ПРОЛОГ. ЮЖНАЯ ИРЛАНДИЯ

     Мужчина  стоял  и  смотрел  на  разложенный  им   костер,   думая   о
приближающейся ночи. Медленно катившийся со лба пот жег глаза, но  мужчина
не обращал на это никакого внимания. Его мысли занимало  лишь  наступление
темноты.
     Работа была наполовину сделана. Неподвижные, коченеющие тела он  снес
в одно место, а внушающие суеверный ужас туши одну  за  другой  стащил  на
задний двор, свалил высокой грудой, облил смолой  и  поджег.  Куры,  козы,
свиньи, две коровы, купленные прошлым летом на рынке в Типперери.  Мужчина
слушал жадный рев пламени, пожиравшего его надежды,  мечты,  его  будущее.
Теперь у него  остались  только  дом  да  собственная  жизнь.  Их  он  еще
сохранил, еще удерживал на тонкой нити. Он  переступил  с  ноги  на  ногу,
опустил голову и  уставился  на  запятнанные  засохшей  кровью  штаны,  на
подвешенный к поясу небольшой  кожаный  кошель  с  медными  и  серебряными
испанскими и французскими монетами. Полдела было сделано. Легкие  полдела.
Мужчина тревожно взглянул на сгустившиеся под  окаймлявшими  его  владения
зарослями орешника тени. Он знал, что здесь, на открытом месте, ему  ничто
не угрожает, и все равно испытывал страх.
     Порыв холодного ветра приподнял прядь темных,  редеющих,  свалявшихся
волос, испачканных кровью и золой. Он вздрогнул и  запахнул  хлопавший  за
плечами измазанный землей шерстяной клетчатый плащ, какие  носили  в  этих
краях. "Дорогой же ценой вы мне достались", - подумал мужчина,  коснувшись
рукой  чего-то  холодного,  твердого,  узловатого,   что   пряталось   под
лохмотьями   тонкой   полотняной   рубашки,   укрытое    от    враждебного
протестантского глаза. Сунув руку за пазуху, он вытащил  нитку  деревянных
бус. Четки. На конце подпрыгивало небольшое,  грубо  вырезанное  распятие.
Запретное напоминание. Опасная надежда. Дарованная ему  в  награду  слепым
странствующим священником, который на далеких холмах Килкенни тайно служил
мессы перед  стоящей  на  коленях  паствой,  пока  дозорные  смотрели,  не
появятся ли солдаты принца Оранского.
     Мужчина бережно принял крохотное распятие  в  мозолистые  ладони.  На
левой руке теперь недоставало  двух  пальцев:  большого  и  указательного.
Больше суток назад кровотечение прекратилось, но искромсанная плоть еще не
зарубцевалась.
     Однако вряд ли мужчина сейчас замечал боль.
     Склонив голову,  он  потрескавшимися,  почерневшими  губами  пошептал
что-то крохотной фигурке на кресте и поднял глаза  к  небу.  Но  не  нашел
никакого знака, что  его  молитва  услышана,  никакого  знамения,  которое
придало бы ему смелости и уверенности,  ни  луча  света,  ни  прогалины  в
низких грозных тучах, что неслись над головой, гонимые  ветром.  Возможно,
прощение и существовало, но свое бремя мужчине предстояло нести самому,  в
одиночку. И больше всего тяготили ужас и неуверенность. Он закрыл глаза  и
попытался вспомнить слова покаянной молитвы.
     Виноват был он сам. Грех лежал на нем.  Он  сделал  первый  шаг,  дал
первую кровь. Тогда он думал об этом с легким  сердцем.  Пусть  он  всегда
боялся и уважал древних богов, не дававших мечам его праотцов затупиться в
битвах, все это казалось ему игрой, пустяком, цена  которому  -  несколько
картофелин, один-два овсяных хлебца или, может быть, глоток парного молока
с пышной пенкой в Самхин. Жена, подобно Еве, заводила его все  дальше.  Но
первый шаг, как и надлежит мужу, сделал он  сам,  а  значит,  вся  тяжесть
греха, отступничества, отречения ложилась на его плечи.
     Смрад горелого мяса поневоле заставил  мужчину  вновь  всмотреться  в
огонь. Языки пламени разгулялись, расходившиеся  от  костра  зыбкие  волны
теплого воздуха обжигали. Внимание мужчины привлек  неясный  звук,  словно
переломили плоскую кость - один из коровьих черепов  лопнул  и  раскрылся,
как цветок, обнажив кипящий мозг. Мужчина медленно, оцепенело, как во сне,
нагнулся, бросил  в  огонь  последний  изуродованный  комок  окровавленных
перьев и сквозь дрожащий над костром воздух устремил пристальный взгляд  к
далеким темным холмам -  по  слухам,  север  Кашеля  некогда  был  дурным,
зловещим местом, пока святой Патрик не наделил его своей святостью, изгнав
зло. Он вспомнил, как в дни его детства там  каждый  май,  перекликаясь  с
вершины на вершину, от горизонта  до  горизонта  пылали  огни  Белтэйна  -
Праздника костров. Яркое, радостное, священное пламя. Свет,  обращающий  в
бегство тьму и все, что находит в ней  приют.  Где  же  эти  огни  теперь,
горько задумался он, когда они так нужны? Где те, чье знание способно было
бы возжечь их? Никого не осталось. Взгляд мужчины переместился к  востоку,
за  Типперери,  к  гаснущему  костру   дня.   Ноябрьское   солнце   комком
расплавленного олова спешило на покой, за горы Гэлти.
     Солнце. Солнце садилось.
     Надвигалась тьма.
     Мужчина непроизвольно  напряг  жилистую  спину,  отозвавшуюся  острой
болью, и повернулся к  домику  с  торфяной  крышей  и  закрытыми  ставнями
окошками, походившими на глаза под косматыми бровями.  Она  заколотила  их
наглухо. Он проклял свою слепоту - это должно было послужить ему знаком.
     Терзаясь болью, он дохромал по утоптанной глиняной дорожке до  грубой
деревянной  двери  и  толкнул  ее.   Дверь   распахнулась.   Он   постоял,
прислушиваясь, потом пригнул голову и вошел.
     Царивший в доме полумрак из-за Его присутствия был опасен.  С  именем
святого Патрика на устах мужчина остановился на пороге.  Сердце  стискивал
ужас, ноги и руки были тяжелыми и непослушными, как сырая глина.  Напрягая
в сумраке глаза, он молился: лишь бы сочившегося в  открытую  дверь  света
хватило, чтобы защитить его.
     Глаза постепенно привыкли к  полумраку,  и  мужчина  начал  различать
очертания лежавших на полу  предметов.  Маслобойка.  Скамейки  с  высокими
спинками. Верши. Лари. Разбитые, перевернутые, раздавленные. Уже  ненужные
холмики растопки. Покрытый холодной торфяной  золой  очаг  потух,  залитый
бульоном из перевернутого котла - теперь бульон  превратился  в  застывшую
лужу. Со стропил, дразня  мужчину,  по-прежнему  свисали  пучки  священных
трав: зверобоя, укропа, тысячелистника. Бесполезных трав. К  дымоходу  был
прикреплен сломанный крест из рябинового  дерева.  Тоже  бесполезный.  Все
было бесполезно.
     Враг боролся не на жизнь, а на смерть.
     И почти победил. Почти. Но Он сделал  одну  ошибку.  Недооценил  силу
ненависти мужчины.
     Мужчина поднял голову и  уперся  взглядом  в  более  темное  на  фоне
окружающего мрака пятно. Это был вход на  сеновал,  туда  вела  приставная
лесенка из болотной пихты. Однако он не сделал в ту сторону  ни  малейшего
движения. Он уже побывал там, раньше. И чувствовал, что  они  до  сих  пор
наверху. Она бы не стала их трогать. Они лежали там в соломе.  В  красной,
намокшей соломе. Маленькая Бриджет, и Фергюс, и крошка Эймонн, который так
и не научился ходить как следует. Они  лежали  маленькими  холмиками,  как
разрубленные тушки ягнят на ярмарке в Льюисе,  вглядываясь  остекленевшими
глазами в темноту, уже не сулившую им никаких ужасов.
     Мужчину затрясло от  убийственной  ярости,  и  эта  ярость  дала  ему
необходимую силу.
     Он прополз в угол, где - он  знал  это  -  должен  был  найти  ее,  и
отшвырнул солому. Как он и ожидал, женщина  была  готова  к  его  приходу.
Дерзкая до последнего мига, она припала  к  полу.  В  темных  растрепанных
волосах торчали соломинки, как у  безумной;  бледно-голубые  глаза  пылали
ненавистью. Она судорожно, так, что побелели пальцы, стиснула перед  собой
тощие костлявые руки, чтобы спрятать и защитить.
     Мгновение мужчина стоял, вспоминая прошлое: что они чувствовали  друг
к другу, что делили, как эта женщина была когда-то  для  него  драгоценнее
самой жизни. На их свадьбе были цветы. Синие васильки под цвет ее глаз. Но
теперь все это осталось в прошлом. После  того,  что  она  сделала,  после
того, что сделали они оба, возврата не было. Она  ненавидела  мужчину  так
же, как он ненавидел Его, навлекшего на них беду.
     Не проронив ни слова, он со стремительностью нападающей змеи  кинулся
на женщину, раздирая стиснутые руки, заставляя выпустить то, что  они  так
крепко сжимали.  Пронзительно  вскрикнув  подобно  хищной  птице,  женщина
обломанными ногтями вцепилась ему в лицо, и они повалились на солому, а  с
ними упал и Он. Женщина попыталась  перевернуться  и  прикрыть  Его  своим
телом, но мужчина оказался проворнее и успел стащить Его с того места, где
Он лежал - бледный, ухмыляющийся, похожий в вечных  сумерках  их  дома  на
череп. Женщина попыталась вонзить зубы мужчине в руку, но он отшвырнул ее.
С воплем отчаяния она бросилась  на  его  удаляющуюся  спину,  но  мужчина
свирепо стряхнул ее и, спотыкаясь, вывалился со своим трофеем  на  дневной
свет.
     Всхлипывая - до того он был измучен, - мужчина побежал  по  безлюдной
ухабистой дороге на север. В одной руке он сжимал ржавую  мотыгу.  Другой,
покалеченной, пренебрегая опасностью Его соприкосновения с раной, прижимал
сквозь рубаху к груди то, что отнял у жены. ОН получил уже довольно  крови
мужчины, чтобы тревожиться из-за нескольких лишних капель.
     Добравшись  до  крепкого  каменного  дома  протестантского  епископа,
мужчина замедлил шаг - отчасти, чтобы отдышаться,  отчасти,  чтобы  меньше
привлекать к себе внимание. И вспомнил плети,  каленое  железо,  виселицы.
Старая римская вера, прекрасный ирландский язык - их  вырывали  с  корнем,
искореняли  огнем  мушкетов,  острием  штыка,  пеньковой  веревкой.   Быть
пойманным с распятием на шее могло дорого стоить. Но разве могли мушкетный
огонь и веревка палача внушить ужас, сравнимый с тем, что мужчина держал в
руке?
     Между  синевато-серыми  крышами  мужчина  мельком  заметил   красное,
клонившееся к западу солнце, и это заставило его с новой решимостью  опять
пуститься бегом.
     Он бежал, пока дорога не пошла в гору. Только тогда  он  остановился,
чтобы в благоговейном страхе взглянуть на возвышавшийся перед ним  крутой,
поросший травой холм. Кашельская Скала, где проповедовал Патрик и  некогда
короновались короли; разрушенная твердыня  Бриан  Бору,  главной  каменной
крепости Юга, воздвигнутой Сатаной, перешедшей к друидам, но  очищенной  и
освященной Патриком. На ее вершине, очерченные на фоне  краснеющего  неба,
вздымались  темные  пустые  арки  собора  Патрика.  Там  все  еще  обитала
нетронутая, не оскверненная ни временем, ни  непогодой,  ни  протестантами
сила. Но, чтобы добраться туда засветло, следовало поторопиться.
     Задыхаясь, сбиваясь с шага на бег, мужчина взобрался на  холм.  Кровь
стучала в ушах, туманила взор. Ему  казалось,  что  каждый  следующий  шаг
станет для него последним. Но остановиться он не смел. Не смел, пока нес в
руке Его. Если бы тьма застала мужчину, его не защитило бы даже  свисавшее
с шеи распятие. Оставалось лишь гнать себя вперед, все дальше и дальше.
     Спотыкаясь о поросшие травой холмики давно забытых могил, оступаясь в
ямы, мужчина добрался до вершины, обогнул разрушенную часовню и сам  собор
и начал пробираться к видневшемуся на западе высокому каменному кресту.
     Тяжело  дыша,  он  остановился  в  его  тени.  И  почувствовал   себя
счастливым: над ним нависла высокая каменная колонна,  украшенная  резными
изображениями. Михаил, Иосиф и Гавриил. Святая Дева с Младенцем,  которому
поклонились и вол, и осел, и простой пастух. Мужчина  с  горечью  подумал,
что и сам когда-то собирался стать таким вот простым пастухом, каким был и
его отец,  и  отец  его  отца.  Пристальный  взгляд  мужчины  скользнул  к
венчавшему колонну заключенному в круг распятию.  В  душе  зазвучал  шепот
слепого священника. Здесь. Не в Лох Дерг и не в Скеллиг Михаэль. Здесь,  в
Кашеле. Под заключенным в круг крестом,  который  Патрик  освятил  трижды,
наделив  добродетелью  и  благодатью  до  Страшного  Суда.  В   нем   твоя
единственная надежда.
     Глаза мужчины  лихорадочно,  отчаянно  прощупывали  подножие  креста,
отыскивая подходящее местечко. Вот! Треснувшая мраморная плита - возможно,
она некогда покрывала алтарь.
     Он  яростно  взмахнул  мотыгой.   Лезвие   вгрызлось   в   крошащийся
известковый раствор. Во все стороны,  запорошив  мужчине  глаза,  полетели
куски кремня, известка, пыль.
     Всадив ржавую мотыгу в щель, которую выкопал под плитой, он налег  на
черенок. Мотыга  не  шелохнулась.  Мужчина  навалился  всем  телом.  Плита
медленно-медленно, со скрежетом приподнялась, открыв темное  пространство.
В глазах мужчины снова вспыхнула надежда. Все было,  как  он  и  надеялся.
Древняя гробница-алтарь. Сражаясь с мотыгой, он сумел подпереть плиту.
     Он коротко взглянул на предмет, беспомощно лежавший у него на ладони.
Предмет напоминал камень. Безобидный камешек.  Детскую  забаву.  Глядя  на
Него, мужчина начал смеяться, потом  всхлипывать.  Вой  попавшего  в  беду
зверя, горестный плач древнего кельта - вот что рвалось с  потрескавшихся,
распухших  губ.  Потом  с  жалобным  хныканьем,  которое  наполовину  было
молитвой, мужчина втолкнул Его в Его новое  жилище.  Дар  Святому.  Патрик
Могущественный мог удержать Его - у Патрика была сила, была власть.
     Мужчина молил Святую Деву, чтобы прежняя сила не покинула святого.
     Он убрал мотыгу, и мрамор с глухим стуком вернулся на прежнее  место,
где покоился сотни лет. Мужчина посмотрел на запад. Небо там уже почернело
от круживших над землей пожирательниц падали, ворон. За ними не был  виден
красный покачивающийся диск солнца, который скользил в  окутанный  лиловым
туманом Шеннон.
     Он стоял, готовый в любой момент обратиться в  бегство,  и,  дрожа  с
головы  до  пят,  следил  за  мраморной   плитой.   Ждал.   Прислушивался.
Надеялся...
     Потом он услышал. Звук, которого боялся больше всего на  свете.  Звук
этот означал, что  Он  зашевелился,  чрезвычайно  медленно  возвращаясь  в
темноте склепа от сна к отвратительной жизни. Мужчина проиграл. Рискнул  и
проиграл. Священник ошибался. На земле не было  достаточно  могущественной
силы. Мужчина закрыл глаза, покорившись неизбежному, страшному, плачевному
финалу, ожидая, что  сейчас  мраморную  плиту  отшвырнут  в  сторону,  как
подхваченную ветром соломинку.
     Однако  ничего  не  произошло.   Шевеление,   сухой   змеиный   шорох
прекратились. Мужчина открыл глаза и тупо уставился прямо перед собой,  не
смея надеяться. Он ждал. Но из-под креста больше не донеслось ни звука.
     Через некоторое время он понял, что одержал верх. И расхохотался, как
безумный, подвизгивая, вознося свое ликование к небесам, больше не обращая
внимания на то, что кто-то может  его  услышать.  Спускаясь  с  холма,  он
смеялся, пел, пританцовывал на бегу, и эхо его  исступленных  восторженных
криков блуждало среди разрушенных стен  и  молчаливых  могильных  курганов
давно забытых младших королей.
     Но высоко на холме, под крестом, что-то лежало, выжидая.  Оно  ждало,
что принесут с собой столетия. Однажды познав ожидание,  оно  готово  было
ждать снова.



