвительно воскликнул: – Но ведь она появилась! Вы знаете – как? почему? И где была все эти тридцать пять лет?! Сможете объяснить?

– Гуляла по свету, доктор! – спокойно ответил Ищекин. – А может быть, отдыхала. Притаилась – и молчок.

– А-а! – устало махнул рукой Копылов. – Опять вы за свои небыли!.. Я ведь серьезно. – Он зажег погасшую папиросу.

– И я не шучу, – улыбнулся Ищекин и убежденно добавил: – На этот раз мы ее остановим!

– Что?! – расхохотался доктор. – Вы знаете, как ее победить?!..

– Представьте себе! – ответил Ищекин, с удовольствием прихлебывая горячий чай.

– Дорогой Дмитрий Николаевич!.. – нахмурил лоб Копылов. – Вы знаете мое к вам отношение. Я вас люблю, уважаю как опытнейшего криминалиста, как изобретательного сыщика! Но, голубчик! Иногда вы говорите такие вещи о вещах, в которых… ну… не разбираетесь! Я ценю ваш живой ум, вашу начитанность, интуицию, смелость, в конце концов! Но, дорогой мой! Нельзя же так… по-детски подходить к такой серьезнейшей проблеме, как инфекция! Сколько научных умов бьется над ней: Луи Пастер, Роберт Кох, Мечников, Гамалея! И что в итоге?.. Эпидемия в полном разгаре! Знаете, сколько погибло людей в сорок седьмом году? Около трех тысяч! А в сорок восьмом – еще десять!.. Сегодня же она уже унесла около четырнадцати тысяч жизней!

Ищекин с любопытством слушал доктора, допивая чай. Когда тот кончил, сыщик улыбнулся и сказал:

– Все эти цифры, так блистательно сохраненные в вашей памяти и перечисленные вами, еще раз подтверждают мое мнение, что Морену следует поскорее схватить.

– Так берите ее! Хватайте! – нервно выкрикнул доктор, ткнув рукой в ночное окно. – Она на каждом углу!

В дверь приемной постучали.

– Вот! – обрадовался Копылов в знак подтверждения своих слов. – Новеньких привезли! – Он загасил папиросу в пепельнице, похожей на черепушку. – Извините, голубчик, но мне работать надо, а не фантазировать соответственно народным преданиям.

Доктор открыл дверь. На пороге стоял околоточный Жмакин. Не сходя с места, он осторожно заглянул вовнутрь и, увидев Ищекина, сказал с почтительной робостью:

– Я к вам, Дмитрий Николаевич.

– Входи, – разрешил Ищекин.

Жмакин нехотя перешагнул порог морга и, поклонившись доктору, тут же поморщился от настоявшегося в помещении запаха формалина.

– Что стряслось? – спросил Ищекин. – Кого-то еще убили?

– Ко мне кладбищенский сторож приходил. Да вы его знаете: Анисим. Утверждает, будто из графского склепа по ночам стук раздается… Уже вторую неделю… А стук, говорит, такой, словно часы тикают… Тик-так! Тик-так… – Он смущенно прокашлялся. – Уж не знаю, важно ли это или мелочь какая… Только, думаю, дай расcкажу господину Ищекину. Вы, Дмитрий Николаевич, такие истории разгадывать любитель.

– Молодец, Жмакин! – воскликнул сыщик и с хитрым видом обернулся к доктору: – Что вы там нахваливали мою интуицию? Так вот, любезный Иван Трефилович, моя интуиция теперь точно знает, где искать Морену! Может, хотите составить компанию?..

Копылов молча закурил новую папиросу и выпустил изо рта несколько изящных колечек.

– Не дуйтесь, доктор! – рассмеялся Ищекин. – Несмотря на ваш трезвый ум, эта небыль вас здорово опьянит!

Доктор упрямо пускал колечки.

– Ну, я прошу вас, доктор! Будьте моим Ватсоном!

Копылов не выдержал и рассмеялся:

– Ах, Шерлок Ищекин! Фантазер вы этакий! Знаю, что делаю глупость, но отказать вам не в силах!..

– Слышал, Жмакин? – весело спросил сыщик. – Дуй за пролеткой!

 

5

Теплый июньский день тянулся допоздна. Вечерело медленно и неохотно. Молодая луна с удивлением смотрела на обезлюдевший город, и лишь собственное отражение в Волге ее немного утешало.

Пролетка доставила пассажиров прямо к старому кладбищу. Над ним висел настоявшийся запах догорающих сосновых веток, смешанный с приторным запахом ладана. Жмакин побежал к часовне искать сторожа. Ищекин с доктором спрыгнули с подножек.

– Прикажете ожидать? – спросил хмурый извозчик.

– Да, голубчик, – ответил ему Копылов. – Мы скоро.

Они вошли в осевшие ворота. Вдоль кирпичной стены стояли заготовленные бочки с хлоркой. Ею же были посыпаны дорожки. Навстречу спешили Жмакин и Анисим.

– Доброго здоровьичка! – поклонился им сторож. – Пойдемте, покажу!

Он повел их вглубь кладбища.

– Боюсь, что сейчас ничего не услышите, – сказал Анисим. – Стук доносится ровно в полночь, хоть часы проверяй.

Доктор достал луковку часов на золотой цепочке и щелкнул крышкой:

– Осталось ждать чуть больше часа…

Они свернули с аллеи и стали протискиваться по узкой дорожке между частых могильных оград. Внезапно Жмакин сдернул фуражку и перекрестился на одну из них.

– Батюшка мой тут лежит, – объяснил он на вопросительный взгляд начальства.

На простом могильном камне была высечена надпись:

 

«Здесь покоится

раб Божий

ЖМАКИН Евграф Петрович»

 

Все молча постояли минутку и пошли дальше.

– Не страшно здесь работать? – спросил сторожа доктор.

– А чего бояться? – удивился Анисим. – Покойники – люди смирные. Лежат себе тихо. Ни с кем не задираются. Покой да тишина! Только ангелы по ночам летают…

– Да ты, братец, поэт! – усмехнулся Ищекин.

Вскоре над могилами показались очертания склепа. Все подошли к кованым дверям.

Копылов подергал замок. Тот был совсем новым.

– Кто похоронен? – спросил Ищекин.

– Семья графа Журавского, – ответил Анисим. – Тут и он сам, и супруга его. А недавно сына дальние сродственники похоронили.

– От чего умер? – спросил Копылов. – Небось, от холеры?

– Да нет, – ответил сторож, – это еще в конце мая было. Говорят, во сне помер. Лег и не проснулся…

Немного постояли.

– Может, выпить желаете? – предложил сторож. – У меня завсегда есть небольшой запас.

– И много пьешь, голубчик? – с интересом спросил его Копылов.

– Когда как, ваша высокородь! Попробуй тут откажись – обидятся! Мертвяка обмыл – бутылка. Могилку прибрал – опять-таки нальют… Да и работа нервенная.

– Ну, а квас у тебя имеется? – спросил Ищекин. – Хорошо бы сейчас кваску попить.

– Еще как имеется! – обрадовался сторож. – Вчера купца Лындяева хоронили. Так сродственники кваску принесли. Зачем он мне, думаю? Сам-то его не употребляю. Я пиво с воблой люблю. А ведь глядите-ка: сгодился!

– Тогда неси, да похолоднее! – приказал околоточный. – Знаю я о твоем погребке. Господа теплый квас не пьют.

– Я живо! – И сторож рванулся с места.

– Погоди! – крикнул ему вдогонку Ищекин. – Не забудь прихватить лом и прочие инструменты. Склеп вскрывать будем.

– Все принесу, ваша высокородь! – И Анисим побежал в часовню.

– Разбаловали вы его, господин пристав! – с напускной строгостью сказал сыщик.

– Да я что?! – стал оправдываться Жмакин. – А ежли по-честному: разве откажешь, когда люди – от всего сердца?! – И вспомнил с тоской о початой чекушке.

– Вы и вправду задумали склеп вскрывать? – спросил доктор.

– Надо же довести дело до конца, – ответил Ищекин.

Копылов усмехнулся:

– Ну-ну, «Шерлок Холмс»!..

До полуночи оставалось совсем немного. Напившись квасу, все общими усилиями вскрыли дверь склепа. Оттуда пошел затхлый погребной дух. В неясном свете сторожевого фонаря виднелись очертания трех гробов, стоящих на мраморном постаменте. Доктор щелкнул луковкой часов.

– Все, – торжественно сказал он, – полночь!

Все прислушались. Из гробов не доносилось ни звука. Вокруг стояла мертвая тишина.

– Что-то не хотят стучаться… – начал было доктор в своем привычном тоне, как вдруг из одного гроба явственно донесся стук, напоминающий метроном.

– Тук-тук! Тик-так!..

– Слышите? – зашептал сторож, обращаясь к Жмакину, и они оба перекрестились.

Стук, между тем, раздавался все громче и громче.

– Пора! – отдал приказ Ищекин и вместе со Жмакиным принялся сбивать крышку с правого гроба.

Сторож светил фонарем. Доктор застыл в напряжении. Стук делался тише, а вскоре и вовсе пропал.

Когда крышку сняли, все ахнули от увиденного! В гробу лежал на боку молодой граф. В его широко раскрытых глазах замер ужас, а пальцы на обеих руках были все в засохшей крови и со сломанными ногтями.

– О господи!.. – шептал Анисим, не переставая креститься. – Что же это, в самом-то деле?..

– Летаргический сон, – раздался в тишине спокойный голос доктора. – Вот вам и вся разгадка, Дмитрий Николаевич! Молодого человека похоронили живым. Когда же он проснулся, от ужаса стал стучаться, звать на помощь. А уж потом помер по-настоящему: то ли от разрыва сердца, то ли от удушья. Точнее я смогу сказать при вскрытии. Так что история с Мореной, как я и ожидал, закончилась ничем.

– Она еще не закончилась, – серьезно ответил Ищекин. – Именно сейчас начнется самое главное…

Он достал из заплечной сумки веретено и стал разматывать нить. Белая пряжа, извиваясь нескончаемым змеиным телом, опускалась кругами к ногам сыщика.

– Что вы делаете, голубчик?! – бросился к нему доктор, уже не на шутку обеспокоенный за рассудок Ищекина.

– Не двигайтесь! – крикнул тот. – Стойте там, где стояли!

Все замерли и, как оказалось, вовремя.

Стук возобновился. Крышки двух забитых гробов внезапно раскрылись и с громким скрежетом упали на пол. В левом гробу пульсировали алым цветом человеческие сердца, а из третьего гроба внезапно появилась молодая женщина. Ее белокурые волосы были перепутаны, глаза горели зеленым огнем, а лицо передернула ненависть ко всем пришедшим. Она пыталась дотянуться до Ищекина, но тот все быстрее и быстрее разматывал веретено. И с каждым его движением таяли ее силы. Когда же он добрался до конца и конец нити скользнул на пол, женщина истошно закричала. Да так громко, что от ее крика застыла кровь в жилах. Закричала – и пропала. Пылающие сердца замерли и медленно погасли, словно угли догоревшего костра. Стало неправдоподобно тихо. Только откуда-то из угла доносился шепот сторожа, который ни на минуту не переставал молиться.

Все перевели дух.

– Вот и все! – ответил доктору Ищекин. – Только теперь наступил конец этой истории. Думаю, что с завтрашнего дня эпидемия в городе закончится.

И вышел на свежий воздух.

– Что же произошло на самом-то деле? – спросил его Копылов, когда они уже возвращались в город. Легкий стук лошадиных копыт не мешал разговору.

– Как я уже сказал, – начал Ищекин, – удары сердца несчастного молодого графа послужили толчком для возвращения Морены из небытия. После холеры сорок восьмого года она затаилась в этом склепе. И вот – с ударами живого сердца — ожила. Однако она была еще слишком слаба для своих черных дел. Нужны были все новые и новые сердца… Началась череда таинственных убийств. К своему несчастью, она потеряла веретено, которым извлекала сердца из груди. В его поисках Морена носилась по всему городу и даже по уездам, оставляя везде свои смертоносные следы. Когда же я размотал до основания всю ее пряжу, сотканную из нитей человеческих жизней, это и явилось причиной ее смерти. А уж после того, как мы сожгли веретено, думаю, что на этот раз Морена исчезла навсегда.

– Хороша небыль! – усмехнулся в усы доктор. – Что ж, хочется верить, что в Саратове она больше никогда не появится. – И тут же добавил: – А все-таки дезинфекцию в городе нужно будет сделать еще не один раз.

 

Чума!

Заприте все дома,

забейте двери!

Веселье встреч –

забыть, пресечь

пред Диким Зверем!

 

Чума!

Зачем сходить с ума?

Смешны вы, право!

Одежду жечь?

Девиц беречь

для чумной славы?!..

 

Чума!

Поверит сам Фома

и возмутится...

Всем в землю лечь!

Зачем же течь

святой водице?..

 

Чума!

И – настежь закрома!

Гуляйте с миром!

Все страхи – с плеч!

К чему беречь

вино в трактирах?!

 

Чума!

Ей лето ли, зима, –

косит косою.

Бессилен меч.

К чему беречь

нож под полою?

 

Чума!

Что перед ней тюрьма,

бои и битвы?

Оставим речь!

Не хватит свеч

на все молитвы!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Повести Николая Эльпидифорова

_{Услышаны из Времени}

_{и опубликованы}

_{Егорием ДАВЫДОВЫМ}

 

 

КНИГА ВТОРАЯ

 

 

ЭХО ДЕРЕВЬЕВ

1

В верстах двадцати от Саратова, в усадьбе Фузейниково, жил помещик Валерий Михайлович Лезников с женой Еленой Ниловной, двумя близнецами семи лет – Мишей и Машей – и тещей Галиной Васильевной, владелицей всего имения.

Стояло оно на берегу Волги и включало в себя не только старинную усадьбу, луга и пашни, но еще – большой сосновый бор, в котором, кроме корабельных сосен, росли чудесные голубые ели. Каждый год перед Рождеством Валерий Михайлович отправлял­ся с лесником в лес, чтобы привезти в усадьбу елку, отобранную еще летом.

На этот раз вместе с отцом напросились и дети.

Как назло, в канун Рождества у Лезникова накопилось множество дел. Во-первых, надо было проверить бухгалтерские записи управляющего, которые каждый раз не совпадали с банковскими счетами; во-вторых, переговорить с деревенскими мастерами насчет ремонта левого крыла усадьбы, что затянулся на несколько лет; в-третьих, послать жену в город (с двумя помощницами) за подарками.

Кроме того, к Рождеству ожидали в усадьбе одну гостью из Костромы – кузину Наталью, о приезде которой заранее списался ее отец – дядя Лезникова. Сам Валерий Михайлович не виделся с ней почти с детства и знал о сестре лишь то, что она до сих пор не замужем. Это было удивительно, ибо девочкой Наталья была совершенно очаровательной, а кокетничать со взрослыми в свои восемь лет умела настолько умело, что не раз вызывала смущение со стороны гостей мужского пола. Так Валерию Михайловичу прибавилась еще одна забота – обустроить и присмотреть за тем, чтобы хорошенько протопили гостевую комнату, в которой давно никто не жил.

 

В то утро детей подняли рано. За окнами в темноте свистела декабрьская вьюга. Близнецам, с нетерпением ожидавшим все последние дни поездку в лес, очень хотелось спать. Однако, вспомнив о ней, они резво выскочили из пуховых перин и со слипшимися глазами стали одеваться. Поели, правда, без аппетита – по стакану горячего молока с капустным пирогом, зато, когда вышли на крыльцо и вдохнули морозный воздух, сон пропал окончательно. У крыльца уже стояли большие сани лесника, запряженные парой гнедых.

– Ура-а! – закричал Миша и первым бросился с крыльца.

Маша молча устремилась за братом. Она старалась подражать ему во всем, но это давалось ей с трудом: по характеру она была девочкой тихой и послушной.

– Не потеряйте варежки! – напутствовала близнецов Елена Ниловна.

Мать стояла на крыльце, укутавшись в теплый платок, хоть сама знала, что потерять варежки невозможно, ибо были они пришиты к шнурку, продетому сквозь рукава шубы.

– Не потеряем! – хором успокоили ее дети, предвкушая удивительное путешествие. Они еще не ездили в сосновый бор в такое раннее время суток, когда сумеречный снег таинственно сверкает фиолетовыми искрами.

Сани выехали из усадьбы, и кони помчались, фырча и звеня бубенчиками под дугой. Детям сразу стало весело, особенно на ухабах, когда подпрыгивает и на миг замирает сердце. Вскоре гнедые въехали в бор. Лесник дядя Паша приостановил их быструю рысь, и теперь, уже шагом, они направились к тому заветному месту, о котором знал лишь он один.

– Вот они, барин, наши красавицы! – показал лесник кнутовищем на несколько стоящих впереди елей и, потянув за вожжи, остановил гнедых.

Ели и впрямь были на загляденье хороши!

Валерий Михайлович вылез из розвальней и обошел деревья кругом.

