В любом случае, права старая песенка, в которой говорится: "Боже, как
крутятся деньги". Мистер Нортон, похоже, разделяет точку  зрения  старых
пуритан, что лучший способ проверить, является  ли  человек  избранником
божьим - заглянуть в его банковский счет.
   Энди Дюфресн был правой рукой коменданта, его молчаливым  помощником.
Библиотека много значила для Энди, Нортон знал это и умело  использовал.
Энди говорил, что один из любимых афоризмов Нортона: "Рука  руку  моет".
Итак, Энди давал ценные советы и вносил деловые предложения. Я не могу с
уверенностью заявлять, что он продумал программу "Путь к искуплению", но
уверен, что он сводил все счета, связанные  с  этой  грязной  махинацией
и... сукин сын! Библиотека получила новый выпуск пособий по авторемонту,
новое издание энциклопедии Гройлера... и, конечно, новый Гарднер  и  Луи
Амур.
   И я убежден, что то, что произошло, должно было произойти, потому что
Нортон не хотел лишаться своей правой руки. Скажем  больше:  он  боялся,
что Энди слишком многое может рассказать о его  делишках,  если  покинет
Шенк.
   Я узнавал эту историю на протяжении семи лет, немного здесь,  немного
там, кое-что от самого Энди, но далеко не. все. Он не любил говорить  об
этом периоде своей жизни, и я его в этом не виню. Я собирал эту  историю
по частям из дюжины разных источников. Заключенные, как я  уже  отмечал,
не  более  чем  рабы.  Возможно,  поэтому  им  присуща  рабская   манера
любопытствовать  и  пронюхивать  все.   Теперь   я   излагаю   вам   все
последовательно, сначала  до  конца.  И  возможно,  вы  поймете,  отчего
человек провел около десяти месяцев в жуткой депрессии. Я думаю,  он  не
знал всей правды до 1963 года, пятнадцать лет после того, как он попал в
эту забытую богом дыру. Я думаю, он  не  знал,  как  скверно  это  может
оказаться.
   Томми Вильяме поступил в Шоушенк в ноябре 1962 год. Томми считал себя
уроженцем Массачусетса, но  за  свою  двадцатисемилетнюю  жизнь  вдоволь
попутешествовал по всей Новой Англии.  Он  был  профессиональным  вором.
Томми был женат, и жена навещала его каждую неделю.  Она  вбила  себе  в
голову, что Томми будет лучше -а уж ей и трехлетнему сынишке и подавно -
если он получит аттестат. Она уговорили  мужа,  и  Томми  Вильяме  начал
регулярно посещать библиотеку.
   Для Энди все это было рутинным занятием. Он видел, как Томми  набирал
изрядное количество тестов высшей школы.  Он  хотел  освежить  в  памяти
предметы, которые когда-то проходил - таковых было  немного  -  а  затем
пройти тесты. Он также получил по почте  большое  количество  курсов  по
предметам, которые он провалил  или  просто  пропустил  без  внимания  в
школе.
   Томми явно не был хорошим учеником,  и  я  не  знаю,  получил  ли  он
свидетельства об окончании высшей школы, да это и  не  важно  для  моего
рассказа. Важно, что он очень привязался к Энди, как большинство  людей,
которые сколько-либо долго с ним общались.
   Пару раз он спрашивал Энди: "Что  такой  продувной  парень,  как  ты,
забыл в тюряге?" - вопрос, который звучит как грубый эквивалент светской
любезности: "Что такая милая девушка, как Вы, делает в таком месте,  как
здесь?". Но Энди ничего не отвечал, только улыбался и переводил разговор
на другую тему. Естественно, Томми стал спрашивать окружающих,  и  когда
он получил ответ, он был шокирован до глубины души.
   Человек, который  рассказал  ему,  почему  Энди  в  тюрьме,  был  его
партнером на гладильной машине  в  прачечной.  Мы  называли  эту  машину
мясорубкой, и вы можете себе представить, что случилось бы с  человеком,
работающем на ней, если бы он ослабил свою бдительность. Партнером Томми
был Чарли Лафроб, который отбывал свои двенадцать лет за убийство. Он  с
наслаждением принялся пересказывать все  подробности  истории  Дюфресна;
замечательным развлечением  для  нас,  старых  обитателей  тюрьмы,  было
введение новичков в курс всех наших дел. Чарли дошел уже до того  места,
как  присяжные,  придя  с  обеда,  объявили  Энди  виновным,  как  вдруг
послышался неожиданный свист,  и  мясорубка  остановилась.  В  тот  день
машина обрабатывала  свежевыстиранные  сорочки  для  приюта  Элиот.  Они
выскакивали из  машины  сухими  и  выглаженными  со  скоростью  штука  в
секунду. Томми и Чарли  должны  были  подхватывать  их  и  складывать  в
тележку, выстеленную чистой бумагой.
   Но Томми Вильяме продолжал стоять, открыв рот и тупо  уставившись  на
Чарли. Он был завален грудой рубашек, которые падали на  липкий  грязный
пол прачечной.
   В тот день за прачечной присматривал Хомер Джесуб, и он уже спешил  к
машине, громко ругаясь на ходу. Томми даже  не  повернулся  к  нему.  Он
спросил Чарли, будто старина  Хомер,  который  проломил  за  свою  жизнь
больше черепов, чем он мог сосчитать, и вовсе отсутствовал.
   - Как ты сказал, как звали того инструктора из гольфклуба?
   -  Квентин,  -  произнес  смущенный  и  почти  напуганный  Чарли.  Он
рассказывал потом, что мальчишка был бледен,  как  полотно.  -  Кажется,
Глен Квентин. Или что-то вроде этого, точно не помню...
   - Эй, немедленно! -  прорычал  Хомер.  Шея  его  налилась  кровью.  -
Бросьте рубашки в холодную воду! Пошевеливайся, урод! Быстро, а то...
   - Глен Квентин, о боже,  -  произнес  Томми  Вильяме,  это  были  его
последние слова, потому что Хомер Джесуб, этот образец  гуманности,  уже
опустил свою дубинку на череп бедного парня. Томми  упал  на  пол  лицом
вниз, при этом лишившись трех передних зубов. Очнулся он уже в одиночке,
где и провел всю следующую неделю на диете Нортона. Плюс черная  отметка
в его карточке.
   Было это в феврале 1963 года, и Томми Вильяме обошел шесть  или  семь
долгосрочников, и услышал в точности ту же историю, что и  от  Чарли.  Я
знаю это, потому что был одним из них. Но когда я  спросил  Томми  зачем
ему это, вразумительного ответа не получил.
   И вот в один прекрасный день Томми пришел в библиотеку и вывалил Энди
разом всю информацию. В первый и последний раз, по крайней  мере  с  тех
пор, как он в смущении говорил со мной  о  Рите  Хейворт,  Энди  потерял
присущее ему самообладание... Только на этот раз в куда большей степени.
   Я видел его на следующий  день,  он  выглядел  как  человек,  который
наступил на грабли  и  получил  хороший  удар  промеж  глаз.  Руки  Энди
дрожали, и когда я заговорил с ним, он  не  отвечал.  После  полудня  он
нашел Билли  Хенлона,  дежурного  охранника,  и  договорился  с  ним  об
аудиенции у коменданта на следующий день. Позже Энди рассказывал, что  в
ту ночь он не спал ни минуты. Он прислушивался  к  завываниям  холодного
зимнего ветра, смотрел на длинные колеблющиеся тени  на  цементном  полу
камеры, которую он называл домом с тех пор, как Трумен стал президентом,
и пытался все спокойно обдумать. Он  говорил,  что  Томми  принес  ключ,
который подходил к клетке, находящейся где-то в глубине его сознания.  К
такой же клетке, как его собственная камера, только  вместо  человека  в
ней был тигр. Тигр по имени надежда. Вильяме принес ключ, который открыл
дверцу, и тигр вырвался на волю разгуливать по  его  сознанию.  Четырьмя
годами раньше Томми Вильяме был арестован в районе Роуд Айленд, когда он
вел краденую машину, набитую краденым товаром. Томми признался  в  своем
преступлении, и ему смягчили приговор:  два  с  небольшим  года  лишения
свободы.  Прошло  одиннадцать  месяцев,  и  сокамерник  Томми  вышел  на
свободу, а его место занял некий Элвуд Блейч. Блейч отбывал наказание за
кражу со взломом.
   - Я никогда раньше не встречал настолько нервозного типа,  -  говорил
мне  Томми,  -  такой  человек  не  должен  быть  взломщиком,   особенно
вооруженным. Малейший шум, и он подскочит на три фута в воздух и  начнет
палить не глядя во все  стороны...  Однажды  ночью  он  совершенно  меня
достал, потому что какой-то малый в нашем коридоре постукивал по прутьям
своей решетки чашкой. Блейча это бесило.
   Я провел с ним семь месяцев, прежде чем меня  выпустили.  Я  не  могу
сказать, что мы беседовали с моим соседом. Вы не можете разговаривать  с
Элом Блейчем. Это он  разговаривает  с  вами.  Треплется  все  время,  и
заткнуть его не возможно. А если вы попытаетесь вставить хоть слово,  он
грозит своим волосатым кулаком, вращает глазами. У меня  мороз  пробегал
по коже, когда он так  делал.  Огромный  тип,  довольно  высокий,  почти
совершенно лысый, с  глубоко  посаженными  злобными  зелеными  глазками.
Господи Иисусе, только бы никогда не увидеть его опять.
   Каждую ночь  начинался  словесный  понос.  Я  был  вынужден  все  это
выслушивать. Где он вырос, как сбегал из  приютов,  чем  зарабатывал  на
жизнь, какие делишки проворачивал и каких женщин трахал. Мне  ничего  не
оставалось, как выслушивать весь этот треп. Возможно, моя  физиономия  и
не покажется вам слишком красивой, но она  мне  дорога,  и  я  очень  не
хотел, чтобы этот тип видоизменил ее в припадке ярости.
   Если ему верить, он взломал не менее двух сотен  контор.  Мне  сложно
поверить, что это мог проделать такой психопат, который взвивается,  как
укушенный, стоит кому-то рядом пукнуть громче обычного.  Но  он  клялся,
что говорит правду. А теперь... слушай меня внимательно.  Ред.  Я  знаю,
что люди иногда выдают желаемое за  действительное,  и  что  никогда  не
стоит доверять своей памяти... Но прежде,  чем  я  услышал  впервые  про
парня по  имени  Квентин,  я,  помнится,  думал:  "Если  бы  старина  Эл
когда-нибудь  ограбил  мой  дом,  узнав  это,  я  чувствовал   бы   себя
счастливейшим из смертных, что остался жив".  Можешь  себе  представить,
как этот тип  в  спальне  какой-нибудь  дамы  роется  в  ее  шкатулке  с
драгоценностями, а  она  переворачивается  во  сне  на  другой  бок  или
кашляет? У меня мурашки по коже .пробегают,  стоит  только  подумать  об
этом, клянусь именем моей мамочки.
   И он говорил, что убивал людей, когда они его дергали. Так и говорил,
и я ему верил. Эл был похож на человека, который способен убивать. Боже,
какой же он был нервный! В точности как пистолет со  взведенным  курком.
Знал я одного парнишку, у которого был "Смит Энд Вессон"  со  взведенным
курком, и ничего хорошего в этом я не видел. К тому же, спусковой крючок
на этом пистолете нажимался так легко, что  он  мог  прийти  в  движение
просто от громкого звука. Вот такую штуковину напоминал мне Эл Блейч,  и
я не сомневаюсь,  что  он  прирезал  кого-нибудь  из-за  своих  чертовых
нервов.
   Однажды ночью я спросил его просто чтоб хоть что-нибудь сказать:  "Ну
и кого же ты убил?" Он рассмеялся и ответил: "Один тип сейчас на зоне  в
Майне. Мотает срок за двух людей, которых прикончил я. Его жена с  одним
козлом была в домике, куда я пробрался, так все и случилось".
   Насколько я помню, он не называл  имя  женщины.  А  может,  я  просто
пропустил мимо ушей.  Да  и  какая  разница?  В  Новой  Англии  Дюфресны
встречаются так же часто, как Смиты и  Джонсы  на  остальной  территории
страны. Главное, что Эл назвал убитого им парня, он сказал, парня  звали
Глен Квентин, и он был богатенький хер, тренер гольфа. Эл  говорил,  что
парень, по его предположению, держал дома тысяч пять долларов. А это  по
тем временам были деньги. И я спросил: "Когда это было?"  Блейч  сказал,
что сразу после войны.
   Он продолжал рассказывать эту  байку:  он  вошел  в  домик,  вез  там
перерыл, а парочка проснулась, и тут  начались  неприятности.  Меня  это
достало, сказал Эл. "Возможно, парень начал храпеть, и тебя достало это?
Так?" - спросил я. А Эл, продолжая свой рассказ,  упомянул  юриста,  чья
жена лежала в постели с Квентином. "Теперь  этот  юрист  мотает  срок  в
Шоушенке", - закончил Эл и загоготал. Боже, как я счастлив,  что  больше
не увижу этого гнусного типа.
   Полагаю, теперь вы можете понять, почему Энди скверно чувствовал себя
после того, как Томми рассказал эту  историю,  почему  он  волновался  и
хотел срочно видеть коменданта. Элвот Блейч был осужден  на  шестилетний
срок, когда Томми сидел с ним в камере. И теперь, в 1963,  он  мог  быть
уже на свободе... Или же собираться выйти на свободу. Вот что  волновало
Энди: с одной стороны, весьма вероятно, что Блейч все еще в камере, а  с
другой стороны, не менее вероятно, что он уже освобожден. И  ищи  теперь
ветра в поле.