                                    1

     Трудно сказать, в какой момент мир Энджелы начал меняться.  Возможно,
контакту  предшествовали  некие  предзнаменования.  Может  быть,  какой-то
дальний  уголок  ее  сознания  почуял  подступающий  ужас  и  пытался   ее
предостеречь.
     Гостиница  была  старой.  Огромная,  величественная,  построенная   в
двадцатые годы из красного кирпича, она располагалась в живописном  уголке
Дублина. Вестибюль был отделан дубовыми панелями, но в начале шестидесятых
к зданию добавили два новых  крыла.  Половину  этажа  в  одном  из  них  и
предоставили съемочной группе. Поздно вечером 29 июля Энджела Кейси,  сидя
в кресле у себя  в  номере,  пыталась  рассортировать  сделанные  за  день
рабочие заметки о последовательности съемок. Шон  Киттредж,  ее  любовник,
спал, зарывшись головой в подушки. Остальные члены группы - Робин, Кенни и
их помощники - спали дальше по коридору. Энджела взглянула на  часы,  дала
себе  еще  пять  минут,  и  тут  услышала  жалобный  крик.  Едва  слышный.
Горестный. Одинокий. Кошка. Определить, откуда доносится звук, Энджела  не
могла. Ниоткуда конкретно он не  шел.  Может  быть,  кошка  была  в  самой
гостинице.
     "О Боже, надеюсь, это не на всю ночь", - подумала она.
     Она напряженно уставилась в свои заметки, но мучившая ее проблема  не
давала сосредоточиться. Вдобавок у Энджелы устали глаза - она с трудом  их
фокусировала.   Подвергнув   пристальному   изучению   не    поддававшуюся
расшифровке цифру - восьмерка или тройка? - она со вздохом выбрала тройку.
Какого лешего. Все равно никто  не  узнает.  Она  нетерпеливо  перевернула
страницу и опять услышала кошачий крик. Теперь он доносился как  будто  бы
откуда-то с улицы. Энджела отложила  ручку  и  уставилась  на  зашторенное
окно, с замиранием сердца  живо  припомнив  собственного  сиамского  кота,
Перышко... Припавшего к карнизу двадцатого этажа над оживленной улицей  за
окном квартиры матери Энджелы  в  Вашингтоне.  Это  случилось  на  прошлое
Рождество.
     В Энджеле шевельнулась добрая самаритянка.
     Она аккуратно положила свои заметки на  пол,  на  цыпочках  прошла  к
окну, раздвинула занавески и подтолкнула фрамугу кверху.
     - Кис-кис, где ты? - прошептала она.
     На карнизе пятого этажа.  Несколькими  футами  ниже  окна.  Полосатая
кошка.  Внизу  лежала  тихая  и  темная  Графтон-стрит.  Кошка  безучастно
уставилась на Энджелу. Что делать? Позвонить  портье?  Пожарным?  Спустить
мусорное  ведро?  Высунуться.  Энджела  попробовала.  Без  толку;  слишком
далеко. Кошка бесстрастно  наблюдала  за  ней.  Потом  медленно  двинулась
вперед по карнизу. Энджела вытянула шею,  следя  за  ее  продвижением,  но
кошка исчезла за выступом водосточной трубы и удалилась, не  издав  больше
ни звука.
     Энджела  постояла,  сжимая  край  подоконника,  пытаясь   определить,
снабдить ярлычком и отправить  на  хранение  до  будущих  времен  странный
трепет, рожденный в ней этим происшествием.  Она  знала,  что  дело  не  в
кошке. Кошка была лишь зацепкой, крючком, на котором повисла  бы  догадка,
сродни тем чернильным пятнам, какие подруга Энджелы,  Фиона,  применяла  в
работе со своими  пациентами.  Но  это  действительно  было  предчувствие.
Предостережение. Энджела нашла нужное слово. Спазм в животе. Невидимая, но
смутно ощутимая постройка внутренних укреплений, зловещая, как  услышанный
сквозь   сон   грохот   армейских    грузовиков.    Опасность?    Инстинкт
самосохранения? Сразиться или сбежать? Сразиться с чем? Сбежать  от  чего?
От чего-то. Энджеле не удавалось найти точное определение. Оно  ускользало
от нее, как шарик ртути.
     Впитывая ночь всем своим существом, Энджела вдыхала темный  воздух  и
слушала далекий буксирчик,  испытывая  чувство,  которому  не  могла  дать
определение.
     В чем бы ни крылась причина, она отказывалась назваться.
     Может быть, потому, что ее  нет,  дурочка?  Энджела  закрыла  окно  и
защелкнула шпингалет. Глупо, по-детски. Она опустила шторы и прошлепала  к
кровати, отбросив и позабыв свои смутные предчувствия.
     Энджела осторожно отогнула одеяло со  своей  стороны.  Шон  шевельнул
обнимавшей подушку мускулистой  рукой  и  что-то  пробурчал  во  сне.  Она
внимательно разглядывала мальчишеское лицо,  гриву  русых,  выгоревших  на
солнце волос, разглаженный сном лоб. Даже не глядя  на  волосы  Шона,  она
помнила, каковы они на ощупь. Светлые брови.  На  фоне  загара  выделялись
своей бледностью тонкие линии - контур темных  очков.  Энджела  вздохнула.
Конечно, бывали и неприятности, кое-что она знала, но держала про себя. Но
в общем-то, Господи, и везучие же мы. Она  наклонилась,  чтобы  поцеловать
Шона, но, что-то вспомнив, сдержалась  и  не  коснулась  губами  его  лба.
Вместо этого Энджела откинулась на подушки, размышляя над своей проблемой.
Своей проблемой.
     Она прикрыла глаза и  прокрутила  в  голове  два  разговора,  которые
состоялись у них с Шоном - один в самом начале, а второй прошлым летом, на
пляже в Вудсхоул. О  том,  как  важна  независимость.  Непосредственность.
Взаимное уважение. Независимый стиль жизни.
     Независимый. Сдохнуть можно.
     Она вздохнула и подумала о пеленках и детском  питании,  о  бессонных
ночах,  ссорах,  няньках,   сломанных   игрушках,   свинке,   образовании,
забастовках учителей, интеграции и  поцелуях.  Самое  малое  о  пятнадцати
годах всего этого. Как минимум.
     Но у нее был выбор.
     Хмурясь, Энджела встала и вернулась  в  кресло.  Время  для  принятия
решений было неподходящее. Еще денек. Отложить это еще  на  день.  Или  на
два. А  потом  она  посмотрит  проблеме  в  лицо.  Если  еще  будет  такая
необходимость. Может быть, тревога окажется ложной. Энджела  надеялась  на
это. Задержки у нее случались и раньше.
     Она взяла ручку и, как и обещала, посвятила пять минут своим записям.
Так. Сойдет. И пусть Лили, исполнительный секретарь, делает  с  ними,  что
хочет.  Энджела  была  человеком  добросовестным,  но   чувствовала,   что
требования директора  их  фильма  скрупулезно  описывать  каждый  кадр  не
слишком оправданны. Филиал  телестудии  настоял  на  том,  чтобы  директор
поехал за границу,  а  директор  настаивал  на  записи  последовательности
съемок. Энджела возражала: "Что он возомнил? Что это - Война и мир?"
     Фильм  был  документальной  короткометражкой  об  Ирландии.  Дешевой.
Скромной.   Как   и   в   предыдущих   фильмах,   когда   дело    касалось
последовательности съемок, главной заботой Энджелы становилось  то,  чтобы
каждый кадр, каждый план был занесен в список, зарегистрирован  и  помечен
временем.  Точка.  Полезность  такой  информации  они  с  Шоном   начинали
признавать позже, в монтажной. Куда леди Драммонд вдевает  себе  серьгу  с
изумрудом - в правое ухо, в левое или же  на  самом  деле  в  нос  -  было
несущественно. Кроме того, это было  противно  их  природе.  Они  с  Шоном
работали стихийно, так же, как жили и любили - ничего не форсируя,  пуская
все на самотек. До сего дня им была доступна роскошь поступать, подчиняясь
настроениям. Энджела собирала,  изучала  и  представляла  на  рассмотрение
проекты  и  предложения,   Шон   снимал,   оба   занимались   монтажом   и
редактированием. Гармоническое равновесие "отдавать" и  "брать".  Один  их
более  мистически   настроенный   приятель   называл   его   "таоистским".
Безалаберность, говорила мать Энджелы. Однако в качестве рабочей философии
это приносило свои плоды. Они вдруг  обнаружили,  что  имеют  коммерческий
успех. Успех открыл новые возможности, а с ними - новые требования,  одним
из которых была такая вот совершенно дурацкая  поденная  работа  постоянно
записывать последовательность съемок.  Тем  не  менее,  метраж,  ежедневно
выплывавший из лондонской лаборатории, выглядел  недурно.  Энджела  только
надеялась,  что  в  законченном   виде   фильм   сохранит   реалистическую
шероховатость cinema verite или presque verite, как они это называли - то,
к чему они стремились, что стало фирменным знаком их работы,  что  помогло
им в прошлом году завоевать награду и обеспечило нынешний заказ. А значит,
если  Джек  Вейнтрауб  жаждал  обстоятельных  записей,  эти   записи   ему
предстояло получить.
     Энджела кисло усмехнулась самой себе. Вейнтрауб нравился  ей  больше,
чем Шону, однако раздражал, доводя  до  белого  каления.  Она  представила
себе, как он сидит у себя в Бостоне, положив ноги  на  стол:  щеголеватый,
самодовольный, самоуверенный, седеющий, в туфлях  от  Гуччи,  так  вежливо
нетерпимый ко всем идеям, исходящим не от него, как умеют  только  богатые
восточные либералы. Энджеле он напоминал отца. Джек  управлялся  с  делами
так же, как управлялся с делами (а  также  с  другими  политиками,  женой,
Энджелой) Брэндон  Кейси,  пока  роковой  сердечный  приступ  внезапно  не
заставил  этого  полным  ходом   делающего   карьеру   джентльмена   резко
остановиться, скрипя тормозами.
     Она  вздохнула,  встала,  положила  ручку  и  блокнот  на  стеклянный
кофейный столик и забралась в постель. Потом завела часики,  полученные  в
подарок от Шона на прошлый день рождения,  нашарила  выключатель  и  снова
откинулась на подушки.
     Энджела  прислушалась  к  дыханию   Шона.   Ровному.   Мерному.   Оно
подействовало на нее, как снотворное.
     Расслабиться душой и телом. Уплыть. Кошка. Где-то за тридевять земель
прыгает по крышам кошка. Кис-кис. Зарыться в подушку. И плыть...  Перышко?
Вернулся. Терпеливо ждет. За морем,  за  сотни  миль  отсюда.  Уже  скоро,
дружок. Еще неделька, и все. Ну, сколько противных крыс ты поймал?
     Энджела спала.
     Перед рассветом ей приснился  сон.  Ей  приснились  хитрые  создания,
которые, стоило ей открыть  дверь  подвала,  разбежались,  прошмыгнули  по
полу, попрятались в трещинах фундамента, в слепых и душных  шкафах  и  там
ждали, чтобы упасть Энджеле в волосы, проскользнуть  по  шее  -  холодные,
хрупкие, царапающиеся, кусачие существа. И что-то еще, чего  мама  никогда
толком не могла разглядеть, но что, знала Энджела, пряталось в темноте  за
водонагревателем: что-то ужасное, поджидавшее ее молча  и  терпеливо,  как
Перышко - свой обед. Не заставляй меня спускаться туда,  мама,  прошептала
она и вдруг полностью очнулась в своей постели, в гостинице.
     Энджела лежала, не шевелясь, еще придавленная бременем страшного сна.
И прислушивалась. Что она хотела услышать?  Движение.  Звук.  Что  угодно,
лишь бы  убедиться,  что  она  больше  не  спит.  Вот!  На  улице.  Шум  и
позвякиванье проехавшего мимо фургона молочника. Настоящие. Успокаивающие.
Обыденные. Реальные.
     Почувствовав себя в безопасности, Энджела вздохнула,  расслабилась  и
повернулась на другой бок, снова уплывая в сон.
     Звонок портье расколол ночь, как обычно, в шесть. К тому времени, как
Энджела выволокла себя из постели, Шон уже встал, побрился и оделся.
     Чмокнув ее в щеку, он сказал: "Увидимся внизу" и ушел.
     Энджела беспомощно уставилась на свое отражение в зеркале над ванной.
Ее обычно ясные серые глаза по контрасту  с  розоватыми  белками  казались
ярко-синими, темные кудрявые волосы были всклокочены -  настоящее  воронье
гнездо. Уж-жасно. Она показала отражению язык и с испугом увидела, что  он
белый. Энджела потянулась за зубной пастой и в этот момент вспомнила  свой
сон. Она  вздрогнула.  Может  быть,  полученная  в  детские  годы  травма,
похороненная где-то в глубинах горошины ее  мозга?  Сексуальные  проблемы?
Признак беременности? Она взвесила возможности. Что там говорил про всяких
ползучих страшилок Фрейд? Энджела пожала плечами. После возвращения  нужно
будет спросить Фиону. Энджела шагнула под душ.
     К тому времени, как Энджела добралась до  кафе,  Шон  уже  наполовину
очистил тарелку от  яичницы  с  ветчиной.  Усаживаясь,  она  улыбнулась  и
кивнула сидевшим за соседним столиком: оператору Робину  (борода,  очки  в
металлической  оправе,  вязаная  шапочка,  неизменно  бодрый,  оптимист  и
англичанин  до  мозга  костей);  его  ассистенту  (совсем   еще   мальчик,
восемнадцать лет, робкий, студент Лондонской школы кинематографии); Джейни
- девушке Робина (джинсы, водопад грязных светлых волос, коровьи  глаза  -
ланкаширская красотка,  рослая,  сильная,  беззаботная  и  тоже  неизменно
бодрая. Может быть,  оттого,  что  беззаботная?)  Энджела  с  любопытством
подумала: интересно, она хоть раз делала аборт?
     Шон подтолкнул к ней стакан апельсинового  сока.  Энджела  благодарно
взяла его и, пока Шон наливал кофе из прозрачного пластикового  кофейника,
проглотила пару шариков витаминов.
     - Хорошо спала? - Не столько вопрос, сколько приветствие.
     Она пристально посмотрела на полужидкое яйцо под ножом Шона.  Желудок
протестующе сжался.
     - Еще часика четыре, и было бы в самый раз.
     - Еще два дня, и все. - Он  поманил  официантку.  Энджела  попыталась
усилием воли прогнать тошноту, но безуспешно.
     - Яичницу с ветчиной? - спросил Шон.
     - Ты шутишь?
     - Так плохо?
     - Не очень хочется есть. - Она размешала свой кофе.
     Пока Энджела заказывала официантке сладкие  хлопья,  Шон  внимательно
изучал ее бледное лицо.
     - Ты уверена, что дело только в этом?
     -  Конечно,  уверена.  Недоспала,  вот  и  все.  -   Она   попыталась
убедительно улыбнуться. Что это  он  такой  подозрительный?  Я  похожа  на
беременную?
     - У нас сегодня масса работы. -  Шон  отложил  нож  и  вилку  и  смял
бумажную салфетку.
     - Нашел, кому рассказывать, - проворчала Энджела.
     Он взглянул на часы.
     - Диллон опаздывает.
     Принесли сладкие хлопья. Энджела угрюмо залила их молоком и  посыпала
сахаром.
     - Ты твердо уверена, что с тобой все в порядке? - Шон подался к ней.
     - Я же сказала... - Энджела выронила ложечку. Зараза! -  Эти  чертовы
записи. - Она нагнулась, чтобы поднять ложечку с пола.
     - Удалось закончить?
     Она кивнула.
     - В первом часу.
     - Не забудь оставить их на столе у Лили.
     - Не забуду. - Она печально усмехнулась. Она уже дважды забывала  это
сделать.
     Шон поднялся, чтобы посмотреть, не появился ли в вестибюле Диллон, их
квартирьер.
     Энджела проводила ласковым взглядом его удаляющуюся  фигуру,  которая
исчезла за дверями, и вспомнила свою  первую  встречу  с  Шоном  во  время
вылазки на шашлыки на Кейп-Код. Они тогда удрали от остальных и занимались
любовью среди дюн. Прихлебывая кофе, она улыбалась  воспоминаниям.  Четыре
года назад. Ему  тогда  было  тридцать,  и  он  только  что  отказался  от
"многообещающей" карьеры юриста в  фирме  своего  отца  ради  сомнительной
жизни "кинобогемы", как сам выражался. Ей было двадцать шесть, она  совсем
недавно  закончила  курс  живописи  и  графики  в  Отисе  и  считала,  что
достаточно набила руку для того, чтобы писать маслом, рисовать и обучать и
тому и другому, но сверх того могла очень немного.
     Некоторое время она вяло и равнодушно  ковыряла  свои  хлопья,  потом
сделала из них куличик и спрятала  под  салфеткой.  Хватит.  И  удивилась,
отчего так нервничает. Она сделала в  своем  ежедневнике  пометку:  купить
подарки родным. Потом увидела, что все потянулись в вестибюль.
     - Идешь? - позвала от дверей Джейни.
     - Иду. - Она набросила ремешок сумки на плечо, радуясь, что больше не
нужно сидеть визави с тарелкой Шона.
     "Должно быть, не выспалась", - решила она, уходя.