– Все хороши! – согласился он и обернулся к детям: – Какую выбираем?

Маша молча глянула на Мишу, который должен был сказать свое последнее мужское слово.

– Вон ту, – показал мальчик на среднее дерево.

– Понимает барчук толк! – крякнул довольный лесник и решительно направился за топором. – Значит, так, Михал Валерьич, и вы, Марь Валерьна, – обратился он к детям. – Соблаговолите убраться подальше – ради моего же спокойствия. Как говорят: лес рубят – щепки летят.

Дети спрыгнули из саней в сугроб и схоронились за толстым стволом старой сосны.

– Ну-с, начнем! – сказал дядя Паша и, сбросив рукавицы, поплевал себе на ладони.

– Может, помочь? – предложил Лезников.

– Сам управлюсь, – ответил лесник, подойдя к выбранной ели. – А впрочем… – он обернулся, – как сами желаете, барин. Мне же легче будет. Второй топор – под облучком.

Валерий Михайлович достал топор из саней и занял место рядом с лесником.

– Бить будем по очереди: разок – вы, разок – я.

Дети замерли в ожидании.

Первый удар нанес дядя Паша. Второй – отец. Ель дернулась, осыпая их легкой снежной порошей. Хрустальный звон эхом отозвался далеко в лесу.

– Здорово! – воскликнул Миша и, не выдержав, громко выкрикнул из-за ствола: – А мне можно?

– Топор не удержишь! – отшутился отец, нанося новый удар по стволу. – А все оттого, что ешь плохо.

– Есть надо от пуза, Михал Валерьич, – подмигнул барину лесник. – Вы только не переживайте. На будущий год, как силенок наберетесь, вдвоем без папаши на рубку поедем.

Миша немного обиделся. С каждым ударом топора смертельно раненная ель дрожала все сильнее.

– Жалко ее… – сказала вдруг Маша.

– Глупенькая! – пожал плечами брат. – Она же не живая.

– Живая! – возразила сестра. – Слышишь, как стонет?

Миша прислушался: ель, и в самом деле, после каждого удара тяжко вздыхала.

– Все равно она без души, – настаивал на своем мальчик. – А раз нет души – чего ее жалеть?..

– Ой, белка! – внезапно вскрикнула Маша.

– Где, где?! – поднял голову брат, вглядываясь в густые ветви.

Среди них металось взад-вперед какое-то существо в белой шкурке.

– Не белка это… – неуверенно произнес он.

– А кто?! – удивилась Маша.

– Не знаю… – оторопело ответил Миша.

Неизвестное существо спрыгнуло с дерева и на глазах детей превратилось… в снежок, который тут же рассыпался в воздухе.

– Вот так фокус!.. – изумился Миша.

Между тем раздался хруст срубленного ствола, и ель, застыв на мгновение, мягко рухнула наземь.

– Хорошо у нас с вами получилось! – похвалил лесник барина. – Маленько передохнем – и поволочем ее к саням. Дети подошли к упавшему дереву.

Маша сняла одну варежку и дотронулась до срубленного корешка. Ее пальцы ощутили что-то липкое и густое. Словно мед…

– Смола это! – объяснил дядя Паша. – «Еловая кровь» по-лесному.

– Так она – живая?! – удивилась девочка.

– А то, – сказал дядя Паша, обвязывая ствол дерева крепкой веревкой. – В лесу, Марь Валерьна, все живое… Ну-ка, барин, подсобите!

Лезников ухватился за один конец веревки, лесник – за другой, и они вместе потянули ель к розвальням.

Миша подбежал к мужчинам и, вцепившись в самую большую ветку, тоже стал помогать. Маша осталась у саней.

– Вот спасибо, Михал Валерьич! – похвалил дядя Паша. – Без вас нипочем бы не управились!..

Наконец елку втащили в сани. Дети уселись сверху, прямо на еловые ветки.

– Аккуратнее на ухабах, – предупредил всех лесник, садясь с барином по бокам розвальней. – Не сломать бы. – Он легко натянул вожжи, и послушные гнедые без понукания отправились в обратный путь.

 

2

Над лесом выглянул край морозного солнца, и сразу же снег из фиолетового превратился в розовый, а когда сани уже подъезжали к усадьбе – стал и вовсе белым, сверкая на свету голубыми холодными искрами.

Навстречу им на полном скаку пронесся в город какой-то экипаж.

– Этот еще откуда взялся?! – удивился Лезников.

– С вокзала Барыкина… – как-то странно ответил лесник и, обернувшись, пристально вгляделся в снежное облако позади экипажа.

– Ты чего? – спросил его Валерий Михайлович.

– Да вот… пролетка Игнатьича, а его самого… нет…

– Как это нет? – не понял Лезников. – А кто же вместо него?

– Да никого, вроде… – промямлил лесник и больше до усадьбы не промолвил ни слова.

 Отдав распоряжение дворовым людям насчет ели, Лезников вместе с детьми заспешил в дом.

В прихожей среди дорожных сумок и баулов он увидел стройную женщину в собольей шубе, высокой шапке на боярский манер, в меховых сапожках и с муфтой в руках. Она смотрела на него и улыбалась. Рядом с ней стояла его растерянная супруга.

– Это – Натали… Твоя кузина…

Гостья кокетливо поклонилась.

– Боже! – изумленно воскликнул Лезников. – Но отчего сегодня?! Ведь мы ждали вас… тебя… завтра утром! – И с досадой добавил: – И экипаж не прислали!..

– Я сама виновата, – ответила певучим голосом Наталья. – Хотела заехать на день к подруге в Саратов, но потом передумала… – Они обнялись. От ее каштановых волос пахло хвойным мылом. – Или вы не рады моему приезду? – весело обернулась она ко всем.

– Рады! Еще как рады! – закричал Миша, подбегая с объятиями к двоюродной тетке.

Маша осталась у дверей и только потом застенчиво подошла к гостье.

Тетку Наталью провели в отведенную ей комнату, а Валерий Михайлович с удвоенной энергией забегал по усадьбе, отдавая одновременно несколько приказаний кряду. Утро в доме завертелось с необыкновенной быстротой.  

Завтракали все вместе. И хоть отовсюду неслись аппетитные запахи печеного теста и разносолов, стол в преддверии Рождества и в соответствии с Постом – был весьма скромен.

Гостью расспросили о житье-бытье, про здоровье отца и матери. Наталья была немногословна.

– Ой, чуть не забыла! – воскликнула она, доставая из ридикюля фотографию, которую, к удивлению Валерия Михайловича, он видел впервые.

На старом снимке кузены были сняты еще детьми, к шумной радости близнецов. Их девятилетний отец был сфотографирован в каком-то безвкусном костюме с рюшами и лаковых сандалиях. Девочка же выглядела на фото гораздо взрослее своего кузена – в бальном платье и с пышным бантом в роскошных волосах.

На Лезникова нахлынули детские воспоминания, ему захотелось о многом поговорить, но Наталья, сославшись на усталость, попросила разрешения передохнуть с дороги.

Ее беспрекословно отпустили.

– Странная женщина… – холодно отозвалась о гостье Елена Ниловна, отослав близнецов по своим делам.

– Что же в ней такого странного? – не понял Валерий Михайлович.

– То, как она на тебя смотрела, – с вызовом ответила супруга.

 Галина Васильевна молча допивала чай с вареньем, всем своим видом показывая, что согласна с дочерью.

– Это просто нескромно – так пялить глаза на незнакомого мужчину! – уточнила Елена Ниловна.

– Почему незнакомого? – удивленно возразил Лезников. – Она – моя кузина! Мы не виделись почти четверть века!

– Сказывается большой опыт сводить с ума, – в том же тоне продолжила супруга. – Я не очень-то верила твоим детским рассказам, но теперь сама вижу, что в них многое правда.

Лезников вспыхнул:

– Я всегда говорю правду! – и бросил взгляд на тещу, словно его признание относилось в первую очередь к ней.

– Ты всегда утверждал, – не уставала придираться к нему Елена Ниловна, – что у нее глаза карие. А на самом-то деле – зеленые. Как у елки! И такие же колючие!

– Ты к ней ревнуешь?! – изумился супруг. – Но, прости, это… выглядит, по меньшей мере, странно! Или, может быть, вспомнила, как я в девять лет сделал ей предложение?! – Он искренне расхохотался.

– Пойду-ка я на кухню, – поджав губы, произнесла теща и с гордо поднятой головой встала из-за стола.

– Ты сегодня в дурном настроении, мой ангел, – еле сдерживая раздражение, ответил Лезников жене. – Лучше займись с детьми французским. – И отправился по делам к управляющему.

Оставшись одна, Елена Ниловна уронила голову на стол и разрыдалась. Она была не очень счастлива в браке, хотя вышла замуж за Валерия Михайловича исключительно по любви. Любила она его настолько сильно, что извела и его, и себя своей неудержи­мой ревностью. Но поделать что-либо с этим, увы, не могла.

Может быть, в чем-то была виновата ее мать: та всегда оставалась на позиции дочери, ибо с первого дня считала зятя человеком несолидным. И даже не из-за того, что жил он в ее имении, не имея своего, а то, что амбиции зятя были выше его способностей. Она любила людей энергичных и деятельных, а не типа «perpetuum mobile» – то есть тех, кто весь день крутится белкой в колесе, а на самом-то деле ничего не достиг в жизни. Все его начинания матушка Галина Васильевна считала мальчи­шеством, в сравнении с теми делами, которые когда-то проворачивал ее покойный супруг.

И Наталья тут была ни при чем, подумала про себя Елена Ниловна. Просто попала шлеей под хвост ее плохого настроения. Тем более, что ожидали кузину лишь только завтра. Она вытерла глаза батистовым платком и, дав слово держать себя в руках все эти дни, стала собираться в город за Рождественскими подарками.

Валерий Михайлович выскочил из дома взбешенный. Ему надоела каждодневная мелочная ревность его супруги, уничижающие взгляды тещи. Галина Васильевна видела в нем только недоумка и бездельника, мужа дочери известного по всей Волге предпринимателя. И в то же время она не давала зятю развязать руки. То есть действовать по своему усмотрению. Его свобода зависела только от планов тещи. Последнее слово всегда было за ней.

Но, самое главное, все капиталы жены, которыми он собирался располагать и вложить во многие проекты (кстати, весьма разумные), находились в тещином сундуке.

Проходя по двору мимо окон гостевой комнаты, он кинул мимо­летный взгляд наверх, и его глаза встретились с глазами Натальи. Та стояла у окна и с таинственной улыбкой наблюдала за ним.

Валерий Михайлович на мгновение смешался и, по-дружески ответив кивком, поспешил к флигелю управляющего. Но что-то манящее тронуло его сердце, и напоследок он еще раз оглянулся. Улыбка кузины словно примерзла к стеклу. А ее ладонь, как лист на ветру, качнулась нежным приветственным жестом.

 

3

А назавтра наступил сочельник.

Весь день в большом зале слуги наряжали елку. Близнецы изнемогали от нетерпения туда попасть, словно в таинственную пещеру с сокровищами. Но их в зал не пускали, двери были плотно закрыты, и никакое: «Сезам, откройся!» не могло помочь. Кухарка выкладывала на блюда пироги с мясом, заливную рыбу, жареную индейку. Управляющий привез из города шампанское и смирновскую водку, садовник разливал по бутылкам вишневую наливку, а сама Галина Васильевна пекла торт и пирожные, словом, стол обещал быть обильным.

И вот она приблизилась – Рождественская ночь.

Праздничный стол был давно сервирован, приглашенные в усадьбу музыканты уже настраивали свои инструменты. На праздник приехали две супружеские пары из города и несколько старых друзей покойного Нила Андреевича Фузейникова. В гостиной, при­легающей к большому залу, гости, рассказав друг другу последние новости и выпив немного аперитива, ждали последнего – двенадцатого удара больших каминных часов.

«Бомм! Бомм!» – мелодично ударили они. Звон разлетелся по всему дому, и Валерий Михайлович распахнул двери большого зала. Возглас восхищения слетел с уст детей, близнецы бросились к разнаряженной елке. Ах, чего только на ней не было! Бумажные клоуны и стеклянные бусы, хрустальные шары и целлулоидные медведи, леденцовые звезды, шоколадные птицы и завернутые в фольгу мандарины. И на каждой ветке горели цветные свечи.

А внизу под елкой раскинулся настоящий раек! Он представлял собою хлев, в котором, среди коров, коз и овец, счастливые родители укачивали своего первенца Иисуса Христа! Музыканты заиграли «Рождественскую песню». Мелодия была щемящей и радостной. И все в гостиной, кто помнил слова, торжественно запели:

Ночь Святая за окном.

Где-то полночь бьет.

Машет ангел нам крылом –

за собой зовет.

 

Мальчик родился в хлеву

в полночь, средь овец.

С пастухами пел хвалу

названый отец.

 

Сын, рожденный в этот час,

принесет покой.

И Спасением для нас

станет мир Благой.

 

Плачь, Младенец, громче плачь

в предрассветной мгле,

чтобы слышали Твой плач

люди на Земле!

 

Чтоб, не обольстясь, они

знали, что их ждет, –

ведь и горестные дни

эта ночь несет.

 

Смейся, Мальчик, чтобы смех

Твой звенел кругом!

Ведь не только скорбь утех

ночь приносит в дом.

 

Смейся, Мальчик, средь волхвов

на руках отца,

наполняя до краев

радостью сердца!

 

Вифлеемская звезда

родилась из тьмы.

До Голгофы и Креста –

тридцать три зимы…

 

То, что будет, – быть должно.

Все испьем до дна…

А пока глядит в окно

юная звезда.

 

А пока – все беды прочь!

Нам скорбеть нельзя.

...В Вифлееме в эту ночь

мальчик родился!..

 

Во время песни теплый воск свечей безмолвно капал на еловые ветви, укрытые ватой с блестками.

– Почему вы плачете?.. – удивилась Маша, взяв тетку Наталью за руку. Ее рука была холодной.

– Красивая песня, малышка… – ответила та, не сводя своих зеленых раскосых глаз с елки.

Музыка смолкла. Все стали обниматься и дарить подарки друг другу. Это было ежегодной традицией в доме Нила Андреевича Фузейникова. Подарки были недорогими, но памятными. В зал принесли красный атласный мешок, и Елена Ниловна стала доставать из него завернутые в цветную бумагу и обвязанные шелковыми лентами коробки и пакеты. Каждый, кому предназначался подарок, с любопытством его разворачивал, восторгался и дарил хозяйке в ответ свой загодя приготовленный сувенир.

Валерий Михайлович получил серебряный портсигар, о котором давно мечтал; Галина Васильевна – изящную шкатулку из малахита; Миша – большого мягкого медведя, который, если наклонить в сторону, начинал потешно ворчать; а Маша – немецкую фарфоровую куклу со стеклянными живыми глазами и закрывающимися ресницами; когда куклу брали на руки и принимались качать, она начинала плакать и звать: «Mutter! Mutter!». Остальные гости тоже получили разные разности, и остались вполне довольны.

Лишь кузине Наталье предназначался подарок дорогой, как гостье, впервые побывавшей в их доме. Это был толстый альбом для фотографий, обтянутый зеленой телячьей кожей, с серебряным барельефом трубящего ангела на тисненом переплете.

– Желаю собрать полную коллекцию! – такими словами сопроводила свой подарок Елена Ниловна. Какую именно – она не уточнила: то ли портретов родственников, то ли – поклонников кузины.

Сдержав улыбку, Наталья ее поблагодарила и в ответ протянула янтарные бусы невиданной красоты. Когда Лезникова взяла их в руки, ей даже показалось, что пахнут они сосновой смолкой. Она тут же надела их на шею, и оказалось, что по цвету бусы как нельзя лучше подходят к цвету ее платья. Галине Васильевне гостья преподнесла шерстяную вязаную шаль с рисунком в виде еловых шишек. Кузену Валерию она подарила великолепную резную трость с вензелем: В.Л. А своим двоюродным племянникам – по книге с цветными картинками. В одной были «Русские сказки», а в другой – сказки Ханса Кристиана Андерсена.

Потом все прошли к праздничному столу. У гостей было превосходное настроение: то и дело с разных концов большого зала доносились смех и шутки.

Старые друзья покойного Нила Андреевича старались вовсю блистать остроумием, не так друг перед другом, как перед очаровательной кузиной Натальей. Она тоже не оставалась в долгу и с каждым бокалом шампанского смеялась все звонче и веселее.

– Попроси ее вести себя тише, – мрачно шепнула Елена Ниловна своему супругу.

– Прости, не смогу, – ответил Валерий Михайлович. – В конце концов, сегодня праздник.

Супруга тут же поджала губы, как это делала не раз ее матушка, и внезапно громко (чтобы все слышали) обратилась к соседу-помещику Винниченко, сидящему через стол:

– Пригласите меня на танец, Василий Никитич!

Пожилой помещик чуть не подавился от неожиданного предло­жения, проглотив кусок рыбы не жуя, и тут же вскочил на ноги.