   Конечно, в рассказе Томми были неувязки, но разве их нет  в  реальной
жизни? Блейч упоминал о юристе, а Энди был банкиром,  но  необразованный
человек легко может перепутать эти  две  профессии.  Не  забывайте,  что
прошло двенадцать лет с  тех  пор,  как  Блейч  читал  заголовки  газет,
кричащих о деле Энди. Может показаться странным, что  он  сказал  Томми,
что полез за деньгами и действительно нашел тысячу долларов,  а  полиция
не обнаружила никаких  следов  грабежа.  На  этот  счет  могу  выдвинуть
несколько предположений. Во-первых, если хозяин имущества мертв,  вы  ни
за что не выясните, что у него пропало, если кто-нибудь  другой  вам  об
этом не скажет. Во-вторых, кто сказал, что Блейч не солгал  насчет  этих
тысяч долларов? Возможно, он просто не хотел признаваться в том, что  ни
за  что  убил  людей.  В-третьих,   следы   взлома   и   грабежа   могли
наличествовать,  а  полиция  их  проглядела:  копы  бывают  на  редкость
дубоголовыми. Или даже, обнаружив эти следы, о них могли  не  упоминать,
чтобы не разрушать версию прокурора. Прокурор, как уже упоминалось,  шел
на  повышение,  а  привлечь  внимание  центральных  органов   к   такому
заурядному процессу, как кража, было бы сложнее.
   Из этих трех версий лично  я  склоняюсь  ко  второй.  Видал  я  таких
Элвудов за свою долгую жизнь в Шоушенке. Такого рода малые хотят,  чтобы
вы думали, будто на каждом своем деле они наваривали миллионы и не стали
бы стараться за что-то меньшее, чем королевский бриллиант. Даже  если  в
результате их  поймали  на  десятидолларовой  мелочевке,  за  которую  и
посадили.
   Была одна деталь в рассказе Томми,  которая  убедила  Энди  без  тени
сомнения. Блейч не описывал внешность Квентина. Он назвал  его  "богатым
хером" и упомянул, что парень был инструктором  гольфа.  Когда-то  давно
Энди с женой выбирались в клуб пообедать, и случалось  это  пару  раз  в
неделю на протяжении нескольких лет, а  затем  Энди  частенько  приходил
туда напиться после того, как он узнал  все  о  Линде.  При  клубе  была
дискотека, и в 1947 один из работавших там жокеев запомнился Энди. Он  в
точности соответствовал описанию Элвуда Блейча. Высокий крепкий мужчина,
почти совсем лысый, с глубоко посаженными зелеными  глазами.  Он  всегда
смотрел так, будто оценивает вас взглядом. Он не проработал  там  долго,
но Энди запомнил  этого  человека:  он  обладал  слишком  примечательной
внешностью.
   Энди явился к Нортону в дождливый ветреный день когда  большие  серые
облака ползли по небу над серыми стенами, в день, когда с полей, лежащих
вокруг тюрьмы, сходил последний снег, обнажая  безжизненные  пожелтевшие
клочки прошлогодней травы.
   У Нортона  был  солидных  размеров  офис  в  административном  отделе
тюрьмы, а прямо за его столом располагалась  дверь,  ведущая  в  комнату
помощника коменданта. Помощник в тот день отсутствовал, а в его  конторе
был один из заключенных, убогий прихрамывающий тип, имя которого  я  уже
не припомню. Все звали его Честером. Ему было поручено поливать цветы  в
помещении и натирать полы. И у меня есть сильное подозрение, что земля в
цветочных горшках в тот день осталась сухой, а все,  что  Честер  в  тот
день натирал - это собственное грязное ухо о замочную скважину.
   Он услышал, как дверь, ведущая  в  кабинет  коменданта  из  коридора,
отворилась и захлопнулась, и Нортон сказал:
   - Добрый день, Дюфресн, чем могу Вам помочь?
   - Видите ли, - начал Энди, и старина Честер признавался нам, что едва
смог узнать его голос. - Видите ли,  комендант,  произошло  нечто...  Со
мной случилось нечто такое, что я... я затрудняюсь, с чего и начать.
   - Ну что ж, почему бы Вам не начать сначала? - спросил  Нортон  своим
елейным голоском, словно предназначенным для зачитывания псалмов.
   - Наверное, это будет лучше всего.
   Энди так и поступил. Он напомнил Нортону подробности преступления, за
которое попал в  Шоушенк.  Затем  в  точности  пересказал  всю  историю,
которую услышал от Томми Вильямса. Он назвал Томми, и возможно  вам  это
покажется не слишком мудрым в свете  последующих  событий,  но  что  ему
оставалось  делать?  Ведь  иначе  его  история  звучала   бы   и   вовсе
неправдоподобно.
   Когда он закончил, некоторое время Нортон молчал. Я  ясно  вижу  его,
откинувшегося на спинку кресла под портретом  Рида,  висящим  на  стене:
пальцы сплетены, губы сжаты, лоб собран в морщины,  почетный  значок  на
груди тускло поблескивает.
   - Да, - наконец произнес комендант, -  это  одна  из  самых  дурацких
историй, которую я когда-либо слышал. И знаете, Дюфресн, что меня больше
всего удивляет?
   - Что, сэр?
   - Что Вы всему этому поверили.
   - Сэр! Я не понимаю, что Вы хотите этим сказать? - Произнес  Дюфресн,
и  Честер  говорил  потом,  что  он  едва  мог  узнать  голос  человека,
тринадцать лет назад справившегося с" Байроном Хедлеем.  Сейчас  Энди  с
трудом выговаривал слова, голос его дрожал.
   - Что ж, произнес Нортон,  -  для  меня  вполне  очевидно,  что  этот
молокосос Вильяме был Вами совершенно очарован. Попал под Ваше  влияние,
скажем прямо. Он услышал Вашу горестную историю, и вполне естественно  с
его стороны было желание как бы... оправдать Вас и  приободрить.  Вполне
естественно.  Он  молод,  не  слишком  рассудителен.  Он  никак  не  мог
предвидеть, в какое  состояние  это  Вас  приведет.  Все,  что.  я  могу
предложить...
   - Разве я бы об этом не подумал? - Перебил Энди. - Но  я  никогда  не
говорил Томми от том человеке, работавшем при клубе. Более того,  никому
не мог об этом  говорить,  в  этом  просто  не  было  необходимости.  Но
описание сокамерника Томми и того парня,  которого  я  помню...  они  же
идентичны!
   - Прекрасно, но теперь Вы  склоняетесь  к  одностороннему  восприятию
действительности,  -  Ответил  Нортон.  Фразочки   типа   "одностороннее
восприятие действительности" усваиваются в  большом  количестве  людьми,
проходящими обучение, чтобы потом работать в исправительных учреждениях.
И они применяют эти словечки к месту и не к месту.
   - Но это не так, сэр.
   - Это Ваша точка зрения. Моя же принципиально иная. И учтите,  что  у
меня нет никаких фактов, кроме Вашего  слова,  что  действительно  такой
человек работал в клубе "Фальмауф Хилл". - Нет, сэр, не  только,  потому
что... - Подождите, - остановил его Нортон,  голос  его  становился  все
громче и уверенней, -  давайте  посмотрим  на  дело  с  другой  стороны.
Предположим на секунду, просто предположим, не более, что  действительно
существовал человек по имени Элвуд Блеч.
   - Блайч, поправил Энди.
   - Пусть Блайч, какая разница. И будем считать, что  он  действительно
являлся сокамерником Томаса Вильямса в Роуд Айленд. Шансы очень  высоки,
что он сейчас уже на свободе. Более чем высоки. Ведь мы даже  не  знаем,
сколько времени он провел в тюрьме, прежде чем попал в камеру  Вильсона,
не так ли? Известно только, что он был осужден на шесть лет.
   - Нет. Мы не знаем, сколько времени он отсидел. Но  я  полагаю,  есть
шанс, что он все еще там. Даже если это не  так,  в  тюрьме  сохранились
сведения о его последнем адресе, имена близких друзей и родственников.
   - То и другое, как  Вы  понимаете,  может  ровным  счетом  ничего  не
значить. Концы вводу, и все тут.
   Энди секунду помолчал, затем взорвался:
   - Да, но есть шанс, так ведь?
   - Да, конечно. Итак, Дюфресн, предположим далее, что Блейч не  только
существует, но и находится поныне в Роуд Айленд. И что же, по-вашему, он
скажет, когда мы придем к нему с показаниями Вашего Томми? Возможно,  он
упадет на колени, возведет глаза к небу и,  рыдая,  признается  во  всех
своих грехах?
   - Как можно быть настолько тупым? - пробормотал Энди  так  тихо,  что
Честер едва мог его слышать. Зато коменданта он услышал превосходно.
   - Что?! Как Вы меня назвали?!
   - Тупым! - закричал в ответ Энди, - или это намеренно?
   - Дюфресн, Вы отняли пять минут моего времени  -  нет,  семь  -  а  я
сегодня  очень  занят.  Итак,  полагаю,  нашу  встречу  можно   объявить
законченной и...
   - В клубе  хранятся  все  старые  бланки  и  карточки,  Вы  хоть  это
понимаете? - продолжал кричать Энди. -  У  них  и  налоговые  бланки,  и
В-формы, и компенсационные карточки для уволенных, и на каждой его  имя!
Кто-нибудь из администрации, кто работал в клубе прежде, остался  там  и
сейчас! Возможно, и сам старик Бриггс, ведь прошло пятнадцать лет, а  не
вечность! Они вспомнят его! Если Томми подтвердит все,  что  рассказывал
ему Блейч, и Бриггс удостоверит, что  Блейч  действительно  работал  при
клубе, мое дело возобновят! Я смогу...
   - Охрана! Охрана! Уберите этого человека!
   - В чем дело? - дрогнувшим голосом спросил Энди. - Это моя жизнь, моя
возможность выйти на волю, Вы это понимаете? Почему бы не сделать  всего
лишь  один  запрос,  чтоб  подтвердить  историю  Томми?  Послушайте,   я
заплачу...
   Затем, по словам Честера, последовал легкий шум:  охранники  схватили
Энди и потащили его прочь из кабинета.
   - В карцер, - сухо сказал Нортон, и я представляю себе,  как  он  при
этом провел рукой по своему значку. - На хлеб и воду.
   И  Энди,  окончательно  вышедшего  из-под  контроля,  увели.   Честер
говорил, что он слышал, как уже  в  дверях  Энди  продолжал  кричать  на
коменданта: - Это моя жизнь! Неужели не понятно, это моя жизнь! Двадцать
дней провел Энди на "диете Нортона". Это была его первая стычка с  Сэмом
Нортоном и первая черная отметка в карточке с тех пор, как он вступил  в
нашу маленькую счастливую семейку.
   Расскажу теперь  немного  о  Шоушенкском  карцере,  раз  уж  к  слову
пришлось. Эта старая добрая традиция восходит  к  началу  девятнадцатого
века. В те дни никто не тратил времени на такие вещи, как  "искупление",
"реабилитация" и прочую ерунду. Вещи  подразделялись  четко  и  ясно  на
черное и белое. Либо вы виновны, либо нет. Если виновны - вас полагается
либо повесить, либо посадить в тюрьму. И если вы приговорены  к  лишению
свободы, вас не будут отвозить в какое-то заведение, нет,  вам  придется
рыть себе тюрьму своими руками, и  власти  провинции  Майн  выделят  для
этого лопату. Вы выроете яму таких размеров, каких вам под  силу,  копая
от восхода солнца до захода. Затем, получив  пару  шкур  и  корзину,  вы
спускаетесь вниз, а яму сверху накрывают решеткой, сквозь которую  будут
бросать немного зерен или кусочек червивого мяса, а по редким праздникам
вас будут потчевать ячменной похлебкой. Испражняться придется в корзину,
а в шесть утра, когда приходит тюремщик, эту же самую корзину вы отдаете
ему для воды. А в дождливую  погоду  приходится  спасаться  под  ней  от
потоков воды.
   Никто не проводил "в дыре" слишком  долгое  время  -  самое  большее,
насколько я знаю, тридцать месяцев. Это был четырнадцатилетний психопат,
кастрировавший школьного товарища, но он был молод и здоров,  когда  его
посадили.
   Не забывайте при этом, что за любое более тяжелое  преступление,  чем
пустячная кража или мелкое богохульство, вас повесят. А за такие  мелкие
преступления вы проводите три, или шесть, или девять месяцев в  дыре,  и
выходите  оттуда  абсолютно  бледным,  полуослепшим,  начинаете  бояться
открытого  пространства,  зубы  ваши  шатаются  и  готовы   окончательно
вывалиться, ноги покрыты грибком. Старая добрая провинция Майн...
   Шоушенкский карцер являет собой некое  более  цивилизованное  подобие
средневековой тюрьмы... События в человеческой жизни развиваются в  трех
направлениях: хорошо, плохо и ужасно. И если вы углубляетесь в кромешную
тьму ужасного, все труднее становится делать какие-либо различия.
