17. СОН ОБ ИНОМ ВРЕМЕНИ

     Спокойствие, которое ощущал Клин в стенах своего поместья,  казалось,
передалось Монку - гигант  стал  еще  более  ленивым  и  беззаботным,  чем
раньше. В его обязанности входило проверять и запирать на ночь все входы и
выходы  в  доме.  Холлорану  не  верилось,  что  американец  добросовестно
выполняет свои обязанности, и поэтому он дважды обошел весь дом,  проверяя
запоры на окнах и дверные замки. Он договорился с  телохранителем  о  том,
что они будут дежурить поочередно, сменяя друг друга каждые три часа.
     Обед не слишком затянулся  -  усталость  Клина  наконец  взяла  свое,
одержав окончательную победу над этим странным человеком. Он просто  встал
со своего места и удалился, даже не извинившись перед сотрапезниками. Двое
арабов тотчас же последовали за ним, предоставив Клина и Кору самим себе.
     Сперва  Холлоран  пытался  деликатно   расспросить   девушку   о   ее
начальнике, о том, что представляет из себя Ниф, почему некоторые  комнаты
в доме все время заперты, кто охраняет ворота, через которые они проезжали
сегодня днем, и где именно в поместье держат  собак.  Но  Кора,  казалось,
была не расположена к обстоятельной беседе; она все время уводила разговор
от тем, связанных с Клином или с усадьбой. Это расстроило и в то же  время
озадачило Холлорана, рассчитывавшего получить  от  нее  как  можно  больше
полезных сведений. Он извинился перед  ней  и  встал  из-за  стола,  чтобы
позвонить  Матеру  -  доложить  обстановку  и  узнать,  не  поступило   ли
какой-нибудь новой информации об их утренних преследователях  -  возможно,
похитителях, а может быть, даже убийцах. Он узнал, что  полиция  разыскала
голубой "Пежо" - он  стоял,  брошенный  их  преследователями  в  одном  из
предместий Лондона; к сожалению, похитители автомобиля не  оставили  после
себя никаких улик. Сперва  дотошные  "голубые  мундиры"  пытались  узнать,
почему этот заурядный угон автомобиля так заинтересовал  их  неофициальных
коллег из "Ахиллесова Щита", но Дитер Штур, наводивший  справки  по  своим
личным каналам связи в полиции, заверил их, что объяснит им  все  позднее.
Это заявление пробудило у полицейских еще большее любопытство:  уж  они-то
были хорошо  осведомлены,  какого  рода  делами  занимается  "Щит".  Матер
забеспокоился о том,  что  теперь,  когда  в  операцию  невольно  замешана
полиция, агентам "Щита" будет трудно  сохранять  полную  свободу  в  своих
действиях.
     Ровно в час ночи Холлоран поднялся на второй этаж и постучал в  дверь
комнаты Монка. Тишину, воцарившуюся в доме, внезапно нарушил скрип дубовых
балок, укреплявших стены - нагревшись  под  лучами  солнца  за  день,  они
остывали  ночью.  Коридоры  были  слабо  освещены,  словно  лампы   горели
вполнакала. Подождав немного, Холлоран расслышал звуки  шагов,  донесшиеся
из комнаты - телохранитель Клина шел к двери, тяжело ступая по полу своими
огромными босыми ногами. Дверь едва приоткрылась, и в эту  щель  выглянуло
сонное, глуповатое лицо Монка - похоже было, что он  еще  не  окончательно
стряхнул с себя дремоту.
     - Ваш черед, - напомнил ему Холлоран.
     - Что? - буркнул американец.
     - Пора отрабатывать свой хлеб,  -  последовал  насмешливый  ответ.  -
Сперва проверите все входные двери  и  окна,  выходящие  на  улицу,  затем
спуститесь в холл  у  главного  входа.  Будете  обходить  коридоры  кругом
первого этажа каждые полчаса, а если вам что-то покажется  подозрительным,
то и чаще.
     Дверь распахнулась шире. Монк стоял на  пороге,  одетый  в  нательную
фуфайку и свободные, мягкие штаны; его живот выпячивался так,  что  нижний
край фуфайки растягивался: казалось, еще чуть-чуть - и фуфайка  лопнет  по
швам. Полоска кожи, показавшаяся между  болтающимися  гораздо  ниже  талии
штанами и фуфайкой, сплошь была покрыта темными  курчавыми  волосами.  Его
"конский хвост" сейчас  был  распущен  -  длинные  спутанные  пряди  волос
свисали по обеим сторонам его широкой и плоской физиономии,  завиваясь  на
самых концах. Подбородок оброс давно не бритой  щетиной.  Руки  и  покатые
плечи заросли теми же густыми, похожими на шерсть волосами, что  и  живот;
оголенные,  они  производили  отталкивающее  впечатление   из-за   густоты
покрывавших их волос.
     Время неандертальцев еще не совсем ушло, размышлял про себя Холлоран,
разглядывая Монка.
     Монк лениво повернулся, и в  лучах  света,  упавших  из  коридора  за
дверь, показался страшный беспорядок, царивший в  комнате  американца.  На
полу валялись журналы и комиксы, возле раскрытой постели  стоял  поднос  с
грудой грязных тарелок и банок из-под пива. Сама кровать казалась  слишком
хрупкой для такого гиганта. У  Холлорана  не  было  ни  малейшего  желания
стоять в дверях этой неприбранной спальни, рассматривая  все  неприглядные
подробности, которые могли попасться ему на глаза.
     - Монк, - сказал он тихо. Телохранитель оглянулся через плечо, застыв
на месте, словно вкопанный, и втянул голову в плечи  так,  что,  казалось,
почти вся его короткая шея ушла куда-то в грудную  клетку.  Он  исподлобья
сверкнул глазами на Холлорана, который в это время наставлял его:
     - В случае малейшей тревоги идите прямо  ко  мне.  Надеюсь,  это  вам
понятно?
     - С кем говоришь, ты?.. - послышался невнятный ответ.
     Холлоран пропустил его сердитое бормотание мимо ушей:
     - Вы придете прямо ко мне, слышите? Сначала вы предупредите  меня.  А
не Клина. Ясно?
     - Еще чего!
     - Ты пойдешь ко мне сразу же, если  что-нибудь  случится,  иначе  "я"
переломаю кости "тебе", едва уляжется пыль от всей этой суматохи.
     Теперь уже американец стоял лицом к Холлорану, выпрямившись  во  весь
рост.
     - Мне платят лишь за то, чтобы я служил господину Клину, - сказал он,
стараясь сделать свой тоненький голосок как можно более низким.
     - А мне платят гораздо больше за то же самое, - ответил ему Холлоран.
- Если хочешь и дальше продолжать дискуссии на эту  тему,  поговори  лучше
утром с самим Клином - он тебе все подробно растолкует.  А  сегодня  ночью
будешь делать то, что я тебе скажу.
     Монк, казалось, готов был броситься  на  него;  однако  его  удержало
совсем не воспоминание о недавнем поединке,  где  американцу  так  здорово
влетело - похоже, что ему и впрямь не хотелось лишний раз  объясняться  со
своим начальником. Он облизнул губы, словно ему хотелось пить; его  мысли,
очевидно, не поспевали за словами Холлорана.
     - И чтобы через две минуты был внизу! - отрезал Холлоран.  Затем,  не
тратя лишних слов, без лишних жестов,  он  повернулся  и  пошел  прочь  от
комнаты Монка, слыша, как в спальне, оставшейся позади, что-то  грохнулось
и покатилось по полу. Должно быть, сейчас ко всему хаосу  в  этой  комнате
добавились еще и осколки обеденной посуды, разлетевшиеся во  все  стороны.
Холлоран улыбнулся, зная,  что  ему  по  всей  вероятности  еще  предстоит
сводить счеты с телохранителем Клина,  когда  вся  эта  история  придет  к
концу. Лично он не держал в душе зла на обезьяноподобного американца и был
готов разойтись мирно, но слишком очевидно было, что Монк настроен  отнюдь
не столь миролюбиво. Что ж, в таком случае он сам будет  виновником  своих
бед.
     Он вернулся в свою комнату на  первом  этаже,  по  пути  заглянув  во
внутренний  дворик.  Серебристый  лунный  свет  покрывал  блеклым   ковром
каменные плиты;  фонтан  отбрасывал  бесформенную  тень,  лежавшую  черной
кляксой на  правильных  рядах  светлых  квадратов,  устилавших  землю.  Он
пересек эту открытую площадку, огибая  фонтан  и  на  несколько  мгновений
оказавшись в тени, чтобы еще раз подойти к той закрытой двери, которую  он
обнаружил в маленьком коридоре. В тот раз Юсиф Даад неожиданно  возник  за
его спиной, едва он успел прикоснуться к дверной ручке.
     Холлоран спросил его  тогда,  куда  ведет  эта  дверь  и  почему  она
заперта, но Даад только скалил зубы и качал головой  в  ответ,  словно  не
понимая английского  языка  (хотя  в  документах,  присланных  "Магмой"  в
"Ахиллесов Щит", упоминалось, что оба араба  хорошо  владеют  английским).
Позже Кора сказала ему, что лестница, с которой спускался Даад,  очевидно,
уже давно наблюдавший за ним, ведет в личные покои Клина.
     Черная тень неожиданно упала на крышу дома и  в  колодец  внутреннего
дворика - в то время луна спряталась за  тучу.  Во  тьме  мерцали  тусклые
огоньки освещенных окон  -  только  эти  неяркие  пятна  и  могли  служить
ориентиром в ночном мраке, внезапно  поглотившем  все  формы  и  очертания
предметов. Холлоран  вошел  в  дом  и  направился  в  свою  комнату.  Тихо
притворив за собой дверь, он  на  время  отгородился  от  этого  огромного
здания  с  его  длинными,  запутанными  мрачными  коридорами  и   еще   не
разгаданными тайнами. Стянув с плеч жилет, он повесил его в ногах  дубовой
кровати. Вынув мощный "Браунинг" из кобуры, висящей у него  на  поясе,  он
положил револьвер на ночной столик рядом с кроватью,  затем  завел  звонок
своих наручных часов на без четверти четыре. Бросив  последний  взгляд  из
окна на земли поместья - там не было видно ничего, кроме  черных  горбатых
вершин холмов, вырисовывающихся на фоне оранжевого зарева от  близлежащего
городка - он прилег на кровать, как был, в одежде и  в  обуви,  расстегнув
лишь пару верхних пуговиц на брюках и не  развязав  шнурков  на  ботинках.
Положив одну подушку под голову, он наконец полностью расслабил все мышцы;
его глаза тотчас же закрылись; неяркий свет настенного бра  над  кроватью,
казалось, совсем не тревожил его.
     Сон  не  заставил  себя  долго  ждать.  А  вместе  со   сном   пришло
воспоминание...
     "...Он слышал тяжелое, хриплое дыхание за деревянной решеткой, словно
воздух был чужой стихией для священника  -  так  дышит  рыба,  вынутая  из
воды... "Благословите меня, святой отец, ибо я много  грешил..."  -  Лайам
удивился, почему он не испытывает стыда, который должен был прийти к  нему
при словах раскаяния. Он  перечислял  свои  "преступления"  святому  отцу,
улыбаясь в темноте исповедальни, не чувствуя никакой обиды или  возмущения
оттого, что был вынужден раскрывать свои тайны перед  человеком,  которого
не любил, и даже более того - не уважал... "Я лгал, отче, я воровал..."  -
Огромная голова священника за ромбоидальными ячейками решетки мерно кивала
в ответ, принимая признание в очередном прегрешении -  очевидно,  духовник
слышал такие вещи не в  первый  раз...  "Я  "баловался"  со  своим  телом,
отче... (мальчиков приучили говорить  более  скромное  "баловался"  вместо
"наслаждался") и говорил непристойные вещи про Господа Бога..."  -  Голова
священника  дернулась  и  застыла  в  самом  начале   кивка,   а   дыхание
участилось... Лайам улыбнулся еще шире... "Я спросил  Бога,  почему  Он...
несчастный ублюдок... внебрачный ребенок... сын  неизвестного  отца..."  -
голова священника повернулась к нему; мальчик чувствовал на  себе  горящий
взгляд невидимых ему в темноте исповедальни глаз. "Почему Он забрал  моего
отца у матери и у меня". - Теперь улыбка "кающегося" грешника стала похожа
на хищный оскал; он глядел неподвижными  и,  казалось,  незрячими  глазами
прямо перед собой.
     - Лайам, не Господь отнял жизнь у твоего отца, а бандиты...
     "И почему Он... почему  Он  сделал  мою  мать..."  -  глаза  мальчика
застилали слезы, но улыбка все еще не сходила с его лица, - "Он  допустил,
чтобы она стала делать все эти вещи... сумасбродные вещи... Из-за  которых
она вынуждена была уйти..."
     - Лайам, - послышался голос священника,  звучавший  теперь  несколько
иначе - ласково, вкрадчиво...
     "Почему..." - Мальчик в первый раз всхлипнул; он вцепился пальцами  в
переплетения прутьев деревянной решетки, напрягая  все  мышцы,  словно  он
хотел выломать эту преграду  между  собой  и  святою  Правдой...  Тень  за
решеткой шевельнулась, и свет заменил темный  контур  массивной  фигуры  -
исповедник поднялся со своего места... Дверь позади Лайама распахнулась, и
в нее вошел Отец О'Коннелл, положив свою большую руку на плечо мальчика...
Лайам оттолкнул ее от себя и кинулся в  темный  угол  кабинки.  Уткнувшись
головой в колени, дрожа и всхлипывая, он рыдал, не в силах  сдержать  свои
слезы...  Священник,  грузный,  дородный  мужчина,   чей   темный   силуэт
вырисовывался на фоне открытой двери, нагнулся к нему, раскрыв объятия..."
     ...Стук в дверь.
     Глаза Холлорана мгновенно  открылись;  он  пробуждался  не  так,  как
просыпаются избалованные, изнеженные всеми удобствами цивилизации  люди  -
его мозг работал ясно и четко, мышцы работали безотказно.  Сон  остался  в
памяти только как далекий  образ,  как  воспоминание,  тотчас  же  готовое
исчезнуть, уступив место более насущным делам. Он  встал  с  постели;  его
движения, несмотря на всю их быстроту, оставались плавными и мягкими,  как
у сильного хищного зверя. Прежде чем стук  в  дверь  повторился,  Холлоран
успел подойти к двери, засунув пистолет  в  кобуру.  Он  приоткрыл  дверь,
автоматически чуть отступив назад и придерживая створку ногой, чтобы  тот,
кто стоит в коридоре, не смог распахнуть ее во  всю  ширь  и  ворваться  в
комнату.
     За порогом стояла Кора.



