МЕДВЕЖИЙ КОГОТЬ

 

Ура! Наконец-то пришло то время, когда тайное станет явным!

Будут освещены все темные закоулки Истории, высвечены персоны, канувшие, казалось, в небытие. Будут явлены подлинные лица забытых гениев и умов Прошлого, раскроются преступления многих веков, откроются имена палачей и мучителей. Востор­жествует Истина! И многое из того, что мы знали лишь из учебников, – перевернется, и нам останется либо это принять, либо отвергнуть навсегда.

 

1

27 мая 1901 года, в десятом часу вечера, саратовский изобретатель Иван Ергин открыл способ распахнуть завесу всего тайного и таинственного.

Если навести луч его аппарата на поверхность зеркала, то оттуда можно вызвать любого человека, который когда-либо в нем отражался. Ибо зеркала, и в особенности старинные, надежно хранят в себе любое изображение. Что, собственно, и доказал своим изобретением Ергин.

К примеру, если взять зеркала матушки-Императрицы и поднести к ним аппарат Ивана, то из бронзовой рамы сойдет на зеркальный паркет сама Екатерина II, как дух легка и прозрачна, и будет носиться сквозь предметы, никого вокруг не замечая. А мо­жет, и вовсе не одна, а со своими слугами или фаворитами. Вот бы на что поглядеть!..

Правда, поговорить с зеркальными духами будет пока невозможно. Но хоть увидеть их – уже удивительно!

А как будут благодарны те, кто ничего не знает о могилах своих близких! Герои, павшие на чужом бранном поле, несчастные, захлебнувшиеся в морской пучине, мученики, сгоревшие в бушующем огне, – ни тела вашего, ни праха!.. А теперь – достаточно лишь направить чудесный луч на само зеркало, в котором вы отражались при жизни, – и вновь вернутся, хоть на миг, ваши милые образы.

Но об этом не знал еще никто.

Даже сам изобретатель не представлял себе всех возможностей «зеркального аппарата». А ведь завтра его имя могут произносить с гордостью и благоговением, ибо открыл он людям Великую Тайну Прошлого.

На заседании VII отдела Русского технического общества в Петербурге это сообщение произведет впечатление разорвавшейся бомбы.

– Да не может быть! – проскрипят высокие чины, усыпанные звездами на военных и морских мундирах.

– Да никогда в жизни! – подхватят более мелкие сошки: профессора и консультанты.

– Мы – такие умные и образованные, известные везде и повсюду! – и то не смогли до такого додуматься! А тут – какой-то дворянишка из Саратова с кустарной моделью в руках! Нет, не верим!

– И не желаем поверить в такое!

– Что ж, дивитесь, господа! – скажет им Ергин.

И направит чудесный луч на большое зеркало, из которого появится сам Государь Александр II, присутствовавший на открытии Русского Императорского общества в 1866 году.

– Ну, что, ученые сухари? – рассмеется Ергин. – Съели? То-то же! Тогда рукоплещите! Громче! Дружнее! И слезно просите, чтобы я показал вам ваших забытых родственников. Несите же свои фамильные зеркала, господа! А уж я-то сумею заставить появиться кого угодно! Хоть самого черта!..

Аплодисменты, крики: «Наш новый Ломоносов!», заздравные тосты и – признание!..

С утра – статья в «Саратовском листке»! Днем – в журнале «Вокруг света»! Вечером – в «Вашингтон Пост»! Словом, знай наших!..

 

2

– Однако же, вовсе не за этим я изобрел свой «зеркальный аппарат»! – промолвил вслух Иван Петрович Ергин, обрывая пустые мечты.

Задумал он его давно, лет десять назад, но закончить сумел только сегодня. Все недосуг было. То одно мешало, то другое… Университет, женитьба на Дарье Васильевне – дочери обедневшего помещика, покупка дома, путешествия с женой по Европе, государственная служба на посту военного технического консультанта. Все некогда, все дела… Даже чертежи на чердак забросил. Пусть себе полежат! Времени впереди много. Жизнь большая!.. Вспоминал о них изредка. А вспомнит – засомневается: неужто такое можно сделать? По расчетам все верно, а как оно на самом деле получится, бог его знает! Сплошная небыль – и весь разговор!

Только однажды под Пасху случилось вот что.

Поехали они вместе с женой за подарками. Однако с полпути пришлось возвратиться. Почувствовала себя Дарья Васильевна плохо: ждала ребеночка. Отвез ее Ергин домой и никуда не захотел больше ехать. Однако Дарья Васильевна не позволила: «Поезжай, – говорит, – да сам все и купи. Сюрпризом для меня будет!» Купил он всем подарки к празднику, а когда вернулся, застал жену убитую, с перерезанным горлом. Доктор приехал, что семью пользовал. Да слишком поздно… Вызвали околоточного. Стали допрашивать кухарку – она и поведала, что знала. А знала совсем немного. Пекла блины на кухне и вдруг слышит – нечеловеческий женский крик. Вбегает в спальню, а на полу убитая хозяйка лежит, в луже крови. И нет никого! Дверь на замке, окна с зимы не открывали. Кто убил? За что? Так и осталось тайной… Искала злодея вся полиция, да так и не нашла…

Похоронил Ергин жену и своего нерожденного ребенка. Громко рыдал у гроба. Себя одного во всем винил. Подумали тогда все, что свихнется вовсе. Ан нет!

Другого бы эта беда непременно подкосила, а Иван Петрович будто от сна встрепенулся. Поклялся он, что обязательно сконструирует свой «зеркальный аппарат» с одной лишь целью: найти того, кто убил. Ибо в жениной спальне, во всю стену, висело большое овальное зеркало…

Прошел с той поры год. Чтобы достать денег для опытов, пришлось Ергину заложить родовое имение. А вдобавок, под ссуду в банке еще и в долги влезть. Но пошел он на все эти лишения только потому, что клятву дал.

 

3

Установил он свой аппарат перед овальным зеркалом и направил на него тонкий луч.

Найдет злодея, накажет его! Он пойдет по справедливому пути отмщения, ни на кого, кроме себя, не надеясь. Полицейское рвение теперь ему хорошо известно. За весь год не выйти на преступника! Для полицейских чужая беда – всего лишь монотонная работа. Одно дело из тысяч других. И они исполняют его, как могут: привычно и не торопясь. А он торопится. Спешит закончить свой «зеркальный аппарат», чтобы, в конце концов, докопаться до Истины! Его жизнь теперь настроена на одну-единственную высшую цель – найти и наказать!

Зеркальное стекло поначалу помутилось, потом осветилось серебристым светом… А когда пелена спала – стали появляться в нем разные люди. Вот – строители зеркало повесили. Вот – прежние хозяева показались, у которых он дом купил. И только лишь потом увидел Ергин самого себя. Спорил он с владельцами дома о цене. Рядом Дарья Васильевна – веселая и счастливая. Обнял он ее, поцеловал… Ах, как же давно все это было! Семь лет прошло. Их фигуры скользили, словно тени, беззвучно, как в синематографе. Пролетали сквозь Ергина, будто облака. Было у него желание схватить жену за руку и не отпускать никогда. Но знал он, что останется в его руках одна лишь пустота…

Иван увеличил скорость показа, и жизнь полетела перед ним с неимоверной быстротой, сменяя за миг целые дни их жизни. О, как мучительно было пережить вновь те часы любви, тот сон вдвоем, мимолетные часы рассветов! Лето сменяла осень, в отраженном окне шел снег, потом светило весеннее солнце, и тяжелые яблоневые ветки качались за легкой занавеской… И опять осень, и снова зима. И смех, и слезы, и любовь… И так, ему казалось, все будет длиться бесконечно… Но вот они пронеслись, эти счастливые семь лет. Промелькнуло последнее Рождество.

У них, наконец-то, будет ребенок! Кухарка уверяет, что мальчик. Ждать осталось всего месяц. Жена почти на сносях. Вот она, с округлым животом, смотрится в зеркало. Он помогает ей одеться в ее последнее платье, что сшили на заказ.

А за ним наступила прошлогодняя Пасха.

Ергин сбавил скорость и стал внимательно следить за всем, что же тогда случилось…

Вот он простился в последний раз с женой, поехал за подарками. Вот Дарья Васильевна одна осталась. Кажется, уснула… И вдруг медвежья шкура, что висела над кроватью, вдруг колыхнулась, ожила и превратилась в огромного роста бурого медведя. Он приблизился к кровати. Затем резко повернулся к спящей женщине и, сильно замахнувшись, полоснул когтем, как ножом, по жениной шее. Она распахнула свои большие прекрасные глаза, схватилась руками за горло, что-то кричала, кричала…

Ергин вперся глазами в лицо Дарьи Васильевны, а когда кинул взгляд на медведя, тот уже вновь висел на стене неподвижной шкурой.

 Потом вбежала кухарка, появился околоточный, прибежал врач… И, наконец, Иван Петрович увидел себя над неподвижным телом покойной жены, в горе и отчаянии.

Ергин выключил аппарат и обессиленно откинулся в кресле. Великое открытие не радовало его. Совершенное таинственным существом насилие над его бедной женой затмило все на свете. Он вдруг ощутил полную пустоту – как вокруг себя, так и в душе. За окном светало. Он медленно поднялся и подошел к медвежьей шкуре. Неужели это и есть убийца?..

Еще сегодня вечером Ергин с надеждой думал, что завтра, благодаря своему изобретению, он наконец-то узнает всю правду.

Теперь же, как все это увидел, он находился в полном замешательстве. А может быть, в помешательстве? Увидеть ожившего зверя из медвежьей шкуры – это или надо напиться, или заболеть горячкой. Но он же трезв, черт подери! И никогда не страдал галлюцинациями. Кто он, этот мохнатый? Черт? Дьявол? Где его искать? В Аду? В лесу? На болоте? Или в своей башке?.. Целый год, потраченный напрасно. И теперь уже ясно, что никто и никогда не поможет ему в этом.

Эх! Был бы жив мистер Шерлок Холмс, Ергин не мешкая, отправился бы к нему на Бейкер-стрит. Он бы раскрыл эту загадку. Но он – лишь прекрасная выдумка Конан-Дойла. Ах, мистер Холмс! Как же мне вас не хватает!..

И тут Ергин даже подскочил в кресле. Батюшки! Да ведь здесь, в Саратове, есть тот, кто ему нужен! И этого человека тоже ведь за глаза называют «Шерлоком Холмсом». Иван Петрович много слышал о нем, о его изощренной интуиции, о раскры­тых им мистических делах, за которые другой ни за что бы не взялся.

Как же его имя?.. Не то Николай Дмитриевич, не то Дмитрий Николаевич. Но это сейчас неважно. Зато сама фамилия прямо-таки из детективного жанра… Как же она? Сыщиков? Нет... Филеров? Да нет же!.. Когда-то, услыхав эту фамилию, Ергин мысленно представил себе собаку… Что же она тогда делала? Лаяла? Рычала? А может быть, что-то искала?.. Да-да, он ясно припоминает, что искала… Это была собака-ищейка. Точно: ищейка!.. Ну, конечно же! Его фамилия – Ищекин! Вот кому бы он доверился. Сразу и – бесповоротно!

Ергин с нетерпением дождался девяти утра, надел пиджак и  помчался в Городское Полицейское Управление.

 

4

– Я припоминаю это преступление, – сказал Ищекин, выслушав рассказ Ергина. – О нем еще писали в «Криминальной газете». К сожалению, меня тогда не было в Саратове… – Он наморщил лоб. – Да, в апреле прошлого года я расследовал дело о колдунах… – Заметив в глазах посетителя удивление, сыщик объяснил: – К делам такого рода нельзя подходить по общепринятым меркам криминалистики. Непрофессионалы сразу же теряются и разводят руками. Им невдомек, что многие дела, положенные под сукно, напрямую связаны с мистикой. Именно они и привлекают меня в первую очередь. Очень жаль, что вы тогда не нашли времени ко мне обратиться. По горячим следам было бы куда легче найти преступника… – Он помолчал и тут же спросил с любопытством: – Вы уверены, что видели убийцу в образе медведя?..

– Так же, как вас, – ответил Ергин и осекся: – Простите, я имел в виду…

– Я понимаю… – добродушно улыбнулся знаменитый сыщик. – Давайте начнем издалека. Поговорим вначале о вашем изобретении. Оно меня очень заинтриговало.

 Ергин усмехнулся:

– Я понимаю, куда вы клоните, Дмитрий Николаевич. Если вам удастся найти разгадку, один экземпляр аппарата – ваш!

– Спасибо, Иван Петрович, – улыбнулся в ответ Ищекин. – Но, видите ли… До сих пор я полагался исключительно на свою интуицию и логику. Однако есть такие преступления, которые требуют немедленного раскрытия. Бывало, докопаешься до истины, но, увы, слишком поздно. В этих случаях ваше изобретение может принести неоценимую услугу всему Полицейскому Управлению.

– Я рад, что мы сможем помочь друг другу, – сказал Ергин.

– Да, – ответил Ищекин, – вы правильно меня поняли: я берусь за это необычное дело… Теперь же, после того, что вы рассказали, мне необходимо немедленно посмотреть ваш аппарат в действии… – Знаменитый сыщик выжидательно глянул на изобретателя. – Или это тайна за семью печатями? Поверьте, я понимаю исключительность вашего открытия, но совершенно не разбираюсь в технике. Для меня горазде легче понять, как летает ковер-самолет, чем аэроплан. Я интересуюсь лишь одним: не упустили ли вы что-либо из виду…

– Да-да, конечно… – кивнул головой Иван Ергин после некоторого колебания. – Мы можем отправиться ко мне прямо сейчас.

– Вот и отлично! – воскликнул Ищекин и поинтересовался: – Вы с экипажем?

– Увы, – нахмурился изобретатель. – Экипаж я заложил, чтобы справить похороны…

– Простите, не знал, – искренне сказал Дмитрий Николаевич.  – Что ж, воспользуемся ведомственным средством передвижения.

И приказал секретарю подать казенный экипаж.

– В ремонте, – объяснил секретарь. – Рессора лопнула.

– Придется нанять извозчика, – невозмутимо решил Ищекин.

 

5

По приезде домой Ергин вновь направил свой аппарат на овальное зеркало, настроил луч на последние часы того злосчастного дня и включил тонкий луч. Оставив сыщика одного, он вышел из спальни. Ищекин даже не попытался его остановить.

В первый момент сыщик испытал безмерное удивление и восторг перед человеческим гением. Вот это зрелище! Похлеще любого синематографа! Но, чуть привыкнув к эффекту присутствия в комнате эфемерных героев, он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. И тут же понял, в чем дело. Ему было неприятно собственное бездействие: ведь на глазах полицейского совершает зверское убийство какой-то медведь! В синематографе все ясно: на экране актеры, в зале зритель. А тут… Находиться в самом центре ужасающих событий и не посметь пошевельнуть и пальцем?!. Впрочем, это все равно не имело бы никакого смысла!.. Вскоре первые впечатления сменились профессиональным интересом, и уже до самого конца он внимательно наблюдал за всеми перипетиями того страшного злодеяния.

Вот он – смертельный замах над женской шеей… Раскрытые в ужасе глаза умирающей… Обезумевшая кухарка… Фигура околоточного. (Кажется, его фамилия Ванягин… Беспомощный доктор… Супруг, склонившийся над трупом… Все. Конец фильмы.)

Ищекин выключил аппарат и решительно направился к медвежьей шкуре, мирно распластавшейся над кроватью. Осторожно дотронулся до нее рукой. Густой теплый мех. Шкура как шкура. Он заглянул под нее. Она была выделана по всем правилам скорняжного искусства. Какая же сила заставила ее обратиться в живого зверя?.. Придется посмотреть еще раз. И, не позвав Ергина на помощь, Ищекин сам включил аппарат.

…Вновь фигура беспомощного доктора… Супруг, склонившийся над трупом… Это он уже видел. Все это было после преступления. А посмотреть нужно еще раз то, что было до убийства. Ищекин хотел сам настроить аппарат на нужное событие, но он понятия не имел, как это делается. Хотел уж было крикнуть Ергину, как вдруг в спальне появилась эфемерная женская фигура, укутанная с головы до ног длинным платком.

«Это еще кто такая?» – подумал Ищекин.

Незнакомка прошлась по комнате, постояла у окна. Подошла к комоду и взяла в руки свадебную фотографию в серебряной рамке, на которой были изображены Ергин с женой, погладила по стеклу и – пропала.

– Иван Петрович! – хриплым голосом позвал Ищекин.

Изобретатель вошел в спальню, чтобы выключить аппарат.

– Постойте! – опередил его сыщик. – Ваш рассказ заканчивался убийством жены?

– Да. Это последнее событие, которое зафиксировало зеркало.

– Ага… – задумчиво закусил губу Ищекин. – Потом, естественно, были похороны… Зеркала в доме занавешены… Оттого мы больше ничего и не увидели…

– Совершенно верно.

Ищекин встал с кресла и в волнении заходил по комнате.

– А что же потом? Ведь прошел целый год!

– Сразу же после похорон я запер дверь на ключ.

– Выходит, с тех пор в спальне никого не было?

– Я же вам сказал: никого.

– Вы в этом уверены?.. – Он проницательно смотрел в глаза Ергина.

– Вы что же… – нахмурился изобретатель, – намекаете на посторонних женщин?

– Кухарка тоже женщина, – парировал Ищекин, не обращая внимания на оскорбленный тон Ергина. – Вспомните, она не могла здесь бывать в ваше отсутствие?

– Кухарку я давно рассчитал, – мрачно ответил Иван Петрович. – А столуюсь в соседнем ресторане. Если бывает некогда – приносят обеды на дом… Вы удовлетворены моим ответом? И что, собственно говоря, вы хотите узнать от меня?

– Настройте луч на время после похорон, – попросил Ищекин.

– Я повторяю, – холодно сказал изобретатель, – после похорон в зеркале никого нет!

– А вы настройте, – настойчиво произнес сыщик.

Ергин молча запустил аппарат и резко направился к выходу.

– Останьтесь! – приказал Ищекин.

Ергин обернулся на недопустимый тон сыщика и остолбенел.

В спальне появилась женская фигура. Не спеша обойдя комнату, как и в прошлый раз, она растворилась в зеркале… Вытянув шею по-гусиному, Ергин с выпученными глазами смотрел на незнакомку.

– Кто это? – спросил Ищекин. – Вы узнали ее?

– Я, наверное, сошел с ума… – прошептал Ергин. – Но это… это она!

– Кто? – как можно спокойнее спросил сыщик.

– Моя… п-покойная жена!

– Что?! – воскликнул Ищекин. – Дарья Васильевна?!

Ергин потерял сознание и рухнул на ковер.

А женщина все продолжала исчезать и снова появляться… Каждый раз обходя комнату с разных сторон.

Ищекин выключил аппарат. Невероятные вещи продолжались. Это событие поразило в полной мере и его самого. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Он глянул на бесчувственное тело Ергина. Достал из своей наплечной сумки пузырек с нашатырем и, вытащив пробку, поднес к носу изобретателя. Тот всхлипнул, глотнул ртом воздух и широко раскрыл глаза.

– Господи, – пробормотал он, – ведь Даша умерла!.. Я сам ее хоронил! Как же она сюда вернулась?..

– И возвращалась еще не один раз! – возбужденно ответил Ищекин. – Во-первых, с каждым своим появлением она ведет себя по-разному. А во-вторых, приходит в разное время года. Я видел в окне ветки: с листьями и в снегу. Значит, она здесь была раза четыре, не меньше. И, может быть, будет еще…

– Но что ей нужно? – слабым голосом произнес Ергин.

– Увы, на это я пока не могу ответить, – закусил губу сыщик. – Но то, что она здесь не напрасно, – это факт!.. Вставайте, Иван Петрович, поднимайтесь! Будьте мужчиной. Мне скоро понадобится ваша помощь.

– А мне ваша, – тихо сказал Ергин, постепенно приходя в себя. – Я хотел угостить вас чаем, но сейчас с большей бы пользой выпил чего-нибудь покрепче.

– Я тоже! – с чувством поддержал его сыщик. – Вы говорили о ресторане, что поблизости. Приглашаю. Тем более, время обеденное. А за столом самый разговор! Вот и расскажите мне все подробно о себе и о Дарье Васильевне.

 

6

Они сидели в отдельной комнате ресторана. Пытаясь отвлечь изобретателя от печальных мыслей, Ищекин сказал:

– Знаете, что пришло мне в голову по поводу вашего изобретения, пока мы сюда шли?..

– Боюсь, не все сейчас пойму… – устало ответил Ергин.

Ищекин налил ему водки.

– После первой рюмки мозги отлично прочищаются!

Они выпили.

– Так вот, – продолжил Ищекин. – Вы не задумывались над тем, отчего нельзя разбивать зеркала?

– Ну… это – одно из суеверий… – неуверенно произнес Ергин. – Оно к несчастью…

– Вот! – победно перебил его сыщик. – Все так считают. На самом-то деле, это выглядит совсем по-другому.

– Вы так думаете?! – не удивился Иван Петрович. – Что же это значит?

– Если разбить зеркало, то навсегда исчезнут жившие в нем образы. А души умерших никогда не вернутся на землю.

– Гм, забавное объяснение… – задумчиво сказал Ергин.

– Это первое, что я вывел благодаря вашему уникальному открытию.

– А второе? – полюбопытствовал изобретатель.

– Я ответил и на другой вопрос: почему в доме покойных мы занавешиваем зеркала.

– Ну, это давняя традиция! – воскликнул Иван Петрович.

– Верно, – улыбнулся Ищекин. – И ей мы следовали многие века. Однако, благодаря вашему гениальному открытию, я понял причину.

– Какую? – спросил Ергин. С каждой минутой он чувствовал себя все лучше.

– Если не завешивать зеркала, люди, отраженные в них и живущие в Прошлом, могут увидеть свой смертный час. Как вы думаете?

На этот раз Ергин промолчал. Затем, выпив еще одну рюмку, глубоко вздохнул:

– Хорошо, что она про этот час ничего не знала… – И уже совсем другим тоном сказал: – Вы что-то хотели у меня спросить.

– Да, – тут же включился в разговор Ищекин. – Расскажите о ней подробнее… Если вам не очень трудно, – добавил он.

Ергин отпил глоток квасу и начал свой рассказ:

– Вначале о себе. В Московском университете я учился у профессора Александра Григорьевича Столе­това на кафедре физики. Тогда я очень заинтересовался его фундаментальными работами в области энергии активных лучей, фотоэффекта и электромагнитной теории света. Даже был некоторое время его ассистентом. После окончания университета думал остаться в Москве. Однако смерть матери и тяжелая болезнь отца навсегда перечеркнули мои честолюбивые планы. Пришлось вернуться в Саратовскую губернию.

Спустя некоторое время, оставшись один в усадьбе, я стал думать, что же делать дальше? Быть ли помещиком и проживать то небольшое наследство, оставленное мне отцом, или всерьез заняться наукой. Первое было не по мне, и я уж было собрался обратно в Москву, как случайно узнал, что Столетов умер, и вопрос о моем переезде отпал сам собой.

Как-то перебирая студенческие дневники, я обнаружил записи и расчеты о «зеркальном аппарате». Эта идея запала мне в голову еще со студенческой скамьи. Но тогда она выглядела уж больно фантастической. Не хватало знаний, опыта, времени и денег. Теперь же, изнывая от скуки, я жадно листал дневники. Вспомнив и расшифровав основные цифры, я вдруг понял, что моя идея, хотя бы теоретически, может быть осуществлена.

Год кропотливой работы – и все так и случилось. Даже хотел отправить заявку в Императорское техническое общество, но что-то подсказало мне, что спешить не стоит. Теория теорией, а если удастся сделать такой аппарат наяву – будет куда как лучше. Мы, русские, любим сначала пощупать, а уж потом купить. Да и один раз увидеть лучше, чем сто раз услышать… Словом, я решил заняться практическим созданием аппарата.

Однажды в мое имение приехал старый отцовский приятель Василий Никандрович Бахорин – потомственный дворянин, отставной офицер. Я знал его будучи мальчиком.

Он долгие годы служил на Кавказе и даже воевал с турками. Конечно же мы с ним выпили, разговорились. Погоревали о моем отце. Я расспросил о его жизни.

И он поведал, что после отставки в чине полковника женился на небогатой нижего­родской мещанке – очень хозяйственной женщине, которая быстро привела в порядок его почти разоренное имение. Но, как это ни печально, именно хозяйственные дела погубили его супругу. После рождения дочери Дарьи, во время строительства нового дома, на жену свалилась дубовая балка и придавила на месте.

Бахорин остался вдовцом, больше судьбу не искушал, и один, как мог, вырастил дочь. Как-то раз приехал к нему его полковой приятель – потомок грузинских князей, с просьбой выдать Дарью Васильевну замуж за своего сына. Он обещал титул и богатство, что и послужило причиной Бахорина согласиться на этот брак. Даша тоже хотела вырваться из глухого провинциального уезда и даже была рада такому повороту событий.

Когда приехал с Кавказа жених, молодые познакомились и понравились друг другу. Свадьбу решили сыграть в горах, и молодые уехали на Кавказ. Отца же невесты обещали вызвать на торжество телеграммой. Однако прошла неделя. Другая. Прошел месяц. Второй. Третий… От дочери ни слуху ни духу. Тут Бахорин не выдержал и решил сам отправиться к молодым. Как говорится: если гора не идет к Магомету…

Однако в самый последний момент вернулась Дарья Васильевна.

Приехала она одна, а выглядела так скверно, что он с трудом ее узнал. С рыданиями бросилась Даша к ногам отца и упала без чувств. Прошел день, другой. Дочь таяла на глазах. Не вставала с постели, много плакала и просила у отца защиты. На все его вопросы она не отвечала и лишь без конца молилась.

Василий Никандрович позвал священника. Тот прочел над ней разные молитвы, и впервые после его ухода девушка спокойно заснула. С этого дня ее здоровье пошло на поправку, но ни на один вопрос, касающийся жениха, она так и не ответила. И только просила уехать куда-нибудь подальше, боясь, что родственники жениха обязательно ее найдут.

Во время службы на Кавказе Василий Никандрович хорошо изучил обычаи и ле­ген­ды горских народов. Даже вел дневники. Уж кому, как не ему, было знать, что своим побегом дочь нанесла семье жениха сильное оскорбление, и оттого все больше стал за нее бояться. Почти не спал ночами, прятал ее от посторонних глаз. В конце концов, не выдержав душевного напряжения и продав усадьбу, они с Дарьей переехали в наши края. И, как оказалось, по соседству с моим имением.

Что меня тронуло в его рассказе, я не знаю, но почему-то очень захотелось увидеть эту несчастную молодую женщину, уже испытавшую потрясение в жизни. Мы договорились о новой встрече. В ближайшее воскресенье они приехали вместе. И тут, надо вам признаться, как только я увидел Дарью Васильевну – сразу же влюбился в нее до беспамятства.