– Сделайте одолжение!.. – сказал он Елене Ниловне.

Тур вальса был начат, и вскоре все гости медленно потянулись в гостиную, где по паркету вихрем кружились хозяйка дома и поме­щик Винниченко. Он что-то шептал ей на ухо, но Елена Ниловна не слышала его слов – она издали наблюдала за своим мужем. И – не ошиблась! Валерий Михайлович пригласил на танец свою кузину.

Музыканты, отыграв венские вальсы, принялись наяривать польку, и гости живо запрыгали по залу, утрясая в животах праздничный ужин. В перерыве между танцами Галина Васильевна с трудом уговорила близнецов отправиться ко сну, пообещав им с утра поездку в городской театр. Те пожелали всем гостям спокойной ночи, поцеловали на прощание родителей и двоюродную тетку, вместе с бабушкой (гувернантка в ту ночь отпросилась к родственникам в город) отправились спать. Танцы продолжились.

После горячей закуски кто-то предложил прокатиться на санях. Эта идея понравилась всем без исключения. Валерий Михайлович приказал подать несколько экипажей, и вскоре гости с веселым шумом и смехом расселись по саням.

В каждом экипаже вместилось человек по пять-шесть. И так случилось, что Елена Ниловна оказалась в одном экипаже с помещиком Винниченко, а Валерий Михайлович в другом – с кузиной Натальей. Сторож распахнул ворота усадьбы, и кони понеслись по здешней округе.

Выпив шампанского, Елена Ниловна чувствовала себя, как ни странно, превосходно, и даже на время позабыла про своего мужа. Он тоже, хоть и выпил достаточное количество рюмок водки, забыл про семейные неурядицы. Рядом с ним сидела кузина, и эта близость волновала его как нельзя кстати. На крутом повороте, желая удержать ее, Лезников обнял Наталью за плечи, и на миг их лица соприкоснулись друг с другом.

– Прости, – сказал ей Валерий Михайлович.

На что она тихо рассмеялась своим влекущим грудным смехом и спросила:

– А если не прощу? – и внезапно прильнула своими губами к его губам.

Поцелуй получился настолько обжигающим, что Валерий Михайлович попытался отдернуть голову, но Наталья не отпускала его. Ее жаркое дыхание и хвойной запах каштановых волос вконец обезоружили Лезникова. Ему было все равно: смотрят на них гости или нет, прилично ли то, что они делают и что скажут про него потом, – он сам уже искал губами ее губы, отвечая всей нерастраченной страстью своего сердца.

– Я люблю тебя… – шептала ему кузина, и Валерий Михайлович, давно не слышавший этих слов, отвечал ей силой своих объятий…

Когда все вернулись в усадьбу, Елена Ниловна ускользнула от помещика Винниченко и со смехом бросилась к мужу.

– Спаси меня! – Она со смехом вцепилась в рукав его шубы.

– От кого, душечка?! – громко взывал к небу Винниченко, с трудом держась на ногах. Он изрядно выпил, и безудержная русская удаль не давала ему покоя. – Как можно-с?! Это несправедливо!.. Я помню вас еще ребенком, восхитительнейшая Аленушка!.. Ах, как я целовал тогда ваши пухленькие щечки!.. Богиня! Богиня!..

Тут Василий Никитич покачнулся и рухнул в сугроб.

– Ему плохо! – испуганно вскрикнула Галина Николаевна, стоя на крыльце, укутавшись в шаль.

Все обступили лежащего на земле Винниченко. Наталья, встав на колени, распахнула его бобровый воротник и положила голову на могучую грудь. Она прислушалась, затем, поднявшись на ноги, произнесла со своей обычной улыбкой:

– Жить будет. Только больше не давайте ему пить.

Мужчины помогли занести бесчувственное тело помещика в дом, где ему тут же постелили постель.

Потом был десерт и вновь танцы – до самого утра.

Лишь одна Галина Васильевна вела себя как-то странно: несколько раз зачем-то выходила на крыльцо и все присматривалась к модным сапожкам Натальи…

 

На следующий день, припомнив все, что произошло с ними, Валерий Михайлович старался не сталкиваться с кузиной один на один. А за общим столом даже отводил от нее взгляды, чем тут же привлек внимание своей тещи.

Однако сама Наталья вела себя безумно, словно поставила перед собой задачу увлечь кузена, и все искала лишь момент, чтобы остаться с ним наедине.

Лишь поздно вечером она все-таки подстерегла его под одной из лестниц и яростно набросилась на Лезникова со всей силой своей необузданной страсти. Он не то чтобы не желал ее близости, даже наоборот – хотел всем своим проснувшимся сумасбродством, но голоса детей, доносившиеся по всему дому, останавливали его.

– Я напишу тебе… – жарко шептал Лезников, покрывая поцелуями ее тонкую шею. – Буду писать каждый день… До востребования… Только ходи на почту…

Наталья не отвечала, лишь таинственно улыбалась в полутьме…

Она прожила в усадьбе еще два дня и в канун Нового года уехала. Провожать ее вызвалась и Елена Ниловна. Лезников даже обрадовался этому, чтобы не давать лишний повод для ревности. Они вдвоем отвезли ее на городской вокзал, посадили в поезд и вернулись в усадьбу.

Первые дни Валерий Михайлович был сам не свой. Он еще и еще раз вспоминал все, что произошло с ним в Рождественскую ночь. О чем бы он ни думал, что бы ни делал, куда бы ни ходил – повсюду слышал низкий голос Натальи, видел ее смеющиеся глаза, чувствовал запах ее каштановых волос. Даже на упреки жены он перестал обращать внимание: не ссорился и не злился – просто ничего не замечал.

Наконец, не выдержав душевных мук, Лезников написал в Кострому до востребования длинное любовное послание, в котором, как мальчишка, умолял, просил, требовал ее любви и клялся, клялся в своей, вспыхнувшей жарким костром на снегу.

Наталья не ответила. Он отправил ей второе письмо. Все то же… Затем – третье. Кузина хранила молчание, а он бесился, нервничал и однажды, напившись, даже разругался вдрызг со своей грозной тещей.

 

4

Спустя несколько дней в усадьбе произошло несколько скверных событий. Во-первых, чуть не случился пожар. Одна свеча на елке обломилась, от фитилька занялась вата, и спустя мгновение вся елка уже пылала трескучим костром. Огонь тогда успели погасить быстро, хоть и выгорела часть потолка и кусок стены в большом зале. Так что к ремонту левого крыла усадьбы прибавилась новая работа.

После пожара с нервическим припадком слегла Галина Васильевна. И сразу же с ней случилась неприятная и странная история. В одну из холодных ночей она попросила служанку укрыть ее шерстяной шалью, подаренной на Рождество. К утру весь дом был разбужен истошными криками старой хозяйки.

Когда дверь взломали, то застали Галину Николаевну на полу, в углу комнаты, с выпученными от ужаса глазами. Она рассказала, будто шаль исколола ее невидимыми иглами.

Вначале дочь подумала, что матери все это приснилось; позже, глядя на ее обезумевшее лицо, Елена Ниловна решила, что матушка и вовсе свихнулась; лишь только когда она сняла с несчастной ночную сорочку, то с ужасом увидала на всем теле кровавые следы от уколов. Шаль была тут же сожжена, старая помещица успокоилась, но с той поры уже никогда не носила из одежды ничего шерстяного.

Третье жуткое событие произошло через день, когда Елена Ниловна примеряла перед зеркалом свои украшения.

Надев на шею янтарное ожерелье, она вдруг почувствовала, что задыхается. Женщина пыталась его снять или сдернуть, однако бусы все сильнее стягивались вокруг тонкой шеи. Молодая помещица стала задыхаться и терять силы. Ах, не будь в этот миг Миши, точно бы померла. Сын закричал на весь дом, прибежал Валерий Михайлович и, с трудом просунув один конец ножниц под нитку, разрезал ожерелье. Янтарные камни выбросили, однако несчастья на этом в усадьбе не закончились.

В тот же вечер, когда Валерий Михайлович играл с близнецами, жонглируя подаренной ему тростью, она вдруг превратилась в змею и ужалила детей.

Живущий в усадьбе доктор, к счастью, сумел их спасти. Трость была сломана и сожжена.

После этого случая Лезников задумался: почему-то все подарки кузины таили в себе смертельную опасность…

Но и это было еще не все.

В середине января в усадьбу прискакал всполошенный лесник. Он вызвал на крыльцо барина и сообщил ему, что нашел в лесу два обезображенных трупа – мужской и женский. Один из них принадлежал известному в Саратове извозчику Игнатьичу, а другой – какой-то молодой женщине.

Не сказав домашним ни слова, Валерий Михайлович помчался с лесником в сосновый бор и на дальней просеке застал страшную картину. В заснеженных кустах, на снегу, покрытом кровавыми пятнами, чернели два тела. Лицо старика и его руки были разорваны и изъедены хищниками. Женщина лежала ничком, лицом в снег. Она была обезображена и полностью обнажена, но нигде Лезников не заметил ни кусочка от ее одежды.

– Выходит, ты был тогда прав… – сказал он леснику. – И лошади бежали в город сами!.. Но ведь это неправдоподобно!

Потрясенный Валерий Михайлович поспешил в Городское полицейское Управление.

 

5

Дмитрий Николаевич Ищекин – глава саратовских ищеек – уже запоясывал шубу, когда в его кабинет постучал дежурный.

– К вам посетители, – сообщил он и добавил вполголоса: – По весьма срочному делу.

Ищекин недовольно сморщил губы. Не задержись он на пять минут – все бы обошлось. Именно сегодня он собирался с барышней в театр – на премьеру.

– Кто такие? – спросил сыщик дежурного.

– Помещик Лезников. Из Фузейникова. Говорит: очень важно.

– Для потерпевших, Сеновалов, всегда все важно… – вздохнул Ищекин. – Зови!

Пока дежурный спускался за посетителями, Дмитрий Николаевич с сожалением сбросил шубу в кресло.

«Дам на аудиенцию не более пяти минут», – решил он. Дело в том, что именно сегодня Ищекин собрался сделать своей барышне предложение, и этот вечер для него был куда как важен. Он сел за письменный стол, включил настольную лампу под зеленым абажуром и положил перед собой чистый лист бумаги. В дверь постучали.

– Войдите! – громко ответил главный сыщик.

Дверь отворилась, оставив на пороге двоих мужчин. Один был в дорогой шубе, другой – в добротном армяке. Оба они были без шапок, с растерянными лицами. Ищекин перевел взгляд с «армяка» на «дорогую шубу».

– Проходите, господа! – кивнул он и жестом указал на стулья.

Посетители вошли.

– Лезников, Валерий Михайлович – уездный помещик… – представился мужчина в дорогой шубе и кивнул на второго: – Павел Фролов – мой лесник.

Они сели, после чего в комнате повисла пауза.

Сыщик с беспокойством глянул на циферблат напольных часов и ободряюще произнес:

– Слушаю вас.

Их рассказ был коротким. После такой истории идти в театр было настоящим преступлением. Ищекин это сразу понял, поэтому зазвонил в колокольчик и вызвал дежурного. Пока тот спешил, он успел написать на бумаге несколько слов и сложить записку вчетверо.

В кабинете появился запыхавшийся Сеновалов.

– Поедешь к Надежде Петровне и передашь от меня мои извинения… – сказал главный сыщик, протянув ему записку. – И еще! – крикнул он вдогонку дежурному. – Соберешь ночную группу! Едем на убийство! И пусть не забудут залить в фонари масло! Не так, как в прошлый раз!.. Пять коробков спичек извели!.. – И Дмитрий Николаевич Ищекин нервно закурил папиросу.

 

6

Прибыв на место преступления, полицейские принялись за расследование. Извоз­чика узнали все сразу, несмотря на то, что лицо его было сильно изувечено. Лицо женщины, благодаря тому, что лежала она ничком, сохранилось лучше. Хотя ее тело было донельзя обезображено. 

– Состояние трупов ужасное, – сделал вывод Иван Трефилович Копылов – судебный медэксперт. – По всей видимости, пролежали они здесь не менее месяца… Ни пулевых отверстий, ни следов от веревки. С наличием колотых ран дело обстоит так же. Но если они и были, то клыки и когти сделали свое дело. Точнее о способе убийства смогу сказать только после вскрытия…

Лезников с кучером издали наблюдали за действиями полицейских. Одни прочесывали с фонарями местность, другие, освещая убитых вспышкой магния, фотографировали их, третьи, среди которых был доктор Копылов, уже подогнали сани и, переложив в них трупы, поспешили в судебный морг.

Ищекин подошел к Лезникову.

– Никаких следов, – сказал он, закуривая папиросу. – Как назло, вчера выпал снег… Придется дожидаться специалиста с собакой. – Он поежился и внезапно спросил: – Ваша усадьба далеко?

– Совсем рядом, – ответил Лезников и само собой предложил: – Может, желаете согреться? Рюмка-другая после мороза – весьма полезная штука.

– Не откажусь, – не заставил себя упрашивать сыщик и добавил: – Честно говоря, искал повод, чтобы самому напроситься к вам в гости.

Лезников усмехнулся и понимающе кивнул головой:

– Первый подозреваемый – это, конечно, я!

– Разберемся! – без улыбки ответил Ищекин.

И лесник повез господ в усадьбу.

 

– Где ты был?! – набросилась на супруга Елена Ниловна, как всегда немного раздраженная. Однако, увидев рядом с ним незнакомого господина с хорошими манерами, она сразу же сменила резкий тон на ангельский: – Ведь ты голоден, мой друг!..

– Прости, что опоздали к обеду, – ответил Валерий Михайлович и представил жене своего нежданного гостя: – Знакомься! Дмитрий Николаевич Ищекин – главный сыщик из Уголовного Управления.

Тот поклонился даме.

В прихожей появилась Галина Васильевна. Лезников представил и ее. Ищекин кивнул вторично.

– Что-то случилось?! – насторожилась теща.

А голос Елены Ниловны вновь задрожал.

– Неужели что-нибудь… с тобой?..

– Успокойтесь, сударыни, – улыбнулся им Дмитрий Николаевич. – Если позволите, я сам раскрою вам причину моего приезда. Но только, чур, после рюмки водки.

Мужчины прошли в кабинет. Галина Васильевна распорядилась подать закуску и полный графин водки. Вместе с дочкой они устроились у камина.

Выпив первую рюмку, Ищекин сказал:

– Мне бы не хотелось вас пугать, сударыни, но лучше знать всю правду, тем более что вам тоже придется выступить в роли свидетельниц.

– Боже!.. – прошептала Елена Ниловна. – Что же случилось?!

– Сегодня, – продолжил Ищекин, закусывая после выпитой рюмки, – в вашем лесу обнаружено два трупа…

– Убийство?! – вскрикнула Елена Ниловна.

– Несомненно! – ответил Ищекин. – Причем довольно жестокое. Убиты городской извозчик и некая молодая дама.

– Кто она? – спросила напрямик Галина Васильевна.

– Пока не знаем… Фотографии и заключение судебного врача будут готовы лишь завтра. – Ищекин протянул руку к графину. – С вашего разрешения. – Он налил себе еще одну полную рюмку и, прежде чем выпить, по привычке прикусил в раздумии губу. – Да, чуть не забыл!.. Мне необходимы все адреса и фамилии ваших гостей. – Увидев растерянные взгляды женщин, Ищекин улыбнулся и добавил: – Простая формальность, сударыни… Надо навести справки… – И лишь после этого с удовольствием опрокинул рюмку.

Затем он все тщательно записал в свой блокнот, поднялся и откланялся.

Лезников предложил Ищекину свой экипаж, думая, что тот едет в город, однако сыщик имел намерение вернуться в лес. Он поблагодарил хозяина за тепло и угощение и умчался на санях дяди Паши.

В доме воцарилась непривычная тишина. Даже близнецы перестали шалить. Все домашние ходили на цыпочках и шепотом говорили о страшной находке в лесу.

 

7

Наутро в усадьбу пришла почта. Среди газет, новых номеров «Нивы» и поздравительных открыток Валерий Михайлович обнаружил письмо из Костромы. На этот раз он не воспользовался деревянным ножом, которым всегда аккуратно вскрывал конверты. В нетерпении Лезников разорвал конверт и достал письмо. Он ожидал в нем ответного признания, страстных слов, может быть, даже стихотворных строчек, выдернутых из любовной лирики, но прочел следующее:

 

«Глубокоуважаемая Галина Васильевна! Дорогие наши племянники!

Поздравляем всю Вашу семью с Рождеством Христовым, а также с Новым годом!

Желаем всем и каждому здоровья и благополучия! Может, даст Бог когда-нибудь еще свидеться.

С нетерпением ждем возвращения Наташеньки. Уж очень хочется разузнать про ваше житье-бытье из первых уст. Да и трудно нам без нее. Все болеем. У Полины Геннадьевны – слабое сердце, а я – какой помощник без двух ног? Так что пусть не задерживается.

Еще раз поздравляем с Великим праздником и низко кланяемся.

Ваши – Артемий Сергеевич и Полина Геннадьевна Лезниковы.