                             18. СТРАШНЫЙ ОБРЯД

     Вокруг него стояли свечи.  Много  толстых  черных  свечей.  Они  едва
освещали комнату, хотя его тощее обнаженное тело было единственным светлым
пятном во мраке этой комнаты, в самом центре  круга  свечей,  льющих  свое
мерцающее мягкое сиянье. Двое смуглокожих мужчин умащивали  его  кожу;  их
движения делались все быстрее и жестче по мере того как  кожа  становилась
скользкой и мягкой.
     А из дальнего конца комнаты на него смотрели чьи-то глаза  -  темные,
немигающие, они глядели, не отрываясь ни на секунду.
     Парнишка застонал, слегка приподняв  голову  и  пытаясь  отвернуться;
казалось, это стоило ему больших усилий - все его  движения  были  вялыми,
члены отказывались повиноваться. Проклятая жидкость,  впрыснутая  в  вену,
была виной головокружения и дурноты,  последовавшей  за  слабым  стоном  и
трепыханьем жертвы - эти люди сделали его покорным... Они держали его  без
сознания  почти  все  время.  Но  иногда...  Иногда  арабам  было  приятно
послушать его вопли и крики.
     Ни один звук не вырвется за стены этой  комнаты,  говорили  они  ему,
ухмыляясь. Здесь  проводятся  тайные  религиозные  обряды,  и  сама  земля
поддерживает эти своды. Кричи, кричи громче, твердили они. Визжи, чтобы мы
могли насладиться твоим страхом и твоими  криками,  говорили  они,  втыкая
иглы в его живую, трепещущую плоть. Мы хотим видеть твои  слезы,  пели  их
тихие, почти сладострастные  голоса  над  ухом  в  то  время,  как  острия
вонзались в его половые органы.
     Они удалили все волосы с его тела, выдернув даже ресницы, очистив  от
волосков даже его ноздри, и теперь его нагое тело  тускло  поблескивало  в
мягком рассеянном свете. И он  чувствовал,  как  руки  и  ноги  наливаются
тяжестью; он не мог пошевелиться до тех пор, пока слабость не проходила  и
его мышцы не обретали способность сокращаться, а вместе с  этим  приходила
боль. Тогда он корчился и кричал так, что,  казалось,  стены  должны  были
отзываться эхом на его звериный вой.  Иногда  -  возможно,  под  действием
какого-то наркотика - боль становилась острой, почти невыносимой.
     Когда им надоело слушать его брань и жалобы, они подрезали ему  язык,
подвесив после этого его бесчувственное тело так, чтобы он не  захлебнулся
собственной кровью.  Они  прижгли  рану  какой-то  жидкостью,  причиняющей
больше мучений, чем острое лезвие, резавшее живое тело. Они передразнивали
его нечленораздельную речь, по очереди насилуя юношу; действуя на редкость
энергично  и  грубо,  они  повредили  ему  прямую  кишку;  только   кровь,
смешавшаяся  с  испражнениями  несчастной  жертвы,  остановила  увлеченных
варварским наслаждением палачей.
     Парнишка попробовал пошевелиться, но затекшие члены  не  повиновались
ему - они были  крепко  связаны.  Он  лежал  навзничь  на  широкой  ровной
поверхности, прикованный к ней, словно Прометей к своей скале; тощее  тело
вытянулось, и на нем были видны многочисленные раны - в некоторых  из  них
все еще торчали иголки. Тонкие  струйки  засохшей  крови  испещряли  кожу.
Каждая клеточка его истерзанной плоти претерпела адскую муку,  и  не  будь
его чувства притуплены дозой морфия, он давно умер бы от болевого  шока  -
сердце едва ли вынесло бы такую нагрузку. В то время как его  затуманенный
рассудок отчаянно боролся с наплывающей жаркой и душной тьмой, его чувства
все глубже погружались в этот темный омут. Инстинкт подсказывал ему,  что,
приди он в сознание хотя бы на несколько минут, он тут же сошел бы с ума.
     Низкие язычки пламени  дрогнули  под  легким  сквозняком.  Он  поднял
голову с холодной плиты - это вялое движение отняло у него последние  силы
- и  оглядел  свое  нагое  тело.  Острые  иглы,  торчащие  из  его  груди,
показались одурманенному  наркотиком  юноше  покосившимися  металлическими
столбами на широком занесенном снегом поле. Почему все так качается  перед
глазами (его грудь вздымалась и опускалась, когда он дышал) - может  быть,
это оттого, что у него кружится голова?.. Свет, хлынувший с потолка  ярким
потоком, рассеял его миражи. Он попытался удержать голову приподнятой,  но
она, казалось, была налита свинцом. Не в силах бороться с одолевающей  его
слабостью, он уронил голову на твердый камень  -  она  упала  на  плиту  с
глухим стуком. В проходе напротив его  каменного  ложа  показались  фигуры
людей - они стояли тесной группой на верхних ступеньках лестницы,  ведущей
в комнату; издалека казалось, что их тела сплетены между собой. Испуганный
парнишка громко застонал.
     Он попытался крикнуть - может быть, позвать на помощь, - услыхав шаги
спускающихся  по  ступенькам  людей,  но  из  его  глотки  вырвался   лишь
нечленораздельный вопль, перешедший в плач,  когда  он  наконец  разглядел
тех, кто приближался к нему.
     Лица двоих арабов застыли в знакомой усмешке. Но сейчас  между  двумя
его мучителями стоял, почтительно поддерживаемый ими под  руки,  низенький
человечек, чье лицо, безобразное лицо старика, несло на себе  печать  всех
существующих в мире пороков. Оно было настолько отталкивающим,  что  юноша
попытался отвернуться, но на это у него не хватило сил. Чувствуя под своей
щекой твердую прохладную поверхность плиты, он помимо  воли  был  вынужден
лежать и смотреть на этого маленького человечка с морщинистой кожей  и  на
двух его спутников.
     Черноволосый низкорослый мужчина, чья увядшая кожа  шелушилась  и  во
многих  местах  была  покрыта  подсохшей  коркой  -  очевидно,  вследствие
неведомой болезни - смотрел на распростертого перед ним мученика не отводя
огромных черных глаз, словно зрелище человеческих страданий доставляло ему
удовольствие.  Иссохшие,   попорченные   болезнью   черты   скривились   в
отвратительной,  жестокой  гримасе;  если  бы   он   не   облизывал   свои
потрескавшиеся губы, его лицо можно было бы  принять  за  страшную  маску.
Протянув дрожащую руку со скрюченным, оттопыренным  указательным  пальцем,
он провел желтоватым ногтем по голому животу юноши  -  острый  край  ногтя
оставил на коже неглубокую красную царапину.
     Игла шприца еще раз впилась в тонкую руку юноши, и впрыснутая в  вену
жидкость разбежалась по жилам. Парнишка, ощутив жар, идущий  от  сердца  к
онемевшим членам и согревающий все его тело, блаженно улыбнулся. Теперь он
смог повернуть голову так, что  ему  стал  виден  высокий  темный  потолок
комнаты.
     Он чувствовал, как разрывается его плоть (боли не было  -  он  ощущал
только давление на кожу), и видел пар, поднявшийся в  холодный  воздух  от
его живота - легкое светлое облачко, исходящее от жаркой липкой влаги,  но
остался равнодушным ко всему, что с ним делали эти трое.
     Шаркая ногами, темноволосый коротышка с безобразным сморщенным  лицом
отошел в сторону, почтительно поддерживаемый одним из арабов. Второй  араб
тоже куда-то исчез. Скованный юноша остался неподвижно лежать  на  залитой
кровью плите, размышляя, почему они ушли, оставив его здесь одного.  Мысли
его путались; соображал он медленно и неохотно. Так  приятно  было  лежать
здесь, наблюдая за легкой колеблющейся струйкой пара, поднимающейся  вверх
от невидимого источника, расположенного совсем рядом с ним, но скрытого за
пределами поля зрения. Ему захотелось полностью отдаться на  волю  судьбы,
расслабиться, плывя по течению; его клонило в сон, голова  кружилась  и  в
ушах шумело. Но недремлющий страж  -  его  разум  -  не  подчинялся  этому
желанию; рассудок протестовал, пытаясь сказать ему  что-то  очень  важное,
отчаянно цепляясь за каждую ниточку, еще связывающую почти  бесчувственное
тело с реальным миром, где были боль и страдание... А он прогонял от  себя
эти назойливые, неприятные мысли. Он не хотел больше страдать! Когда боль,
терзавшая его  уже  много  дней,  окончательно  прошла,  наступили  минуты
блаженства, опьяняющего, как вино.
     Теперь концы игл, торчавшие из его груди, казались  ему  свечками  на
праздничном столе - их головки сияли, словно крошечные огоньки.  Справляют
его именины?.. Он не помнил даты своего рождения, не знал,  какой  сегодня
день... Впрочем, не все ли равно? Любой праздник будет ему в радость.
     Он услышал звуки, раздавшиеся где-то совсем  рядом,  и  вытянул  шею,
насколько ему позволяли  это  сделать  скованные  руки  и  ноги,  стараясь
повернуть голову так, чтобы  ему  стало  видно,  кто  там  шумит.  Нервные
окончания отозвались на его движение  слабой,  тупой  болью.  Черноволосый
коротышка стоял внутри  алькова,  открывая  вход  в  небольшое  помещение,
похожее на кабинет. Нет, не кабинет, а... как это называется?... он  видел
что-то подобное в церкви... Как смешно, это место действительно напоминает
церковь... здесь столько свеч, только все они почему-то черного цвета... А
гладкий камень, на котором он лежит, должно быть, алтарь.
     Парнишка захихикал, но вместо смеха из его горла вырвалось бульканье.
     Трое мужчин склонились над обнаженным распластанным телом;  низенький
человечек со сморщенным лицом держал  покрытый  черным  платком  сосуд  из
черного металла. Края ткани ровными складками ниспадали  с  верхушки  этой
странной плоской чаши с  широкими  краями.  Кровь  сочилась  из  глубокого
длинного пореза в верхней части живота несчастного  юноши;  кровь  темными
лужицами поблескивала на темной поверхности камня, кровь тонкими ручейками
стекала вниз с ровных краев плиты, а вместе  с  кровью  и  жизненные  силы
понемногу покидали молодое тело.
     Сняв  покрывало  с  металлического  сосуда  (эта  чаша  более   всего
напоминала потир), маленький человечек зажал  дно  сосуда  своей  дрожащей
рукой. Погрузив другую руку в открытую рану на животе юноши, он  развел  в
стороны края пореза и  погрузил  черный  металлический  кубок  в  кровь  и
скользкие  внутренности,  мягко  надавливая  на  его  края,   чтобы   чаша
опускалась глубже.
     Теперь парнишка кричал так, что его хриплому голосу  вторило  эхо  от
каменных стен и сводов комнаты, ибо никакие наркотики не  могли  заглушить
его боль и ужас.
     Он еще дышал,  когда  второй  араб  достал  какие-то  инструменты  из
складок своей одежды и вонзил их в закованные руки и ноги жертвы.
     А юноша с  запрокинутой  головой  видел  миллиарды  немигающих  глаз,
глядящих на него, ни на секунду не отводя взора.



                           19. ЧТО БЫЛО НУЖНО КОРЕ

     - Мне нужно, чтобы кто-то был рядом, - сказала она. -  Я...  я  боюсь
оставаться одна в этом доме.
     Холлоран открыл дверь шире, и она  торопливо  перешагнула  порог  его
комнаты, оглянувшись через плечо, словно кто-то подкрадывался к ней  сзади
по длинному темному коридору. Холлоран выглянул наружу - коридор был пуст.
     Он повернулся лицом к своей неожиданной гостье - девушка  ставила  на
тумбочку возле его кровати бокалы и бутылку, которые она принесла с собой.
     - Я запомнила,  что  вы  любите  шотландский  виски,  -  сказала  она
Холлорану, но тон ее был не слишком уверенным.
     Он покачал головой:
     - Мне нужно идти дежурить через... - он поглядел  на  часы,  -  через
несколько часов. Но вы можете пить одна, если вам хочется.
     Казалось,   Кора   слегка   смутилась.   Она   налила   себе   порцию
неразбавленного виски, чуть отвернувшись от него, избегая его  взгляда,  а
он так и не смог понять,  то  ли  она  застыдилась  своего  бесцеремонного
ночного визита к нему, то ли она чувствовала неловкость оттого,  что  пила
неразбавленный виски. Холлоран встал и плотнее прикрыл дверь.
     На плечи Коры был накинут купальный халатик  -  не  слишком  надежная
защита от ночной прохлады.
     - Должно быть, вы считаете меня ужасно глупой. Или... - она так и  не
закончила фразу.
     Холлоран  подошел  к  кровати,  на  которой  она  сидела,  вытаскивая
автоматический пистолет из кобуры. Положив  оружие  на  тумбочку  рядом  с
бутылкой и пустыми бокалами, он глянул ей в лицо.
     - Каждый из нас чего-нибудь боится, - сказал он.


     Холлоран  начал  медленное,  осторожное  движение  вглубь  ее  плоти,
опасаясь причинить ей боль, хотя ее пальцы впились в его обнаженную спину,
побуждая его к более решительной атаке. Ее зубы  легонько  прикусывали  то
его шею,  то  плечо,  когда  девушка  змеей  извивалась  в  его  объятиях.
Купальный халат все еще был на ней; он распахнул  его,  чтобы  ласкать  ее
грудь и плечи.  Она  громко  застонала,  зажмурив  глаза,  опьяненная  его
ласками. Он нагнулся, напрягаясь, как мог,  чтобы  поймать  ртом  набухшие
соски ее грудей; легонько пощекотав их языком,  он  приник  к  ее  нежной,
ароматной коже долгим, горячим поцелуем.  Она  долго  не  могла  перевести
дыхания, и наконец с ее дрожащих  губ  слетел  еще  один  блаженный  стон.
Сорвав с нее халат, он бросил его  на  стул,  стоящий  рядом  с  постелью,
готовясь насладиться полной наготой юного, прекрасного тела.
     Его пальцы медленно блуждали  по  упругой  коже  ее  бедер,  легонько
касаясь нижней части живота; они спускались все ниже, проскользнув меж  ее
ног. Девушка выгнулась дугой, прижимаясь  к  нему,  и  вот  уже  он  вошел
внутрь, встретив на своем пути лишь слабое сопротивление мягкой  преграды.
Руки Коры, сомкнутые на его спине, так крепко сжали его, что  он  не  смог
контролировать себя, и резким, быстрым движением продвинулся  еще  дальше.
Она слабо вскрикнула от боли.
     Она вытянулась на кровати, ее мускулы напряглись, словно он не  вошел
в ее лоно, а проткнул его насквозь. Теперь  он  мог  не  сдерживать  своих
желаний;  ощутив  знакомую  дрожь  в  своих   напрягшихся   мускулах,   он
приподнялся, и, сделав еще несколько сильных, порывистых  движений,  вышел
из нее, упав на постель и крепко зажав ее ноги меж своими коленями. Долгий
стон вырвался из его груди; казалось, он готов был лишиться чувств.
     Едва переведя дыхание, он почувствовал, что руки  Коры  обнимают  его
уже не столь сильно, как прежде; казалось, девушка скорее сдерживает,  чем
поощряет его пыл. Ее стоны сейчас больше напоминали  всхлипы,  чем  порывы
страсти. Девушка сжала колени и лежала почти неподвижно, не отвечая на его
нежные ласки, отвернув от него свое лицо.
     Смущенный Холлоран привстал на постели, опираясь на локоть;  взглянув
на нее, он увидел, как дрожит слеза на ее длинных ресницах; скатившись  по
щеке, прозрачная капля упала на смятую постель.
     - Кора...
     - Пожалуйста, Лайам. Помогите мне.
     Он сдвинул брови, ничего не понимая.
     Ее глаза закрылись.
     - В моем халате, - прошептала она так тихо, что он едва  разобрал  ее
слова.
     Когда Холлоран встал  с  кровати  и  нашел  тонкие  кожаные  веревки,
сложенные кольцами, в кармане ее халата, он начал понимать...



                               20. ПОХИЩЕНИЕ

     Они заметили, как из здания вышел лысый мужчина со странным шрамом на
лице,  который  словно  бы  служил  продолжением  его   улыбающихся   губ.
Наблюдатель на переднем пассажирском сиденье машины  утвердительно  кивнул
головой. Человек, несколько минут тому назад  прогуливавшийся  по  той  же
улице со свернутой газетой в руке, наклонился вперед  с  заднего  сиденья,
положив руку на подголовник водительского кресла; в  глазах  его  светился
живой интерес.
     Лысый мужчина свернул в сторону  и  стал  медленно  удаляться  от  их
автомобиля. Когда он уже  отошел  на  приличное  расстояние,  пассажир  на
заднем сидении  потянулся  к  ручке  дверцы.  Человек,  сидевший  впереди,
остановил его движением руки. Тот, за кем они следили,  сейчас  возился  с
ключами возле машины, стоявшей у тротуара в нескольких метрах впереди.
     Включив зажигание, водитель подождал, пока машина, в которую забрался
замеченный ими человек, не тронется с места;  затем  они  поехали  следом,
держась на приличном расстоянии позади нее.


     Они пришли за ним, когда земля еще дремала в предрассветных сумерках,
легко и бесшумно открыв запертую дверь  в  комнате  цокольного  этажа.  Он
проснулся только когда они уже подошли к изголовью его  кровати.  Он  едва
успел вскрикнуть "Wer ist da?", как на лицо  легло  что-то  мягкое  -  его
стали душить краем одеяла. Ему нанесли несколько сильных ударов по голове,
по лицу. Первые два удара оглушили его и перебили ему кости носа, а  после
третьего, в который было вложено все  накопившееся  раздражение  бандитов,
разгоряченных сопротивлением своей жертвы, он потерял сознание.  Четвертый
удар, очевидно, был нанесен из жестокого удовольствия, которое  доставляет
некоторым людям полная власть над другим человеком.
     Его  бесчувственное  тело  стащили  с  кровати  и  одели.  Похитители
позаботились о каждой  мелочи:  положили  бумажник  в  карман,  застегнули
ремешок  часов  на  запястье.  Окровавленные   постельные   принадлежности
аккуратно сложили и прихватили с собой. Постель была прибрана и заправлена
вновь. Проверив, все ли в порядке в  этой  комнате,  не  осталось  ли  еще
каких-нибудь следов борьбы, они вынесли Штура в прихожую, а затем вверх по
лестнице на улицу, где их ждала машина. Последний из севших  в  автомобиль
бандитов аккуратно прикрыл за собой дверцу. Ни один человек не видел,  как
немца выкрали из его собственной квартиры, поскольку у Штура  не  было  ни
жены, ни любовницы.