Вся моя жизнь, смерть родителей, неудавшаяся карьера, наконец, мое изобретение – все это ушло в песок. Я видел перед собой только ее прекрасное лицо. А когда понял, что и сам ей небезразличен, будущее мне показалось голубым и безоблачным. Вскоре мы поженились. Жили счастливо, но недолго… И не умерли в один день…

 

Иван Петрович налил себе вторую рюмку.

– А Василий Никандрович? Что с ним? – поинтересовался Ищекин.

– Его не стало еще раньше. И слава богу, что он не дожил до того страшного дня. – Изобретатель, не закусывая, выпил.

– Спасибо за рассказ, – сказал Ищекин, захлопывая блокнот. – Отправляйтесь домой и ни о чем не беспокойтесь. Я заеду к вам сам.

Когда Ергин покидал ресторан, сыщик все еще сидел, склонившись над своим блокнотом.

 

7

Вернувшись в Управление, Ищекин попросил секретаря прислать ему все бумаги по этому странному делу и стал внимательно их изучать. Деловая папка была тонкой, да и что в ней могло быть? Фотография убитой, план спальни с месторасположением трупа, акт судебной экспертизы доктора Копылова, показания кухарки и мужа, а также еще протокол опроса нескольких свидетелей, в том числе околоточного Ванягина. Ничего принципиально нового!

Он снова вспомнил ожившую шкуру медведя. Брр! Зловещая морда! Весь зарос длинной шерстью, огромные острые когти. Ходит на задних лапах. И как же молниеносно он полоснул по шее! Но зачем? Он представил себе лица полицейских, когда те обыскивали каждый уголок спальни и ничего не нашли. И некстати улыбнулся. Они-то конечно же искали нож или бритву, словом, любую улику, думая, что преступник человек. Абсурдный сюжет! Все расследования рано или поздно кончаются тем, что находят преступника. Здесь же – преступник найден, а расследование только начинается… Да, интересный разговор может получиться! Знать бы только – с кем!..

Сунув папку в наплечную сумку, Ищекин приказал подать экипаж.

– Еще в ремонте, – сообщил секретарь.

– Значит, снова на извозчике! – с досадой бросил Ищекин и поспешил к изобретателю.

– У вас какие-то новости? – с надеждой спросил Ергин, когда знаменитый сыщик спустя всего час вновь появился на пороге.

– Я просмотрел все бумаги, – ответил Дмитрий Николаевич. – Но, увы, ничего нового в них не обнаружил… – И, улыбаясь, сказал: – Вы меня в дом не пригласите?

– Простите… – смутился изобретатель, уступая дорогу.

Они прошли в спальню.

– Скажите, Иван Петрович, – начал Ищекин по пути в спальню. – Вы знакомы с выводами психиатра по поводу своего здоровья?

Ергин вздрогнул.

– Да, – ответил он. – Меня осматривали лучшие врачи в городе.

– Я знаю, – обронил Ищекин. – Со здоровьем у вас все в порядке.

– Тогда к чему этот… простите, бестактный вопрос?.. Если бы вы всего не видели, я бы еще мог понять…

Ищекин вздохнул:

– В том-то и дело, что у меня самого голова идет кругом… Вы не обижайтесь, Иван Петрович. Дело в том, что за всю свою жизнь я столько повидал небылей! Но ваше дело осложнено тем, что непонятен мотив преступления. Да, мы оба с вами не сумасшедшие! Мы оба видели, кто убийца. Но – зачем?! Зачем какая-то нечисть убила вашу жену?!.. Пока у меня нет никакого ответа… И этот факт начинает пугать… Моя интуиция словно уснула! Ставьте кофе, дорогой изобретатель! Будем ломать голову вместе.

– Будете смотреть все заново? – обреченно спросил Ергин.

– Нет! – успокоил его Ищекин. — На этот раз я хочу самым внимательным образом осмотреть медвежью шкуру…

Он еще раз, на всякий случай, обследовал комнату. Два окна… Шелковые шторы в оборках… Резная кровать… Низкие удобные кресла с двух сторон. Комод из красного дерева… Старинный шкаф во всю стену… Столик-бюро на тонких ножках… Цветочные обои… Фотографии на стене… Медвежья шкура…

Когда-то в ней бегал прекрасный, сильный зверь! Длинные, острые, загнутые, как у хищной птицы, желтые когти. Но что это? На самом большом из них виднелись бурые пятна. Он почувствовал на спине холодок: это были следы запекшейся крови. Ищекин дотронулся до когтя, и тот с легкостью отделился от шкуры и остался в его пальцах. Он попробовал вытащить другие, но те не поддавались. Приглядевшись внимательнее, сыщик рассмотрел на когте четыре значка, начертанных не по-русски.

– Иван Петрович! – крикнул он.

Ергин стремительно вошел в спальню. Ищекин протянул ему свою ладонь, на кото­рой лежало орудие убийства. Тот перевел взгляд на бурую шкуру и сразу все понял.

– Вы думаете?.. – неуверенно произнес изобретатель.

– Уверен, – ответил Ищекин и спросил: – Вы говорили, что после смерти Василия Никандровича сохранились его дневники с Кавказа.

– Целая связка! – ответил Ергин. – Даша хранила их на память.

– Доставайте! – приказал Ищекин.

Изобретатель полез на чердак, и вскоре на столе лежали дневники отставного полковника. Среди воспоминаний о службе, деловых бумаг и писем Ищекин обнаружил целую тетрадь с надписью «Горские легенды» на обложке. Он пролистал  пожелтевшие страницы. Каллиграфически мелким почерком на них были записаны разные сказания и мифы.

– С вашего разрешения, – сказал Ергину сыщик, – я познакомлюсь с этим на досуге. Может быть, удастся что-нибудь прояснить. – И спрятал тетради в сумку вместе с медвежьим когтем.

– Поступайте, как знаете, – устало ответил изобретатель.

– Вам надо хорошо выспаться, – дал последний совет Ищекин. – И до моего приезда не заходите в спальню.

Затем он взял извозчика и вернулся к себе в Управление.

 

8

За окном смеркалось. С пристани доносились пароходные гудки и сирены. Сыщик любил под них работать. В отличие от знаменитого Одиссея, он не залеплял себе уши воском. Ищекин зажег настольную лампу. Кружок света упал на раскрытую тетрадь полковника. Бесшумно вошел в кабинет неразговорчивый секретарь, поставил на стол стакан горячего чаю с лимоном, так же тихо удалился, плотно закрыв за собой дверь. Ищекин закурил и стал читать дневниковые записи.

Он сразу же окунулся в таинственный мир гор и ущелий, лесов и долин.

Легенды и предания поразили его своей мудростью и поэзией, юмором и волшебством.

Он прочел о дэвах – злых демонах и об охотнике Алмасгиле. О Млечном Пути, который грузины называют «прыжком оленя». О сказочной стране Джалети. О снотворном напитке банги. О божественной Дали – владычице зверей, воды, леса и скал. О Курше – мифической собаке с золотой мордой, чей лай подобен небесному грому, а глаза – лунам. О злых существах каджах, чинках и жамни, обитающих в домах и в заброшенных строениях. О хвостатой лесной ведьме Кудиани. О бессмертных Месепи, которые никогда не бывают ни старыми, ни молодыми. О русалках Али – духах-покровительницах воды и леса. Об ококочах – людях-козлах…

С Волги повеяло прохладой. Три часа пролетели совершенно незаметно. Дмитрий Николаевич выпил холодного чаю, пожевал кружочек лимона. Чтобы немного размяться, прошелся по кабинету. У кого же спросить, что означают эти четыре знака на медвежьем когте? Скорее всего, это – буквы. Он выглянул в ночное окно. Напротив Управления, в решетчатых окнах полуподвала, еще горел свет. Среди знакомых городских грузин у Дмитрия Николаевича был только один – батоно Вахтанг, владелец винного погребка. Ищекин бросил коготь в сумку и вышел из кабинета.

– Уже уходите, ваше благородие? – с привычной военной выправкой встал из-за стола его секретарь.

– Еще вернусь. Кто сегодня дежурит?

– Ширманов.

– Ладно. На сегодня ты свободен, братец.

Секретарь щелкнул каблуками.

«Что за человек, – подумал Ищекин. – Ни радости на лице, ни улыбки!»

Колокольчик на двери кабачка с переливом объявил о приходе ночного гостя. Батоно Вахтанг – седобородый крепкий старик с округлыми щеками и большим животом, который вырывался из объятий клеенчатого передника, завидев полицейского начальника, радостно кинулся навстречу.

– Вах, кого я вижу?! Неужели это самый знаменитый детектив на всем свете? Вано! Гогия! – кликнул он мальчиков-слуг. – Стакан гостю!.. Что будем пить, дорогой? «Цинандали»? «Киндзмараули»? А может быть, «Хванчкару»? Только сегодня привезли. Или ваш любимый «Карданахи»?..

– Я по делу, – сухо сказал Ищекин. На этот раз восторженная речь старика не ласкала его слух.

– Вай! Какое дело без стакана доброго вина?! – удивился батоно. Он дал знак, и мальчишки с двумя подносами, полными тяжелых бутылок, тут же окружили гостя.

– Нет, батоно, нет! – замахал руками гость. – В другой раз! Дело очень серьезное!

Мудрый Вахтанг сразу все понял. Он щелкнул пальцами, мальчишки с подносами моментально исчезли.

– Я весь внимание, Дмитрий Николаевич!

Ищекин достал из сумки медвежий коготь.

– Прочти, что здесь написано, – попросил он торговца.

Старик достал из передника очки, нацепил их на свой орлиный нос и, цепко взяв коготь в руки, благоговейно произнес:

– Здесь написано имя владычицы зверей!

– «Дали»? – спросил Ищекин.

Торговец изумленно кинул на него взгляд из-под очков:

– Вах! Я и не сомневался, что знаменитый детектив ее знает!  – и, понизив голос, пошутил: – Она что-то натворила?

– Да, батоно. Принесла смерть молодой женщине…

– Примите мое сожаление, – поклонился торговец. – Но здесь люди бессильны что-либо сделать.

– Даже самый знаменитый детектив? – усмехнулся Ищекин.

Вахтанг спрятал очки. На его лице появилась слабая улыбка:

– Даже вы, дорогой Дмитрий Николаевич! Дали – великая волшебница. Встреча с ней никому не предвещает ничего хорошего. Если бы я даже знал, как ее победить, – и то не сказал бы… Вано! Георгий! Мы закрываемся!

Ищекин понял, что разговор закончен.

 

Он вернулся в свой кабинет. Задернул шторы. Сам согрел чай, бросил в стакан пол-лимона и снова раскрыл тетрадь полковника Бахорина.

В самом конце он увидел «Словарь имен и всяческих названий». Найдя имя Дали, Ищекин прочел следующее:

«ДАЛИ, как рассказывают в Сванетии, имя хозяйки зверей и природы. Ее верные слуги – месепи, очокочи и кудиани. Встреча с ними не предвещает ничего хорошего. Ее войско – бурые медведи. Своими острыми, как ножи, когтями, они безжалостно разрывают на части ее врагов. Если убить такого медведя, охотника ожидают горе и напасти. А душа убитых останется навеки в царстве Дали. И только на короткое время она сможет вернуться в стены родного дома…»

Ищекин даже подпрыгнул в кресле. Вот она – разгадка! Медвежья шкура на стене в доме Ергина – это трофей полковника Бахорина. Встретив в горах медведя, он, вероятно, тогда еще не знал, как ему отзовется тот выстрел… Вот и сбылись в его жизни обещанные беды и напасти…

«…Но если коготь мертвого медведя, – прочел ниже Ищекин, – протереть кусочком ткани от одежды жертвы – душа вновь вернется в тело, и человек оживет…»

«А вот и развязка!» – обрадовался знаменитый сыщик.

«Но это лучше сделать, – дочитал он последний абзац, – в первую ночь…» – Дальше уголок страницы был оборван.

«В первую ночь чего? – растерялся Ищекин. – Новолуния? Месяца? Года? В первую ночь зимы или лета?..» Он перевернул страницу, но там уже были совсем другие сведения… Ищекин закусил губу. Гм, этот последний совет может стать самым главным… Хотя и так теперь уже многое известно.

С каминной полки пробило два ночи. Несмотря на поздний час, он решил немедленно отправиться к Ергину.

 

9

Он не был удивлен тем, что Ергин тоже не спит. В окнах горел свет.

«Наверное, перечитывает письма покойной жены, – подумал сыщик. – Письма, полные великих надежд, вечной любви и твердой веры! Увы! Все произошло иначе. Надежды не сбылись, вера в счастье оказалась наивной, а любовь совсем не бесконечной».

Он несколько раз нажал механический звонок, но дверь была заперта. Ищекин забеспокоился и принялся стучать. Из окна соседнего дома выглянул сонный господин и пригрозил, что спустит собаку. Не обращая внимания на угрозу быть растерзанным, Дмитрий Николаевич постучал сильнее. Из окна другого дома ему пообещали вызвать полицию. Это, как ни странно, на него подействовало, и он пошел к черному ходу. Запасная дверь была открыта настежь. Ищекин забеспокоился не на шутку. Он помчался по темной лестнице и что есть силы рванул на себя квартирную дверь. Не выдержав напора знаменитого сыщика, она сразу распахнулась. Он вбежал в прихожую. Полоска света проникала из кабинета изобретателя. Он распахнул последнюю дверь и увидел такую картину: на полу валялись детали разбитого «зеркального аппарата», от внезапного сквозняка взметнулся из погасшего камина пепел сожженных чертежей, а сам Ергин сидел в кресле и неподвижно смотрел в одну точку.

– Что с вами?! – бросился к нему Ищекин.

Тот перевел взгляд из угла комнаты и уставился на сыщика бессмысленным взглядом. Только теперь Дмитрий Николаевич заметил на столе пустую коньячную бутылку.

– Я еще раз видел ее… – с трудом произнес пьяный Иван Петрович и беззвучно заплакал.

– Перестаньте! – взял его за руку Ищекин. – Я все раскрыл. Даже больше того: я верну вам Дарью Васильевну. Только зачем вы это сделали? – Он показал взглядом на обломки аппарата.

Ергин побледнел:

– Я вам больше не верю. Ни одному вашему слову!.. Сегодня ночью я все понял…

– Что вы там поняли? – нахмурился Ищекин.

– Я сошел с ума… – Ергин сделал паузу и ткнул указательным пальцем в грудь сыщика. – И вы тоже, Дмитрий Николаевич. – И громко зашептал ему на ухо: – Все, что мы с вами видели, о чем говорили… плод моей больной фантазии и ничего больше!..

– Да у вас бред! – заметил Ищекин.

– Вот именно! – обрадовался Ергин. – Я болен! Болен! И вы тоже…

Ищекин, не говоря ни слова, взял его крепко за руку и насильно повел в спальню. Там он усадил изобретателя в кресло, затем распахнул платяной шкаф и достал одно из платьев Дарьи Васильевны.

– Что вы делаете?! – пробовал сопротивляться Ергин, но сыщик уже не обращал на него никакого внимания. Он достал из своей сумки медвежий коготь и потер его подолом платья.

– Вы – сумасшедший… – прошептал Иван Петрович и тут же широко раскрыл глаза.

В комнате появилась Дарья Васильевна. Но уже не укутанная платком, а в том самом платье, в котором она ходила последние свои месяцы перед материнством.

– Чур меня, чур! – стал креститься Ергин. – Сгинь! Пропади!

Дарья Васильевна, с большим округлым животом, по-детски, с удивлением смотрела на мужа, не понимая, что с ним.

– Ваша жена вернулась живой и невредимой! – торжественно произнес Ищекин.

– Опомнитесь! – умолял его трясущийся от страха Иван Петрович. – Это лишь зеркальный дух!

Но она была живой, вся из плоти и крови.

– Милый, – улыбнулась ему жена, – я здесь. Я – вернулась…

Постепенно он приходил в себя и даже пробовал улыбнуться в ответ.

Медвежью шкуру сожгли в ту же ночь. А после – Дарья Васильевна рассказала то, что скрывала от своего отца.

Она рассказала, что божество гор и лесов – Месепи обернулся полковым прияте­лем Бахорина и хитростью увел его дочь из дому на гору Читхаро, в семейство лесных демонов. Сам жених оказался очокочи – «человеком-козлом». А его матерью была лесная хвостатая ведьма Кудиани.

В первый же день она напоила похищенную девушку оленьим молоком и магическим заклинанием сделала так, что вырваться из их ущелья она уже не смогла. Ее охраняли не только звери, но и сама природа. Свадьбу лесные демоны решили сыграть осенью, когда владычица Дали даст на это свое разрешение.

Но однажды, когда духи разлетелись по своим черным делам, девушка решила бежать. На ее счастье, недалеко по горной дороге проезжало несколько крестьянских повозок. Это  ковроделы ехали на ярмарку в Кутаиси. Она упросила их взять ее с собой. И только в дороге Дарья Васильевна поведала свою историю. Она умоляла помочь ей добраться до Волги.

После ярмарки ковроделы дали ей на дорогу денег, и целый месяц она пробиралась в свою губернию. Чего только не пришлось испытать! Побег от разбойников, работа у виноградаря, цыганский табор, лодки и пароходы, перекладные поезда…

Она вернулась к отцу, и все, что случилось потом, мы уже знаем.

Мужчины слушали ее затаив дыханье. А когда все было рассказано, Ищекин поцеловал ей руку и откланялся.

– Надеюсь, на этот раз все обошлось, – сказал он Ергину. – Берегите ее как зеницу ока. – И, закусив губу, добавил: – Во избежание нелепых слухов я бы посоветовал вам немедленно продать дом и переехать в другое место.

А Иван Петрович со слезами благодарности все кивал ему в ответ…

Наступало утро. Город просыпался. Ищекин шел по Московской улице, мимо старого собора. С Волги натужно хрипели пароходные гудки, перекликаясь друг с другом.

Идти домой не было сил, и Дмитрий Николаевич отправился на службу. Дел было на сегодня много. Но, в основном, все – примитивные кражи и рядовые убийства. Ему стало скучно.

 

А в это самое время в доме Ергина уже стелилась кровать и зашторивались окна. И погасла свеча… И слова любви, от которых отвыкли старые стены в цветочных обоях, вновь зашелестели своими небесными крылами.

Дарья Васильевна все шептала о чем-то мужу, а Иван Петрович, прикрыв веки, слушал ее не переставая. Когда же он раскрыл на мгновение глаза, то ужаснулся: его руки обнимали истлевший скелет с горящими глазницами.

 

10

 На следующий день Ищекин прочел в «Криминальной газете» о том, что на Московской улице, в доме номер 12, обнаружен труп саратовского изобретателя – Ергина И.П. Медицинская экспертиза судебного доктора Копылова определила, что покойный скончался во сне, от сердечного приступа грудной жабы.

Знаменитый сыщик отбросил газету в сторону и с горечью подумал, что «дело Ергина» – самое неудачное из всех его дел.

Что-то недодумал, не предугадал, не предусмотрел. Может быть, виной – та самая страница с оторванным уголком в дневнике Бахорина. Скорее всего, из-за нее и постигла неудача… А может быть, дело не в ней, а совсем-совсем в другом?..

Возвращаться в Прошлое – не сумасшествие ли это? Какое нам дело до тех, кто жил когда-то до нас? Зачем копаться в их письмах, записках, дневниках? Кому какое дело? Что было, то прошло. Жизнь движется вперед. И каждое утро по-новому встает солнце. И дети растут, как грибы на поляне. Какого же рожна все время оборачиваться?! Прошлое – пусть будет уделом историков. А для нас впереди – горизонт. Двадцатый век только начинается… И дальше неизвестность. И только там – самая большая тайна, которую предстоит еще раскрыть.

 

Занавесим зеркала.

Наша юность умерла.

Вот лежит она в крови

без иллюзий, без любви.

 

Голоси хоть день и ночь –

нечем ей уже помочь.

Ни обнять и ни согреть.

Грохнет траурная медь.

 

Выйдем юность помянуть,

проводить в последний путь.

И в могильный свежий холм

деревянный крест вобьем.

 

А когда придем домой,

сдернем простыни долой, –

то увидим в зеркалах

пустоту в своих глазах.

 

И друзей в холодный дом

на поминки позовем.

Выпьем с горя вкруг стола:

нынче – юность умерла…

 

ОБЩИЙ ПОРТРЕТ

 

1.

Жил в Саратове один модный фотограф. И не какой-нибудь там мастер провинциальных лиц, а настоящий портретист светописи. Посетить его ателье было так же престижно, как попасть на премьеру французской оперы. Весь цвет города, включая самого генерал-губернатора, замирал перед его аппаратом чуть дыша, а потом, едва переведя дух, восторженно носился со своими картонными фотоснимками, тем самым увеличивая количество новых заказчиков. Владельцы остальных салонов, оставшись почти без заработка, были вне себя от зависти и злости и даже грозили расправой. Но все это были пустые разговоры, ибо все знали, что фотограф дружит с городским головой и полицмейстером и часто делает снимки их белогрудых жен и розовощеких детей. Словом, бедным конкурентам оставалось лишь дожидаться, пока не пройдет мода на удачливого фотографа. Но мода на него не проходила.

Звали его Милованов Сергей Алексеевич. Был он молод и хорош собой, боек на слова и энергичен в работе.

Не однажды губернаторская жена предлагала ему стать личным фотографом семьи (подражая самым титулованным особам, включая семью Государя Императора). Однако Милованов всегда тактично отшучивался, говоря, что еще не дорос до истинных высот в этом Искусстве. На самом-то деле он просто не хотел быть птичкой в золотой клетке! Потому всякий раз, держа в руке перед очередным клиентом магниевую лампу, с каким-то озорством восклицал: «Застыньте! И – вылетит птичка!..» – и весело хохотал при этом.

Много он получал приглашений со всех концов волжских губерний: и на венчание, и на похороны, и на ярмарку в Нижнем, а – то и на открытие какого-нибудь самарского заводика. Быстро соберется, сложит аппаратуру – и в путь. Легок был на подъем!

Даже в Европе его хорошо знали. Ни одна фотовыставка не обходилась без работ господина Милованова. И, уж конечно, знаменитая Парижская в 1900 году, куда он привез свои фривольные женские портреты, наделавшие так много шуму во французской столице.

 

2

Однажды осенью 1910 года получил Милованов официальное приглашение из Ревеля. Личный секретарь барона фон Перкманна сообщил, что господину барону исполняется ровно 75 лет, и тот любезно просит господина Милованова посетить его загородный дом на озере Юлемисте, что на окраине Ревеля, и запечатлеть барона с многочисленной родней и гостями. Все издержки, понесенные в пути – дописал секретарь, – господин барон берет на себя, а также готов выплатить вознаграждение, достойное таланта господина фотографа. (Даже крупные ассигнации, полученные из рук губернатора и полицмейстера, были весьма скромным вознаграждением по сравнению с теми деньгами, что предлагал богач Генрих фон Перкманн.)

Вначале Сергей Алексеевич хотел было наотрез отказаться ехать в такую даль, но, немного подумав, принял решение все же посетить Ревель.

Первая причина тому – покойная матушка Сергея Алексеевича Тийна Фердинан­довна. Она была эстонкой. Голос крови и родина ее предков без особого труда заставили его собраться в дорогу. Второй же причиной явился сам секретарь барона. Им оказался его гимназический приятель Вацлав Скраубе – «рыжий Вашек», – с которым они не виделись целых двадцать лет.

Милованов вывесил объявление о закрытии своего заведения в связи с недельным отъездом в Ревель. Этим он вызвал не только радость у конкурентов, но и немалый переполох среди тех дам, которые так и не успели запечатлеть свои лица для вечности. Всех, кого смог, Сергей Алексеевич успокоил, что уезжает всего дней на семь–десять, и шутливо пожелал, чтобы к его приезду дамы выглядели так же свежо и прекрасно.

Он отправил срочную телеграмму Вашеку, чтобы тот встречал его в Ревеле. И, упаковав в коробки аксессуары с фотопластинами и химикатами, ранним утром Милованов покинул Саратов. Через трое суток на нескольких перекладных поездах он достиг намеченной цели.

Однако, сойдя на эстонском вокзале, Сергей Алексеевич обнаружил, что его никто не встречает. Он был немало рассержен на своего гимназического приятеля, даже вспомнил про его невнимательность на уроках – весь класс тогда дразнил маленького Скраубе: «Рыжий Вашек съел букашек!» Милованов был в полной растерянности. Он недоумевал: как столь рассеянный человек мог вести дела и служить на такой ответственной должности.

Так или иначе, Милованов очень расстроился. В городе уже наступил ранний осенний вечер с моросящим дождем. Милованов раскрыл над собой большой черный зонт, не зная, что предпринять дальше: один на пустынном перроне, с тремя тяжелыми баулами, впервые никому не известный и не нужный. Оставалось лишь одно: заночевать в Ревеле, а с утра, наняв экипаж, самому отправиться на озеро Юлемисте. По дороге в гостиницу он попытался расспросить кучера про городские новости, про погоду и про то, как далеко ехать до озера, но тот плохо говорил по-русски.

Разговора не получилось.

Остановившись в небольшой гостинице, недалеко от ратуши, Милованов отужинал в уютном соседнем кафе. Когда были выпиты два бокала вина, то, несмотря на усиливающийся дождь, настроение фотографа улучшилось, и Сергей Алексеевич решил посетить оперный театр. Давали «Дочь Лембиту», и певцы, на удивление, пели очень недурно и слаженно, особенно – Микк-Крулль.

Возвратившись в гостиницу уже поздним вечером, он поинтересовался у метрдотеля, сколько времени придется потратить на дорогу к озеру Ювелисте.

– Вы на похороны барона фон Перкманна? – скорбно спросил тот.

– Я к нему на юбилей! – удивленно воскликнул Милованов.

– Увы! – покачал головой метрдотель. – Я сам был приглашен на праздник к господину барону. Однако позавчера он внезапно скончался. Поэтому юбилей, как ни печально, превратился в поминки. – И протянул ему «Пяэвалехт» – «Ежедневную газету», где на первой странице красовался плохого качества фотопортрет барона в траурной рамке…

– Вот те на! – воскликнул Сергей Алексеевич. – Выходит, мой приезд совершенно бессмысленен…

– А вы кто же, позвольте спросить? – задал ему вопрос гостиничный администратор и с виноватой улыбкой добавил: – Вы так поспешно отправились на прогулку, что я не успел вписать вашу фамилию в гостевую книгу.

– Меня зовут Милованов Сергей Алексеевич. Фотограф, – расстроенно ответил тот.

– Серж! Ну наконец-то! – раздался в гостиничном холле чей-то радостный и очень знакомый голос, который диссонировал с только что услышанной печальной вестью. – Ты-то мне и нужен!