     Первый за день снимок они сделали в 8:О5 утра. Башня Джеймса  Джойса.
Прячась от ветра, Энджела жалась вплотную к бетонной стене и смотрела, как
Робин с ассистентом  меняют  угол  съемки.  Шон  в  застегнутой  ветровке,
оскальзываясь,  взгромоздился  на  швартовную  тумбу  спиной  к  ветру   и
сосредоточенно изучал море через усеянные солеными брызгами темные очки.
     - Знаешь что? - неожиданно крикнул он в мегафон, обращаясь к Энджеле.
- Он был прав! Оно зеленое, как сопли!
     К десяти утра они отсняли, как причаливает паром из Дан-Лэри,  сделав
панораму, чтобы захватить пассажиров из Холихеда -  утомленных,  небритых,
спускавшихся  по  сходням  неверным  шагом.  Были   и   такие,   кто   еще
прикладывался к бутылке.
     - О, жизнь океанской волны, - пробормотал Робин из-за камеры.
     Потом они работали у дома 82 по Меррион-сквер.
     Облокотившись на  перила  перед  аккуратным  домиком  в  георгианском
стиле, Энджела прочитала мемориальную табличку на стене, сообщавшую, что в
этом доме некогда жил Йитс. Неподалеку собралась поглядеть на съемки кучка
оборванных   сорванцов.   Бледные   ехидные   личики.    Вылитые    эльфы.
Непричесанные. Неумытые. Неухоженные. На углу любой улицы было одно  и  то
же. К ним умоляюще протянулась грязная ручонка.
     - Это вы кино сымаете? - крикнул один из мальчишек.
     Диллон погнал их прочь. В церкви, возвещая полдень, зазвонил колокол,
к нему  присоединился  другой,  и  вскоре  воздух  наполнился  перезвоном.
Отдуваясь и пыхтя, вернулся Диллон.
     - Ат клет на ланд'ш на лехт, - усмехнулся  он,  подняв  палец,  чтобы
привлечь внимание к колокольному звону. Энджела непонимающе посмотрела  на
него.
     - Простите?
     - Эрсе. Город церквей и погостов. Так о Дублине говорили в старину.
     Пэт Диллон - низенький полный священник с  ярко-голубыми  глазами  на
круглом, как луна, лице - говорил с мягким  дублинским  акцентом,  который
даже самую обыденную фразу превращал в  поэзию.  С  его  лица  не  сходило
выражение, которое  Энджела,  сколько  ни  думала,  могла  назвать  только
выражением удивленного нахальства.  Он  со  страстью  относился  ко  всему
ирландскому  и  обладал  запасом  удивительнейших,  часто   непочтительных
историй на  все  случаи  жизни.  В  качестве  квартирьера  он  стоил  двух
жалований. Стоило Пэту замахать своим серебряным язычком,  как  почти  все
двери открывались. Звание "отца" он презирал.
     Диллон стоял, заложив  руки  за  спину,  покачиваясь  на  каблуках  и
пристально глядя вверх, на дом Йитса.
     - Мы тут увидим когда-нибудь  этот  фильм,  как  по-вашему?  -  вдруг
спросил он.
     - Наверное, если ирландское телевидение его купит.
     - Стало быть, по-вашему, есть шанс, что "Телефис  Эйранн"  потратится
на него?
     Энджела уселась на каменную ступеньку  и  подоткнула  под  себя  полы
замшевой куртки.
     - Не исключено. Предусмотрено, чтобы никто не остался в обиде.
     - Думаете,  в  Америке  такой  фильм  будет  иметь  успех?  -  Диллон
наклонился к ней, конспиративно понизив голос.
     Она рассмеялась.
     - Надеюсь. Если нет, мы опять останемся без работы. Но  на  Восточном
побережье ирландской сентиментальности хоть отбавляй.
     Диллон посмотрел туда,  где  Шон  помогал  Робину  и  его  ассистенту
перезарядить камеру.
     - Вон ваш муж. Он ведь ирландец, верно?
     Энджела почувствовала, что краснеет.
     - Мы с Шоном не женаты.
     - Ага. - При этом Пэт даже не взглянул на нее. Его глаза сузились.  -
А как насчет вас?
     - Простите?
     - Вы ирландка?
     Он пристально изучал ее, неожиданно сделавшись похожим на филина.
     - Моя бабушка была родом из Корка. А как вы догадались?
     - Рыбак рыбака. - Он похлопал себя по груди слева.  -  Называйте  это
инстинктом. Кельтским чутьем. - Диллон сунул  руки  в  карманы  шерстяного
бушлата и, хмуря брови, опять уставился на дом поэта. "Почти  критически",
- подумала Энджела.
     - Читаете его? - спросил он.
     - Кого, Йитса?
     Диллон кивнул.
     - Сейчас нет. А в детстве читала. В школе нас  заставляли  учить  его
стихи. Йитс был любимым поэтом сестры Урсулы.
     Бедная, добрая, восторженная сестра Урсула выводила стихи на доске, а
тем временем по классу за ее спиной летали бумажные самолетики.
     - Монастырская школа? - Тон Диллона был небрежным.
     Энджела кивнула.
     - Стало быть, вы католичка?
     Она замялась, обдумывая ответ,  потом,  не  вдаваясь  в  подробности,
сказала:
     - Бывшая.
     - А, - отозвался Диллон, снова не глядя на нее. - Я тоже.
     Энджела быстро взглянула на него, недоумевая,  всерьез  ли  это  было
сказано.
     - А какие стихи вас заставляли учить? - рассеянно поинтересовался он.
     - Что-то насчет "Глаза не видят - душа не болит".
     - Глаза не видят - душа не болит, -  продекламировал  Диллон.  -  Род
человеческий плодовит. - Он замолчал и поскреб голову. -  Отнят  пшеничный
колос у нас и камень с нашего алтаря... та-та, та-та, та-та, та. Дальше не
помню. - Он шлепнул себя ладонью по лбу, подгоняя память.
     - Что-то про "пеплом подернулись алые сердца", - подсказала  Энджела,
поднимаясь с каменной ступеньки, сидеть на которой замерзла.  -  Никто  из
нас так и не догадался, что он хотел этим сказать.
     Она поглядела в сторону Шона, гадая,  закончены  ли  приготовления  к
съемке. Еще не совсем, просигналил Шон.
     - Это про людей сид. - Последнее слово священник произнес "шии".
     - Про кого?
     - Про хозяев. Ну, знаете - эльфы, баньши. Маленький народец...
     Бух! Они вздрогнули - позади них о перила шлепнулся  футбольный  мяч.
Он откатился в сторону камеры. Мальчишки, которые, оказывается,  вернулись
и опять находились на  расстоянии,  позволявшем  мешать  работе  съемочной
группы выкриками и замечаниями, хором завопили и засмеялись.
     - Пэт Диллон! - взревел Шон.
     Диллон убежал, размахивая руками и выкрикивая угрозы.  Через  минуту,
обратив маленьких врагов в бегство, он вернулся.
     - Он создал совершенно неверное впечатление, вот что, - Диллон поджал
губы, уставился себе под ноги и потряс головой. -  О  кельтах,  понимаете.
Вся эта его ранняя чепуха, эти  кельтские  сумерки...  причудливая  томная
чушь. Ничего общего с истинным кельтским духом. Если хотите  распробовать,
что это такое, почитайте старинные сказания. Пламенные, комичные,  сочные,
наивные.  Финн.  Кухулин.  Маэве.  Конн  Ста   Битв.   Ужасные   роскошные
предания...
     Он поднял голову и нахмурился, глядя на Энджелу.
     - И  кровожадные,  так-то.  По  нынешним  меркам,  не  для  детей  до
шестнадцати лет - ведь все герои, знаете ли, были охотниками за  головами.
Но, по моему разумению, эти истории могут поспорить с Гомером.
     Чувствуя, что должна сказать что-нибудь умное и подходящее к  случаю,
Энджела принялась подыскивать слова, но безуспешно.
     - Ну как вам не стыдно, - поддразнила она Диллона. -  Я-то  надеялась
увидеть эльфа. А теперь вы говорите, что их всех придумали поэты.
     - Нет-нет, не поймите меня неправильно, - стал оправдываться  Диллон.
Боже, да он принял это всерьез, подумала она. - Маленький народец вовсе не
выдумка поэтов, - продолжал он, хрустя пальцами. - Поэты приукрасили его -
да, возможно. Часть старых ирландских поверий, вот  что  он  такое.  Можно
сказать, часть ирландской земли. Да, он стар. Ему  много  веков.  Но  этой
бледной, хилой йитсовой чуши в нем нет и  в  помине.  Сильный.  Хитрый.  И
цепкий, да. Веру истинного ирландца  в  него  не  вывести  всем  на  свете
протестантским епископам-болтунам.
     Энджела нерешительно смотрела на него, прикидывая, считает ли  Диллон
истинным ирландцем Джорджа Бернарда Шоу. Она снова  засомневалась:  уж  не
смеется  ли  он  над  ней?  Пэт  порылся  в  карманах  и  вытащил  пакетик
американской жвачки.
     - До сего дня можно отыскать  остатки  старых  заклинаний,  давнишней
веры в волшебство, - сообщил он по секрету. - Например, колодцы желаний. -
Он поглядел на небо и сощурился, вспоминая. - В Киллинаге  и  Клонмеле.  А
боярышник? Весь украшен лоскутками, как рождественская елка.
     - Почему лоскутками? - Энджела почувствовала слабый интерес.
     - Желания.
     - Лоскуток - желание?
     - Примерно так.
     Она усмехнулась.
     - Недорогое удовольствие, как вам кажется?
     Диллон улыбнулся.
     - Необязательно. Я мог бы вам порассказать. Вы бы удивились,  что  за
дела творятся здесь до сих пор.
     - Да что вы? -  Ответ  Энджелы  был  уклончивым  -  теперь  ей  очень
хотелось оборвать лекцию. Но она не устояла перед предложенной  приманкой:
- Какие же?
     Диллон аккуратно снял с жевательной резинки тонкую красную  ленточку,
выдаивая из момента все возможное.
     - Такие, что волей-неволей задумаешься о старых  сказках.  -  Угрюмая
улыбка. - Такие, что кровь стынет в жилах.
     Энджела рассмеялась.
     - Что вы пытаетесь сделать, Пэт?
     - Разумеется, запугать вас до смерти. -  Он  предложил  ей  пластинку
жевательной резинки, от которой она отказалась, похлопав себя по животу  и
состроив кислую мину.
     - Вам едва ли нужно тревожиться, - насмешливо отозвался он.
     Она снисходительно приняла комплимент. Пока что не  нужно.  Но  дайте
ему четыре-пять месяцев. Она взглянула на Шона. Тот  поманил  ее  к  себе.
Энджела собрала вещи.
     -  Ну  вы  только  посмотрите!  -  воскликнул   Диллон,   когда   она
повернулась, чтобы уйти. - Вот медные лбы!
     Мальчишки вернулись.
     - Не дадите жвачки, святой отец? - спросил один из них.


     Позже они наспех пообедали в пивной сосисками в тесте и пирожками  со
свининой. Не соблазнившись ни тем, ни другим, Энджела  съела  пару  яблок.
Потом их караван двинулся в  библиотеку  колледжа  Святой  Троицы  снимать
Книгу из Келлса.
     Перед украшенным портиком входом их встретил неулыбчивый  смотритель:
редеющие седые волосы, зачесанные так, чтобы скрыть лысину; лоснящиеся  на
седалище форменные  брюки;  говорящие  о  больной  печени  пятна.  Энджела
явственно почувствовала его неодобрение. Увидев их  кабели,  смотритель  в
конце концов облек его в слова. Сильный свет повредит  манускрипту.  Прошу
прощения. Это невозможно. Энджела и Шон обменялись взглядами. Случайность,
которую они не предусмотрели.  Форменная  катастрофа.  Книга  должна  была
стать кульминационным моментом фильма.
     Диллон выступил вперед и откашлялся.
     Последовала занявшая несколько минут дискуссия.  Было  упомянуто  имя
Кьярана Маккея. Молитвами оставшегося в Бостоне доктора  Маккея  доступ  в
библиотеку открылся. Был достигнут  компромисс.  Они  получили  разрешение
пользоваться  своими  осветительными  приборами  при  условии,  что  будут
выключать их в перерывах между съемками.
     Они безмолвно двинулись следом за смотрителем  по  гулким,  пропахшим
мастикой для натирки полов коридорам и вошли туда, где хранилось Евангелие
восьмого века.
     Переступив   порог   комнаты,   Энджела   сразу   же    почувствовала
наэлектризованную атмосферу,  потрескивание  воздуха,  скопление  грозовых
облаков невидимой  силы.  Святыня,  инстинктивно  подумала  она.  Темнота,
царившая в комнате, усиливала впечатление.
     Мужчины,   переговариваясь   шепотом,   готовили   камеру   и   свет.
Присоединившись к Джейни у витрины с раздернутыми теперь шторками, Энджела
ахнула.
     Свет, подумала она. Золотой свет.
     В действительности она увидела большие, тонкие пергаментные страницы,
покрытые изысканными,  выцветшими  ирландскими  письменами,  виньетками  и
орнаментами  со  змеями.  Энджела  скользнула  взглядом  по  витой  полосе
сложного узора, сразу приковавшей к себе ее внимание. Растение перерастало
в змею; делало петлю; заплеталось; у него отрастали ноги,  стопы,  голова;
оно пожирало другое подобное себе извивающееся создание. Энджела  внезапно
ощутила укол вины, вспомнив излюбленное поучение матери, которое  получала
теперь в среднем дважды в  год:  Что  за  наплевательское  отношение.  Так
пренебрегать талантом, данным от Бога. Ее талант художницы! Если бы только
я была  так  же  талантлива,  печально  подумала  Энджела.  Ей  оставалось
довольствоваться почтовыми открытками.
     Она подвинулась поближе. Верхний угол одной из страниц почти  целиком
занимали плавные лопасти похожего на ветряную мельницу заглавного Х,  ниже
плыли сонные головы трех херувимов, над ними, как живые, - две  украшенные
драгоценными камнями  бабочки.  Гэльская  Библия.  Энджела  выдохнула  эти
слова, смутно припоминая читанные в юные годы предания о кельтских святых:
Патрик, Колумба, Поборники Христианства, сражавшиеся с  язычниками  -  они
владели   Евангелием,   как   мечом;   рассекающим   тьму   мечом   света,
противостоящего ужасу и боли, страху и отчаянию. Мысль  о  том,  что  свет
можно  считать  разрушительной  силой,  вдруг  потрясла  ее,   показавшись
странной и извращенной. Свет заставлял все на свете расти. Цветы в  ящиках
за окнами. Ростки бобов. Детей. Свет нес  добро  и  здоровье.  Разумеется,
губительным он был только  для  тьмы.  Для  тьмы  и  того,  что  эта  тьма
вскормила, как правило, плохого: кротов,  грибов,  бактерий,  болезней.  И
свет во тьме светит. Пришедшие на память слова  принесли  с  собой  сияние
тепла, ощущение безопасности, защищенности. Энджела  знала,  что  какая-то
часть ее "я" все еще жаждет чудес. Но она бы скорее умерла, чем призналась
в этом Шону, записному скептику. Жажда чудес набирала силу  лишь  в  канун
Рождества.    Зов    воспоминаний:     мириады     крохотных     огоньков,
горьковато-сладкий запах ладана, звяканье колокольчика. Волнение и трепет!
Мама, Он в самом деле сейчас здесь? Да? Как легко в те дни верилось.  Кому
нужны были доказательства? Чудо случалось, если  ты  того  хотел.  Молитвы
оказывались услышанными. Артрит миссис Мерфи проходил. Могущество  святых.
Присутствие над  алтарем:  в  поверхностном  восприятии  -  хлеб,  вопреки
внешнему смыслу внутренне полный жизни. Однако теперь все это  осталось  в
прошлом. Пришла пора отбросить детские забавы. Света больше не было.  Лишь
благоразумная, умудренная взрослая тьма.
     Тьма.
     Тени в углу комнаты зашевелились, и Энджеле вдруг стало  холодно,  ей
показалось, будто она коченеет, заключенная в свинцовую оболочку.  Тьма...
Слово отозвалось у нее в душе колокольным звоном.
     - Энджела? - Шон. Смотрит на нее.
     Снова то же самое ощущение, будь оно неладно.
     - Энджи? Мы готовы.
     Смущенная Энджела начала возиться с хлопушкой и мелом.


     В этот день Энджела после раннего ужина отправилась спать,  а  наутро
они покинули Дублин и отправились в Слиго. Ни одна из оставшихся точек  не
требовала озвучивания, и Кенни со стариком вернулись в Лондон - их  работа
над фильмом завершилась. Диллон остался в Дублине. Энджела обнаружила, что
скучает по его болтовне.
     Взятую напрокат машину вели по очереди. Робин с Джейни и  ассистентом
ехали следом в фургоне с операторским оборудованием.
     Дорога вела их через дрок и вереск  -  потрясающие  лиловато-розовые,
золотистые  и  ослепительно-зеленые  просторы,  особенно  яркие  на   фоне
предгрозового серого  неба.  За  окном  машины  мелькали  пшеничные  поля,
серебристый ячмень, волнующаяся под ветром трава,  большие  темные  холмы,
далекие горные цепи. То здесь, то там попадались невысокие домики,  позади
которых   на   задних   дворах   копошились   куры.   Позади    оставались
безмятежно-спокойные озера, стремительно несущие свои воды  потоки,  стада
пятнистых коров, каменные башни. Один раз машину  остановила  отара  овец.
Они ехали через маленькие провинциальные городки: между рядами приземистых
оштукатуренных  домиков,  кирпичных  труб,  черепичных  крыш,  выступающих
окон-"фонарей". Каждая бакалейная лавка встречала  их  "ЗОЛОТЫМИ  ХЛОПЬЯМИ
УИЛЛСА", и неизбежным "ГИННЕС ВАМ НА ПОЛЬЗУ".
     День и следующую ночь они провели на унылых,  открытых  всем  ветрам,
туманных берегах Лох Гилла, снимая "Озерный остров Иннишфри" Йитса. Потом,
рано утром в пятницу, взяли курс на юг Гэлоуэя.
     Теперь Шон проигрывал записи, сделанные в дублинской закусочной,  где
похожая на Бо Дерек  девушка  с  голосом  Джоан  Баэз  играла  на  ложках.
Традиционная ирландская музыка.  Флейта.  Арфа.  Жалобно  плачущие  трубы.
Грустные, тоскливые напевы.
     Они  поговорили  о  том,  к  каким  кускам  фильма  больше   подойдут
музыкальные темы: вот эта - для Пауэрскорта, где разыгралась битва  Оливье
за Ажинкур, а эта - для "Острова Иннишфри". Потом Шон рассказывал байки  о
том, как он был юристом, а Энджела хохотала.
     Прошло  немного  времени,  и  воцарилось  молчание.   Энджела   снова
откинулась на спинку сиденья и устроилась поудобнее, чтобы впитать пейзаж,
сутулясь под отороченной каракулем замшевой курткой - день был холодным, а
печки в машине не было.
     Она увидела небольшие, отмытые досиня домики, жавшиеся к земле, чтобы
укрыться от атлантических  ветров;  лоскутные  одеяла  бесплодных  с  виду
полей, обнесенных невысокими, сложенными  из  незакрепленных  строительным
раствором камней, стенами. Казалось, что камни - повсюду, словно  их,  как
мраморные шарики, разбросала по этому краю рука великана. Массивные валуны
величиной с хорошую церковь. Дружескими  группами  по  три  и  по  четыре.
Балансирующие друг на друге, как акробаты.
     Потом пошли  ряды  боярышника.  Искривленного.  Иссохшего.  Согнутого
ветрами почти вдвое. Было ли хоть одно  дерево  увешано  обрывками  ткани?
Энджела  вытянула  шею  и  ничего  не  сумела  разглядеть  в  тумане.  Они
остановились в Тоор Бэллили, чтобы сделать несколько  снимков  заброшенной
каменной башни Йитса. После чего устроили пикник, закусив свежим хлебом  и
ирландским бри.
     Энджела смотрела  на  излучину  реки  и  неровные  поля,  окаймленные
боярышником. Здесь царило  безмолвие.  Все  пронизывало  тяжкое,  гнетущее
чувство  одиночества,  спеленавшее  и  поля,  и  реку,  и  боярышник,  как
поднимающийся от воды туман.
     Шон с товарищами засиделся за пивом, негромко обсуждая  углы  съемки.
Воспользовавшись  случаем,  Энджела  ускользнула.  Ей  захотелось  поближе
исследовать боярышник -  возвышавшееся  на  голом  склоне  холма  огромное
одинокое дерево.
     Она пробралась вдоль края грязного вспаханного поля
     Лоскутков ни на одной ветке не оказалось. Листьев тоже почти не было.
     Слегка разочарованная, она внимательно взглянула на  покрытый  грубой
корой  ствол,  пытаясь  определить  возраст  дерева.  Ей   казалось,   что
боярышнику самое меньшее сто лет. Гадая, живой ли он  еще,  она  осторожно
протянула руку. Кора была шероховатой,  теплой  и  заметно  отличалась  от
холодного воздуха.
     Она запрокинула голову и стала смотреть на тенистую путаницу  ветвей.
Странно, что в них не свили гнезда птицы. Не отводя глаз, Энджела медленно
пошла вокруг ствола. При этом она чуть не упала, споткнувшись  о  лежавшую
на выпиравших из земли узловатых корнях тушу.
     Должно быть, животное было мертво  уже  некоторое  время.  Один  глаз
выклевали начисто. Вырвали поросшие шерстью куски мяса,  оставив  вскрытую
грудную клетку. На месте живота у овцы была зияющая дыра.
     Чувствуя отвращение и в то  же  время  странное  очарование,  Энджела
медлила, гадая, что здесь делает эта овца. Отбилась от стада?  Или  просто
легла и околела? От чего? От болезни? От старости? От холода и ветра?  Или
это была работа какого-то дикого зверя? Лисы?  Дикой  кошки?  Может  быть,
здесь до сих пор водились волки? Разумеется, нет.
     Потом ей пришла в голову другая мысль.
     Может быть, овцу оставили здесь. Нарочно.
     Под боярышником.
     Где-то в тумане крикнула болотная птица - далекая, одинокая.  Энджела
огляделась, отыскивая ее. Ничего.
     Вы бы удивились, если бы узнали, что за дела творятся  здесь  до  сих
пор.
     Она быстро повернулась и побежала к остальным.