10 января 1898 года,

г. Кострома».

 

Валерий Михайлович глянул на штемпель. Письмо было отправлено 21 декабря. Неуже­ли Наталья еще не вернулась домой? Этого не могло быть, потому что 27-го они вместе с Еленой посадили ее в поезд. Смутные подозрения обуяли его. Он взял и бросился к жене.

– Собирайся! Нас ждет Ищекин.

Елена Ниловна причесывалась у зеркала.

– Что за спешка? – спросила она.

Валерий Михайлович показал ей письмо.

– Ты думаешь, это… она?! – испуганно прошептала супруга.

– Не знаю, – ответил он, надевая сюртук. – Но все сходится к этому.

Через четверть часа, не позавтракав и не выпив утреннего кофе, они уже неслись в экипаже в Саратов.

 

8

Ищекин встретил их в своем кабинете вопросительным взглядом и покрасневшими от бессонницы глазами.

Он был не один. У стола сидел доктор Иван Трефилович Копылов.

Лезников, не говоря ни слова, протянул сыщику письмо. Пока тот внимательно его читал, доктор обратился к Лезниковым:

– Удивительное убийство! При вскрытии не обнаружено никаких следов насилия. То есть, все рваные раны были нанесены хищниками уже после смерти.

– Но ведь их как-то убили?! – спросил Валерий Михайлович.

Ищекин развел руками:

– В том-то и вся загвоздка! Пока что не ясен ни способ убийства, ни его мотив. – Он повертел конверт с разных сторон и спокойно произнес: – Я подозреваю, что убитой может быть ваша кузина… (Елена Ниловна прикрыла ладонью рот, чтобы не вскрикнуть.) Так что мы ждем от вас помощи, господа.

– Да, – сказал напрямик Копылов. – Требуется опознать женский труп. 

– Нет! – вскрикнула Елена Ниловна. – Я… не смогу.

Судебный медик перевел взгляд на Валерия Михайловича.

– Ей и не нужно… – поспешно произнес тот. – Я сам…

Ищекин обратился к Елене Ниловне:

– Подождите нас здесь. – Затем он звякнул несколько раз в колокольчик. В кабинет вошел дежурный. – Даме кофе, Сухоребров. И никого сюда не пускать. Будем через полчаса.

Валерий Михайлович помог жене снять шубу и, пожав ее слабую руку, покинул кабинет со следственными чинами.

 

В морге было сумрачно и промозгло. В центре комнаты стоял мраморный стол, на котором под серой простыней лежало тело Натальи. Пахло формалином и застоявшейся гнилью. Щипало глаза. Ноги Валерия Михайловича с трудом довели его к столу.

– Соберитесь, – приободрил Копылов. – Труп пролежал в лесу целый месяц и выглядит не очень живописно…

Доктор включил электрический свет и приподнял угол простыни. На Лезникова смотрело окоченевшее, изуродованное женское лицо, покрытое лиловыми пятнами. И хоть оно было промыто формалином, черты угадывались с трудом. Правое ухо отсутствовало, а левый глаз был приоткрыт.

– Это… не она! – изумленно вскрикнул Валерий Михайлович и вопросительно глянул на сыщика, стоящего рядом.

– Как не она?! – воскликнули вместе Ищекин с Копыловым.

– У Натальи… – с трудом ворочая языком, ответил Лезников, – были каштановые волосы, а у этой…

Светло-русые пряди покойной прилипли к ее ледяному лбу.

– И глаза… карие… – пробормотал Лезников. – А у кузины… были зеленые.

Он отшатнулся от стола, и, не поддержи его Ищекин, Валерий Михайлович грохнулся бы прямо на пол. Сыщик взял потрясенного Лезникова за локоть, вывел в предбанник и усадил в кресло.

– Странно… – сказал вышедший из прозекторской Копылов.

– Неожиданный поворот! – согласился с ним Дмитрий Николаевич. – Выходит, убитая в лесу – не ваша кузина. Но, в таком случае, что значит письмо от родителей и кто была эта гостья?.. Вам нехорошо?..

– Немного, – ответил побледневший Лезников.

Копылов приоткрыл форточку, и вскоре поток морозного воздуха привел Валерия Михайловича в чувство.

– Вот ведь какая история! – вздохнул Ищекин. – На сегодняшний час мы не продвинулись ни на йоту. Вчера вечером и сегодня утром мои люди проверили алиби всех, кто был у вас на Рождестве. И, честно говоря, только зря потратили время. Алиби подтвердились. К счастью, или, простите, к несчастью, подозревать некого… – Он достал папироску и закурил.

– А что собака? – спросил Лезников. – Взяла след?

– Увы! – Сыщик выдул в форточку струю сизого дыма. – Так что придется все начинать сначала… – Он обернулся к нему: – Ска­жите, Валерий Михайлович… Зачем в сочельник вы ездили в лес?

– За елкой… – недоуменно ответил Лезников.

– Сами рубили?

– С лесником… А что это вас так удивляет? – насторожился он. – Или подозреваете меня в убийстве?.. – Лезников устало рассмеялся: – У меня есть самое надежное алиби на свете! Это мои близнецы, которые в то утро поехали с нами!..

После опознания Копылов остался в морге, а Ищекин с Лезниковым вернулись в Управление. Когда Елена Ниловна обо всем узнала, с ней случился привычный обморок, и Валерию Михайловичу пришлось срочно возвращаться в Фузейниково.

Кто и кем была та самозванка, назвавшаяся Натальей Лезниковой, Ищекину еще только предстояло раскрыть. И сделал он это блестяще, как и подобает лучшему сыщику Саратовской губернии, а может быть, и всей России, уже на следующий день.

 

9

Вернувшись в усадьбу, Елена Ниловна слегла. Жизнь в доме снова замерла. Детей отправили с гувернанткой в город на целый день, чтобы не задавали лишних вопросов. Галина Васильевна засела за пасьянс, а Валерий Михайлович не мог найти себе места. Он бродил по всему дому и пытался соединить все события последних дней в одну логическую цепь. С кем же он целовался в ту ночь? Кто была та незнакомка, та самозванка, а быть может, даже убийца?.. Он пожалел, что не успел рассказать Ищекину про подарки. Зачем ей нужно было губить всю его семью? И как он напишет дяде о смерти их дочери, которая была для стариков всем в конце их жизни! Его письмо окончательно убьет тетю, ее больное сердце этого не выдержит. За что все это? За что?..

Напевный звон бубенчиков отвлек его от мрачных мыслей. Лезников подошел к окну в гостиной и увидел, к своей радости, что приехал Ищекин. 

– Вот решил еще раз станцевать от вашей печки, – сказал тот, входя в гостиную, где шумно пылал камин.

– И очень кстати, – ответил Валерий Михайлович. – Мне нужно вам кое-что рассказать…

Они расположились у камина в двух креслах. Не теряя время, Лезников поведал сыщику про подарки от незнакомки.

Ищекин достал свой блокнот и все подробно записал. В дверях появилась Галина Васильевна.

– Надеюсь, мой зять уже рассказал о мрачных событиях в нашем доме? – спросила она сыщика.

– Да, сударыня, – ответил Ищекин, поднявшись с кресла.

– У меня есть еще одно, весьма странное, так что не сочтите меня выжившей из ума старухой. – Она бросила презрительный взгляд на зятя.

– Ах, что вы! – успокоил ее Дмитрий Николаевич. – Иногда факты могут быть самыми невероятными. В своей долгой практике я сталкивался с ними нередко. – И, пригласив ее в кресло, Ищекин отошел к камину, опершись локтем на подзеркальник. – Итак, мы вас слушаем! – сказал он с доброжелательной улыбкой.

– В ту Рождественскую ночь, – начала Галина Васильевна, – у меня уже закралось сомнение по поводу этой лже кузины… Дело в том, что, когда вносили в дом захмелевшего Василия Никитича – нашего соседа-помещика, я обратила внимание на ее сапожки. Они были чудно сработаны. Но самое необычное в них было то, что они не оставляли за собой следов.

Мужчины переглянулись.

– Что вы имеете в виду? – навострил уши Ищекин.

– А то, сударь, что на снегу и на крыльце не было отпечатков от сапог, – четко произнесла Галина Васильевна.

– Невероятно! – воскликнул Дмитрий Николаевич и внес в блокнот очередную запись. – Вы очень наблюдательны, сударыня.

– А час назад в усадьбу заезжал лесник, – продолжила Галина Васильевна, – и сказал, что видел ее.

– Кого?! – воскликнул Лезников.

– Вам лучше знать, – холодно ответила теща, не поворачивая головы в его сторону… – И еще он добавил, что знает убийцу.

Услыхав эти слова, Ищекин энергично поднялся и спросил обоих, как ему добраться до избушки лесника.

Лезников немедленно поднялся тоже.

– Я покажу вам дорогу, – ошарашенно произнес он. – Это недалеко.

Дмитрий Николаевич с благодарностью кивнул ему, поклонился старой помещице и уже в дверях гостиной спросил ее:

– Надеюсь, с Еленой Ниловной ничего больше не стряслось?

– Надеемся, сударь, – хмуро кивнула ему Галина Васильевна. – Эти жуткие события, в конце концов, убьют нас всех.

– Когда за дело берется Ищекин, – улыбнулся ей в ответ сыщик, – можете спать спокойно! – И вышел из гостиной вместе с Лезниковым.

 

10

К домику лесника они добрались быстро. За покосившимся забором было тихо.

– Верно, охотится где-то в лесу… – неуверенно сказал Валерий Михайлович. – Ни собак, ни дыма из трубы…

Он занес руку над калиткой и нащупал внутренний засов.

Мужчины вошли во двор. В нем было по-зловещему тихо и пусто. Лишь в центре двора стоял алтарь. А на заднем заборе висели звериные шкуры – лисьи, волчьи; шкурки зайца и белки; даже кошачьи шкурки. Их было много – как на скорняцкой ярмарке.

– Что это?! – удивился Лезников.

Тут Ищекин внезапно хлопнул себя по лбу и громко воскликнул:

– Вот оно в чем дело!..

Они подошли к алтарю.

– Смотрите… – показал Валерий Михайлович.

За алтарем, на снегу, неподвижно лежали две легавые. Они были мертвы. Вокруг них все было красно от крови.

– Что здесь творится?.. – спросил перепуганный Лезников, чувствуя как подступает к горлу тошнота.

Ищекин не ответил. Он решительно направился к избушке, взо­шел на крыльцо, рывком отворил дверь. На кровати лежал лесник, ши­ро­ко разбро­сав руки и ноги в стороны. Рядом с ним на полу сто­я­ли пустые бутылки. Пахло солеными огурцами и сосновыми ветками.

В дверь осторожно просунул голову Валерий Михайлович.

– О господи! – тихо произнес он и перекрестился. – Его-то за что?..

Ищекин подошел к леснику, наклонился над ним, прислушался, затем выпрямился и обернулся к Лезникову с привычной улыбкой на лице.

– И на сей раз все кончилось благополучно, – сказал Дмитрий Николаевич. – Гамадриада вновь простила вашего лесника.

– Какая гама… дриада? – не понял Лезников.

– Нимфа, Валерий Михайлович, – дух дерева!.. – ответил Ищекин. – Давайте выйдем на воздух, и я вам все объясню.

Они сели на крыльцо, и знаменитый сыщик закурил папиросу.

– А началось все с того момента, когда вы срубили новогоднюю елку, – сказал Ищекин. – Мне следовало бы сразу обратить на это вни­ма­ние, но, к сожалению, реальные престу­пления притупляют ощущения мистических событий. А жаль!.. Так вот, в срубленной вами ели жила гамадриада – одна из нимф, которая рождается вместе с деревом и умирает в один час с ним. Эти нимфы живут везде: в дубе, березе, яблоне… – Он выпустил дымок изо рта. – Срубив ель, вы убили ее. Душа нимфы реша­ет вам отомстить. Но для этого она выбирает не вас, Валерий Михайлович, а вашу кузину. К сожалению, та приехала на день раньше, никого не предупредив. Взяла извозчика и отправилась через лес одна. А нимфа, погубив ее и ни в чем не повинного Игнатьича – как свидетеля преступления, – превратилась в лже-Наталью и в то же утро сама прибыла в усадьбу. Лошадей же она отправила в обратный путь одних. Ведь нимфы знают язык животных. О, какая безумная жажда мщения двигала гамадриадой! Ей мало было одной Натальи. Ей хотелось погубить всю вашу семью.

– Но почему не меня одного?! – воскликнул Лезников.

– Кто знает, – затянулся Ищекин. – Нимфы, они ведь тоже – женщины… – И, улыбнувшись, выпустил изо рта дымок.

Валерий Михайлович смутился, будто сыщик прочел его мысли.

– Но отчего тогда она не убила лесника? – стал допытываться он. – Ведь за все годы им столько порублено елей!

– Боюсь, что не только их… – деликатно ответил Ищекин. – Гляньте-ка, сколько на заборе шкур!

– А при чем тут шкуры? – спросил Лезников.

– Чтобы спасти свою жизнь, – объяснил сыщик, – нужно было отдать в жертву нимфе жизнь любого существа. Ваш лесник, по всей видимости, знал про все это. Для этого и смастерил алтарь. Как срубит дерево – тут же сдернет шкуру. Да вы сами посмотрите: их здесь на целую рощу хватит…

– Ах, душегуб! Вор! Преступник! – в гневе воскликнул Лезников, поднимаясь со ступенек.  – Это же он… втайне от меня… продает лес? Прогоню, к черту!

– Но, с другой стороны, – продолжил Ищекин, – я бы вам посоветовал сменить гнев на милость… Ведь благодаря его жертвоприношениям – ваша усадьба, как и его избушка, были долгие годы в целости и сохранности.

– А вы-то сами откуда про все знаете?!.. – недовольным тоном спросил Лезников.

– Так, – скромно молвил Ищекин, – иногда полистываю разные интересные книжки… Кстати, в одной из них я и прочел, что лесные духи не оставляют своих следов… Вот в чем разгадка!

Лезников как-то странно посмотрел на знаменитого сыщика.

– А не написано ли, сударь, в этих книгах, что вы – сумасшедший? – спросил он. – Или про то, что считаете и меня полным идиотом! Теперь я понимаю, каков этот ваш мистический ход! Всего лишь неумение найти преступника!.. Вот и выдумываете всякие небыли!

– Увы! – спустился со ступенек Ищекин. – Примите мои соболезнования… Зато теперь ваши дети будут знать про лесную нимфу – гамадриаду. И про то, что не стоит рубить деревья. Хотите украшать – езжайте в лес. Выбирайте любую! Нимфы любят наряжаться. Еще спасибо скажут. А лучше всего – посадите прямо в усадьбе несколько десятков елей. Каждому гостю – по елке! Чем не красота?!..

– Хватит! Прекратите! – воскликнул Лезников. – Мне надоели ваши безумные речи! Я завтра же еду к губернатору! Пусть узнает, кто у него служит в полиции! И запомните, знаменитый сыщик: каждый раз под Новый год и Рождество я буду самолично срубать елку за елкой! Потому что без нее нет зимнего праздника. Прощайте, сударь! Я разочарован и оскорблен!..

Тут дверь избушки приоткрылась, и на порог вышла… Наталья. На этот раз она была в белоснежном одеянии, как и подобает лесной душе.

– Чего шумите, Валерий Михайлович? – спросила она своим низким голосом. – Зачем гневаетесь? Вот я перед вами. Убейте же меня в отмщение. Один раз вы уже погубили мою красоту. Чего же вам стоит и в другой раз ударить топором? Что мы значим для вас – духи леса? Что вам наши стоны? Эхо деревьев, не больше… – Она протянула ему топор. – Убейте же и мою душу. Ведь это так просто…

Лезников отшатнулся, схватился за перила крыльца и рухнул без чувств… Из дверей избушки выглянуло опухшее лицо сонного лесника. Он посмотрел на всех своими припухшими глазами и, не узнав никого, спросил:

– Выпить не найдется?..

 

Второе посещение Саратова

 

Ранним вечером, спустя три дня после моего первого посещения Саратова, у меня на столе раздался телефонный звонок, и знакомый голос, не здороваясь (как того требует обыкновенная вежливость) и ничего не предваряя, спросил повелительно:

– Егор, вы едете в Саратов?!

 Это, конечно, Варвара Карповна.

– Опять?! А что случилось за эти три дня?..

– Слушайте внимательно, – сказала она. – Мальчик по имени Николай Эльпидифоров, которого вы спасли от злодеев, спустя годы стал писателем.

– Когда это он успел?! – удивился я, принимая новость от Варвары Карповны как шутку.

– Он не только успел стать хорошим писателем, – продолжила она серьезным тоном, – но и умер от чахотки в двадцать семь лет.

– И все это за три дня?.. – недоуменно спросил я, и тотчас же получил хлесткий ответ, в духе Варвары Карповны.

– Вы, наверное, забыли, Егор, – сказала она, – что говорите с Администратором Былых Событий…

– Это я помню.