Милованов оглянулся. Какой-то толстяк с пышными усами, придающими его лицу важный вид, устремился к нему, простирая на ходу короткие ручки. Милованов присмотрелся. Ба! Никак Вашек! Вот те на! Годы весьма успешно сделали свое дело: вот что может получиться из низкорослого щуплого гимназиста.

Они обнялись. Фотограф поморщился: напомаженный секретарь барона чрезмерно источал дорогие запахи духов.

– А ты почти не изменился! – удивленно воскликнул Скраубе. – Такой же гусар, каким был на всех вечерах! Помнишь балы?.. А наших мальчишек?.. Я часто со многими с тех пор виделся… Почти все женаты. У многих дети… А сам-то? Впрочем, – он искоса глянул на метрдотеля и, спрятав радостную улыбку под усами, шепнул: – Еще будет время поговорить. Наговоримся вволю!

Метрдотель хотел было послать мальчишек-посыльных в гостиничный номер приезжего фотографа за его вещами, но Милованов запротестовал:

– Нет-нет! Я сам! Еще разобьют что-нибудь!

– Я помогу тебе, – сказал ему Вацлав, и они поднялись на этаж в лифте.

– Такое несчастье, Серж! – посетовал Скраубе. – Грудная жаба. Еще позавчера утром мы составляли с бароном список марочных вин.

– Может, мне не стоит там появляться? – спросил фотограф. – Кто я ему? Друг? Родственник?

– Напротив! – успокоил его секретарь. – Вдова просила обязательно тебя привезти. Насилу разыскал. Это уже третья гостиница.

– Зачем я теперь-то нужен? – поинтересовался фотограф.

– Она хочет, чтобы ты сфотографировал похороны, а также увеличил фотографию для будущего памятника. Его уже заказали.

– Бедная старушка! – сдержанно покачал головой Милованов.

Скраубе хитро усмехнулся:

– Во-первых, не бедная, а во-вторых, не старушка! Ей всего-то за тридцать… Поспешим, Серж! Нас ждет карета. По дороге я расскажу тебе, как попал в этот дом, каким был господин Генрих фон Перкманн и кто такая его… – он на миг запнулся, – его вдова.

Они снесли вниз баулы, и вскоре лошади понеслись к загородному дому возле озера Юлемисте, где лежал важный покойник.

 

3

– Итак, – начал Скраубе, трясясь в карете напротив Милованова, – я обещал тебе кое-что рассказать. О тебе я знаю почти все. Ты – человек в Европе знаменитый. Кстати, не я, а лично господин барон попросил направить тебе приглашение… Ну так вот, выслушай мою историю… Она так же невероятна, как и страшна. И если ты дашь мне, в конце концов, какой-нибудь совет – буду по гроб благодарен… Впрочем, – он нахмурился, – гробов в этой истории и так предостаточно…

Этими странными словами Вацлав Скраубе предуведомил следующий рассказ:

– Лет пятнадцать тому назад, после университета, я стал работать корреспондентом в газете. Начал с бульварной прессы в «Московском листке», потом перешел в «Курьер», после него в «Русское слово» и, наконец, устроился в журнале «Вестник Европы». Ну, это, так сказать, преамбула… Работа в «Вестнике» давала мне возможность много ездить не только по России, но и за границу, и вот однажды в Германии я познакомился с молодым бароном Августом фон Перкманном, сыном покойного. Это был веселый обаятельный человек, наших с тобой лет, занимающийся всем и, стало быть, ничем. Он изрядно поколесил по свету, заимел кучу друзей и дол­гов. Наконец старому барону, надо думать, все это порядком надоело, и он предложил сыну жениться. Фон Перкманн думал, что этим он образумит сына и охладит его пыл растрачивать попусту свою жизнь и довольно большое состояние. Сам барон владел небольшим производством, где изготовляли реквизит и аксессуары для фокусников, и слабо надеялся, что когда-нибудь сможет передать свое дело свободолюбивому сыну.

Вскоре Август внял советам отца и женился на девушке из богатой эстонско-немецкой семьи. Надо тебе сказать, что слабая надежда барона все же оправдалась. И он выстроил молодым роскошный дом на берегу Юлемисте. Август стал заниматься отцовским делом, и постепенно тот начал поручать ему разного рода сделки, а сын, раз от разу, разрешал их с честью.

Когда спустя лет десять мы увиделись с ним во второй раз (тогда я был по журнальным делам в Ревеле), мы вспомнили наши с ним молодые годы, и он предложил мне поработать у него секретарем. Я с радостью согласился, ибо, честно тебе скажу, к тому времени уже чертовски надоело мотаться. Захотелось тихой размеренной жизни, тем более что и я начал подумывать о собственной семье. Заработки в журнале не давали мне уверенности в завтрашнем дне, а на те деньги, что предложил Август, я бы смог уже спустя несколько лет купить неплохой дом. Так вот и очутился на берегу Юлемисте. Занялся корреспонденцией, письмами и бумагами, писал статьи, давал интервью от имени Августа: словом, вел ту часть работы молодого барона, которая была мне хорошо знакома.

Но продолжалось это недолго. Два года тому назад Август погиб: купаясь в озере, у него судорогой свело обе ноги. Молодая жена его – Клара – горевала так, что боялись, как бы она не покончила с собой. Никто не в силах был ее утешить: ни мать, ни отец, ни подруги. Целыми днями она сидела на берегу озера и разговаривала со своим покойным мужем.

Старый барон тоже чуть не потерял разум… Но он был человеком сильным, поэтому, стиснув зубы, взял себя в руки и продолжал трудиться еще больше, забываясь в работе. Однако все это сильно повлияло на его здоровье, и лучшие немецкие врачи посоветовали ему уйти от дел. В противном случае он никогда бы этого не сделал. По его просьбе я стал искать покупателей, и вскоре довольно удачно продал фирму барона. На эти деньги он приобрел небольшой дом на озере вблизи старого кладбища, где лежал его сын, и рядом с домом бывшей невестки.

Как ни странно, но переезд Генриха фон Перкманна вселил некий покой в душу Клары. В то время старому барону было уже за шестьдесят, ей – девятнадцать, и вскоре все заметили (и я в том числе), что отношения бывших свекра и невестки стали при­обре­тать совсем другой характер. Они ежедневно гуляли вдоль берега, поочередно ужинали друг у друга, а по воскресным дням в одной карете ездили в город – на богослужение.

По Ревелю поползли разные слухи, которые, к всеобщему (и моему) удивлению, подтвердились: барон фон Перкманн сделал Кларе предложение. Она его с радостью приняла, и они поженились. Было это десять лет тому назад.

Те, кто не знал барона близко, могли твердить о нем все, что угодно. Но на самом-то деле этот человек был необыкновенным во всех отношениях. Его парадоксальные суждения пугали одних и вызывали восторг у других. С его остроумием, замешанным на желчи, никто не мог сравниться. С ним можно было говорить на любую тему. Он знал множество языков, играл на фортепьяно, неплохо рисовал, даже писал стихи. Его можно было увидеть и в пивной, и среди рыбаков, и в числе приглашенных на день рождения английской королевы!

Покойный Август не обладал и десятой долей его талантов,  поэтому, как я понимаю, бывшая невестка увлеклась им моментально, не замечая разницы в возрасте.

Они игнорировали целый свет. Что им завистники и недоброжелатели! Не все ли равно, что подумают о них бывшие приятели, друзья и подруги?..

В это же время барон увлекся фотографией. С той поры весь дом был полон портретов его любимой жены. Сотни фотоснимков самого высшего качества! Можешь не улыбаться. Да, он не был знаменит в твоих кругах, но только потому, что и сам не стремился к этому. Барон считал, что имя человека может прославиться лишь в одной какой-нибудь области – там, где к делу приложить и душу. Хотя увлечений у барона всегда было множество. И коллекция оружия, и филателия, и нумизматика… Но самым страстным его увлечением в конце жизни конечно же была Клара.

Однако года через полтора отношения их начали медленно охладевать. То ли благодаря закулисным интригам ее бывших подруг, а может быть, из-за родителей (которые, кстати говоря, не приехали на их венчание) или, с окончанием романтического возраста, наступило прозрение в чувствах, но, так или иначе, Клара зажила другой, самостоятельной жизнью. Спустя два года после второго замужества у нее появился свой экипаж, свои слуги.

Клара стала самовольно устраивать домашние вечера, на которые стремились приехать чуть ли не все женихи из Высшего Света. Слухи о молодой красивой вдове-баронессе, которая вышла из своего затворничества замуж за седовласого старика, все еще не утихли, поэтому городская молодежь тут же примчалась на Юлемисте, чтобы своими глазами увидеть эту чудесную странную пленницу.

С той поры для Генриха фон Перкманна наступила горькая пора. Он вдруг понял, что способен безумно ревновать. Жгучая ревность не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Он хотел ослепнуть, чтобы не видеть, как стройные молодые люди окружают его жену, словно рой диких ос; хотел оглохнуть, чтобы не слышать, как жужжат они свои глупые комплименты; хотел сойти с ума, чтобы не понимать, что происходит! А еще проще: взять – и умереть!

Я был словно между двух огней! Часто поутру, измученный бессонницей, барон с покрасневшими веками вызывал меня в свой кабинет и угрюмо расспрашивал о том, что было ночью. Я выкручивался, как мог, ибо видел много такого, что ранее было невозможно представить в этом некогда строгом доме! Но мне не хотелось портить дружеские отношения с Кларой. Да-да! Можешь не насмехаться. Исключительно дружеские!.. Я ведь понимал ее… Что такое неравный брак? Рано или поздно он потерпит фиаско, даже если девушка, соглашаясь на него, искренне боготворит своего супруга. Гораздо честнее брак по расчету. Она ему – страсть, он ей – положение. А так… Рано или поздно наступает прозрение, а за ним – обида, что жизнь проходит рядом, что у подруг – крепкие, молодые и здоровые мужья. А если бог даст еще и ребенка – через несколько лет тот станет расти сиротой, без отца. И в этом будет и ее вина!

Барон тоже все это понимал, но всякий раз, выслушав мои сообщения, становился чернее тучи, ни с кем не разговаривал, не выходил из кабинета по нескольку дней. И тогда по ночам оттуда доносились странные скрипы, шорохи и хриплые голоса, будто принимал он посетителей…

Скраубе перекрестился и перевел дух.

– Вот тут… – продолжил он, – и началось самое ужасное…

– Может, не стоит на ночь? – попробовал отшутиться Милованов, чувствуя, как ему стало не по себе.

– Нет-нет, Серж! – схватил его за руку Скраубе. – Ты должен знать. Тем более, что это касается твоей профессии.

Так вот, спустя несколько месяцев, к всеобщему удивлению обитателей дома, старый барон разрешил жене устраивать балы. Мало того, он совершенно изменился, то есть стал таким, как и был прежде: веселым и остроумным. Он стал участвовать в них, бурно проявлял к гостям свое дружеское расположение, играл с ними в карты, угощал вином. Как мне показалось, это вновь изменило в лучшую сторону отношение к нему Клары. В душе я даже позавидовал его умению приспосабливаться к новым обстоятельствам. Но все-таки что-то настораживало в его отношениях к жене, и особенно к молодым людям.

– Что именно? – спросил Милованов.

– Однажды он предложил всем гостям сфотографироваться с ним на память.

– Что ж тут такого? – удивился Сергей Алексеевич. – Ведь он, как ты утверждаешь, хорошо умел это делать.

– Ты лучше не перебивай, а внимательно слушай! – воскликнул Скраубе. – Как уж он так устроил, не знаю, но дело в том, что сфотографировался барон именно с теми, кто, на его взгляд, казался подозрительным в отношениях с Кларой. Дальше стали происходить странные вещи: в последующие дни этих молодых людей одного за другим находили мертвыми. Кого-то на берегу залива, кого-то в развалинах Пириты, кто-то свалился чуть ли не со шпиля Домского собора, иного раздавила лошадь, а один и вовсе повесился на старинной вывеске.

– Но при чем здесь барон?! – воскликнул Милованов. – Ведь смерть настигала их далеко от его дома.

– Не знаю… – ответил в раздумье Скраубе, – однако по Ревелю тут же поползли слухи, что дом фон Перкманна представляет собою дьявольское гнездо… – Он выглянул в окно кареты. – Мы уже близко. – И продолжил: – Так вот… Постепенно дом опустел. Шумные вечера прекратились. Барон воспрянул духом. Зато Клара слегла. И пока она болела, он все дни и ночи провел у ее постели. Фон Перкманн хотел, чтобы она непременно выздоровела к его юбилею. Однако на следующий же день, то есть позавчера, он вдруг скоропостижно скончался. Как говорят доктора, не выдержало сердце.

– Да, возраст у него был солидный… – рассудил Милованов. Он уже пожалел, что вообще согласился выехать из Саратова. – Странную историю ты мне рассказал, Вашек!..

– Но это еще не все… – Скраубе приблизился к Милованову и сказал вполголоса, словно боялся, что кто-то еще услышит: – Теперь самое странное в этой истории: на всех общих фотографиях его изображение исчезло!..

– Как исчезло?! – передернуло Милованова.

– Напрочь! В центре снимка, на том месте, где позировал барон, – пустота…

Тут они и приехали.

 

4

Загородный дом барона фон Перкманна стоял на высоком скалистом обрыве, нависшем над озером Юлемисте.

Если бы не дождливая погода и не поздний вечер, то Милованов подивился на красоту вида, открывающегося с обрывистого берега. Далеко в туманной дымке, за озерной гладью, за песчаной грядой и сосновым лесом, находился Ревель с крошечными башнями и домами, словно – городок из табакерки.

Все, может, и разглядел бы Милованов в солнечный день, но теперь была ночь. Он с большим трудом различил даже ворота перед имением барона. Кроме того, фотограф находился под впечатлением рассказа Скраубе, и ему было не до романтических пейзажей.

Во всех окнах загородного дома горел свет. Никто не спал.

Карету поджидало трое слуг. Один из них распахнул дверцу, а двое других с большой осторожностью понесли баулы в дом.

– Не волнуйся, Серж, – успокоил его Вацлав. – Они знают, чем заполнен твой багаж.

Едва Милованов поднялся на мраморное крыльцо и вошел в настежь раскрытую резную дверь, как навстречу ему вышла молодая, очень красивая женщина в черном платье. Лицо было холодным и неприступным. Большие карие глаза, прямой нос, пухлые губы.

Скраубе незаметно толкнул Милованова в бок. Тот сразу же понял, кто перед ним, и скорбно опустил голову.

– Выражаю вам свое соболезнование, баронесса, – сказал он ей.

– Благодарю, что смогли приехать, – ответила она. – Я приказала подготовить вам апартаменты и комнату для фоторабот. Располагайтесь, господин Милованов…

Сергей Алексеевич снова поклонился.

– Желаете отужинать? — Он было запротестовал. – Ужин через час в столовой, – предвосхитила отказ баронесса. – Поминальный обед завтра, после похорон. Простите, что не смогу уделить вам должного внимания. Приехало много родственников… Вацлав вам все покажет. Еще раз благодарю за приезд.

Она держала себя спокойно, с достоинством. В глазах – ни единой слезинки.

– Я отведу тебя наверх, – шепнул Скраубе.

Они поднялись по широкой лестнице из мореного дуба. На стене висело множество фотопортретов баронессы — по-настоящему профессиональных снимков. Изображения были вывешены и по всему широкому коридору, с двух сторон, на простенках между дверями комнат. Сам же коридор напоминал помещение в гостинице.

Одна из дверей была предупредительно распахнута настежь. Она приглашала в апартаменты, отведенные Милованову.

Гостевая комната выглядела очень просторной и нарядной, с высокими лепными потолками и тяжелой бронзовой люстрой. Кругом стояла мебель из красного дерева, а на полу лежал круглый бордовый ковер. Баулы все до одного аккуратно поджидали хозяина на паркетном полу прямо у входа.

– Распаковывайся и располагайся, – сказал Вашек. – Ванная комната – направо. Через час я за тобой зайду.

– А это удобно? – засомневался фотограф. – Все-таки ужин для родственников…

– Неудобно не прийти… Все знают, что ты приехал. Еще, чего доброго, сочтут тебя невоспитанным… – Скраубе улыбнулся, коротко кивнул и плотно закрыл за собой дверь.

Милованов остался один в комнате. За окном стучал дождь, тихо свистел ветер. Но в комнате было тепло. Сергей Алексеевич осмотрелся и только сейчас заметил пылающий огнем угловой камин. Языки огня неслышно лизали черные от копоти камни. Он постоял с минуту и стал распаковывать вещи. Прежде всего, осторожно достал объективы, затем треножник и уж потом переносной фотоаппарат. Это была лучшая модель немецкой фирмы. Собрав, свинтив и укрепив всю конструкцию на треноге, Милованов взял белье и полотенце и отправился в душ.

Он не любил долго торчать в ванной, но сейчас с удовольствием простоял дольше положенного. Полноводные струи сбили с него усталость, непонятное настроение и, главное, страх. Он почувствовал его еще в карете, и потом, когда вошел в комнату. Сейчас же настроение улучшилось, кровь быстрее потекла по всему телу. Милованов выключил воду, крепко растерся накрахмаленным полотенцем и спустя минут пять был готов идти хоть к черту на рога.

…Его разбудил легкий стук в дверь. Оказалось, он и не заметил, как заснул.

– Входите! – крикнул Милованов, садясь на мягком диване.

Дверь отворилась, и в комнату вошел… барон.

Кровь, так легко бегущая по телу, внезапно застыла. Сергей Алексеевич почувствовал, что волосы встают на голове дыбом.

– Вы ведь… умерли… – прошептал он, еле живой от страха.

Барон чуть усмехнулся и спокойно ответил:

– Иллюзии… Вся жизнь – это иллюзии… Рад, очень рад, Сергей Алексеевич, что вы отозвались на мое приглашение. Жаль, что мы не познакомились с вами раньше. А больше всего я сожалею о том, что не взял у вас несколько уроков по фотографии. Надеюсь, вы еще проконсультируете меня. Тем более, за хорошую плату…

Барон с достоинством поклонился и вышел из комнаты. Почти сразу раздался новый стук в дверь.

– Открыто! – крикнул Милованов, не узнавая свой голос, и… проснулся.

В комнату заглянул вездесущий Скраубе.

– «Пора, мой друг, пора!» – шутливо сказал он. – Нас ждут за ужином. – Но тут же громко воскликнул: – Что это с тобой?! Да на тебе лица нет!

Милованов сидел на диване и слушал чугунные удары своего сердца.

– Здесь был он… – пробормотал белый, как волжский песок, фотограф.

– Кто? – не понял Скраубе.

– Барон фон Перкманн…

– Тебе просто приснилось, – подбежал к нему Вашек.

– Да нет же, он зашел в комнату!

– Господь с тобой! – перекрестился Скраубе. – Барон сейчас лежит в своем кабинете, в гробу.

– Я лучше уеду, – попросился Милованов. – С меня довольно!

– Как только его сфотографируешь, сразу же отвезу в Ревель, в гостиницу.

– Нет, лучше на вокзал! – вскричал Милованов.

– Но на Петербург отходит только один дневной поезд.

– Значит, буду ждать его всю ночь!

– Ну, хорошо-хорошо, – согласился Скраубе. – Только не капризничай. Делай, как знаешь… Но поработать все же придется! Тем более, что чек на оплату уже у меня. – Он достал его кармана и, словно дразня, повертел им в воздухе.

– Нет, я и денег не возьму! – Милованов даже спрятал руки за спину. – Не хочу!.. – И произнес громким шепотом: – Теперь я совершенно уверен, что это ОН погубил всех.

Часы на камине пробили одиннадцать раз.

– Я тоже так думаю, – неожиданно серьезно ответил Скраубе и пристально взглянул на фотографа. – Жаль только, нет доказательств… Послушай, тебе и вправду нездоровится?

– Уже лучше, – глубоко вздохнул Сергей Алексеевич, пытаясь улыбнуться. – Почти совсем хорошо…

– Тогда поспешим. Баронесса не любит, когда гости опаздывают…

Он взял Милованова под руку, и они вышли из комнаты.

 

5

В столовой зале стоял большой круглый стол, покрытый белой скатертью с черной каймой. За ним находилось десять человек в скорбных одеждах. Завидев вошедших, баронесса, сидящая во главе стола, кивнула им, указав на два свободных места рядом с ней, через угол. Они прошли весь зал, и Милованов почувствовал на себе любопытные взгляды. Наверное, его узнали: как-никак, знаменитость.

Подойдя к столу, фотограф заметил, что все приборы пока лежали нетронутыми: значит, их ждали. Как только они с Вашеком сели на отведенные им места, в зале появились слуги с блюдами. Поставив закуску на сервировочные столики, они принялись разливать вина в бокалы.

Милованов впервые увидел баронессу так близко и вновь отметил про себя ее таинственную красоту. Но госпожа Клара сидела, не поднимая век.

Ужинали, не разговаривая. Слышалось только позвякивание приборов и бокалов. Когда молчание стало невыносимым, Милованов приналег на выпивку.

И тут баронесса впервые подняла голову и обратилась к гостям:

– Господа! Вы, я надеюсь, все узнали нашего гостя. Господин Милованов – лучший фотограф Европы!..

Сергей Алексеевич застыл от неожиданности с бокалом в руке.

– И хоть сегодня не время для развлечений, – продолжила баронесса, – мы все же попросим его рассказать о фотографировании. Тем более, как вы знаете, мой покойный муж и сам пробовал заниматься этим искусством.

Милованов вздрогнул, вспоминая недавнюю встречу с бароном. Но, промокнув губы салфеткой, он сказал:

– Как говорили древние: «Все проходит…» Человек покидает детство и становится взрослым. Навсегда исчезают мгновения самой жизни. И только фотография возвращает нам прошедшие времена. Наши дети и внуки, с удивлением рассматривая пожелтевшие открытки, смогут увидеть своих родителей в пеленках и с игрушками в руках и очень удивятся, что мы были такими же, как и они. Дедушка с окладистой бородой – розовощеким мальчуганом, а седовласая бабушка в чепце – смешливой девочкой. И, открывая семейный альбом, все мы с грустью вспомним наши молодые годы и с чувством умиления увидим себя молодыми и красивыми. А сколько смешных, трогательных снимков, сколько событий, вычеркнутых нашей памятью, хранят давние фотографии! Они возвратят прошлое, напоминая о нас и подтверждая, что все мы когда-то все-таки жили! Это чудо, господа! Чудо нашего времени!

Милованов умолк. И если бы не скорбная минута, обедающие обязательно бы зааплодировали. Баронесса милостиво ему улыбнулась и впервые за вечер пригубила бокал.

– А вот я не согласен с вами, – промолвил старик (как раз с седой окладистой бородой).

Все с любопытством обратили на него свои взгляды.

– Да, господа, не согласен!.. Я не отвергаю тот факт, что фотографирование вещь нужная, и нужная не только для развлечения. Я криминалист, и фотографии для уголовных дел конечно же помогают в работе. Но вот какая штука!.. Долгие годы я изучал потусторонние явления и пришел к выводу, что все изображения, будь то икона, живописный портрет или фотография, обладают одним странным свойством: от них исходит энергия лица, изображенного на портрете.

– Но икона, – заметил Милованов, – влияет на нас самым благотворным образом.

– Согласен! – кивнул криминалист. – Благотворный образ – это… хорошее сравнение! Но хочу заметить: не любой портрет способен влиять благотворно. Было множество случаев, когда люди тяжело заболевали. А причину искали совсем не там. Была у меня подобная история. Расследовал я однажды дело о маньяке-убийце. И вот что выяснилось! На семейных фотографиях его сестра оказалась рядом с ним. Дама долго и часто болела, и никто не знал причины ее хронического недомогания. И я посоветовал: вырезать его изображение со всех фотоснимков и – сжечь. Дама долго сопротивлялась. Ее можно было понять: эти фотографии были единственной памятью о брате, которого позже изобличили в преступлениях и казнили. Но, в конце концов, ее дети настояли на этом, и что бы вы думали? Уже через неделю ее здоровье стало улучшаться!.. Вот почему я противник фотографических портретов. Чем больше ваших изображений разбросано по всему свету – тем более велика опасность для вашей жизни и вашего здоровья. Этим могут воспользоваться ваши недруги, прибегнув к помощи так называемых «черных колдунов», которые, как ни странно, существуют. Вспомним сибирских шаманов. Им достаточно проткнуть изображение или фигурку любого человека ядовитыми иглами и – конец известен!

– У нас – просвещенный век, Афанасий Никодимович! – подал голос один из гостей. – Неужели вы верите в такую, простите, чушь?

– Ваше дело: верить или не верить, – нахмурился криминалист, – однако лично я придерживаюсь своей теории. И если уж захотите иметь свой личный портрет – никогда не выносите его из дому. И не фотографируйтесь с кем ни попадя. Да, господа, фотография это чудо, но чудеса бывают весьма опасны.

– И все же, господа, я приглашаю вас сфотографироваться у гроба с покойным, – вполголоса обратилась ко всем баронесса. – Генрих фон Перкманн был человеком достойным и, как я полагаю, это не представит большой опасности для нашего здоровья. Тем более, что муж мой, как вам всем известно, скончался не от заразной болезни. – (Криминалист тяжело вздохнул.) – Впрочем, я не настаиваю. Кто пожелает. – И она вновь обратилась к Милованову: – Вы готовы, Сергей Алексеевич?..

– Я помогу, – шепнул ему Вашек.

Откланявшись, они первыми вышли из столовой.

 

6

В кабинете барона царил полумрак. Люстры не горели, зато в тяжелых подсвечниках пылало множество свечей. Везде стояли цветы: в корзинах, горшках, вазах – вдоль книжных шкафов и вокруг гроба. Свежесрезанные букеты покрывали тело покойного. Створки окон были приоткрыты, и порывы ночного осеннего ветра беспокойно дергали пламя.

Милованов, затаив дыхание, вошел в кабинет. Пока Вашек со слугами вносили в комнату аппаратуру, фотограф устремил взгляд на покойного. Лицо барона было настолько живо, не только в памяти от недавней встречи, но и на самом деле, что казалось, он просто спит. Высокий крутой лоб почти без морщин обрамляла зачесанная назад седая шевелюра. Тяжелый подбородок с белыми бакенбардами, плотно сомкнутые узкие губы, мясистый нос. Веки прикрывали некогда большие выпуклые глаза.

– Еще успеешь наглядеться, – тихо сказал Вашек, и Милованов вздрогнул.

Он установил аппарат на должную высоту, вставил фотопластину, на минуту скрылся под покрывалом, чтобы уточнить на матовом стекле точку обзора. Затем достал магниевую лампу и сказал Скраубе:

– Я готов.

 

 В кабинет вошли все те, кто сидел за столом. Никто не отказался. Даже после всего того, что было сказано за ужином. Гости выстроились полукругом у гроба покойного, у изголовья встала баронесса.

Несколько раз вспышка магния освещала скорбную группу подле гроба, и всякий раз далекие отсветы молний над озером освещали ночное небо.