     Ближе к вечеру пошел дождь, мелкая морось. Энджела протянула  руку  и
включила дворники.
     - Посмотри, нет ли в твоей книжке чего-нибудь про Кашель, - предложил
Шон.
     Энджела отыскала в путеводителе нужное место.
     - Известняки, - начала  она,  потом  нетерпеливо  пробежала  страницу
глазами. - Тут говорится, что  Сатана  отгрыз  от  них  кусок  и  выплюнул
Скалу... В горах можно увидеть соответствующее ущелье...  и  так  далее...
Развалины. Собор.  Круглая  башня,  часовня  Кормака.  Это-то  кто  такой?
Древний каменный крест на том месте, где короновали  манстерских  королей.
Манстер? - Энджела подняла брови. - Это что-то вроде Мортиции?
     - Дядя Герман.
     - Ну, все равно. - Пауза. - Ты знаешь, о чем я.
     - Дело не в этом, - поддразнил он.
     - Ты всегда так точен.
     - Неточность меня раздражает.
     - Ерунда.
     - Прошу прощения. Такой уж я есть. Люблю точность.
     - Педант.
     - Благодарю. - Он усмехнулся. - Это четвертая провинция.
     - Что?
     - Манстер.
     - Конечно. Какая я глупая. - Энджела громко захлопнула книгу и, надув
губы,  уставилась  в  окно  на  проезжего  велосипедиста  с   подвязанными
веревочками штанинами.
     - Больше ничего, - прозондировал почву Шон. - Насчет Скалы?
     - Предположительно, ее освятил святой Патрик.
     - Покажи мне место, которое  бы  он  не  освятил,  -  Шон  нащупал  в
нагрудном кармане сигарету и подал Энджеле. Она прикурила ее от  зажигалки
и вернула. - Не беда, - сказал Шон, затягиваясь. - Когда вернемся,  Маккей
нам все расскажет.
     Энджела  бросила  зажигалку  обратно  в  сумку,  коснувшись  пальцами
паспорта. Она  вытащила  его  и  взялась  критически  изучать  фотографию,
которая ей не льстила. Энджела  Кэтрин  Кейси.  Жертва  некоего  страшного
недуга.  Возможно,  периодически  возобновляющегося.  Не  исключено,   что
туберкулеза. Определенно чахнущая. Она взглянула на дату выдачи  паспорта.
Срок его действия истекал через год. Хорошо. В следующий раз я подкрашусь.
     - Думаешь, они снова захотят посмотреть наши паспорта?  -  беспокойно
спросила она, запихивая его обратно.
     - Только мой. Взглянуть на аккредитивы. - Шон оставался невозмутимым.
- А что?
     - На этот раз скажу, что свой забыла в Дублине,  -  сказала  Энджела,
проворно стаскивая кольцо с правой руки и надевая на левую. Прошу:  мистер
и миссис Киттредж.
     Шон уголком глаза заметил это движение и вдруг понял.
     - Тебя это все еще тревожит? Четыре года спустя?
     Энджела внимательно рассматривала заусенец.
     - Мне не нравится, когда на меня косо смотрят.
     - Да пошли они. Это их проблема. Кроме того,  все  равно  это  не  их
собачье дело.
     Ему было легко говорить.
     - Но это же не крупные отели, - рассудительно объяснила  она.  -  Это
маленькие гостиницы, с  личным  подходом.  Почему  мир  устроен  так,  что
мужикам все всегда легко?
     Шон усмехнулся.
     - В Кашеле Лили забронировала нам номер для новобрачных.
     Чувство юмора у Лили было.
     Энджела хихикнула. Пристально глядя на кольцо, она  принялась  лениво
двигать его вверх-вниз  через  костяшку  пальца.  Уже  три  дня  задержки.
Сказать ему сейчас? Как? Со смешком, беззаботно  вскинув  голову:  Извини,
детка, мы дали маху... или, точнее, я дала маху; но что за  беда,  ведь  в
глубине души ты всегда  хотел  этого,  правда?  Или  ничего  не  говорить?
Попросту потихоньку улизнуть к доктору Спэрлингу после возвращения  домой.
(Он же не католик?) Шону знать об этом не нужно. Легко. Просто.  И  ничего
более, сказала Фиона.
     Обеспокоенная Энджела снова выглянула в окно.  Аборт  вызывал  у  нее
отвращение. Возможно, это было похмелье от ее католического воспитания.  И
все же мысль о  том,  что  внушенные  ей  в  раннем  возрасте  религиозные
доктрины могут и по сию пору влиять на нее, была не  менее  отвратительна.
Одно дело увлечься приятными воспоминаниями  детства  о  мессе,  и  совсем
другое - обнаружить, что тебе день за днем мешают принимать решения догмы,
давным-давно  сознательно  отвергнутые  и  тем  не  менее,  по  непонятным
причинам, действующие весьма энергично, подобно термитам под поверхностью.
Она вспомнила  их  с  Шоном  приятельницу,  еврейку  Рут,  которая  упорно
утверждала, будто не любит свинину попросту из-за ее  вкуса.  Может  быть,
это соответствовало истине. Может быть,  нет.  Может  быть,  Энджеле  тоже
просто не нравилась идея аборта? Может быть, это был эстетический выбор?
     - О чем ты думала? - вдруг спросил Шон. - Вот только что?
     Смущенная и расстроенная Энджела попыталась затолкать путеводитель  в
бардачок. Книга не влезала, и она засунула ее в кармашек на дверце.
     - Да так. - Почему "только что"? Почему он спросил "только что"?
     Шон глядел на нее, настойчиво ожидая ответа.
     - О жизни, - хитро выкрутилась Энджела.
     - О чьей жизни?
     Она в  задумчивости  прикусила  заусенец.  Невероятно.  Как  ему  это
удается? Он знает! Нет, не может быть.
     - У тебя бывали предчувствия? - спросила она, меняя тему разговора.
     - Предчувствия? - Шон казался удивленным.
     - Ну, ты понимаешь. Смутные подозрения. Такое чувство, будто  вот-вот
что-то случится - и оно случается.
     Озадаченный Шон на минуту задумался.
     - Не могу сказать, что бывали. Не знаю. Поправка. - Он усмехнулся.  -
Один раз у меня в школе было предчувствие, что я  завалю  французский.  Но
это, пожалуй, следует назвать догадливостью. - Он посмотрел на Энджелу.  -
А что? У тебя появились предчувствия?
     - Не знаю. - Она уставилась на блестящую от  дождя  дорогу.  -  Может
быть.
     - Какие же?
     - Точно не знаю.
     - Нехорошие?
     - Надеюсь, что нет.
     Шон потянулся, взял ее руку и ободряюще сжал.
     - А сны? - спросила она.
     - Что - сны?
     - Думаешь, в них что-то есть?
     - Только то, что тебе хочется в них усмотреть.
     - Они могут многое рассказать.
     - О тебе самой - возможно.
     Энджела прикусила губу.
     - А что бы ты сказал,  если  бы  я  призналась...  -  Она  замолчала,
недоумевая,  как  выразиться.   Тишину   заполнило   мерное   пощелкиванье
дворников. - Что сделала огромную глупость, - кое-как закончила она.
     Шон обдумал ответ.
     - Наверное, это зависело бы от того, насколько глупо ты поступила.  -
Он хохотнул и взглянул на нее. - Хочешь меня испытать?
     Энджела не отрывалась от окна, чувствуя себя крайне  неуверенно.  Под
дождем им навстречу на запряженной осликом телеге, груженой овощами, ехала
одетая в черное старуха. Когда они проезжали мимо, Энджела мельком увидела
ее лицо: обветренное, коричневое и сморщенное, как грецкий орех.  Старушка
когда-то жила в башмаке...
     - Да? - спросил Шон.
     Энджела посмотрела на него. Его светло-карие  глаза  глядели  весело,
оценивающе.
     - Какую же глупость ты сделала?
     С оравой детишек...
     Храбрость оставила Энджелу, съежилась, улетучилась, как облачко дыма.
В голову хлынули оправдания и отговорки. Зачем  портить  хорошую  поездку,
редкие впечатления?  Следовало  подождать,  отложить  разговор  на  потом.
Всегда лучше отложить. Она попыталась закрыть тему:
     - Забудь. Неважно. Я вела себя глупо. - Она поискала сигарету.  После
вежливой паузы Шон поднял новую тему: как управляться с Вейнтраубом и  его
идеями.
     Энджела  опять  ушла  в  себя.  Она  курила  сигарету  за  сигаретой,
предоставив Шону  почти  все  время  говорить  самому.  Только  когда  они
пересекли Шеннон, она снова принялась  болтать:  о  подарках,  которые  им
предстояло накупить, о сувенирах, о тех сюрпризах и занятных вещах,  какие
они устроят после возвращения домой.
     Когда они ехали по сырым серым улочкам Лимерика, Шон взглянул на часы
и  заметил,  что  становится  поздно.  Он  повел  машину  быстрее,   более
сосредоточенно.
     Ему хотелось попасть в Кашель засветло.


     Тащить оборудование на крутой холм пришлось на себе. Это заняло почти
половину утра. Мужчины  нагрузились  камерой  с  аксессуарами;  Энджела  с
Джейни поделили между собой еду и пиво.
     К десяти часам облака отступили, и они обнаружили, что  день,  на  их
счастье, выдался ясный и солнечный.
     В два часа сделали перерыв на обед.
     К четырем съемка завершилась.
     Потом Шон решил в последний раз  снять  каменный  крест  -  уж  очень
хорошо было освещение. Пока выстраивали план, Энджела сидела на оползающей
куче  каменных  обломков  и  перечитывала  свои  записи.  Она  чувствовала
усталость, однако сейчас это ощущение не было неприятным.  Она  оглянулась
на возившихся с камерой ребят, потом выпрямилась. Камера. У нее  в  сумке.
Вот о чем она начисто забыла. Мать никогда бы не простила ей этого.
     Установив выдержку 1/16, она встала, но  слишком  быстро.  Земля  под
ногами закачалась, в глаза волной плеснула тьма.
     Не может быть!, подумала она. Так скоро? Смешно. Она оперлась о стену
и устояла.
     - Энджела? - Джейни, озабоченно наблюдавшая за ней. Она остановилась,
подняла упавшую камеру и подала Энджеле. - Что случилось?
     Энджела поспешно села на кучу камней.
     - Голова вдруг закружилась,  -  сказала  она.  И  почувствовала,  что
ушибла лодыжку.
     Джейни кивнула на камеру, лежавшую у Энджелы на коленях.
     - Надеюсь, она не разбилась.
     Энджела осмотрела ее. Объектив треснул.
     - Извини, Эндж. - Робин. Он показывал в ее сторону. -  Тебе  придется
пересесть. Попадаешь в кадр.
     - Она могла бы быть туристкой, - предложил Шон.
     Продолжая проклинать собственную неловкость, Энджела переместилась  к
соседнему валуну. Подбежал ассистент  Робина  с  концом  рулетки  в  руке,
взгромоздился на ту кучу камней,  где  она  только  что  сидела  и  прижал
металлический кончик к каменной колонне креста,  балансируя  на  камнях  в
позе балетного танцовщика. Энджела уставилась  на  его  грязные  теннисные
туфли.
     Раздался голос Робина:
     - Тридцать два.
     Парнишка спрыгнул вниз, сбросив с груды  обломков  несколько  камней.
Один из них скатился по короткому спуску вниз, туда, где сидела Энджела, и
остановился возле ее ноги. Она протянула руку  и  взяла  его,  намереваясь
забросить обратно. Но что-то в нем привлекло ее внимание. Она  рассмотрела
камень поближе.  Занятно.  У  него  было  лицо:  беловатое,  круглое,  как
маленький  апельсин,  с  двумя  небольшими   выпуклостями,   похожими   на
вытаращенные глазенки, и небольшой ямкой  вместо  округленного  изумленным
"О" рта.  Или  это  была  усмешка?  Энджела  ощупала  камень.  Поверхность
оказалась гладкой, как мрамор или полированная кость. Она повертела его  в
руках, пытаясь определить, что такое эта рожица: игра природы или дело рук
человека. Тут ее осенило. А почему бы и нет? Лучше,  чем  фотография.  Она
задумчиво взвесила камень на руке.
     Нетерпеливый голос Шона:
     - Кто-нибудь будет записывать?
     Энджела кинула камень в сумку и потянулась за блокнотом.