                            21. ПОД ВОДАМИ ОЗЕРА

     Первые лучи солнца пробились сквозь утренний туман -  роса,  выпавшая
ночью, теперь испарялась с нагревавшейся земли. Деревья вдалеке скрывались
в плотной, непрозрачной дымке - казалось, их верхушки подвешены в  воздухе
на невидимых нитях - стволы и корни  скрывались  в  молочно-белой  пелене.
Низкие кусты казались призрачными чудовищами, припавшими к земле, неслышно
подкрадываясь к своей жертве.
     Холлоран  осматривал  холмы,  возвышающиеся  над  покрывалом  тумана,
обходя запущенный сад. Малейшее движение на их  зеленых  склонах  -  и  он
немедленно бросился бы туда. Некоторое  время  он  внимательно  глядел  на
какое-то  подозрительное  пятно,  затем  прошел  еще  несколько  шагов  по
тропинке между кустами и вгляделся в даль еще пристальнее, зорко  примечая
малейшие детали - не изменилось ли что-нибудь там, на  вершине  холма,  за
несколько  секунд?  В  то  же  время  он  чутко  прислушивался  к  звукам,
раздававшимся за  спиной,  помня  о  собаках,  свободно  разгуливавших  по
поместью. Хотя Кора сказала ему, что собаки никогда не подходят  близко  к
дому, он не питал слепой веры в ее слова, особенно когда припоминал  намек
Клина о том,  что  псы  могут  "выпроводить"  любого  чужака  из  усадьбы.
Обученные сторожевые собаки могут стать довольно опасными противниками как
для похитителя, решившего тайком пробраться  к  дому,  так  и  для  самого
Холлорана.
     Он  думал  о   Коре,   медленно   разгуливая   по   саду,   смущенный
противоречивостью  своих  чувств.  Покорность   девушки   грубым   ласкам,
жестокость их любовных игр помогли удовлетворить желания Коры, но  сам  он
на сей раз не получил  того  удовольствия,  которого  он  ждал  от  своего
ночного  приключения.  Действительно,  неожиданное  пробуждение  послужило
хорошей встряской, утроившей его силы вначале, но в самом конце ему так  и
не удалось полностью отдаться наслаждению... Ханжеское раскаяние  в  своем
грехе, Холлоран? Неужели католическая вера юношеских  лет  оставила  такой
глубокий след в душе? Вспоминая о том,  через  что  ему  не  раз  пришлось
пройти в своей жизни, обо  всех  испытаниях,  выпавших  на  его  долю,  он
откинул эту мысль. Может быть,  он  просто  слегка  разочаровался  в  этой
женщине:  ее  мысленный  образ,  созданный  воображением   Холлорана,   не
соответствовал действительности, а ее покорность  и  слабость  сделали  ее
более уязвимой для него... Позже, когда Кора встала с постели, чтобы снова
накинуть на себя халат, он заметил резкие отметины на ее спине и ягодицах.
Ничего не сказав вслух, он подумал, что эти полосы  не  могут  быть  ничем
иным, кроме уже сходящих с кожи следов от ударов хлыста или ремня. Но  это
неожиданное открытие, как и многие другие, ничего не проясняло, не  давало
путеводной ниточки к разгадке ее тайн.
     Он завернул за угол дома и увидел,  что  озеро  окутано  непрозрачной
пеленой тумана. Молочно-белая завеса чуть колыхалась под легким  ветерком,
и струйки  поднимающегося  кверху  пара  змейками  вились  над  ее  слегка
волнистой гладью. Под его ногами заскрипел  гравий,  когда  он  подошел  к
"Мерседесу"; черная глянцевитая поверхность машины была  покрыта  крупными
каплями  росы.  Холлоран  лег  плашмя  на  землю,  чтобы   осмотреть   низ
автомобиля. Он посветил направленным лучом карманного  фонарика,  дюйм  за
дюймом изучая дно кузова  машины;  убедившись,  что  на  нем  нет  никаких
посторонних предметов, а на земле под машиной нет  никаких  подозрительных
следов (часто террористы прикрепляли взрывные устройства именно там,  куда
труднее всего было добраться), он  тщательно  обследовал  снаружи  колеса,
амортизаторы и тормоза. Удовлетворенный результатами  осмотра,  он  обошел
вокруг автомобиля, глядя, нет ли на его кузове и на земле пятен смазки или
отпечатков пальцев, не валяются ли кусочки провода, не разбросан ли гравий
возле дверей  машины  чьими-то  ногами.  Перед  тем,  как  открыть  дверцы
"Мерседеса", он провел ребром тонкого бумажного листа  по  тонким  зазорам
между дверцами и корпусом; убедившись, что оттуда не торчат концы проводов
или куски проволоки, он просунул голову внутрь салона автомобиля, втянув в
себя воздух через расширенные ноздри  -  не  примешается  ли  какой-нибудь
посторонний резкий запах к легкому духу бензина. Опасаясь, не подложены ли
под сиденье взрывные детонаторы,  срабатывающие  при  нажатии  на  пружины
кресел, он проверял щиток, пепельницы и  ящик  для  мелких  предметов,  не
опираясь на сиденья. Затем заглянул под каждое из кресел.  Оставив  дверцы
машины открытыми, он проверил мотор,  еще  раз  используя  ребро  бумажной
карточки для прощупывания щели между откидной крышкой моторного  отсека  и
корпусом, а потом так же  осторожно  заглянул  в  багажник.  Закончив  эту
сложную процедуру внешнего осмотра машины, он завел двигатель "Мерседеса",
оставив его на холостом ходу на несколько минут, после чего сел в кабину и
проехал взад и вперед несколько метров. Убедившись, что за прошедшую  ночь
машину никто не трогал, он выключил мотор, вылез из кабины и запер дверцы.
     - Неужели действительно необходимо было столько возиться  с  этим?  -
раздался голос с крыльца.
     Холлоран обернулся и увидел Феликса Клина, стоящего у дверей; тень от
навеса скрывала черты его лица. Скрестив руки  на  груди  и  прислонившись
одним плечом  к  каменному  столбу,  он  разглядывал  Холлорана,  занятого
проверкой автомобиля. Он  опять  был  одет  довольно  просто  и  небрежно:
слишком  свободная   легкая   куртка   была   накинута   поверх   свитера,
заправленного в джинсы. Клин усмехался, вид у него был бодрый и свежий; от
вчерашней усталости, одолевшей его за обедом, не осталось и следа.
     - Я проделал бы те же самые действия даже если бы "Мерседес" простоял
всю ночь в надежно запертом подземном гараже,  -  ответил  Холлоран.  -  Я
проверял, не проник ли кто-нибудь внутрь этой ночью.
     - Значит, вы так и не поверили мне, когда я сказал,  что  здесь  я  в
полной безопасности.
     Холлоран пожал плечами:
     - Не в обычаях "Ахиллесова Щита" полагаться на авось.
     - Конечно, нет, - поддакнул Клин, выходя из тени, потягиваясь и глядя
на небо. - Сегодня  будет  хороший  день.  Хотите  прогуляться,  Холлоран?
Освежающий моцион перед завтраком, а? Это взбодрит вас.
     - Что вы имеете в виду?
     - Идите следом - узнаете.
     Клин быстро зашагал к озеру. Холлорана удивила его  живая  и  легкая,
подпрыгивающая походка. Еще вчера вечером  поза  Феликса  за  столом  была
расслабленной, утомленной, движения - вялыми; черты  лица  осунулись,  как
после долгой болезни. Сегодня утром  энергия,  казалось,  била  ключом  из
этого человека.
     - Идемте, и забудьте  об  этом  вчерашнем  дорожном  происшествии,  -
позвал он весело.
     Холлоран медленно двинулся  вслед  за  ним;  хотя  его  походка  была
легкой, сам он отнюдь не расслаблялся. Все время, пока они  шли  к  озеру,
агент "Ахиллесова Щита" следил за окрестностями,  подмечая  каждую  деталь
пейзажа,  чтобы  вовремя  заметить  приближающуюся  опасность.  Он   зорко
смотрел, не покажется ли вдруг подозрительное пятно в кустах, не  сверкнет
ли солнце, отражаясь в оптическом прицеле дальнобойной винтовки; и уж  вне
всякого сомнения, особое внимание он уделял  дороге,  ведущей  от  главных
ворот поместья к дому.
     Клин намного опередил его; низкая темноволосая фигура виднелась уже у
самого берега озера. Иногда он взмахивал руками  и  подпрыгивал,  так  что
Холлоран совсем не удивился бы, если бы его клиент прошелся  "колесом"  по
ровной дорожке, посыпанной гравием. Похоже, у  маленького  человечка  было
слишком много энергии, и он щедро расходовал свои силы.
     Тропинка пошла под уклон,  спускаясь  к  воде,  и  Клин  стремительно
сбежал вниз;  теперь  Холлорану  были  видны  только  его  узкие  плечи  и
темноволосая голова. Холлоран ускорил шаг и вскоре увидел, что Клин  стоит
на дальнем краю низких мостков, к которым привязана гребная шлюпка.
     - Вот вам хорошая тренировка на сегодня,  -  сказал  Клин  Холлорану,
распутав узел каната, привязывающего лодку к мосткам.
     - На ней нет мотора?
     - Мне нравятся спокойные воды этого озера, нравится его тишина. Я  не
люблю моторы - они нарушают тишину. Обычно Монк или Палузинский  сидят  на
веслах во время наших прогулок  по  озеру,  но  сегодня  эта  честь  будет
принадлежать вам, - Клин легко спрыгнул в  лодку  и  уселся  на  корме.  -
Давайте отчалим!
     - В таком тумане мы вряд ли что-нибудь разглядим, - заметил Холлоран,
ступив на мостки.
     - Может быть, - ответил Клин,  отвернувшись  и  вглядываясь  в  белую
дымку над поверхностью воды.
     Холлоран перелез через борт легкой  шлюпки,  оттолкнувшись  ногой  от
края мостков. Усевшись на среднюю скамью лодки, он  уперся  концом  одного
весла в деревянную сваю и оттолкнулся сильнее, пустив  лодку  в  медленный
дрейф, потом поставил весла в уключины. Развернувшись,  он  взял  курс  на
середину озера;  мерные  взмахи  весел  заставляли  лодку  тихо  и  плавно
скользить в тумане по спокойной водной глади. Сидя напротив Клина, он  мог
разглядывать  своего  компаньона  вблизи;  кинув  на  сидящую  перед   ним
худощавую фигуру несколько острых взглядов, он решил,  что  столь  сильная
метаморфоза, происшедшая с Клином со вчерашнего вечера, имеет мало  общего
с изменениями его психического состояния; ее причину скорее нужно искать в
непостоянной, переменчивой, неустойчивой натуре этого странного  человека,
в  его  раздвоенности,  временами  столь  сильно   поражающей   Холлорана.
Внешность "объекта" осталась той же, что и  вчера,  черты  лица  были  все
такими же заостренными; но кожа уже приобрела живой и  теплый  оттенок,  и
желтизна, напоминающая старый высушенный  пергамент,  покрывавшая  бледные
щеки клиента за вчерашним обедом, бесследно сошла. Темные глаза Клина ярко
блестели, а голос стал звучным и даже чуть более резким, чем обычно. Не  в
первый раз Холлорану пришла в голову мысль,  что  его  клиент  употребляет
какие-то наркотики.
     Клин,  чей  тонкий  профиль  четко  вырисовывался  на  фоне  белизны,
внезапно быстро повернулся лицом к Холлорану.
     - Все  еще  пытаетесь  расколоть  меня,  Холлоран?  -  спросил  он  с
коротким, резким смешком. - Не так-то  это  просто,  скажу  я  вам.  Почти
невозможно. Даже такому, как я, это едва ли было бы под силу... - Его смех
стал более долгим. - Дело в том, что я не похож ни на одного  человека  из
тех, с кем вы встречались за всю свою жизнь... Я прав?
     Холлоран продолжал спокойно и плавно грести.
     - Все, что меня интересует, - это ваша безопасность.  Остальное  меня
не касается, - ответил он.
     - Так ваше начальство в "Ахиллесовом Щите" учит  вас  отвечать  своим
клиентам? Фраза из записной книжки, удобная и всегда наготове. Вряд ли  вы
станете отрицать, что ваше любопытство удовлетворено  сведениями,  которые
уже известны всем из  официального  досье.  Признайтесь!  Неужели  вам  не
хочется узнать обо мне побольше? О том, как досталось мне такое богатство,
об этой моей загадочной силе... Ведь хочется, правда? Да-а,  я  знаю,  что
вам этого хочется!
     - Допустим.
     Клин хлопнул себя по колену:
     - Хорошо... - Он наклонился вперед с видом заговорщика. - Должен  вам
сказать, что родился я не таким... О, нет,  не  совсем  так.  Назовем  это
поздно развившимся талантом... - Улыбка сошла с его лица;  и  хотя  черные
глаза буквально впились в глаза  Холлорана,  казалось,  что  Клин  смотрит
куда-то вдаль, словно не замечая ничего вокруг себя.
     - Вы говорите об этом так,  как  будто  особенные  способности  вашей
психики возвышают вас над остальными людьми.
     Весло зацепило полусгнившие водоросли, плававшие в воде,  и  Холлоран
бросил грести, чтобы освободить лопасть одного весла  от  намотавшихся  на
него остатков прошлогодних растений. Густая бурая  масса  на  конце  весла
была скользкой на ощупь, и  ему  пришлось  несколько  раз  дернуть  за  ее
вьющиеся концы, прежде чем ему удалось сбросить эту гниль обратно в озеро.
Когда он снова погрузил весла в воду, Клин уже ухмылялся, глядя на него  -
очевидно, воспоминания о  прошлом  больше  не  тревожили  этого  странного
человека.
     - Хорошо ли вы спали прошедшей ночью? - спросил Клин.
     Действительно ли в его усмешке была  какая-то  дьявольская  хитрость,
или это только почудилось Холлорану? И  чем  объясняется  такая  внезапная
перемена темы разговора?
     - Достаточно крепко - до тех пор, пока я не проснулся, -  ответил  он
Клину.
     - И вас ничто не потревожило?
     - Только отсутствие надежной охраны в Нифе.  Здесь  вы  подвергаетесь
серьезному риску.
     - Да-да, мы поговорим об этом позже... А Кора очень интересная особа,
правда? Я имею в виду то, что она  на  самом  деле  представляет  из  себя
совсем не то, чем кажется на первый взгляд. Вы это уже поняли?
     - Я знаю о ней очень мало, чтобы делать какие-то выводы.
     -  Конечно.  Она  рассказывала  вам,  как  она   попала   на   работу
непосредственно ко мне? Бесспорно, я захотел ее сразу, как только  положил
на нее глаз - еще в офисе доброго дяди сэра  Вити,  около  трех  лет  тому
назад. Разглядел ее скрытый потенциал - ну, вы понимаете - увидел,  что  в
ней  таятся...  определенные  способности.  Понимаете,  о  чем  я  говорю,
Холлоран?
     Холлоран игнорировал эти намеки, подавляя нарастающий гнев.
     - Очевидно, вы имеете в виду то, что она очень  хороший  секретарь  и
поверенный агент.
     - Вы правы, она действительно хороший секретарь. А больше вас  ничего
не интересует?
     Холлоран бросил весла, позволив лодке медленно дрейфовать.
     - Что именно может меня заинтересовать? - спокойно произнес он.
     - Ха! Конечно, интересует! Я и  Кора,  наши  с  ней  взаимоотношения!
Действительно ли она только лишь составляет графики  и  планы  и  печатает
письма на пишущей машинке? Может быть, вы хотите знать, нет  ли  меж  нами
любовной связи.
     - Это никак ко мне и к моему делу не относится.
     Клин лукаво улыбался.
     - Правда? Послушайте, Холлоран, я  очень  проницательный  человек,  и
меня очень трудно провести. Неужели я не чую то, что творится у  меня  под
носом? Я думаю, вы оставите свои забавы, когда вспомните, кому принадлежит
Кора.
     - Принадлежит?.. Вы говорите так,  словно  безраздельно  владеете  ее
душой и телом.
     Клин отвернулся; улыбка все еще не сходила с его лица.  Прищурившись,
он вглядывался в туман, словно желая проникнуть взором сквозь его  плотную
завесу. Неясные  контуры  деревьев  и  холмов  проступали  в  дымке,  чуть
колыхавшейся от утреннего прохладного ветерка.
     - Чувствуете ли вы огромную тяжесть воды под нами? - внезапно спросил
Клин, не поворачивая головы к своему собеседнику. - Чувствуете, как  тесно
сжимает ее давление деревянные  борта  нашей  лодки,  словно  текущая  под
нашими ногами вода и все, что лежит на самом дне озера,  хочет  прорваться
сквозь тонкие стенки и утащить нас вниз? Чувствуете ли вы это, Холлоран?
     Отрицательный ответ уже почти сорвался с языка Холлорана, удивленного
странными идеями темноволосого человечка, но внезапно нахлынувшие ощущения
остановили его, заставив замереть на месте. Он чувствовал дрожь дерева под
ногами, чувствовал скрытую мощь того, что колыхалось за бортом,  окутанное
туманом. На несколько секунд его охватил страх, как будто  вода  и  впрямь
могла просочиться сквозь тонкие щели меж плотно пригнанными досками бортов
и лодка  вмиг  могла  наполниться  вязкой  субстанцией,  засасывающей  их,
тянущей на дно, где ил и водоросли. Мысль Клина, передавшаяся ему, в  одно
мгновенье изменила образ озера, сложившийся  у  Холлорана,  превратив  его
спокойную глубину  во  что-то  загадочное,  скрывающее  в  себе  затаенную
опасность. Холлоран инстинктивно поджал под себя ноги,  чуть  подвинувшись
на скамейке гребца.
     Легкая рябь на воде заставила лодку едва заметно покачиваться.
     Огромные немигающие глаза  Клина  снова  уставились  на  него;  голос
Феликса, обычно более высокий и резкий, зазвучал спокойно и глубоко:
     - Оглянитесь по сторонам, потом посмотрите на озеро.  Его  гладь  под
завесой тумана, словно шелковистая  кожа,  чиста  и  прохладна.  Насколько
глубоко вы сможете заглянуть в тот мрак, что таится  в  глубине  под  этой
спокойной прохладой? Ну-ка, Холлоран, попробуйте! Смотрите!
     Холлоран нехотя подчинился. Подумаешь, какая  мелочь,  уговаривал  он
себя, не стоит спорить из-за таких пустяков. Нагнувшись за борт, он увидел
в воде свое неясное отражение.
     - Смотрите на воду, - раздался тихий голос  Клина.  -  Смотрите,  как
плавно она подымается и вновь опускается. Ее поверхность так нежна, нежнее
всего, к чему вы жаждали прикоснуться до  сих  пор...  Вглядитесь  в  свое
отражение - оно выделяется темным пятном на воде. В этой темноте ваш  взор
проникает глубже, и вы видите то, что было скрыто. А что если бы все озеро
покрывала огромная тень - смогли бы вы почувствовать то, что таится в  его
глубинах?
     До этой минуты Холлоран видел лишь темное пятно  своего  отражения  в
воде. Но вот эта темнота стала расплываться, разрастаться вширь, охватывая
все большую площадь тихо колыхавшейся  поверхности  озера,  словно  черное
покрывало расстилалось, разгоняя туман. Вкрадчивый голос  Клина  монотонно
повторял, что он должен глядеть в воду, не шевелясь и даже не мигая,  ведь
малейшее  движение  может  нарушить  установившуюся   гармонию,   замутить
зеркальную гладь. Он должен  всматриваться  в  темную  глубину,  пока  его
чувства  и  мысли  не   проникнут   дальше,   чтобы   они   впитывались...
впитывались... "впитывались" самим озером, приближаясь к тому, что  раньше
было скрыто от самого острого взора...
     "...Там, под нами, разные чудища, Холлоран..."
     Он видел расплывчатые фигуры,  медленно  и  неуклюже  двигающиеся  во
мраке, - бесформенные тела плавали вокруг, выделяясь  черными  пятнами  на
темном фоне. Ему показалось  -  нет,  скорее,  ему  "внушили"  -  что  эти
существа никогда не видели солнца, не знали света и тепла солнечных лучей,
что они дремали в темных глубинах, почти в самом сердце земли.  Среди  них
иногда проплывали скользкие полуживотные-полурастения, чьи  сетчатые  тела
помогали  им  выдержать  чудовищное  давление  на  большой  глубине;   они
скользили вокруг своих огромных неповоротливых соседей, две разные,  столь
непохожие одна на другую формы жизни царства тьмы. Меж  ними  плавали  еще
какие-то странные создания, похожие на призрачные мелькающие тени.
     Холлоран чувствовал, как они стремятся подняться из  мрачных  глубин,
где они родились, в вышний мир, но их собственные тела не дают им  сделать
это, обрекая на вечное заключение во тьме и холоде. Но если  они  сами  не
могли подняться вверх, им нужно было заманить к себе вниз того,  кого  они
так жадно желали...
     Лодка качнулась и сильно наклонилась,  когда  Холлоран  нагнулся  еще
ниже над водой.
     "Прикоснись к воде", - настойчиво шептал тихий голос,  -  "почувствуй
ее прохладу..."
     Холлоран протянул руку к поверхности  озера,  казавшейся  ему  сейчас
одной огромной тенью, и ему почудилось какое-то движение в глубине, словно
притаившиеся  на  дне  создания  зашевелились  в  напряженном,   трепетном
ожидании.
     "...погрузи свои пальцы туда..."
     Он почувствовал, как его рука  касается  чего-то  мокрого,  и  резкий
холод пробрал его до костей.
     "...глубже! дай ему почуять тебя..."
     Вода дошла ему до запястья, намочив рукав рубашки.
     "...еще ниже, Холлоран... еще ниже, и..."
     Ему послышался смех - казалось, он долетал издалека.
     "...достань до самой преисподней!.."
     Холлоран увидел, как смутные тени начали стремительно подниматься  на
поверхность - причудливые, уродливые создания,  которые  могли  возникнуть
только в адских глубинах. Разверстые пасти - были ли это пасти?.. там были
отверстия, напоминавшие жадно раскрытые рты -  готовились  впиться  в  его
плоть, поглотить его...
     Смех раздавался все громче,  возвращая  ясность  мыслям  и  чувствам.
Холлоран вытащил руку из воды и встал на ноги на дне лодки,  словно  хотел
убраться как можно дальше от этих алчных глоток.
     А  неизвестные  чудовища   плыли   вверх,   объединившись   в   своем
стремительном  движении,  -  словно  подводная  нефтяная  скважина   вдруг
извергла из своих недр черную жижу. Странные,  непохожие  ни  на  одно  из
земных  существ,  аморфные  тела,   лишенные   глаз,   с   атрофированными
конечностями, более похожими на ножки амебы. В общей  массе  копошились  и
другие твари - едва различимые, маленькие тельца состояли почти из  одного
непропорционально  большого  ротового  отверстия,  усеянного   острыми   и
тонкими, словно иглы, зубами. Они подплывали все ближе; еще  немного  -  и
они выпрыгнут из воды...
     Но тут они начали исчезать на глазах, распадаться  на  мелкие  части,
разорванные  колоссальным  давлением  в  их   собственных   внутренностях,
позволявшим им  жить  на  глубине  и  никак  не  приспособленным  к  более
разреженной среде верхних слоев воды.
     Он представлял себе, как они пронзительно  визжат  от  боли,  но  эти
звуки не были слышны, потому что были лишь плодом его воображения.  Вокруг
лодки вода словно вскипела и стала белой и непрозрачной от пены  и  бьющих
со дна водоема пузырящихся ключей. Тут и  там  брызгали  фонтанчики,  и  в
мутных струйках, взлетающих вверх, - или это только чудилось Холлорану?  -
мелькали останки загадочных обитателей глубин.
     Лодку сильно закачало,  и  Холлоран  быстро  сел  на  скамью  гребца,
вцепившись обеими  руками  в  борта  лодки,  чтобы  остановить  качку.  Он
удерживал лодку до тех пор, пока волнение не утихло и озеро не стало таким
же спокойным, каким оно было до сих пор.
     Двое  мужчин  оказались  на  самой   середине   озера;   вокруг   них
расстилалась темная гладь  воды,  а  воздух  вокруг  был  на  удивление  и
прозрачен. Плотный туман расступился,  окружив  их  кольцом,  и  их  лодка
плавно покачивалась в центре широкого темного круга спокойных вод.
     Единственным звуком, нарушавшим тишину, было хихиканье Клина.