– Спасибо, Сергей Алексеевич, – поблагодарила его баронесса.

Он вежливо кивнул в ответ:

– Сегодня же ночью я проявлю эти снимки.

– Это было бы кстати, – подал голос Скраубе, – как раз для завтрашних газет.

После съемки он повел Милованова в фотолабораторию барона, которая была отлично оснащена. В ней стояло все необходимое для изготовления фотографий – большие кюветы, две ванны с водой для промывки отпечатков, полные бутыли с проявителем и фиксажем, красные фонари и пинцеты. Милованов тут же подумал, что вполне мог обойтись без одного из баулов, которые привез из Саратова.

– Тебе помочь? – спросил Скраубе. – Я часто помогал барону.

– Нет-нет! – торопливо ответил фотограф. – Я сам.

– Ах да! – улыбнулся Вашек. – У тебя ведь свои секреты. — И вышел из комнаты.

Милованов надел кожаный передник, что висел на гвозде, снял пиджак, закатал рукава рубашки. Сначала он проявил фотопластины. Изображение, как всегда, получилось сочным и четким.

Затем он наладил увеличитель и принялся за отпечатки. Вскоре в проявочной кювете появились скорбные лица всех присутствующих и незрячее лицо самого покойника. Милованов, ополоснув фотографию в воде, затем перенес ее в кювету с фиксажем и вдруг увидел, как внутри дрожащей жидкости… у барона раскрылись глаза. Милованов не поверил. Он присмотрелся и – застыл от ужаса. Там, в кювете, на фотографии, покойник уже сидел в гробу и, хищно улыбаясь, заговорил:

– Вы – смелый человек, Сергей Алексеевич. А ведь Афанасий Никодимович прав: фотография штука опасная. Я сам это понял вскоре, как начал заниматься ею. Но не жалею о своих экспериментах.

– Так это… вы?..

– Я! – расхохотался из кюветы барон, отчего к поверхности пошли пузыри. – Всю жизнь я был связан с фокусниками и черными магами. Они-то и надоумили меня кое-что предпринять. А что оставалось делать старому ревнивцу? Зато никаких следов, никаких доказательств! Так что и вы, господин Милованов, в полной мере пользуйтесь моим экспериментом!..

Милованов вдруг громко захохотал и перевернул кювету на пол. В огромной луже лежала готовая фотография. Он разорвал ее, а затем стал разбивать все, что попадалось под руку. Фонари, лампы, объективы, бутыли и колбы летели на мраморный пол, разлетаясь на тысячи осколков.

В дверь громко застучали, и раздались встревоженные голоса:

– Что там? Что случилось?

– Сергей Алексеевич, откройте!

– Серж, что с тобой?!

Но Милованов никого не слышал, лишь с неистовством и каким-то наслаждением продолжал крушить лабораторию барона.

Когда дверь взломали, он лежал на полу – сильно порезанный и окровавленный. Приехавший из города доктор перевязал его и отправил в больницу. Только вышел он оттуда не скоро: консилиум врачей признал у Милованова умопомешательство. Больше года ему пришлось пролежать в клинике доктора Крейца, и только лишь потом Вацлав Скраубе лично проводил его в родной Саратов.

 

Вернувшись, Милованов, к удивлению всего города, закрыл свое заведение и больше никогда в жизни не занимался фотопортретами. Устроился он учителем химии в одну из гимназий. Иногда выезжал на природу, снимая одни лишь пейзажи.

Каждый раз, перед тем как спустить затвор, он тихо смеялся, говоря самому себе: «Замрите! Сейчас вылетит птичка!» И бурно радовался, если она действительно вылетала из кустов или слетала с ветки.

«Ишь, сколько выпустил! – умилялся Милованов, глядя, как по знойному небу носятся ласточки и стрижи. – Жаль, улетят к осени!..»

 

«Замрите! И – вылетит птичка!»

из черного фотогнезда!..

Мы с необъяснимой привычкой

ждем чуда, как ждали всегда.

 

К чему нам его появленье?

Зачем вылетать ей на свет?

Цветное ее оперенье

поблекло за давностью лет.

 

А голос – и хриплый, и вздорный.

И крылья не рвутся в полет.

И пленки проявленной зерна

она никогда не склюет.

 

Смешна постаревшая птаха,

к фотографу сев на плечо!

Она, словно Феникс из праха,

начнет свиристеть горячо.

 

Прервав свою странную песню,

в которой лишь отзвук времен,

она моментально исчезнет,

забившись под бархатный фон,

 

чтоб снова, спустя лишь мгновенье,

явиться ко всем без затей,

в поблекшем своем оперенье –

к восторгу отцов и детей!..

 

ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО

1.

Теплым майским днем на вокзал Барыкина сошел с поезда молодой человек, на вид лет девятнадцати. Был он высок и крепок, а в глазах светилось такое изумление, что впору было его назвать великовозрастным детиной. Был он одет в дорожный плащ, под которым виднелись темно-синий сюртук и такого же цвета брюки, заправленные в блестящие сапоги. Под сюртуком белела сорочка с гороховым атласным галстуком. А на голове сидел черный картуз с блестящим околышем. Весь его багаж состоял из деревянного чемодана, для надежности перевязанного крест-накрест крепкой пеньковой веревкой и вдобавок запертого на большой навесной замок.

Приветственные возгласы, радостные крики, объятия, поцелуи, свист паровозного гудка, шипящие клубы пара из-под колес поезда, соленые шутки носильщиков, детский плач – все это заставило детину поставить чемодан на перрон, крепко зажать его между ног и с детским любопытством подивиться этой пестрой вокзальной суете.

Одноглазый татарин-носильщик в белом переднике, то и дело высматривая по сторонам выгодных клиентов, без всякой надежды – так, на всякий случай, спросил молодого человека:

– Доставка не требуется?

Тот очнулся от впечатлений, испуганно ухватился за чемодан и пролепетал:

– Нет-нет, не беспокойтесь, я сам…

Получив отказ, одноглазый татарин насмешливо цокнул языком и опрометью бросился к поезду, где из вагона сходила целая семья с баулами и корзинками.

А молодой человек поднял свой чемодан и с трудом потащил его к выходу в город.

Не успел он выйти на привокзальную площадь, как тут же к нему с шумом подкатила извозчичья коляска.

– Карета подана! – радостно приветствовал его бородатый извозчик, одетый в просторную рубаху и полукафтан. – Куда изволите, господин хороший?

Тот развернул сложенный вчетверо бумажный листок, скомканный в кулаке, и прочел:

– «Царицынская, 22. Дом Соснина».

– Это мы мигом! – без раздумий ответил возница и, соскочив с коляски, пыхтя и отдуваясь, взгромоздил чемодан на задок. – Что там у вас? – удивился он, обтерев покрасневшее лицо подолом рубашки. – Никак, кирпичи…

– Там книги, – ответил молодой человек.

– Так вы студент? – с подозрением оглядел его с головы до ног извозчик.

– Пока еще нет, – скромно улыбнулся голубоглазый детина. – Вот приехал в университет поступать.

– Тепереча все к нам едут, – пожаловался извозчик. – Как университет открыли, тут нашему спокойствию конец пришел. – Он взгля­нул на приезжего и, заметив у того на лице недоумение, объяснил: – Озорничает ваш брат. Шалит. Бывает, что за проезд не заплатит. – И твердо добавил: – Так что извиняйте, но оплата вперед.

Молодой человек немного опешил от таких слов, однако, повернувшись спиной, достал из потайного кармана сюртука деньги и протянул вознице. Тот, не считая, опустил мелочь в карман широких штанов. 

– Да вы садитесь!.. – успокоил он парня. – Это я так, к слову… По вам издалека видно, что вы человек – воспитанный! Не надуете.

Извозчик усадил приезжего в коляску, вскочил на облучок и огрел коня кнутом. Старый мерин лениво повернул голову и уныло поплелся с привокзальной площади.

– Откуда родом, ежли не секрет? – завел разговор возница.

– Из Камышинска, – сухо ответил молодой человек, немного рассерженный за недоверие к себе.

– Да ну?! – обрадовался извозчик, не замечая холодного тона приезжего. – Я там на лесопильном работал… На реке Камышинке… Небось, впервые в Саратове?

– В первый раз, – коротко ответил парень, отвернув голову в сторону и с любопытством разглядывая улицы губернского города.

– Город у нас большой! – похвалился извозчик. – Ясно дело, не Москва, зато Волга рядом. А во-она слева – университет виднеется…

Он говорил без умолку, рассказывая про Саратов и его обычаи, про извозчичьи нравы и стычки с «фараонами». Гость слушал, да не слышал. Скрипели колеса, цокали по мостовой старые стертые копыта, и был молодой человек в мыслях далеко-далеко отсюда…

 

2

Звали его Николай Варакин. И приехал он из небольшого купеческого уездного городка, богатого лесопильными заводами, мельницами да торговлей арбузами.

Стал Камышинск уездным городом в 1797 году, а в 1890-м в семье владельца лесопильни Алексея Самсоновича Варакина родился сынок Николаша. Брал его с собой купец с малых лет то на завод, то на пристань. Все хотел, чтобы тот по купеческому делу пошел. Учил сына всему: как правильно дерево выбрать, сохранив при этом подрост и молодняк, как его спилить да от сучьев зачистить, как на зиму бревна на лесосеке сложить в лесных складах. Как увязать плоты в пучки, а к весне с помощью баржи по Волге сплавить. А уж за какие деньги лес продать, чтобы и себе не в убыток, и покупателю по карману, тут бухгалтерский учет требовался. Все это Николаша на радость отцу прилежно усвоил.

Полюбил он лес пуще жизни.

Все в лесу знал: какой зверь след на снегу оставил да чей птичий голос в ветвях прозвучал. И стрелял Николаша не хуже любого зверобоя. Только не любил охотиться. Жалел птиц да зверей малых. Так, за компанию с отцом в лес поедет, зверя выследит, а пальнет мимо.

Закончил Николай гимназию с «Похвальным листом», и послал его отец в Саратов учиться. На экономический факультет университета. Ибо знал он, что без серьезных знаний – и дело погубить можно, и денег лишиться, и купеческое слово навек потерять.

Был у Алексея Самсоновича в губернском городе друг его детства – Михаил Поликарпович Соснин. Отменный плотник. Вместе на лесопильном заводе начинали. Он у него главным экспертом по лесозаготовкам был. Однако потом женился, переехал в Саратов, сбил плотницкую артель. И стал купец ему часть своего леса продавать. Чуть дешевле, чем остальным, да качеством получше. Как собрался Алексей Варакин сына в дорогу отправлять, написал Соснину письмо, чтобы тот его у себя приютил на время учебы. А за это обещался доставлять часть леса почти что задаром. Соснин ответил положительно, и в тот самый весенний день, с которого начался наш рассказ, ждал он в гости сына своего давнишнего друга.

 

3

А тот уже подъезжал в экипаже к его дому.

Когда Николай очнулся от своих воспоминаний, то увидел, что приехали они на окраину города, состоящую сплошь из деревянных хибарок, налепленных друг на друга, словно скворечники. Мощеные улицы давно кончились, и теперь колеса увязали ободом в мягкой высохшей на солнце глине.

– Где это мы? – спросил извозчика Варакин.

– На Царицынской, – ответил тот, – у Белоглинского оврага. А вот и дом Соснина.

Посмотрел Николай – все точно: цифра 22 на заборе написана. А за ним сад весенний, и новенький дом в два этажа стоит, словно игрушка. На крыше «конек» деревянный. Красота и только!

Извозчик спрыгнул с облучка, снял с задка деревянный чемодан и поставил его на пыльную мостовую – рядом с калиткой.

– Ну, прощавайте, студент! – И подмигнул: – Добавьте на стопочку.

Николай хотел было сказать, что деньги им уже по договоренности вперед оплачены, но смутился перед напором извозчика.

– Нате, возьмите, – протянул ему мелочь.

Извозчик небрежно бросил ее в карман жилетки.

– Успехов вам и здоровьичка!

Затем поспешно вскочил на козлы и со всей силы стеганул кнутом старого мерина. Тот вновь лениво повернул назад голову и отправился неспешным шагом.

Когда коляска исчезла в клубах пыли, Николай постучался в ворота. Со двора залаяла собака. На ее лай из калитки вышла рыжая кухарка в цветастом платке, наброшенном на крепкие плечи.

– Кто будете, батюшка?

– Николай Варакин, – отрекомендовался тот.

– Слава богу! – обрадовалась молодица. – Ждем вас с самого утра, Николай Алексеич! Милости просим в дом. Михал Поликарпыч наказал принять, как родного.

Варакин застыл с чемоданом в руках:

– А где ж он сам?

– На пристани. Лес сгружает. Да вы входите, не стесняйтесь. Комната вам давно приготовлена. На втором этаже. Хоть небольшая, зато теплая, в два окна. Вы умойтесь с дороги,  а я обед подам. – И, чуть смутившись, добавила: – Меня Глашей зовут, Глафирьей, значит.

Николай вошел в просторный двор. У калитки, на длинной цепи, сидел большой мохнатый пес и, подозрительно глядя на появившегося в его владениях гостя, угрожающе рычал.

– Свои, Горбыль! – прикрикнула на него Глафира. Пес тут же замолчал и принялся вилять своим роскошным хвостом, словно опахалом. – Не бойтесь его, Николай Алексеич. Только дайте ему себя обнюхать.

Пес обнюхал сапоги и даже пару раз лизнул его руки.

– Теперь признал! – успокоила гостя кухарка. – Молодец, Горбыль! На место!

Пес послушно отправился в свою будку, с виду похожую на крошечный русский терем. А Николай поднялся на крыльцо.

Гостевая комната оказалась не такой уж маленькой. Пять шагов в длину, три в ширину. А что студенту еще нужно? Диоген, и тот в бочке жил.

Стол с керосиновой лампой. Резной шифоньер из красного дерева. Кровать с нике­ли­ро­ванными шарами. Самодельная дорожка на полу. На окнах шелковые гардины. А над кроватью коврик с русалками да лебедями. Чисто, уютно! Хоть век живи.

Перекрестился Николай на образа и подумал:

«Ну вот и началась моя свободная жизнь!..»

Распахнул гардины, отворил окна в сад. Славный вид открылся! Яблони в цвету, у забора кусты крыжовника да малины. А за чужим забором соседский дом стоит под зеленой крышей, с коньком в виде птицы. А за ним еще дом, а дальше новые крыши! И напомнило ему все это его родной Камышинск.

И так легко на сердце стало. Достал он материнское полотенце, кусок мыла и спустился в сад освежиться. Умыл лицо, шею (черную от паровозной гари), руки до локтей. Совсем хорошо на душе сделалось!..

За обедом расспросила его Глафирья: кто он да откуда, какие способности имеет. Рассказал ей Николай о своей семье и что имеет намерение поступить в университет.

– Поступите! – уверенно заявила она.

Постучал Николай по столу, потьфукал и спросил, откуда ей про то известно.

– Так по глазам же видно и по манерам! – удивилась Глафирья. – И Михал Поликарпыч вас с малых лет знает. Тоже в вас не сомневается.

Николай виду не показал, а про себя еще пуще обрадовался.

– Вы ешьте, ешьте, Николай Алексеич! – говорила кухарка, ставя перед ним все новые и новые блюда. – Совсем в дороге отошшали.

– Я люблю поесть, – успокоил он ее. – Матушка в тарелку не успевает накладывать!

– И у нас не стесняйтесь! Михал Поликарпыч любит, когда хорошо едят! Здоровый человек должен есть много. А то какой же он тогда здоровый?..

– А скажи мне, Глафирья, чей это дом с резной птицей на крыше?

– Воронихи, – понизив голос, ответила кухарка.

– Странное имя! – удивился Николай.

– По-настояшшему – зовут ее Лукией Харитоновной. Только уж больно она с вороною схожа. Волосы черные, нос клювом.

– Соседствуете?

– Что вы! – замахала руками кухарка. – Ни с кем она тут не якшается. Три года назад как у нас объявилась. Раньше в том доме лабазник с семьей жил. Помер, Царствие ему Небесное… Утонул в Волге… Вдова его дом Воронихе продала и в Нижний к сыну уехала… А та сразу скотный двор завела. Да не обычный двор-то: держит в нем только птиц лесных и зверей. Уж не раз городовому жаловались. Зверь он и есть зверь. Вырвется из клетки – беды не оберешься! Зайдет к ней околоточный, пригрозит штрафом. Она и заплатит, сколько потребует. Еще бутылку с собой даст. И снова все по-прежнему.

– Где ж она их берет? – удивился Николай. – Охотится, что ли?..

– Охотится! – громко рассмеялась Глафира. – Да она ружье в руках не удержит!.. Ей ведь за семьдесят! И что странного: раз в неделю погрузит зверье на телегу и на волю выпускает…

– Что ж в этом странного? – удивился Николай. – Сразу видно: женщина добрая.

– «Добрая»! – усмехнулась кухарка. – Странное в том, Николай Алексеич, что из лесу она всегда с пустой телегой возвращается, а пройдет время – и скотный двор опять зверьми полон.

– Откуда ж они появляются?! – изумился Николай.

– А бог их знает! Я за Воронихой давно наблюдаю. – И вполголоса добавила: – У нас про нее говорят, будто она, не к ночи будь сказано, ведьма! – И кухарка перекрестилась. – А дом ее все называют «Воронье Гнездо».

Промолчал на это Николай. Решил про себя, что Глафира, дескать, «малость того». Поблагодарил он ее за обед и поднялся из-за стола:

– Хочу письмо домой написать.

– Ступайте, соколик. Хорошо, что дом свой не забываете, – вздохнула кухарка. – А мне вот, Николай Алексеич, писать на всем свете некому. Был брат, работал в собачьем питомнике, да пропал несколько лет назад.

Поднялся он в свою комнату. Подошел к окну. Видит: за соседним забором Ворониха по двору идет. Корзину с ботвой тянет. Скрылась она в сарае и тут же вышла уже с пустой корзиной.

«А может, все это правда? – подумал Варакин. – Хотя, кухарка женщина словоохотливая, даже излишне впечатлительная. Мало ли что себе навыдумала».

Только подумал, подняла Ворониха голову. Глянула ему прямо в глаза. Да таким суровым взглядом обожгла, что стало Николаю от этого немного не по себе.

«Нет, – подумал Николай, – что-то в этом определенно есть… А ну, стану и я за ней присматривать. Может быть, сообща до чего-то и докумекаемся…».

Сел он за письмо, всю дорогу от Камышинска описал – и сколько ехал, и что ел, и как до места добрался. Успокоил матушку, что устроился нормально, попросил вспоминать его чаще и молиться за сыновние успехи. Передал всем приветы, кого помнил, и в конце размашистую подпись поставил. Заклеил конверт, глянул в окно. А в небе ни тучки. Солнце огнем пышет. Ну и предложил он сам себе:

«А не пойти ли мне прогуляться? Город узнаю, в университет зайду. Опять-таки, письмо отправлю...»

И сам же себе ответил:

«А почему, собственно, нет?» 

Сказано – сделано. Надел картуз, набросил плащ, письмо с бумагами в папку вложил и вышел на крыльцо. Пес Горбыль, звеня тяжелой цепью, сонно вынырнул из своей будки. Увидев нового жильца, тут же лениво повернул обратно досматривать собачий сон.

– Не заблудитесь? – крикнула ему из окна кухни Глафира.

– Да нет, – ответил Варакин. – Чай, не в лес иду. Язык до Киева доведет.

– Так то до Киева, – серьезно сказала кухарка, не понимая шутки, – а у нас тут Саратов! Вы только не гуляйте допоздна, Николай Алеексеич, – предупредила она его. – Михал Поликарпыч рано ложится. И встает ни свет ни заря.

– Я туда и обратно, – успокоил он ее. – А приду – помогу по дому.

Хлопнул калиткой и заспешил по делам. Вскоре очутился он в центре города. Бросил письмо на почте, заглянул в университет. Подал документы. Получил расписку. Выяснил, что первый экзамен через несколько дней. Времени до вечера оставалось много, день хороший – куда спешить? И направился он в Липки – в городской сад, о котором был так много наслышан в своем родном Камышинске.

 

4

Народу в саду прогуливалось немного, в основном няньки с детьми да военные чины с женами. А еще компания студентов, которых так недолюбливал привокзаль­ный извозчик. Купил себе Варакин мороженое да ватрушку с изюмом. Присел на скамью под развесистой липой. Ногу на ногу положил, руки на спинку разбросал – хорошо! И стал он мечтать, как учиться будет да как жить. А может, вскоре с какой-нибудь барышней повстречается.

Была у него в Камышинске одна девица – дочь уездного лекаря. Соседка по улице. Так, ничего себе, не слишком красива, зато уж больно умна. Нравился он ей, а она ему ни капельки. Вот и вся любовь. А в его мечтах летела в облаках девушка красоты необыкновенной! Глаза, словно сливы, губы вишенкой, а волосы русые и шелковистые, как у молодого кукурузного початка! И речи медовые, и взгляд нежный, и голос будто в лесу эхо. Да где ж такую сыщешь?..

Открыл Варакин глаза – и ахнул! По аллее мимо скамьи проплывала его мечта. Ну точь-в-точь о ком думал! Ах, не волшебство ли это?.. Собрался он уж было вскочить с места, да ведь как подойдешь, что скажешь? И тут, на его счастье, потеряла барышня на ходу перчатку. Вскочил Николай со скамьи, поднял ее и крикнул вослед девушке:

– Простите, барышня, не вы ли перчатку потеряли?

Обернулась его мечта, остановилась. Подбежал он к ней и протянул находку:

– Возьмите, сделайте одолжение.

Улыбнулась в ответ барышня, поблагодарила. Снял он с головы картуз.

– Разрешите познакомиться… Николай… – И добавил для солидности: – Алексеевич.

– Лизавета Михайловна… – протянула ему руку девушка.

– Очень приятно… – ответил он, слегка коснувшись ее руки.  И замолчал. О чем говорить дальше – не знает.

– Что же мы стоим? – рассмеялась барышня. – Может, прогуляете меня по саду?

– С радостью! – воскликнул Варакин. – Только в Липках я впервые. Куда вести не знаю.

– Так вы не из нашего города? – удивилась она.

– Из Камышинска. Приехал в университет поступать.

– А где остановились? – заинтересовалась девушка.

– На окраине… Возле Белоглинского оврага.

Удивилась Лизавета еще больше:

– А у кого, позвольте узнать?

– У Соснина… Бригадира плотницкой артели… Да вы его вряд ли знаете…

Рассмеялась она, но ничего не сказала. И пошли они гулять по липовым аллеям. Николай ее мороженым угостил, крюшоном с сельтерской. Слово за слово, вопрос за вопросом – так и познакомились. О своих делах рассказали. Оказалось, ходит Лизавета на курсы телефонисток, а по вечерам берет уроки музыки. Любит читать любовные романы (особенно, Жорж Санд и госпожи Лидии Чарской), а еще петь под гитару. Обещалась она Николаю спеть ему прямо сегодня же вечером.

«Видно, в гости зовет», – подумал он, а сам – верит и не верит в удачу.

Когда же прошло два часа, будто две минуты, спохватилась Лизавета: домой пора!

Вызвался он ее проводить.

– Может, не стоит? – сказала девушка. А в глазах – лукавинки.

– Непременно провожу! – обещался Николай.

– Да как же вы потом дом Соснина найдете? – усмехается Лизавета. – Еще заблудитесь в чужом-то городе.

А он – ни в какую! Провожу – и точка!

Вышли они из сада, идут не спеша, прогуливаются. И видит Николай, что путь к Лизавете ему уже знаком. Что такое! А она прыснет в кулак и молчит, отчего – не ясно. Идут дальше. Уже и на окраину вышли. По Царицынской пошли. Что за чудеса! Вот и дом Соснина виден. Ничего Николай понять не может. Подошли они к дому с деревянным коньком и остановились.

– Спасибо, что провели меня, Николай Алексеевич, – протянула ему руку Лизавета Михайловна. – Здесь вот я и живу.

Батюшки! Да неужто? Вот радость-то нечаянная!

– Выходит, вы дочка Михаила Поликарповича! – воскликнул Николай. – Чего ж раньше молчали?

А та хохочет:

– Хотела вам сюрприз сделать.

Уж это сюрприз! Всем сюрпризам сюрприз!

– Вы постойте минутку, Николай Алексеевич, – сказала вдруг Лизавета. – Сначала я домой войду, а уж после вы поднимайтесь. Пусть пока батюшка не знает, что мы уже с вами познакомились. Не любит он, когда барышни на улице знакомятся.

– Строгий он у вас, – с уважением произнес Николай.

– Строгий! – рассмеялась она. – Только вы это на свой счет не принимайте. Вы ведь, как я узнала, сын его старого друга.

Просунула Лизавета свою тонкую ручку в щель калитки, отбросила крючок и вошла во двор. Подождал он немного и только потом следом вошел. Пес Горбыль обрадованно бросился ему навстречу, звеня позади себя цепью. На ее звон из кухонного окна появилось раскрасневшееся лицо кухарки Глафиры. Она громко зашептала ему на весь двор:

– Ужинает Михал Поликарпыч! О вас все спрашивал…

Сняла с него плащ в передней и раскрыла перед ним дверь в столовую.

– Ну, здравствуй, Николай! – поприветствовал гостя хозяин дома и, не вставая с места, протянул ему свою крепкую широкую ладонь. Поздоровались. – Подсаживайся. Небось, нагулял аппетит на прогулке. – Он прищурил глаза, рассматривая парня. – Весь в отца! Точно двадцати лет не было!

Сел Николай напротив Соснина. Стали вместе ужинать. Однако водки ему Соснин не предлагал. Налил себе половину граненого стакана и выпил за встречу.

Лет ему было немного – сорок с небольшим. Скуластое лицо, загоревшее и моложавое. Каштановая борода. Глаза умные и пытливые. Поговорили о том, о сем. О доме в Камышинске, о планах Николая. Пообещал ему Соснин во всем свою поддержку. Денег рекомендовал у отца не брать, а самому заработать. Да хоть бы в его артели – в свободное от учебы время! О себе рассказал. Что давно вдовствует и один дочь воспитывает.

Тут Лизавета к столу спустилась.

Встал Соснин из-за стола, представил ей гостя:

– Знакомься, дочка: Николай Алексеевич Варакин – сын моего давнишнего друга. Приехал поступать в университет. А жить у нас будет. – И тут же к нему обратился: – Дочь моя – Лизавета Михайловна… Учится на курсах телефонисток.

Поклонился ей Николай. Знаку не подал, что знакомы. И она держалась все чинно да строго. Только иногда за разговором улыбнется таинственно, чтобы отец не заметил, и дальше ужинает. Расспросил Николая Соснин об университете, когда первый экзамен сдает и какой. Готов ли к нему? Дочь несколько раз похвалил за усердие на телеграфных курсах, да за учебу игры на гитаре.

– Может, споете? – попросил ее Николай. – Я страсть как люблю романсы!