     Понедельник  они  провели   в   Дублине,   сдавая   взятое   напрокат
оборудование,  занимаясь  отправкой  пленки  и  оплачивая  счета.  Лили  с
ассистентом  Робина,  прихватив  последние  записи  Энджелы,  вернулись  в
Лондон. Вечером, на прощальном обеде в закусочной, где  играла  на  ложках
похожая на Бо Дерек девушка, они простились с Диллоном, Джейни и  Робином.
Молчаливая и мрачная Энджела ковыряла рагу с чесночным соусом. Она  так  и
не нашла минуты, которая показалась  бы  ей  подходящей  для  того,  чтобы
объявить Шону новость. И чем больше Энджела откладывала, тем больше ее это
угнетало. Теперь она чувствовала: сомневаться нечего, она беременна.
     За кофе, словно осознав, что это его  последняя  возможность,  Диллон
перекричал музыку и обрушил на присутствующих поток  непрошенных  сведений
из области ирландской литературы и политики:  Джоффри  Китинг,  и  Стэндиш
О`Греди, и фении, и вильямитские войны,  и  восточное  воспитание,  и  Мод
Ганн, и знает ли Энджела, что  первым  человеком,  ступившим  на  берег  с
корабля Колумба, был ирландец по имени Патрик Мак-Гайр? Сидевшие  рядышком
и державшиеся под столом за руки Робин  с  Джейни  молчали  с  одинаковыми
застывшими усмешками. Шон играл вилкой и уголком глаза следил за  девушкой
с внешностью Бо Дерек. Энджела, прихлебывая ирландский  кофе,  следила  за
Шоном.
     Уходя, девушка быстро, фамильярно улыбнулась ему - "эй, привет!", - и
на  губах  задумчиво  помешивавшего  свой  кофе  Шона  заиграла   ответная
полуулыбка.
     Робин пристально посмотрел вслед удаляющейся фигурке.
     - Очень ничего себе, верно? -  восторженно  сказал  он,  подразумевая
игру девушки. Энджела тут же вызывающе посмотрела на  Шона,  но  он  отвел
глаза.
     Диллон отвез их обратно в гостиницу на  своем  фольксвагене.  Энджела
неловко сгорбилась на заднем сиденье между Робином  и  Джейни.  Теперь  ее
подавленность уступила место злости - злости не только на Шона,  но  и  на
себя.
     Не переставая  рассказывать  анекдоты,  священник  повез  их  кружным
путем, предоставляя возможность бросить  на  Дублин  последний  мимолетный
взгляд. Они переехали реку по мосту О`Коннел.  Хочет  кто-нибудь  выйти  и
посмотреть? Нет, уже делается поздно. Им еще собирать вещи, а  рано  утром
надо успеть на самолет.
     Вернувшись в гостиницу, они разложили на кроватях  и  всех  доступных
поверхностях сумки и  чемоданы.  Усевшись  на  пол,  Энджела  принялась  в
безмолвной ярости сортировать  одежду,  камеры,  катушки  пленки,  бумаги,
журналы, книги, открытки, кассеты, электронные игры  и  сувениры.  Шон  на
своей половине номера поднял вверх коробку гаванских сигар.
     - Как ты думаешь, ты сумеешь провезти их через таможню? - спросил он.
     Энджела протянула руку и добавила коробку к вороху своих вещей.
     - По-моему, у нас наберется пара сотен фунтов лишнего веса, - объявил
Шон, перетаскивая  упакованную  сумку  через  выступающий  порожек  ванной
комнаты.
     Не говоря ни слова,  Энджела  расстегнула  молнию  саквояжа,  который
только что закончила паковать, и  принялась  упрямо  выбрасывать  из  него
предметы в мусорное ведро,  украшенное  изображением  клевера  и  надписью
"Добро пожаловать в Бэнтри-Бэй". Салфетки, лосьон для рук, лак для  волос;
шмяк! шмяк! шмяк! Это занятие начинало  ей  нравиться:  оно  давало  выход
сдерживаемым чувствам и тем самым приносило облегчение. Чем больше Энджела
выкидывала, тем  от  большего  ей  хотелось  избавиться.  Вскоре  она  уже
озиралась в поисках остального багажа.
     Шон поставил  тяжелую  сумку,  которую  нес,  и  выпрямился,  осознав
наконец, что что-то не так.
     - Эй, - вмешался он.
     Энджела остановилась и посмотрела на него - лицо бледное, губы сжаты.
     - Ты же знаешь, всегда можно отослать это наземным путем.
     Энджела вернулась к своему занятию и ухватилась за красивую  скатерть
из ирландских кружев.
     - Какой смысл? - Она внимательно осмотрела кружево, потом отложила  в
сторону. - Почти весь этот хлам я могу купить и дома. Зачем тащить  его  с
собой на другую сторону земного шара? - Она  плюхнула  в  ведро  книжку  в
мягкой обложке, подчеркивая суть сказанного.
     - Эндж?
     - Что.
     - Я не хотел сказать, что ты все это должна выбросить.
     - Честное слово, это неважно. - Она порылась в сумке и вынула  что-то
круглое, завернутое в салфетку.
     - Что это? - с любопытством спросил Шон.
     - Камень.
     - Камень?
     Она развернула салфетку и повертела  камень  перед  Шоном,  свободной
рукой прощупывая сумку.
     - Я нашла его в Кашеле. И подумала, что возьму домой, на память.
     Шон осмотрел его.
     - Красивый.
     - Недостаточно красивый. - Энджела отобрала у него свою находку.
     - Эй, не выбрасывай.
     - Вот. - Она капризно положила камень в мусорное ведро. - Все. Потеть
не придется. - И мило улыбнулась Шону.
     Шон присмотрелся к ней повнимательнее.
     - Тогда, может, ты объяснишь, в чем проблема?
     - Проблема?
     - Да ладно. Давай на равных. Не надо играть в игры. - Он уставился  в
пол неподалеку от нее. - Я что-нибудь натворил?
     Энджела неподвижно смотрела прямо перед собой.
     - Девица с ложками?
     Неожиданно испугавшись, она помотала головой.
     - А что же? Я все-таки что-то натворил?
     Энджела обхватила себя руками.
     - Скажи.
     Пристально глядя в его серьезное, озабоченное лицо,  Энджела  поняла,
отчего так сильно любит этого человека. Она вздохнула.
     - Так страшно? - сказал он.
     Да какого черта. Сейчас или никогда. Было так приятно, детка.
     - По-моему, я беременна, - прошептала она.
     Шон, не моргнув глазом, продолжал глядеть на нее. Он что, не  слышал?
Энджела подивилась его самообладанию. Шон поднялся, подвинул  стоявший  на
кровати чемодан и сел рядом, по-прежнему не сводя с нее глаз.
     Сейчас. Сейчас начнется, подумала она.  Поиски  виноватого,  взаимные
обвинения, уличение в беспечности.
     - Ты уверена? - спросил он.
     - Нет. Но, чем больше времени проходит, тем больше я убеждаюсь.
     - Большая задержка?
     - Почти неделя. - Она встала и аккуратно положила кружевную  скатерть
на стопку одежды. Шон не спускал с нее глаз.
     - Что ты собираешься делать?
     - Пойду к доктору Спэрлингу, когда вернусь.
     - Чтобы убедиться?
     Она кивнула.
     - А потом?
     - Точно не знаю.
     - А чего бы ты хотела?
     - В идеале?
     Он кивнул.
     - Разумеется.
     Кусочки головоломки вдруг стали на места, и  нерешительность  Энджелы
как рукой сняло.
     - Я хотела бы оставить ребенка, - выпалила она.
     Шон смотрел на нее  целую  вечность  -  так,  во  всяком  случае,  ей
показалось. Она принялась рассеянно  расстегивать  саквояж,  рассудительно
объясняя:
     - Наверное, ну... пройдет время и, не успеешь оглянуться... -  Молнию
заело, Энджела принялась дергать замок. Шон пришел на помощь. -  Я  думала
про аборт. - Она посмотрела на него. Теперь Шон хмурился. -  Я  знаю,  что
это звучит банально, но мне действительно хотелось  бы  оставить  ребенка.
Пока еще не поздно. Пока я еще могу.
     Она собрала стопку блузок и скатерть и осторожно уложила в саквояж.
     - Естественно, я не жду,  что  ты...  -  Энджела  поискала  слово.  -
Примешь в этом участие. Я знаю, как много для  тебя...  для  нас  обоих...
значит независимость.
     Шон подошел к ней, осторожно освободил ее руки от работы, которую они
выполняли. И развернул Энджелу лицом к себе.
     - Посмотри на меня, - сказал он.
     - Я серьезно.
     - Я знаю.
     Она  встревоженно  обшаривала  взглядом  его  лицо.  Шон  усмехнулся,
легонько чмокнул ее в кончик носа и тихо сказал:
     - Глупышка.
     - Я не хочу потерять тебя, - прошептала Энджела. - И чтобы ты  думал,
будто я пытаюсь привязать тебя, тоже не хочу.
     - Разве ты так плохо меня знаешь? - Он  ласково  коснулся  ее  волос,
распутывая и перекладывая оказавшиеся не на месте пряди. - Ты в самом деле
приготовилась пройти через это в одиночку, а?
     Энджела кивнула - неуверенная, несчастная.
     - А с чего ты взяла, что я тебя брошу?
     - Потому что он все изменит, - прошептала она.
     - Может быть. Но мы этого не допустим, правда? - Шон коснулся ее уха.
- Конечно, кое-что изменится. По  мелочам.  Но  мы  по-прежнему  останемся
самими собой. Мы не дадим этому дитятку сесть нам на шею.
     Она с сомнением разглядывала Шона, думая  о  пеленках  и  хорошеньких
шестнадцатилетних нянечках, похожих на Бо Дерек.
     - Порядок? - Шон отвернулся и начал разбирать катушки  с  пленкой.  -
Да, кстати, - добавил он.
     - Что?
     - Поздравляю.
     - Идиот. - Она обхватила Шона за  шею  и  поцеловала.  Наконец  снова
посерьезнев, она отстранилась. - Ты уверен?
     - Конечно, уверен, - усмехнулся он. - Вот вернемся домой и окрутимся.
     - Только давай не будем устраивать из этого  крупное  мероприятие,  -
быстро предложила она.
     - Почему? Стесняешься, что ли?
     - По-моему, это до некоторой степени отдает обманом.
     - Чушь. - Шон прищурился, рассматривая катушку с пленкой. - Мы делаем
это ради ребенка. Лучшая в мире причина. А в наше время - единственная.
     - Только не в церкви, ладно?
     - Годится. - Он впихнул пленку в футляр от камеры и прибавил: -  Твоя
мать огорчится.
     - С ума сошел? Она  будет  в  восторге.  Последние  четыре  года  она
изображала мученицу - ты что, не замечал?
     Шон добавил к содержимому сумки свернутые комком  носки  и  застегнул
молнию.
     - Я имел в виду то, что мы не будем венчаться в церкви.
     - Ах, это. - Энджела подошла к окну и задернула шторы,  отгородившись
от ночной темноты. - Мама махнула на меня рукой много  лет  назад.  -  Она
повертела в руках шнур. - Хотела бы я быть уверена, что  ты  не  просто...
проявил благородство, - закончила она, наполовину себе самой.
     Шон хмыкнул.
     - Что надо сделать, чтобы убедить тебя?
     - Ты же понимаешь, о чем я.
     Он поставил сумку у штабеля их багажа.
     - Если под "благородством" подразумевается неискренность... когда это
ты видела, чтобы я проявлял благородство по такому важному поводу?
     Она повернулась к  нему.  Шон  широко  развел  руки,  словно  обнимая
что-то.
     - Послушай, - сказал он. - Я эгоистичный и жадный субъект. Мне  нужно
все. Жена, ребенок, карьера. Полный набор. Если  потребуются  жертвы,  мне
кажется, призовут тебя.
     Шон подошел поближе и обнял Энджелу, обхватив обеими руками и  крепко
прижав к себе.
     - Понятно? - Он потерся носом о  ее  шею,  потом  высвободил  руку  и
нащупал пуговки на блузке Энджелы. - Я хочу тебя. Ты мне нужна.  Я  ничему
не позволю стать между нами, - пообещал он. Пальцы сражались с  пуговицей.
- Я ясно выражаюсь?
     - Начинаешь. - Она помогла ему.
     - А можно? - вдруг спросил Шон.
     Энджела кивнула. Тогда он осторожно подвел ее к  кровати  и  столкнул
полупустой чемодан на пол.


     Во вторник утром они сели в самолет. Когда вой турбин  превратился  в
гром, Энджела вжалась в спинку кресла и отыскала руку Шона.
     Она думала о том,  сколько  всего  нужно  будет  сделать  в  Бостоне:
осмотреть дом, просмотреть почту, оплатить  счета,  заново  подружиться  с
котом. И о ребенке - какого он будет пола, как пойдет в школу.  О  докторе
Спэрлинге и о своей матери. О монтаже фильма, о следующем сценарии, о том,
что в Бостоне нужно будет избавиться от квартиры, которую  она  снимает  -
последнего звена ее независимости. И о том, каково быть  миссис  Киттредж.
Подошедшая стюардесса спросила, что Энджела будет пить, и  приняла  заказ.
Прижавшись щекой к пластику, Энджела стала смотреть,  как  отодвигаются  в
прошлое проплывающие внизу облачные  берега.  По  непонятным  причинам  ей
вдруг стало грустно, как бывало всегда, когда что-нибудь заканчивалось. Но
на этот раз конец был и началом.
     - Пока, Эйранн, - выдохнул Шон за ее плечом. - Было очень хорошо.
     Самолет летел на запад  вдогонку  солнцу.  Полет  занял  шесть  часов
двадцать минут. Последние полчаса они описывали круги.
     Аэропорт Логан был заполонен возвращающимися отпускниками. На таможне
их разделили. Пока таможенник рылся у Энджелы  в  чемодане,  она  смотрела
себе под ноги.
     - Что это? - вдруг спросил он.
     О Боже, сигары.
     - Что - что? - Она постаралась задать вопрос невинным тоном.
     Он раздвинул одежду и показал:
     - Вот это.
     Она неохотно вытянула шею и посмотрела. Вот оно. Притулилось среди ее
блузок. Не коробка с гаванами, а  тот  самый  забавный  камешек.  Шон,  ты
чокнутый! Она облегченно рассмеялась.
     - Просто сувенир. Камень, который я нашла. Я думала, что забыла  его.
Должно быть, его упаковал мой жених.
     Таможенник  захлопнул  чемодан,  надписал  мелом  и   подтолкнул   на
транспортер.
     - Всего хорошего, - сказал он и отвернулся.
     Освободившаяся Энджела протолкалась за двери,  как  она  полагала,  в
безопасность.



                                    2

     Он провел по открытке большим  пальцем.  Глянцевый  снимок.  Страница
Книги из Келлса. Насколько он помнил оригинал, краски были слишком яркими.
Но эта открытка кое-что значила и обрадовала его.
     Ее доставили с почтой накануне. Засунутая между циркуляром  и  счетом
за коммунальные услуги, она осталась незамеченной. Он перевернул  открытку
и еще раз прочел. Крупный почерк, синий фломастер. Кудрявые большие буквы.
Писала женщина.

     "Ваше имя открыло нам все двери! Кинопробы  фантастические!  Надеемся
на Ваше одобрение. Думаем, вам понравится. Скоро увидимся.
     Эйранн Го Бра! С любовью, Энджела и Шон".