                             22. КОРМ ДЛЯ СОБАК

     Чарльз  Матер  стоял  на  коленях  возле  своих  кустов,  когда  жена
окликнула его со ступенек террасы. Приученный вставать рано,  он  сохранил
эту привычку даже после того, как был вынужден оставить военную службу.  И
теперь,  чтобы  не  потревожить  Агнессу,  не  разделявшую  его  любви   к
пробуждению с первыми петухами,  он  на  цыпочках  выбирался  из  спальни,
одевался в ванной, пил чай на кухне и выходил в сад,  ставший  его  второй
любовью (первой любовью была его Агнесса). В любой сезон в саду находились
какие-нибудь дела, а для него  ничего  на  свете  не  было  приятнее,  чем
немного размяться на свежем воздухе.  Единственной  неприятностью  в  этом
занятии было то, что утренний туман и холод (дававший знать о себе  зимой,
осенью и весной) отзывался прострелами и ноющими болями в  его  израненной
ноге.
     Он обернулся к жене:
     - Что случилось, дорогая?
     - Тебя к телефону, Чарльз. Звонит господин Холлоран. Ему нужно срочно
поговорить с тобой.
     Агнесса была слегка рассержена: ей пришлось вылезать из ванны,  чтобы
поднять трубку телефона - ведь ее муж, работая в своем  любимом  саду,  не
мог услышать звонка. Она стояла на открытом воздухе,  дрожа  от  холода  и
рискуя схватить воспаление легких.
     Матер поднялся  с  невысокой  деревянной  подставки,  на  которую  он
опирался коленями; тонкий конец его  трости  вонзился  во  влажную  землю.
Прихрамывая, он направился к террасе.
     - На твоем месте, Агни, я вошел бы обратно в  дом,  -  сказал  он,  с
трудом взбираясь на ступеньки. - Ты умрешь от простуды, если будешь стоять
здесь в таком виде.
     -  Благодарю  вас  за  вашу  заботу,  сударь,  но  мне  кажется,  что
многочасовые прогулки по сырой траве не идут на пользу и вашей ноге  тоже,
- язвительно ответила она, хотя тон ее был совсем не таким сердитым. -  На
вашем месте я приняла бы теплую ванну сразу же после того как вернулась из
сада.
     - Мамочка всегда права, - улыбнулся Матер. - А теперь  марш  обратно,
не то я сорву с тебя всю одежду и начну нагишом гонять по саду!
     Она быстро повернулась, пряча улыбку в уголках рта, и пошла  к  двери
внутреннего дворика.
     - В таком  случае  соседи  насладятся  эффектнейшим  зрелищем  вместо
завтрака, - бросила она через плечо.
     - И правда, - промурлыкал он, прихрамывая следом  за  ней  и  пожирая
глазами ее фигуру с восторгом юного поклонника, - это будет эффектно!
     Он прошел в свой рабочий кабинет и поднял трубку телефона.  Подождав,
пока в ней не раздастся легкий щелчок - это Агнесса  положила  на  рычажок
трубку другого аппарата в комнате на верхнем этаже - он сказал:
     - Лайам, это Чарльз. Я никак не ждал, что вы позвоните сегодня.
     Голос Холлорана был спокойным и ровным:
     - Я пытался  связаться  с  Дитером  Штуром  с  восьми  часов  утра  -
безуспешно.
     - Он должен дежурить в конторе  "Щита"  в  эти  выходные,  -  ответил
Матер. - Я думаю, вы уже звонили туда.
     - Да, я звонил в офис; а за полчаса перед этим я набрал его  домашний
номер, решив, что застану его там. Никто не подошел к телефону.
     Матер взглянул на часы:
     - Гм, уже десятый час... Кроме него, в  контору  должна  была  прийти
секретарша.
     - Но ключи могли остаться у Штура.
     - Тогда она стоит у запертых дверей и ждет его. Однако Штур обычно не
опаздывает. Возможно, сейчас он где-то на полпути к конторе, и  вы  с  ним
попросту разминулись.
     - Я звонил к нему домой больше часа тому назад.
     - Значит, его что-то задержало в дороге.  Отказал  мотор  автомобиля,
например. Мало ли что может случиться?.. Слушайте, я позвоню  Снайфу  -  в
конце концов, невелика беда, если мы испортим ему выходные - и  мы  вместе
выясним,  где  пропадает  Штур.  Мне  почему-то  кажется,  что  это   дело
пустяковое, - свободной рукой Матер поглаживал согнутое колено. - А как  у
вас идут дела в Нифе?
     - Я хотел договориться о подкреплении, которое усилит  патруль  вдоль
границ усадьбы. И еще мне кажется, что неплохо  было  бы  вооружить  наших
людей. Здесь нет практически никакой защиты.
     Голос Холлорана умолк,  но  Матер  чувствовал,  что  его  собеседнику
хочется сказать что-то  еще.  Пауза  слегка  затянулась,  и  Матер  быстро
спросил:
     - Вас больше ничего не беспокоит, Холлоран?
     Эту фразу можно было принять за обычную  формулу  вежливости;  однако
Матер слишком хорошо знал своего агента и  сразу  почувствовал:  случилось
что-то необычное.
     Холлоран помолчал еще несколько секунд, потом ответил:
     - Нет, больше ничего. Наш клиент очень странный человек, но он вполне
управляем.
     - Если  между  вами  возникли  какие-то  трения,  мы  можем  прислать
кого-нибудь взамен. Дополнительные сложности нам ни к чему, вы понимаете.
     - Ах, нет. Оставьте все как есть. Вы дадите мне знать, что  случилось
с Организатором?
     - Конечно. Как только сами узнаем, что произошло. Возможно,  Штур  не
ночевал сегодня дома -  вещь  не  настолько  из  ряда  вон  выходящая  для
одинокого мужчины. Видимо, та, с которой он провел эту ночь, нашла  способ
удержать возле себя всегда аккуратного немца.
     - Это так на него не похоже - не дать вовремя знать  о  том,  где  он
находится.
     -  Согласен.  Тем  более  когда  идет  очередная  операция,  -  Матер
озабоченно  нахмурился.  -  Мы  дадим  вам  знать,  Лайам,  и  обязательно
организуем для вас дополнительное прикрытие. Надеюсь эта ночь  прошла  без
каких-либо происшествий?
     - Все было спокойно. Нет ли новых сведений об угнанном "Пежо"?
     - Полиция все еще тянет резину, я уверен.  Вряд  ли  они  смогут  нам
помочь. А вы уверены, что клиент ничего не утаил от вас? Может  быть,  ему
известно намного больше, чем он рассказал?
     - Я ни в чем не могу быть уверен.
     Рука Матера замерла, чуть  не  достав  колена.  Он  снова  ждал,  что
Холлоран добавит еще что-нибудь,  но  тот  молчал.  В  трубке  раздавалось
только тихое потрескивание атмосферных помех.
     - Может быть, мне стоило бы самому навестить Ниф, - предложил он.
     - Мы вернемся в Лондон в понедельник, и тогда я  могу  встретиться  с
вами.
     - Как скажете. Я позвоню вам сразу же, как только узнаю новости.
     Холлоран услышал тихий щелчок, когда на другом  конце  провода  Матер
повесил трубку. Через несколько секунд послышался  ровный  гудок  -  линия
освободилась. Он положил трубку на рычажок.
     Матер сидел в своем  рабочем  кабинете,  погруженный  в  размышления.
Наконец он снова снял трубку телефона и набрал номер.


     Холлоран стоял в просторной прихожей возле открытых дверей,  все  еще
не снимая руки с трубки телефона. На душе у него было тревожно. Отсутствие
Дитера Штура на рабочем месте давало серьезный повод для беспокойства, так
как аккуратный немец никогда  не  пропускал  важных  дел,  за  которые  он
отвечал  (да  и  вообще  в  его  привычки  входило  чрезвычайно  серьезное
отношение даже к самой незначительной работе). Возможно, что сегодня утром
у Штура, как сначала предположил Матер, возникли какие-то досадные  мелкие
неприятности по дороге в контору. Версия  Матера  о  ночи,  проведенной  в
компании вне дома, была менее вероятной: подобные развлечения были  не  во
вкусе Организатора.  Но  даже  если  он  остался  на  ночь  у  кого-то  из
приятелей, он  предварительно  позвонил  бы  в  "Ахиллесов  Щит",  оставив
телефон, по которому с ним  можно  было  связаться.  В  какую  бы  сложную
ситуацию ни попал бы Штур, он всегда нашел бы способ предупредить об  этом
своих сотрудников. Холлоран провел пальцами по своей небритой щеке.  Может
быть, Клин - да и Ниф тоже - так повлияли на него, что он начинает  искать
скрытый подвох в любом, даже самом простом деле.
     На лестнице послышались чьи-то шаги. Он оглянулся и увидел Кору - она
застыла на месте, едва он заглянул ей в глаза, опираясь рукой  на  широкие
перила, чтобы не потерять равновесие.
     - Доброе утро, Лайам, - едва слышно произнесла она; в ее тихом голосе
чувствовалось смущение - очевидно, она не знала, как поведет себя Холлоран
после того, что произошло меж ними этой ночью.
     - Кора, - откликнулся он,  и,  сделав  несколько  шагов  к  лестнице,
остановился, поджидая, когда она спустится. На их лицах не  было  ни  тени
улыбки - только напряженное ожидание и затаенная  тревога.  Оба  понимали,
что после ночи интимной близости люди обычно не ограничиваются  мимолетным
приветствием, брошенным на ходу.
     - Ты... вы уже позавтракали? - спросила она;  ее  вопрос  был  скорее
средством прервать неловкую паузу, чем проявлением заботы.
     - Нет, я только сейчас собрался поесть, - ответил Холлоран. Шагнув  к
ней, он положил свою кисть на ее руку,  чтобы  удержать  ее,  не  дать  ей
проскользнуть мимо. Девушка чуть вздрогнула и  подняла  на  него  огромные
глаза.
     - Кора, - спросил он, глядя ей в лицо, - почему  ты  не  предупредила
меня насчет Клина?
     Девушка не смогла скрыть тревоги, промелькнувшей в ее глазах.
     - Почему ты не сказала мне о том, что он обладает...  я  полагаю,  вы
называете это "силой"... так вот, почему ты не предупредила  меня  о  том,
что он обладает силой гипноза? Мы прокатились по  озеру  в  лодке  сегодня
утром - обычная небольшая прогулка, - и он заставил меня  видеть  странные
вещи... вещи, в существование которых я не могу поверить до сих  пор.  Это
были какие-то твари, Кора, чудовища, которые будто бы живут в тине на  дне
водоема. Я не знаю, из глубин чьего воображения он выудил их -  моего  или
своего собственного, - только они напугали меня до чертиков, хотя в то  же
время я не терял контроля над собой и какое-то чувство  подсказывало  мне,
что на самом деле никаких чудовищ там не существует, что это  просто  плод
чьей-то фантазии. Но могу поклясться, что впечатление было сильное - я уже
давно не испытывал ничего подобного.
     - Он просто шутил с тобой... играл в свои игры, - она шагнула к нему;
ее голос звучал  тихо,  слегка  печально.  -  Это  один  из  его  способов
показать, насколько сильно он может влиять  на  других  людей.  Иногда  он
внедряет какие-то образы непосредственно в сознание человека.
     Холлоран кивнул.
     - Передача мысленного образа - то же самое, что гипноз.
     - Нет. Нет, это не совсем так. Он не может  заставить  вас  "сделать"
что-либо, не может завладеть вашей волей. Вы полностью отдаете себе  отчет
в своих поступках. Он может  лишь  создавать  образы,  может  внушить  вам
определенное "чувство"...
     Холлоран мысленно перенесся в здание "Магмы", в белую комнату, где он
в первый раз встретился со своим клиентом. Он вспомнил,  как  в  кромешной
тьме чей-то палец ткнул его в спину, хотя рядом  с  ним  никого  не  было,
вспомнил свое прикосновение к чьей-то морщинистой,  холодной  коже,  столь
поразившее его - ведь они с Клином были вдвоем в этой закрытой комнате...
     - Да, это похоже на чувство, - медленно произнес он, хотя до сих  пор
не нашел подходящего объяснения для своих ощущений.
     Девушка натянуто рассмеялась в ответ:
     - Или на что-то в этом же роде.
     Кора плавно скользнула вниз по лестнице, отняв у него  свою  руку,  и
направилась в столовую.
     На балконе над лестницей скрипнула половица. Вскинув голову, Холлоран
успел заметить,  как  Монк  сделал  шаг  назад,  скрывшись  за  колоннами.
Холлоран был уверен, что американец чему-то ухмылялся.