Стала она отнекиваться для виду, но тут отец снял со стены гитару и протянул ее Лизавете:

– Нет уж, спой! А то гость может подумать, будто бы хвалю я тебя зря.

– А вы, батюшка, не хвалите, – ответила Лизавета. – Сама про себя все знаю.

– Строга! – с довольной улыбкой промолвил он. – И в кого такая?..

Взяла она гитару, подстроила струны и запела «Девический романс»:

– Девический романс,

наполненный любовью,

лети в заветный час

стрелою к изголовью

и душу оживи

среди природы хмурой!

Лети, стрела любви

насмешника-Амура!

 

Как на ветру свеча –

душа забьется в страсти.

И теплого плеча

коснется робко счастье.

До самого утра,

под перебор гитары –

приснятся юнкера,

студенты и гусары.

 

Девический романс

веков неторопливых,

ты – как последний шанс

несчастных и счастливых.

И бледная княжна,

и смуглая девица –

очнутся ото сна

в ночи перекреститься.

 

Им больше не уснуть

под музыку романса.

И часто дышит грудь,

и ночь уже не властна.

Мелодии плывут

вдаль по сугробам лунным.

То – ангелы поют,

перебирая струны…

 

Зааплодировал Николай от всей души. Попросил ее еще спеть, да тут уж Михаил Спиридонович свое «нет» сказал.

– Пора, – говорит, – на отдых. Мне вставать ни свет ни заря. Лизавете тоже. Еще наслушаешься. – И, чтобы не обидеть гостя, добавил: – Пишет твой отец, что ты хорошо стреляешь?

– Неплохо, – скромно ответил Николай. 

– А хочешь, послезавтра на охоту отправимся? Волков в этом году – уйма! Завтра баржу разгружу и дам себе день роздыху.

Хотел Варакин сказать, что не слишком привечает охоту, однако, чтобы не обидеть хозяина, согласился составить компанию.

– Вот и лады! – обрадовался Соснин. – Ну, не буду тебе мешать заниматься перед экзаменом.

Тут и настенные часы пробили девять раз. Делать нечего. Поблагодарил Николай за гостеприимство, пожелал всем спокойной ночи и в свою комнату отправился.

 

5

Однако спать не хотелось. И читать было лень. Да и какой в этом смысл, если все учебники раз двадцать перечел. Разбуди хоть ночью – все без запинки расскажет. Снял Николай сапоги, сюртук, жилетку, разобрал книги, поставил их на комод и хотел уж было закрыть окно на ночь. Хоть теплый день, а все же не лето. Вдруг слышит – где-то рядом телега заскрипела. Выглянул он в окно и видит: выезжает из своего двора Ворониха. А что везет, не разобрать. Темно снаружи.

Вспомнил он, что хотелось ему самому все проверить: чем это она занимается и откуда лесных зверей берет.

Поспешно надел сюртук, взял сапоги под мышки и на цыпочках спустился с лестницы. Набросил на плечи плащ, отпер входную дверь и уже на крыльце обулся.

Хотел Николай отпереть калитку, да задержался на мгновение. Слышит: скрипит мимо ворот телега. И как только проехала, тотчас же вышел на улицу. Оглянулся он вокруг. Так и есть! Сидит на облучке Ворониха, а позади нее разные клетки. И в каждой: то зверь лесной, то птица.

Ускорил Николай шаг, а телега все быстрее. Поспешил он за ней почти бегом. Еле успел. Ухватился за повозку, подтянулся, запрыгнул и уселся на краю, свесив ноги. Рядом кто-то недовольно зарычал, засопел, хрюкнул, крякнул. Затаился он ни жив ни мертв. Однако Ворониха из-за скрипа колес ничего не услышала. Только хлестнула коня и бросила через плечо хриплым басом:

– Замолчите, вы, отродья человеческие!

Вот выехали из города. Позади – далекий свет газовых фонарей, а впереди, в ночной мгле, – неизвестность. Ехали долго. Полчаса, а может быть, целый час. Вскоре почувствовал Варакин дыхание Черного Леса.

Свернул конь с дороги на лесную тропу и остановился на большой поляне, окруженной высокими деревьями. Спрыгнул Николай в траву, спрятался за кустами и стал наблюдать, что дальше будет.

А дальше слезла Ворониха с телеги, обошла ее со всех сторон, подняла руки к ночному небу и застыла. Теперь в лунном свете Варакин смог ее разглядеть совсем близко.

Это была полная, высокая, статная женщина в черном платье. Лицо у нее было пожилое и все в морщинах, как печеное яблоко. Нос и вправду походил на вороний клюв. Зато умные черные глаза под нависшими бровями смотрели строго и проницательно. Тонкие губы над выдающимся вперед подбородком были плотно сомкнуты. На голове пестрел цветастый платок, завязанный узлом на затылке.

Постояв неподвижно некоторое время, она нахмурила брови и торжественно произнесла басом:

 

– Шорох… Шелест… Шум ветвей…

Шепот колдовских речей…

Заколышется трава.

Упадут в траву слова.

Диким зельем прорастут,

и – заклятьем расцветут.

Дух ночной, Дух Лесной, –

в этот час будь со мной!

 

Лишь только она это произнесла, как закачались верхушки деревьев, поднялся ветер, и на поляне в лунном свете появился древний старик. На голове корона из коряги, одежда из прелых листьев, в руке кривой посох. Заржал в испуге конь, шерсть дыбом встала. Замер от страха Варакин, сердце забилось быстро-быстро. Он даже на миг испугался, что стук этот будет слышен во всем лесу.

– Привезла? – спросил Ворониху Лесной Дух.

– Привезла, мой властелин. – И упала перед ним на колени. – Семь тетеревов, три белки, одну лисицу и двух молодых кабанов.

– Выпусти их, – приказал старик.

Ворониха подбежала к телеге и распахнула клетки.

– Кыш! – прикрикнула она на притихших зверей и птиц. – Кыш отсюда! Летите! Скачите! Жить вам теперь в лесу. И никогда не вернуться в человеческий облик!..

От этих слов лоб Николая покрылся испариной, руки задрожали, а язык онемел.

– Так тому и быть! – промолвил Лесной Дух и трижды стукнул посохом о землю.

Не завизжали от радости звери, не защебетали от счастья птицы. Завыли они, закричали человеческими голосами.

– Кыш отсюда! Кыш! – гнала их Ворониха, и те нехотя повиновались, покинув лесную поляну.

Едва они исчезли, как Лесной Дух протянул вперед руку и промолвил:

– Лети ко мне, любимая!

И на глазах Николая, Ворониха превратилась в ворону и с радостным карканьем села ему на ладонь. Он отбросил посох в кусты, едва не задев студента, и тут же сам превратился в старого ворона. Затем они взлетели на сосновую ветку и, прижавшись крыльями друг к другу, о чем-то каркающе ворковали, словно два черных голубя. Потом сорвались с места и улетели в чащу леса.

Николай не двинулся с места. Птицы не возвращались. Лишь только конь Воронихи изредка перебирал ногами в шуршащих листьях да тихо ржал, поводя головой. Выждав какое-то время, Николай поднялся на ноги и опрометью побежал из лесу, не разбирая дороги.

Он задыхался, спотыкаясь о коряги и корневища, но бежал не останавливаясь. Летящие навстречу ветки царапали ему лицо. Несколько раз он оступался, падая в небольшие овраги, скользил по траве, натыкался на внезапно выросшие перед ним стволы деревьев. Наконец лес поредел, и он увидел далеко впереди огни города. Николай облегченно вздохнул. Бешено стучало сердце, в голове стоял звон, с шу­мом вырывалось из груди дыхание. Огни, мерцавшие перед ним, то двоились, то плы­ли перед глазами. Он выбежал на проезжую дорогу и обессиленно поплелся к городу.

Шел долго. Волшебство огней, словно линия горизонта, звало за собой, ни на шаг не приближаясь. Он сделал усилие, ускорил шаг и все же вскоре подошел к окраине.

Внезапно на перекрестке его остановил скрип колес. Николай обернулся и увидел выезжающую на дорогу повозку.

– Эй! – замахал он руками. – Остановитесь!

Конь остановился. Из последних сил Николай подбежал к повозке. На облучке сидел извозчик, укутанный в чапан.

– Ради Христа! – взмолился Николай. – Довезите до Царицынской!

– К дому Соснина, что ли? – раздался в ответ насмешливый голос.

Николай присмотрелся и, увидев знакомого привокзального извозчика, обрадовался.

– Куда это ночью вас носило, господин студент?

– Гулял… – ответил тот. – Заблудился…

– Садитесь!

Николай запрыгнул в коляску.

– Но! – прикрикнул возница, и они покатили к городу.

Вести неспешный с ним разговор у Николая не было ни сил, ни желания. Он чуть сполз с сиденья, откинул голову на мягкую спинку и притворился спящим. Несколько раз извозчик о чем-то его спросил, но, обернувшись и увидев, что студент задремал, окунулся в свои невеселые мысли.

Так они проехали весь путь молча. А Николай все вспоминал встречу с Лесным Духом.

– Тпру-у! – донесся до него окрик извозчика. – Просыпайтесь, студент!

Коляска остановилась. Николай открыл глаза и увидел рядом дом Соснина. Он расплатился.

– Спокойной ночи, студент! – пожелал ему извозчик. – Меня Игнатьичем кличут. А вас как?

– Николаем… – ответил Варакин.

– Вот и познакомились, – сказал на прощание извозчик. – По моему суждению, вы самый смирный студент на свете! – И, хлестнув ленивого мерина, поехал, оставляя за собой клубы пыли.

Николай, следуя примеру Лизаветы, просунул, правда с трудом, руку в щель калитки и отбросил крючок. Осторожно войдя в сонный двор, он сделал несколько шагов. Из будки загремел цепью и показался сонный пес.

– Свои, Горбыль! – свистящим шепотом предупредил его Николай.

Пес спрятал голову в будку.

Николай на цыпочках взошел на крыльцо и без особой надежды дернул дверь. Она была заперта. Стучать не хотелось. Тогда он спустился вниз, обошел дом со стороны сада и, сняв сапоги, стал карабкаться на второй этаж. С улицы его наверняка приняли бы за ночного вора. Лезть было легко – бревна сруба и резная «деревянная лепнина» помогали ему уверенно и твердо ставить на место ногу. На его счастье, окно в его комнату было открыто, и он, сделав последнее усилие, перевалился через подоконник и соскочил на пол.

Какой-то шорох заставил Николая замереть у окна. Перед ним, в глубине комнаты, в ночной рубашке стояла Лизавета, и он понял, что ошибся окном.

Она не закричала, не позвала на помощь. Все стояла, как привидение, не произнося ни слова.

Он подошел к ней и тихо сказал:

– Не бойтесь, Лизавета Михайловна…

– Я и не боюсь… – прошептала она. Лишь голос ее немного дрожал.

Он сбросил плащ на пол и, не соображая, что делает, обнял  тонкий девичий стан. Ее волосы пахли ландышем. А большие глаза светились в темноте лунным светом.

Больше он ничего не помнил, а когда очнулся – за окном уже всходил бледный рассвет. Они сидели на кровати, и он рассказывал о своем ночном приключении. Лизавета слушала его, широко раскрыв глаза и не задавая вопросов. Ей было страшно и спокойно одновременно. Оттого, что все это произошло с ним, и оттого, что он был рядом.

Часы на первом этаже пробили пять раз.

– Батюшка встал, – тихо сказала она. – Сейчас он будет пить чай, а потом поедет на пристань…

– А когда встаете вы? – спросил ее Николай.

– В семь.

– Тогда у нас еще впереди целых два часа…

В ответ Лизавета только улыбнулась…

 

6

Весь день он проспал.

Ах, что за сон снился ему! Камышинская церковь. Вечерняя служба. Море свечных огней. Белоснежные столбы колонн. Видит: стоит в толпе матушка. Подошел он к ней, тронул за плечо. Обернулась она. А это вовсе и не матушка, а Ворониха. Глядит на него черными зрачками. Бросился Николай из церкви, а церкви-то уже нет! Вместо колонн горящие стволы деревьев. Рушатся, падают прямо на него. Уворачивается он от языков пламени, а стволы рядом ложатся с грохотом и треском. Оглянулся вокруг: не лес, а сплошной бурелом. Пробирается Николай сквозь сучья, а они все выше и выше. А на самом верху стоит Лизавета. Зовет к себе. Вскарабкался он на хворостиную гору, а там уж вместо Лизаветы Ворониха. Взмахнула она руками, обернулась вороной – огромной, словно птица рух из арабских сказок. Подхватила его, понесла над землей. Замерло у Николая сердце. Будто остановилось. А черная птица каркает, хохочет. А под ним штормовой океан. Разжала ворона когти, и полетел он в бурлящие воды…

Вскинулся с криком Николай на постели, вскочил – и проснулся. Сел на кровати. Прийти в себя не может. За окном  темно. Утро ли сейчас? Ночь? Не разобрать.

Слава богу, постучала в двери кухарка.

– Живы, Николай Алексеич?

Открыл он ей дверь.

– Ну и спать вы горазд! Стучала я вам, стучала. И в завтрак, и в обед. А вы – ни гу-гу. Хоть сейчас пожалуйте на ужин.

 Объяснил он ей, что-де всю ночь читал, оттого и немного притомился.

– Да как же можно без еды-то?! – ахала кухарка. – Так, поди, здоровье испортить можно. Вы поешьте, Николай Алексеич, а потом еще раз со всеми вместе.

На удивление, аппетит его взыграл не на шутку. Он поел блины, гречневую кашу, заливную рыбу, мясо, тушенное в горшочке со сметаной. Словом, откушал на славу, к великой радости Глафиры.

Лизаветы еще не было. Оказалось, в тот день она практиковалась на телеграфе. А сам Соснин задерживался на выгрузке леса – видно, работы было невпроворот.

– А у Воронихи снова скотный двор пустой… – как бы между прочим произнесла кухарка, надеясь опять почесать язык на эту тему.

Николай сразу же вспомнил прошлую ночь в Черном Лесу. И свой сон. Но решил ничего ей не рассказывать и от разговора увильнул.

– Пойду-ка я погуляю, – сказал он Глафире.

Та глубоко вздохнула:

– Что ж, прогуляйтесь, Николай Алексеич. Погода в этом году – особенная!..

Он вышел на улицу. Наступал теплый весенний вечер. Стремительно приближалось лето.

Оставленной им телеги у дома Воронихи уже не было. Поравнявшись с ее воротами, он вдруг остолбенел: калитка раскрылась, и перед ним показалась сама крючконосая хозяйка дома.

– Далеко? – спросила она его своим густым басом.

– Прогуляться… – ответил он, изумившись тому, что она с ним заговорила.

– Зовут меня – Лукия Харитоновна, – представилась Ворониха. – Ваша соседка… А как вас кличут?

– Николай Варакин… – пробормотал он.

– А по батюшке?

– По батюшке я Алексеевич… Только можно и не по батюшке, – натужно улыбнулся Николай.

– Ну, не по матушке же вас называть! – усмехнулась Ворониха. – Выходит: Николай Алексеевич. Вот и познакомились! И – кончим на этом церемонию. Сами-то – откуда? 

– Из Камышинска я…

Его добродушная полуулыбка никак не повлияла на ее строгий вид. Она пожевала бесцветными губами, не спуская с него глаз, и  благосклонно кивнула в ответ.

– Может, заглянете ко мне, Николай Алексееич? – спросила Ворониха.

– Зачем? – испугался он.

– Да так просто, на чай. Говорят, вы большой дока по лесной жизни.

Варакин вздрогнул.

– Хотела бы с вами поговорить…

– О чем-с?.. – пробормотал он.

– Тема всегда найдется… – усмехнулась Ворониха.

Варакин молчал, словно проглотил аршин.

– Да не робейте вы так, студент! Не съем!

– Я… покуда еще не студент… – стал объяснять Николай. – Имею намерение поступить в университет.

– Знаю, – кивнула Ворониха и тоном, не допускающим возражений, произнесла: – Заходите же!

Он хотел извиниться и быстро уйти, однако ноги его сами послушно завернули на ее двор.

Она впустила Николая и тут же заперла за ним калитку на крепкий запор.

«Что я делаю? – мелькнуло у него в голове. – Ведь мне сюда нельзя. И очень опасно…»

Но ноги его уже взошли на крыльцо.

 

7

Пышущий жаром самовар ждал гостя на веранде. Ворониха молча поставила на стол глиняный горшочек с медом, банку с земляничным вареньем и плетеную корзинку с сушками.

– Ну, чего сидите, как филин на суку? – сказала она Николаю. – Поколите сахар.

Тот послушно взял щипцы и откусил от белоснежной сахарной головки несколько небольших кусков. Ворониха налила ему чай в высокую синюю чашку, разукрашенную летящими птицами, а себе – в широкое блюдце. Окунула в него кусок сахара и положила в рот, сопровождая чаепитие громкими свистящими звуками.

– Где вы были прошлой ночью? – спросила она Николая.

От этого внезапного вопроса он чуть не поперхнулся. Неужели Ворониха все-таки заметила его в лесу?..

– Спал… – ответил он, опуская глаза.

– Вполне вероятно, что так оно и было, – усмехнулась старуха. – И даже крепко спали. – Она убрала улыбку под крючковатый нос. – Но это было потом.

– Когда «потом»? – лихорадочно спросил Николай. – После чего потом?.. – Он почувствовал, что она вот-вот уличит его в ночной слежке.

– Плохо же у вас с памятью, молодой человек! – Она с укором покачала головой и с шумом потянула чай из блюдца. Затем вошла в дом и вышла на веранду с мятым листком в руке. Положив его перед Варакиным, она, как ни в чем не бывало, продолжила чаепитие.

Николай похолодел. Это была расписка из университета, которую ему выдали за поданные документы. В ней была написана его фамилия и указан адрес, по которому он остановился в городе.

– Так, значит, были?! – спросила она напрямик.

– Б-был… – тихо ответил Варакин.

– И все видели?

– Все…

– Почему же не задаете мне никаких вопросов? – Ворониха подняла левую бровь. – Я бы ответила вам на них. Ответила честно, а не теми небылицами, которые окружают мою персону.

– Было бы любопытно узнать… – промямлил он.

– И познавательно! – добавила Ворониха. Она снова нацедила себе из самовара полное блюдце и спросила: – Вас пригласили завтра на охоту?

– Да!.. – удивился он тому, что она в курсе всех его дел.

– Не удивляйтесь! – произнесла старуха. – Птицы хорошо слышат даже за стенами бревенчатых домов. Так вот, уважаемый Николай Алексеевич, мой вам совет: не езжайте. И соседа моего, господина Соснина, отговорите.

– Почему? – не понял он.

– Потому что вы совершаете убийство, друг мой любезный! Убивать беззащитных птиц и зверей преступление! Человеческая гордыня! Быть сильнее природы может только тот, кто ее создал. Но не вы – слабые и безмозглые люди!

– Но-но! – запротестовал он. – Если уж говорить, что нам положено, то сам Господь сказал: «…владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле…»!

– Властвовать – еще не значит убивать! – сурово ответила Ворониха. – Господь вам сказал: «Я дал вам в пищу всякую траву, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный».

– Но так было во все времена! – воскликнул он. – Человек не мог жить без охоты! Она кормила и одевала его.

– Согласна! Но тогда охота была необходимостью, – заметила Ворониха. – А убивать ради удовольствия – грех! Лисьи шубы, павлиньи перья в модных шляпах, кровавые отбивные в трактирах – разве нельзя без всего этого?!

– Люди привыкли так жить, – упрямо заметил Варакин.

– Придется отвыкать, любезный студент! И мы, духи лесов, уже начали войну с вами!

Смутная догадка мелькнула в его голове, но он все же никак не мог связать ее речи с увиденным прошлой ночью.

– За каждого убитого зверя или птицу, – продолжила она, – вы ответите ценой собственной жизни. Тот, кто подстрелил рябчика,  станет рябчиком, кто убил кабана – в него же и превратится. Вчера я отвезла в лес тринадцать охотников, превращенных мною в животных. Через неделю привезу новых. Они заменят в лесу убитых ими зверей… – Она вдруг взглянула на него не так уж сурово. – Вы мне симпатичны, господин студент, и оттого я хочу предостеречь вас от необдуманных поступков… Наведите справки в полицейском управлении: сколько за это время исчезло из города жителей. Этих «настоящих мужиков», – произнесла она с издевкой, – ищут по всей России, наводят справки. А они давно уже летают и скачут по лесам и полям, довольные своей новой жизнью. И бояться только одного: как бы вы не пристрелили их с уважаемым Михаилом Поликарповичем. Есть, правда, одно обстоятельство, которое может хоть как-то вас успокоить. Убив оборотня, охотник не превратится в зверя. Ибо сам, своею рукой, воздаст убийце по заслугам. Но пусть опасается пристрелить зверя настоящего!

– Как же их распознать?! – воскликнул Николай.

 Ворониха рассмеялась густым хриплым смехом:

– В том-то и дело, что никак! Охота станет для людей «русской рулеткой». Но скоро все узнают об этом, и тогда все задумаются! Стрелять или не стрелять. А вдруг попадешь в настоящего лося?.. Так что вечной войны у нас с вами не будет. И все наконец-то вспомнят, что Бог создал мир для счастливой жизни! – торжественно закончила она. Недопитый чай в чашке давно остыл…

– Как же я все объясню? – промолвил Варакин. – Ведь мне никто не поверит…

– Ваше дело, – вновь жестким тоном сказала Ворониха. – Главное: я вас предупредила.

 

8

Вернулся он во двор Соснина, а там – Михаил Поликарпович на крыльце ружья чистит.

– Не забыл ли ты, друг любезный, что завтра на охоту идем? – спросил он Николая. – Компания собирается шумная. Я тут тебе ружье подобрал. Двустволку.

«Как ему сказать об этом? – подумал Николай. – Ведь ни слову не поверит. Сочтет за сумасшедшего, да еще и выгонит взашей».

– Слышал я, в Черном Лесу беглых арестантов ищут, – наврал он. – Полиция, говорят, весь лес оцепила, никого не пускает.

– Нас пустят, – успокоил его Соснин. – Самому полицмейстеру дом строим. А ежели еще и закону поможем, значит, охота удастся на славу!.. Ты бы сейчас спать пошел. В четыре утра выезжать надо. До Черного Лесу нас на телегах подбросят, а дальше – пешком отправимся.

Делать нечего. Отказался Николай от ужина, ссылаясь на головную боль, поднялся в свою комнату и задумался: как ему поступить. Ведь может так случиться, что отец Лизаветы завтра же в волка превратится. Вот ведь незадача какая!..

А тут сама она в дверь стучится.

– Можно? – спрашивает.

– Входите, Лизавета Михайловна!

Вошла, улыбнулась.

– Целый день, – говорит, – не виделись. Вы где это нынче были?

– Гулял, – уклончиво ответил Николай. Не хотелось ему раньше времени девицу стращать.

– На охоту собираетесь?

– Собираюсь, – вздохнул он.

– Что ж не веселы?

– А чему радоваться? Откровенно говоря, не люблю я зверей убивать.

– Чего ж не отказались?! – удивилась Лизавета. – Батюшка понял бы.

– Поздно отказываться, коль слово дал, – ответил он. – Купеческое слово дорого стоит.

– Экий вы, Николай Алексеевич! – с уважением произнесла она. – Выходит, от своего не отступитесь. А коли в чем не правы окажетесь?

– Прежде чем слово давать – думать надо, – сказал он. – Кабы знал я все, как оно все обернется, – не стал бы себя словом связывать.

– А что случилось? – не поняла она.

– Худо будет. И мне, и вашему батюшке.

И рассказал он ей все слово в слово.

Ахнула Лизавета.

– Не пущу, – говорит, – вас обоих.

– У вашего батюшки слово покрепче моего будет, – ответил ей Николай. – Да и не поверит он мне.

– Это правда, – сказала она. – Не верит он в разные небыли.

Думали они, гадали, как им быть. Так ни до чего и не додумались. Решили положиться на случай да на молитву Божью.

 

9

Поехали мужчины охотиться. Солнце еще не взошло, а они уже из города выехали. На двух беговых дрожках – семь охотников да пять собак.

– Что-то полицейских чинов нигде не видать, – заметил Соснин, подъезжая к Черному Лесу.

– Может, где затаились, – отозвался другой плотник. – Они у нас мастера прятаться.

– А мне сдается, – подал голос с задней повозки третий, – что беглых давно уж поймали.

– Скорее всего, так оно и есть! – согласился с ним Соснин.

Николай промолчал. Все думал: как ему охотников спасти.

«А вдруг все обойдется? Ведь и до этого дня не раз на охоту ходили. – И тут же ужаснулся: – Это ж сколько в лесах нелюдей развелось, если можно их безбоязненно убивать?!.»

Свернули дрожки с проезжей дороги, остановились на прогалине, невдалеке от волчьего логова. Заговорили тут меж собой охотники вполголоса. Достали из повозки ружья, патроны, разбросали у кустов мясную приманку. Флажки куда надо понатыкали. Назначил Соснин трех стрелков: себя, другого плотника и Николая, а остальные загонщики цепью пошли.

Схоронились стрелки в кустах. Даже шептаться перестали. Сидели долго. Ружья наперевес, чтобы в любой миг выстрелить. Лишь голоса загонщиков по лесу доносились да лай собак. То в одной стороне, то в другой. 

Неожиданно сбоку раздался треск кустов, и на поляну вылетел глухарь, тяжело и шумно размахивая над землей черно-бурыми крыльями. Это было так неожиданно, что Соснин не удержался и пальнул в него из ружья. Крупная и благородная птица перевернулась несколько раз в воздухе и камнем упала в траву.

– Что вы наделали! – в отчаянии прошептал Варакин.

– Да уж, дал маху… – виноватым голосом ответил Михаил Поликарпович. – Как бы волков не отпугнуть.

«Да я не об этом! – хотел ему крикнуть Николай. – Не о волках речь-то – о вас!» Но лишь губу закусил.

Крики загонщиков стали шумнее, собачий лай заливистее.

– Кажется, не вспугнули! – обрадовался Соснин и приказал стрелкам: – Взять ружье на мушку!.. – И вместе со вторым артельщиком направил его на дальние заросли кустарника.

Варакин сделал вид, что прицелился, а сам с замиранием сердца ждал, что же сейчас будет.

Огромный волк, похожий на одичавшего дворового пса, прыгнул им навстречу и, оскалив клыки, в отчаянии кинулся на охотников. Одновременно грохнули рядом два выстрела, но это его не остановило. С окровавленной мордой набросился он на Соснина. Николай поднял двустволку и, не раздумывая, выстрелил в зверя в упор. Волк заскулил, захрипел и замер. На поляну с громким лаем выбежали собаки, за ними загонщики.