– Тогда, может быть, вспомните и о моих спицах, которыми я вяжу Время. За эти три дня я успела связать целое столетие…

Теперь мне стало ясно, что она не шутит.

– Так вот, Егор! Ступайте в Саратов! – приказала моя повелительница.

– Зачем?.. – так и не понял я. – Чтобы забрать кольцо?..

Телефонная трубка возмущенно замолчала, потом четко произнесла, отделяя слова одно от другого:

– Чтобы

               спасти

                           рукописи

                                           Николая

                                                          Эльпидифорова!..

Мне стало неудобно за свою глупость.

– Им угрожает забвение!.. – добавила Варвара Карповна.

Я послушно спросил, что должен делать сейчас.

– Ложитесь спать! – все так же повелительно сказала Администратор Былых Событий. – Вам понадобятся силы. – И она положила трубку.

Только смеркалось. Но, едва я опустил голову на подушку, сразу же заснул как убитый и тут же очу­тил­ся на Соборной площади Саратова.

 

Выглядела она, правда, иначе, чем в мой первый визит: как грибы, повсюду вырос­ли крошечные лавки, торговые столики, скамейки. Вечерело. Люди шумно торговались возле Гостиного Двора. Сверху на все это спокойно взирал Троицкий собор. Стояла непогода.

По мостовой, выложенной теперь булыжником, пронизывающий ветер носил конфетные обертки, пыль, обрывки газет… Он сно­ва сорвал с меня ци­линдр и по­гнал его по улице. Гоняясь за ним, я едва не попал под колеса конки. Отдышавшись, стал вспоминать, где находится дом букиниста.

«Вот кто поможет мне найти рукописи!.. Орест Меркурьев должен был стать опекуном Николеньки и, следовательно, наверняка знает о нем все». 

Пройдясь туда-сюда по нескольким узким переулкам, я наконец-то вышел к «Книж­ной лав­ке». Она ока­за­лась на мес­те. Од­на­ко на две­ри торчал амбарный ржа­вый за­мок. Че­рез немытые стек­лян­ные две­ри я дол­го пытал­ся за­гля­нуть внутрь ма­га­зи­на, ­но так ничего и не уви­дел: в лав­ке бы­ло тем­но. Я по­глуб­же на­тя­нул на лоб ци­линдр и за­ду­мал­ся…

– Ес­ли вы хо­ти­те ку­пить кни­гу, то лав­ка за­кры­та. Может, навсе­гда, – раз­дал­ся ря­дом гру­ст­ный дет­ский го­лос.

Возле меня стоял мальчик лет две­на­дца­ти, не­весть от­ку­да взявшийся. На нем бы­ло тес­ное паль­те­цо, ко­рот­кие не по рос­ту брю­ки и стоп­тан­ные бо­тин­ки.

– Ви­жу, что за­кры­та, – от­ве­тил я. – А где хо­зя­ин? Ты, наверное, знаешь? Он жив?

Маль­чик от­ри­ца­тель­но за­мо­тал го­ло­вой.

– Не жив, – сказал он.

– Те­бя как зо­вут? – спро­сил я.

– Кос­тя.

– А я Егор… А род­ст­вен­ни­ки у не­го в го­ро­де есть?

– Моя ба­буш­ка все обо всех зна­ет. По­го­во­ри­те с ней.

– Ты где жи­вешь, Кос­тя?

– Мы живем на Бабушкином Взвозе! Это – возле реки.

– Хо­чу на­про­сить­ся в гос­ти, – ска­зал я. – При­гла­сишь?..

 

В деревянном доме под зе­ле­ной кры­шей при­ня­ли про­сто, те­п­ло и очень гос­те­при­имно.

Я откровенно объяснил за чаем, что спе­ци­аль­но прие­хал из Москвы ра­ди рукописей Николая Эль­пи­ди­фо­ро­ва, которые хочу напечатать в своем журнале (я и в са­мом де­ле дав­но со­би­рал­ся его вы­пус­кать), и про то, как че­рез од­ну по­жи­лую да­му уз­нал о писа­те­ле.  А еще о том, что хотел найти букиниста Ореста Меркурьева, который, был бы жив – непременно бы мне помог…

– Умер Орест Леонидович! – вздохнула Авдотья Анисимовна. – И не от болезни, и не от старости!.. Для него Коленька был, словно сын родной. И когда тот скончался от чахотки, сердце старого букиниста не выдержало…

Я спросил бабушку Кости о рукописях.

– Видела я их, – ответила она.

– Где? – обрадовался я.

– У меня в доме.

– Это как же?.. – удивился я.

– Так ведь Коленька снимал у нас комнату наверху…

Вот оно как!

– Осо­бен­ный был че­ло­век! – улыбнулась Авдотья Анисимовна. – Зем­ля ему – пу­хом! – И пе­ре­кре­сти­лась на иконы в уг­лу ком­на­ты. – Сразу – и гру­ст­ный, и ра­до­ст­ный. Улыбчи­вый! Жить бы да жить! И тридцати не было. Вы, на­вер­ное, чи­та­ли его сочинения? Мне не довелось.

– И мне не пришлось… – сказал я. – Но очень интересуюсь.

Она молча поднялась и дос­та­ла из бу­фет­а белую салфетку, развернула ее – там оказалась зе­ле­ная ко­жа­ная папка. Я замер.

– Вот толь­ко рукописей здесь нет… – добавила бабушка Кости. 

– А где же они? –  не  от­ры­вая  взгляда  от  папки, спросил я.

– Че­го не знаю – то­го не знаю, – от­ве­ти­ла ста­руш­ка. И добави­ла, пони­зив го­лос: – Стран­ная с ни­ми ис­то­рия вы­шла – про­па­ли они.

– Что зна­чит про­па­ли? – изумился я. – Ук­ра­ли их, что ли?

– Кто зна­ет? От всех его записей – лишь несколько листков осталось…

Я открыл папку. В ней действительно лежало три пожелтевших листка с крупным корявым почерком. Это было «Оглавление» пропавших рассказов Эльпидифорова.

Мельк­ну­ли на­зва­ния: «Ан­гел смерти из Немецкой слободы»… «Зов зверя»… «Губернский повелитель»… «Свадебное пу­те­ше­ст­вие»… «Зеркаль­ный Бог»…

Я был страшно разочарован. И ради этого я совершил Путешествие-Во-Времени! И уже слышал недовольный голос Варвары Карповны, что, дескать, не справился с ее заданием и что она знала, кого посылает, но все-таки дала мне шанс показать себя с самой лучшей стороны, словом, настроение было вконец  испорчено!..

– Вы где останови­лись?.. – услышал я голос бабушки Кости.

– Что? А-а… По­ка ни­где! Пря­мо, знае­те, с парохо­да… – соврал я.

– Так у нас и пе­ре­но­чуе­те! – де­ло­ви­то рас­по­ря­ди­лась она.

Я хотел спросить «зачем», но подумал, что больше такой возможности посетить Саратов XIX века у меня уже наверняка не будет, поэтому без лишних слов согласился остаться до утра. А там – будь, что будет!

...На­стен­ные ча­сы с ку­куш­кой про­би­ли один­на­дцать раз. Кос­тя поставил на стол за­жжен­ную ке­ро­си­но­вую лам­пу. Она туск­ло ос­ве­ти­ла не­боль­шую комнату с низким потолком и ок­на­ми, выходящими во двор…  На де­ре­вян­ных сте­нах вы­рос­ли огромные чер­ные те­ни.

– Доб­рой вам но­чи! – по­же­лал маль­чик.

– Доб­рой и тебе… – от­ве­тил я. – Ут­ром уви­дим­ся.

Я ос­тал­ся один, при­слу­шал­ся, как уда­ля­ют­ся по ле­ст­ни­це ша­ги Кости. На­ко­нец во всем до­ме ста­ло со­всем ти­хо. 

В ноч­ное стек­ло би­лись бес­сон­ные мо­тыль­ки. Над до­мом ви­се­ло небо, усы­пан­ное ве­сен­ни­ми звез­да­ми XIX ве­ка.

Оно еще не зна­ло ни са­мо­ле­тов, ни ра­кет, ни взры­вов, ни озо­но­вых дыр… Чья-то лег­кая тень про­мельк­ну­ла над соседним до­мом. «Пти­ца или ан­гел?» В этом не­бе еще мог­ли ле­тать ан­ге­лы. Они за­гля­ды­ва­ли в до­ма, сту­ча­ли в ок­на, смеялись, ду­ли в свои не­бес­ные сви­ре­ли и навева­ли сны: тихие, спо­кой­ные, цвет­ные…

Мо­жет, лю­дям ХIХ ве­ка и сни­лись ангельские сны – смеш­ные и безмя­теж­ные, но мне, за­дре­мав­шему, при­ви­де­лась ог­ром­ная кры­са – в че­ло­ве­че­ский рост, оде­тая в са­по­ги и мун­дир, с эпо­ле­та­ми на се­рых пле­чах. Хвост ее был за­прав­лен за ре­мень и тор­чал сбо­ку, как саб­ля. Гром­ко щел­кая ост­ры­ми зу­ба­ми, она ста­щи­ла Кос­тю с по­сте­ли и унесла в под­пол. Маль­чик гла­за­ми умо­лял о по­мо­щи (се­рая тварь зажи­ма­ла ему рот), но я не мог по­ше­ве­лить во сне и паль­цем. Я не сдви­нул­ся с мес­та, да­же ко­гда мох­на­тая зло­дей­ка вер­ну­лась и кривыми жел­ты­ми зуба­ми схва­ти­ла со сто­ла зе­ле­ную папку.

Где-то в гос­ти­ной про­ку­ко­ва­ла «ку­куш­ка»: раз, вто­рой, тре­тий… Потом, ка­жет­ся, еще и еще раз…

За ок­ном стоя­ло ран­нее ут­ро. Вся ком­на­та бы­ла пол­на солн­ца. Оказалось, что я так и уснул, сидя на стуле.

При­ви­дит­ся же та­кое!.. Захо­телось еще раз взгля­нуть на папку, но она ис­чез­ла!.. Ее не бы­ло ни­где: ни под сто­лом, ни под ди­ва­ном.

«Вот те­бе и сон! Не мог­ла же ее и впрямь уне­сти та кры­са, в эполетах!..» – с до­са­дой по­ду­мал я и вдруг неприятно по­ра­зил­ся другой мыс­ли: – А что, ес­ли она мне не при­сни­лась?..»

Я бы­ст­ро за­стег­нул сюр­тук на все пу­го­ви­цы, ос­то­рож­но спус­тил­ся вниз. Дом еще спа­л, «ку­куш­ка» со­би­ра­лась про­ку­ко­вать шесть раз. Побрыз­гав на ли­цо хо­лод­ной во­ды из кув­ши­на, я на­дел паль­то и вышел во двор, а от­ту­да на ули­цу.

Ноги сами вели меня куда-то…

И тут – от­ку­да ни возь­мись – ря­дом поя­ви­лось ве­ло­си­пед­ное колесо. Оно по­стоя­ло с мгно­ве­ние не ше­лох­нув­шись и мед­лен­но пока­ти­лось по мос­то­вой, сно­ва ув­ле­кая за со­бой.

«Это Вар­ва­ра Кар­пов­на!» – с бла­го­дар­но­стью до­га­дал­ся я и поспешил за ним.

По­пет­ляв по близ­ле­жа­щим пе­ре­ул­кам, ко­ле­со  ос­та­но­ви­лось возле особняка, где когда-то я рас­ска­зы­вал мальчику Ко­ле Сказ­ку про ос­ли­ков, и тут же ис­чез­ло…

На до­ме кра­со­ва­лась над­пись: «Городская Архивная Комиссия».

Я под­нял­ся по па­рад­ной ле­ст­ни­це, толк­нул тя­же­лую дверь. Как ни стран­но, она от­во­ри­лась. Я во­шел в зда­ние и очу­тил­ся в по­лу­тем­ном кори­до­ре, пах­ну­щем све­жей крас­кой: особ­няк внут­ри пе­ре­страи­вал­ся. С од­ной сто­ро­ны тя­ну­лись вы­со­кие стрель­ча­тые ок­на, а с дру­гой – множест­во за­пер­тых две­рей.

– Вам че­го-с?.. – до­нес­ся эхом чей-то не­гос­те­при­им­ный го­лос.

Я обер­нул­ся. По­за­ди сто­ял сто­рож – здо­ро­вен­ный му­жик с нахмуренны­ми бро­вя­ми.

– Вы к Ва­си­лию Сте­па­но­ви­чу?

– К Василию… К Степановичу… – пришлось выкручиваться, ориентируясь на ходу. – А разве он уже на месте?..

Сто­рож по­доз­ри­тель­но по­смот­рел на меня:

– По­до­ж­ди­те-с тут, я по­гля­жу…

И от­пра­вил­ся на вто­рой этаж. Спус­тя ми­ну­ту-дру­гую он спус­тил­ся.

– Господин Щур у се­бя, – чуть поч­ти­тель­нее про­бур­чал сторож.

Ка­би­нет Василия Степановича – быв­шая Ни­ко­ли­на спаль­ня – состоял сплошь из стел­ла­жей и по­лок, на ко­то­рых стоя­ли пап­ки, папки, пап­ки. Все под но­ме­ра­ми и бу­к­ва­ми. Боль­шое ок­но вы­хо­ди­ло на бал­кон, а в уг­лу под­пи­рал сте­ну тя­же­лый сейф.

Несмотря на раннее утро, по­сре­ди ка­би­не­та, за боль­шим письменным сто­лом с рез­ны­ми ножка­ми, си­дел мо­ло­дой че­ло­век в кресле, оби­том плю­шем мы­ши­но­го цве­та. Он был строй­ный, подтянутый, с глад­ко при­ли­зан­ны­ми волосами, длин­ным ост­рым но­сом, чер­ны­ми бы­ст­ры­ми гла­за­ми и непо­нят­но ка­ко­го цве­та уса­ми, тор­ча­щи­ми в раз­ные сто­ро­ны. Точь-в-точь крыса из моего утреннего сна!

За­ви­дев меня, че­ло­век да­же не под­нял­ся – со­ско­чил с крес­ла и протя­нул худую ру­ку с длин­ны­ми крюч­коватыми паль­ца­ми:

– Ва­си­лий Сте­па­но­вич Щур – архивариус. С кем имею честь?.. – И не ми­гая ус­та­вил­ся мне пря­мо в зрачки.

Я представился редактором московского жур­на­ла «Ста­рое Эхо».

Мы по­жа­ли дру­г дру­гу ру­ки.

– Не слы­хи­вал о та­ком, – че­ст­но при­знал­ся Щур. – Я имею в ви­ду жур­нал… – И ко­рот­ким жес­том пред­ло­жил дру­гое крес­ло – не­боль­шое и без плю­ша, стоя­щее у бал­кон­ной двери. – И хоть фа­ми­лия ва­ша на слуху – лич­но мне она ни о чем не го­во­рит.

– Вы пра­вы, – со Щу­ром нуж­но было дер­жать ухо вос­тро, – я к Денису Давыдову – поэту и гусару – не  имею ни малейшего отношения! Однофамильцы, знаете ли! Да и у себя в редакции человек я но­вый. Ни име­ни, ни опы­та. Так ска­зать, учусь…

– Да-с, – кив­нул Ва­си­лий Сте­па­но­вич. – Ра­бо­та у нас с ва­ми нелегкая. Как ви­ди­те, при­хо­дит­ся днем и но­чью кор­петь над бумагами…

Толь­ко сей­час я за­ме­тил на сто­ле знакомую зе­ле­ную папку. А еще несколько уже знакомых листков «Оглавления». Вы­хо­дит, сон был в руку, и этот мо­ло­дой че­ло­век приятной на­руж­но­сти – вор?..

«Глу­по­сти!» – по­ду­мал я про се­бя, но на вся­кий слу­чай ре­шил действо­вать хит­рее. На­до за­ста­вить Щу­ра от­дать ру­ко­пи­си (если они у него имелись), а уж потом во всем ра­зо­брать­ся… Поэтому вслух подтвердил:

– Со­вер­шен­но с ва­ми со­гла­сен, ра­бо­та у нас очень тя­же­лая. Уже вто­рой ме­сяц, как я в до­ро­ге. Разъ­ез­жаю по Рос­сии в по­ис­ках талантов… Го­то­влю ли­те­ра­тур­ный аль­ма­нах с не­из­вест­ны­ми именами… Нет ли у вас на при­мете, ува­жае­мый Ва­си­лий Сте­па­но­вич, этакого провинциально­го Гоголя?..

– Бла­го­род­ная ра­бо­та! – Архивариус не сводил с меня глаз. – Но, к со­жа­ле­нию, в на­шем про­вин­ци­аль­ном го­ро­де…

– Как жаль!

– И не го­во­ри­те! – под­дак­нул Щур, но тут же за­мял­ся: – Прав­да, есть один… Хо­тя… Нет-нет! – Он за­ма­хал ру­ка­ми. – Да­же как-то неудоб­но гово­рить об этом…

– О чем же?