     -  Прекрасно,  я  вижу,  что  маленькое  утреннее  недоразумение   не
испортило  вашего  аппетита,  -  Клин  движением   руки   отослал   араба,
наливавшего добавочную порцию кофе в чашку хозяина.
     Холлоран поднял глаза от своей тарелки и улыбнулся Клину в ответ:
     - Мой аппетит испортить не так-то легко.
     - Ах, правда? Там, в лодке, были моменты, когда  я  боялся,  что  вас
начнет рвать... Ах, я, кажется, догадываюсь, в чем дело. Вряд ли  вас  так
сильно укачало - сегодня озеро было на редкость спокойным, и едва заметная
рябь не могла вызвать приступа тошноты. Но туман... Да, конечно,  там  был
слишком густой туман. Вы потеряли чувство направления, у  вас  закружилась
голова. Вы понимаете меня. Всему виной этот туман, и еще  такое  особенное
чувство,  когда  плывешь  сквозь  него...  Я  очень  беспокоился  за  вас,
Холлоран. Вы так плохо выглядели! - Он поднес чашечку  к  губам  и  сделал
небольшой глоток. - Юсиф, подай мисс  Редмайл  еще  кофе.  Похоже,  ей  не
помешает несколько глотков свежего кофе. Покрепче,  пожалуйста,  и  добавь
сливки. Вы почти совсем ничего не едите,  Кора.  Вам  нужно  больше  есть,
иначе ваш организм ослабнет. Какой жалкий вид у бедняжки,  не  правда  ли,
Холлоран? Хорошо ли вы спите по ночам, Кора?
     Холлоран заметил, как девушка быстро опустила ресницы;  она  казалась
усталой и больной:  темные  круги  под  глазами  обозначились  еще  резче,
выделяясь на бледном осунувшемся лице.
     - Кажется, мои нервы еще не успокоились после вчерашнего  неприятного
происшествия, - сказала Кора. - Запоздалая реакция, я полагаю.
     - Вы имеете в виду неудачное покушение? - спросил Клин  таким  тоном,
словно он был очень доволен представившимся случаем  воскресить  в  памяти
все подробности вчерашнего дня. - Это пустяки, нам нечего  бояться,  когда
мы находимся под надежной защитой нашего героя. У тех ублюдков не было  ни
единого шанса. Я прав, Холлоран? Где им тягаться  с  таким  мастером!  Они
слабаки против вас. Могу поспорить на что угодно - они не  поверили  своим
глазам, когда увидели, как ловко вы развернулись прямо у них под носом,  и
потом... - он не закончил фразу, сделав большой глоток кофе.
     - К счастью, ваш  личный  шофер,  Палузинский,  скоро  обучится  этой
технике вождения, и еще многим полезным трюкам - например, как  оторваться
от преследователей, как проехать  через  блокаду  на  дороге,  -  Холлоран
придвинул к себе тарелку и продолжал есть с не меньшим  аппетитом,  чем  в
самом начале их трапезы. Это был на редкость хорошо приготовленный плотный
английский завтрак - Холлоран не ожидал такого  поварского  мастерства  от
двух арабов. Он заметил, что  Клин,  отпускавший  нелестные  замечания  по
поводу плохого аппетита Коры,  сам  почти  не  притронулся  к  еде.  Монк,
очевидно, был на кухне и уплетал за двоих.
     - Вы служили в армии, Холлоран?
     Неожиданный вопрос Клина застал его врасплох.
     - Ваше снаряжение в основном  армейское,  -  продолжал  Клин.  -  Вам
приходилось убивать людей? Стрелять в них или бить ножом?  Приходилось  ли
вам делать что-нибудь в этом роде?
     Кора подняла голову; теперь на  Холлорана  внимательно  смотрели  две
пары глаз - ее и Клина.
     Холлоран выпрямился, слегка откинувшись на спинку стула.
     - Почему вы спросили меня об этом?
     - О, простое любопытство. Мне интересно знать, на  что  вы  способны.
Наверняка не так просто отнять у человека жизнь. Должно  быть,  это  самая
трудная вещь на свете. Очень тяжело заставить себя совершить убийство. Или
это не так? Может быть,  после  того,  как  сделаешь  это  в  первый  раз,
приобретаешь опыт... привычку?.. У вас уже есть эта привычка? Можете ли вы
убить?
     - Все зависит от ситуации.
     - Ха! Позвольте, я опишу вам одну ситуацию. Допустим, этим охотничкам
вчера удалось бы остановить нашу машину и они нацелили на меня свои пушки.
Пустили бы вы тогда в ход свое оружие?
     - Именно для того я и нахожусь здесь, Клин.
     -  Хорошо.  А  теперь  слегка  изменим  наш  сценарий.  Скажем,   они
приставили дуло револьвера к голове Коры и пригрозили, что будут стрелять,
если вы хоть пальцем шевельнете.  Вы  успели  вытащить  свой  револьвер  и
направить его в их сторону. А ребята времени даром не теряют -  они  тащат
меня к своей машине, и один из них прикрывает отход -  стоит  прямо  перед
вами, держа свою пушку  у  виска  Коры.  Что  вы  будете  делать  в  такой
ситуации? Рискнете ее жизнью, чтобы спасать меня? Мне интересно  знать,  -
он усмехнулся в лицо Коре. - Да и ей, наверно, тоже.
     Холлоран помолчал несколько секунд, переводя  свой  взгляд  с  одного
лица на другое - Клин ухмылялся, наслаждаясь моментом,  Кора  была  внешне
спокойна, словно вопрос Клина ничем ее не затронул.
     - Я позволил бы им увести вас, - ответил он.
     Усмешка Клина стала кривой, потом окончательно увяла.
     - А затем я начал бы переговоры с ними о выкупе за ваше освобождение.
     Его клиент ударил кулаком по столу.
     - Что за дурацкий ответ! Вам платят за то, чтобы  вы  защищали  меня,
Холлоран, вы слышите! Меня, а не ее! И никого другого!
     Голос Холлорана был все так же спокоен:
     - Если я застрелю того, кто держит Кору, - и,  вероятнее  всего,  мне
удалось бы сделать это так,  что  ее  не  успели  бы  ранить  -  я  только
подвергну вашу жизнь большему риску. Каждый из  них  может  быть  отменным
стрелком, не забывайте, а вы наверняка будете второй по  счету  мишенью...
после меня. В описанной вами ситуации я  бы  прилагал  все  усилия,  чтобы
обойтись без единого выстрела, а уж потом  стал  бы  торговаться  с  ними,
определяя выкуп за вашу жизнь.
     Клин дрожал всем телом:
     - Торговаться? Вы сумасшедший  осел.  Они  заберут  деньги,  а  потом
прикончат меня.
     - Обычно они так не поступают. Эти люди - профессионалы в  том  деле,
которым они занимаются. Нарушив условия  заключенного  договора,  они  тем
самым подвергнут риску все свое предприятие и лишатся доверия партнера.
     - Вы рассуждаете так, как будто речь идет об обыкновенном бизнесе.
     -  Это  и  есть  своего  рода  бизнес,  причем  его  годовой   оборот
исчисляется не одним миллионом фунтов. Похищения и выкуп заложников  стали
одним из наиболее быстро развивающихся промыслов в  мире.  Конечно,  чисто
случайно можно нарваться  на  неумелых  любителей,  не  знающих  неписаных
законов этого мира, но такие одиночки очень редки и  малочисленны.  Обычно
они действуют  небольшими  компаниями  в  несколько  человек  и  долго  не
протягивают.  К  тому  же  их  преследует  не  только  полиция,  но  и  их
собственные более смышленые и хорошо организованные "собратья по ремеслу":
их неумелая работа портит игру  профессионалам  подпольного  бизнеса.  Для
такой организации,  как  "Ахиллесов  Щит"  или  для  полиции  не  составит
большого труда узнать, с кем мы сейчас имеем дело. Насколько я могу судить
по  своему  опыту,  профессионалы  более  предсказуемы,  и  с  ними  легче
договориться.
     - А та вчерашняя компания? Вы можете хотя бы приблизительно  оценить,
кто они?
     Губы Клина были плотно сжаты, стиснутые кулаки лежали на столе.
     - Пока еще я ни в чем не могу быть твердо уверен.  Но  могу  сказать,
что эти ребята знали толк в том, что они делали. Нам до сих пор не удалось
выследить их; они действовали очень осторожно и выжидали до тех пор,  пока
им не представился удобный случай. Они выбрали самый  верный  момент.  Нам
повезло - мы засекли их до того, как они сделали свой первый  ход  в  этой
игре.
     - И проиграли. Видно, не такие уж хорошие игроки.
     - Не думаю. Просто мы оказались лучше. А то, что они сумели уйти,  не
оставив после себя следов, говорит в пользу моего предположения: это  было
спланированное покушение. Работали хорошо подготовленные  люди.  Когда  их
первая попытка не удалась, они  не  стали  усугублять  свою  ошибку  -  не
погнались за нами снова. Новички, пожалуй, так и поступили бы на их месте.
Я полагаю, теперь они затаятся на  некоторое  время,  поджидая,  когда  им
представится удобный случай заманить нас в  ловушку.  Или  сами  придумают
какую-нибудь  мышеловку.  Теперь  они  знают,  что  мы  начеку,  и  станут
действовать более осторожно.
     - Они сделают новую попытку? - тревожно спросила Кора.
     Холлоран удивленно посмотрел на нее:
     - Конечно. Но у нас  есть  одно  небольшое  преимущество:  мы  знаем,
откуда исходит угроза для нашего клиента.
     - Я говорил вам! - Клин сердито сверкнул глазами на Холлорана; он все
еще не мог окончательно успокоиться, хотя визгливые нотки уже  исчезли  из
его голоса. - С самого начала я говорил вам об этом! Вы  думаете,  "Магма"
наняла вас только потому, что ей  некуда  девать  деньги?  По-вашему,  мой
чудовищный эгоизм толкает меня на ложный путь? Или  я  страдаю  паранойей?
Мне "действительно" грозит опасность, Холлоран, и я  уже  устал  повторять
это изо дня в день!
     - Хорошо, тогда вернемся к вопросу, который я вам задавал раньше: как
вы думаете, кто стоит за всем этим? Какая  организация  или,  может  быть,
человек? Я никак не могу поверить вашим словам, что вы  совсем  ничего  не
знаете.
     - Неужели все ваши предыдущие так  называемые  "объекты"  знали,  кто
покушался на них?.. Почему вы думаете, что я должен об этом знать?
     - Потому что вы заранее знали о том, что на вас готовятся напасть. Вы
узнали об этом еще до того, как противник сделал свой первый ход.
     Клин тяжело вздохнул:
     - После всего, что я показал вам, вы все еще мне не верите.
     - Именно теперь, когда я знаю о ваших  способностях,  я  не  понимаю,
почему вы не можете распознать своих врагов, почувствовать, кто они.
     Казалось, Клин колеблется. Несколько  секунд  он  молчал;  его  глаза
перебегали с лица Коры на лицо Холлорана.
     - Это тайна, Холлоран, - неуверенно ответил он. И затем повторил  уже
более твердым тоном, словно стараясь убедить самого себя:
     - Да, это тайна.


     Холлоран снова обходил весь дом. Блуждая по бесконечным коридорам, он
проверял, не остались ли где-нибудь незапертыми окна или двери,  выходящие
на внешний двор. Даже днем он старался держать все замки в Нифе на запоре.
Поднявшись  по  лестнице  на  второй  этаж,  он  шагнул  в  дверной  проем
лестничной площадки, глянув в окно,  выходящее  во  внутренний  дворик,  и
остановился. Дверь на противоположной стороне дома,  полускрытая  от  него
разрушенным фонтаном, была распахнута.
     Он остановился у окна и стал  смотреть  во  двор.  В  дверном  проеме
появился Кайед. Араб нес круглый  металлический  сосуд,  держа  его  перед
собой за две боковые ручки, чуть наклонившись  под  тяжестью  своей  ноши.
Мелкими шажками он торопливо вышел  во  двор,  несколько  раз  обернувшись
назад и что-то крикнув на ходу. Следом за ним появился Юсиф Даад; в  руках
у него был еще один металлический сосуд. Оба араба, облаченные, по  обычаю
своей страны, в длинные широкие одеяния, смеясь и перекидываясь репликами,
направились к противоположной двери, ведущей в центральный корпус здания и
расположенной как раз напротив парадного подъезда.
     Поддавшись неожиданному порыву, Холлоран сбежал вниз  по  лестнице  и
вышел во внутренний двор, быстро пересек  его  и  вошел  в  ту  дверь,  из
которой недавно появились два араба.  Он  оказался  в  знакомом  маленьком
коридоре, где вечером первого дня, проведенного в поместье, он  неожиданно
столкнулся  с  одним  из   арабов.   Наверх   вела   узкая   лестница;   в
противоположном конце коридора виднелась тяжелая запертая дверь. Он прошел
вглубь коридора и подергал дверную ручку - дверь была  заперта.  Очевидно,
никто не открывал ее с тех пор, как Холлоран побывал здесь в прошлый  раз.
Или, может быть, ее снова заперли арабы, выносившие свои сосуды из покоев,
в которые вела эта дверь.
     Холлоран присел на  корточки,  чтобы  осмотреть  замок.  Из  замочной
скважины еле заметно повеяло сыростью  и  прохладой.  Он  оперся  рукой  о
каменную плиту пола возле двери - здесь дуло сильнее. Очевидно, дверь вела
в подвал - может быть, там был винный погреб.
     Снаружи послышался шум -  арабы  возвращались.  Холлоран  выпрямился,
напоследок окинув взглядом прочно запертую дверь с врезанным в нее старым,
массивным кованым замком. Для такого замка нужен длинный ключ, подумал он.
Хотя его совсем не сложно было бы открыть, даже не имея ключа. Он удивился
неожиданной мысли, пришедшей ему в голову. Почему его так волнует запертая
дверь? Ведь в любую минуту можно спросить у Клина или  у  Коры,  куда  она
ведет. Но Холлорану не хотелось говорить об этом с  Корой  или  Клином  по
какой-то непонятной ему самому причине.
     Голоса раздавались все громче - двое мужчин приближались ко входу  со
внутреннего двора.
     Он быстро прошел обратно по коридору  и  шагнул  в  открытый  дверной
проем. Двое арабов остановились, заметив его. На лице первого  из  них  не
дрогнул ни один мускул - очевидно,  Кайед  лучше  владел  собой,  чем  его
товарищ. Второй араб кинул на Холлорана враждебный, подозрительный взгляд.
     Кайед слегка поклонился на восточный манер,  вопросительно  глядя  на
Холлорана:
     - "Ассайед"?
     - Я увидел, что там открыто, - Холлоран кивком головы указал на дверь
за своей спиной.
     - А, - сказал Кайед. Повернувшись к приятелю, он  прибавил  на  своем
непонятном языке: - "Сади куна хазхур".
     Даад улыбнулся Холлорану, который  не  прибавил  ни  слова  к  своему
объяснению.
     Холлоран чувствовал необычный, острый и терпкий запах, исходивший  от
двоих мужчин. Он подумал, что они так  и  будут  стоять,  словно  каменные
изваяния, не шевелясь и не произнося ни слова, пока он не уберется отсюда.
Ему захотелось еще раз спросить у  них,  что  находится  за  той  запертой
дверью; но, рассудив, что вряд ли дождется ответа на свой вопрос, он решил
не тратить слов попусту. Еще раз окинув взглядом фигуры арабов, он заметил
длинный ключ, висевший у пояса Кайеда.
     Холлоран  шагнул  навстречу  двум  неподвижным  фигурам,  но  они  не
двинулись с места, вежливо  показав  ему,  что  он  должен  пропустить  их
вперед.
     - "Мин фадлак, ассайед", - произнес Кайед.
     Пожав плечами, он пошел обратно через двор, направляясь  к  коридору,
ведущему в холл возле главного  входа.  Он  нахмурился,  увидев,  что  обе
створки дверей дома распахнуты настежь, и  решил,  что  Кайед  и  Даад  не
закрыли за собой дверей.  Выйдя  на  парадное  крыльцо,  он  увидел  белый
"Ровер" с открытым багажником. Там стояли два металлических сосуда.
     Холлоран подошел к машине,  чтобы  рассмотреть  их  вблизи.  Легонько
постучав по стенкам, он услышал глухой звук - значит, внутри что-то  было.
Оба сосуда были плотно закупорены.
     Он попытался открыть один из них,  крепко  зажав  в  пальцах  крышку.
Услышав скрип гравия за спиной, он оглянулся. К нему спешил  Кайед;  маска
безразличия не долго держалась на  лице  араба  -  вне  всякого  сомнения,
сейчас он был чем-то взволнован, может быть, даже напуган.  Он  был  один;
очевидно, его товарищ отправился  куда-то  по  своим  делам.  У  Холлорана
промелькнула мысль, что арабы следят за ним с тех пор, как  в  первый  раз
Юсиф Даад заметил его возле запертой двери.
     -  "Кала,  ассайед",  -  сказал  Кайед,  овладев  собою  и   улыбаясь
Холлорану.
     Холлоран приподнял одну бровь.
     - Что в них? - спросил он, указав рукой на сосуды.
     - Ничего интересного для дорогого господина, - ответил араб.
     - Я хочу посмотреть.
     - Ах, нет, господин, там нет ничего интересного  для  вас.  Это  еда,
корм, вы понимаете?
     - Что?
     - Я хотел сказать, в них корм для собак.
     В дверях показался второй араб с  ношей  в  руках;  сделав  несколько
шагов под аркой,  он  остановился,  глядя  на  двоих  мужчин,  стоявших  у
крыльца.  Казалось,  Даад  внимательно  прислушивается  к  словам   своего
товарища. Наконец, он направился к машине; почтительно обойдя Холлорана  -
очевидно, чтобы случайно не толкнуть  его  -  он  нагнулся  и  поставил  в
багажник третий сосуд. Выпрямившись, он улыбнулся  Холлорану  -  в  темных
глазах Даада прятались лукавые огоньки.
     - Для собак, - сказал он. - "Акел лькалеб". Их будут  хорошо  кормить
сегодня ночью, - Даад тихонько хихикнул. Его товарищ смеялся вместе с ним.