Все о чем-то радостно кричали Николаю, похлопывали его по плечу. Но он не слышал их возгласов. В голове стоял неясный шум, а глаза застилал туман. Сквозь него Николай увидел подошедшего Соснина. Тот наклонился над ним и с тревожным видом отдал какое-то распоряжение. Его осторожно подняли и куда-то понесли… И перед тем, как потерять сознание, Николай понял, что уже трясется в дрожках, которые мчатся обратно в город…

 

10

Когда он пришел в себя, то лежал уже в своей комнате. Рядом стояла Глафира и тихо причитала:

– Очнулся, соколик!.. А мы уж было подумали: застрелили вас. Крови было, не приведи господь! Оказалось: волчья. Лекарь был. Сказал – ничего страшного. Говорит, нервы слабыми оказались… Это у вас-то, Николай Алексеич! Полежите, сказал, денек-другой – все и пройдет…

Николай молчал. Только слабо улыбался в ответ. Ему было неприятно и стыдно, что вокруг него сделался такой шум. И хоть все улеглось, в сердце осталась смутная тревога.

– Где Михаил Поликарпович? – слабым голосом спросил он.

– В артели, где ему быть? – ответила кухарка.

– А Лизавета?..

– Просидела с вами весь день. На курсы не пошла. Сейчас отдыхает… Да вы не волнуйтесь, Николай Алексеич, – пробовала успокоить его Глафира. – Все хорошо будет. Михал Поликарпыч рассказал, как вы его спасли. Вы полежите спокойно, а я вам еды принесу. Шутка сказать – с ночи не ели!..

 Она вышла, тихо затворив за собой дверь. Николай посмотрел в закрытое окно. В нем уже сгущался вечер.

«Ах, как же неприятно! – еще раз подумал он. – Но, слава богу, все обошлось на этот раз…» – Он попытался встать, чтобы спуститься во двор, но внезапно все завертелось перед его глазами – и вечернее небо, и лепнина на потолке, и коврик с лебедями… К горлу подступила тошнота, в голове опять раздался сильный звон, и сразу же вокруг наступила темнота…

Когда Глафира постучала к Варакину – из-за двери никто не отозвался. Она постучала сильнее и со словами: «Я вам поесть принесла!..» – толкнула дверь ногой.

Постель гостя была пуста. Она очень удивилась, поставила поднос с едой на стол и в недоумении оглядела всю небольшую комнатенку. Никого! – ни под кроватью, ни в шкафу. Окно было заперто на шпингалет. Она раскрыла его и выглянула в сад, думая, что гость спустился по нужде. Однако дверь деревянного домика была распахнута настежь. Да если бы Николай Алексеич и спустился – непременно прошел бы мимо кухни. Кухарка еще немного поохала, покачала головой и поспешила разбудить Лизавету, чтобы рассказать ей об этом.

Лизавета Михайловна тут же все поняла и, вся не своя, помчалась к Воронихе.

Та встретила ее неохотно. На вопрос: сидит ли у нее в клетке молодой волк – сурово посмотрела ей в глаза и ответила, что сидит.

Лизавета бросилась ей в ноги и со слезами на глазах стала умолять вернуть Николая. Она принялась ее уверять, что он никогда не любил охоту, а убил волка лишь затем, что спасти ее отца. Но все было напрасно. Холодным низким голосом старуха попросила немедленно покинуть дом.

– Может быть, я смогу чем-то загладить его вину… – еле слышно сказала девушка. – Я согласна на все. Я… люблю его!

Лизавета не соврала. Ей и вправду с первого взгляда понравился этот уездный увалень. То, что произошло между ними – так скоропалительно, но искренне, – заставило ее сердце впервые поверить тайному чувству. А просидев весь день у его постели, она поняла, что по-настоящему в него влюбилась. 

– Говоришь, согласна на все? – спросила ее Ворониха совсем уже другим тоном.

– На все! – искренне повторила Лизавета. – Ведь вы должны меня понять! Вы и сами… влюблены.

Ворониха в изумлении вскинула свои густые белые брови:

– Так он тебе и про это успел рассказать?!.

Девушка опустила глаза.

– Хочешь на него взглянуть? – через паузу спросила старуха.

– Хочу, – сказала Лизавета.

Ворониха, не говоря ни слова, спустилась с крыльца. Лизавета поспешила следом. Они вошли в темный сарай, и, не успев привыкнуть в полумраку, она услышала глухое ворчание. Ворониха зажгла свечу.

Перед Лизаветой за крепкими железными прутьями сидел огромный волк, похожий на неухоженного пса. Глаза у волка были голубого цвета. Увидев ее, он кинулся на прутья, царапая их длинными когтями, и громко завыл, подняв голову.

– Я спасу тебя, – сказала ему Лизавета. – Пусть даже погибну.

– Пойдем, – взяла ее за руку Ворониха.

Лизавета оглянулась, надеясь увидеть еще кого-нибудь в сарае из лесных существ. Но, кроме волка, здесь никого больше не было. И старого глухаря тоже. Это немного воодушевило ее. Хоть отец остался жив.

Они вышли во двор. В окне своей девичьей Лизавета приметила испуганное лицо Глафиры.

– Ты – храбрая девушка, – промолвила старуха. – Но то, что просишь, не в моей власти. Это может исполнить только Лесной Дух. Если захочет.

– Прошу вас!.. Проводите меня к нему! – со слезами в голосе сказала Лизавета. – Я умолю его!

– Никто из людей не должен его видеть, – угрюмо ответила Ворониха. – Но если это произойдет, рано или поздно пожалеет об этом.

– Ах, мне уже все равно! – тихо произнесла девушка.

Старуха покачала головой, немного помолчала и наконец ответила:

– Ладно, попробую что-либо сделать… Мне и самой был симпатичен этот молодой человек… – И добавила: – Будь готова сегодня ночью. И никому ничего не говори. Иначе он навсегда останется волком. Как пес Горбыль… Все, ступай! Буду ждать около полуночи, у Белоглинского оврага.

 

 11

Не сказав ничего Глафире, Лизавета заперлась в своей комнате.

«Боже! – подумала она, – неужели пес Горбыль, которого мы подобрали на улице, и есть брат Глафиры?!.. Что же сделал он, этот приземистый рыжий человек с бегающи­ми глазами? Забил пса в питомнике? Или увидел Лесного Духа?..» Теперь, когда она уже многое знала, сам факт колдовского превращения не вызывал у нее ни ужаса, ни страха. Это было еще одним доказательством силы и справедливости лесных духов.

Лизавета уставилась немигающим взглядом в настенные часы. До полуночи оставалось совсем немного, но время тянулось мучительно медленно. Тиканье часов стало настоящей пыткой. Как будто таяла весенняя сосулька, стуча каплями о подоконник… Нет, прямо в темечко, доводя до сумасшествия. Кап-кап… Тик-так… Она слышала бесконечные вздохи кухарки по всему дому, слышала, как звенел цепью пес Горбыль, как вернулся с пристани отец. Но он не поднялся к ней. Наверняка Глаша сказала, что Лизавета уже спит. И правильно сделала. Сейчас ей не хотелось говорить ни с кем, даже с самым родным человеком на свете.

Наконец, дождавшись половины двенадцатого, она бесшумно спустилась вниз и, набросив на плечи материнскую шаль, побежала в конец темной улицы. Где-то внизу у оврага раздалось короткое конское ржание. Подбежав к обрыву, Лизавета увидела воронихинскую телегу.

– Быстрее! – крикнула ей Ворониха. – Надо спешить.

Девушка ринулась вниз, чуть не подвернув ногу, и, как только она вскочила в повозку, конь резво поскакал в черное пространство ночи.

«Может быть, и конь ее вовсе не конь, – подумалось ей снова. – Кто же тогда он? Конюх, извозчик, жокей? Или солдат, пальнувший в ездока, а попавший в лошадь?..»

Черный Лес казался ночью еще чернее. Остановился конь у поляны. Сошли они с повозки, и повела ее Ворониха за собой. Тут и луна из-за туч появилась. И – странное дело: осветился лес голубым серебристым светом, превратившись из черного в сказочный. Дойдя до середины поляны, Ворониха дала Лизавете знак, чтобы та остановилась и встала за ее спиной. Подняла Ворониха руки, как два крыла, и громко промолвила в ночной тишине:

 

– Шорох… Шелест… Шум ветвей…

Шепот колдовских речей…

Заколышется трава.

Упадут в траву слова.

Диким зельем прорастут,

и – заклятьем расцветут.

Дух ночной, Дух Лесной! –

в этот час будь со мной!

 

Закачались верхушки деревьев, поднялась у ног молодая трава, с криком взвились в ночное небо разбуженные птицы. И появился на поляне величавый старик с посохом в руке.

– Привезла? – спросил Лесной Дух Ворониху.

– Привезла, мой властелин, – ответила она, но на этот раз не упала перед ним на колени. – Привезла девушку! Дай только слово, что не обратишь ее в тварь лесную.

– Как ты посмела?! – грозно молвил Лесной Дух. – Любой, кто меня увидит, – потеряет свой облик человеческий! Или забыла про это?

– Помню, мой властелин, – твердо промолвила Ворониха. – И все же яви ей милость.

– А не пожалеешь ли сама об этом? – строго произнес он. – Ведь, если она в чем виновна, ты уже никогда не станешь птицей.

– Она не виновна. И просьба ее чиста, – ответила Ворониха. – Прошу тебя помочь ей. Ты мудр и благороден, властелин мой!

Лесной Дух помолчал и затем промолвил:

– Покажи ее мне.

Ворониха сделала шаг в сторону, и Лизавета, ни жива ни мертва, предстала перед ним.

– Гляди мне в очи! – строго сказал он ей.

Она посмотрела ему прямо в глаза и почувствовала, что отрывается от земли и летит над лесом, над землей, над Волгой, хоть и продолжала стоять не шелохнувшись.

Окинул Лесной Дух Лизавету своим царственным взором, прочел ее мысли и сказал:

– Помыслы твои чисты. И просьба благородна. И хоть я поклялся наказать любого, кто поднимет руку на детей моих лесных, я прощаю его, – и трижды стукнул посохом о землю.

И тут же на поляне появился заговоренный волк с голубыми глазами.

– Повернись, обернись, – произнес Дух, – человеком покажись!

Волк закрутился на месте, точно юла, а когда остановился, то вместо него был уже Николай.

Лизавета бросилась к нему, и в этот миг над поляной прогремело два выстрела…

 

12

Глафира видела из окна девичьей, как девушка беседует с Воронихой. Ей стало страшно, особенно после того, как из дому исчез Николай. О чем говорила молодая хозяйка с крючконосой ведьмой, она знала. Особенно странным было то, что Лизавета, вернувшись в дом, пробежала мимо, так ничего и не рассказав. Им всегда было о чем поговорить. Но сейчас девушка молча заперлась у себя на ключ. Доделав домашние дела и громко поохав, Глафира дождалась хозяина.

Однако, отметив его уставший вид и раздраженный тон после тяжелого рабочего дня, говорить об исчезновении гостя кухарка не посмела. На вопрос: где Николай – ответила, что он спит. О дочери же Михаил Поликарпович так и не спросил. Но предчувствие чего-то ужасного ежеминутно наполняло ее душу.

Она долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок и вдруг в сонной тишине дома услышала по лестнице чьи-то шаги. Спала кухарка в крошечной комнатенке при кухне. Одно небольшое окошко выходило во двор, другое в прихожую. Ей одинаково хорошо было видно, кто вошел во двор и кто спустился с лестницы второго этажа. Не зажигая керосиновую лампу, Глафира приникла к окошку, выходящему в прихожую. С изумлением увидала спускающуюся на цыпочках Лизавету. Едва та осторожно закрыла за собой входную дверь, кухарка не вытерпела и побежала будить хозяина. Волнуясь и заикаясь, она сбивчиво рассказала ему обо всем, что произошло. И про Николая, и про встречу Лизаветы с Воронихой, и про Черный Лес, о котором в бреду говорил Варакин.

Соснин, моментально сбросив с себя сон, сорвал со стенки двустволку и, ругая на чем свет стоит бестолковую кухарку, бросился к старухе. Но той нигде не было. Это подтвердило и отсутствие в сарае телеги с лошадью. Тогда он кинулся в свою конюшню и, поспешно оседлав вороного коня, помчался вслед за дочерью. Нелепые и страшные слухи об этом лесе лишь подстегивали его, и бедный конь, так и не отдохнувший за день, мчался сумасшедшим галопом.

В пять минут Соснин доскакал до Черного Леса. Стояла тихая спокойная ночь. Но в самом лесу творилось что-то невообразимое. Он увидел, как верхушки деревьев метут небосвод, как трещат весенние ветки от сильного ветра. Словно Илья-Муромец перед ураганным свистом, Соснин пригнул голову и с трудом добрался до лесной поляны.

Он увидел седобородого страшного старика с посохом, увидел Ворониху и свою дочь, неподвижно стоявшую перед ними. Вот старик ударил посохом о землю, и рядом с ним появился огромный волк. И тут же закрутился волчком. Соснин не поверил своим глазам. На мгновение он даже зажмурился, а когда открыл их, то увидел рядом с Лизаветой Николая. Скорее сердцем, чем разумом, он вдруг почувствовал грозящую обоим опасность, вскинул ружье и, не целясь, дважды выстрелил в страшного старика.

Сраженный незримой пулей, тот упал. И почти одновременно с ним осела на землю смертельно раненная Ворониха. Ветер в лесу усилился, раздался треск сломанных веток. Мощный порыв отбросил Николая в сторону, а Лизавету покатил, как бревнышко, в гущу леса.

Соснин бросился ей на помощь, но вдруг почувствовал, что, оторвавшись от седла, тяжело взлетел над землей. Ружье упало в траву. Он перевернулся в воздухе и кинулся вниз, чтобы его поднять. И тут с изумлением увидел, что вместо рук у него появились черные крылья. Соснин хотел что-то крикнуть, но из горла лишь раздалось картавое карканье ворона.

Ветер сразу же утих. Верхушки деревьев взлетели ввысь, отпущенные ветром. Лишь крики вспугнутых лесных птиц еще долго отзывались эхом…

 

13

Прошло несколько лет. Но исчезновение горожан не прекращалось. Безрезуль­тат­ные поиски полиции (и лично начальника Уголовного отдела – Дмитрия Николаевича Ищекина) ни к чему не привели.

Николай и Лизавета давно поженились. Она окончила телеграфные курсы и теперь работает «телефонной барышней». Он, после успешного окончания университета, служит в одном из банков заместителем управляющего. В Камышинск Николай Алексеевич не вернулся. Их сыну Мише исполнилось ровно два года. А пес Горбыль зимой околел. Глафира сказала, что от старости, так и не узнав правду о своем брате. К ее удивлению, Лизавета настояла, чтобы его похоронили в саду, под вишней.

На эту вишню часто прилетает из лесу старый черный ворон с короной из коряги. Он садится на ветку и, покачиваясь на ней, не сводит глаз с дома под деревянным «коньком».

– Ворон! – кричит Миша родителям. – Он снова вернулся!

И все выбегают в сад, и Миша кормит его сырым мясом и кусочками хлеба, вымоченными в молоке, – на зависть всем соседским мальчишкам.

Да, такого ворона нет ни у кого! У него иссиня-черные перья, большие лапы и стальной клюв. Иногда он стучит им в стекло и просится в дом. Когда его впускают, он облетает все комнаты, будто хочет удостовериться: все ли цело и все ли в порядке. Затем садится на кухне у горящей печи и, закрыв глаза, тихо дремлет.

Что ей снится – этой бывшей когда-то человеком птице? Река? Пристань? Город? А может быть, снилась охота – это жесткое развлечение взрослых мужчин? Скорее всего, охота. Потому что в тот миг ворон пробуждается, взмахивает крыльями и жалобно каркает. И всякий раз Глафира хочет взять его на руки, забыв при этом, что он давно уже не ручная птица.

 

Олени и стрекозы,

дельфины, петухи –

они земле не проза,

они земле стихи.

 

В лесах, на склонах горных

и в заводях речных –

о, сколько их – свободных,

и диких, и ручных!

 

Но этот мир Господень

(хоть зелен и широк) –

для жизни не пригоден,

безжалостен, жесток!

 

За что же обманули

нас всех с Библейских пор?

Когда – сачок и пуля,

стрела или топор –

 

накроют и догонят,

разрубят и пронзят!

Смертельным криком кони,

споткнувшись, захрипят…

 

Почти на каждой фразе

немеет мой язык:

«Букет… в хрустальной вазе…

Соболий… воротник…»

 

ШЕСТИПАЛЫЙ СЕРАФИМ

 

1

А как все хорошо начиналось!

И вздохи, и объятия, и признания под луной. И цветы, сорванные с клумбы в Липках! И прогулки – под руку, вдоль набережной. И завистливые взгляды «перезревших» невест: еще бы! – такого жениха отхватила себе купчиха Свиридова! Повезло ей, ох и повезло!

Она сама про это знала, и каждый раз молила Бога, чтобы счастье ее никогда не кончалось. А то ведь однажды может и поворотить оглобли. Как-никак, ему двадцать, ей тридцать семь. А годков через пятнадцать – у-у-у! – даже страшно подумать!..

Еще Полина Николаевна знала, что Судьба подарила любовь только ей, и, хоть Геннадий Прохорович страстно уверял, стоя на коленях, что и он безумно влюблен, Свиридова не верила в это до конца. Ее богатство – вот ключ к семейному счастью.

Несмотря на свою молодость, Геннадий Чуенков был уже владельцем переплетной мастерской, лучшей в городе.

Детство провел в сиротском приюте Галкина-Враского, что на горах, близ Крестовоздвиженской церкви. Поначалу в яслях, где воспитывались сироты-подкидыши, а с трех лет в самом приюте. Там и научился переплетному делу.

Его учителем был Прохор Гаврилович Чуенков – владелец одной из мастерских в Саратове. Заметив в сироте живой ум, трудолюбие и желание достичь успехов, он сговорился с администрацией (благо сам был в Попечительском Совете) и забрал подростка к себе. Жил Чуенков одиноко, никогда не был женат, детей не имел, словом, усыновив Гену, стал ему и наставником, и отцом с матерью. Все мастера и подмастерья тоже стали обходиться с мальчиком ласково и уважительно, называя его Геннадием Прохоровичем, ибо знали: если что с хозяином – новым непременно будет Геннадий.

Все так и вышло. На Рождество Прохор Гаврилович простудился и в одночасье помер от воспаления легких. Так к девятнадцати годам стал Геннадий владеть переплетной мастерской.

И пошли их дела лучше прежнего. Нанял он новых мастеров, другие, прослышав о хороших заработках, напросились сами, и вскоре слава о мастерской Чуенкова гремела на весь Саратов. О ней знали не только архивариусы, но и профессора университета, а также библиофилы, которые доверяли свои бесценные раритеты золотым рукам чуенковских переплетчиков.

 

Однажды повстречалась ему в жизни женщина. Стройная, голубоглазая. Правда, намного старше.

Встретились они случайно, на набережной. У нее ветром с головы шляпку сдуло, он поднял, вернул. Увидела Полина Николаевна молодого человека, и взыграло ретивое. Муж ее давно умер, детей Бог не дал. А нерастраченная женская ласка так и рванулась навстречу кудрявому парню с голубыми глазами. Словом, разговорились-познакомились. Свиделись и второй раз, и третий. А уже через месяц переехал Геннадий Чуенков в купеческий особняк на Московской улице.

Это событие ни у кого не вызвало ни сплетен, ни пересудов. Век за окном шумел молодой и смелый. Ни тебе почитания старины, ни тебе пересудов соседей. Кому какое дело до забот сердечных? Новые нравы, новые порядки. Тем более, что вскоре любовники обвенчались.

 

 

 

2

Странным было это венчание.

Купец Петлицын, державший венец над головой жениха, внезапно обмяк и грохнулся посреди церкви. Его вывели наружу, а место занял капитан в отставке Адрианов – друг отца невесты. Однако и после этого неприятности не кончились. Проходя вкруг аналоя, Полина Николаевна споткнулась о расстеленную дорожку, а служка, сынок священника Даниила, случайно выронил из рук чашу с вином.

По храму пронесся ропот:

– Не желает Господь сего брака…

Однако же, тайное действо все же свершилось, и гости вместе с новоявленной четой отправились праздновать свадьбу.

В доме купчихи все для того было приготовлено: и яства, и выпивка, и корзины с цветами. Все пили за счастье молодых, и французское шампанское никак не кончалось.

Подруги невесты с завистью глазели на молодого избранника, который с пунцовыми щеками от обильного внимания и выпитого покручивал кончики своих рыжих усов.

– Повезло Полине!.. – шептали они друг дружке. – Ох, как повезло!..

 

Жизнь пошла своим чередом.

Купчиха продолжала заниматься торговлей, а Геннадий своей переплетной мастерской. Дни шли за днями, месяцы за месяцами. Вот и осень журавлем пролетела. Зима заискрилась снегирями. Наконец и весна скворцом пропела.

В июле уже ждали первенца.

Приезжал из Нижнего знаменитый профессор по акушерским делам – все же возраст будущей матери был рискованный. Однако пообещал, что роды пройдут нормально.

Так и случилось. В назначенный срок – 19 июля 1907 года – родился мальчик. Назвали его Серафимом. И не потому, что походил он на чистого ангела, а оттого, что случилось это в день обретения мощей преподобного чудотворца Серафима Саровского. И радоваться бы отцу с матерью! Да только рождение мальчика произвело на близких жуткое впечатление – на нежных ступнях младенца было по шесть пальцев.

Запечалилась Полина Николаевна, а Геннадий Прохорович заплатил повитухе сто рублей, чтобы та молчала.

– Его и крестить-то нельзя! – рыдала купчиха.

Геннадий успокаивал жену, как мог, но сам понимал, что шестипалый ребенок родился со знаком Сатаны.

Несколько дней спустя отец отправился в детскую больницу, что на Соколовой улице, и обратился к молодому хирургу с просьбой втайне прооперировать младенца.

Хирург недавно окончивший институт, откликнулся сразу и заверил, что операция пройдет легко, как если бы отчикнуть коготь у цыпленка.

И верно. В купеческом доме все было проделано быстро и на редкость удачно. Удалив предпоследние, пятые по порядку, пальцы, ножки Серафима обули в гипс на две недели. А уж после родители надеялись безбоязненно крестить младенца.

Со священником Даниилом Геннадий Прохорович обо всем договорился заранее. Тот от души поздравил молодого отца с рождением сына, но пожурил, что родители не спешат с крещением. Чуенков оправдывался нездоровьем жены. И не врал: здоровье Полины после случившегося было действительно слабым.

Через две недели молодой хирург приехал снимать гипс.

Настроение в доме понемногу наладилось, а на веранде всех ждал накрытый праздничный стол. Напевая веселую мелодию, доктор аккуратно разрезал секатором пожелтевшую гипсовую повязку на левой ножке.

– Ну-с! – воскликнул он, словно скульптор, снимающий форму после отливки. – Поглядим!..

Увидев розовую ножку сына, Полина Николаевна вскрикнула и упала без чувств. Геннадий Прохорович тоже ахнул и бросился к жене на помощь. А доктор просто остолбенел: на младенческой ступне, как и две недели назад, торчало ровно шесть пальцев.

– Странно… – бормотал доктор. – Это в корне меняет представление о регенерации…

По теории Реомюра, у высокоразвитых животных, в том числе и у человека, это считалось невозможным.

Полину Николаевну домашние унесли в спальню и стали отпаивать отварами. Открыв глаза, она слабо прошептала:

– Это Божья кара, Гена… Бедный-бедный Симочка!..

Геннадий Прохорович ничего не ответил. Его всего трясло. Он спустился к доктору. Тот снял вторую повязку и теперь уже находился в полной растерянности: на другой ножке младенца было то же самое. И нигде – ни шва, ни следа от хирургического инструмента.

– Как это понимать?.. – дрогнувшим голосом спросил Чуенков.

– Не знаю! – пожал плечами молодой хирург. – Вы же сами видели операцию… – Он был явно возбужден. – Это потрясающий факт, Геннадий Прохорович! Уникальный случай в медицине! Выходит, Реомюр абсолютно не прав! Вот теперь мы с ним поспорим! Об этом следует немедленно сообщить в Медицинское Общество!

– Ни в коем случае! – схватил его за руку Чуенков. – Вы слышите? Никому ни слова!

– Но почему?! – удивился доктор. – Ведь найдя причину, можно излечивать калек!

– Плевать мне на калек! – грубо ответил Чуенков. – Разве вы не понимаете, что шесть пальцев – это знак Сатаны!

– Ах, бросьте, Геннадий Прохорович! – усмехнулся хирург. – Вы забыли, какой на дворе век. Все в руках человека!

– Что ж вы вашими-то руками ничего не сделали? – возразил Чуенков.

– В том-то и загадка Природы! – воскликнул доктор. – А вы, черт знает что, несете! – Но, cмягчив тон, торопливо прибавил: – Давайте попробуем еще разок. Потом я проведу исследования. Если на сей раз ничего подобного не случится, назовем это уникальным случаем. Но если повторится – будет настоящей победой Природы над Богом!.. Соглашайтесь на повторную операцию.

Чуенков до хруста сжал кулаки и прошелся по комнате.

– Хорошо, – обернулся он. – Раз другого выхода нет… – И, достав из бумажника несколько ассигнаций, повторил: – Только пока, заклинаю вас, ни-ко-му об этом!

Доктор неохотно согласился.

Спустя час несчастному ребенку была сделана повторная операция.

От нервного потрясения Полина Николаевна потеряла молоко, и сыну наняли приходящую кормилицу. Внешне он был здоров. Только мало спал да кричал без меры. Две недели показались родителям годами. С замиранием сердца ждали они их окончания.

Купеческой торговлей на это время стал заниматься управляю­щий. Ему же Геннадий Прохорович поручил вести и свои дела.

Душевное состояние купчихи было на пределе. Дни и ночи она проводила в детской и тихо рыдала.

Почти ежедневно заезжал доктор. Он ощупывал гипсовые ступни младенца и тоже с нетерпением ждал дня, когда снимет повязки.

За это время молодые люди сошлись, и всякий раз с его приездом обязательно ужинали вместе. Вскоре они перешли на «ты», что в их возрасте казалось вполне естественным.

Доктора звали Андреем Владимировичем Гаркавиным. Был он высоченного роста, широкоплечим, носил очки и черную бороду – это делало его старше и солиднее. Энергичный, остроумный и прямой в суждениях, он беспрерывно высмеивал старых профессоров за консерватизм, называя их «ленивыми козлами», что жуют сухое сено, когда рядом на зеленом лугу колышется молодая и сочная трава.

Он поведал Чуенкову о своем призвании, сообщил, что пишет статьи о хирургии для толстых журналов, даже печатался в Германии у профессора Макса Шнайдера, и очень сожалел о том, что в годы войны с японцами был еще совсем зеленым студентом, а ведь только война способна по-настоящему развивать хирургию как профессию. Говорил о временах Пирогова и мечтал уехать в Индию или в Афганистан, где до сих пор не прекращались кровавые народные волнения.