   Чтобы попасть в карцер, вы спускаетесь на двадцать  три  ступеньки  в
подвал. Единственный звук, проникающий туда - звук  падающей  воды.  Все
освещение представлено тусклой шестидесятиваттной лампочкой. Камеры  там
одиночные, они имеют форму бочонка, как те чуланчики, что богатые люди в
своем доме скрывают за какой-нибудь картиной.  Как  и  в  чулане,  двери
раздвигающиеся,  окон  нет  никаких,  даже  решетчатых,  и  единственное
освещение - лампочка, которую выключают в восемь вечера, на час  раньше,
чем гасят огни в остальных помещениях тюрьмы. Вам приходится  находиться
в кромешной тьме, хотите вы этого или нет. В камере есть  вентиляция,  и
можно слышать, как в вентиляционной системе  шуршат  и  снуют  крысы.  В
камере есть прикрученная к стене койка и большой кан без сидения.  Таким
образом, у вас есть возможность проводить время тремя способами: сидеть,
испражняться или спать. Богатый  выбор.  Двадцать  дней  в  таком  месте
тянутся, как год, тридцать - как два года, сорок дней  могут  показаться
десятилетием.
   Единственное, что можно сказать в защиту одиночки - у вас  появляется
время подумать. Энди занимался этим все двадцать дней своего  пребывания
на  "диете  Нортона",  а  когда  вышел,  попросил  о  новом  свидании  с
комендантом. Запрос был отклонен. Такая встреча, сказал комендант, будет
"непродуктивна". Вот еще одно словцо, которому обучают  на  такого  рода
должности.
   Энди  терпеливо  повторил  свой  запрос.  И  снова.   И   снова.   Он
действительно изменился, Энди Дюфресн. Той весной 1963 года на лице  его
появились морщины,  а  в  волосах  седые  пряди.  Исчезла  та  маленькая
усмешка, которая всегда так восхищала меня. Он  стал  часто  смотреть  в
пустоту, а я знаю, что когда у заключенного появляется такой взгляд,  он
считает оставшиеся годы в тюрьме, месяцы, недели, дни.
   Энди возобновлял свой запрос снова и снова. Он был терпелив.  У  него
не было ничего, кроме времени... Началось лето. В  Вашингтоне  президент
Кеннеди обещал избирателям новое наступление на нищету и нарушения  прав
человека, не зная, что жить ему  осталось  всего  полгода.  В  Ливерпуле
появилась группа "Битлз" и стала популярна как  одна  из  самых  сильных
музыкальных групп Англии, но я полагаю, в  Штатах  их  еще  не  слушали.
Бостонская команда "Ред Соке" четыре года до  того,  что  люди  в  Новой
Англии назовут "Чудом-67", прозябала в бездействии в последних  разрядах
Американской  Лиги.  Вот  что  происходило  в  большом  мире,  где  жили
свободные люди.
   Нортон встретился с Энди в конце июня, и подробности их  разговора  я
узнал от самого Дюфресна спустя семь лет.
   - Можете не волноваться, что я сболтнул что-нибудь,  -  говорил  Энди
Нортону тихим мягким голосом. -  Информация  о  наших  финансовых  делах
останется в тайне, я буду нем как рыба, и...
   - Достаточно, - перебил его Нортон. Он откинулся в  кресле  так,  что
голова  его  почти  касалась  вышитых  букв,  оповещающих   о   грядущем
пришествии. Лицо коменданта было холодней могильного камня.
   - Но...
   - Больше не упоминайте при мне о деньгах.  Ни  в  этом  кабинете,  ни
где-либо еще.  Если  Вы  не  хотите,  конечно,  чтобы  библиотека  опять
превратилась в одну маленькую комнату типа чулана, как это было  раньше.
Надеюсь, это понятно?
   - Я просто попытался Вас  успокоить,  только  и  всего.  -  Учтем  на
будущее. И если я когда-нибудь еще буду нуждаться в  успокоениях  такого
сукиного сына, я о них попрошу специально. Я согласился на эту  встречу,
потому что  Вы  утомили  меня  своими  запросами,  Дюфресн.  Этому  пора
положить конец. Я выслушивал бы идиотские истории типа  Вашей  дважды  в
неделю, если бы пустил это дело на самотек.  И  каждый,  кому  не  лень,
использовал бы меня как жилетку, в которую можно поплакаться.  Я  раньше
относился к Вам с большим уважением. Но теперь это  закончилось.  Вот  и
все. Надеюсь, мы поняли друг друга?
   - Да, ответил Энди, - но я хотел бы нанять адвоката. - О боже, и  для
чего?
   - Думаю, мы можем это обсудить. С показаниями Томми  Вильямса,  моими
показаниями и информацией, полученной из клуба, можно начать новое дело.
   - Томми Вильяме выбыл из Шоушенка.
   - Что?! - Он был переведен. - Переведен куда?
   - Кешмен.
   Энди замолчал. Его никто не назвал бы  недостаточно  сообразительным,
но тут и круглый идиот мог бы догадаться, что  дело  нечисто.  Кешмен  -
тюрьма  к  северу  от  Арустука,  слабо  охраняемая.  Заключенные  часто
посылаются на уборку картофеля, и это довольно  тяжелая  работа,  но  им
выплачивают хороший заработок.  А  также  у  этих  людей  есть  реальная
возможность обучаться в CVI, престижном техническом  институте,  если  у
кого возникает желание. Что самое главное для таких  людей,  как  Томми,
людей с молодой женой и ребенком, отпускная программа в Кетмене довольно
свободная. Что означает реальный шанс  хотя  бы  по  выходным  жить  как
нормальный человек.
   Воспитывать собственного ребенка, заниматься  сексом  с  женой,  даже
ездить на пикник.
   Нортон, несомненно, выложил все эти козыри перед  ошалевшим  Томми  и
потребовал взамен всего лишь одной маленькой услуги: не слова больше про
Элвуда Блейча. Томми предстояло решать, отправляться ли ему в Кешман или
оставаться здесь, где ему устроили бы действительно тяжкое существование
и вместо секса с женой предложили бы секс с тремя-четырьмя  сестрами.  -
Но почему? - Спросил Энди. - Почему Вы... - Да  будет  Вам  известно,  -
спокойно продолжал Нортон,  -  что  я  связывался  с  Роуд  Айленд.  Там
действительно содержался  заключенный  по  имени  Элвуд  Блейч.  Он  был
выпущен на свободу во время последней амнистии,  знаете,  эти  идиотские
правительственные программы, выдумка обезумевших либералов,  позволяющая
уголовникам спокойно разгуливать по улицам. Блейч исчез.
   - Начальник той тюрьмы... не приходится ли Вам приятелем?
   Сем Нортон одарил Энди ледяной улыбкой... - Да, мы знакомы.
   - Почему? - повторил Энди. - Скажите мне, зачем Вы это сделали? Я  ни
о чем бы не стал болтать, если бы вышел на свободу, это же очевидно. Так
зачем же?
   - Затем, что люди, подобные Вам, причиняют мне много  расстройства  и
головную боль,  -  откровенно  сказал  Нортон.  -  Мне  хорошо,  что  Вы
находитесь здесь, в Шоушенке, мистер Дюфресн. И пока я нахожусь на посту
коменданта. Вы на свободу не выйдете. Вы привыкли думать, что на  голову
выше всех окружающих. Это очевидно, для этого достаточно посмотреть хоть
раз вам в глаза, и когда я впервые пришел в библиотеку,  мне  стало  все
очевидно. Ощущение собственного превосходства  написано  у  Вас  на  лбу
крупными буквами. Теперь Вы несколько изменились,  и  я  этому  рад.  Не
думайте, что Вы для  меня  чем-то  полезны,  вовсе  нет.  Просто  такого
человека не помешало бы поучить  смирению.  Вы  привыкли  шествовать  по
прогулочному двору так, как будто это гостиная в доме Вашего приятеля, и
Вы  приглашены  на  вечерний  коктейль.  Знаете,  такие   очаровательные
вечеринки, где  всякий  муж  домогается  чужой  жены  и  все  до  одного
напиваются безобразно пьяными. Но  больше  Вы  не  будете  прогуливаться
подобным образом, я в этом уверен. И буду следить на  протяжении  многих
лет с большим удовольствием за тем, чтобы к  Вам  не  вернулась  прежняя
самонадеянность. А теперь убирайтесь прочь.
   - О'кей. Но знайте, Нортон, что вся моя активность в качестве  Вашего
личного экономиста сворачивается. И если  Вы  захотите  впредь  обходить
налоги и сводить концы с концами, обращайтесь в консультацию.  Возможно,
Вам помогут.
   Лицо коменданта на секунду стало красным от  прихлынувшей  крови,  но
затем прежний цвет вернулся к нему.
   - Теперь Вы пойдете в карцер. Тридцать дней. На хлеб и  воду.  Вторая
черная пометка в карточке. И пока Вы будете там  сидеть,  обдумайте  мои
слова: если Вы прекратите на меня работать, я приложу все усилия,  чтобы
библиотека вернулась в то состояние, в котором была до Вашего прихода. И
сделаю Вашу жизнь тяжелой... Очень тяжелой. Уж будьте  спокойны,  это  я
обеспечить смогу. Вы потеряете свою одноместную камеру  в  пятом  блоке,
поступающих сейчас много, так что будете жить с соседом.  Потеряете  все
ваши камешки, лежащие  на  окне,  и  лишитесь  протекции  охраны  против
гомосексуалистов. Вы лишитесь всего... Ясно? Думаю, Энди было ясно все.
   Время шло - возможно, единственно невосполнимая,  единственно  ценная
вещь в этом мире. Энди Дюфресн  действительно  изменился.  Он  продолжал
делать грязную работу на  Нортона  и  заниматься  библиотекой,  все  шло
по-прежнему.  По-прежнему  он  заказывал  выпивку  на  день  рождения  и
Рождество, по-прежнему отдавал мне недопитые бутылки. Время от времени я
доставал ему полировальные подушечки, и в 1967 я принес молоток: старый,
который  он  получил   девятнадцать   лет   назад,   совсем   истерся...
Девятнадцать лет!  Когда  вы  произносите  эти  слова,  они  звучат  как
захлопывание двери в гробницу и дважды повернутый в замке ключ. Молоток,
который тогда стоил десять долларов, теперь поднялся до двадцати двух, и
мы с Энди печально улыбнулись, когда заключали сделку.
   Энди продолжал обрабатывать камни,  которые  находил  на  прогулочном
дворе.  Правда,   двор   теперь   стал   меньше:   половина   его   была
заасфальтирована в 1962 году. В любом случае, Энди  находил  достаточно,
чтобы ему было чем заниматься. Когда он заканчивал обрабатывать  камень,
помещал его на подоконник. Энди говорил мне, что он  любит  смотреть  на
камешки, освещаемые солнечными лучами, на кусочки  планеты,  которые  он
взял из пыли и  грязи  и  отшлифовал  до  зеркального  блеска.  Аспидный
сланец,  кварц,  гранит.  Крошечные  скульптуры,  склеенные  заботливыми
руками Энди. Осадочные конгломераты, отполированные так, что можно  было
ясно видеть, что они составлены из слоев различных  пород,  отлагавшихся
здесь  на  протяжении  многих  веков.   Энди   называл   такие   образцы
"тысячелетние сэндвичи".
   Время от времени Энди убирал некоторые камешки с  подоконника,  чтобы
оставить место для новых. Большинство из тех камней,  что  покинуло  его
комнату, перешло ко мне. Считая те, самые первые, напоминающие  запонки,
у меня было пять экземпляров. Одна скульптура человека, мечущего  копье,
два осадочных конгломерата, тщательно отполированных. У меня до сих  пор
хранятся эти камни, и я часто верчу их в руках, думая о том, сколь много
может добиться человек, если у него есть время и желание.
   Итак, все текло  своим  чередом.  Если  бы  Нортон  мог  видеть,  как
изменился Энди в глубине души, он  был  бы  доволен  результатами  своих
трудов. Но для этого ему пришлось  бы  заглянуть  чуть  глубже,  чем  он
привык.
   Он говорил Энди, что тот идет по прогулочному двору, как по  гостиной
на званом ужине. Я называл такое  поведение  чуть  иначе,  но  прекрасно
понимаю, что именно имел ввиду комендант. Я уже говорил, что Энди  носил
свою свободу как невидимый пиджак, и  хотя  он  находился  за  решеткой,
никогда не походил на  заключенного.  Глаза  его  никогда  не  принимали
отсутствующего  тупого  выражения.  Он  никогда  не   ходил   так,   как
большинство здесь - сгорбившись, вжав голову в плечи, тяжело переставляя
ступни, словно они налиты свинцом. Нет,  не  такой  была  походка  Энди:
легкий шаг, расправленные плечи, будто он возвращается  домой,  где  его
ждет прекрасный ужин  и  красивая  женщина  вместо  пресного  месива  из
овощей, переваренной картошки и двух жирных жестких кусочков  того,  что
скорее можно назвать пародией на мясо... Плюс картинка с Реквель Элч  на
стене. И за все эти четыре года, хотя Энди  и  не  стал  таким  же,  как
остальные, он  приутих,  замкнулся  в  себе,  стал  более  молчаливым  и
сосредоточенным. И кто может его винить? Разве что Нортон.
   Мрачное состояние Энди прекратилось в 1967  году  во  время  мирового
чемпионата.  Это  был  сказочный  год,  год,  когда  "Ред  Соке"   стали
победителями. Первое место вместо предсказываемого Лас Вегасом девятого.