– Да о нем!.. Вот: од­на из его по­вес­тей. «Сва­деб­ное пу­те­ше­ст­вие» назы­ва­ет­ся! За­бав­ный сю­жет!..

Он отпер сейф и, достав оттуда тонкую папку, про­тя­нул ее мне.

«Ах, как же я мог оши­бить­ся!.. – подумал я, чувствуя, что краснею от стыда. – На­звать это­го бла­го­род­но­го че­ло­ве­ка во­ром! Фу, как бы­ло бы нехо­ро­шо!..»

Но, взяв пап­ку в ру­ки, обом­лел: на ти­туль­ном лис­те, наверху, вместо фамилии Эльпидифоров стояло имя – Ва­си­лий ЩУР.

– Так это… вы?!.. – Внутри у меня все задро­жало от негодования.

– Я… – ти­хо от­ве­тил архивариус, скром­но опус­кая гла­за в пол.

– Рад! – от­ве­тил я, ди­вясь на­гло­сти мо­ло­до­го че­ло­ве­ка. – Несказанно рад!.. – Я тянул время, ли­хо­ра­доч­но соображая, как быть даль­ше. – Не мог­ли бы вы пе­ре­дать мне все, что на­пи­са­ли?.. Я собираюсь из­дать это от­дель­ной кни­гой!

Гла­за Щу­ра за­бле­сте­ли от удо­воль­ст­вия:

– Ко­неч­но-ко­неч­но!..

Он дос­тал из сейфа еще не­сколь­ко по­хо­жих па­пок. На ка­ж­дой из них стоя­ли уже зна­ко­мые на­зва­ния: «Зер­каль­ный Бог», «Губерн­ский повелитель», «Ангел смерти Немецкой слободы» и другие. Все они были на­пи­са­ны уже зна­ко­мой по днев­ни­ку ру­кой. Отли­чал­ся толь­ко – «Гу­берн­ский по­ве­ли­тель». Здесь по­черк был совсем другой – крупный и корявый, похожий на строки «Оглавления».

«Рука Николеньки», – подумал я.

Я во­про­си­тель­но гля­нул на Щу­ра. Тот на­сто­ро­жен­но втя­нул го­ло­ву в уз­кие пле­чи.

– Пе­ре­пис­чик не за­кон­чил… – от­ве­тил он. – Но, ду­маю, и так понять мож­но… Однако, ес­ли же­лае­те, он пе­ре­пи­шет. До обеда управится…

– Мож­но и так! – ус­по­ко­ил его я, за­со­вы­вая пап­ки под ­мыш­ку. – Разберусь.

– То­гда, мо­жет, от­ме­тим это со­бы­тие за зав­тра­ком? – пред­ло­жил пове­се­лев­ший Щур. – Тут недалеко есть один трактир – местные острословы прозвали его «Большой Бумажный» – за то, что там собираются такие же канцелярские крысы, как я, – хихикнул он. – Отлично кор­мят. И выбор вин боль­шой!

– К со­жа­ле­нию, дол­жен спе­шить, – заторопился я. – Надо успеть за ве­ща­ми в гос­ти­ни­цу. И – ехать, ехать! Ве­ли­ка Рос­сия-ма­туш­ка!.. И талан­тов в ней – не со­счи­тать!..

– Со­вер­шен­но с ва­ми со­гла­сен, – проглотил улыбку Щур.

– Так я пой­ду, – кивнул я и на­пра­вил­ся к две­рям.

Ва­си­лий Сте­па­но­вич поч­ти прыж­ком за­го­ро­дил мне вы­ход.

– Про­сти­те-с!.. – вежливым, но жестким тоном произнес он. – Хотелось бы уз­нать и ваш ад­ре­сок… Ма­ло ли что…

– Это вы ме­ня про­сти­те… Ста­нов­люсь за­быв­чи­вым. Так что записывай­те: Мо­ск­ва, Се­реб­ря­ный Бор, Мед­ный пе­ре­улок, 21. Жур­нал «Ста­рое Эхо».

– Про жур­нал пом­ню-с, – кив­нул Щур, за­пи­сы­вая ад­рес. – И умоляю: не по­те­ряй­те ру­ко­пи­си!..

– Что вы!.. Со­хра­ню в це­ло­сти! – Я широко ему улыб­нул­ся.

– То­гда про­щай­те! – по­кло­нил­ся Щур уже без улыбки, прищурив маленькие черные глазки. – Сча­ст­ли­во­го пу­ти!

 

…Когда я проснулся у себя в Серебряном Бору, была ночь. За окном моросил скучный дождь.

Неимоверная, невероятная, просто ужасающая радость охватила меня, как только я включил лампу: папки лежали на столе.

Я встал и первым делом зачеркнул на всех титульных листах черным фломасте­ром мерзкое имя вора. Отныне миру станет известно имя подлинного сочинителя: Николай Эльпидифоров.

Я был счастлив. Я, как музыкой, наслаждался одними названиями «небылей» – как означил сам автор жанр своих фантазий.

 
Сквозь шум дождя и стон метели,

сквозь гул неистовой толпы –

мне ночью в душу залетели

слова забытые волшбы.

 

Я содрогнулся! Было что-то

в них – от начала колдовства.

Но чувство взлета и полета

дарили древние слова.

 

И вдруг в несмелом бормотанье

я разобрал один сюжет,

и появились очертанья

далекой жизни прошлых лет.

 

С ума сойти! Как из-под спуда

разноголосицы эпох –

услышать явственно  о т т у д а

затихший смех и легкий вздох.

 

Я весь – в смятенье! Жар и холод!

Я замер, выдох затая.

Мир для меня теперь расколот

на два пространства бытия.

 

Мне кажется: я был и не был,

когда-то жил и вновь живу.

А быль, похожая на небыль,

диктует за главой главу.

 

Чужого опыта творенье!

Другой судьбы сюжет иной,

как чудо или наважденье,

теперь витает надо мной.

 

Что здесь: подачка или плата,

подарок или воровство?

И нет ли в этом плагиата,

как преступленья моего?..

 

Когда ж Небесные Куранты

ударят за полночь в тиши –

душа забытого таланта

шепнет, явившись мне: «Пиши!

 

Яви всему земному свету

забытый свет чужой души!

И первозданные сюжеты

вернуть живыми поспеши!

 

Не для того, чтобы своими

их сделать, Истину тая –

ты возвратишь чужое имя

из тупиков Небытия!..»

 

И, повинуясь вмиг приказу,

пишу чужие письмена.

И каждую спасаю фразу

на годы и на времена.

 

Я или он – судеб создатель

и созидатель всех основ?

А может, просто я – Издатель

чужих поступков, слов и снов?

 

И здесь: чье авторство – неважно.

А за соавторство – прощен.

И жить становится не страшно,

когда тобой собрат спасен.

 

И разве все это – не чудо,

и торжество, и волшебство,

когда летит ко мне  о т т у д а,

как птица, рукопись его!

 

 

МИМОЛЕТНАЯ НЕВЕСТА

 

1

Александра Ивановна Агапова, а по-простому – Саша, проснулась в тот день поздно. Спешить было некуда, и она с удовольствием позволила себе немного понежиться под шелковым стеганым одеялом. 

Часы на комоде показывали десять утра.

В окне мезонина, где она снимала комнату, мелькали дворовые голуби, а на подоконнике скандалили пыльные воробьи. От этого шума она, собственно, и проснулась. Однако не рассердилась. Напротив! Впереди был целый воскресный день, на который она возлагала, как всегда, большие надежды.

Саша на миг прикрыла глаза и представила, будто плывет в лодке (как давеча с Никитой Макеевым), а куда – не знает. А знать про это ах как хотелось!

Прошло всего полгода, как она «вырвалась» из глухого уезда, где «туда не ходи, с тем не гуляй». Здесь же, в губернском городе, было все наоборот: гуляй, где хочешь, с кем пожелаешь и не перед кем отчитываться!

Правда, раз в месяц Саша посылала письмо матери, но это был, скорее, не отчет, а подробный рассказ о том, где была, что видела, про новых знакомых и, конечно, про свою работу.

Ей сразу повезло: в первый же день приезда устроилась в шляпный магазин господина Лемке (что на Немецкой улице). Хозяин оказался человеком симпатичным, лет сорока, совсем не строгим и, вдобавок, абсолютно рыжим.

Молодая и веселая барышня ему тут же приглянулась своей энергией, аккуратностью и умением ловко обслужить покупателя. Уже через неделю он прибавил ей жалованье, но, к удивлению Александры, почему-то к ней не приставал. Потом поняла – почему: за ним, за ней и за всеми работниками магазина следили недреманные очи фрау Эльзы – жены хозяина, – худой, некрасивой женщины, рано постаревшей среди счетов и шляпных болванок.

«Везет же кикиморам!..» – вздыхала Александра.

И что он нашел в этой костлявой немке? Не на чем взгляду остановиться. И – такие оба разные. У нее, то есть у Саши, и то гораздо больше с ним общего. Оба веселые, сметливые, быстрые, хваткие. Чем не пара? И детей бы ему нарожала обязательно! К примеру, дочь Настеньку – раз немка не может родить Георга то есть, Гришеньку, или Михеля-Мишутку.

Не за этим ли она сюда примчалась? За этим, чего скрывать. Не за немцем, конечно, но чтобы замуж выйти…

Александра сладко потянулась в постели, по-прежнему не раскрывая глаз.

Все ее подружки в родном городке давно обзавелись семьями. Обзавестись обзавелись, а что толку?.. Счастья как не было, так и нет. Выскочили из девок – и ладно! Хоть бы по расчету выходили. И то оправдание. Так нет же! Прицепит какой-то хмырь золотые папашины часы к жилетке – и мнит из себя бог знает что. А сам-то сын уездного писаря! Тьфу – и растереть!

А есть ли вообще на свете Счастье? Гуляя по воскресным бульварным Липкам, Саша украдкой замечала его, с интересом подглядывала за ним, смотрела на него во все глаза. И видела, что есть оно на свете! Есть!

Какая-то барышня под ручку с офицером. Или барынька рядом с купцом. А в глазах у них – покой, уют, сладость! Он мой, – говорят глаза. – И всегда при мне!..

Ах, где ей найти такого?.. Каждое воскресенье на бульваре, а все одна да одна…

Саша открыла глаза и села на постели.

«Найду!» – дала себе слово.

Если они смогли, и она сможет. Непременно разыщет! Сколько раз первая подошла бы да призналась в любви! Ан нет! Нельзя! Неприлично!.. А одной прилично? Ну не глупость ли это?!

А тут еще возраст торопит. Двадцать четыре – это вам не семнадцать! Годик-другой, и все станут называть ее старой девой, а то и еще похлеще. Оттого-то и надо спешить урвать свое счастье. Пусть маленькое, а свое!..

Саша откинула одеяло, спустила ноги на вязаный коврик у кровати и вновь задумалась: ну отчего ей так не везет в любви?

Вот, к примеру, приказчик Петя. Глупый, самодовольный хлыщ из трактира. Одни лишь разговоры про еду да клиентов, да еще про чаевые. Умереть со скуки!

А парикмахер Степан Козачук? Мужчина в годах. Богатый, веселый. Однако жениться не хочет. Так вот, пройтись под ручку по набережной, пожалуйста! Шепчет на ухо разные нежности, а глазки все тикают по сторонам: туда-сюда, туда-сюда!..

Или околоточный Демьян Михайлович. Мужчина важный, степенный, да только все у него по уставу: и служба, и прогулки, и любовь…

А унтер-офицер Чистых-Носков? Ни денег, ни квартиры. Сам снимает подвал у купчихи Журовой. Да еще и пьет за чужой счет. (В прошлый раз Саша ему вина купила, аж на три рубля!) Одни лишь обещания дослужиться до майора. Это ж сколько ждать придется? А вот времени-то как раз в обрез.

Есть, правда, один – Никитка Макеев. Вихрастный, молодой, горячий. И на вид ничего. И щедрый, когда выпьет. И пьет на свои! И не вино какое-нибудь прокисшее, как унтер-офицер, а коньяк армянский. И ее ликером угощает. Но только спросишь: «Где служишь, Никита?» – сразу отшучивается. «Много будешь знать, – смеется, – состариться не успеешь». И тут же духи самые дорогие купит. «А ты, часом, не вор, Макеев?» – вторит ему шуткой Саша. Улыбается он своей белозубой улыбкой: «Вор, – соглашается и стреляет в нее синими очами. – Вот украду тебя однажды…» И – весь разговор.

Саша тяжело вздохнула и перевела взгляд на комод. Стрелки часов показывали десять.

«Ой! – вскочила она с кровати. – Так и счастье проспать можно!» Сбросила ночную рубашку с кружевами и прошлась по комнате обнаженной. У большого зеркала на дверце шкафа задержалась бесстыдно разглядывая себя с ног до головы. Оттуда на нее смотрела крепкая девица с тонкой талией, крутыми бедрами, высокой грудью – как и полагается у волжских красавиц. Смотрели они обе друг на дружку и улыбались.

– Ох, и хороши же мы с тобой! – И, дружески кивнув друг другу, согласились. – Поглядим, что сегодня нам судьба уготовила…

 

2

Когда Агапова подошла к Московской улице, в витрине часовщика Тюхина стрелки на старинном циферблате показывали полдень. Молодцеватые приказчики зазывали в лавки и магазины старого гостиного двора спешащих прохожих:

– Шик, блеск, канифас, весь девичий припас!

– Ящики туалетные на двадцать мест – подарки для женихов и невест!

– Вакса, личная помада, духи «Сирень» – прямо из Сада!

– Не проходите мимо! Что-нибудь купить необходимо!

Ароматы духов и пудры, керосина и сапожной мази смешивались с аппетитным дымком из трактиров и портерных, доносились запахи свежевыпеченных булок, жареной рыбы и тушеного мяса.

Саше вдруг ужасно захотелось есть. До встречи с Никитой оставался еще целый час, но вкусные запахи дразнили до тошноты, и пройдя еще один квартал с неприступным и безразличным видом, она не выдержала и сдалась.

В полутемном трактирном зальчике, освещенном с утра до вечера несколькими пыльными лампами, обсиженными мухами, было почти пусто, не считая нескольких приезжих купцов, которые горячо обсуждали между собой какую-то сделку.

Правда, вслед за Сашей тут же вошел седобородый старик в черном плаще и шляпе, опираясь на палку. Неспешно сел за соседний столик, достал газету и стал читать. Его наверняка здесь хорошо знали, потому что сразу же, без заказа, принесли чашку горячего молока. В углу трактира из музыкального автомата непрерывно звучала одна и та же мелодия. Это был вальс «Сказки Венского леса» Штрауса.

Едва она устроилась за столиком у окна, как рядом, будто из-под земли, вырос половой.

– Доброе утро, барышня, – сказал он весело. – Чем будем аппетит тешить?

– Яичницей с колбасой! – ответила Саша. – И еще: чаем с медовой булкой.

– Заказ принят, – улыбнулся до ушей половой и артистично, ребром ладони, смел с несвежей скатерти несколько едва заметных хлебных крошек.

Когда он убежал за стойку, Александра повернулась к окну и стала наблюдать за прохожими.

Воскресный день никак не повлиял на ритм городской жизни: как и в будни, все куда-то торопились, спешили, бежали, нагруженные тюками и товарами. У гостиного двора то и дело останавливались торговые телеги и повозки, доверху набитые водкой, мочеными яблоками, мылом, солью, маслом, свечами, рыбой, табаком, смолой и дегтем.

Без конца подъезжали и отъезжали брички и тарантасы с покупателями. Много было военных, попов и околоточных. А среди толпы храбро шныряли взад-вперед уличные собаки и кошки.

– Ваш заказ, – прервал ее наблюдения вкрадчивый голос полового.

Перед Александрой появилась большая тарелка дымящейся колбасы с яичницей.

– Приятного аппетита, барышня!.. – И половой исчез так же внезапно, как и появился.

Саша с какой-то несусветной жадностью набросилась на еду, будто не ела неделю. Слава богу, подумала она, что ее никто не видит в этот момент.

Однако она ошиблась. Седобородый старик за соседним столиком вовсе не читал газету, а поверх нее пристально смотрел на Сашу. Александра нахмурилась и демон­стра­тивно пересела на другой стул – спиной к старику.

«Одной ногой в могиле, а все туда же!..» – с неприязнью подумала она. Нет, будь на его месте какой-нибудь молодой человек, она бы не только смирилась, выставив себя напоказ, но даже немного и пофлиртовала бы с ним. Отодвинув пустую тарелку, взяла стакан с чаем. В крошечном водоеме плавал тонкий ароматный кружочек лимона. Только Саша поднесла стакан к губам, как внезапно рядом появился старик с палкой.

– Вам чего?!.. – поразилась Саша.

Тот молчал, оценивающе глядя на Александру своими большими глазами.

– Может быть, денег?.. – растерялась она и быстро достала из сумочки серебряный рубль.

Старик усмехнулся:

– Денег не надо. У меня их больше чем достаточно.