     Медленная, нежная улыбка. Они были почти что  членами  семьи.  Сын  и
дочь, которыми он так и не обзавелся. Не по своему выбору.  Не  по  выбору
Мэгги. Он знал, сколько Мэгги молилась понапрасну.
     Он вздохнул и сощурился,  разглядывая  штемпель.  Открытку  отправили
десять дней назад. Может быть, они уже дома?  Он  ждал  просмотра  фильма,
который вернул бы ему давние воспоминания. В последний  раз  он  ездил  на
родину больше двух десятков лет назад, с Мэгги. С тех  пор,  должно  быть,
там многое изменилось. Из Штатов, Германии, Японии, даже из СССР вливались
деньги. Перемен должно было произойти немало.
     Он отправился в кабинет. Августовский  ветерок  раздувал  пожелтевшие
кружевные занавесками. Он прошел за письменный стол, к полкам, где  держал
свои сокровища. Заметил, что фотография Мэгги в рамочке упала лицом  вниз.
Встревоженно поправил ее. Однако  стекло  не  разбилось.  Странно.  Он  не
слышал, как она упала. Ветер. Нужно закрывать дверь, если открываешь окно.
Внимательно посмотрев на портрет жены, он водворил открытку  между  ним  и
фотографией молодого Джека Кеннеди, тогда еще  конгрессмена,  прислонив  к
резному китовому зубу и маленькой бронзовой сове из Донегала.
     Он  позволил  взгляду  лениво  скользнуть  вверх  по   полкам,   мимо
безжалостно стиснутых в  кажущемся  беспорядке  экземплярами  "Античности"
книг, среди которых были и написанные им самим. Плодотворный ералаш. И все
же он знал местонахождение и содержание всех до единого  трудов,  всех  до
единой бумаг. Библиотека была продолжением его  мыслей.  Здесь  время  для
него текло медленнее, чем за  стенами  кабинета.  Это  почему-то  казалось
вполне справедливым и подобающим. Свою жизнь  он  потратил  на  то,  чтобы
сберечь, сохранить прошлое.
     Перед тем, как уйти, он проверил в коридоре карманы. Очки для чтения,
ключи, бумажник. Пара квитанций из химчистки. Древний  обрывок  билета  на
стадион Ши. Когда он в последний раз надевал этот  пиджак?  Он  порылся  в
другом  кармане.  А.  Есть.  Несколько  отделенных  от  остальной   мелочи
четвертаков.
     Он подошел поближе к зеркалу у вешалки. Во время бритья он порезался.
Отколупнув крохотный лоскуток кожи, он критически  рассмотрел  свое  лицо.
Темные глаза, нос с горбинкой, мохнатые серо-седые брови. Черные  пряди  в
седых волосах. Для седьмого десятка неплохо.
     Насвистывая, он надел шляпу и шагнул за порог.
     Отыскав напротив  "Юнион  Ойстер  Хаус"  местечко  для  парковки,  он
скормил счетчику четвертак. Потом  перешел  через  улицу  к  супермаркету,
пробираясь сквозь  толпы  туристов  и  уличных  торговцев  с  серебристыми
воздушными шарами, и ненадолго остановился, чтобы посмотреть на одетого  в
костюм Пьеро студента, который жонглировал тарелками.
     Девушка в цветочном магазине приветствовала его зубастой улыбкой.
     - У меня  есть  такие  розы,  доктор  Маккей!  -  Она  отвела  его  в
прохладное помещение. Розы оказались ярко-розовыми бутонами.
     - Они будут стоять? - рассеянно поинтересовался он.
     Девушка колебалась. Лгать ему она не стала бы. Поэтому вместо роз  он
выбрал горшок желтых хризантем.
     Улицы вокруг пустыря кишели людьми. Рабочие чинили  трубы.  Казалось,
этот ремонт вечен. Запах выхлопных газов; урчание моторов; отражающееся от
хрома  солнце;  липкий  воздух,  пронизанный  гудками  и  треском   помех,
несущимся   из    автомобильных    приемников.    Стоило    свернуть    на
Коммонуэлс-авеню, и поток машин сразу  поредел.  Поездка  заняла  двадцать
пять минут. Обычно, по подсчетам Маккея, выходило двадцать.
     Поставив  машину  за  воротами  кладбища,  он  осторожно   забрал   с
пассажирского сиденья горшок с цветами. Потом запер  дверцы  и  опустил  в
счетчик четвертак.
     Ленч он взял в столовой на углу. Хорошо прожаренный ростбиф, с собой.
Они знали, что он обычно  заказывает.  И  бутылку  диетической  кока-колы.
Консервы Маккей презирал.
     На кладбище было жарко и пыльно. Нечем дышать. За долгое  сухое  лето
зелень выгорела и увяла. В лохматой жухлой траве вокруг могил  было  полно
сорняков. Инфляция, печально подумал  он.  Свела  на  нет  умение  должным
образом поддерживать порядок. И все же профессору казалось, что Мэгги  это
не огорчило бы.
     Он шел по правой дорожке, пока не добрался до статуи. Святой  Патрик.
Старый друг. Маккей задержался, чтобы взглянуть на изваяние. Одна каменная
рука сжимала епископский  посох,  другая  была  воздета  и  благословляла.
Почерневшие от копоти, выбеленные птичьим пометом черты лица святого  были
едва различимы. На голове  Патрика  восседал  голубь.  Кто-то  написал  на
пьедестале аэрозольной краской грубое слово. Кто-то другой  закрасил  его,
тоже аэрозолем. Но непристойность еще  можно  было  разобрать,  хоть  и  с
трудом. Обиженный, озадаченный Маккей покачал головой. Печально. Печально.
     Срезав угол, он прошел по траве к могиле.
     Опустившись на  колени,  профессор  один  за  другим  собрал  опавшие
листья, затем осторожно заменил засохшие цветы на хризантемы.
     Сняв пиджак, он уселся на скамью, стоявшую в  тени  по  соседству,  и
медленно  съел  сэндвич,  вспоминая  хорошее.  Дублин.  Крохотный  книжный
магазин отца. Колледж Святой Троицы. Мэгги. Мэн. Брюнсвик. Свадьба.  Поезд
до Бостона. Годы счастья. Ее смех. Ее нрав. Саратога. Концерты в Тэнглвуд.
Каникулы. Мэн (она никогда по-настоящему не  любила  жизнь  в  кемпингах).
Гостиница в Ньюпорте на Роуд-Айленд, где наплывал туман и ревуны не давали
спать по ночам.
     А потом, темной  тучей  заслонив  солнечные  воспоминания,  в  памяти
поднялась та страшная, жуткая неделя. Мэгги так же переживала за него, как
он - за нее. Это было хуже всего.
     "Я буду приглядывать за тобой" - ее трогательный шепот  в  тот  день,
когда она умерла.
     После похорон Маккей обнаружил, что уехать с кладбища  очень  трудно.
Он помнил, что просидел на этой скамье до вечера. Чтобы  не  оставлять  ее
здесь одну-одинешеньку; он не мог оставить ее одну. Потом целых полгода он
не появлялся. Слава Богу, острая боль унялась до тупой,  ноющей.  Остались
только воспоминания. Но  печаль  самого  кладбища  просачивалась  в  него,
проникая до костей, в самую душу. Все имена. Все воспоминания. Все потери.
     Маккей медленно поднялся, надел пиджак. Вернулся по залитой  гудроном
и засыпанной гравием дорожке, бросив по пути в урну бумажный пакет  из-под
ленча. Его восхищало смешение разнородных стилей, в которых были выполнены
надгробия. Греческая классика теснила готический  и  романский  стили.  Он
взглянул на египетский мавзолей с крылатым солнечным диском над перемычкой
двери и с улыбкой вспомнил молодые годы - каникулы, убитые  на  то,  чтобы
шарить по проходам среди могил и курганов; Ноут и Нью-Грэйндж;  громадные,
холодные подземные каменные кельи, ныне пустующие. Как легко в  молодости,
подумал он, обкрадывать мертвых.
     Возвращаясь в город, он  слушал  радио.  Ковры  по  сниженным  ценам;
подержанные  автомобили;  новости;  очередные  эмигранты  с  Гаити;  Иран;
наводнения в Альпах; инфляция. Маккей выключил  приемник.  Он  предпочитал
прошлое.
     Машина снова затарахтела.  Он  сделал  остановку  в  гараже.  Механик
покопался  под  капотом  и  что-то  сделал  с  ремнем  вентилятора.  Потом
профессор поехал в супермаркет.
     После удушливого зноя прохладный воздух  за  автоматическими  дверями
принес облегчение. Маккей купил себе на ужин свиную отбивную, замороженный
горошек и пирог с голубикой и, уходя, прихватил пачку трубочного табака.
     Последнюю    остановку    он    сделал    у    расположившегося    за
Маунт-Вернон-стрит, в двух домах от  Луисберг-сквер,  Института  кельтских
исследований   при   Саффолкском   университете   -   большого,   мрачного
викторианского особняка со множеством  шпилей,  построенного  из  красного
кирпича. Он поставил машину на  просторной,  посыпанной  гравием  площадке
перед старым каретным сараем и медленно  направился  к  боковому  входу  в
Институт, хранившему восстановленную элегантность ушедшей  эпохи:  газовые
фонари, выложенные кирпичом дорожки, кованые железные балюстрады и перила.
Профессор вошел, воспользовавшись своим ключом. В здании  было  прохладно,
тихо и пустынно: уик-энд.
     Он взобрался по черной  лестнице  наверх.  Проходя  мимо  комнаты,  в
которой  нашла  пристанище  новая  коллекция  древностей,  Маккей   ощутил
внезапный прилив гордости. И на миг остановился, не в  силах  противиться.
Комната была полна Ирландией. Не  Ирландией  его  детских  воспоминаний  -
бедной,   задавленной   церковью,   ограбленной    страной    облупившихся
георгианских  фасадов  и  рыжих  доходных  домов,  пропахших   полуденными
обедами, а древней, таинственной Ирландией Книг  из  Бэллимоут  и  Ликэна,
землей Верховных Королей Тары, краем песен, костров и поэзии,  благородных
сынов Миля и таинственного Туата Де, Племени Богини.
     Улыбнувшись про себя, он прошел в свой  кабинет  и  взял  посылку  из
Англии, которую оставил для него на столе Холлэндер, директор Института.
     Адресованная Маккею посылка содержала книгу и письмо.
     Вскрыв письмо, он живо  пробежал  его  глазами.  Оно  было  от  Грэма
Ашервуда, некогда ассистента, а ныне главы кафедры этнологии  в  небольшом
лондонском колледже. Письмо, относившееся к разряду "поддержать  контакт",
содержало главным образом новости и было полно сплетен  из  жизни  ученого
мира. Маккей быстро закончил чтение, потом перечел последний абзац:
     "Нашел этот "ужастик" на Чаринг-Кросс-роуд. Подумал, что по  понятным
причинам история "гекстонской  головы"  может  Вас  заинтересовать.  Всего
наилучшего, Грэм".
     Маккей взглянул на красный  потрепанный  переплет.  "Наше  населенное
призраками прошлое". От книги пахло сыростью.
     Он осторожно раскрыл ее.
     Изнутри к обложке был приклеен экслибрис, гравюра  на  дереве:  некто
улыбающийся, похожий на Пана, сидел  под  сенью  покрытых  густой  листвой
толстых ветвей и гладил похожего на лисицу зверя, поставив заканчивающуюся
копытом ногу на закрытую книгу. Имя было решительно вымарано чернилами.
     Он  перевернул  страницу.  Содержание.   Главы   представляли   собой
альманахи историй о привидениях. Некоторые Маккей уже  знал,  другие  были
ему внове. Среди тех, что раньше ему не попадались,  была  и  "Гекстонская
голова". Название  звучало  интригующе.  Остальные,  кажется,  в  основном
являлись извлечениями из английских источников: "Монахиня-призрак из  дома
священника в Борли", "Вампир из Кроглин-Грэйндж",  "Призрак  с  Кок-лейн",
"Вопящий череп из Уордли-Холла". Но были и американские  статьи:  "Великая
тайна Эмхерста" занимала целую главу. Кроме того,  в  книгу  вошли  главы,
посвященные различным призрачным дамам всевозможных расцветок, обитавшим в
самых разных местах.
     Пролистывая  страницы,  Маккей  наткнулся  на   загнутый   уголок   и
написанную карандашом строчку: "Гекстонская голова".
     Профессор закрыл  книгу  и  улыбнулся.  Однако  неосознанная  тревога
умерила его радостное настроение. Он ценил  одиночество  своего  друга.  И
одновременно тревожился  о  нем.  Археология  была  областью  науки,  мало
терпимой к людям, уличенным в  чудачествах.  А  Грэм  Ашервуд,  по  мнению
Маккея, следовал в опасной близости к этому повороту. Когда они оба жили в
Мэне, Грэм был другим. Теперь же он все серьезнее и серьезнее относился ко
всякой  метафизической   чуши:   призракам,   определению   потустороннего
присутствия, таинственным излучениям, психоархеологии. Что нынче  на  всех
нашло? Несомненно, семидесятым годам предстояло остаться в  памяти  эпохой
падения рационализма. Кто это сказал "ползучий прилив оккультизма"? Фрейд?
Или, кажется, Юнг? Сдались даже закаленные  ученые  мужи.  Эллендер  Смит,
Мюррей, Летбридж. Да, очевидно, у каждого было  свое  слабое  место,  своя
ахиллесова пята, своя точка разлома, в которой возникало желание верить  в
невероятное. Эта опасность, кажется, и грозила теперь Ашервуду.
     Тем не менее, Маккей решил, что прочтет книгу. Разумеется, не потому,
что хоть сколько-нибудь верил во все это, а потому,  что  (о  чем  Ашервуд
знал по опыту их прошлого общения) Кьяран Маккей никогда  не  мог  устоять
перед хорошей историей о привидениях. "Ну и что в этом такого?" -  спросил
он себя. В конце  концов,  истории  о  привидениях  были  попросту  частью
фольклора, официально  признанной  в  своей  сфере  дисциплины.  Чудесная,
пленительная  карта  лабиринта,  каким  является  темная,   иррациональная
сторона  человеческого  сознания.   Если   принять   меры   к   сохранению
объективности, ничего плохого в самом  изучении  причин  веры  человека  в
привидения,  знамения  и  сверхъестественное  не  было,  пусть  даже   оно
доставляло вам удовольствие.  Но  стоило  ступить  за  эту  черту  (весьма
сомнительного свойства), стоило поверить в предмет своих исследований -  и
вы оказывались в затруднительном положении, переместившись с твердой почвы
этнографически обоснованной науки на зыбучие пески оккультизма.
     Довольный  своими  рационалистическими  выкладками,  Маккей   заложил
письмо в книгу, книгу сунул подмышку и вышел, заперев за собой дверь.
     Когда он  приехал  домой,  то  увидел,  что  ветер  опять  перевернул
фотографию Мэгги.



                                    3

     Дом Шона Энджеле нравился. Он полностью отвечал ее  представлениям  о
том, каким должен быть дом. Даже  летом  в  нем  пахло  древесным  дымком.
Переделанный из сельского, этот дом на краю Уолтхэма (белые доски,  плотно
сбитый, полное отсутствие ненужных украшений) не  блистал  роскошью,  зато
был удобным. В нем были подвал и чердак, сбоку  стоял  большой  деревянный
сарай, оплетенный вьюнками, перед  парадным  крыльцом  зеленел  обнесенный
штакетником небольшой пятачок палисадника, а за домом начинался запущенный
дикий  сад:  деревья  и  кусты,  уходившие  к  лесу,  за  которым   лежало
водохранилище. До того, как Шон, тогда еще работавший в фирме отца,  купил
эту землю, она была практически  брошенной,  бесхозной.  Заем  Шон  взялся
выплачивать из своего годового дохода, а основную часть ремонта делал сам,
по выходным, и полностью закончил его, когда бросил работу в фирме.
     Вернувшись из Ирландии, они  обнаружили,  что  за  четыре  недели  их
отсутствия мало  что  изменилось.  Миссис  Салливэн  поддерживала  в  доме
безукоризненную чистоту; вся почта  была  аккуратно  сложена  на  кухонном
столе.  Лишь  дворик  перед  домом  выглядел  засохшим  и  нуждающимся  во
внимании.
     Энджела забрала Перышко от соседей, которые за ним  присматривали,  и
вместе с  Шоном  свой  первый  вечер  дома  провела,  просматривая  почту,
оплачивая неоплаченные счета  и  разбирая  гору  вещей,  набранных  ими  в
поездке.
     На следующий день она съездила в Кембридж к доктору Спэрлингу.
     Два дня спустя он позвонил ей и сообщил, что появления малыша на свет
нужно ожидать приблизительно к концу апреля - началу мая.
     Свадьбу наметили на утро десятого августа. Шон предложил вечером того
же  дня  закатить  вечеринку  для  ближайших  друзей.   Энджела   заказала
приглашения и села составлять список гостей. Кроме матери, она  пригласила
Стиви Осорио, старинного приятеля  Шона,  который  работал  в  лаборатории
биологии моря в Вудс-Хоул; Аниту Хелм, социального работника из Нью-Йорка,
подружку Энджелы по годам учебы в Отисе; Марка и Верн -  соседей,  которые
присматривали за Перышком,  пока  их  не  было;  и  Черил  Вагнер,  давнюю
приятельницу, ныне - редактора в одной из  бостонских  издательских  фирм.
Еще Энджела пригласила чету, считавшуюся  их  с  Шоном  лучшими  друзьями,
Фиону и Джерри  Стейнбергов.  Темноволосый,  жилистый,  энергичный  Джерри
работал терапевтом в Бруклине; терапевтом работала  и  его  жена  Фиона  -
рыжеволосая, живая, родом из Англии,  хотя  теперь  ее  акцент  совершенно
сгладился. Это был союз  родственных  душ,  который,  кажется,  оправдывал
себя. Стейнберги разделяли  интерес  Шона  и  Энджелы  к  кино,  животным,
хорошей жизни и хорошей еде, а два года назад они вчетвером провели летний
отпуск в Акапулько. Там всех их свалил понос. Джерри всегда  твердил,  что
их отношения скрепило именно это, а вовсе не общие интересы.
     Энджела послала приглашение и доктору Маккею.
     В предшествовавшие  свадьбе  дни  она  поняла,  что  еще  никогда  не
чувствовала  себя  более  счастливой  и  совершенной.  Непонятный   страх,
пережитый ею в Ирландии, как будто  бы  исчез  подобно  утреннему  туману.
Жизнь переполняла Энджелу - ей даже  не  приходило  в  голову,  что  такое
возможно. Она понимала: отчасти дело в том, что ей известно  -  скоро  она
получит почти все из того, чего ей всегда хотелось. И карьеру, и  Шона,  и
ребенка. Но причины крылись не только в этом. Было  и  другое  -  надежда,
растущее волнение. Казалось, теперь они пропитали  жизнь  Энджелы  подобно
аромату клевера в первый день лета. Каждое утро она поднималась с  постели
отдохнувшая, настроенная оптимистически.  Ее  походка  стала  пружинистой,
принужденность и вялость исчезли.
     Шон тоже чувствовал это. В атмосфере  витало  нечто  опьяняющее.  Оно
призывало творить, веселиться, праздновать.  Энджела  безуспешно  пыталась
дать ему название. Она чувствовала себя везучей  и  гениальной;  казалось,
все идет, как надо, звезды были к ней благосклонны. Ее биоритмы  вместе  с
биоритмами Шона отплясывали джайв. Что бы ни происходило, Энджела не могла
сделать ни единого неверного шага.  Она  чувствовала:  это  не  просто  ее
отношение к жизни. Все вокруг вставало на свои места гладко, как в  хорошо
смазанном механизме. Она без  труда  пересдала  свою  крохотную  квартирку
заведомо надежному человеку и даже получила скромную  прибыль.  Коробки  с
пленкой  появились  у  Вейнтрауба  в  конторе  все  сразу.   От   метража,
операторской работы и записей Энджелы Джек  Вейнтрауб  пришел  в  восторг,
если не сказать больше. Он захотел, чтобы фильм смонтировали к завтрашнему
дню (что всегда было добрым знаком), напредсказывал массу хорошего и завел
разговор о  следующем  совместном  проекте.  Исходя  из  этого  замечания,
Энджела купила себе для вечеринки новое дорогое платье.
     Идеальную картину портила лишь одна проблема. Небольшая: Перышко.
     Кот стал пугливым. Непокорным. Не давался в руки. Не ел.
     Энджела справилась у Марка, какую кошачью еду он  давал  Перышку.  Он
заверил, что брал ее  из  того  ящика,  который  она  оставила  ему  перед
отъездом.
     Поэтому она перепробовала целый ряд других,  потом  тунца  и  куриный
фарш  специального  приготовления  и,  наконец,  отчаявшись,   попробовала
открыть баночку красной икры. Безуспешно. Перышко явно не хотел есть.
     - Но пять дней? - пожаловалась она.
     - Может быть, его кто-то подкармливает, - предположил Шон.
     - Уж скорее он заболел.
     Энджеле было не по себе. Ее изводила неприятная мысль. Дом  Шона  был
старым. И, как все старые дома, по  ночам  издавал  звуки.  Поскребывание.
Царапанье. Шон объяснял это тем, что "дом оседает". Крысы, думала Энджела.
Поэтому перед отъездом в Ирландию Шон разместил  в  стратегических  точках
небольшие мешочки с приманкой для  грызунов.  Не  добрался  ли  до  такого
мешочка Перышко, гадала она.
     Они проверили мешочки. Поврежденным оказался только один, лежавший  в
подвале, в шкафу с инструментом. Пластиковый пакет был прогрызен, половина
рассыпчатого содержимого исчезла. Перышко никак не мог до него  добраться.
Но Энджеле все равно было тревожно.
     - Может быть, он съел отравленную крысу?
     Шон предложил отвезти  кота  к  ветеринару.  Но  при  их  приближении
Перышко заворчал, зашипел, а потом стрелой взлетел на росшую  перед  домом
ель.
     Сбитая с толку Энджела, задрав голову, вглядывалась  в  припавшего  к
ветке кота, который явно был не в духе.
     - Может, он злится на нас за то, что мы уезжали?
     - Может быть, его надо оставить  в  покое,  -  отозвался  Шон,  теряя
терпение, и пошел прочь.
     Встреча с судьей была назначена на одиннадцать утра.
     В половине одиннадцатого Энджела рвала в палисаднике  маргаритки  для
букета - единственные цветы, пережившие их отсутствие.
     Фиону и Джерри она услышала за полмили. Их обгоняла музыка.  Громкая.
Хорал. Девятый, Бетховена. Вскоре перед домом  затормозила  их  щегольская
красная спортивная машина. Фиона была в огромной шляпе с птичками, которую
откопала в лавке старьевщика на Третьей авеню. (Она давно ждала случая  ее
надеть.) Стейнбергов Энджела пригласила  быть  свидетелями.  Единственными
свидетелями.
     - Привет! - Джерри выключил магнитофон. - Что это ты  удумала?  -  Он
выскочил из машины.
     - А на что похоже? - крикнула в ответ Энджела.
     Фиона завизжала от смеха.
     - На букет, конечно. Белый,  в  знак  девственной  невинности.  Жутко
уместно!
     Энджела отряхнула с платья сухие травинки.
     - Рада, что ты так думаешь. Решила в  последнюю  минуту.  Как  и  все
прочее. - Она усмехнулась друзьям, вдруг почувствовав себя немного  глупо.
Джерри подбежал к Энджеле, обхватил, чмокнул, потом огляделся  и  спросил,
где же Шон.
     - Шон? - взревел Джерри. - Невеста ждет.
     В дверях, чертыхаясь, появился красный от напряжения Шон. Он сражался
с  шелковым  галстуком-бабочкой,  который  Энджела  купила  ему  в  минуту
безумия.
     Церемония оказалась короткой. К 11:О8 они уже были женаты.  Во  время
выполнения формальностей  со  стены  за  столом  судьи  к  ним  склонялась
фотография Джимми Картера. Под конец судья торжественно пожал  им  руки  и
пожелал счастья. Потом, как  напроказившие  школьники,  они  выскочили  на
солнечный свет. Джерри завел машину и стал рявкать мотором, Фиона взорвала
над каждым из присутствующих хлопушку с конфетти, и, под  звонкий  смех  и
записанного на пленку Бетховена, они снова выехали на дорогу.
     Через двадцать минут они были дома.  Все  мероприятие  заняло  меньше
часа.
     По наущению Джерри послушный долгу Шон перенес Энджелу  через  порог.
Потом, поскольку в браке  должно  было  быть  равноправие,  Фиона  помогла
Энджеле занести в дом Шона. Потом, чтобы Фиона  не  чувствовала  себя  вне
игры, все вместе внесли в дом Фиону.
     Позже Шон отвез Энджелу в Бостон, где на Южном вокзале они  встретили
сошедшую с вашингтонского поезда Иви Кейси, мать Энджелы. Иви  никогда  не
летала. Энджела заметила, что она, наконец, позволила седине пробраться  в
свои волосы.
     - Ты поправилась, - сказала Иви, клюнув дочку в щеку.
     На  Ньюберри-стрит  они   остановились,   чтобы   забрать   лотки   с
предназначенной для вечеринки лазаньей.
     Когда они вернулись, Шон отнес  сумку  Иви  в  дом,  оставив  Энджелу
справляться  с  лазаньей.  Она  сделала  две  ходки  к  холодильнику,   и,
вернувшись во второй раз, обнаружила, что Иви стоит и вглядывается в ветви
ели перед домом.
     - Это не Перышко там, наверху? - спросила мать.
     Кот наблюдал за ними со своего насеста - далекий, чужой.
     - Перышко! - медовым голоском позвала Иви. - Как ты  думаешь,  он  не
застрял?
     Энджела покачала головой.
     - С тех пор, как мы вернулись, он обращается с нами, как с чужими.
     - Вероятно, наказывает вас. За то, что бросили его.
     - Ну, мне хотелось бы, чтобы он перестал. Он ничего не ест.
     - Начнет. Когда созреет. - Иви сделала большие глаза. - Ни за что  не
догадаешься, что я купила вам обоим в подарок на свадьбу.  Еле  придумала.
Надеюсь, Шон одобрит.
     Энджела  взглянула  на  мать.  Разве  можно  было  хоть   на   минуту
понадеяться, что она исполнит их с Шоном просьбу "не беспокоиться"?
     - Честное слово, не нужно было, - пробормотала она.
     В ответ мать притворно-неодобрительно нахмурилась.
     - Можешь воспринимать это не слишком серьезно, - сказала  она.  -  но
позволь хотя бы мне всерьез относиться к таким вещам.
     Энджела усмехнулась. Хотя временами они  действовали  друг  другу  на
нервы, она, по сути, любила мать.
     - Ну, пойду распаковываться. Не то мое платье будет  сегодня  вечером
похоже на посудную тряпку, - сказала Иви и ушла.
     Энджела еще раз посмотрела на ель. Последняя попытка.
     - Перышко? - прошептала она.
     Кот мяукнул. Горестно. Жалобно. Одиноко.
     У Энджелы мороз пошел по  коже.  Крик  кота  затронул  в  ней  что-то
глубоко спрятанное. Плохое  воспоминание.  Непрошенное  ощущение.  Дублин.
Ночь в гостиничном номере. Кошка за  окном.  Плачущая  в  ночи.  Горестно.
Жалобно. Одиноко. Так, что становилось не по себе.
     Кошка предупреждала ее. Что-то надвигается. То самое чувство!
     Энджела потрясенно осознала, что  вовсе  не  оставила  свой  страх  в
Ирландии. Она привезла его с собой.
     На один краткий миг новая, счастливая Энджела  исчезла,  и  вернулась
прежняя, полная страхов. Потом, собрав всю силу воли,  какую  смогла,  она
отбросила это чувство как нечто  ядовитое  или  гнилое,  закрыв  ему  свои
мысли, отрицая его право быть частью ее нового светлого и яркого мира.
     - Энджела? - Голос Иви.
     Энджела оглянулась. Мать с любопытством наблюдала за ней из дверей.
     Энджела поспешила присоединиться к ней.