Когда это случилось - когда команда стала призером Американской  лиги  -
невиданное оживление охватило всю тюрьму. Это  была  какая-то  идиотская
радость, странное ощущение, что если  ожила  безнадежная,  казалось  бы,
команда - то шанс на воскресение есть у всякого. Теперь я едва ли  смогу
объяснить природу этого чувства, как бывший битломан не объяснит  причин
своего сумасшествия, когда оно уже прошло. Но тогда все это было  вполне
доступным и реальным. Всякое радио  включалось  на  волну  радиостанции,
передающей чемпионат, когда играли "Ред Соке".  Жуткое  уныние  охватило
публику, когда в Клевелэнд  была  пропущена  под  конец  пара  мячей,  и
идиотский взрыв буйного веселья  последовал  за  решающим  броском  Рико
Петросели, который решил исход игры. Затем, после  поражения  в  седьмой
игре чемпионата, "Ред Соке"  утратили  свое  магическое  воздействие,  и
заключенные  вновь  впали  в  тягостное  оцепенение.   Подозреваю,   как
обрадовался этому Нортон. Проклятый сукин сын любил видеть  вокруг  себя
людей с постными лицами, посыпающих головы пеплом, и на дух не переносил
счастливых улыбок.
   Что касается Энди, ему не было причин унывать. Возможно  потому,  что
он никогда не был бейсбольным фанатом. В любом случае, он сумел  поймать
то непередаваемое  ощущение  удачи,  которое,  казалось,  потерял.  Энди
вытащил свою свободу, как  невидимый  пиджак,  из  пыльного  шкафа  -  и
примерил вновь...
   Я вспоминаю один ясный  осенний  денек  две  недели  после  окончания
чемпионата. Возможно, было воскресенье, потому  что  я  помню  множество
людей, расхаживающих по  двору,  перекидывающихся  мячиком,  треплющихся
друг с другом о всякой ерунде и заключающих сделки. Другие в  это  время
сидели в зале для посетителей, общаясь с близкими под пристальным взором
охранников, рассказывая с серьезным  видом  совершенно  неправдоподобные
сказки о своей жизни и радуясь передачам.
   Энди сидел на корточках у стены, сжимая в руке подобранные им  только
что камешки. Лицо он поднял к солнцу и, зажмурившись, впитывал тепло его
лучей. В тот день была на редкость ясная погода, это я помню точно.
   - Привет, Ред, - окликнул  он  меня.  -  Подсаживайся,  поговорим.  Я
подошел.
   -  Хочешь?  -  Он  протянул  мне  парочку  тщательно   отполированных
"тысячелетних сэндвичей". - Конечно. Чудные  вещицы...  Спасибо  большое
тебе. Энди сменил тему:
   - У тебя в следующем году знаменательная дата. Я  кивнул.  В  будущем
году я отмечу тридцатилетие своего  поступления  в  Шоушенк,  шестьдесят
процентов жизни проведено в тюрьме...
   - Думаешь, ты когда-нибудь выйдешь отсюда?
   -  Разумеется.  Когда  у  меня  отрастет  длинная  седая  борода,   а
старческий маразм разовьется настолько, что я уже не буду осознавать,  в
тюрьме я или на свободе.
   Энди слегка улыбнулся и прищурился на солнце:
   - Хорошо.
   -  Я  думаю,  в  такой  чудный  денек  почему  бы  не  быть  хорошему
настроению. Он кивнул, и некоторое время мы молчали. -  Когда  я  отсюда
выйду, -наконец произнес Энди. - я поеду туда, где все время тепло.
   Он говорил с такой уверенностью, как будто до освобождения оставалось
не больше месяца.
   - И ты знаешь, Ред, куда я поеду?
   - Понятия не имею, и куда же?
   - Зихуатанезо, - ответил Энди, медленно, мягко выговаривая это слово,
и оно звучало как музыка. - Недалеко от Мехико. Это маленькое местечко в
двадцати милях от тридцать седьмой магистрали.  Оно  находится  в  сотне
миль к северо-востоку от Акапулко в Тихом океане. Ты знаешь, что говорят
мексиканцы о Тихом океане? Я ответил, что не знаю.
   - Говорят, у него нет памяти. Именно  там  я  хочу  провести  остаток
своих дней. Ред. В теплом месте, где исчезает память.
   Энди забрал в ладонь  горсть  пыли,  и  теперь,  продолжая  говорить,
отбирал камешки. Пару раз кварц вспыхнул под солнечными лучами.
   - Зихуантанезо. Там у меня будет маленький отель. Шесть домиков вдоль
побережья, и еще шесть - чуть по дальше около магистрали. У  меня  будет
парень, который будет возить гостей на рыбалку. А для того, кто  поймает
самую большую рыбу сезона, будет учрежден приз, и его портрет я повешу в
вестибюле. Это будет такое место, где стоит провести свой медовый месяц.
   - И где ты  собираешься  взять  денег  для  этого  всего?  Финансовые
операции? Он взглянул на меня и улыбнулся:
   - В точку. Ред. Временами ты меня просто пугаешь.
   - Так вот, слушай, - продолжал  Энди,  закуривая  сигарету.  -  Когда
случается что-нибудь скверное в этом суетном мире, люди делятся  на  две
категории. Предположим,  есть  маленький  домик,  уютно  обставленный  и
полный гениальных полотен и  всякого  антиквариата.  И  вот  хозяин  его
услышал, что приближается ураган. Один из этих двух  типов  людей  будет
надеяться на лучшее. "Ураган  свернет  с  пути,  -  говорит  себе  такой
человек. - Было бы абсурдно уничтожить этот  чудный  дом  и  эти  старые
картины. Господь не позволит  этого...  Да  если  что  и  случится,  все
имущество здесь застраховано". Это один сорт людей. А другой пребывает в
уверенности, что ураган может идти прямо на него, и тогда  разрушит  все
на своем пути. И даже если прогноз погоды утверждает, что ураган  сменил
путь, такой человек знает, что в любой момент он может вернуться вновь и
сравнять его милый домик с землей. Такие люди отдают себе отчет  в  том,
что  стоит  надеяться  на  лучшее,  это  еще  никому  не  вредило...  Но
готовиться стоит к худшему. Я зажег сигарету и спросил:
   - Ты хочешь сказать, ты застраховался от неожиданности?
   - Да, я подготовился к урагану. Я знаю, как скверно  он  выглядит.  У
меня было мало времени, но во все отведенное мне время я  действовал.  У
меня был друг, единственный человек, который остался со мной. Он работал
в инвестиционной компании в Портленде. Шесть лет назад он умер.
   - Жаль.
   - Да. - Энди отбросил окурок. - У нас  с  Линдой  было  что-то  около
четырнадцати тысяч долларов - не много, но  кое-что.  Однако,  черт,  мы
были молоды и не о чем не думали. Но когда начался  ураган,  я  принялся
вытаскивать свои .картины в безопасное место. Я продал  акции  и  честно
заплатил весь налог, как примерный школьник. Внес в декларацию абсолютно
все, ничего не скрыл.
   - Они заморозили твой счет?
   - Я был обвинен в убийстве, Ред, а не  мертв!  Невозможно  заморозить
имущество невинного человека. И слава богу. А это все было еще до  того,
как меня обвинили в преступлении. У нас с Джимом, тем моим другом,  было
немного времени. Я все быстро скинул по дешевке. Конечно, много проиграл
на этом. Но тогда у меня были другие, гораздо более серьезные поводы для
волнения.
   - Да, пожалуй.
   - Когда я попал в Шоушенк,  все  это  оставалось  в  целости.  Как  и
теперь. Там, за этими стенами, живет человек, которого никто никогда  не
видел  в  лицо.  У  него  есть  карточка   социальной   безопасности   и
водительские права, полученные в Майне. А также свидетельство о рождении
на имя Питера Стивенса. Превосходное имя, не правда ли?
   - Кто он? - спросил я. Похоже, я знал, что ответит Энди, но не мог  в
это поверить.
   - Я.
   - Не станешь же ты говорить мне, что у тебя было достаточно  времени,
чтобы получить фальшивые документы, пока над тобой трудились  копы.  Или
что ты оформил все это, находясь на судебном разбирательстве.
   - Нет, этого я утверждать не стану. Мой  друг  Джим  оформил  все  за
меня. Он начал действовать после  того,  как  отклонили  мою  апелляцию.
Основные документы были в его руках до 1950 года.
   - Он должен был быть тебе очень близким другом, - сказал я.
   Не знаю, какой части из всего этого я поверил - всему,  половине  или
же вовсе ничему. Но денек был теплый, солнце ясно светило,  и  все  один
черт - это была занимательная история.
   - Ведь весь этот расклад на сто процентов нелегален.
   - Он был  близким  другом.  Мы  вместе  воевали.  Франция,  Германия,
оккупация. Он был хорошим другом. Он знал, что  в  этой  стране  сделать
фальшивые бумаги, хотя и не легально, легко и  безопасно.  Он  взял  мои
денеги, все налоги на которые были выплачены так тщательно, что IRS было
просто не к чему придраться. И вложил их на  имя  Питера  Стивенса.  Это
было в 1950 и 1952 году. Сегодня по приблизительным расчетам там  триста
семьдесят тысяч долларов.
   Наверное, у меня отвисла челюсть, потому что Энди улыбнулся, глядя на
меня.
   - Если я не умру здесь,  возможно,  у  меня  будет  семь  или  восемь
миллионов, "роллс-ройс" и все, чего я не пожелаю.
   Ладонь его зачерпнула  новую  пригоршню  камешков.  -  Я  надеюсь  на
лучшее, готовлюсь к  худшему,  и  ничего,  кроме  этого.  Фальшивое  имя
предназначено для того, чтобы сохранить этот маленький капитал.
   Просто я перестраховывался и заранее выносил свои  пожитки  из  дому.
Но, к сожалению, я не знал, что ураган будет продолжаться так долго.
   Я некоторое  время  молчал,  пытаясь  осознать,  что  этот  невысокий
худощавый человек в сером тюремном костюме может обладать большей суммой
денег, чем комендант Нортон соберет за всю свою гнусную жизнь, даже если
вывернется наизнанку.
   - Значит, ты  не  придуривался,  когда  говорил,  что  можешь  нанять
адвоката. - Наконец вымолвил я.  -  За  такие  деньги  можно  пригласить
Клеринса Дерроу, или кто там сейчас самый крутой вместо него. Почему  ты
до сих пор этого не делаешь? Ты бы вылетел из  этой  чертовой  дыры  как
пуля.
   - Не совсем так, - ответил Энди, слегка улыбаясь.
   - Хороший адвокат вытащит Томми Вильямса из Кешмана  и  заставит  его
говорить, хочет тот или нет. Твое дело возобновят,  ты  наймешь  частных
сыщиков для поисков Элвуда Блейча и смешаешь эту суку Нортона с дерьмом.
Почему бы нет, Энди?
   - Потому, что я сам себя перехитрил.  Если  я  когда-нибудь  попробую
наложить лапу на деньги Питера Стивенса, находясь здесь, я  потеряю  все
до цента. Это мог сделать Джим, однако он мертв. Видишь, в чем проблема?
   Я видел: эти деньги так много могли дать  Энди,  но  получалось  так,
будто они принадлежат другому  лицу.  И  если  отрасль,  в  которую  они
вложены, придет в убыток... Все, что остается Энди - наблюдать за курсом
акций на страницах "Пресс-геральд",  будучи  не  в  силах  сделать  хоть
что-нибудь. Хреновое положение, скажу я вам.
   - И еще тебе кое-что скажу. Ред. В городке  Бакстоне  есть  скошенный
луг. Ты же знаешь, где находится Бакстон? Я знал.
   - Вот и хорошо. В северном углу лужка расположен большой  камень,  на
котором выбито стихотворение Роберта Фроста.  Около  основания  большого
камня расположено вкрапленное в него вулканическое  стекло,  которое  до
сорок седьмого года было моим пресс-папье. Джим вставил этот  камешек  в
большой валун на лугу.  Под  ним  лежит  ключ  от  депозитного  ящика  в
Портлендском банке.
   - Ну и попал же ты в переделку, - сказал я. - Когда умер  твой  друг,
IRS вместе с исполнителем его завещания  вскрыл  все  депозитные  ящики.
Энди улыбнулся:
   - Все не  так  плохо.  Мы  позаботились  о  такой  возможности.  Ящик
зарегистрирован на имя Питера Стивенса, и каждый год  компания  юристов,
являющаяся исполнителем завещания Джима,  посылает  в  банк  чек.  Рента
вносится исправно.
   Питер Стивене находится в этой коробке, и рано или поздно  он  выйдет
наружу. Водительские права просрочены на шесть лет, потому что Джим умер
шесть лет назад, но ничего не стоит восстановить их за пять долларов.  В
коробочке  также  расположены  биржевые  сертификаты   и   два   десятка
тысячедолларовых облигаций. Я присвистнул.
   - Питер Стивене надежно заперт в ящике портлендского  банка,  а  Энди
Дюфресн еще более надежно заперт в Шоушенке. Вот ведь в чем проблема.  А
ключ, которым можно открыть ящик с документами, деньгами и новой жизнью,
находится под черным стеклом на Бакстонском  лугу.  Скажу  больше,  Ред,
последние двадцать лет я с  необычайным  интересом  проглядывал  газеты,
выискивая в них все новости, касающиеся новых  строительных  проектов  в
Бакстоне. И в один прекрасный день, подозреваю, мне придется  прочитать,
что  через  луг  проложили  магистраль  или  начали  строить  там  новый
госпиталь или универмаг, похоронив мою новую жизнь  под  десятью  футами
бетона.
   - О боже, Энди, если все это так, как ты  еще  не  сошел  с  ума?  Он
улыбнулся: - Все спокойно на  западном  фронте.  -  Но  возможно,  через
годы...