– Пойми, я там нужен! – убеждал он Геннадия, будто от того зависела его дальнейшая судьба. – Как хирургу, мне необходим новый материал.

– Неужели здесь не хватает операций?! – удивлялся Чуенков.

– Да разве это раненые? – усмехался Гаркавин, опрокидывая стопку за стопкой. – Так, мелочь. Разобьют в драке головы, а ты вместо ринопластики наложишь шов или забинтуешь. Вот и вся наука!.. Нет, это несерьезно! Мне подавай безногих, безруких, с распоротой брюшиной. Вот на чем надобно учиться!

– Кровожадный ты, брат… – неодобрительно качал головой Чуенков.

– Неужели? – смеялся молодой доктор. – Настоящий хирург – это, прежде всего, опыт! А какого опыта наберешься в наших провинциальных больницах со старыми перечниками? То нельзя, это рискованно. А ведь чем больше сложных операций сегодня – тем больше спасешь людей завтра! Нет, Гена, ты не прав. В мире так много неизведанного!.. Вот твой сын, к примеру. Ну, от какой балды выросли эти чертовы пальцы?!

Чуенков перекрестился.

– Да будет тебе! – поморщился Гаркавин. – Нет его, «рогатого»! Не наличествует! И существование Бога тоже, между прочим, под вопросом! Это я тебе как доктор говорю.

– Нехристь ты, Андрей Владимирович… – хмурился Чуенков, до хруста сжимая кулаки. Он не любил таких разговоров. – Не будем об этом.

– Согласен, – миролюбиво отвечал Гаркавин. Его глаза насмешливо поблескивали за стеклами очков – пытливые и энергичные. – Надеюсь, ты не забыл, что через три дня снимаем гипс?..

Чуенов помнил об этом ежечасно.

В тот день Полина Николаевна отказалась присутствовать при долгожданной процедуре.

Сдерживая волнение, Гаркавин разрезал повязки.

– Слава богу! – воскликнул Геннадий Прохорович и, радостный, бросился сообщить жене счастливую новость.

Хирург же напротив – был расстроен, хоть операция удалась.

«Вот и сделал открытие!..» – досадовал Гаркавин.

Анатомические и химические исследования ампутированных органов тоже не дали никаких новых результатов. Костные и мышечные ткани так и не раскрыли миру эту необъяснимую тайну.

 

3

На другой день отец Даниил крестил Серафима.

Народу собралось много – от подруг купчихи до подмастерьев из переплетной мастерской, знакомых и соседей.

Ребенка распеленали. Священник прочел подобающие молитвы, затем взял младенца на руки, чтобы окунуть его в святую купель. И тут лицо отца Даниила побледнело. Он увидел, что пониже спины у того торчит хвостовой отросток.

– Свят, свят!.. – прошептал священник и, торопливо сунув отцу ребенка, произнес тихим, но твердым голосом: – Покиньте храм, Геннадий Прохорович! И – немедленно!

Полину Николаевну вывели на воздух под руки. Обезумевшая мать без устали повторяла одни и те же слова:

– Сима-Симочка, Сима-Симочка!..

Праздник был омрачен. Торжество отменено. Приглашенные на крещение разъехались по домам, чтобы по всему городу разнести страшную весть про хвостатого ребенка.

Отец Даниил закрыл храм и всю ночь его освящал. А утром отправил саратовскому епископу письмо.

Вечером в купеческом доме появился Гаркавин.

– Какое горе, Андрей! – чуть не плача, встретил его Чуенков.

Тот осмотрел младенца.

Хвостовой отросток был небольшим – с вершок, но, как показалось Чуенкову, с момента крещения до приезда домой – существенно вырос. Внешне он напоминал червяка, покрытого роговицей и волосяным покровом, и, как хвост у поросенка, мотался из стороны в сторону.

– Похоже на атавизм… – в раздумии сказал Гаркавин. – Хотя странно: вчера его еще не было.

– Совсем не было! – повторил убитый горем отец. – Прошу тебя, убери… это немедленно!

– Конечно! – с готовностью согласился доктор. – Только теперь, когда всем уже все известно, позволь мне действовать по своему усмотрению.

Геннадий Прохорович только махнул в воздухе крепко стиснутым кулаком.

Гаркавин увез в больницу и ребенка, и его мать. Поселил обоих в особую палату – с медсестрой, санитаркой и кормилицей. Полина Николаевна уже не противилась любым процедурам, лишь беспрестанно молилась.

Возле младенца по нескольку раз в день собирался консилиум докторов. В конце недели прибыл из Германии профессор Макс Шнайдер. Все удивлялись, цокали языком и глубокомысленно рассуждали о странном явлении в медицине.

Отросток, который, на удивление всех, рос не по дням, а по часам, измеряли дважды в день. Он был уже размером в три вершка, но все продолжал удлиняться.

Андрей Владимирович Гаркавин стал на время самой известной фигурой в городе. О нем писали газеты и говорили и в Саратове, и в Москве. Наконец-то его руки были развязаны, и он почти ежедневно читал лекции в летнем театре: не столько о природе атавизма (который все же не был редкостью), cколько о странном случае регенерации, и демонстрировал всем желающим четыре младенческих пальца в банке с формалином.

 

4

Геннадий Прохорович в эти дни почти не выходил на улицу. Он забросил дела в мастерской и крепко запил. Лишь изредка к ночи, небритый, с покрасневшими от бессонницы глазами, тайком ездил в больницу, сторонясь поджидавших его там репортеров. Казалось, он даже постарел лет на двадцать и выглядел старше жены. На лице появились морщины, виски поседели.

В один из таких дней к нему заглянул отец Даниил.

Чуенков встретил его в мрачном настроении.

– Чего изволите, батюшка? – спросил Чуенков.

– Хочу помочь облегчить душу, сын мой! – ответил священник.

– Сам облегчаю, как могу, – сказал Чуенков.

Священник присел к столу и, окинув взглядом кучу пустых бутылок, неодобрительно и скорбно произнес:

– Негоже так, Геннадий Прохорович! Сие занятие до добра не доведет… А ведь Господь все может. И тяжкий грех простить тоже…

– Вы на что намекаете? – удивился Геннадий.

– На то, милейший, что несчастье с сыном – дело рук грехов ваших. Так сказать, расплата за прошлое.

– За что же?! – воскликнул Чуенков. – До сего дня – не пил, не бранился, жену не бил, друзей не предавал.

– Так-то оно так… – ответил священник. – Да, видно, искать причину надобно в деяниях ранних…

– А я и пацаном мало грешил, – возразил Чуенков. – Сколько себя помню, все работал и работал. Как в Библии сказано: «В поте лица зарабатывал хлеб свой». Все старался сделать как лучше. Уважал старших. Недаром ведь покойный Прохор Гаврилович мне завещал свою мастерскую!

– Про вас все знаю, – кивнул отец Даниил. – А ведь есть еще и другая сторона дела… Точнее, половина… – И осторожно произнес: – Полина Николавна…

– Что Полина Николавна?! – петухом взвился Чуенков. – Вы, батюшка, Полину не трожьте! Святая женщина! Богобоязненная и добрая. Да вы и сами про то знаете. Каждый день в церкви. Все посты соблюдает. Деньги, вот, на ремонт храма пожертвовала! В чем ее то грехи?! В делах ни разу не схитрила. Первого мужа не отравила – сам помер. Второму – рогов, прости господи, не наставила. Так за что вы ее так?!.. – Он налил полную рюмку и залпом выпил.

– Вы успокойтесь, Геннадий Прохорович, – с чувством произнес священник. – Вот вам мой совет: разузнайте о прошлом вашей супруги… Только ей про то не говорите…

– Может, вам что известно?.. – настороженно глянул Чуенков на отца Даниила. – Скажите.

– Ни о чем не ведаю, вот вам крест! – И священник перекрестился.

– Выходит, вы предлагаете мне следить за родной женой?! – гневно сузил глаза Чуенков и, поднявшись во весь рост, оперся руками о стол. – Ну-ка, батюшка, выкатывайтесь отсюда! – И замахнулся на него бутылкой.

Отец Даниил молча поднялся и неспешно направился к выходу.

Уже у двери он обернулся и повторил:

– Поворошите, Геннадий Прохорович. Вдруг что найдется… «И Бог воззовет прошедшее…»

Дверь хлопнула.

Чуенков так и остался стоять, упершись руками о стол. Он видел в окно, как священник – старенький, согбенный, невысокого росточка, вышел со двора, крестясь на ходу.

 

5

«Что искать в прошлом? – думал Чуенков, уставившись в окно. – Наверняка отец Даниил что-то от меня скрывает… Только что?..»

Он поднялся в комнату жены, открыл ящик комода. Достал семейный альбом Полины Николаевны.

Все фотографии были наклеены на картон с золотым тиснением внизу: «Салон С. А. Милованова». Он уже их видел, когда в первый раз пришел в гости к Полине. Правда, тогда разглядывал рассеянно, не придавая значения ее рассказам. Что ему было до чужих людей в картузах и мундирах, в вечерних платьях и капотах? Кто они ему – эти безусые кадеты, бородатые купцы?

Теперь же он перелистывал толстые альбомные страницы, внимательно вглядываясь в незнакомые лица. Но среди всех узнавал лишь одну Полину. Вот она, – еще девочка – кроткая, лучезарная, среди детей-сверстников в новогоднем костюме. Вот в кругу родных. Родители люди небогатые. Отец отставной майор, мать просто милая пожилая женщина. Жаль, не был с ними знаком. Вот Полина уже постарше, с подругами и друзьями. Тяжелая коса на плече. Прямо девица на выданье! А вот и жених – покойный купец Свиридов. Богатый, известный, властный купец! Снимок наверняка сделан во время совместной прогулки. Видимо, шли мимо, заглянули к Милованову – и запечатлелись на века… Выражение ее лица робкое и растерянное, его – самодовольное и строгое. Все же на тридцать лет старше. А на этом фото снова Полина с двумя женщинами. Ту, что слева, узнал сразу: ее мать Ирина Кузьминична. А кто же справа?..

Чуенков внимательно присмотрелся.

Лицо на удивление знакомое! Где он его видел?.. Может быть, в городе или среди заказчиков… Нет, не вспомнить!

Он уже было собрался перелистнуть страницу альбома, как внезапно узнал эту женщину. Батюшки! «Мама Варя»! – нянька из сиротского приюта!

В те годы, когда он ее видел, она была точь-в-точь такой же – круглолицей, с заплетенной косой вокруг головы. Ах ты ж боже мой! Она, как есть она! Добрая Варвара Тихоновна!

Он вспомнил, как нянька всегда подсовывала ему втихомолку разные сладости. И еще пела колыбельные. Она любила всех детей в яслях, но его, как ему тогда казалось, больше других. За это он и прозвал ее «мамой Варей».

Когда маленького Гену перевели из яслей в приютскую школу, они стали встречаться все реже, а вскоре и вовсе потерялись.

«Выходит, Полина ее знала!.. – поразился Чуенков, и лоб его покрылся испариной. Он вдруг почувствовал, что приник к какой-то тайне. – Надобно все разузнать у жены… – И тут же спохватился, вспомнил слова отца Даниила. – Нет, это глупо!.. Если что и хочу выяснить, то спросить об этом надобно у самой Варвары…»

И тут же немедля отправился в приют, чтобы взять адрес пропавшей когда-то из виду няньки.

Там его встретили как всегда тепло и просто (после смерти Прохора Гавриловича Геннадий занял его место в Попечительском Совете).

Однако на вопрос о Варваре Тихоновне никто толком ответить не смог. Одни говорили, что она уехала в Нижний к брату, другие – будто давно умерла, а третьи, служившие в приюте недавно, и вовсе про такую не слыхивали.

Помог управляющий делами. Заглянул в давние записи и все же нашел нужный адрес. Однако предупредил, что не ручается, там ли она проживает или где в другом месте.

А жила когда-то Варвара Тихоновна Гусева в Покровской слободе, на левом берегу Волги. Это большое село хоть и принадлежало Самарской губернии, однако исстари считалось предместьем Саратова из-за беспрерывных и оживленных сношений.

 

6

Дом Гусевой Чуенков нашел легко. Это была большая просторная изба с высоким цветочным палисадом.

Геннадий толкнул едва державшуюся на ржавых петлях калитку и очутился во дворе. Молодая женщина укачивала на крыльце годовалого ребенка. Тот капризничал и громко хныкал. Завидев незнакомца, женщина выпрямилась и, заслоняя от солнца ладонью глаза, вопросительно на него глянула.

Чуенков издали поклонился и прошел к крыльцу.

– Простите, сударыня, здесь живет Варвара Тихоновна?

Женщина удивилась:

– Она… давно умерла.

– Как умерла?! – воскликнул Геннадий. – Когда?

– Да уж лет пятнадцать! А вы, собственно, кто?

– Чуенков. Геннадий Прохорович… А кто вы, позвольте узнать?

– Ее дочь – Марфа.

– Послушайте, Марфа! – внезапно воспрянул духом Чуенков. – Может быть, вы поможете мне узнать что-либо об одной женщине?.. – И достал фотографию, захваченную из альбома купчихи.

Марфа взяла ее, поднесла к лицу и удивленно вскрикнула:

– Ведь это моя матушка! Такое же фото есть и в нашем альбоме, – и с тревогой спросила: – Откуда оно у вас?

– Видите ли… Я из уголовной полиции, – соврал он. – Расследуем одно давнее дело.

Марфа охнула.

– Не пугайтесь, сударыня, – успокоил ее Чуенков. – Вашей матушке уже нито не грозит. Я про другую женщину спрашиваю… – И ткнул пальцем в Полину. – Про эту…

– Лицо знакомое… – растерялась Марфа и, на миг задумавшись, громко вскрикнула: – Ой, батюшки, вспомнила! Купчиха Свиридова! Она и есть!

– Так вы ее знали? – обрадовался Чуенков.

– Еще девчонкой.

– Ну и память у вас! – похвалил ее Чуенков.

– Память тут ни при чем, – пожала плечами женщина. – А запомнила оттого, что случай с ней приключился неприятный… – Она не договорила.

– Что за случай? – стал выпытывать Геннадий Прохорович.

Женщина нерешительно посмотрела ему в глаза.

– Нехороший случай, ваше благородие… – уклончиво ответила она и стала энергично укачивать уже спящего ребенка.

– Расскажите, пожалуйста, – настойчиво потребовал Геннадий. – Это очень важно для следствия. – И достал из кармана ассигнацию.

Женщина покраснела, глядя на деньги, тихо произнесла:

– Гадкое то дело, грешное, господин следователь…

Чуенков вновь вспомнил слова отца Даниила. Он почти силой вложил ассигнацию ей в руку и решительно произнес:

– Прошу вас, сударыня! Расскажите что знаете.

Марфа обмякла и, сунув деньги за пазуху, сказала:

– Я тогда ребенком была… А Свиридова к нам часто захаживала.

– Зачем?

– Крестницей она моей матушке приходилась… Совета просила часто, мне гостинцы несла. Конфеты, мандарины… И все плакала.

– А плакала-то зачем? – не понял Чуенков.

– Она тогда замуж за купца собиралась.

– Может, идти не хотела? – догадался он.

– Еще как хотела! – воскликнула Марфа. – Аникий Романович хоть и в возрасте был, а мужчина – хоть куда! Веселый, богатый!.. Мы с матушкой на их свадьбе гуляли. В ресторане на пристани. Ох и весело было!

– Чего же она тогда плакала? – вернул Чуенков Марфу к началу рассказа.

Та молчала: видимо, решая – то ли все рассказать, то ли вернуть назад деньги. Наконец собралась духом:

– Ребеночка она ждала… – тихо призналась Марфа.

– Ребеночка?! – воскликнул Чуенков. – От кого?

– Не знаю. – Ее лицо покрыла виноватая улыбка. – Мала я еще тогда была. Помню только, что Полина Николавна просила матушку избавить ее от приплода… Чтобы купец не дознался… А та ни в какую! Крестная, говорит, я тебе. Грех это!.. Запрутся обе наверху, а я подслушивала… Любопытно было про тайны взрослых узнать.

– И что дальше?.. – нахмурился Чуенков.

– А то, господин следователь: уговорила ее матушка рожать… Увезла к нашей бабке в село. А купцу сказали, что уехала-де по важным делам. Через полгода родила…

– А потом?

– Отвезла матушка невинное дитя в сиротские ясли, где нянькой работала. Соврала, будто нашла его у ворот приюта… А Полина Николавна замуж вышла… И никогда больше не вспоминала о ребеночке… Жили они с Аникием Романычем хорошо, богато… Только вот деток никогда не было… За границу ездила лечиться. Может, и помогло, не знаю… Я ее с тех пор больше не видела. Где она, что с ней?.. А может, наказал ее Господь за тот грех.

И Марфа сильней прижала к груди спящего ребенка.

– А кого она родила? – спросил Чуенков побледневшими губами.

– Мальчика. Хорошенького такого! Пред тем как матушка его в приют унесла, просила назвать Геннадием… Куда же вы?!

Но Чуенков бежал уже со всех ног со двора, ибо все понял и был на грани безумства.

 

7

Когда поздним вечером он примчался к больнице, громом ударила страшная весть: скончалась Полина Николаевна. Но еще ужаснее было сообщение об исчезнувшем Серафиме. Потрясенные доктора рассказали ему обо всем, что здесь днем приключилось…

В тот день Гаркавин должен был оперировать младенца. Хвост уже достаточно вырос и напоминал извивающуюся змею.

В присутствии студентов-практикантов доктор приступил к операции. Но только он коснулся отростка лезвием ланцета, младенец Серафим, которого, как казалось, крепко усыпили эфиром, внезапно раскрыл глаза и расхохотался густым мужским басом. Его ступни тут же превратились в копытца, на голове появились небольшие рожки, а все тело покрылось козлиной шерстью. В один миг на лопатках выросли черные крылья, и уже не ребенок, а сам Нечистый взлетел под потолок, вихрем закружил по комнате и, разбив окно, со свистом вылетел наружу.

Студенты в ужасе разбежались, а доктор впервые почувствовал себя плохо.

В тот же день, едва придя в себя, он покинул больницу и навсегда уехал из города. Позже его видели на Кавказе, затем кто-то встречал доктора в Коканде. А спустя несколько лет дошли слухи, что Андрей Владимирович Гаркавин – блестящий русский хирург – погиб в Афганистане, оперируя повстанцев…

 

Однако вернемся в Саратов.

От случившегося, сердце Полины Николаевны не выдержало и она скончалась с раскрытыми от ужаса глазами. Последними ее словами были: «Гена! Геночка! Сыночка мой!..»

Геннадий Прохорович, к удивлению всех, весть о сыне воспринял весьма сдержанно. Но, едва узнав о смерти Полины, с криком бросился к ней в палату и рухнул на колени.

– Прости, матушка… – шептал Чуенков. – Прости, Матерь Божья!.. – стонал он. – Покарай меня, Господи, за мой тяжкий грех!

Он смотрел на покойную и все удивлялся: как это он раньше не замечал, что они с ней так похожи.

«Ах, Боже, Боже! – пылал огнем его воспаленный разум. – Прости, что нарушил Седьмую заповедь!»

Чуенков целовал руки Полины Николаевны и не знал: кем же он, в самом деле, приходится ей.

Безумство охватило его. Он рыдал и хохотал, шептал и голосил на весь мир, никого уже не видя и не признавая вокруг, – обманутый и оставленный один на целом свете.

Ему хотели помочь, совали какие-то лекарства, но он буйствовал и все крушил вокруг. В палату уже спешили санитары, чтобы связать, скрутить, увезти в дом умалишенных. Чуенков вырвался и побежал.

Он вернулся домой, достал револьвер покойного тестя-майора и выстрелил себе в висок.

Последней вспышкой было над ним явление – то ли Божьей Матери, то ли его матушки… Женское лицо струилось, мерцало, туманилось, улыбаясь своей извечно печальной улыбкой, то ли успокаивая навеки, то ли скорбя о его грешной душе…

 

8

На третий день разыгравшейся в городе трагедии отец Даниил, поборов в себе сомнения, все же отпел покойных.

На поминках было много народу. Впрочем, как и цветов и сплетен…

На строгий запрос саратовского епископа отец Даниил ответил кратко: «Не ведали, что творят…» Но все же вскоре он был переведен на пять лет в сельскую церковь дальнего уезда. Больше в Крестовоздвиженском храме он уже не появился.

Вот и вся история, господа!

А ведь как хорошо начиналась!..

 

День уходит на покой,

солнце спать ложится.

Пусть тебе, мой дорогой,

маменька приснится.

 

Светят звездочки сквозь тьму

напролет всю ночку.

Не отдам я никому

моего сыночка.

 

Ни медведю, ни орлу,

ни лисе, ни волку.

Месяц выглянул сквозь мглу

из небесной щелки.

 

Дверь запру я на замок,

окна занавешу.

Не пущу к нам на порог

колдунов да леших.

 

Ну а если те войдут,

завопят, застонут –

пусть меня они возьмут,

а дитя не тронут.

 

Как проснется утром сын –

все поймет, поплачет…

И останется один

на земле мой мальчик…

 

ГОРБУН

1

Известного в городе немого горбуна все звали дядей Сашей. На первый взгляд, издали… дяде Саше можно было дать лет двадцать, подойдя поближе – прибавить еще десяток-другой и только хорошенько присмотревшись, понять, что дяде Саше уже далеко за пятьдесят. Пронзительно синими, будто двумя живыми каплями, упавшими с неба, были глаза на его сморщенном, как печеная картофелина, лице… Ни усов, ни бороды… И выглядело оно ни мужским, ни женским… Весь он был покрыт царапинами и расчесами и постоянно раздирал их до крови.

В жару или в мороз ходил дядя Саша в одном и том же рванье, которое и одеждой-то назвать было нельзя. Подбитый ватой черный пиджачишко под мятым плащом, за ненадобностью подаренный ему извозчиком Игнатьичем. Под ним – грязная, не понять изначального цвета, сорочка без пуговиц, штаны с драными пузырями на коленях. Башмаки стоптанные, один и вовсе без каблука. На голове меховая шапка с вылезшим мехом, из-под которой серой бахромой висят немытые и нечесаные патлы.

– Съедять тебя вши, – говорил ему мойщик Петрищев из барыкинских бань, не раз совершенно бесплатно предлагая дяде Саше как следует помыться.

В ответ тот лишь вертел головой, что-то мычал в ответ и улыбался своей извечно стеснительной улыбкой.

Откуда он взялся – было для всех загадкой: то ли пришел из заволжских степей, то ли приплыл в трюме парохода. Был он очень худ и постоянно хотел есть.

– Дядя Саша! – кричали ему из дворов и лавок. – Беги-ка сюда! Хлебца дадим!

Он смело подходил к зовущим, никого и ничего не боясь, порой даже не зная, кто его приветил. Кормил горбуна весь город – рыбаки, торговцы на рынках, воры, извозчики, дворники. Даже околоточный, и тот обходился с ним ласково. Вытащит из кармана баранку, сунет в руки и важно, с чувством исполненного долга, пойдет дальше.

Бродячие кошки и собаки тоже хорошо знали дядю Сашу и относились к нему вполне дружелюбно: когда он покушался на их добычу – обглоданную кость или рыбий хребет, – легко уступали и ретировались, лишь рыкнув или зашипев для порядка.

Его полного имени не знал никто. Дядя Саша и все. А священник Троицкого собора, отец Никодим, при в встрече с горбуном, где тот ежедневно просил милостыню у ворот, звал его «убогим».

Часто бывал убогий на кладбище. Что его туда тянуло, бог ведает, только видели его всегда у одной и той же могилы. На скромном камне было написано, что здесь похоронена Александра Михайловна Парышева – тридцати лет от роду.

Кем она приходилась дяде Саше: сестрой ли, дальней родственницей – оставалось еще одной загадкой.

Летом хорошо – тепло, вольготно. Потом нагрянут осенние дожди, за ними ударят первые морозы… Мыши зимуют в норках, крысы на лабазах, воробьи под стрехой. У каждого свое место на земле. А куда деваться убогому? Никто не позовет, не согреет…

Но вот наступает весна, и все только дивятся:

– Гляди-ка! Не замерз наш горбун-то!.. Выжил…

 

2

Конец сентября выдался холодным. Часто моросил мелкий дождь, и свистел по улицам – от угла до угла – бродяга-ветер. Таким вот дождливым вечером, когда горбун спешил по Губернаторской улице в трактир (половой Федька обещался угостить объедками), откуда ни возьмись налетела на него из-за угла коляска, запряженная двойкой вороных коней, отшвырнула дядю Сашу. Убогий ударился головой об афишную тумбу. В глазах вспыхнула яркая молния, и сразу же наступила тьма.

– Тпру-у-у! – Извозчик с трудом остановил на ходу лошадей.

Игнатьич сразу же узнал дядю Сашу. Громко ругаясь, он тяжело спрыгнул на землю, запахнул длиннополый овчинный тулуп и подошел к опрокинутому навзничь горбуну.

– Ну, что с ним? – раздался из экипажа простуженный голос.

Игнатьич снял рукавицу и опасливо перевернул потерпевшего на бок. Тот застонал.

– Жив! – крикнул с облегчением Игнатьич. – Коли б не шапка – разбился бы насмерть!.. – И добавил: – Не знаю, барин… Оставить его – непременно замерзнет… Можно бы в трактир снести, а лучше всего в аптеку Гольца. Тута недалече. Ежели бы вы изволили обождать, я бы на себе… В пять минут управлюсь!..

Из коляски на мокрую мостовую энергично сошел некий важный господин. В соболиной шапке и в волчьей шубе с лисьим воротником (хоть до зимы было еще далеко) выглядел он очень богато. Золотое пенсне на длинном носу. Сразу на нескольких тонких пальцах – тяжелые кольца с изумрудами и бриллиантами. В руке – массивная трость с резным набалдашником в виде змеиной головы.

Подойдя к горбуну, важный господин наклонился над ним, пристально глянул ему в лицо, вдруг воскликнул довольным тоном:

– Нашел! – и тут же приказал кучеру: – Неси-ка его, братец, в коляску!

– Зачем он вам?! – удивился Игнатьич.

– Ты что, оглох?! – резко произнес важный господин. – Сказал, неси, не раздумывай!

Игнатьич поднял потерпевшего на руки и легко перенес убогого в экипаж.

– Куда вы с ним? Намучаетесь! – не переставал он удивляться. – Это ж дядя Саша – городской убогий!

– Не твоя забота, – ответил важный господин с простуженным горлом. – Лучше укрой его чем-нибудь!

– Слушаюсь, барин! – недовольно пробурчал извозчик и набросил на горбуна конскую попону.

Господин в коляске откинулся на подушки и устало прикрыл глаза. Кони поскакали дальше.