     Вечером Энджела встречала гостей в скроенном по косой новом платье из
шелкового трикотажа цвета темного бордо. Оно льнуло к телу, как вода. Даже
ее мать, консервативная почти во всем, была вынуждена согласиться с Шоном:
в этом платье  Энджела  выглядела  сказочно  и  ему  предстояло  приложить
немалые усилия, чтобы не прикасаться к ней.
     - Позже, - пообещал он себе - и Энджеле.
     Первым  прибыл  Стиви  Осорио.  Загорелый.  Худощавый.   Улыбающийся.
Энджела сразу поняла, что он уже  выкурил  косячок-другой.  Вместе  с  ним
приехала тоненькая  бледная  молодая  женщина  с  обвитыми  вокруг  головы
ржаными косами, которую он представил как Бонни Барнетт. Энджела рассеянно
пожала  ее  хрупкую  руку,  и  тут   заметила,   что   Бонни   внимательно
приглядывается к ней со странным выражением в  глазах,  словно  припомнив,
что где-то уже видела ее. Несколько раз за вечер Энджела поднимала  голову
и перехватывала направленный в свою сторону неподвижный задумчивый  взгляд
Бонни. Энджела подумала, что он смущает и немного пугает ее.
     Последним появился доктор Маккей, одетый в смокинг, который  выглядел
так, будто был взят напрокат. Брюки не  вполне  доходили  до  ботинок.  Он
вручил  Энджеле  обернутую  фольгой  бутылку,  пробормотав   некую   смесь
поздравлений и извинений.
     - Что это? - ахнула Энджела, разворачивая  фольгу.  Она  всем  велела
приходить без подарков. Она подняла  вверх  большую  темную  бутыль.  "Дом
Периньон". Четверть галлона.
     - Не сумел найти ящик, - Маккей с сожалением улыбнулся.
     Энджела уставилась на элегантную бутылку,  которую  держала  в  руке.
Потом, смеясь от восторга, обняла старика. Вдруг, впервые  за  весь  день,
она почувствовала себя настоящей невестой.
     Шон сунул в руку каждому, кто не  отказывался,  по  "маргарите".  Еще
кто-то раскурил травку. Иви принюхалась и сделала  вид,  будто  ничего  не
заметила. Гости легко перемешались.
     - Слава Богу, - пробормотала Энджела, проталкиваясь мимо Шона,  чтобы
поменять пленку в магнитофоне. Все от души веселились.
     В девять Энджела с Фионой вынесли салат и лазанью.
     Энджела,  решительно  отказавшись  от  чесночного   хлебца,   ела   с
отставленной на буфет тарелки и  высматривала  Маккея.  Они  с  Шоном  уже
обменялись  с  ним  парой  слов  о  фильме,  и  профессор  повторил   свое
предложение помочь с комментариями. Теперь ей  хотелось  поболтать  с  ним
более непринужденно.
     Профессора она углядела в кресле у  камина.  Вокруг  него  образовали
небольшую группу Шон,  Черил,  Бонни  и  Марк.  Она  пробралась  к  ним  и
опустилась на выложенную кафелем каменную плиту у очага.
     - Чудесная лазанья, - сказал улыбающийся Маккей.
     - Жаль, нельзя сказать, что я сама ее делала. - Энджела взглянула  на
тарелку Бонни, увидела только салат и обвинительным тоном сказала: - А  вы
даже не попробовали, Бонни?
     Девушка виновато улыбнулась.
     - Я не ем мясо.
     - Вон там - сырный стол. Замечательный бри.
     Бонни покачала головой.
     - Салат прекрасный, мне достаточно.
     - Вы равнодушны к мясу? - Энджела вспомнила свою подругу Рут.  -  Или
дело в принципе?
     - Наверное, всего понемножку. Я считаю, что мясо мешает моей работе.
     Заинтригованная Энджела взглянула на Шона. Тот с несколько  смущенным
видом набивал рот салатом.
     - Я экстрасенс, - пояснила Бонни.
     - Серьезно. - Энджела поискала,  что  бы  такого  умного  сказать,  и
вспомнила студенческие годы. Тогда  они  часами  говорили  загадками  с  И
Чингом. Гром и ветер. Огонь на горе. Помогает увидеть  Великого  Человека.
Не женись на девице.
     - Потрясающе, - разахалась Черил,  -  вы  должны  устроить  для  меня
сеанс. Вы пользуетесь хрустальным шаром?
     - Картами таро, - сказала девушка. Она робко улыбнулась. -  Боюсь,  я
их не захватила.
     Энджела попробовала лазанью, а сама тем временем думала.  Когда-то  у
нее была колода таро, но она отдала ее. Эти карты пугали Энджелу.  Фигурка
Смерти, отрубающей своим жертвам руки и головы косой... В ней было слишком
много реализма, пропади он пропадом. И Чинг,  предсказывая  несчастья,  по
крайней мере выражался туманно.
     - У меня такое чувство, Бонни, что мы уже встречались, -  попробовала
она прозондировать почву. - Может быть, в Нью-Йорке?
     Бонни тряхнула головой:
     - Я из Орегона. Это моя первая поездка на восток.
     - Черил рассказывала нам о расчленении  трупов,  -  выговорил  Шон  в
перерыве между одной ложкой салата и другой.
     - О чем? - Энджела уставилась на подругу.
     Черил ковыряла лазанью.
     - О тех случаях  на  Среднем  Западе.  Про  скот  и  лошадей.  -  Она
деликатно проглотила подцепленный на вилку кусочек. -  Один  парень  пишет
для нас книгу.
     Энджела  недоуменно  подумала:  неужто  такую  книгу  кто-то  захочет
читать? Она смутно припомнила, что об этом говорили  в  выпуске  новостей.
Обычно подобные истории ее не трогали.
     - Главным образом, это был скот, - объяснила Черил. - У некоторых  не
хватало не только глаз и ушей, но и внутренних органов. Из некоторых  была
выпущена кровь. Разгадку так и не нашли.
     - Небось, работа каких-нибудь чудаков, - сказал Марк. -  Какой-нибудь
культ, да?
     Черил пожала плечами.
     - Следов ног ни разу не находили.
     - А, тайна запертой комнаты. То, что я  больше  всего  люблю.  -  Шон
потушил свой косяк. - Как же твой парень это объясняет?
     - НЛО.
     Ресницы Шона едва заметно дрогнули. Этот взгляд был Энджеле знаком.
     - А с чего он это взял? - в ту же секунду спросил Шон.
     - Не знаю, - созналась  Черил.  -  Окончательный  вариант  я  еще  не
читала. Но, думаю, книга пойдет. Как раз то, что хотят слышать люди.
     - Что за цинизм, - рассмеялся Шон, поднимаясь. - Лично я  голосую  за
койотов и  хорошую  дозу  дурацкого  преувеличения  в  качестве  пикантной
приправы. - Он извинился и ушел к другим гостям.
     - Я бы не был так в этом уверен, - пробормотал Марк.
     Черил поинтересовалась, отчего, и Марк обдумал  ответ.  Похожая  вещь
случилась там, где койоты не водятся, сказал он. Совсем недавно.
     Черил широко раскрыла глаза -  возможно,  учуяв  новый  материал  для
своей книги - и выдохнула:
     - Где?
     Он усмехнулся.
     - Здесь.
     И перестал есть лазанью.
     Черил повернулась к Энджеле.
     - Он меня морочит?
     - Уверяю вас, я не шучу, - серьезно отозвался Марк.
     - Здесь, в Уолтхэме?
     - Собственно, это не та тема, какую обсуждают в гостях за  столом,  -
поддразнил ее Марк.
     - Ну, ладно, - вызывающе  сказала  Черил.  -  Что  такое  для  друзей
немного крови?
     Марк нахмурился, поставил тарелку и объяснил.  Полиция  считает,  что
это - работа больного человека.  Может  быть,  какой-то  культ.  Насколько
известно, было два случая. Верн узнала об этом от одной пары. Сантини. Они
живут на другом берегу водохранилища. На  прошлой  неделе  у  них  пропали
собаки.  Три.  Немецкие  овчарки.  Марк  умолк,  то  ли  не  имея  желания
продолжать, то ли намеренно, чтобы Черил помучилась.
     - Да? - нетерпеливо подсказала Черил. - Что же произошло?
     - Они нашли в лесу их трупы. Обезглавленные.  Сердце  и  печень  были
вынуты. У одной собаки через маленькую дырочку в боку были вытянуты кишки,
они кучкой лежали на земле рядом с ней.
     Воцарилось  потрясенное  молчание.  Черил  откашлялась  и   аккуратно
отставила полупустую тарелку на кофейный столик.
     - Ну, я рада, что спросила, - сказала она, разрушая напряжение.
     Они облегченно расхохотались. Маккей пыхнул трубкой.
     - Похоже на одну историю, которую мне рассказывали, - погрузился он в
воспоминания,  -  когда  я  мальчишкой  жил  в  Ирландии.  Случилось   это
предположительно в конце девятнадцатого века, в графстве Каван. Но  в  том
случае были овцы.
     Энджела неловко заерзала на твердых кафельных плитках.
     - Тридцать за одну ночь, - прогудел Маккей из затененного  кресла.  -
Порванные глотки. Обескровленные туши. Винили волков. Но странное дело,  -
он вынул  трубку  изо  рта  и  оглядел  кружок  собравшихся:  прирожденный
рассказчик. - Последнего ирландского волка  убили  в  1712  году.  Как  вы
объясните это?
     Снова одобрительный смех.
     Энджела быстро встала, собрала несколько тарелок и извинилась.  Пошла
на кухню и поставила их в  раковину,  на  растущую  гору  грязной  посуды.
Разговор о расчлененных собаках встревожил ее. Она  проверила  стоявшую  у
холодильника миску Перышка. По-прежнему нетронута.
     Энджела со злостью прикусила губу.  Окаянная  кошка.  Где  она,  черт
побери? Она проскользнула наверх и посмотрела в спальне. Груда  пальто  на
кровати. Кота не было.
     Она поворачивалась, чтобы уйти, и тут из туалета вышла Фиона.
     - Потрясный вечер! - она улыбнулась, поправляя перед  зеркалом  рыжие
волосы. - Я рада, что познакомилась с твоей мамой. Она совсем не то, что я
воображала.
     - Не обманись. - Энджела заглянула под  свою  кровать.  -  Они  могут
выглядеть вполне по-людски.
     Фиона рассмеялась.
     - Да, это личность, - согласилась она и заметила движение Энджелы.  -
Там кто-то есть?
     - Я потеряла Перышко.
     - Наверное, сбежал половить крыс.
     - Вероятно.
     Фиона села на кровать и закурила.
     - Знаешь, - сказала она, - ей-богу, не надо  было  тебе  беспокоиться
из-за этой  кружевной  скатерти.  Собственно,  я  вот  что  хочу  сказать:
по-моему, она фантастически красивая, но  вы,  черти,  рехнулись.  Оба.  -
Рука, державшая сигарету, описала круг, оставив в воздухе колечко дыма.  -
То есть молодожены-то вы. Вам полагается дарить подарки. Я  чувствую  себя
такой виноватой, что взяла ее...
     - Нечего, нечего. - Энджела села на другой край кровати и  разгладила
морщинку на покрывале. - Мы купили ее специально для тебя.
     - Скатерть великолепная. Но я все равно чувствую себя виноватой.
     Энджела усмехнулась.
     - Легкое чувство вины никогда не мешает.
     - Смеешься? Терпеть не могу чувствовать себя виноватой. Придется  нам
с Джерри придумать, как от него избавиться.
     - Давайте. Будем ждать.
     Обе рассмеялись.
     Фиона встала и нежно улыбнулась Энджеле.
     - Ну, поздравляю, миссис К. Вот уж не думала, что вы и в  самом  деле
вытворите такое.
     - Мы  тоже.  -  Энджела  улыбнулась  своим  мыслям.  -  Сэкономим  на
больничной страховке, верно?
     - И когда же?
     - Апрель, май. - Она на минуту задумалась,  хмуря  брови.  -  Что  ты
думаешь о естественных родах?
     - Забудь. Мне каждый раз подавай наркоз.
     - Правда?
     - Да нет, шучу. По-моему, это зависит от того, какая  ты.  Широкие  у
тебя бедра или нет. Есть ли у тебя время  на  занятия.  К  Шону  это  тоже
относится. Он тоже должен пройти через это.
     Энджела кивнула.
     - Конечно, если ты испытаешь  все  от  начала  до  конца,  то  всегда
сможешь сделать об этом документалку. И таким образом избавиться от  своих
впечатлений.
     - По-моему, так уже делали.
     - Жаль. Кстати. -  Фиона  порылась  в  сумочке,  отыскивая  ручку.  -
Позавчера я наткнулась на одну новую школу.  В  духе  Монтессори,  но  без
таких строгостей. Ну, знаешь, -  свобода  получать  образование  и  прочая
чушь. Делами заправляют две очень умные женщины, которые по сути построили
школу своими руками. Разумеется, при  небольшой  помощи  от  Фонда  Форда.
По-моему, это было бы потрясающим сюжетом для документального фильма.
     Энджела выразила интерес, и Фиона нацарапала на обороте длинной узкой
полоски бумаги номер телефона.
     - Я знаю, что популярность они выдержат, -  сказала  она,  протягивая
телефон Энджеле, и вышла из комнаты.
     Энджела спустилась по лестнице следом за ней и  вернулась  на  кухню.
Повинуясь внезапному  побуждению,  она  открыла  дверь,  которая  вела  на
лестницу в подвал, и тихонько окликнула Перышко по имени. Никакого ответа.
Занятно.  Снизу  сквозило.  Энджела  принюхалась.  Странный   запах.   Она
попыталась определить его: гнилые яблоки, вот что это  было  такое.  Внизу
было что-то  мертвое.  Крыса?  Подохшая  от  яда.  Разлагающаяся.  Энджела
попыталась вспомнить инструкцию, напечатанную на пакетах с отравой:  через
один-два дня запах пропадет. Яд обезвоживал труп.  Превращал  в  крошечную
окоченелую мумию. Вероятно, мучительно - но эффективно.
     Она поморщилась, быстро закрыла дверь, погасила свет. Подвал  Энджела
не любила. В нем было множество щелей, закоулков, проходов под  домом,  по
которым при желании мог бы пробраться взломщик. В один прекрасный день  ей
придется заставить Шона врезать в дверь подвала замок.
     Энджела подошла к двери черного  хода  и  выглянула  наружу,  включив
лампочку на крыльце. Ночь была  прохладной.  В  воздухе  уже  чувствовался
осенний холодок.
     - Перышко? - тихо сказала Энджела в темноту.
     Ответный крик.  Утробный.  Сиамский.  Удивительно  человеческий.  Она
улыбнулась.
     - Где ты, мой хороший?
     В круге света материализовался  знакомый  черно-белый  силуэт.  Хвост
медленно ходил из стороны в сторону.  Кот  уселся,  отказываясь  подходить
ближе.
     Энджела попробовала ласково улестить Перышко, протягивая к нему руку,
но сиамский кот сидел,  не  сводя  с  нее  глаз,  и  только.  Зрачки  были
огромными.   Отощавший.   С   испачканной   шубкой.   Энджела    осторожно
приблизилась.  В  конце  концов  кот  позволил  себя   погладить.   Быстро
воспользовавшись этим, она нагнулась, взяла кота и торжествующе  внесла  в
дом.
     Энджела обнаружила, что гости разделились на три группы. Одни  вместе
с  Шоном  удалились  в  небольшой  кабинет,  который  служил  одновременно
конторой и монтажной, чтобы, лежа на  полу,  курить  марихуану  и  слушать
музыку; другие отбыли на кухню,  где  Анита  варила  свежий  кофе;  третья
группа, в которую входили Иви Кейси, Маккей, Бонни и  Черил,  окопалась  в
гостиной, переместившись на диван под окно. Энджела уже  совсем  собралась
присоединиться к ним, когда заметила стоявших у камина спиной к  остальным
Фиону и Джерри. Они  тихим  шепотом  переговаривались  и  при  приближении
Энджелы резко оборвали разговор. Ей показалось, что речь шла о чем-то,  не
предназначавшемся для ее ушей. Фиона улыбнулась.
     - Где он был? - Она кивнула на  кота,  которого  Энджела  держала  на
руках.
     - Гулял. Как ты и сказала.