   - Да, возможно. Но есть вероятность, что я окажусь  на  свободе  чуть
раньше, чем этого хотят государство и Нортон. Я не могу  позволить  себе
ждать долго. Я думаю о Зихуантанезо и  своем  отеле.  Это  все,  чего  я
теперь хочу от жизни. Я не убивал Глена Квентина, и жену  свою  тоже  не
убивал, и этот отель... не так уж многое  из  всего,  что  может  хотеть
человек. Купаться, загорать и спать в комнате с открытыми  окнами...  не
так уж это много. Естественное человеческое желание.
   Он отбросил свои камешки и продолжил, глядя  мне  в  глаза,  довольно
бесцеремонно:
   - А знаешь, Ред, в этом месте  мне  непременно  понадобится  человек,
умеющий крутиться и доставать вещи.
   Я долгое время думал об этом  разговоре.  И  почему-то  мне  даже  не
казалось абсурдным, что мы обсуждали такие проекты на  вонючем  тюремном
дворе под .пристальными взглядами вооруженных до зубов ребят на вышках.
   - Не могу, - ответил я. - Там я ничего не  могу.  Я  привык  к  своей
несвободе. Здесь я человек, который может все - по крайней мере, многое.
Но там, на свободе, мои способности не будут нужны  никому.  И  если  ты
хочешь купить открытки или полировальные подушечки, у  тебя  всегда  под
рукой каталоги любого крупного универмага. Здесь я выступаю в роли этого
чертового  каталога.  А  там...  просто  непонятно,  с  чего  начать.  И
непонятно, как.
   - Не приуменьшай своих  достоинств.  Ты  самоучка,  человек,  который
всего в жизни добился сам.  Совершенно  замечательный  человек,  на  мой
взгляд.
   - О дьявол, у меня нет даже диплома высшей школы.
   - Я знаю. - Ответил Энди.
   - Но не бумажка создает человека. И не тюрьма его уничтожает.
   - За пределами этих стен я буду ничем, Энди. Это точно. Он встал.
   - Обдумай мои слова, - негромко произнес он и пошел прочь,  как  если
бы один деловой человек на свободе сделал конкретное предложение другому
деловому человеку. И на какое-то мгновение я действительно  почувствовал
себя свободным. Да, Энди может делать чудеса. Благодаря ему я  на  время
забыл о том, что оба мы осуждены пожизненно, забыл о ребятах на вышках и
коменданте-баптисте,  которому  нравится  Энди  Дюфресн,  находящийся  в
Шоушенке, и нигде больше. Ведь Энди для него -  как  домашняя  зверушка,
обученная   заполнять   ведомости   и   проводить   счета.    Совершенно
замечательное создание!
   Но ночью в камере я вновь  стал  заключенным.  Идея  была  совершенно
абсурдной, но она зацепила мое воображение, как крючок. Видение  голубой
воды  и  белого  песчаного  пляжа  теперь  было  скорее  жестоким,   чем
идиотским. Я не умел носить тот невидимый пиджак, что  отличал  Энди  от
всех нас. Я провалился в мучительный  скверный  сон.  Я  видел  огромный
черный камень в форме гигантской  наковальни  посреди  луга.  Я  пытался
поднять его, чтобы вытащить ключ,  но  чертов  валун  был  необыкновенно
тяжел, и я даже не сдвинул его с места.  И  где-то  вдали  слышался  лай
ищеек...
   Теперь, думаю, стоит  немного  рассказать  о  побегах.  Конечно,  они
случаются время от времени в нашей милой семейке. Через стену,  конечно,
вы  не  перепрыгнете  при  всем  своем  старании.  Прожектора   освещают
пространство всю ночь,  протягивая  длинные  белые  пальцы  через  поля,
которые окружают тюрьму с трех сторон, и зловонное  болото  с  четвертой
стороны. Заключенные иногда перебираются через стену и  всегда  попадают
под луч прожектора.  Даже  если  этого  не  происходит,  копы  подбирают
беднягу, пытающегося голосовать на шестой или девятой  магистрали.  Если
они пытаются пробираться сквозь фермерские угодья, кто-нибудь непременно
позвонит в тюрьму и сообщит местонахождение беглеца. Те ребята,  которые
пытаются бежать  через  стены,  просто  кретины.  В  сельской  местности
человек, бегущий по полям в сером тюремном костюме, находится  в  худшем
положении, чем таракан, забравшийся на блюдо с пирогом посреди стола.
   Ребята,  которые   действуют   оптимально,   всегда   согласуются   с
требованиями момента. Они просто ловят счастливый случай и применяют всю
свою сообразительность, чтобы его не упустить. Многие  бежали  в  грудах
белья из прачечной, что машина вывозит за ворота  тюрьмы.  Когда  я  еще
только попал в Шоушенк, таких  случаев  было  много,  и  поэтому  теперь
администрация стала более бдительно следить за этой лазейкой.
   Знаменитая программа  Нортона  "Путь  к  искуплению"  породила  новые
варианты побега. Нет ничего проще, чем  аккуратно  прихватить  грабли  и
пойти прогуляться в кустах, пока охранник отходит  за  стаканчиком  воды
или двое охранников увлечены перебранкой так, что мало что  вокруг  себя
замечают.
   В  тысяча  девятьсот  шестьдесят  девятом  заключенных  отправили  на
картошку. Было уже третье ноября, и вся работа была выполнена  почти  до
конца. Один из охранников по имени Генрих Пух - теперь он уже  выбыл  из
нашей  счастливой  семейки  -  сидел  на  бампере  комбайна  и  спокойно
завтракал, положив карабин на колени. И тут из осеннего  легкого  тумана
реализовалась десятидолларовая купюра. Она медленно кружилась в морозном
воздухе, и Пух решил, что в его бумажнике  эта  штука  будет  смотреться
куда лучше. Пока он сосредоточил свое внимание  на  том,  чтобы  поймать
бумажку, улетающую от него в слабом осеннем  ветерке,  трое  заключенных
тихо смылись. Двоих из них вернули. Третий не найден по сей день.
   Но самый знаменитый случай, наверное, это побег, который совершил Сид
Недью.  Дело  было  в  1958  году.  Сид  линовал  бейсбольное  поле  для
предстоящего в  субботу  матча,  когда  послышался  свисток,  извещающих
охрану о том, что уже три  часа  и  пришла  новая  смена.  Когда  ворота
открылись,  отдежуривший  патруль  направился  к  выходу,  а  охранники,
заступающие на смену, пошли на тюремный двор. Как всегда,  смена  охраны
сопровождалась  громкими   приветствиями,   похлопываниями   по   спине,
бородатыми  шутками...  Сид  просто  развернул   линовочную   машину   в
направлении ворот и поехал, оставляя за собой белую полосу на протяжении
всего  пути  до  ямы,  находящейся  уже  далеко  за  пределами  тюремной
территории, где перевернутая машина была обнаружена  в  груде  известки.
Понятия не имею, как ему это удалось. Он просто ехал на этой  штуковине,
оставляя за собой клубы известковой пыли. Был  ясный  денек,  охранники,
покидающие тюрьму, были рады наконец уйти, а их  сменщики  были  слишком
огорчены тем, что заступают на  работу,  и  никто  из  них  не  дернулся
вовремя, чтобы  остановить  линовочную  машину,  к  тому  же  совершенно
невидную в клубах пыли. И пока все эти парни отряхивались и чихали, Сида
и след простыл.
   Насколько мне известно, он и теперь  на  свободе.  Мы  с  Энди  часто
смеялись на тему этого грандиозного побега, и когда  услышали  об  угоне
аэроплана, из которого один парень  ухитрился  выпрыгнуть  с  парашютом,
Энди готов был биться об заклад, что настоящее имя этого  малого  -  Сид
Недью.
   - И наверняка он прихватил с  собой  пригоршню  известковой  пыли  на
счастье, - говорил Энди. - Везучий сукин сын!
   Но вы понимаете, что такие случаи, как Сид  Недью  с  тем  приятелем,
который  спокойно  ушел  с  картофельного  поля,  очень  редки.  Столько
счастливых совпадений должны предшествовать  такой  удачной  попытке,  а
такой человек, как Энди, не может ждать десятки лет, пока  предоставится
шанс.
   Возможно, вы  помните,  я  упоминал  парня  по  имени  Хенлей  Бакус,
бригадира в прачечной. Он пришел в Шоушенк в 1922 году и умер в тюремном
лазарете тридцать один год спустя. Побеги и попытки к  побегу  были  его
хобби. Возможно потому, что он никогда не пытался проделать  этого  сам.
Он вывалит перед вами сотню различных схем, все совершенно  сумасшедшие,
и все рано или поздно были кем-то испробованы  в  Шоушенке.  Мне  больше
всего нравилась байка о Бивере  Моррисоне,  который  в  подвале  фабрики
попробовал  из  каких-то   отходов   смастерить   глайдер.   Эта   штука
действительно должна была летать: он  пользовался  чертежами  из  старой
книжки под названием "Занимательные технические опыты для юношества".  В
соответствии с рассказом, Морисон построил глайдер, и его не обнаружили.
Только он, к сожалению,  обнаружил,  что  в  подвале  нет  дверей  таких
размеров, через которые можно вывести проклятую штуковину наружу.
   И таких историй Хенлей знал две дюжины, не меньше. Однажды он говорил
мне, что за время его пребывания  в  Шоушенке  он  слышал  более  чем  о
четырехстах попытках бежать из тюрьмы. Только подумайте об этой цифре  -
четыреста попыток! Это выходит по двенадцать  целых  девять  десятых  на
каждый  год,  который  провел  в  нашей  тюрьме  Хендлей  Бакус.   Можно
основывать клуб "лучший побег месяца". Конечно, большинство из них  были
совершенно непродуманными и идиотскими  и  заканчивались  примерно  так:
охранник хватает за руку какого-нибудь беднягу и вопрошает: "Куда это ты
собрался, кретин, мать твою так?!"
   Хендлей  сказал,  что  классифицирует  как   серьезные   чуть   более
шестидесяти  попыток.  И  он  включает  сюда  знаменитое  дело  тридцать
седьмого  года,  когда  строился  новый   административный   корпус,   и
четырнадцать  заключенных  сбежали,  воспользовавшись   плохо   запертым
оборудованием. Весь южный Майн впал  в  панику  по  поводу  четырнадцати
"жутких уголовников", большинство из которых были до смерти  напуганы  и
имели какие-то соображения,  куда  им  теперь  податься,  не  более  чем
кролик, выскочивший вдруг на  оживленную  трассу  под  свет  фар  бешено
несущихся  машин.  Никто  из  четырнадцати  не  смог  уйти.  Двое   были
застрелены - жителями, а не полицией и не персоналом тюрьмы - и ни  один
не ушел.
   Сколько побегов  происходило  между  1937  годом,  когда  я  попал  в
Шоушенк, и тем октябрьским  днем,  когда  мы  говорили  о  Зихуантанезо?
Складывая свою информацию с информацией Хендлея, я полагаю, что  десять.
Десять вполне успешных. Но я предполагаю, что не меньше половины из этих
десяти теперь сидят в других заведениях  типа  Шоушенка.  Потому  что  к
неволе привыкаешь. Когда у человека отнимают свободу и приучают его жить
в клетке, он теряет способность мыслить как прежде." Он  как  тот  самый
кролик, испуганно вжимающийся в асфальт,  по  которому  несутся  машины.
Чаще всего эти ребята заваливаются на каком-нибудь небрежно  сработанном
деле, у которого не было ни шанса на успех... И все почему?
   Потому, что они  просто  хотят  за  решетку,  туда,  где  надежнее  и
спокойнее.
   Энди таким не был, а вот я был.  Идея  увидеть  Тихий  океан  звучала
прекрасно, но действительно оказаться там... Эта мысль  меня  до  смерти
пугала.
   В любом случае, в день того разговора о Мехико и  Питере  Стивенсе  я
поверил, что у Энди есть  план  побега.  Я  молил  Бога,  чтобы  он  был
осторожен, если это так. И все равно я не стал бы биться об заклад,  что
у него большие шансы на успех. Нортон  пристально  следил  за  Энди,  не
спуская с  него  глаз.  Энди  для  него  не  был  обыкновенным  двуногим
существом с номером на спине, как другие заключенные. У Энди были мозги,
которые Нортон хотел использовать, и дух, который он хотел сломить.
   Если за тюремными  стенами  в  свободном  мире  где-то  есть  честные
политики, то наверняка есть и честные  охранники  в  тюрьме.  И  они  не
покупаются.  Но  ведь  встречаются  среди  охраны  и  ребята  с  другими
взглядами на жизнь, и если у вас достаточно  здравого  смысла  и  денег,
кто-нибудь вовремя закроет глаза - и успех вашего побега  обеспечен.  Не
стану говорить, что никто никогда не пользовался таким способом.  Но  он
был  явно  не  для  Энди:  бдительность  Нортона  была   известна   всем
охранникам, и собственная шкура и работа были им все же дороги.
   Никто  не  собирался  посылать  Энди  в  группе,  задействованной   в
программе "Путь к искуплению", куда-либо за ограду Шоушенка. По  крайней
мере,  пока  списки  групп  подписывал  Нортон.  И  Энди  не  был  таким
человеком, который мог бы воспользоваться способом Сида Недью.
   Был бы я на его месте, мысль о ключе  бесконечно  угнетала  бы  меня.
Каждую ночь я едва ли мог бы сомкнуть глаза и видел  бы  кошмарные  сны.
Бакстон менее чем в тридцати милях от Шоушенка. Так близко  и  в  то  же
время так далеко!