Наконец остановились у пристани. Несмотря на поздний час, здесь собралось немало горожан и экипажей: ждали последний пароход из Нижнего. Кучера сгуртовались у одной из телег и о чем-то громко между собой спорили. Завидев очередную повозку, повернули головы.

– Никак, Игнатьич… – произнес кто-то из пожилых.

– Эй, братцы! – крикнул тот им. – Пособите маленько!

– Ты гляди, – толкнул молодой извозчик пожилого. – Ведь это же дядя Саша!

Они помогли вытащить из коляски еще не пришедшего в себя горбуна.

– Дядя Саша и есть, – согласился второй и вполголоса добавил: – Только, сдается, помер он…

На лице горбуна была видна застывшая струйка крови.

– Зачем его сюда привезли? – обеспокоенно спросил молодой у Игнатьича.

– А шут его знает! – пожал тот плечами. – Только жив он, братцы. Сильно ушибся, а так жив.

– Небось, сбил убогого-то! Куда ж ему еще больше стукаться?! – раздались возмущенные голоса.

– Каюсь! – признался Игнатьич. – Выскочили мы на полном скаку, а тут из-за угла он! Как остановишься?..

– И куда теперь? – спросил молодой.

– А шут его знает! – повторил Игнатьич и бросил взгляд на важного господина с тростью, который уже подходил к ним.

– Братцы! – закричал остальным кучерам молодой извозчик. – Дядю Сашу увозят! Насильственно!

Извозчики, в большинстве своем крепкие мужики, подбежали к коляске Игнатьича и обступили незнакомца.

– Это куда ж вы его, барин? – строго спросил один.

– Не суйся, дурак, не в свои дела! – спокойно ответил тот.

– Вы, господин хороший, вначале своего кучера наймите, а уж потом его и браните! – насупил брови защитник дяди Саши и с силой сжал в кулаке рукоять кнута. – Тоже мне, козла отпущения нашли!..

Незнакомец поднял свою трость, и кучер вдруг обернулся старым лохматым козлом, на глазах у всех заскакал, зацокал копытами по деревянному настилу пристани.

– Так-то оно лучше будет… – пробормотал себе под нос важный господин.

Извозчики кинулись врассыпную по своим экипажам – подальше от греха. Один Игнатьич остался. Лишь часто-часто крестился.

Важный господин, посверкивая золотой оправой очков, обвел черным взглядом пристань и, как только увидел бегущего к нему со всех ног моряка в чине боцмана, загудел себе под нос марш из «Аиды». Подбежав, тот вытянулся перед незнакомцем корабельной сосной. Громко доложил:

– Во время вашего отсутствия на корабле полный порядок!

Затем увидел лежащего у экипажа горбуна.

– Новенький?..

– Позаботься о нем, Гаврила, – хозяйским тоном приказал господин с тростью.

Боцман, не задавая лишних вопросов, тут же рявкнул:

– Ваша светлость, не извольте беспокоиться! Все будет исполнено.

Незнакомец достал из портмоне крупную ассигнацию и небрежно протянул ее Игнатьичу.

– Помоги, братец, Гавриле, – бросил он через лисий воротник и, больше не оборачиваясь, направился к стоящему у дальнего причала старинному бригу с прямыми черными парусами на обеих мачтах.

На темном борту были начертаны красным по-латыни всего три буквы:

W.A.T.

Извозчик с боцманом без труда подняли беспомощного дядю Сашу, вместе понесли его вслед за важным господином. Взойдя на сходни, Игнатьич очутился на небольшом, богато отделанном корабле.

Палуба была покрыта красным деревом, поручни и лесенки сплошь из червонной меди, иллюминаторы окантованы настоящим золотом, а паруса из плотного шелка. Пройдя через ряд дверей орехового дерева, они очутились в небольшой каюте – чистой и на удивление скромной.

Положив горбуна на узкий диван, извозчик поинтересовался у Гаврилы именем хозяина.

Старый моряк искоса глянул на него и вполголоса, со значением произнес:

– Вольдемар Августович Тимм! Барон Амстердамского Ордена!

– На что ж ему наш убогий сдался? – не унимался Игнатьич.

– Барон филантроп! Заботится о сирых и несчастных, – со странной улыбкой ответил боцман. – Таких бродяг, как ваш, у него целый остров.

– Целый остров?! – поразился Игнатьич. – И что они там делают?

– Как что? – усмехнулся боцман. – Живут! А он их кормит да холит. Вот, ездим по всему свету и собираем бедолаг. Вчера двоих из дома умалишенных забрали. Самых безнадежных…

– Гляди-ка! – удивился извозчик. – А я-то думал: барон всех в козлов превращает…

Боцман рассмеялся:

– Это он так!.. Чтоб не объяснять: расспросами замучат. А господин Тимм этого не любит. Он человек тихий, скромный и серьезный…

– Когда вы отплываете? – спросил Игнатьич на всякий случай.

– Как ветер поднимется, – сказал боцман и подтолкнул извозчика в спину. – Ну, ступай, ступай! У тебя свои дела, у нас свои.

Игнатьич спустился по сходням и очутился на пристани. Там его уже поджидала перепуганная извозчичья братия.

– Ну, что там? – спросили его.

Игнатьич все рассказал, а в конце от себя добавил:

– Выходит, барон Божье дело творит! Убогих оберегает.

– Ну да! – воскликнул молодой кучер. – А здоровых в козлов превращает!

– А ведь верно! – снова заволновались извозчики.

– Глядите! – воскликнул вдруг кто-то из них. – Да вот же он, Фрол-то! – И показал рукой на стоящую невдалеке знакомую фигуру с кнутом.

Тут все изумленно закричали:

– Точно он! Вот фокус-то! Эй, Фрол! Иди к нам!

Едва держась на ногах, тот подошел к товарищам. Его стали ощупывать, словно козла на базаре.

– Деньги-то хоть тебе заплатил? – Он обернулся к Игнатьичу.

– А то! – Довольный извозчик кивнул и достал из кармана тулупа заработанную ассигнацию.

Вокруг него сразу же грянул буйный смех. Игнатьич с недоумением посмотрел на извозчиков, перевел непонимающий взгляд на купюру и был порядком ошарашен: вместо ассигнации он держал в руке поздравительную открытку с видом горы Брокен.

– Обманул… – прошептал Игнатьич. – Всех обманул!

С реки подул резкий ветер, еще сильнее припустил холодный дождь. Корабль барона, еще минуту назад пришвартованный к дубовому дебаркадеру, каким-то необъяснимым образом пропал с глаз.

– Шулер он, мошенник, а никакой не барон, вот что я вам скажу! – продолжал возмущаться молодой кучер. – Зачем ему наш дядя Саша?!.. Нужно сей же момент сообщить обо всем полиции. Кто со мной к городовому?

Но тут раздался громкий пароходный гудок: к пристани причаливал пароход из Нижнего. Кучера заторопились к своим коляскам, телегам, экипажам… Жизнь городского извоза завертелась в привычном круговороте.

 

3

Горбун очнулся от яркой вспышки, пронзившей его сознание, и сразу же вспомнил свой сон, который многократно повторялся, словно нескончаемая мелодия дьявольской шарманки, как бесконечное вращение на чертовом колесе…

В этом сне он безуспешно пытался спастись от несущихся за ним молний, сворачивал в сторону, прятался за стволами деревьев, перепрыгивал через овраги. Но огненные стрелы одна за другой преследовали его без устали, пытаясь вонзиться и мгновенно испепелить. И всякий раз, когда силы были на исходе, ноги уже не слушались, а сердце замирало от неизбежного. Последняя, самая быстрая стрела непременно настигала его, и он, бездыханный, валился наземь. Горбун знал, что это вовсе не сон, а воспоминание что он когда-то пережил.

Так было и в эту ночь. Горбун проснулся с сильно бьющимся от погони сердцем, открыл глаза и – ничего не понял.

Он лежал в небольшой комнате, впервые за многие годы в кровати, на чистом белье, матрасе и подушке. Рядом на столике горел электрический фонарь. Вначале горбун подумал, что все это тоже сон, только другой, в котором весь мир качается, словно маятник: вверх-вниз, вверх-вниз… И лишь заметив иллюминатор, он наконец-то сообразил, что находится в корабельной каюте.

Дядя Саша узнал этот корабль. В шуме черных парусов он явственно слышал знакомый простуженный голос и скрипучий смех его владельца. Этот господин сулил ему одни беды и несчастья. Горбун знал, кто этот господин. Когда-то дядя Саша уже бежал от него. И вот теперь опять попался, как мальчишка!

Пленник вскочил на ноги, держась за привинченные к стенам скобы, с трудом открыл дверь на палубу.

Его тут же сбил с ног мощный поток ветра. Дядя Саша понял, что корабль парит над рекой. С каждой минутой он взмывал все выше, оставляя далеко внизу тающие огни ночного города. Дядя Саша пожалел, что не может летать. Деваться было некуда. Он кинулся к борту, перелез через поручень и, перекрестившись, прыгнул в воздушную пропасть. Приспособив полы плаща, словно крылья, он на удивление легко и плавно опустился в воды Волги, из последних сил поплыл к еле заметному в темноте берегу. Плавать он умел и утонуть не боялся.

В темных небесах, среди мчавшихся над рекой разорванных туч, был виден черный силуэт летящего брига. На сердце стало радостно и покойно: он опять сумел удрать от этого страшного господина с тростью в руке, чье имя ему было так ненавистно.

До берега оставалось совсем немного, но силы стали покидать его. Ноги свела судорога. Горбун вновь закинул голову к небу и стал молиться, прося помощи у Бога. Однако небеса молчали. Дядя Саша сделал последнюю отчаянную попытку спастись, забился в воде, словно пойманная в сеть горбуша.

Уже теряя сознание, понимая, что через мгновение навсегда уйдет на дно, он почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его беспомощное тело в лодку.

 

4

Когда он открыл глаза, то увидал перед собой в солнечном луче… ангела.

«Где я? – подумал дядя Саша. – В Раю? Неужели…»

У ангела были карие глаза и темные густые волосы, волнами спадающие до плеч. Ангел сидел перед ним на табурете и, глядя на горбуна, молча улыбался. Наконец, увидев, что тот полностью пришел в себя, промолвил певучим голосом:

– Слава богу, вы очнулись!..

Дядя Саша замычал, пытаясь что-то ответить, и наконец-то осознал, что перед ним вовсе не ангел, а юное женское существо, лет семнадцати. Оно показалось ему знакомым.

– Вы дядя Саша! Мы с отцом слышали про вас, – сказала девушка. – А меня зовут Алена. Сегодня ночью я даже испугалась, так вы были плохи… Но сейчас утро, и я вижу, что вы выглядите молодцом!.. – Она вновь тепло улыбнулась.

Горбун сделал попытку улыбнуться в ответ, но тут же с беспокойством посмотрел в окно.

– Вам что-то угрожает?.. – с тревогой спросила она. – Вы что-нибудь натворили?..

Он кивнул. Потом покачал головой.

– Тогда успокойтесь! Никто не узнает, что вы здесь. На нашем хуторе вас не найдут. Берег тут безлюден. Мы живем далеко от города. Отец будет к вечеру. Он рыбак. А матушки у нас нет… Она погибла… семь лет назад…

Дядя Саша облизнул сухие губы.

– Ой, да вы хотите пить! – вскочила с места Алена и протянула ему со стола полную чашку холодного чая. – И, наверное, голодны!

Он благодарно сомкнул на мгновение глаза, дав ей этим понять, что действительно проголодался. После завтрака дядя Саша уснул и проснулся только вечером…

Хозяин уже вернулся в дом, наполнив горницу запахом реки и свежей рыбы. Он подошел к постели горбуна и, глядя на него с живым интересом, энергично пожал слабую руку:

– Давайте знакомиться. Меня зовут Никита Аксенович. Ну, а про вас мне почти все известно… – И, присев рядом на табурет, рассказал, что город полон слухов о необъяснимых проделках факира или колдуна. Горожане этому верят и не верят. – Белиберда полная! – закончил свой рассказ рыбак и твердо добавил: – Поживите пока у нас.

Так горбун остался в их доме. Его попарили в баньке, приодели в старый, но целый зипун. Взять что-нибудь еще дядя Саша упрямо отказывался. Тогда Алена, не спраши­вая разрешения, залатала убогому рваные штаны и пришила к рубашке все до одной пуговицы. Он помогал по хозяйству, колол дрова, разделывал и солил рыбу. Работы хватало. Никита Аксенович спешил: надо было успеть до заморозков, наступление холодов в этом году обещало быть ранним. Волга могла вот-вот покрыться льдом…

Иногда дяде Саше казалось, что он уже знает и Николая Аксеновича, и его дочь Алену. Но где, когда они могли познакомиться – не помнил.

Однажды воскресным утром дядя Саша куда-то засобирался. Он снова надел свой плащ, а потом знаками постарался объяснить удивленным хозяевам, что спешит на городское кладбище.

Алена обрадовалась:

– Поедемте вместе! Сегодня день смерти моей матушки.

Никита Аксенович поддержал дочь:

– Обычно мы в этот день обязательно навещаем могилу покойной, царствие ей небесное! Да сами знаете, улов в этом году необычайно богатый, дел – по горло! Живым – живое… – Он вздохнул. – Алена давно просится, да я не соглашался. Не след отпускать ее одну. Но коли с вами – разговор другой! Езжайте! А я как буду в городе — поклонюсь супруге.

Дядя Саша ответил, по обыкновению, извечно стеснительной улыбкой.

Никита Аксенович запряг коня Корсара в столбовые дрожки с откидным верхом и лаковыми крыльями.

– Не задерживайтесь!.. – крикнул он на прощание дочке и квартиранту, а сам отправился коптить рыбу.

Дрожки выехали со двора.

Яркое солнце, впервые за много дней, осветило унылую осеннюю природу – мокрый песок, голые деревья, пожухлую траву. Было ветрено и прохладно. Последние стаи птиц перед отлетом кружились над пустой, отцветшей землей с отчаянными криками.

Алена не раз хотела заговорить с дядей Сашей, но тот, сидя на облучке, ни разу не обернулся. Он управлял Корсаром, совсем не замечая ее присутствия, словно ехал один по пустой дороге. Девушка сбоку заглянула в лицо немого и с удивлением увидела, что губы его шевелятся, словно он говорит сам с собой.

Алена притихла было, взгрустнула… Но вскоре рассмеялась: прилипшая к оглоблям и колесам рыбья чешуя ярко сверкала на солнце, превращая дрожки в серебряную сказочную карету.

 

5

До города было не близко, а в такое бездорожье – и вовсе далеко. Колеса то и дело застревали в грязи, и Корсар с трудом вытягивал из нее повозку.

На кладбище приехали к полудню. Вместе прошли в ворота, вместе направились по одной и той же аллее. А когда разом остановились у знакомой могилы, Алена пораженно взглянула на горбуна. Дядя Саша вдруг встал на колени и, сняв с себя драную шапку, преклонил голову перед прахом ее матери.

– Вы… знали мою матушку?! – удивленно спросила она.

Он кивнул и, вдруг с изумлением что-то осознав, со слезами на глазах стал целовать руки девушки.

– Что вы, дядя Саша, не надо!.. – растерялась Алена, пряча их за спину. – Ответьте мне, бога ради, когда вы ее видели?

Немой горбун так и не смог объяснить, почему он посетил могилу, в которой лежала ее мать Александра Михайловна Парышева. Он так и стоял на коленях, надрывно мыча, качаясь из стороны в сторону…

В этот миг поднялся сильный порывистый ветер… Алчно закаркали кладбищенские вороны. Полуденное солнце скрылось за черной тучей. А в небе появился старинный парусник, на борту которого горели три огненные буквы:

W.A.T.

Парусник опустился среди могил, как хищная птица, что избрала свою жертву. На борту летучего корабля стоял Вольдемар Августович Тимм с кривой усмешкой на губах.

– Я знал, что сегодня ты будешь здесь, – зловеще сказал барон. – Собирайся, «хранитель»! На этот раз тебе не скрыться от меня. Ты беззащитен, ведь Господь от тебя отказался!

Горбун поднялся с колен и побледневшими губами безуспешно пытался что-то произнести. Барон расхохотался:

– Не стоит тратить слов, которых ты лишен.

Он дал знак боцману. Тот скинул на землю сходни и, сбежав по ним, приблизился к дяде Саше.

– Пойдем, – с тихой угрозой приказал Гаврила.

Горбун замотал головой, не глядя на него.

– Иди же! – с гневом прорычал тот.

Горбун не сдвинулся с места.

Барон перевел взгляд на девушку, застывшую в ужасе.

– Хватай ее! Тогда он перестанет упрямиться…

Дядя Саша своим тщедушным исковерканным телом попытался загородить Алену. Но Гаврила шутя оттолкнул его.

– Н-не с-сметь! – закричал вдруг горбун. Он стал вооружен! Он мог говорить!

Гаврила оторопел.

В этот миг в небесах сверкнула молния, и будто огненное копье насквозь пробило тело боцмана. Он упал на одну из могил, тотчас превратившись в мертвого шакала.

– Прощен! – эхом донеслось из могил.

– Прощен! – каркнули с веток вороны.

– Проще-он!!! – со злобой на лице возопил барон, взмахнул своей змееобразной тростью, и она превратилась в боевой меч.

Оставаясь на корабле, барон рассек острием воздух. Раздался звон. Это горбун рукой отражал удары. Алена наблюдала издали за странным боем. Невидимое оружие убогого, не соприкасаясь с булатной сталью, звенело и скрежетало в смертельном поединке. Противники на расстоянии наносили удары друг другу, разрывая в клочья и волчью шубу, и нищенский плащ.

– Да, я наконец-то прощен! – крикнул горбун барону, увернувшись от острия. – Потому что сегодня – последний день моего заточения на Земле!.. Прошло ровно семь лет, как я, Ангел-Хранитель, не уберег одну святую душу! – Он ловко отскочил в сторону, где стояла потрясенная девушка и ловила каждое его слово.

– Это душа твоей матушки, Алена… Я не сумел уберечь ее от смерти и был жестоко наказан за это Всевышним.

Бой продолжался.

– Он отнял у меня речь, и целых семь лет я должен был жить рядом с людьми, в образе калеки. Так Господь наказывает Ангелов-Хранителей за их плохую службу. Все убогие и калеки – это мы, ангелы, наказанные Богом. Но, в отличие от Барона, наказаны не навсегда…

Удары сыпались за ударами. Горбун отражал их все до единого…

– Искупая свою вину, пока не прощены – мы беззащитны и слабы. Потому Барон и задумал покорить нас такими. Он надеялся, что потом, когда вновь превратимся в ангелов Божьих, мы и станем его чернокрылой ратью! Он просчитался!

Горбун нанес точный удар. Барон схватился левой рукой за раненый бок. Еще один молниеносный удар горбуна выбил меч у барона. Кружась в воздухе, тот снова стал тростью, упал на землю и превратился в змею, которая уползла в расщелину старинного склепа…

– Берегись же, падший ангел! – Горбун сбросил рассеченный мечом свой рваный плащ. Под ним были белые одежды…

Дядя Саша выпрямился. Алена с изумлением вскрикнула! За спиной убогого вместо горба бесшумно распрямились белоснежные крылья. Ангел-Хранитель ее матушки взмахнул ими и очутился на борту летучего корабля, который послушно взмыл в осеннее небо.

Барон фон Тимм оказался побежден. Все собранные на его невидимом острове ангелы получили свободу.

Но тот, бессмертный – кто жил в его личине, – завтра снова будет рыскать по всему свету в поисках легкой наживы для своего дьявольского замысла…

 

6

Алена все еще стояла у могилы матери. Ангел по имени дядя Саша вернулся к ней.

– Вот и окончилось мое земное искупление, – произнес дядя Саша. – Но прежде, чем исчезнуть с глаз твоих, я хочу показать тебе Божье Войско. – Он кинул взгляд на ее правое плечо и уважительно произнес: – Конечно же с разрешения твоего Ангела-Хранителя…

Над Аленой возникло белое облачко, в котором витало подобное дяде Саше существо с крыльями за спиной.

– Мы полетим вместе, – ответил ее Ангел. – Одну не отпущу.

Ангел дядя Саша улыбнулся и понимающе кивнул головой:

– Конечно же вместе. Ты – настоящий Хранитель!.. – Они взяли ее за руки с двух сторон.

Алена, отдавшись ангельскому спокойствию, увидела то, чего не видел до сих пор ни один смертный. Над землей летало несметное число крылатых существ, словно великая стая, не стремившаяся на юг.

Ах, Небесные стрижи, Божьи ласточки! – без пола и возраста, похожие друг на друга! Вы безмятежно снуете вверх-вниз, пролетая сквозь облака, сквозь прозрачные тела себе подобных, сквозь Время и Пространство!

– Полетим же и мы, – сказал ангел дядя Саша.

И вместе с Аленой и ее Хранителем они взлетели над осенней землей.

– Смотри, – сказал ей бывший горбун. – Это все те, кто был наказан Всевышним и кого удалось спасти от барона. Видишь того длинноволосого на белом облаке? По его вине утонула девочка. Он загляделся на игру окуньков в ручье… А тот, курчавый, не сумел на дуэли отвести пулю от хозяина-поэта… Вон двое взялись за руки… Они были Хранителями влюбленных, которых подло убили ночью… А этот не спас хозяйку от пьяного мужа… У каждого своя вина и свое наказание. И сколько еще таких ходит по Земле!.. – Он улыбнулся своей извечно стеснительной улыбкой. – Теперь мы снова свободны и прощены… А будет ли нам опять позволено охранять людей – решит Господь!

– Мне холодно! – сказала Алена.

– Ей холодно! – заволновался ее Ангел-Хранитель.

– Тогда возвращайтесь! – кивнул головой бывший горбун и, пожав ей руку, отпустил, оставшись в воздухе.

С высоты он увидел, как Алена с Хранителем плавно опустились на землю.

– Береги ее! – крикнул с небес ангел дядя Саша, прощально взмахнув крылом и смешиваясь с другими прощенными ангелами…

Когда Алена подняла голову, осеннее небо было сплошь в дождевых тучах. Она оглянулась. Рядом с ней никого не было… Кругом только кресты и могилы…

– Ты здесь? – испуганно шепнула Алена, повернув голову к своему правому плечу.

– Здесь, здесь, – ответил ее невидимый Ангел-Хранитель.

И на душе стало спокойно. Она еще немного постояла у могилы матери и медленно направилась к воротам кладбища. Корсар уже нетерпеливо перебирал ногами, поджидая хозяйку. Как только Алена села в дрожки и взяла вожжи в руки, он сразу же заторопился домой.

А что же «летучий голландец»? В каком небе носится он теперь?

Ах, только бы он не появлялся больше!.. Только бы не появлялся!.. Только бы…

 

Давай взлетим, мой друг,

на облако присядем,

и все плохое за день

оставим за спиной!

Не разнимая рук,

миг счастья вспомним снова.

Шепни всего три слова –

и я опять с тобой!

 

Мы от былых забот

надолго отрешимся,

и в первый раз решимся

воспрянуть над землей.

Да сбудется полет –

через леса и реки!

Не опускай же веки,

прекрасный ангел мой!

 

Забудь хотя б на миг

печали и страданья, —

и наши все старанья

окупятся с лихвой.

А в облаках твой лик –

он светится усладой.

Мне большего не надо,

покуда ты со мной!..

 

ЭПИЛОГ

Вар­ва­ра Кар­пов­на позвонила под утро.

– Вам понравилось то, что у вас под подушкой?

– Какое чудо! – заорал я, как дурак. – Какие рассказы! Они все до одного будут напечатаны!.. Под подушкой? Что под подушкой?.. Я не смотрел!.. Где мой велосипед?..

– Ждет за порогом, – засмеялась Вар­ва­ра Кар­пов­на. – Кстати, выровняйте колесо. Кривое колесо – нелепость!.. Да вы поглядите, что у вас под подушкой! Я подожду.

Перстень был простой, тяжелый, серебряный, с гладким глубоким камнем. Наделся на указательный палец очень удобно.

«Зеркало Явлений», – подумал я, а вслух сказал:

– Тут ошибка. Оно предназначено не мне.

– Не вам судить, молодой человек! – строго ответила Вар­ва­ра Карпов­на. – Такими кольцами не распоряжаются обычные люди! Это вам в награду. Теперь вы сможете путе­шест­вовать и без моей помощи. Желаю новых сказок!..

 

***

 

Такова история обретения рукописей, которые мы и предоставляем ныне вниманию читателя в виде

Саратовских небылей
Николая  Эльпидифорова,

дабы все дельно написан­ное стало достоянием читающей публики, и она могла бы полу­чить удовольствие или нечто понять, удивиться или ужаснуть­ся направлению умов в нашей провинции девятнадцатого века.  

 

 

 

***

Однажды утром, когда рукописи Эльпидифорова были переданы господину Издателю, я обнаружил в почто­вом ящике большой коричневый конверт из пергамента, запечатан­ный сургучом. Адрес мой был надписан совершенно правильно, даже индекс указан! Только написано это было неровным почерком с употреблением правописания позапрошлого века.

Я немедленно вскрыл письмо. Вот что было сказано в нем:

 

«Дорогой Егор!  

Под Рождество мы нашли на крыльце невесть откуда взявшиеся еще не­сколь­ко повестей нашего незабвенного Николая.

Вышлю их вдогонку моему письму, когда хватит денег на бандероль. Может, и они Вам при­го­дятся для журнала.

У нас в городе все по-старому. Правда, морозы в этом году треску­чие, так что сидим у огня и Вас вспоминаем. На зиму засолили мы огурцы, грибы и яблоки, а еще я сварила вишневое варенье. Будете в наших краях – непременно заезжайте!..

Большой привет Вам от Константина. Он пошел в гимназию и учит­ся прилежно. А еще он часто бегает в «Книжную лавку», которую теперь приобрел книготорговец, человек просвещенный и практичный. У него Костя все надеется найти Ваши сказки.

Ко мне залетел Ваш волшебный ковер. Я посыпала его от моли нюхательным таба­ком, скатала и, от греха подальше, припрятала в чулан: за Кон­стан­ти­на тревожно, а мне на коврах летать – не по годам. Иное дело – в молодости! Бывало, подол подоткнешь, слова, какие надо, скажешь, прыг на ковер! – и за Волгу грибы собирать!

Да, чуть не забыла!.. Вчера на рынке видела я господина Щура. А может, и ошиблась: глаза уже не те. Такие-то наши дела, дорогой господин Сказочник!

Не забывайте и Вы нас. Пишите, а мы ответим от всего сердца.

 

С уважением и поклоном –

саратовская мещанка Авдотья Анисимовна Родионова.

 

10 января 1889 года,

г. Саратов».

 

Вот такое необыкновенное письмо достал я из старого конверта. Новые рукописи Николая Эльпидифорова пока не пришли.

Жду… Чудеса!..

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...

Другие книги жанра: сказки

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [4]