     Стейнберги переглянулись, словно их призывали какие-то  незаконченные
дела. Энджела вдруг почувствовала себя неуютно.
     - Я помешала, да? - она двинулась прочь.
     - Да нет, что ты. - Фиона задержала Энджелу,  положив  ей  ладонь  на
руку.  -  Просто  сегодня  вечером  мы  обязательно  должны  были  принять
небольшое решение.
     - Надеюсь, ничего серьезного?
     - Нет. - Тон у Джерри был суровый. - Как бы там ни было, решение  уже
принято. Точнее, моя жена уже приняла решение. Как обычно.
     Фиона сердито сверкнула на него глазами. Энджела  вдруг  поняла,  что
Джерри не просто навеселе, или подкурился, или и то и другое сразу.
     -  Вы  видели  мой  ирландский  камень?  -   быстро   спросила   она,
обеспокоенная тем, как бы  не  оказаться  втянутой  в  семейную  сцену,  и
показала на маленькую каменную голову, лежавшую в  конце  каминной  полки.
Повинуясь внезапному порыву, она забрала камень  из  шкафа  в  кабинете  и
поместила его рядом со своей серебряной крестильной чашечкой и дрезденским
рыжеватым кувшином, некогда принадлежавшим дедушке Шона. - Я нашла  его  в
Кашеле. Шон думает, что он, вероятно, довольно старый.
     - Он уже показал его нам, - сказала Фиона. - Он действительно кажется
старым. Определенно древним. Мы просто подошли восхититься еще раз. -  Она
пристально, со значением, взглянула на Джерри. -  Я  бы  не  прочь  выпить
кофе, - вдруг объявила она, прекрасно  подражая  Джули  Эндрюс.  -  А  ты,
Джерри?
     Она взяла его под руку, стрельнула глазами в Энджелу и потащила  мужа
на кухню.
     Продолжая улыбаться, Энджела отошла, чтобы присоединиться к  компании
на диване. Сидевшая между Иви Кейси и Маккеем Черил не к месту раскачивала
перед собой на шнурке ключ.
     Энджела, крепко прижимая к себе Перышко, мешкала, не двигаясь с места
и прислушиваясь к разговору.
     Редакторское чутье Черил подсказывало ей, что книги по оккультизму  -
золотое дно, и она расспрашивала Маккея  о  том,  в  чем,  по  ее  мнению,
профессор мог разбираться: о силе пирамиды, о психоархеологии и Атлантиде,
однако начинала понимать, что худшего предмета для обсуждения  выбрать  не
могла.  Маккей  спокойно  сидел  в  кресле  и  по  большей  части  слушал,
скептически выгнув брови.
     Энджела перенесла свое внимание на  мать.  Она  рассматривала  худое,
аккуратно подкрашенное лицо Иви, со вкусом уложенные  волосы.  По-прежнему
очень много от  вашингтонской  стюардессы.  Энджела  украдкой  улыбнулась,
уловив настрой, который бессознательно планировала.  Язык  тела,  подумала
она. Классический пример. Но только она сама была в состоянии понять  его.
Иви, чей католицизм заставлял ее с недоверием  относиться  ко  всему,  что
даже отдаленно отдавало оккультизмом, откинувшись на спинку  дивана,  пила
кофе и ничего не говорила. "Можно подумать, она боится,  что,  если  сядет
поближе, подцепит какую-нибудь заразу" - мелькнуло в голове у Энджелы.
     - Говорят,  у  стоячих  камней  маятник  определителя  потустороннего
присутствия вращается, - сказала Черил, описывая ключом круги. - Такой  же
эффект  наблюдается,  если  подержать  прибор  над  каким-нибудь   древним
христианским алтарем.
     Маккей громко посасывал потухшую трубку.
     - Можно даже ощутить слабое  покалывание,  если  провести  рукой  над
поверхностью, - продолжала издательница. -  Квалифицированные  экстрасенсы
говорят, будто это ощущение напоминает удар током. Иногда оно  оказывается
достаточно  сильным  для  того,  чтобы  вызвать  слабость,   дурноту   или
головокружение. - Она перевела взгляд с Маккея на  Бонни.  -  Конечно,  вы
должны быть особенно чувствительны.
     Бонни, которая сидела на  полу  у  ног  Маккея,  подобно  послушнице,
согласно кивнула.
     - Вот как? - Маккей вынул трубку изо рта и посмотрел на нее.
     Теперь Черил попробовала иную тактику.
     - Во Вьетнаме военные  моряки  для  обнаружения  тайников  с  оружием
пользовались проволочными рамками.
     В голосе Черил, сообразившей, что  она  ведет  проигранное  сражение,
Энджеле послышалась нотка отчаяния.
     Маккей выбил потухшую трубку в пепельницу.
     - Смею сказать, иногда такие штуки срабатывают, -  признал  он.  -  Я
видел, как это делается. - Он скроил гримасу. - Заметьте, вы  не  одиноки.
Мой английский коллега... - Он смущенно покачал головой,  убрал  трубку  в
карман и взглянул на Энджелу, которая присела на диван рядом с ним.
     Черил,  довольная,  что  представилась  возможность   забить   отбой,
подвинулась и встала, чтобы снова наполнить вином свой стакан.
     - Знакомьтесь: Перышко,  -  объявила  Энджела,  представляя  кота.  -
Третий член семейства Киттреджей. - Она взяла кота за лапу и вытянула ее в
сторону собравшихся. Маккей серьезно пожал ее.
     - Какой он тощий, - заметила Иви. - Голодом его морили, что ли?
     Энджела чмокнула кота в макушку.
     - Может быть, он станет есть теперь, когда простил нас за то, что  мы
уезжали.
     Мать наклонилась погладить кота и заворковала:
     - Кто мамочкин красавчик?
     Кот прижал уши и угрожающе сверкнул на нее глазами, приоткрыв пасть и
предостерегающе ворча.
     Иви убрала руку.
     - Ладно, - неловко рассмеялась она, обращаясь к остальным. -  Значит,
он не мамочкин красавчик.
     Энджела легонько встряхнула кота.
     - Противный! Что с тобой такое?
     - Вы только посмотрите на него, - с легким изумлением заметила Иви. -
Можно подумать, в комнате есть еще один котяра.
     Кот, выгнув спину и распушившись, не сводил глаз с камина.
     - Животные иногда чувствуют... - начала Бонни.
     Ни с того, ни с сего кот с воем взвился с дивана, выбив чашку с  кофе
у Иви из рук. Вскрикнув от испуга, она вскинула руки, чтобы защитить лицо.
Но кота больше интересовало, как бы удрать.  Цепляясь  когтями  за  спинку
дивана, он вскарабкался наверх, снова издал  вопль,  выпрыгнул  в  окно  и
исчез в ночи.
     Энджела кинулась матери на помощь, схватив со столика пачку  салфеток
- промокнуть кофейное пятно на платье Иви.
     - Все в  порядке,  ничего  страшного,  -  повторяла  потрясенная,  но
невредимая Иви. Чашка оказалась полупустой. Ущерб был нанесен лишь  платью
и нервам.
     Энджела извинилась и торопливо увела мать  в  кухню,  чтобы  заняться
платьем, оставив Маккея с Бонни сидеть в неловком молчании.
     Увидев размеры пятна, Иви сказала:
     - Пойду наверх, переоденусь.
     - Что случилось? - Из кабинета появилась Фиона.
     Энджела объяснила.
     Фиона с кипой бумажных полотенец исчезла в гостиной, а Энджела  пошла
следом за матерью наверх.
     Когда они сошли  вниз,  у  подножия  лестницы  их  ждала  Бонни.  Она
спросила, где ее плащ.
     - Уже уходите? - Энджела поглядела в сторону кабинета. Кто-то  крутил
старые, любимые записи "Битлз", пустив стереосистему на полную громкость.
     - Если сумею  вытащить  Стиви,  -  виновато  улыбнулась  Бонни.  -  Я
понимаю, это занудство, но у меня страшно болит голова, а  завтра  -  рано
вставать. Я улетаю обратно в Орегон.
     Энджела проводила ее наверх за плащом, предложив аспирин и  болтая  о
дороговизне полетов. В падавшем с лестничной клетки  свете  она  заметила,
какой бледной была Бонни.
     В спальне Бонни выглянула из окна и восхитилась видом.
     - У вас чудесный дом, - медленно проговорила она. -  В  старых  домах
такая интересная атмосфера.
     Энджела ждала у двери, но Бонни словно бы  уже  не  спешила  уходить.
Казалось, она ведет некий мысленный  спор  сама  с  собой.  Энджеле  стало
любопытно, имеет ли это отношение к тем взглядам, какие Бонни  весь  вечер
бросала на нее. Она встала рядом с девушкой у  окна,  отыскивая  про  себя
тему для разговора.
     - Скажите, - начала она, - вот вы - специалист в своей  области.  Что
такое настоящее предчувствие?
     Бонни с сомнением рассматривала Энджелу. Потом,  увидев,  что  та  не
шутит, бледно улыбнулась.
     - Чуешь нутром. Колет пальцы.
     Энджела улыбнулась.
     - Колет пальцы. Так всегда надвигается беда.
     - В самом деле, я имела в виду именно это. - Бонни была  серьезна.  -
Говорят,  дело  в  изменении  кровяного   давления.   -   Она   пристально
вглядывалась в лицо Энджелы. - Вы ведь тоже немножко экстрасенс, правда? -
спросила она. - Я-то знаю.
     В голове у  Энджелы  возникла  непрошенная  мысль:  "они  всегда  так
говорят".
     - А у меня обычно появляются символы, - продолжила Бонни.
     - Символы? - Энджела нахмурилась.
     - Картинки в мозгу. Я вижу  карты  таро.  Ну,  знаете  -  мечи,  если
надвигается что-то тяжелое, чаши - если это  имеет  отношение  к  любовным
делам. Монеты, если дело касается финансов.
     - Но это необязательно должен  быть  мысленный  образ,  -  неуверенно
сказала Энджела. - Правильно?
     - Ну, это у меня так. У других -  другое.  Например,  сны.  Иногда  -
просто чувство, от которого невозможно отмахнуться.
     Энджела обдумывала эту информацию.
     - Страх? - спросила она.
     - Может быть.
     - Если бы у меня возникло такое вот предчувствие, оно  отличалось  бы
от моих обычных страхов? - задумалась Энджела. - Я хочу сказать,  мы  ведь
все о чем-нибудь да беспокоимся, правда? - Она подвинулась поближе к  окну
и принялась рассеянно теребить жалюзи.
     - Должна быть убежденность. Уверенность. Определенность. - Экстрасенс
снова изучала лицо Энджелы. Та заметила, что у  Бонни  с  шеи  на  цепочке
свисает крохотная пятиконечная звездочка. - А почему вы хотите это  знать?
- прошептала девушка.
     - Просто интересно, - откликнулась Энджела  и  неохотно  добавила:  -
Когда я была в Ирландии, мне показалось, что у меня начались предчувствия.
- Она поняла, что вслед за Бонни понизила голос до шепота.  Столь  праздно
начатый разговор внезапно стал серьезным. - Глупее  всего  то,  что  я  не
знаю, к чему все это было, - продолжала она.
     Смущенная своим признанием, она  взглянула  на  хрупкую  блондинку  и
увидела, что ее изучают тем самым тревожным напряженным взглядом,  который
она заметила раньше.
     - Я даже не поняла, чего боялась, - закончила она. - Просто  какой-то
неясной... - Энджела поискала слово, - ...опасности, что ли.
     - Вы так и не выяснили, в чем было дело? - медленно спросила Бонни. -
Я хочу сказать, ничего плохого так и не случилось?
     Энджела покачала головой.
     - С момента нашего возвращения все шло фантастически. До сегодняшнего
дня. Сегодня под вечер у меня опять возникло это чувство.
     Бонни на миг задержала на ней внимательный взгляд. Потом вдруг  стала
чрезвычайно серьезной и сказала:
     - Не знаю, как лучше выразиться, но... вам  никогда  не  приходило  в
голову освятить этот дом?
     Энджела изумленно воззрилась  на  Бонни,  не  вполне  понимая,  какое
отношение к их разговору имеет такой нелогичный вывод.
     - Позвать священника? - выпалила она.
     Бонни кивнула.
     - Зачем? То есть, для чего это нужно?
     - Так иногда делают.
     Энджела ослабила ремешок часов, чувствуя боль в запястье.
     - Такими вещами увлекается моя мама. - Она стесненно  рассмеялась.  -
Надеюсь, вы не хотите сказать, что в нашем доме водятся привидения?
     Бонни опять посмотрела в окно, напряженно вглядываясь в темноту.
     - Нет, - медленно проговорила она. - Думаю, что все  не  так  просто.
Что дело обстоит немного иначе.
     - Немного иначе?
     - Ну, - Бонни снова обернулась к ней, - я соглашусь  с  вами.  Да,  я
думаю, что здесь что-то есть. Я не уверена в том, что это. Ничего похожего
я никогда  не  чувствовала.  Я  заметила  это  в  тот  самый  момент,  как
переступила порог вашего дома. Это тревожило меня весь вечер. Думаю, оно и
напугало вашего кота.  Я  ничего  не  собиралась  говорить,  но...  -  Она
вздохнула. - Потом вы рассказали мне о своих предчувствиях.
     - И... и что же это? - Энджела постаралась придать словам  небрежное,
свободное, безразличное звучание.
     - Не знаю. Я же сказала, ничего подобного я еще не переживала.  Я  не
вижу никаких символов. Ощущение такое... - Бонни поискала слово, обрисовав
руками некую фигуру, словно могла извлечь его  из  воздуха.  -  Необычное.
Чужеродное. Не знаю.
     Энджела глубоко вздохнула.  Казалось,  сам  разговор  снова  пробудил
прежний страх, прежнее ужасное чувство  надвигающейся  беды,  которое  она
надеялась изгнать, поговорив  с  Бонни.  Она  недоуменно  подумала:  снова
предчувствие? Да нет, конечно же, дело было в страшноватых словах Бонни. И
все же виновата была сама Энджела. Она отворила дверь,  затеяла  разговор.
Энджела хотела было рассердиться на себя  или  на  Бонни,  но  не  смогла.
Слишком отчетливым было дурное предчувствие. Требующим  внимания.  Поэтому
она предпочла задуматься над предложением Бонни.
     - Если бы я в самом деле  нашла  священника...  сделать  то,  что  вы
предлагаете, - сказала она наполовину себе самой, - Шон подумал бы, что  у
меня не все дома. Или что я возвращаюсь на круги своя. А это в его  глазах
еще хуже. - Осознав это, она рассмеялась - но принужденно.
     - И был бы неправ, - решительно сказала Бонни.
     Энджела всмотрелась в девушку, гадая,  не  обидела  ли  ее  ненароком
своим замечанием.
     Бонни забрала с кровати свой плащ.
     - Вопреки тому, что говорят люди вроде вашего мужа и доктора  Маккея,
- сказала она, - вокруг нас повсюду находятся некоторые факторы, существа,
незримые наделенные интеллектом силы - называйте их как угодно. Я знаю.  -
Бонни постукала пальцем по уголку  правого  глаза.  -  У  меня  есть  опыт
общения с ними. Некоторые в порядке. Некоторые - нет.
     Она натянула пальто и запахнулась. Энджеле показалось, что в  комнате
стало холоднее. Или это было лишь ее воображение?
     - Скажем, так, - спокойно продолжала Бонни. - По сути, неважно, какую
вы избираете себе веру. Освящение иной раз оказывается  весьма  действенно
для того, чтобы призвать свет в обители тьмы, если вы меня понимаете.
     Энджела пристально взглянула на стоявшую  перед  ней  девушку.  Глаза
Бонни были спокойными и чуткими. Вовсе непохожими на  глаза  ненормальной.
Пусть рассудок и здравый смысл Энджелы  всеми  фибрами  восставали  против
сказанного только что Бонни - она  твердо  знала,  что  та  подразумевала,
говоря о свете в обителях тьмы.
     Из комнаты она ушла первая, молча.



 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [1]