   Я оставался при своем мнении, что лучше всего пригласить  адвоката  и
требовать  пересмотра  дела.  Хоть  как-то  вырваться  из  под  контроля
Нортона.  Возможно,  Томми  Вильямсу  действительно  заткнули  рот  этой
чертовой отпускной программой. Но я  не  уверен.  Скорее  всего,  крутой
мужик  из  адвокатуры  Миссисипи,  поработав   немного,   сумеет   Томми
расколоть. И вряд ли ему придется слишком долго трудиться:  мальчик  был
искренне привязан к Энди. Неоднократно я приводил все  доводы,  снова  и
снова повторял, что это лучший шанс на успех, а  Энди  только  улыбался,
говоря, что он над этим подумает.
   Как выяснилось, он много над чем думал в те дни... В 1975  году  Энди
Дюфресн сбежал из Шоушенка. Его не вернули, и я уверен, этого никогда не
произойдет. Да  и  вряд  ли  сейчас  где-нибудь  существует  такой  Энди
Дюфресн. Но я более чем уверен, что  в  Зихуантанезо  живет  человек  по
имени  Питер  Стивене.  Владелец  небольшого  отеля   на   тихоокеанском
побережье.
   Двенадцатого марта 1975 года двери камер в пятом  блоке  открылись  в
шесть часов тридцать минут утра, как каждое утро, кроме воскресенья. Как
обычно, заключенные вышли в коридор, двери камер гулко  захлопнулись  за
их спинами, а затем, выстроившись по двое, заключенные  пошли  к  дверям
блока. Там два охранника должны сосчитать своих подопечных,  прежде  чем
отправить их в столовую  на  скромный  завтрак,  состоящий  из  овсянки,
яичницы-болтуньи и жирного бекона.
   Все шло как обычно, пока охранники не окончили счет.  Двадцать  шесть
человек вместо двадцати семи. Заключенные пятого блока  были  отправлены
на завтрак, а о случившемся сообщили капитану охраны.
   Капитан, в общем-то неглупый и славный малый по имени Ричард  Ганьяр,
и его ублюдский ассистент Дейв Беркс зашли в пятый блок,  открыли  двери
камер и медленно пошли по коридору, держа наготове дубинки и  пистолеты.
В таких случаях,  когда  кого-то  недосчитались,  обычно  обнаруживается
какой-нибудь бедняга, заболевший так тяжко, что он не может подняться на
ноги.  Реже  оказывается,  что  кто-нибудь  умер  или   покончил   жизнь
самоубийством.
   Но на этот раз случилось нечто совершенно неожиданное:  ни  больного,
ни мертвого человека охранники не нашли. Вообще никого.  В  пятом  блоке
четырнадцать камер, семь по одну сторону коридора и семь  по  другую,  и
все совершенно пустые.
   Первое предположение Ганьяра, и вполне разумное: произошла ошибка при
счете. Поэтому вместо  того,  чтобы  пойти  на  работу  после  завтрака,
заключенные пятого блока были приведены  обратно  в  камеры,  совершенно
довольные происходящим. Любое  нарушение  надоевшего  распорядка  всегда
желанно. Двери камер открылись, заключенные вошли,  двери  захлопнулись.
Какой то клоун крикнул:
   - Эй, ребята, сегодня вместо работы по распорядку онанизм?
   Беркс:
   - Заткнись немедленно, или я тебе сейчас вставлю ума.
   Клоун:
   - Жене твоей я вставлял, Беркс.
   Ганьяр:
   - Заткнитесь все немедленно, очень вам рекомендую.
   Они с Берксом пошли вдоль коридора, считая всех  по  головам.  Далеко
идти не пришлось.
   - Это чья камера? - Спросил Ганьяр ночного охранника.
   - Энди Дюфресн, - пробормотал охранник, и  эти  два  слова  произвели
эффект разорвавшейся бомбы. Надоевший порядок окончательно рухнул.
   Во  всех  фильмах  я  видел,  что  как  только  обнаруживают   побег,
начинаются завывания сирен и прочие шумовые эффекты. В Шоушенке  никогда
такого не  происходило.  Первое,  что  сделал  Ганьяр,  это  связался  с
комендантом. Во-вторых, приказал обыскать тюрьму. В-третьих, предупредил
полицию о возможности побега заключенного.
   Все это было простое следование инструкции. Не было  никогда  никакой
необходимости обыскивать камеру беглеца, да  никто  этого  и  не  делал.
Зачем попусту тратить время? Вы увидите все  ту  же  надоевшую  картину:
маленькая комнатушка с  решетками  на  двери  и  окне.  койкой,  ну  еще
блестящие камушки на подоконнике.
   И, конечно, плакат. На этот раз Линда Рондстадт.  Открытка  привешена
прямо над койкой, на том же самом  месте,  где  одна  красавица  сменяла
другую на протяжении 26 лет. И если бы кто-нибудь заглянул за  картинку,
его хватил бы удар.
   Но это произошло только ночью, спустя двенадцать  часов  после  того,
как обнаружилось отсутствие Энди, и не менее двадцати часов после  того,
как он совершил побег. Нортон просто взбесился.
   Информацию о происходящем в его кабинете я получал  все  из  того  же
надежного  источника:   от   старины   Честера,   натирающего   полы   в
административном корпусе. Только в тот день ему не  пришлось  полировать
ухом замочную скважину: крики коменданта были слышны по всей тюрьме.
   - Вы с ума сошли, Ганьяр! Что вы подразумеваете. когда говорите,  что
он "не обнаружен на территории тюрьмы"? Что это значит? Это значит,  что
Вы не нашли его! Лучше найдите! Ей-Богу, это  будет  лучше  для  Вас!  Я
этого хочу, слышите?! Ганьяр что-то ответил.
   - Что значит "не в Вашу смену"? Никто не знает, когда это  случилось.
И как. И случилось ли вообще. Так вот, в 15.00 он должен быть у  меня  в
офисе, или полетят головы. Уж это я обещаю! И  я  всегда  выполняю  свои
обещания!
   Какая-то реплика Ганьяра, провоцирующая Нортона на настоящий взрыв.
   - Что?! Да Вы посмотрите  сюда!  Сюда,  я  говорю!  Узнаете?!  Рапорт
ночной смены пятого блока. Все заключенные на месте! Дюфресн был  закрыт
в камере в девять вечера, и то, что сейчас его  там  нет  -  невозможно!
невозможно, понимаете? Немедленно его найдите!
   Но в 15.00 Энди в офисе Нортона не было. Комендант самолично ворвался
в пятый блок, где все мы были заперты на  целый  день,  несколько  часов
спустя. Задавали  ли  нам  вопросы?  Мягко  сказано.  Мы  только  тем  и
занимались в этот день, что отвечали на бесконечные вопросы нервничающих
озлобленных  охранников,  которые   чувствовали,   что   им   скоро   не
поздоровится. Все мы говорили одно и то же: ничего не видели, ничего  не
слышали. И насколько я знаю, все мы говорили правду. Я в том числе.  Все
мы сказали слово в слово одно: Энди был на месте, когда запирали  камеры
и гасили огни. Один парень с невинным видом заявил, что видел, как  Энди
пролезает в замочную скважину, и  эта  фраза  стоила  ему  четырех  дней
карцера. Нервы у всех были на пределе.
   Итак, к нам спустился сам Нортон.  Его  голубые  глазки  побелели  от
ярости и, казалось, могли бы  высекать  искры  из  прутьев  решетки.  Он
смотрел на нас так, как будто думал, что мы все заодно. Могу спорить, он
был в этом уверен.
   Он вошел в камеру  Энди  и  огляделся.  Камера  была  все  в  том  же
состоянии, в каком ее оставил Энди: кровать расстелена,  но  не  похоже,
чтобы на ней сегодня спали. Камни на подоконнике...  но  не  все.  Один,
который Энди больше всего любил, он забрал с собой.
   - Камни, - прорычал Нортон, сгреб их в  охапку  и  выбросил  в  окно.
Ганьяр вздрогнул, но ничего не сказал.  Взгляд  Нортона  остановился  на
открытке. Линда оглядывалась через плечо, держа руки в  задних  карманах
облегающих бежевых слаксов. Майка-топ подчеркивала великолепный  бюст  и
нежную гладкую кожу с темным калифорнийским загаром. Для Нортона  с  его
баптистскими воззрениями такая девица была исчадием ада. Глядя на него в
эту минуту, я вспомнил, как  Энди  когда-то  сказал,  что  может  пройти
сквозь картинку и стать рядом с девушкой.
   В точности так он и  поступил,  как  Нортон  обнаружил  парой  секунд
позже.
   - Какая пакость! -  Прошипел  комендант,  сорвав  картинку  со  стены
резким жестом.
   И обнажил довольно большую зияющую дыру в бетоне, которая была скрыта
за плакатом. Ганьяр отказался залезать в эту дыру. Нортон приказывал ему
- Боже, это надо было слышать, как Нортон во весь голос орал на капитана
- а Ганьяр просто отказывался, да и все тут.
   - Уволю! - Вопил Нортон. Более  всего  он  напоминал  в  этот  момент
истеричную  бабу.  Все  спокойствие  было  окончательно   утеряно.   Шея
покраснела, на лбу вздулись и пульсировали две вены. -  Вы  ответите  за
это, Вы... Вы, француз! Лишитесь работы, и я уж послежу за тем, чтобы ни
одна тюрьма в окрестности не приняла такого кретина!
   Ганьяр молча протянул коменданту  служебный  пистолет.  С  него  было
достаточно. Уже два часа, как закончилась его смена, шел третий  час,  и
все это ему порядком надоело. События развивались таким  образом,  будто
исчезновение Энди из нашей маленькой семьи  толкнуло  Нортона  на  грань
ненормальности... Он был просто сумасшедшим в ту  ночь.  Двадцать  шесть
заключенных прислушивались к грызне Нортона и  Ганьяра,  пока  последний
свет падал с тусклого неба,  какое  бывает  поздней  зимой.  И  все  мы,
долгосрочники, которые видели не раз смену администрации и перепробовали
на своей шкуре все новые веяния, все мы сейчас  знали,  что  с  Самуэлем
Нортоном случилось то, что инженеры называют критическим напряжением.
   И мне казалось, что я слышу далекий смех Энди Дюфресна.
   Нортон  наконец  получил  добровольца  из   ночной   смены,   который
согласился лезть в дыру,  открывшуюся  за  плакатом.  Это  был  охранник
Тремонт, бедняга,  который  явно  не  стоял  в  очереди,  когда  Господь
раздавал мозги. Возможно, ему пригрезилось,  что  он  получит  бронзовую
звезду или нечто в этом роде.  Как  выяснилось,  это  оказалось  большой
удачей, что в лаз проник человек примерно того же  роста  и  комплекции,
что и Энди. Если бы туда полез  охранник  с  толстой  задницей,  каковых
большинство, могу биться об заклад, что он бы торчал там и поныне.
   Тремонт полез внутрь, держась за  конец  нейлонового  шнура,  который
кто-то нашел в багажнике своего автомобиля. Шнур для надежности обмотали
вокруг талии охранника, в  руку  сунули  мощный  фонарь.  Затем  Ганьяр,
который передумал уходить в отставку и который был единственным мыслящим
человеком из присутствующих, откопал  кипу  распечаток,  являющих  собой
план тюрьмы. Я прекрасно себе представляю, что он там  увидел.  Тюремная
стена в разрезе смотрелась как сэндвич: вся она была толщиной  в  десять
футов, внешняя и внутренняя секции были по  четыре  фута  каждая,  между
ними оставалось свободное пространство в два фута. В  чем  и  заключался
весь фокус.
   Приглушенный голос Тремонта донесся из дыры:
   - Здесь что-то скверно пахнет, комендант.
   - Не обращайте внимания! Продвигайтесь вперед.
   Ноги Тремонта исчезли в дыре.
   - Комендант, здесь жутко воняет.
   - Вперед, я сказал! - Заорал Нортон.
   Едва слышный печальный голос Тремонта:
   - Пахнет дерьмом. О Боже, это оно, дерьмо, это же дерьмо!  О  Господи
Иисусе. Сейчас меня стошнит. Дерьмо. Ведь это дерьмо. Боже...
   После чего последовал характерный звук, свидетельствующий о том,  что
желудок бедняги выворачивается наизнанку.
   Я ничего не мог с собой поделать. Весь  последний  день  -  нет,  все
последние тридцать лет с их событиями - все стало вдруг на  свои  места,
ясно, как Божий день, и я расхохотался. У меня никогда  не  было  такого
смеха с тех пор, как я переступил порог этого чертова места. И Боже, как
мне было хорошо!
   - Уберите этого человека!  -  Орал  Нортон,  а  я  смеялся  так,  что
совершенно не мог понять,  имеет  ли  он  ввиду  меня  или  Тремонта.  Я
свалился с ног и корчился на полу камеры, не в силах остановиться. Я  не
смог бы прекратить смеяться, даже если бы  Нортон  приказал  пристрелить
меня на месте. - Уберите его!
   Да, друзья, это было про меня. Убрали меня непосредственно в  карцер,
где я и провел последующие пятнадцать дней. Срок довольно долгий. Но как
только я вспоминал о стенаниях бедняги Тремонта - "Дерьмо, Боже мой, это
дерьмо"  -  и  представлял  Энди  Дюфресна,  направляющегося  к  югу   в
собственной машине, в костюме и при галстуке, я  начинал  хохотать.  Все
пятнадцать дней я просто стоял на голове. Возможно потому, что  какая-то
часть моего существа была сейчас  с  Энди  Дюфресном.  С  Энди,  который
прошел через дерьмо и вышел чистым, с Энди, едущим к океану.