– Чего же вы хотите? – недоуменно спросила она.

– Вас, – тихо и твердо сказал старик.

– Что?! – вспыхнула Саша, но тут же расхохоталась на весь трактир, привлекая к себе на миг внимание посторонних. – Вы соображаете, что говорите? Я вовсе не та, за которую вы меня принимаете, дедушка! А, судя по вашему возрасту, ваше желание – и вовсе удивительно!

– Ничего нет удивительного, Александра Ивановна, – ответил старик.

– Вы… знаете мое имя?!.. – поразилась она.

– Я про вас все знаю, – улыбнулся незнакомец. – Разрешите присесть? – И, не дожидаясь ее согласия, повесил палку на спинку стула, снял шляпу, положив ее на краешек стола, и только потом присел.

Теперь она имела возможность рассмотреть его получше. Старческие черты лица светились благородством: большие карие глаза, орлиный нос, острые скулы, брови вразлет; когда он улыбался – во рту блестели все зубы; белые волосы, разбросанные по плечам, указывали в нем художника или поэта. А уж роскошная борода была словно взята напрокат у графа Толстого.

– Я не стану ходить вокруг да около, – промолвил старик. – Хочу без всяких предисловий сделать вам предложение, то есть просить вашей руки.

– Что?! – пролепетала она. – Вы хотите… хотите…

– Жениться на вас, – уточнил он.

– Да вы… сумасшедший! – ответила ему Саша яростным шепотом, не находя других слов от возмущения. – Подите прочь!

– Ерунда! – рассмеялся старик. – Я просто очень одинокий и очень… – подчеркнул он, – богатый человек.

– Вы – маньяк! – тихо воскликнула она, дабы вновь не привлечь к ним внимания посетителей в зале. – А может быть, и вовсе Джек-Потрошитель!

– Успокойтесь! – сказал старик. – Если бы я хотел вас убить – то сделал бы это уже давно… Ведь я знаю не только, где вы живете, в каком шляпном салоне работаете, но и всех ваших поклонников: от Демьяна Михайловича до Никиты Макеева…

– Боже! – в первый раз испугалась Александра. – Выходит, все это время вы шпионили за мной?

– Да, – признался старик. – Уже полгода, как я за вами наблюдаю.

Она закрыла рукой рот, чтобы не вскрикнуть.

– Не бойтесь, – вновь успокоил он ее. – Вы понравились мне, как только я вас увидел. И вот что я вам предлагаю… Во все времена дела решали не чувства, дорогая Александра, а власть и деньги. Власти у меня нет, а денег премного. Я имею большой дом, прислугу, обувную фабрику, миллионный счет в банках. Вы же – молодость и красоту. Я понимаю, что со стороны это выглядит как купля-продажа, но уверен: это – честная сделка. Многие молодые женщины стремятся выйти замуж за богатых стариков лишь потому, что у них деньги. Я же сам предлагаю их вам.

Саша так и осталась сидеть с чашкой чая, поднесенной ко рту.

– С…сколько вам лет? – спросила она, не понимая, зачем ей это нужно знать.

– Много, – ответил старик. – Честно говоря, сам не помню точно… Кстати, я не представился. Агафон Ферапонтович Иерусалимский. – Затем он поднялся из-за стола, надел шляпу и снял со спинки стула свою палку. – Не стану торопить вас с ответом. Думаю, за три дня вы все обдумаете как следует… – И протянул свою визитку. – Да, чуть не забыл! – с досадой произнес старик, доставая из кармана плаща небольшую сафьяновую коробочку. – Это вам, Александра, в знак моего восхищения! – Он положил коробочку на стол и направился к выходу.

Саша видела в окне, как он подозвал рукою дорогой экипаж, поджидавший его у Гостиного Двора, сел и уехал.

Она, наконец, поставила на стол остывший чай с лимоном, и взгляд ее упал на сафьяновую коробочку. Саша посмотрела по сторонам – не видит ли кто, – затем осторожно взяла ее в руки и с замиранием сердца раскрыла… В ней лежала чудная изумрудная брошь, изумительная по красоте и цвету камня. Саша тихо вскрикнула и, захлопнув коробочку, со всей силы зажала ее в руке. Она не знала, как поступить. Оставлять ее здесь по меньшей мере глупо, унести же с собой – значит, косвенно согласиться на предложение этого невесть откуда взявшегося на ее голову, старика!..

Она еще и еще раз вспомнила то, о чем он говорил, и душа ее пришла в смятение.

Возможно ли, чтобы молодая и красивая девушка стала женой старца? Если бы даже она его и полюбила – никто из окружающих ей бы все равно не поверил. Потому что сам такой брак – насилие над Природой! Что скажет мать, подруги, знакомые? Нет, нет и еще раз – нет! Уж лучше мужа бедного, но молодого… (Коробочка жгла ладонь…) Бедного?.. И прожить всю жизнь в нищете и долгах, в страхе перед будущим? Ах, как быть, что делать?!..

– Вам нехорошо-с? – раздался рядом голос полового.

Саша вздрогнула:

– Спасибо… Сколько с меня?

Расплатившись, она схватила визитку и почти бегом выскочила из трактира.

 

3

 В тот вечер в летнем саду Сервье давали оперу «Травиата» Верди. Партию Виолетты Валери пела примадонна миланского театра синьора Заваллини – бог весть какими судьбами оказавшаяся проездом в Саратове. Так что любителей музыки собралось немало.

Никита с трудом высидел первый акт. Во-первых, пела примадонна по-итальянски, во-вторых, декорации, в которых проходило действие, он уже видел в другом спектакле, ну и, в-третьих, ему было откровенно скучно. Если Саша с замиранием сердца следила за перипетиями оперного сюжета, Никита с большим удовольствием разглядывал в бинокль зрителей. Это ему казалось любопытнее, чем жизнь знаменитой французской куртизанки. Он с наслаждением цокал языком и на вопросы Саши: как ему опера, мычал через губу:

– Деньги, кругом деньги…

В антракте все заспешили на воздух: мужчины – покурить, женщины – освежиться лимонадом и подкрепиться пирожными.

Наступали летние сумерки. В саду зажгли электрические фонари. Тут же вокруг них закружились неуемные мотыльки, крылатыми балеринами подлетая к молочным стеклянным пла­фонам. Сигарный дым смешивался с благово­ниями французских духов и приторным ароматом ночных садовых фиалок.

Никита стоял с Сашей в стороне, у ступеней парадного подъезда. Она с восторгом болтала о судьбе Виолетты, лакомясь ванильным пирожным, он же, вытянув шею, словно ночная хищная птица, кого-то зорко высматривал в толпе. Наконец, высмотрев, торопливо прервал ее тихой скороговоркой:

– Я сейчас… Только верну должок… – и нырнул в гудящий людской улей.

Кого он там высмотрел – Саша не заметила, но уже через мгновение из толпы послышался истошный женский крик:

– Держите вора!!!

Раздались звенящие трели полицейских свистков, и в нарядную толпу ворвались двое городовых, дежуривших в летнем саду. Народ негодующе шумел:

– Хватайте его!

– Он украл кошелек!

– Каков негодяй!

– Пропустите, господа, пропустите же!

Когда толпа нехотя расступилась, Саша увидела, что полицейские ведут Никиту с заломленными за спину руками. Она хотела кинуться к ним, но не посмела. Ноги стали ватными, сердце куда провалилось, а пирожное в судорожно сжатых пальцах превратилось в липкую патоку.

Саша наконец-то поняла, чем постоянно занимался ее ухажер, когда приглашал в самые людные места на гулянье. Она вспомнила, что так же, как сегодня, он оставлял ее одну на короткое время и врал, что заприметил очередного приятеля, с которым у него недолгий разговор.

Тогда ей не казалось подозрительным, что он так любил толпу, где можно было затеряться и тут же вынырнуть из нее с лихорадочно шальными глазами.

«Господи! – подумала она. – Какой позор! Боже, помоги!»

Саша видела, как с окровавленным лицом, не обращая внимания на боль и людей вокруг, Никита искал в толпе своими черными цыганскими глазами лишь ее, а найдя, подмигнул, мол: «все будет в порядке».

Под негодующие взгляды театральных зевак, для которых случившееся было не что иное, как продолжение спектакля, его вывели из Сада, посадили в полицейскую пролетку и увезли в участок.

Она побежала следом. Но в участок ее не пустили. Лишь на третий день, заплатив дежурному за короткое свидание, Саша увидела Никиту. Он был худ, зол и очень расстроен.

– Адвокат требует больших денег. Говорит, что кошелек оказался в кармане инспектора гимназии, в которой учатся дети судьи и прокурора. Так что, влип я, Александра, по самые уши. Либо деньги, либо каторга. А где возьмешь столько?..

Саша недолго думая отстегнула от блузки изумрудную брошь.

– Этого хватит?

Никита оживился, пригладил непослушный вихор и спросил шепотом:

– Откуда?

– Бабушкино наследство, – соврала Саша, не решаясь рассказать про старика в трактире.

Макеев взял брошь, долго рассматривал драгоценные камни, даже взвесил на ладони. Нехотя вернул:

– Стоящая вещь. Рублей на триста потянет. Может, на все пятьсот… Только адвокат Гинзбург требует три тыщи. (Саша охнула.) Каждому по куску… Эх, будь я сейчас на воле!..

– Помолчал бы лучше, – оборвала она Никиту. – Ты и так делал все, что хотел… – И уже по-деловому поинтересовалась: – Деньги когда потребуются?

Он удивленно поднял брови:

– Через неделю…

– Управлюсь, – кивнула Саша.

– Ты что задумала?.. – подозрительно спросил Макеев.

– Когда вызволю – узнаешь. – И ушла, оставив его в полном недоумении.

 

4

Недалеко от Хлебной площади у богатого частного дома остановился экипаж. Из него вышла нарядно одетая Александра и раскрыла над головой зонтик. Окинув настороженным взглядом старинный особняк, подошла к крыльцу.

Однако не успела она подняться по ступеням, как дверь тут же отворилась, и на пороге дома показался Агафон Ферапонтович Иерусалимский.

– Милости прошу, Александра Ивановна, – сказал он, улыбаясь в бороду. – Несказанно рад увидеть вас вновь.

Саша залилась краской и нерешительно вошла.

Старик, которого она встретила в трактире, на сей раз выглядел совсем по-иному. На нем был фрак с иголочки, белоснежная манишка и кружевные манжеты. На ногах – белые лаковые ботинки.

– Я знал, что вы согласитесь на мое предложение, – промолвил он, самолично ведя ее по мраморной лестнице на второй этаж трехэтажного дома.

Саша была поражена богатством особняка. Перила из мореного дуба, живописные полотна художников на стенах, люстры из разноцветного хрусталя, мозаичный паркет, старинная мебель, персидские ковры – чего здесь только не было! Она не знала, на чем остановить свой взгляд.

– Еще насмотритесь, мой ангел, – сказал, улыбаясь, Агафон Ферапонтович, неприятно резанув этими словами ее слух. – Здесь все ваше…

Саша не ответила. Как во сне, она прошла по светлому коридору мимо ряда высоких окон и очутилась в большом кабинете хозяина, обставленном в стиле ампир. На всех стенах стояли древние книги и рукописи на многих языках, переплетенные позолоченной телячьей кожей. А в красном углу висела большая икона Христа, освещаемая огнем горящей свечи.

Иерусалимский усадил Сашу в широкое кресло, обитое посеребренной тканью, сам сел за письменный резной стол, края столешницы которого были окаймлены крошеч­ной балюстрадой. Стол покрыт бордовой тканью, и на нем, кроме бронзовой настольной лампы в виде Атланта, держащего на руках шарообразный абажур, ничего не было.

– Итак, – торжественно начал старик, – вы согласились стать моей женой!

– Да… – с трудом выдавила из себя Саша. – Но прежде… – она запнулась, – я бы хотела… обратиться к вам с небольшой просьбой.

Старик кивнул и откинулся на спинку кресла.

– Дело в том, – продолжила Саша и с силой сжала от волнения ручку зонтика, – что мне нужно… очень нужно… мне необходимо… три тысячи рублей.

– У вас долги? – спросил старик, не отрывая от нее своих внимательных глаз.

– Нет, – ответила Саша. – Мне нужно… расплатиться с адвокатом… Мой… брат в тюрьме… И если не достать денег, его непременно осудят.

Агафон Ферапонтович насупился:

– Я бы не хотел, милая барышня, чтобы наши будущие отношения начались со лжи. У вас ведь нет брата, не так ли? (Саша побледнела.) Так… А тот, кого вы изволили назвать братом, – не кто иной, как Никита Макеев – ваш ухажер.

– Вы… все знаете… – в отчаянии прошептала она.

– Положим, не все… – удовлетворенно ответил старик. – Хотя, знаю немало…

Он выдвинул ящик стола и достал оттуда сложенный вдвое листок.

– Это расписка адвоката Гинзбурга. Будем считать, что дело ваше улажено…

Саша не верила своим ушам.

– …Однако, мой ангел, я сделал это отнюдь не для того, чтобы спасти от каторги мелкого воришку, – по мне было бы куда лучше отправить его подальше от вас. Но я решил помочь не ему – себе, чтобы вы, восхитительная Александра, поверили в мою любовь к вам. И ответили хотя бы искоркой взаимности.

– Я… я… благодарю вас! – воскликнула Саша и со слезами на глазах бросилась в ноги старику. – Я буду вам верной женой, Агафон Ферапонтович! Верьте мне!..

– Называйте меня просто Агафоном, мой ангел! – сказал Иерусалимский. – Вставайте с колен, девочка! Это я должен быть у ваших ног. – И он грустно пошутил: – Подагра не позволяет…

Он снова усадил Сашу в широкое кресло, а сам заходил по комнате, бросая в ее сторону следующие фразы:

– Вот мои дальнейшие условия… Свадьба состоится в ближайшее воскресенье. Гостей не будет, как не будет и венчания… Я некрещеный…

Она с удивлением глянула на икону Христа и вспомнила, что еще   десятка с два икон Богоматери с младенцем были развешаны по всему дому.

– Кроме того… – продолжил Иерусалимский, – хочу поставить вас в известность, что с завтрашнего дня вы уже не служите у господина Лемке, – я позаботился об этом… И, наконец, самое главное условие… – Он остановился перед ней и произнес, строго глядя в ее испуганные глаза: – Никогда и ни при каких обстоятельствах не видеться с Никитой Макеевым. Если же это случится – он будет немедленно отправлен на каторгу. Верьте мне, я и об этом смогу позаботиться!..

– Я… согласна… – пролепетала Саша, только теперь осознав, что натворила, и была рада лишь одному: Никита на свободе. Она поднялась: – Мне нужно привезти свои вещи.

– Они уже едут, – остановил ее Агафон Ферапонтович. – Хотя в этом нет никакой необходимости. Теперь у вас будет новый гардероб. Из Парижа! – Он позвонил в колокольчик. В кабинет почти сразу же вошла высокая крепкая женщина с суровым выражением лица. – Ефросинья покажет вам вашу спальню.

– Пойдемте-ка, сударыня, – повелительным грубым голосом произнесла служанка.

Саша в растерянности поднялась.

– Ступайте, – кивнул ей старик. – И последняя просьба: без моего ведома – из дому ни на шаг. Не наделайте глупостей, мой ангел!..

Саша, словно в тумане, вышла из кабинета. Оглушительно захлопнулась за ней дверь – громко, как тюремные засовы.

 

5

Прошло полгода… Приближалась Пасха 1900 года. Александру охраняли, как самую ценную вещь в доме. С нее не спускали глаз днем и ночью. Слухи о молодой пленнице гуляли по городу, но никто не появлялся в доме, чтобы вызволить ее.

Она не знала, что происходит в мире, где Никита, почему не украдет ее. Она писала письма матушке, но по требованию Агафона Ферапонтовича не должна была сообщать ей свой адрес. Все письма, что отсылались Сашей, вначале проверяла Ефросинья…

По ночам Саша с ужасом ожидала требовательного прикосновения дряхлой руки старика к своему телу, а от его нетерпеливых поцелуев ее тошнило, хотелось кричать, звать на помощь, но метровые стены дома не пропускали ни звука.

В комнатах было тихо и мертво.

Она вспомнила себя девочкой, детские секреты, шумные игры, голоса подруг… Вспомнила гимназию. Тогда все гимназистки называли школу тюрьмой. Но после уроков можно было убежать домой, а теперь… Все прожитое оказалось в какой-то другой жизни, в теплом прекрасном сне… За окном особняка одно время года сменяло другое, деревья желтели, покрывались снегом, вновь зеленели… Там, за окном, шла своя жизнь: люди спешили по делам, смеялись, влюблялись, ссорились. Но плотно закрытые окна ни разу не отворялись, и все, что мельтешило за стеклами, напоминало сеанс синематографа.

Александра Ивановна стала богатой женщиной, о чем свидетельствовало завещание Иерусалимского, торжественно подаренное ей в день рождения. В нем говорилось, что в случае смерти супруга – все его состояние переходит к ней, Агаповой Александре Ивановне.