                              23. ДОМИК У ВОРОТ

     Вечерело;  сумерки  быстро  окутывали  землю.  После   обеда   погода
переменилась, на небо набежали тяжелые серые тучи,  однако  дождя  еще  не
было; в  воздухе,  тяжелом  и  душном,  чувствовалось  приближение  грозы.
Холлоран снял куртку, шагая по дороге, ведущей внутрь поместья от  главных
ворот Нифа, не беспокоясь о том, что станет видно пристегнутую к его поясу
кобуру - сейчас он находился вдали от дорог,  на  которых  можно  случайно
встретиться с каким-нибудь прохожим.
     Он только что закончил небольшое совещание с двумя командами  агентов
"Ахиллесова Щита", задержав их всего на десять  минут,  чтобы  надолго  не
оставлять без надзора дороги вокруг усадьбы. Он отлично понимал, что  даже
если бы в его распоряжении было вдвое больше  машин  и  людей,  все  равно
этого было бы недостаточно для надежной  охраны  Нифа  -  ведь  "нежданные
гости" могли подождать, пока патруль  не  проедет  мимо,  и  проникнуть  в
усадьбу в то время, когда дорога будет абсолютно пустой; тем не менее, две
дежурные  машины  помогут  ему  нести  службу:   они   вовремя   обнаружат
подозрительные объекты - например, оставленный вблизи от ограды автомобиль
или мотоцикл - заметят постороннего прохожего, если этот гуляка забредет в
окрестности поместья, и  предупредят  о  возможной  опасности.  Во  всяком
случае, две машины намного лучше одной, а одна - лучше, чем ничего.
     Холлоран не был спокоен, но, зная, что для защиты его клиента в  Нифе
от всех возможных бед потребовался бы целый полк  вооруженных  охранников,
радовался уже хотя бы тому, что теперь  его  дублеры  были  вооружены.  Он
размышлял, оправдается ли надежда Клина на сторожевых собак.
     Сегодня был странный день (неважно, что он  еще  не  кончился,  думал
Холлоран, припоминая все события этого дня).  Даже  начался  он  необычно.
Холлоран вспомнил свои галлюцинации во время прогулки на лодке  по  озеру.
Теперь он знал, что это была всего лишь шутка его клиента - Клин  пробовал
на нем свои силы, не удержавшись от искушения слегка напугать  его,  чтобы
дать ему почувствовать: он имеет дело с человеком, обладающим  уникальными
психическими способностями, ставящими их обладателя выше  всех  остальных.
Было совершенно ясно, что  Клин  может  использовать  скрытые  возможности
своего разума в любой момент и для самых разных целей, по своему  желанию,
не ограничиваясь скромной ролью  искателя  скрытых  под  землей  кладов  и
колдуна-ясновидящего. Отлично. Хотя это утреннее приключение  было  не  из
приятных и отняло  у  него  много  сил,  оно  доставило  удовольствие  его
клиенту, и Холлоран надеялся, что теперь ему удастся найти  общий  язык  с
Клином, когда речь зайдет о том, что нужно  сделать  для  обеспечения  его
собственной безопасности.
     Внезапный приступ гнева у его клиента во время  завтрака,  свидетелем
которого он оказался, не смутил Холлорана: он уже знал, что  "объект"  был
просто помешан на своем эгоизме, и  в  то  же  время  отличался  некоторой
эксцентричностью, так что его забота только о  собственной  шкуре  целиком
укладывалась в рамки представлений Холлорана о Клине. Его удивляло другое:
как  может  такая  девушка,  как  Кора,  терпеть  грубые  выходки   своего
начальника? Некоторые моменты в ее поведении до сих пор смущали и  ставили
в тупик Холлорана. Целый день он ломал голову над вопросом: в чем  причина
ее сильной зависимости от Клина?
     Он хотел поговорить  с  Корой  наедине,  но  она,  казалось,  нарочно
избегала его компании, поднявшись в свою  комнату  сразу  после  завтрака.
Когда он пришел к ней, девушка лишь едва приоткрыла дверь спальни; потупив
взор, она не решалась встретиться  с  прямым  взглядом  Холлорана,  словно
стыдилась того, что случилось прошедшей ночью, сказав, что у нее  мигрень,
что ей нужно прилечь на несколько часов, пока не пройдет головная боль. Он
оставил молодую женщину в покое, досадуя на такую неожиданную перемену  ее
чувств к нему. Припомнив свои грубые ласки  во  время  интимной  близости,
которые она заставила его делать, он немного  смутился  (а  если  быть  до
конца откровенным, то даже  слегка  испугался);  но  нежность,  с  которой
девушка прильнула к нему  после  того,  как  он  развязал  ее,  ее  слезы,
падавшие к нему на грудь, трепет ее тела - все  говорило  о  том,  что  ей
доставляет удовольствие быть с ним, лежать в его объятиях.
     Где-то далеко  раздавался  мерный  звон  церковного  колокола.  Мысли
Холлорана унеслись в далекую  страну  его  детства.  Маленький  городок  в
Килкенни, где власть приходского священника  была  почти  абсолютной:  его
слово являлось законом, его храм -  судилищем,  его  строгий  приговор  не
подлежал  обжалованию...  Холлоран  одернул  себя.  Не  время  предаваться
воспоминаниям. Он должен зорко следить за всем, что происходит вокруг него
сейчас, и быть готовым к молниеносным действиям в  любую  минуту.  Прошлое
лучше всего оставить там, где оно лежит - на дне глубокого  колодца  своей
памяти.
     Ко всем неприятностям,  связанным  с  Нифом,  добавились  еще  плохие
новости из "Ахиллесова Щита". После обеда  позвонил  Матер,  сообщив,  что
Дитер Штур бесследно исчез. Его  квартира  в  полном  порядке,  но  самого
Организатора не могут найти с самого утра. Руководство "Щита" собралось  в
конторе; все попытки выяснить, что случилось с немцем, были  безуспешными.
Джеральд Снайф считает, что пока еще не время сообщать в полицию. Штур мог
отправиться по какому-нибудь важному делу, и  суета  вокруг  этого  только
помешает ему. Если же с ним все-таки  стряслась  беда,  промедление  может
обернуться опасностью для его жизни. Матер обещал позвонить Холлорану, как
только что-нибудь прояснится.
     Размышляя, Холлоран медленно шел по дороге  и  сам  не  заметил,  как
оказался возле двухэтажного домика, стоящего чуть поодаль  главных  ворот.
Его стены были сложены из того  же  красного  кирпича,  что  и  пристройки
самого Нифа, но казались более темными - вероятно, сторожка пострадала  от
непогоды больше, чем главное  здание  поместья.  Домик  имел  заброшенный,
нежилой вид. Серая крыша, крытая шифером, во  многих  местах  прохудилась,
давно не мытые окна потускнели от грязи. Похоже, сюда уже давно  никто  не
заходил. Но кто же тогда пропустил его через ворота, к  которым  подходила
подъездная аллея? Дом глядел слепыми  окнами  прямо  на  них,  и  Холлоран
вспомнил, как ему почудилось мелькание призрачной тени  в  верхнем  этаже,
когда  он  в  первый  раз  разглядывал  сторожку  через   лобовое   стекло
"Мерседеса". (Проходя через железные  ворота  Нифа,  Холлоран  внимательно
осмотрел их, но так и не смог обнаружить на них  никаких  признаков  замка
или электронного запирающего устройства, и ему оставалось  только  гадать,
каким образом охранялись эти ворота; однако при первой попытке открыть  их
они не поддались, и ему пришлось подождать некоторое время, прежде чем  он
смог выйти из усадьбы.) Холлоран еще  немного  постоял  в  раздумье  перед
ветхой сторожкой, потом решительно направился к ее двери. Ржавый звонок  у
двери издал приглушенный звук, когда он нажал на него, и  Холлоран  громко
постучал по деревянному косяку. В доме царила  мертвая  тишина.  Никто  не
вышел открыть дверь или просто посмотреть, кто стучится. Он  постучал  еще
раз, затем потряс дверь, взявшись за ручку - она не сдвинулась ни на дюйм,
словно вросла в землю.  С  таким  же  успехом  он  мог  пытаться  взломать
каменную кладку стен.
     Холлоран шагнул назад, заглянув в окна первого этажа, но увидел  лишь
собственное мутное отражение в грязных стеклах. Он пошел обратно к дороге,
чтобы посмотреть на окна дома с  небольшого  расстояния  -  вдруг,  как  в
прошлый раз, ему удастся что-нибудь заметить - но угол  зрения  все  время
оставался  таким,  что  тусклые  блики  на  темных  стеклах   мешали   ему
разглядеть, что творится внутри. Он сделал еще несколько шагов назад.
     Внезапно по его телу пробежал озноб, словно  он  неожиданно  попал  в
струю холодного воздуха. Кто-то смотрел на него.
     Это чувство было знакомо Холлорану и часто выручало  его  в  решающий
момент. Опыт, приобретенный  за  долгие  годы  занятия  опасным  ремеслом,
выработал у него особую чувствительность к прицельному взгляду  невидимого
наблюдателя. Однако на сей раз чувство  опасности  было  таким  сильным  и
острым, что по телу у него побежали мурашки. Он перебросил  снятую  куртку
на другое плечо, чтобы легче было вытащить оружие из кобуры.
     В доме по-прежнему все было тихо; на вид сторожка казалась нежилой  -
Холлоран не приметил ни промелька тени в окне, не услышал ни  звука  -  но
гнетущее предчувствие все нарастало, побуждая его как  можно  скорее  уйти
прочь от этого заброшенного жилища, и он  еле  сдерживал  себя,  чтобы  не
побежать по заросшей травою тропинке к посыпанной гравием проезжей дороге.
Шепот, раздававшийся где-то в глубине его мозга, предупреждал  его,  чтобы
он ни в  коем  случае  не  предпринимал  дальнейших  попыток  заглянуть  в
таинственный дом. Неразумно, подумал он.  "Ты  так  думаешь?"  -  иронично
ответило ему подсознание.
     Он поднес руку ко лбу, словно пытаясь унять  этот  вкрадчивый  шепот,
намекавший,  что  в  за  дверями  дома   скрывается   что-то   ужасное   и
отвратительное, может быть, даже опасное, что этот дом содержит  тайны,  о
которых лучше  совсем  не  знать;  однако  это  не  помогло  ему  прогнать
навязчивые мысли. Зловещий шепот продолжал звучать.
     Холлоран почти поддался этому внушению.  Он  собрал  всю  свою  волю,
отгоняя страх, и понемногу его взволнованные чувства успокоились, сознание
прояснилось, и он почувствовал,  как  невидимый  собеседник  начал  терять
контроль над ним. Он снова стал самим собой.
     Потому что эти тревожные предчувствия были не  его  собственными.  Он
был уверен, что они не сами собой родились во глубине его  души  -  кто-то
"внушил" их ему. Он обернулся, оглядывая рощу за своей  спиной  и  дорогу,
ведущую вглубь поместья. "Клин".  Вот  кому  мог  принадлежать  беззвучный
предостерегающий шепот. Но "объект" сейчас находится  в  своем  готическом
особняке.  Во  всяком  случае,  "должен"  быть  там...  Холлоран  еще  раз
огляделся вокруг. Играло ли какую-нибудь роль расстояние  между  ними  при
передаче мыслей? Или для сильного  медиума  было  сущим  пустяком  внушить
какое-нибудь чувство человеку, удаленному от него на добрый пяток миль? "А
может быть, сам Феликс Клин скрывался в заброшенном доме?"
     Мурашки все еще бегали по телу, и он накинул куртку на  плечи.  Затем
сделал шаг по направлению к дому.
     Чувство приближающейся опасности снова нахлынуло на него, но теперь к
страху примешивалось странное нежелание идти вперед, а тем более входить в
дом; что-то удерживало  его  на  месте,  и  он  остановился,  не  в  силах
двинуться дальше.
     Глядя на слепые окна сторожки, Холлоран не мог видеть, что происходит
внутри нее, но даже сквозь стены он ощущал чье-то присутствие в  доме.  Он
растерял свою решимость обследовать заброшенное жилище изнутри, ему совсем
не хотелось встречаться с тем, что таилось за этими стенами.  Нет,  только
не сейчас, думал он, я вернусь сюда, когда буду более... подготовленным.
     Холлоран попятился назад.
     В последний раз окинув дом долгим взглядом, он повернулся и вышел  на
проезжую  дорогу,  направляясь  к  особняку,  возле  которого  он  оставил
"Мерседес", решив, что полезнее будет проделать  весь  неблизкий  путь  до
главных ворот усадьбы пешком, чтобы не упустить ни  одной  из  тех  мелких
деталей, которые трудно будет разглядеть  из  окна  автомобиля.  Холлорану
хотелось "прощупать" окрестности; особое чувство тревоги вызывала  у  него
эта дорога: петляющая по густой роще, укрытая от  взоров  проходящих  мимо
путников, равно как и от самих обитателей Нифа, она была идеальным  местом
для засад. Сумрак сгущался, и  в  воздухе  начинала  разливаться  вечерняя
прохлада. Теперь, когда  прошел  внезапный  страх,  охвативший  его  перед
заброшенным домом, Холлоран пожалел о том, что не  вошел  внутрь.  Упрекая
себя в нерешительности, он в то же время удивлялся  тому,  что  могло  так
сильно повлиять на его чувства.  Да,  сегодня  выдался  поистине  странный
день, подумал он.
     В тишине, повисшей в неподвижном воздухе, шаги Холлорана  раздавались
громче. Дорога впереди сужалась, и деревья, плотно обступавшие ее с  обеих
сторон, переплелись наверху  своими  ветвями,  образовали  длинный  темный
тоннель, заключив друг друга в жадные объятия.
     Внезапно ему стало жарко; воздух был спертым, в нем тяжело  дышалось.
Тучи заметно сгустились, и он подумал, что вот-вот будет  дождь,  а  может
быть, даже гроза. Но эти тяжелые темные громады  высоко  над  его  головой
никак не хотели отдавать земле обратно выпитую из нее влагу.
     Он шел вперед, поглядывая то налево, то  направо,  время  от  времени
оборачиваясь, чтобы осмотреть  дорогу  позади  себя.  Все  было  спокойно.
Контуры домика у ворот неясно вырисовывались  в  вечерней  мгле.  Издалека
сторожка казалась очень маленькой, почти неприметной.
     Дорога  впереди  заворачивала,  и  длинному  тоннелю,   образованному
деревьями, не было видно конца.
     В стороне от дороги шевельнулась высокая трава  -  словно  налетевший
ветерок прошелестел в папоротнике. Чуть слышно хрустнула упавшая с  дерева
сухая ветка.
     Свет померк,  когда  он  ступил  под  плотный  покров  из  листьев  и
переплетенных ветвей. Здесь было чуть прохладнее, и Холлоран ускорил  свой
шаг. Чем дальше он продвигался под  сводами  живого  тоннеля,  тем  темнее
становилось вокруг. Казалось, внезапно наступила  ночь.  Все  его  чувства
обострились, и теперь  он  чутко  вслушивался  в  тишину  вечернего  леса,
вглядываясь во мрак впереди. Его взгляд блуждал, не задерживаясь надолго в
какой-то определенной точке, переходя от  одного  подозрительного  сгустка
тьмы меж деревьями и кустами к другому.
     Сперва он подумал, что тихое,  заглушенное  звуками  его  собственных
шагов сопение просто послышалось ему,  но  вот  оно  раздалось  снова.  Он
остановился,  прислушиваясь.  Снова  все  стихло.  Это  было   более   чем
подозрительно. Обычно  лес  полон  звуков  -  шорохов,  хлопанья  крыльев,
вскриков ночных птиц. Много лет тому назад  он  научился  отличать  звуки,
издаваемые  животными  или  ветром,  зашумевшим   в   листве,   от   шума,
производимого людьми, крадущимися за своей жертвой или сидящими в  засаде:
если внезапно остановиться, то звуки, не таящие в себе скрытой  опасности,
- будь то возня какого-нибудь животного в кустах или шорох ветра  -  будут
раздаваться еще хотя бы несколько  секунд,  тогда  как  человек  мгновенно
затаится.
     Он снова зашагал вперед, стараясь двигаться как можно тише;  все  его
чувства сейчас были напряжены до  предела.  Он  миновал  поворот  тоннеля.
Справа послышался шорох; Холлоран успел различить во  тьме  едва  заметное
движение неясной тени. Он продолжал идти ровным шагом, на ходу  вытаскивая
браунинг из кобуры, размышляя, кто бы это мог быть.
     Он подумал, что днем собак держат где-то на привязи или  взаперти,  а
ночью отпускают. Может  быть,  в  ранних  сумерках  их  уже  выпустили  на
свободу.
     Опять раздалось это сопение, а затем кусты зашуршали  громче,  словно
невидимые животные старались обогнать его, забегая вперед.  Сначала  звуки
доносились из глубины леса, затем начали  приближаться  -  похоже,  собаки
срезали угол дороги,  пробираясь  прямо  через  низкий  кустарник.  Теперь
Холлоран шел, не останавливаясь, не замедляя и не ускоряя своих шагов.
     Среди деревьев мелькнула тень - зверь бежал рысью,  опустив  морду  к
земле. За ним показался еще один, и  еще,  и  еще...  он  разглядел  целую
вереницу темных фигур, крадущихся меж кустов.
     Странно, что они до сих пор не напали на него. Впрочем,  очень  может
быть, что они специально обучены окружать и гнать свою жертву; пугать  ее,
не нападая без крайней нужды. Он очень надеялся на  это.  Их  также  могли
научить  молча  красться  по  следам  преследуемого  человека...  Он  едва
пересилил желание побежать - ему не  обогнать  этих  странных,  молчаливых
животных; а если он повернет  назад,  они  непременно  кинутся  следом  за
ним... Его пальцы крепче сжали рукоять револьвера.
     Под плотной завесой ветвей было  темно  -  казалось,  что  уже  давно
наступила  полночь.  Шорох  справа  затих,  неясные  тени  мелькнули  -  и
растворились во мраке. Очевидно, собаки пробежали  дальше;  их  совсем  не
интересовал одинокий путник, мирно бредущий по дороге.
     Холлоран не выпускал оружия из рук.
     Низкая тень бесшумно возникла  на  открытом  участке  дороги  впереди
него. Он едва смог угадать в ней фигуру  собаки  -  настолько  густым  был
сумрак, но слышал звук быстрого тяжелого дыхания. Зверь стоял, не лая,  не
поскуливая. Ждал, пока Холлоран подойдет ближе. Следом за первым из кустов
вынырнули другие звери. Они преградили путь Холлорану; их  шумное  дыхание
сливалось в один ритмичный звук...
     Холлоран направил на них свой револьвер. Он приближался к их плотному
полукольцу ровным, медленным шагом,  не  делая  никаких  лишних  движений,
которые могли бы напугать их.
     Он  услышал  их  низкое   рычание.   Подойдя   поближе,   он   скорее
почувствовал, чем увидел, как звери напряглись,  готовясь  напасть.  Между
ним и ближайшей смутной тенью оставалось всего семь или восемь  шагов.  Он
продолжал все так же медленно и твердо шагать вперед...
     Как вдруг за его спиной раздался другой звук, внезапно усилившийся  в
вечерней тишине. Шум мотора! Он  остановился,  не  сводя  глаз  с  неясных
очертаний фигур собак впереди себя. В  любой  момент  можно  было  ожидать
стремительного броска какой-нибудь из этих жутких  тварей.  Приближающиеся
огни осветили деревья и кусты,  и  наконец  лучи  упали  на  дорогу  перед
Холлораном.
     У него перехватило дыхание, и  пальцы  еще  крепче  сжали  револьвер.
Глаза,  множество  желтых  глаз,  вспыхнувших  в  отсвете   фар   передних
автомобиля, смотрели прямо на него. Контуры тощих тел  вырисовывались  все
ярче.
     Возможно, это были собаки, но какие отвратительные! Холлоран  никогда
раньше не видел собак такой породы.
     Они поднялись с земли  и  убежали  обратно  в  лес;  шорох  в  кустах
постепенно утихал.
     Машина остановилась в нескольких шагах от него,  и  Холлоран  спрятал
свое оружие в кобуру. Окно автомобиля  медленно  открылось,  и  из  кабины
показалось лицо Палузинского.
     - Я подвезу вас, "мой коллега" - сказал телохранитель Клина. -  Шакал
может быть лютым зверем, когда нападает на безоружного.