   Я услышал о том, что происходило в  остаток  той  ночи  из  полдюжины
различных источников. Делона  этом  не  закончилось.  Очевидно,  Тремонт
решил, что ему нечего терять после того, как он потерял недопереваренный
ужин, потому что он решил  продолжить.  Не  было  опасности  провалиться
между внутренними и внешними секциями стены. Пространство было настолько
узким, что Тремонту приходилось силой пропихивать себя  вниз.  Позже  он
говорил, что едва мог переводит дыхание и что это напоминало  погребение
заживо.
   Внизу  он  обнаружил  канализационную  трубу,   которая   обслуживала
четырнадцать туалетов пятого блока, керамическую трубу, установленную 33
года назад. В ней  была  пробита  дыра,  внутри  которой  Тремонт  нашел
молоток Энди.
   Энди вышел на свободу, но это было нелегко. Труба была даже уже,  чем
промежуток между стенами. Тремонт внутрь не полез, и на сколько я  знаю,
на это не отважился никто. Пока Тремонт обследовал дыру в трубе, из  нее
выскочила крыса, и охранник позже клялся, зверюга был размерами со щенка
спаниеля. Тремонт в два счета  взобрался  по  шнуру  обратно  в  камеру,
ловко, как обезьяна.
   Энди вышел через трубу. Возможно, он знал, что  она  оканчивается  на
западной стороне тюрьмы в пяти сотнях ярдах от ее стен. Я  думаю,  знал.
Существовали эти карты, и Энди наверняка мог найти способ  взглянуть  на
них. Он был методичен. Он узнал, что сточная труба, обслуживающая  пятый
блок - единственная в Шоушенке не реконструированная по новому  образцу,
и  он  знал,  что  в  августе  1975   года   будет   установлена   новая
канализационная система. Поэтому бежать надо было сейчас или никогда.
   Пять сотен ярдов. Длина пяти футбольных полей. Он полз, сжимая в руке
свой любимый камешек, а возможно, еще пару книг и  спички.  Полз  сквозь
зловоние, которое я боюсь себе даже представить. Крысы выскакивали перед
его носом и следовали за ним, а в темноте они всегда наглеют.  Возможно,
где-то"  ему  приходилось  протискиваться   сквозь   сужающуюся   трубу,
опасаясь, что он останется здесь навсегда. Если бы я был на  его  месте,
клаустрофобия довела бы меня до сумасшествия. Но он все прошел до конца.
Через две мили от тюрьмы была найдена его униформа, и  было  это  только
днем позже. Газетчики, как  вы  можете  предположить,  ту  же  принялись
раздувать историю. Но ни один  человек  в  радиусе  пятнадцати  миль  от
тюрьмы не пожаловался на угон автомобиля, кражу одежды. Никто не сообщил
о том, что видел голого человека, бегущего в лунном свете.  Даже  собаки
не лаяли во дворах. Энди вышел из канализационной трубы  и  таинственным
образом исчез, словно растворился в воздухе.  Но  я  могу  спорить,  что
растворился он в направлении Бакстона.
   Три месяца прошло с того  памятного  дня,  и  комендант  Нортон  взял
отставку.  Но  без  радости  могу  добавить,  что  он   был   совершенно
раздавленным человеком к этому времени. В последний раз  он  выходил  из
тюремных ворот ссутулившись, ковыляющей  походкой,  как  старый  больной
заключенный ковыляет в  лазарет  за  своими  каплями.  Комендантом  стал
Ганьяр, и для Нортона это было худшее, чего только можно  было  ожидать.
Насколько я знаю, Сэм Нортон и теперь живет в Элисте, исправно  посещает
воскресные церковные службы. Его не покидают  тягостные  мысли  об  Энди
Дюфресне, какого-то черта взявшем над ним верх.  Все  просто,  Сэм:  это
должно было произойти. Имея дело с таким человеком, как Энди,  следовало
знать, что это должно произойти.
   Вот все, что я знаю. Теперь попробую изложить свои предположения.  Не
знаю, насколько они могут оказаться близки к истине в деталях.  Но  могу
спорить, что общую линию я уловил верно. И когда я теперь думаю об этом,
я вспоминаю Нормандена, придурочного индейца.
   - Славный малый, - говорил Норманден после восьми месяцев  проживания
с Энди. - Но я был рад оттуда съехать. Такие  сквозняки  в  камере.  Все
время холодно.  Он  не  позволяет  никому  трогать  свои  вещи.  Хороший
человек. Но такие сквозняки... Бедняга Норманден знал  больше,  чем  все
мы. Прошло восемь долгих месяцев, прежде чем Энди  смог  снова  остаться
один в своей камере. Если бы не эти восемь  месяцев,  которые  Норманден
провел с ним, Энди был бы на  свободе  еще  до  того,  как  Никсон  стал
президентом.
   Я полагаю, все началось в 1949 - не с молотка даже, а с Риты Хейворт.
Я уже описывал, каким нервным показался мне Энди, когда разговаривал  со
мной в кинотеатре. Тогда я подумал, что это просто смущение, что Энди из
тех людей, которые не хотят, чтобы окружающие знали,  что  они  тоже  из
плоти и крови и тоже  могут  хотеть  женщину.  Но  теперь  я  знаю,  что
ошибался, возбуждение Энди имело совсем другую причину.
   Что привело к  появлению  того  лаза,  который  Нортон  обнаружил  за
фотографией девочки, которая даже не родилась в те  далекие  дни,  когда
Энди принес в камеру Риту Хейворт? Долгий труд и тщательный расчет Энди,
этого у него не отнимешь. Но было еще  кое-что:  удача  и  те  свойства,
которыми обладает бетон. Что такое удача,  объяснять  не  нужно.  Насчет
бетона я писал даже в Майнский университет  и  получил  адрес  человека,
который мог ответить  на  интересующие  меня  вопросы.  Он  был  автором
проекта строительства Шоушенской тюрьмы.
   Корпус, содержащий третий, четвертый, пятые  блоки,  был  построен  с
1934 по 1937 год. Теперь не принято считать цемент и бетон  "техническим
достижением", как автомобили и ракеты, но это не верно. До 1870 года  не
было  современного  цемента,  и  до  начала  нашего  столетия  не   было
современного  бетона.  Смешивать  компоненты  для  бетона  -  такая   же
непростая задача, как выпекать хлеб. Вы можете взять слишком  много  или
слишком мало воды, передозировать песок или  выбрать  его  неподходящего
качества. И в 1934 году в этой  области  не  было  накоплено  достаточно
опыта, чтобы бетон всегда выходил качественно.
   Стены пятого блока достаточно твердые, но не достаточно сухие. Точнее
говоря, чертовски отсыревшие. Время от времени в них появляются трещины,
некоторые очень глубокие, к этому  мы  давно  уже  привыкли,  и  трещины
регулярно замазываются. И вот в блоке появился  Энди  Дюфресн.  Человек,
который окончил Майнский университет по  экономическому  профилю  и  был
бизнесменом, но заодно окончил два или три геологических курса. Геология
была его главным хобби. Это  вполне  соответствовало  его  скрупулезной,
педантичной натуре. Тысячелетние ледники. Миллионы лет  горообразования.
Движущиеся глубоко под земной  корой  тектонические  плиты,  которые  на
протяжении  тысячелетий  перемещались,  наталкивались  друг  на   друга,
образуя кору. Давление. Энди как-то сказал мне, что геология заключается
в изучении давлений. И, конечно, время.
   У него было много времени на изучение этих стен. Когда  захлопывалась
дверь камеры и гасли огни, просто не на что было смотреть.
   Новички всегда трудно адаптируются к тюремной жизни. У них начинается
нечто  вроде   горячки.   Особо   нервных   приходиться   даже   пичкать
успокоительными в лазарете, чтобы они пришли в норму.  Довольно  обычным
занятием  для  нас,  стариков,  является  слушать  крики   какого-нибудь
бедняги, только вчера попавшего в нашу милую семейку. Он бьется о прутья
решетки и кричит, чтобы его  выпустили,  и  по  блоку  проносится  слух:
"Новенький попался".
   Энди не выкидывал никаких штучек, когда попал в Шоушенк  в  1948,  но
это не значит, что он не испытывал тех же переживаний. Он  находился  на
грани сумасшествия, возможно, и он сумел удержаться на этой грани  и  не
потерять рассудок. Хотя это так тяжело, когда  старая  жизнь  рушится  в
одно мгновение, и начинается долгий кошмар, жизнь в аду.
   И что же он  сделал?  Он  стал  искать  какого-нибудь  занятия,  чего
нибудь, что помогало  бы  убить  время  и  дать  пищу  для  деятельности
сознания.  В  тюрьме  можно  найти  множество   разнообразных   способов
развлечься: похоже, что человеческий  мозг  бесконечно  изобретателен  и
имеет неограниченные возможности, когда дело касается развлечений. Я уже
рассказывал  о  скульпторе,  создавшем  "Три  возраста  Иисуса".  Многие
собирают коллекцию монет, и их  всегда  крадут.  Кто-то  коллекционирует
марки, и я знаю одного парня, у которого были почтовые  открытки  из  35
стран мира, И он отвернул бы голову тому,  кто  посмел  бы  тронуть  его
коллекцию.
   Энди  интересовался  камнями.  И  стенами  своей  камеры.  Я   думаю,
первоначально его намерения заходили не слишком далеко. Разве что выбить
свои  инициалы  на   стене.   Или,   может   быть,   несколько   строчек
стихотворения. Вместо того все, что он обнаружил, был удивительно мягкий
бетон. Возможно, с первого же удара молотка от стены  откололся  хороший
кусок. Я представляю себе, как Энди лежит на своей койке, вертит в руках
кусок бетона и задумчиво его разглядывает. На  секунду  стоит  забыть  о
том, что Вы находитесь в проклятой Богом дыре,  что  вся  прошлая  жизнь
дала трещину и разлетелась на мелкие кусочки. Обо всем этом сейчас лучше
не думать и внимательно посмотреть на этот кусок бетона.
   Через несколько месяцев он решил, что будет забавно посмотреть, какое
количество бетона он сможет вытащить, выбить из стены.  Но  нельзя  ведь
начать, долбить стену вполне откровенно. И потом, когда придет недельная
проверка  (или  одна  из  тех  неожиданных   проверок,   которые   вечно
обнаруживают  у  заключенных  травку  и  порнографию)   просто   сказать
охраннику: "Это? Просто я ковырял маленькую дырочку в стене. Пустяки, не
обращайте внимания".
   Нет, так он поступить не мог. Поэтому он пришел  ко  мне  и  спросил,
нельзя ли достать плакат с Ритой Хейворт. Большой экземпляр.
   И, конечно, тот самый молоток. Помню, когда я  доставал  его  в  1948
году, я подумал, что уйдет шесть сотен лет на то,  чтобы  пробить  такой
штуковиной стену. Вполне резонно.  Но  Энди  пришлось  проходить  только
половину стены, да еще из довольно мягкого бетона, и на это  ушло  всего
лишь 27 лет и два истершихся молотка.
   Большую часть одного из этих лет пришлось потратить на Нормандена.  К
тому же Энди приходилось работать ночью, когда все,  включая  охранников
ночной смены, спят. Но я подозреваю, что  более  всего  работу  замедляя
необходимость куда-то девать вынутые из стены куски.
   Приглушить звук молотка можно было с помощью полировальных подушечек,
но что делать с раскрошившимся бетоном и попадающемся гравием?
   Помню одно воскресенье вскоре после того, как я принес Энди  молоток.
Помню, как я смотрел на Энди, идущего по двору. Вот он  останавливается,
подбирает камушек... и тот исчезает  в  рукаве  тюремной  куртки.  Такой
карман в рукаве - старый тюремный трюк. В рукаве или  в  штанинах  брюк.
Помню и другое свое наблюдение. Энди Дюфресн  прогуливался  по  двору  в
жаркий летний день, когда вокруг  нег  Энди  легкий  ветерок,  казалось,
поднимал и кружил песчинки и пыль.
   Стало быть, у него была  пара  потайных  карманов.  В  них  набивался
раскрошенный цемент,  и  как  только  Энди  оказывался  в  сравнительной
безопасности, и  никто  не  наблюдал  за  ним  довольно  пристально,  он
выпускал цементную пыль. Старый трюк, который применяли пленники  времен
второй мировой войны, устраивающие подкопы.
   Проходили годы, и Энди понемногу выносил свою разрушавшуюся стену  на
тюремный двор. Он участвовал в махинациях каждой новой администрации,  и
все думали, что он это делает потому, что  хочет  расширять  библиотеку.
Несомненно, в этом была доля истины,  и  довольно  большая.  Но  главное
заключалось в том, что Энди хотел оставаться один в четырнадцатой камере
пятого блока.
   Не знаю, были ли у него реальные планы побега. Или, по крайней  мере,
надежда на побег. Возможно, он считал, что стена  более  чем  твердая  и
длинной 10 футов. И если даже он пройдет этот путь, то выйдет  наружу  в
тридцати футах над прогулочным двором. Но как я уже  сказал,  не  думаю,
чтобы он как-то беспокоился и особо задумывался на этот счет. Его  мысли
могли течь по следующему руслу: я прохожу всего фут стены за  семь  лет,
значит, наружу смог бы выйти только лет через семьдесят, в сто один год,
но и черт с ним со всем, будь что будет.