Десятки часов по всему дому отсчитывали бесконечным боем время ее жизни, что таяло, будто сосульки за окном. Остыли чувства, исчезли желания. Осталось лишь одно, запрятанное далеко, как самая ценная вещь вглубь шкафа, – желание свободы.

 «Почему он не умирает? – с тоской думала Саша. – Когда же, наконец?..»

Она стала страстно желать его смерти уже не ради богатства. Свободы, свободы! – вот о чем постоянно кричала ее душа. Но день проходил за днем, а старик оставался все таким же – бодрым и здоровым.

Он ласкал ее молодое тело, целовал его, все что-то шепча на каком-то непонятном ей языке. Она не понимала ни слова и беззвучно плакала, крепко закусив зубами уголок подушки.

20 марта Агафон Ферапонтович сообщил, что отъезжает в Нижний на ярмарку за кожей для обувной фабрики, но через несколько дней обязательно вернется к Пасхе.

Она восприняла эту новость почти безучастно, хотя в сердце шевельнулся зародыш надежды.

Целых два дня Саша прожила одна, и мысль, что его нет рядом и не будет целых три ночи, вызвала в ней радостное чувство облегчения. Впервые за полгода она крепко спала и проснулась бодрой и отдохнувшей.

Через день к вечеру доставили корзины с куриными яйцами (их красили слуги на Пасху), свежий творог, муку для куличей, масло и зернистую икру. Продукты привезли два молодых крепких парня. Все забегали, засуетились, жизнь в доме ожила.

Саша попросила у Ефросиньи десятка два яиц, сваренных вкрутую, краски, кисти и отправилась в свою комнату, чтобы тоже заняться творчеством. Она вспомнила, как в детстве перед Пасхой красила с матерью яйца, а потом они святили их в церкви.

Саша заперла за собой дверь на ключ, а когда обернулась – обомлела!

У окна стоял Никита Макеев – один из тех двух парней, что привезли продукты.

– Никитушка! – ахнула она.

Он приложил палец к губам и обнял ее.

– Почему? Ну почему так поздно? – еле слышно зарыдала она.

– Молчи, молчи, дурочка!

– Я так ждала, надеялась, что вызволишь меня…

– Потише, глупая!..

– Укради меня! Сейчас же! Ты ведь обещал!..

Она плакала, а он, как мог, утешал ее. Она пробовала все ему объяснить, оправдаться, но он не слушал и все целовал ее лицо, шею, руки… Саша не спросила, как же он ее нашел. Теперь это было не важно. Ведь она давно знала, что так и должно случиться…

Когда она немного успокоилась, рассказала ему обо всем, а потом добавила:

– Сегодня ночью приедет старик. У нас совсем мало времени для побега.

Он покачал головой:

– Ты останешься здесь.

– Что?!.. – Саша непонимающе посмотрела на него. – Как здесь? Почему здесь?! Я не хочу!

Лицо Никиты стало жестким, а голос властным:

– Если ты убежишь сейчас – Агафон перепишет завещание, и тогда тебе ничего не достанется.

– И пусть! И не надо! – умоляюще зашептала она. – Только забери отсюда, голубчик!..

Цыганские глаза Никиты холодно заблестели.

– Это надо нам обоим, – сказал он, до боли сжимая ее руки. – Ты понимаешь?..

Она смотрела на него и ничего не понимала.

– Потерпи до ночи. Сегодня я убью его и тогда…

И тут она ужаснулась:

– Нет! Не делай этого! Не бери грех на душу!

– Ради такого богатства, – проскрипел зубами Никита, – я и родного отца не пожалею!

– А каторга?! Тебя отправят на каторгу! – увещевала она его.

– Сбегу! – спокойно ответил Никита. – И мы уедем отсюда куда подальше. В Москву или за границу…

Она опять зарыдала.

– Решайся, глупая! – Он уже злился. – Или вечно сиди в своей золотой клетке!..

Любовь, которую она лелеяла в душе, надежда на счастливую жизнь, что она выдумала в своих предутренних снах, вмиг улетучились. Саша поняла, что никогда не сможет быть вместе с убийцей.

 

6

Агафон Ферапонтович вернулся поздно ночью, за день до Пасхи. Он был доволен поездкой: двести пудов отменной кожи они с управляющим привезли на фабрику.

Он поделился успехами с Сашей. Никогда прежде старик не обсуждал с ней фабричных дел. На этот раз Агафон Ферапонтович был разговорчив и откровенен, много шутил, и вообще, настроение его было приподнятым и веселым.

Саша боялась поднять на него глаза, ей казалось, что он уже опять все знает и теперь лишь играет с ней, как кот с мышью.

– Не захворала ли ты, ангел мой? – спросил он.

– Нет, Агафон, я здорова.

– Бледна… – с сомнением покачал он головой. – Вся исхудала.

– Мне хорошо… – ответила она, чувствуя, как тошнота подходит к самому горлу.

– Уж не зачала ли ты? – удивленно спросил Агафон и тут же сам себе ответил: – Хотя, с какой стати?..

Он обнял ее и вдруг сказал удивительные вещи:

– Завтра на Пасху я пригласил много гостей. Завтра наступит чудо, и ты наконец будешь по-настоящему счастлива…

От этих слов Саша сжалась, уткнув голову в плечи. Завтра… Завтра старика уже не будет в живых… «Прости, Господи, грехи наши!..» У нее в комнате, за дубовым шкафом, сидел грешник и ждал разбойного часа. За поясом его нож – острый, стальной. Она с ужасом представила себе все, что должно случиться, и упала без чувств.

Очнулась Саша в своей постели. На часах было за полночь. В окна били мокрые ветки старой липы. Рядом с кроватью неподвижно сидел на стуле Иерусалимский и держал ее руку в своей старческой ладони. Ладонь была холодна, как у покойника.

«Неужто уже?..» – подумала Саша и судорожно выдернула руку.

– Тебе лучше, мой ангел? – заговорил вдруг старик.

Она не ответила, отвернув голову к стене.

«Жив еще, жив!.. И пусть живет… И ничего не надо…»

На стене дрожала от света ночника его большая тень. Саше вдруг захотелось броситься ему в ноги и предупредить о смертельной опасности. Но тут она увидела тень другую, что медленно приближалась к тени Агафона. И Саша поняла, что ничем уже помочь не сможет…

Часы на стене стали отбивать полночь, звон подхватили другие часы в доме, и в этот миг вторая тень с ножом в руке ударила тень старика. Тело мужа со стуком упало на пол.

В комнате наступила мертвая тишина. Часы добили полночь, а в окна били ветки липы.

– Готов… – раздался приглушенный голос Никиты.

Саша рывком села на кровати и, чтобы не закричать или от тошноты, зажимая рукой рот, смотрела не отрываясь на кровавое пятно на полу. Оно становилось все больше и больше, вытекая из-под тела Агафона Ферапонтовича, словно из горшка опара.

Никита оттер нож и, запрятав его в карман брюк, принялся открывать окно. Его план был прост: удрать, инсценируя разбойное нападение, лечь на дно, а потом, когда все уляжется, – ждать Сашу вместе с деньгами. Однако замки не поддавались. Тогда он со всей силы ударил по стеклу локтем. Но оно даже не треснуло. Он бросился к двери, повернул ключ, но дверь, казалось, была заперта еще и снаружи.

– Покажи выход!!! – в панике закричал он. – Как выйти отсюда?!

– Отсюда не выйдешь, – раздался внезапно чей-то спокойный мужской голос, и перед ними предстал молодой мужчина с черной бородой.

Никита пораженным взглядом посмотрел на пол – там никого не было. Зато лицо незнакомца было удивительно похоже на лицо только что убиенного им старика!

– Чур меня, чур!.. – прошептал Никита и, тут же получив страшный удар от незна­комца, беззвучно рухнул на пол.

…Саша смотрела на все это безучастно, будто снился ей сон – страшный, длинный, как зимняя ночь, но все-таки сон. И стоит ей лишь захотеть, как она тут же проснется, и все будет вновь хорошо. Она вернется в шляпный магазин господина Лемке, и возвратится лето, которое никуда не уходило, и где-то у берега будет ждать их с Никитой, качаясь на волне, прогулочная лодка…

Когда она очнулась от оцепенения – в спальне было полно людей: слуги, около­точ­ный, полицейский пристав. Они уводили связанного Никиту, который едва держался на ногах.

– Сбегу… – хрипло пообещал он ей и сплюнул кровью на ковер.

Только на этот раз Саше было все равно.

Когда все ушли, она увидела, что в комнате остался лишь незнакомец.

 

7

…Человек, увенчанный терновым венцом, тащил огромный деревянный крест на спине… Он шел тяжело, спотыкаясь. Каждый шаг давался ему с трудом, отзывался болью в зеленых глазах. Лицо было орошено потом и кровью, черные волосы прилипли ко лбу. Он судорожно хватал раскрытым ртом раскаленный воздух, словно хотел что-то сказать этой разгоряченной, обезумевшей толпе, сквозь которую шел.

– Быстрее! Быстрее! – торопили римские воины, стегая плетьми босые ноги. Пыль, что поднималась вокруг толпой, садилась на свежие раны.

– Иди! До Голгофы осталось немного!

Осужденный на казнь свернул на окраину Иерусалима, где стояли неказистые, побеленные мукой домишки. Он остановился и, невзирая на окрики и удары, опустил крест на землю.

– Нечего, нечего! – закричал молодой воин. – Отдохнешь на кресте.

– Пусть передохнет хоть минуту!.. – запричитали несколько женщин.

Человек, тяжело дыша, посмотрел по сторонам. Улица была небольшой и узкой – всего несколько шагов от дома к дому. Он осторожно прислонил крест к двери сапожной мастерской и отер ладонью лицо.

Из мастерской вышел ее хозяин – высокий молодой мужчина лет тридцати, с густой черной бородой и длинными смоляными волосами.

– Ксеркс! – крикнула ему из толпы одна из женщин. – Дай ему напиться!

Мужчина, которого назвали Ксерксом, оглядел человека с крестом. Он узнал. Это был Иешуа – объявивший себя Сыном Божьим.

Ксеркс видел его на Иерусалимском рынке, недели две тому назад. Тогда этот сумасшедший был окружен учениками – такими же блаженными, как и он сам. Хотя тогда Иешуа выглядел куда лучше.

Теперь его тело исхудало, как засохшее масличное дерево, бледное лицо походило на пергамент, и только глаза – огромные, в пол-лица, словно зеленые оливы, говорили о том, что дух его не побежден.

Ксеркс уже хотел было пойти в дом за кувшином, как в последний миг увидел мрачные лица римских стражников. В их ядовитых усмешках было что-то зловещее, и он, прикинув в уме, что ждет его за это, крикнул идущему на казнь:

– Эй, проходи мимо! Разве я обязан помогать преступнику, осужденному Понтием Пилатом?!

Он пнул ногой деревянный крест, прислоненный к косяку двери его мастерской, и тот с грохотом упал в уличную пыль.

Толпа поощрительно загудела, и только все те же женщины выкрикнули в его сторону:

– Будь ты проклят, сапожник!

– Чтобы сгорела твоя мастерская! И ты в ней!

– Разве не сказано в Притчах Соломоновых: «Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силах сделать это?»!..

Осужденный с трудом попытался поднять крест. Кто-то бросился на помощь, но стражники копьями отогнали толпу подальше.

– У каждого свой крест! – смеялись они.

После нескольких неудачных попыток несчастный взвалил-таки его на себя, молча посмотрел на Ксеркса и шаг за шагом продолжил свой бесконечный путь к Голгофе…

Когда пыль рассеялась и улица опустела, у сапожной мастерской остался стоять сапожник по имени Ксеркс, которого позже назовут Агасфером. Его взгляд затуманил­ся: то ли от проклятия женщин, то ли от пронзительного взгляда Иешуа, в котором были любовь и прощение, то ли оттого, что он уже знал свое будущее и ужаснулся содеянному…

 

8

– Так ты и есть – тот «вечный жид»? – удивилась Саша, выслушав рассказ незнакомца.

– «Вечный перс», – ответил Агасфер. – И – один как перс-т!.. – горько пошутил он.

Они сидели в гостиной у пылающего камина.

– Но почему все-таки «вечный жид»?..

Агасфер усмехнулся:

– Я привык к этому имени. Да и как меня называть, если в Иерушалаиме – почти все евреи? Разве сейчас за границей знают татар или мордву? На дворе – девятнадцатый век, а для них – что хохол, что еврей: одно и то же – русский!

– Сколь же тебе лет, Агасфер?

– Восемнадцать веков, мой ангел.

– Ты был женат?

– Множество раз.

– А дети?

– Не счесть… Я бродил по дорогам от дома к дому, я искал Его, спрашивал каждо­го: «Не пришел ли Он?..» История человечества пронеслась сквозь меня, как я сквозь нее. Я сам – История!.. Чего только не видел, где только не побывал!.. Строил Китай­скую стену, знал Хайама и Улугбека, говорил с ханом Батыем… Помню инквизицию, взятие Бастилии… Плыл с первыми переселенцами в Америку… Меня именовали Ксерксом и Агасфером – «вечным жидом», Экпера-Диосом – что значит, «надейся на Бога», Бутадеусом – «ударившим Бога» и Картофилом – «вечным сторожем». Кем я только не был! Мне бы стать историком, летописцем! Да Бог не дал таланта. Я проклят. И – поделом!.. «Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать это!..» Я – вроде Кащея Бессмертного. Только, в отличие от него, хочу умереть – и не могу.

– Хочешь умереть?! – не поверила Саша. – Ведь жизнь так прекрасна!

Он возразил:

– Только глупцы думают, что бессмертие – желанно.

– А разве нет?!

– Оно ужасно! – вскричал Агасфер, и от его крика за­волновался огонь в камине. – Бессмертие – это проклятие, мой ангел!.. Рушатся миры, уходят цивилизации, как тени исчезают те, кто еще вчера был пророком. Стареет любовь. На твоих глазах умирают родные и друзья. А ты живешь, и жизнь тебе – не в радость. Но вот приходит тот час (он приходит ко мне раз в сто лет), когда вновь становишься молодым. Когда опять тридцать. Телу возвращена сила, душе – весна. А твои дети уже не узнают отца, который моложе их… внуки-однолетки гонят пинками за дверь. И опять скитания, и все сызнова… Этого ли бессмертия жаждет человек?.. Вот каково Божье проклятие!..

Он замолчал. Холодное мартовское утро поднялось за окном на цыпочках и заглянуло в дом Агасфера.

– Я принял решение, – твердо сказал он. – Я понял, что искать Бога по дорогам бессмысленно, если ОН В КАЖДОМ ИЗ НАС! Нужно только встретить и узнать... Оттого я навсегда остаюсь здесь. Я решил покаяться и креститься. А когда ОН придет – то простит меня… Или я не вымолил свой грех за все века?!.. Только тогда закончится эта бесконечная история про «вечного жида» – история про еврея, ждущего Мессию… – Он поднял глаза на Сашу. – А завтра мы повенчаемся с тобой, мой ангел! – И добавил: – Если ты этого пожелаешь.

– Я желаю, – сказала Саша. – Я хочу разделить с тобой миг, в котором – целая вечность! И… не ради твоего богатства. Тем более, – улыбнулась она, – что завещание бессмысленно, если ты вечен.

– И ты готова пойти на этот шаг? – спросил Агасфер.

– Готова.

Он с благодарностью сжал ее руку.

– Таких слов не говорила мне еще ни одна женщина. Правда, и я прежде скрывал, что бессмертен…

– Тогда к чему завещание?.. – не поняла Саша.

– Мой ангел! Потерять тебя было бы для меня всего больнее…

– Но почему я?! – удивилась Саша. – Есть женщины умнее и красивее.

– Почему? – сказал в раздумье Агафон. – Кто знает?..

– Даже после всего, что произошло?..

– ОН учил прощать… Кто знает, – повторил Агасфер, – почему именно я повстречался ЕМУ на пути?.. О, если бы ты видела ЕГО глаза!

– Я вижу твои, – ответила Саша сквозь слезы.

 

Господи, дай мне выжить!

Подлости долог век.

Путь на Голгофу все выше…

Ты поднимаешься вверх…

Славы уже не алчу.

Горек деяний счет.

Все осознав, я плачу

у городских ворот.

 

Гвозди в Тебя вбивают

римские молотки.

И с молотка спускают

Веру ученики!

Что ж вы забыли, братья,

Тайной Вечери стол?..

Крепкие наши объятья

в стороны Крест развел…

 

Господи, сделай чудо!

Истинно сотвори!

На поцелуй Иуды –

молча щеку оботри.

Хлеб, что просили дети,

ладони мои печет.

За тридцать монет в ответе

вечно Искериот.

 

Тяжко скрипит осина

на весеннем ветру.

Мать потеряет сына –

прOклятого! – поутру...

Только проклятья эти –

разве их мать поймет?..

Боже, помни о детях –

просит Искериот…

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [3]