                             ЯНУШ ПАЛУЗИНСКИЙ

                           ВЫЖИВШИЙ КРЕСТЬЯНИН

     Его отец, Генрик Палузинский, был  простым  человеком,  крестьянином,
вступившим  в  народное  ополчение,  чтобы  идти  под  Замосць  воевать  с
легендарной Первой Конной под командованием генерала Семена Буденного.
     Маленькая  партизанская  армия,  состоявшая  из  польской  кавалерии,
крестьян-ополченцев и мелкопоместного дворянства, сражалась отчаянно. Люди
шли на верную смерть, но это только придавало им мужества. Совершая чудеса
храбрости  на  поле  брани,  поляки   одержали   победу   над   сильнейшим
противником. Генералу Буденному пришлось отступить, уводя обратно в Россию
свои разбитые эскадроны.
     Шел 1920 год. Януш Палузинский еще не родился.
     Генрик вернулся в родную деревню. Раненный,  обессилевший  на  войне,
исхудавший, оборванный, но  воодушевленный  победой,  он  чувствовал  себя
героем и глядел орлом. Глубокая рана на боку - след от удара шашкой  -  не
зарубцевалась, и от нее исходил тяжелый запах гниющей  плоти.  Прошло  еще
немало времени, прежде чем гной, перемешанный с кровью, перестал  сочиться
из открытой раны. Соседи-крестьяне погоревали об убитых, не вернувшихся из
этого похода, оплакали усопших и предложили  свою  помощь  Казимире,  жене
своего  героя-земляка:  как  может  женщина  одна  управиться  с   большим
хозяйством, когда ее муж лежит раненный?  К  несчастью,  Генрик  долго  не
поправлялся, и прошло еще несколько  лет,  прежде  чем  он  окреп  и  смог
приняться за работу на своей маленькой ферме, обрабатывать землю  и  сеять
хлеб. И все это время кроткая, терпеливая Казимира трудилась  от  зари  до
зари, заботливо выхаживая своего мужа и в одиночку работая в поле. Соседи,
конечно, помогали, но уже не столь часто, как прежде: военная гроза  давно
миновала, и селяне стали забывать о своем герое и о его  ратных  подвигах,
которыми раньше так гордились. К тому же Генрик был уже не тот добродушный
преуспевающий хозяин, которого  знали  и  любили  односельчане:  немощь  и
зависимость от окружающих сильно озлобили его.
     К концу 1923 года, когда маленький Януш появился на  свет,  хозяйство
Палузинских, и без того  едва  сводивших  концы  с  концами,  окончательно
пришло в упадок. Однако супруги были рады тому, что Бог наконец послал  им
сыночка. Сын вырастет крепким и сильным, каким был когда-то его  отец.  Он
станет работать на ферме, и его заботливые руки вернут их запущенному дому
и земле былую красоту. Так, мечтая о будущем и работая до  седьмого  пота,
они жили, и их скудного хлеба хватало на то, чтобы  худо-бедно  прокормить
семью. Януш рос здоровым и бойким мальчуганом.
     Благодаря  выносливости  и  стойкости  Казимиры,   давшей   ей   силы
мужественно бороться с житейскими  невзгодами  и  переносить  тяготы  этих
трудных лет, да помощи добрых людей - хоть и нечастой, но все  же  немного
облегчившей бремя, лежавшее на хрупких женских плечах - семья  Палузинских
выжила. Как только Генрик начал вставать с постели,  еще  еле  держась  на
ногах от слабости, соседи решили, что  теперь  на  ферме  есть  хозяин,  и
Казимира осталась одна со своими ежедневными заботами о  куске  хлеба.  Ее
муж делал все, что мог, но прежняя сила так и не вернулась к нему.
     Глава семьи становился все более мрачным и угрюмым. Дела на ферме  не
ладились, и все чаще отец  срывал  злость  на  сыне.  Генрик  считал,  что
мальчик недостаточно трудолюбив -  Януш  послушно  выполнял  то,  что  ему
прикажут, но никогда не старался сделать  больше,  чем  требовал  от  него
строгий отец. А Генрик ругал сына хитрым  лентяем  и  заставлял  трудиться
почти как  взрослого,  не  глядя  на  возраст  ребенка,  которому  еще  не
исполнилось десяти лет. Мать Януша молча страдала, слыша,  как  отчитывает
его отец, и частенько сама выполняла за него самую тяжелую  работу,  когда
ее муж не мог узнать об этом.
     Они жили очень бедно, и мясо редко появлялось на столе -  Палузинские
не держали домашней скотины, ведь одной  Казимире  было  не  справиться  с
животными и с работой в поле. Репа, картофель и свекла  были  их  основной
пищей; к тому же, чтобы хоть как-то свести концы с концами, они  продавали
большую часть своего небогатого урожая. Но постная похлебка - не  еда  для
мужчины-работника, да и маленькому Янушу, кроме  пустых  щей,  требовалось
что-то еще.
     И вот однажды отец, доведенный нуждой до отчаянья,  украл  у  соседей
поросенка. Это был молоденький поросенок,  еще  не  успевший  нагулять  ни
капли жира - видимо, первое, что попалось на глаза Генрику,  прокравшемуся
ночью на соседский двор. Генрик  прибил  поросенка  одним  сильным  ударом
"млотек", так что свиноматка, лежавшая рядом в закуте, даже не  проснулась
от короткого тонкого визга. Спрятав свою добычу под  полою  пальто,  герой
сраженья  с  Буденным  торопливо  побежал  домой,  опасливо  озираясь   по
сторонам. Никто не заметил его, никто не попался  навстречу  на  пустынной
ночной улице.
     Вся семья собралась вокруг очага, разглядывая нежданный сюрприз.  При
виде нежного мяса у всех заурчало в  животах.  Мать  не  стала  дожидаться
утра, чтобы зажарить поросенка. Выпотрошив маленькую тушку,  она  насадила
ее на вертел и  повесила  над  очагом,  отложив  кости  и  внутренности  в
сторону, чтобы позже приготовить из  них  суп;  затем  покрошила  в  чугун
овощи, добавив сушеных грибов - пир должен был удаться на славу, и хозяйка
не жалела приправ  для  похлебки.  Последние  крохи  неловкости  и  стыда,
вызванные догадкой о том, откуда взялось мясо, бесследно исчезли, когда от
очага донесся аромат жаркого.
     Маленький Януш вертелся под ногами  у  матери  все  время,  пока  она
потрошила поросенка. В нежной плоти, разрезанной острым ножом, было что-то
такое, что неудержимо влекло к себе девятилетнего  парнишку.  Отец  достал
бутылку дешевого вина - в последнее время он часто  искал  в  ее  горлышке
забвения всех тягот горького житья - и до  краев  наполнил  две  оловянные
кружки - свою и Казимиры,  позволив  сыну  отхлебнуть  несколько  глотков.
Домочадцы уже давно не видели своего  угрюмого  хозяина  таким  веселым  и
оживленным, и Казимира радовалась, видя, как прежняя бодрость возвращается
к ее мужу. Поднимая тосты друг за друга,  они  пили,  и  Казимира  не  раз
стыдливо опускала глаза под похотливыми взглядами  Генрика.  Януш  пожирал
глазами свиные печень и почки, оставшиеся лежать на столе.
     Крепкое вино, выпитое  на  пустой  желудок,  вскружило  головы  двоим
супругам, и Генрик, наказав сыну глядеть за жарким в оба -  "шкуру  спущу,
щенок, если что случится" - увлек в спальню свою "коханну". Януш  послушно
встал у очага, поворачивая ручку вертела каждые две  минуты  -  ведь  если
поросенок подгорит, ему не избежать суровых побоев - и поглядывая на стол,
где лежало сырое мясо. У мальчугана текли слюни от запаха жаркого.
     Удостоверившись, что дверь  в  спальню  крепко  заперта,  мальчик  на
цыпочках подошел к столу, воровски  озираясь.  Дрожащими  руками  он  взял
кусок  свиной  печени;  скользкое  сырое  мясо  отнюдь  не  казалось   ему
неприятным на ощупь. Понюхав  его,  словно  трусливая  дворняжка,  готовая
стащить лакомый кусочек из-под носа зазевавшейся хозяйки -  запах  не  был
сильным, но заглушал аромат, доносящийся от очага, -  он  впился  в  сырую
печень зубами.
     Оказалось, есть сырое мясо не  так-то  просто.  Оно  было  жестким  и
упругим, словно резина, и от него невозможно  было  откусить  ни  кусочка.
Януш положил печень на стол и взял кухонный нож. Осторожно отрезав  тонкий
ломтик (при этом ему доставляло удовольствие смотреть как кровь стекает по
острому лезвию, терзающему нежную плоть) он положил  его  в  рот  и  начал
жевать. Сначала оно показалось ему отвратительным, но постепенно он привык
к необычному вкусу и даже ощутил в нем своеобразную прелесть.
     Мальчик проглотил мясо и отрезал еще один кусок.
     В предрассветный час, когда соседи еще спали, вся семья собралась  за
столом, чтобы отведать поросенка. Ели молча - голодные  рты  были  слишком
заняты вкусными овощами и свининой, чтобы разговаривать. Генрик  потягивал
вино из бутылки, пока она не опустела, и изредка подмигивал Казимире;  его
губы кривились в сальной ухмылке. Даже то, что Генрик своровал для них это
мясо, придавало еде особый пикантный вкус.
     Этот  пир  запомнился  Янушу  на  всю  жизнь.  Даже  теперь  его  рот
наполнялся слюной при  одном  воспоминании  о  сочном,  нежном,  ароматном
жарком.
     Родители  словно  и  не  заметили  пропажи  свиной  печени,  стянутой
мальчиком со стола. Может быть, Генрик, ощущая свою вину  перед  соседями,
не стал ругать сына  за  мелкое  воровство  -  ведь  и  сам  отец  не  мог
похвастать тем, что добыл  поросенка  честным  путем.  Казимира  же  очень
опечалилась и чуть не расплакалась, подумав, до какой степени нужды  дошла
их семья, если ее маленький голодный  сынишка  съел  большой  кусок  сырой
свинины. Как водится, после сладкого застолья наступило горькое  похмелье:
сосед подозревал,  что  поросенка  украл  Генрик  Палузинский;  и  хотя  в
открытую его никто не обвинял, помощь от  соседей,  и  без  того  довольно
редкая, почти совсем прекратилась.
     Януш рос, и хотя природа наградила его здоровым и крепким организмом,
он оставался тощим и долговязым подростком; чрезмерная худоба  не  красила
молодого парня - торчащие ключицы и острые лопатки бросались в  глаза.  Он
не был в чести у мальчишек-односельчан, соседских сыновей:  всеми  забытая
доблесть его отца-героя вряд ли могла стать надежным капиталом, а сам Януш
прослыл среди своих сверстников хитрым  и  изворотливым  типом.  Постоянно
будучи последним человеком в любой компании, он все время старался  прежде
всего набить свое брюхо (он почти всегда был голоден, а это вряд ли служит
формированию твердого характера), и редко  отличался  в  драках,  нередких
среди задиристых деревенских мальчишек.
     Прошло еще несколько  лет,  и  Януш  смог  помогать  своим  родителям
обрабатывать землю - теперь даже самая тяжелая мужская работа была ему  по
плечу. Он неохотно тянул эту лямку; тем не менее дела у Палузинских  стали
понемногу улучшаться. Правда, они все еще находились на краю нищеты, но  и
большинство их соседей тоже были очень бедны; старая рана Генрика  сделала
из него плохого работника, лишив былой силы, - тем не менее стол  в  семье
был уже не таким скудным, как раньше, и Палузинским даже  удалось  скопить
несколько "злотых" на обновление кой-какого хозяйственного инвентаря. В то
время  Польша   переживала   перемены   к   лучшему:   новое   либеральное
правительство начало проводить земельные  реформы,  и  в  центре  внимания
новой аграрной политики оказались  мелкие  фермерские  хозяйства.  Система
социального  страхования  и  забота  правительства  о  здоровье  сельского
населения оказали крестьянам  существенную  поддержку.  Судьба,  казалось,
наконец повернулась к Палузинским, дав шанс и молодому Янушу, но тут новая
беда нависла над всей землей польской.
     1 сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу, а вместе с  ними
пришли террор и ужас  беззакония.  Видные  политические  деятели,  ученые,
просветители  были  смещены  со  своих   постов   или   уничтожены   новым
"Центральным  Правительством".  Малейшее  неповиновение   могло   привести
человека в тюрьму, а то и на казнь. Повсюду царили паника и  растерянность
перед сложившейся ситуацией. Страна должна  была  покориться  захватчикам:
бесчисленные убийства, утопившие землю в крови с  первых  дней  оккупации,
жестокость немецких солдат и офицеров  по  отношению  к  коренным  жителям
Польши держали простой люд в постоянном страхе и  тоскливом  ожидании  еще
большей катастрофы. Неподчинение жестким законам Третьего  Рейха  каралось
беспощадно: бесчисленное множество людей отправлялось  в  концентрационные
лагеря   -   лагеря   смерти.   Немцы   безжалостно   уничтожали   евреев;
укрывательство или пособничество евреям  означало  расстрел  или  лагерное
заключение для польских граждан.
     Для Польши  это  означало  возврат  к  тем  давно  прошедшим  мрачным
временам, когда власть  в  стране  держалась  на  насилии  и  страхе.  Для
шестнадцатилетнего Януша Палузинского это означало  возврат  к  тем  дням,
когда он постоянно голодал.
     Нацисты  поработили  польских  крестьян,  заставляя  их  работать  на
немцев. В каждом селе был назначен свой староста, следивший за тем,  чтобы
крестьяне  не  прятали  продукты.  Продовольствие  изымалось  вооруженными
отрядами захватчиков, и лишь малая часть добра оставалась  хозяину  и  его
семье, чтобы они не умерли с голоду. Тех, кто укрывал часть своего урожая,
расстреливали.
     Односельчане Януша - мужчины и женщины, старики и молодежь - не могли
смириться  с  наглостью  оккупантов,  беззастенчиво  грабивших  их   дома,
позоривших девушек, оскорблявших  стариков.  И  немцы,  занявшие  деревню,
расстреляли каждого десятого, не щадя ни детей, ни  женщин,  ни  стариков.
Родное село Януша разделило горькую участь всей страны. И все  же  нацисты
не смогли сломить сопротивления гордого и  непокорного  польского  народа,
любившего свою землю и полного ненависти к врагам. Молодые  парни  ушли  в
партизаны; скрываясь в окрестных лесах днем, партизанские отряды совершали
смелые вылазки ночью.
     Генрик Палузинский воспрянул духом, считая, что пришло время  вернуть
себе былую славу. Возраст и полученная в давнем сражении рана не позволяли
ему активно участвовать в народном сопротивлении, и он прилагал все силы к
тому, чтобы снабжать продовольствием партизан. Собирая те  скудные  крохи,
которые ему и его  односельчанам  удавалось  сэкономить  или  спрятать  от
немцев, он переправлял их добровольческим отрядам,  скрывавшимся  в  лесах
возле его деревни. Вместе  с  продовольствием  связные  получали  от  него
информацию о расположении и действиях немецких войск в окрестности. Генрик
не раз говорил своему сыну о том, что пора бы ему вступить в  какой-нибудь
из партизанских отрядов; но Януш каждый  раз  отмахивался  от  настойчивых
уговоров отца, проявляя при этом еще большее упрямство, чем  тогда,  когда
его приходилось заставлять работать в  поле.  Пожаловавшись  матери,  Януш
обрел в ее лице надежного союзника. Казимира запретила  своему  мужу  даже
думать о том, что могло разлучить ее с горячо любимым единственным  сыном.
И без того все они уже  достаточно  рискуют,  собирая  продовольствие  для
партизан, и она не позволит подвергать сына еще большей  опасности.  Кроме
того, кто будет обрабатывать землю,  если  с  мальчиком  что-то  случится?
Огорченный тем, что его сын так позорно струсил, Генрик все же прислушался
к разумным речам Казимиры.
     События получили дальнейшее развитие,  когда  поздней  осенью  Генрик
Палузинский слег в постель  с  воспалением  легких,  простыв  на  холодном
ветру. Однажды рано утром, когда больной лежал в спальне, кашляя и  хрипя,
в дверь дома громко и  настойчиво  постучали.  Испуганная  Казимира  пошла
открывать, гадая, кто стоит  там,  за  дверью.  Это  могли  быть  немецкие
солдаты,  обшаривающие  хутора   вокруг   деревни   в   поисках   укрытого
продовольствия, но могли быть и партизаны.  Казимира  сдерживала  в  своем
сердце нараставшую  тревогу,  отворяя  дверь.  Она  облегченно  вздохнула,
увидев  стоящую  у  порога  женщину  с  блестящими,  мокрыми  от  мелкого,
моросящего дождя  волосами.  Эта  женщина  была  из  их  деревни;  ее  муж
участвовал в Сопротивлении. В руках она держала небольшой узелок.
     - Здесь еда  для  моего  мужа,  "пани"  Палузинская,  -  сказала  она
Казимире. - Немцы заметили меня, они подозревают, что и мой Миколай связан
с партизанами. Но наши мужики голодают  там,  в  лесу.  "Пан"  Палузинский
должен отнести это им.
     Казимира  объяснила,  что  Генрик  очень  болен  и  не  может  сейчас
отправиться в такой долгий, опасный путь.
     - У вас есть  здоровый,  крепкий  сын,  -  холодно  ответила  женщина
Казимире.
     Генрик слышал весь разговор через открытую дверь  своей  комнаты.  Он
позвал свою жену, велев ей провести  женщину  в  дом,  чтобы  случайно  не
попасться на глаза проходящему мимо патрулю. Крестьянка быстро вошла в дом
к Палузинским и стала упрашивать Генрика послать сына в лес к  партизанам,
чтобы отнести еду. Палузинский-отец встал с постели, собираясь пойти  сам,
несмотря на то, что чувствовал себя очень плохо и еле стоял  на  ногах  от
слабости.  После   долгих   уговоров   Казимира   уложила   его   обратно,
согласившись, что к партизанам должен идти их  сын.  Она  испугалась,  что
прогулка под холодным осенним дождем сведет ее мужа в могилу.
     У Януша не оставалось выбора. Отказавшись,  он  навсегда  потерял  бы
уважение соседей и односельчан. До конца  своих  дней  носил  бы  позорное
клеймо труса, а постоянные укоры отца  сделали  бы  его  жизнь  совершенно
несносной. К тому же в эти утренние предрассветные  часы  риск  попасть  в
лапы немцам был минимальным.
     Отец  дал  ему  подробные  инструкции,  как  найти  скрытое   убежище
партизан,  и  юноша  ушел,  поплотнее  подвязав  поясом  пальто  и  подняв
воротник, чтобы укрыться  от  моросящего  дождя.  Казимира  видела,  какой
гордостью светились глаза ее  мужа,  когда  он  провожал  взглядом  Януша.
Генрику редко приходилось гордиться поступками сына, но сегодня его  Янушу
удалось отличиться. К  несчастью,  эта  гордость  очень  скоро  обернулась
бедой...
     В лесу  Януша  схватили  немецкие  солдаты,  которые  были  прекрасно
осведомлены  о  том,  что  между  партизанами  и  жителями  окрестных  сел
существует  налаженная  связь.  По  капризу   судьбы   вражеский   патруль
прочесывал именно тот участок леса, куда направился  молодой  Палузинский.
Януш попался немцам через десять минут после того, как он вышел из дома.
     К чести молодого человека надо сказать, что он не сразу сдался, когда
фашисты стали зверски бить его. Однако в страшных застенках Люблина палачи
Гестапо за один день сумели развязать ему язык.
     Он назвал имена  партизан  и  те  деревни,  откуда  они  были  родом,
рассказал, где в лесу расположены их основные лагеря,  припомнил,  кто  из
местных  жителей  участвовал  в  Сопротивлении,  а  кто  снабжал  партизан
продовольствием. (Большинство  из  этих  сведений  были  его  собственными
догадками, и он старался, чтобы его речь на допросе звучала  убедительно).
Это случилось, когда его привели в камеру,  специально  оборудованную  для
пыток. Его голову погружали в воду и держали, пока он не  терял  сознание,
захлебываясь, затем приводили в себя, избивали и снова пригибали к  лохани
с водой, и так до  тех  пор,  пока  он  не  признался,  что  его  родители
поддерживают связь с партизанами... Только когда после  нескольких  ожогов
горящими сигаретами кожи в паху с разбитых губ юноши не сорвалось  никаких
новых показаний, его мучители поняли, что больше он ничего не знает.
     На следующий день Януша отправили в Замок Люблин - древнюю  крепость,
стоящую на холме. Немцы разместили здесь тюрьму и здание  суда.  Здесь,  в
маленькой часовне, превратившейся в зал судебных заседаний,  ошеломленного
юношу приговорили к лишению свободы. Ему повезло: он остался  жить,  в  то
время как несколько польских граждан, приведенных под конвоем  в  немецкое
судилище вместе с Янушем Палузинским, были признаны виновными.  Их  тотчас
же увели в соседнюю комнату и там расстреляли.
     Из  Замка  Люблина  он  попал  в  концентрационный  лагерь  Майданек,
печально  известный  всему  свету  как  место   страдания   многих   тысяч
заключенных - поляков, венгров и чехов, и этот лагерь оставил  несмываемую
отметину на его теле - на  запястье  Януша  был  вытатуирован  номер,  под
которым юноша значился в списках заключенных. Так фашисты  метили,  словно
скот, все свои жертвы в концлагерях.
     Когда он  оправился  после  побоев,  а  раны  и  ожоги  затянулись  и
перестали мучить его не прекращающейся ни днем, ни ночью болью,  он  начал
размышлять о своем нынешнем положении  и  пришел  к  выводу,  что  у  него
гораздо больше шансов выжить, чем у других заключенных. Во-первых, он  был
молод, во-вторых, жизнь с малых лет приучила его существовать на  голодном
пайке (хотя, конечно, та пища, которой его кормили в Майданеке, не шла  ни
в какое сравнение с самой убогой и скудной домашней едой); к  тому  же  он
был хитер и ловок, имел замашки мелкого жулика и частенько  был  не  прочь
поживиться тем, что плохо лежит. Он не испытывал угрызений  совести  из-за
своих ошибок,  мелких  грехов  и  даже  крупных  проступков  (ведь  хорошо
известно, что муки совести - тяжкое бремя для души); едва ли он чувствовал
раскаяние или даже малейшее беспокойство  после  того  как  предал  многих
людей и погубил своих  родителей.  И  он  не  был  евреем,  которых  немцы
беспощадно уничтожали. Немного позже он открыл в себе еще  одно  свойство,
весьма сходное с умопомешательством (а возможно, и  явившееся  результатом
психического  расстройства),  проявившееся  не  сразу,  а  по   прошествии
нескольких месяцев, проведенных в лагере. Однако именно  оно  помогло  ему
выжить в тяжелейших условиях.
     Он был одет всегда в одну и ту же мешковатую хлопчатобумажную одежду,
раскрашенную черно-белыми  полосами,  которую  носили  все  заключенные  -
грубую, не спасавшую от холода и ветра. Постелью ему служили голые доски в
наспех сколоченном бараке, лежащие прямо на влажной, холодной земле.  Все,
с кем он жил вместе в этом бараке, были сильно истощены голодом и  тяжелой
работой. Еда, настолько скудная, что ее не могло бы хватить и  котенку,  и
настолько отвратительная, что даже голодные собаки не стали бы ее есть, не
могла  долго  поддерживать  обессилевшие,  ослабленные  организмы   людей,
которых заставляли заниматься физическим  трудом  по  двенадцать  часов  в
сутки.
     Януш  вспоминал  о  разных  блюдах,  претерпевая  муки   голода.   Он
погружался в мечты о вкусной, обильной пище. Ему  снились  груды  квашеной
капусты,  сосиски  и  кровяная  колбаса,  тушенная  свинина  с  ароматными
приправами и маринованные огурчики с укропом и перчиком. Часто во  сне  он
переносился в прошлое: вот ему снова девять лет, и вся его семья собралась
за столом, они едят жаркое из краденого поросенка,  или  мясо,  оставшееся
после пирушки и заготовленное впрок,  или  нежный  холодец,  который  мать
приготовила из костей поросенка. Он просыпался среди ночи,  растревоженный
этими воспоминаниями; его запавшие глаза вглядывались  в  темноту,  словно
пытаясь разглядеть в ней исчезнувшие,  растворившиеся  во  мраке  видения.
Пережитые им во сне чувства были яркими,  они  побеждали  стоны  и  дурные
запахи, доносившиеся до Януша с соседних  нар,  и  юноша  лежал  на  спине
часами, припоминая все новые подробности их тайного семейного  пира  в  ту
далекую ночь, и слюни текли из его раскрытого  рта  на  шероховатые  доски
нар.
     Шло время, и Януш все более замыкался в себе.  Его  душа  блуждала  в
воспоминаниях о прошлом, уходя в них так  же  глубоко,  как  его  иссохшая
плоть уходила внутрь выступающего костяка. Яркие  видения,  в  которых  он
почти всегда пировал со своими близкими, были единственным светлым  пятном
на фоне лишений  и  физических  страданий,  переносимых  им  в  нацистском
лагере. Они были мучительными, ибо возвращение к мрачной реальности всякий
раз вызывало у него что-то вроде шока, и  в  то  же  время  они  были  его
единственной   усладой,    помогавшей    притупить    острое    восприятие
действительности, ибо человек, не утешавший себя какими-нибудь  иллюзиями,
не возведший между собой и внешним миром хрупкой преграды, мог сойти с ума
в том аду, куда судьбе угодно было забросить молодого Палузинского.  В  то
время как большинство заключенных, уже забыв вкус нормальной  человеческой
пищи, относились к еде с полным безразличием, уже не осознавая,  что  едят
(они жадно, но почти машинально  поглощали  жидкую  похлебку  без  мяса  и
черный хлеб пополам с опилками, набивая свои пустые  животы,  -  казалось,
они с тем же безразличием могли  бы  жевать  траву),  Януш  никак  не  мог
отказаться от своих ночных воображаемых  пиров,  и  вкус  жареной  свинины
снова и снова, как наяву, дразнил его глотку.  Это  стало  его  навязчивой
идеей, его постоянным бредом, мощной силой, зовущей его мысли к себе,  как
магнит притягивает железо. В то время  как  другие  погружались  в  бездну
отчаянья, Януш хватался за свои фантазии,  подобно  тому,  как  тонущий  в
последнем бессознательном усилии пытается схватить стремглав летящую  вниз
чайку.
     Он работал так прилежно  и  старательно,  как  только  позволяли  его
истощенные силы, и пресмыкался перед надзирателями;  когда  ему  удавалось
подслушать какой-нибудь неосторожный разговор ночью в бараках, он  доносил
лагерному начальству о содержании разговора и называл имена  заговорщиков.
Его угодничанье перед фашистскими выродками, его прилежание  и  трудолюбие
(к слову сказать, во много раз превосходившие его усердие в поле на родной
ферме) были  замечены  и  охраной,  и  его  товарищами-узниками.  В  кругу
заключенных он стал отверженным, его чурались и избегали говорить при  нем
на важные,  серьезные  темы.  Хотя  соседи  по  баракам  подозревали,  что
Палузинский - шпион охраны, прямых улик против него  никто  не  имел.  Его
ненавидели за готовность служить Третьему Рейху и  услужливое  заискивание
перед немцами. К  счастью  для  Януша,  узники  Майданека  были  настолько
запуганы и истощены физически, что расправа ему не грозила  -  большинство
заключенных пребывало в вялой апатии, и сильные страсти не рождались в  их
обессилевших душах - в нацистском концентрационном  лагере  дух  человека,
его достоинство ломались прежде всего.
     Как-то раз Палузинский вместе с колонной из двадцати с лишним человек
шагал из  лагеря,  направляясь  к  вершине  холма,  где  немцы  устраивали
массовые истребления  заключенных.  (Такие  жуткие  расправы  над  многими
сотнями людей не были редкостью в  лагерях  смерти;  фашисты  и  предатели
своего народа, завербовавшиеся в  охрану,  цинично  шутили,  что  человек,
попавший в лагерь,  мог  выйти  из  него  лишь  через  трубу  крематория.)
Небольшой бригаде, в которую попал Палузинский, было приказано ждать возле
специально выкопанных в этом месте глубоких ям.
     Число  "нежелательных  лиц",   или   "людей   второго   сорта",   как
презрительно называли евреев нацисты, было настолько велико, что сосчитать
их было невозможно. (Много лет спустя в ночных кошмарах ему мерещились эти
огромные людские толпы,  но  он  не  мог  даже  приблизительно  вспомнить,
сколько народу погибло в тот раз - сотни или, может быть, тысячи человек).
Часть обреченных узников построили шеренгами вдоль ям, а потом  пулеметные
и автоматные очереди начали косить  эти  шеренги.  Тела  убитых  и  тяжело
раненных падали в ямы; некоторые несчастные,  которых  пули  едва  задели,
пытались выползти из-под обстрела; они извивались  на  земле,  корчась  от
страха и боли, и судорожно цеплялись пальцами за осыпающиеся края  рыхлого
бугра земли на краю ямы, делая отчаянные усилия, чтобы не свалиться  вниз.
Палузинскому и его  "коллегам"  приказали  сталкивать  трупы  и  недобитых
людей, лежащих на краю, в ямы, затем уложить тела,  лежащие  на  дне  этих
жутких могил, так, чтобы следующая группа расстрелянных могла  поместиться
там же, поверх первого штабеля еще не успевших  остыть  человеческих  тел.
Когда яма заполнится  до  определенного  уровня,  ее  нужно  будет  залить
цементом и  прикрыть  сверху  землей.  На  эту  работу  отряжали  не  всех
заключенных, а только  тех,  кто  пользовался  особым  доверием  охраны  и
лагерного начальства. Януш входил в число "избранных".
     Офицер  СС  снабдил  Януша  и  троих   его   помощников   щипцами   и
притупленными на концах ножами:  их  задачей  было  выдергивать  изо  ртов
убитых золотые зубы и срезать с пальцев драгоценные кольца, которые у  них
не успели отобрать при первом досмотре.
     Януш не испытывал ни страха, ни стыда, выполняя эту работу. Он  давно
уже  научился  заглушать  в  себе  малейшие  укоры  совести,  а   лагерное
заключение настолько изуродовало его душу, что он не  испытывал  шока  при
виде многих сотен окровавленных, изуродованных людей. Ловко и деловито  он
скользил меж поверженных тел, словно перед ним лежали не  люди,  а  только
что заколотая домашняя скотина. Свежее мясо. Вот чем  было  для  него  это
беспорядочное нагромождение рук и ног, торчащих из общей кучи человеческих
тел. Белые туши. Среди них попадалась еще розовевшая живая плоть.  Что  же
напоминал ему  этот  цвет?  Ах,  конечно,  он  вспомнил:  того  маленького
поросенка...
     Никто не видел, как он вытащил из общей кучи тел пухлую руку  женщины
- массивное золотое кольцо сидело на  пальце  так  плотно,  что  его  край
врезался в кожу. Гестапо проявило  милосердие:  палачи  не  стали  срезать
драгоценность у нее с руки, пока она  была  жива.  Он  долго  пилил  палец
ножом, и наконец ему удалось перерезать сухожилия. Никто не обращал на его
возню  ни  малейшего  внимания.  Он  стащил   кольцо   с   окровавленного,
изувеченного пальца. Затем впился зубами в мясо,  лохмотьями  свисавшее  с
тонкой белой кости. Немного подержав его во рту, чтобы высосать кровь,  он
едва не проглотил чуть сладковатый на вкус кусок. Глаза женщины открылись.
Она глядела прямо на него, и  он  сделал  резкое  движение,  словно  хотел
спрятать ее отрезанный палец за спину. Кусок застрял у него в горле.  Взор
женщины помутился - жизнь покидала ее обескровленное,  истерзанное  пулями
тело. Он сделал над собой усилие и проглотил кусочек человеческой плоти. И
оторвал зубами еще кусок. И еще, и еще.
     Это стало  как  бы  поворотным  этапом  в  его  судьбе,  началом  его
выживания в лагерных условиях. Он не испытывал ни стыда, ни  удовольствия.
Он просто нашел неожиданную поддержку там, где до  сих  пор  ее  никто  не
додумался искать. Теперь он мог  есть  свежее  мясо  -  небольших  кусков,
проглоченных им, пока никто не видел, хватало, чтобы поддержать силы в его
истощенном теле. Это помогало ему кое-как влачить свое  существование,  не
опасаясь голодной смерти.
     Он долго болел после того, как в первый раз наелся сырого мяса -  его
желудок не привык к обильной и  сочной  пище.  Ему  повезло  -  он  быстро
оправился, а слабость,  которую  он  чувствовал  после  рези  в  животе  и
сильного поноса, не смогла повредить новой кровавой трапезе.  Януш  словно
второй  раз  родился  на  свет;  теперь  он  выделялся   среди   остальных
заключенных - мрачных,  унылых  людей,  едва  волочивших  ноги  и  нередко
падавших в обморок от истощения на утренней поверке, - своим бодрым видом:
ему хотелось выжить,  как  никогда  раньше.  Впоследствии  он  стал  более
осторожным и тщательно следил за тем,  чтобы  никто  не  заметил,  как  он
вырезает из сваленных в кучу мертвых тел небольшие куски  мяса,  пряча  их
под одеждой. Он съедал их поздно ночью, лежа на койке в бараке, натянув на
голову тонкое одеяло. Того количества кровавого мяса, которое  он  съедал,
хватало, чтобы немного поддержать нуждающийся в белках организм,  но  было
явно недостаточно для того, чтобы его исхудавшая,  иссохшая  фигура  могла
чуть-чуть поправиться - в этом было счастье Януша, ибо малейшие перемены к
лучшему оказались бы слишком  заметными,  выделив  его  из  толпы  ходячих
скелетов концлагеря Майданек. Но сил у Палузинского заметно прибавилось, и
появилось стремление если не вырваться из окружающего его ада, то хотя  бы
выжить вопреки всем, кто так или иначе старается расправиться с ним.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7]

Страница:  [3]