   Посмотрим, как развиваются события дальше. Энди знает, что  если  его
увлечение обнаружат, он получит изрядный срок карцера и черную отметку в
карточке. А так как регулярные  проверки  происходят  каждую  неделю,  а
неожиданная может придти в любой момент, и  чаще  всего  это  происходит
ночью, то все это не может продолжаться слишком долго. Рано  или  поздно
какой-нибудь охранник может заглянуть за картинку, чтобы  проверить,  не
прячет ли там Энди остро наточенную ручку алюминиевой ложки или сигарету
с травой. И Энди сделал из этого игру: поймают или не поймают? Тюрьма  -
чертовски скучное место, и возможность нарваться на ночную комиссию в то
время, как Рита Хейворт снята со стены, как всякий риск,  вносила  некий
интерес и разнообразие в жизнь заключенного на протяжении первых лет.
   Думаю, что с помощью одного везения ему не  удалось  бы  продержаться
двадцать семь лет. Но первые два года - до  мая  1950,  когда  произошел
эпизод с Байроном Хедлеем - надеяться приходилось только на везение.
   Кроме того, конечно, у него были деньги.  Можно  было  каждую  неделю
распространять между дежурными охранниками небольшую сумму, чтобы они не
слишком тщательно обыскивали его камеру во время проверок. Охранники  не
особо усердствуют в таких случаях: деньги у них в кармане, и пусть  себе
заключенный спокойно курит свои сигареты  или  развешивает  картинки.  К
тому же, Энди всегда был паинькой. Тихий, хладнокровный, корректный,  он
вовсе не напоминал тех дебоширов, к которым проверка приходит чаще,  чем
к остальным, переворачивает подушки и проверяя канализационную трубу.
   Тогда, в  1950,  Энди  стал  чем-то  большим,  чем  просто  примерным
заключенным.  Он  стал  заметной  фигурой,  человеком,   который   умеет
обращаться  с  бухгалтерией.  Он  оформлял  счета,   давал   советы   по
планированию вложений, заполнял бланки договоров по займу  и  аренде.  Я
помню, как однажды  Энди  сидел  в  библиотеке,  терпеливо  прорабатывая
параграф за параграфом соглашение о  прокате  автомобиля  с  начальником
охраны. Он рассказывал во всех подробностях, что в договоре хорошо и что
плохо,  объясняя  непонятные  термины  и  предостерегая  от  операций  с
финансовыми компаниями, которые отличались от сидящих в Шенке грабителей
только тем, что были официально зарегистрированы и  признаны.  Когда  он
окончил, начальник начал было протягивать  ему  руку  для  пожатия...  и
быстро отдернул ее обратно. На секунду он забыл, что находится в  тюрьме
и имеет дело с заключенным.
   Энди был в  курсе  всех  изменений  в  законах  о  налогообложении  и
ситуаций на рынке акций, поэтому его активность как знающего специалиста
не прекратилась после того, как его заперли в каменный  мешок,  как  это
могло бы произойти. Он был полезен для администрации.  Поэтому  война  с
сестрами прекратилась, библиотека росла, и  камера  по-прежнему  была  в
распоряжении Энди. Он был  очень  полезным  ниггером.  Им  было  выгодно
видеть его счастливым.
   Однажды  в  октябре  1967  года  простое  развлечение,  долгое  хобби
превратилось в нечто иное. Ночью, когда Энди, просунувшись в дыру уже по
талию, продолжал крошить стену, молоток внезапно ушел в бетон  по  самую
рукоятку.
   Энди вытащил, возможно, несколько обломков, но он услышал, как другие
провалились в полость, гулко ударившись о трубу  внизу.  Знал  ли  он  к
этому времени, что наткнется на пространство между стенами  или  же  был
удивлен? Понятие не имею. Не знаю, была ли у него возможность  до  этого
дня ознакомиться с планом тюрьмы. Если нет, будьте уверены: на следующий
же день он это сделал.
   Тогда Энди понял, что он играет уже не в детские игрушки. Что  ставки
слишком высоки: его свобода, его жизнь. Даже  тогда  он  не  был  вполне
уверен в успехе, но идея побега уже пришла  ему  в  голову,  потому  что
именно в это время мы впервые  говорили  о  Зихуантанезо.  Вместо  того,
чтобы оставаться простым вечерним развлечением, этот  лаз  сделался  его
хозяином, если Энди к этому времени знал уже о канализационной трубе и о
том, что она выведена за стены тюрьмы.
   На протяжении многих лет он беспокоился о своем  ключе,  лежащем  под
камнем в Бакстоне.  Волновался,  что  какой-нибудь  крутой  охранник  из
новеньких устроит у него тщательный обыск и заглянет за плакат, или  что
придет новый сокамерник. Все  эти  вещи  действовали  ему  на  нервы  на
протяжении восьми лет. Все, что я могу сказать по  этому  поводу:  он  -
самый хладнокровный человек из мне известных. Я бы просто  свихнулся  от
такой неопределенности. Но Энди продолжал свою игру.
   Он вынужден был  мириться  с  тем,  что  в  любой  момент  его  тайна
раскроется, но боги были добры к нему на протяжении всего этого  долгого
времени.
   Самое забавное, что  можно  только  себе  представить,  если  бы  его
амнистировали. Ведь три дня после  того,  как  решение  об  освобождении
принято,  заключенный  проводит  в  менее  охраняемом  корпусе,  проходя
физические, психические, профессиональные тесты. Пока он там, его камеру
полностью освобождают от вещей хозяина  и  готовят  для  нового  жильца.
Поэтому вместо освобождения Энди  получил  бы  довольно  долгий  срок  в
карцере, а потом поднялся бы по все тем же ступеням,  но  уже  в  другую
камеру.
   Если он вышел на полость в 1967, почему же ничего не предпринимал  до
1975?
   Точно не знаю, могу лишь кое-что предполагать. Во-первых,  он  должен
был стать еще более осторожным. Он был слишком умен, чтобы сломя  голову
броситься осуществлять свои замыслы и попытаться выйти наружу  в  восемь
месяцев или даже в  восемнадцать.  Он  должен  был  расширять  свой  лаз
понемногу. Отверстие размером с чашку, когда он заказал свою  новогоднюю
выпивку в тот год. Размером с тарелку к тому времени, когда  он  отмечал
день рождения в 1968. И уже довольно большой ход в 1969,  когда  начался
бейсбольный сезон.
   К тому времени он стал  продвигаться  гораздо  быстрее,  чем  раньше.
Вместо того, чтобы измельчать куски бетона и выносить  пыль  во  двор  в
потайных карманах, можно было просто выбрасывать их в полость. Возможно,
он так и делал, а может, и нет, ведь шум мог  бы  возбудить  подозрения.
Или, если он уже знал о трубе, то мог бояться, что падающий вниз обломок
бетона пробьет ее раньше времени. Канализационная система  блока  выйдет
из  строя,  что  повлечет  за  собой  расследование,  и  его  ход  будет
непременно обнаружен.
   Несмотря на все это, к тому времени, как Никсон был избран во  второй
раз, ход сделался настолько большим, что Энди спокойно мог проникнуть  в
него. Почему же он этого не сделал?
   Здесь  сколько  либо  обоснованные  предположения  заканчиваются,   и
остаются только смутные догадки. Конечно, лаз  мог  быть  засорен  внизу
осколками стены, и его надо было расчистить. Но эта  операция  не  могла
занять много времени. Что же тогда? Мне кажется, Энди испугался.  Я  уже
описывал, как  привыкает  человек  к  несвободе.  Сперва  вы  не  можете
находиться среди этих четырех стен, затем понемногу  к  ним  привыкаете,
начинаете принимать их как нечто естественное... И наконец, тело ваше  и
сознание на столько приспосабливаются к  клетке,  что  вы  начинаете  ее
любить. Здесь вам указывают, когда надо есть, когда писать письма, когда
курить. Когда вы работаете, то пять минут каждый час вам  выделяется  на
то, чтобы справить свою нужду. Мой перерыв приходился на двадцать  пятую
минуту каждого часа, и это было на протяжении тридцати пяти лет. Поэтому
единственное время, когда  я  мог  захотеть  в  туалет,  приходилось  на
двадцать пятую минуту. А если я по каким-то причинам  туда  не  шел,  на
тридцатой минуте нужда проходила... До двадцать пятой минуты  следующего
часа.
   Возможно, Энди тяготил страх оказаться за  пределами  тюремных  стен,
этот обычный для всякого заключенного синдром.
   Сколько ночей провел он, лежа на койке под своим плакатом, раздумывая
о  канализационной  трубе  и  своих  шансах  благополучно   сквозь   нее
пробраться? Распечатки указали ему местоположение  и  радиус  трубы,  но
никак нельзя было узнать, что находится внутри - не задохнется ли он, не
будут ли крысы настолько велики, чтобы нападать на него, а не убегать, а
главное, что он найдет на дальнем конце трубы, когда до него  доберется?
Ведь могла бы выйти даже более забавная история, чем с  амнистией:  Энди
пробивает отверстие в  трубе,  ползет  пять  сотен  ярдов,  задыхаясь  в
зловонной темноте, и видит крупную металлическую  сетку  или  фильтр  на
другом конце трубы. Забавная ситуация, не правда ли?
   Все эти вопросы постоянно волновали его. И даже если  все  закончится
благополучно и Энди вылезет из трубы, сможет  ли  он  найти  гражданскую
одежду и исчезнуть незамеченным ни полицией, ни фермерами? Даже если все
это произойдет, и он будет  далеко  от  Шоушенка  прежде,  чем  поднимут
тревогу, доберется до Бакстона, найдет нужный луг, перевернет  камень...
а там ничего? Нет даже  необходимости  в  таком  драматическом  развитии
событий, как  придти  на  нужное  место  и  увидеть  вместо  луга  новый
супермаркет.  Может  все  оказаться  еще  проще:  какой-нибудь  ребенок,
любитель камней, увидит вулканическое  стекло,  вытащит  его,  обнаружив
ключ, и унесет то и другое в качестве сувениров... да все.  что  угодно,
может произойти.
   Итак, мне кажется, что Энди просто на некоторое время затих.  Что  он
мог потерять, спросите вы? Во-первых,  библиотеку,  и  потом,  привычную
подневольную  жизнь.  И  любой  будущий  шанс   воспользоваться   своими
документами и деньгами.
   Но в результате он решился,  и  преуспел.  Но  действительно  ли  ему
удалось убежать, спросите Вы? Что произошло потом? Что случилось,  когда
он перевернул камень... Даже если предположить, что камень был  все  еще
на месте?
   Я не мог описать эту сцену, потому что все еще сижу в четырех  стенах
своей камеры, и вряд ли скоро покину Шенк.
   Но кое что я знаю. Пятнадцатого сентября 1975 годя я получил почтовую
открытку из маленького городка Мак Нери, штат Техас. Город расположен на
американской  стороне  границы.  Та  сторона  открытки,  где  полагается
писать, была абсолютно пуста. Но я все понял.
   Именно там он переходил границу. Мак Нери. Штат Техас.
   Вот и вся моя история. Я никогда не задумывался о том,  сколь  долгой
она получится и сколько страниц займет. Я начал писать сразу после того,
как получил открытку,  и  закончил  сегодня,  14  января  1976  года.  Я
использовал уже три карандаша  и  полную  упаковку  бумаги.  Рукопись  я
тщательно  прячу...  Да  и  вряд  ли  кто-нибудь  сможет  прочитать  эти
каракули.
   Ты пишешь не о себе, - говорю себе я. - Ты  пишешь  об  Энди,  а  сам
являешься лишь второстепенным персонажем  своего  рассказа.  Но  знаете,
каждое слово, каждое чертово слово этого рассказа все-таки обо мне. Энди
- это часть меня,  лучшая  часть,  которая  обрадуется,  когда  тюремные
ворота откроются наконец, и я выйду на свободу.  В  дешевом  костюме,  с
двадцатью долларами в кармане. Эта часть моей личности будет  радоваться
независимо от  того,  насколько  старой,  разбитой  и  напуганной  будет
оставшаяся половина.
   Здесь есть и другие заключенные, которые, подобно мне,  помнят  Энди.
Мы  счастливы,  что  он  ушел,  но  и  печальны.  Некоторые   птицы   не
предназначены для того, чтобы держать их в клетке. Их оперение  блистает
сказочными красками, песни их  дикие  и  сладкозвучные.  Лучше  дать  им
свободу, иначе однажды, когда вы откроете клетку, чтобы покормить птицу,
она просто  выпорхнет.  И  какая-то  часть  вас  будет  знать,  что  все
происходит так, как и должно, и радоваться.  Но  дом  ваш  опустеет  без
этого чудного создания, жизнь станет более скучной и серой.
   Вот и все, что я хотел рассказать вам. И я рад, что мне это  удалось,
даже если мой рассказ где-то оказался непоследовательным и бессвязным, и
если эти  воспоминания  сделали  меня  чуть  печальнее  и  даже  старее.
Благодарю за внимание. И Энди, если ты действительно сейчас на свободе -
а я верю, что это так, - погляди за меня на звезды после заката,  набери
полную пригоршню песка, брось ее в прозрачную чистую воду  и  вдохни  за
меня полной грудью воздух свободы.
   Я никогда не подозревал, что снова возьмусь за свою рукопись, но  вот
передо мной лежат разбросанные  по  столу  страницы,  и  я  хочу  к  ним
добавить еще несколько.
   Я буду писать их на новой бумаге, которую я купил в магазине.  Просто
пошел в магазин на Конгресс Стрит и купил.
   Я думал, что закончил свой рассказ в Шоушенской тюрьме январским днем
1976 года. Сейчас май 1977, и я  сижу  в  маленькой  дешевой  комнатушке
отеля "Брюстер" в Портленде.
   Окно открыто нараспашку, и доносящийся с улицы гул машин кажется  мне
очень громким, волнующим, будоражащим сознание. Я постоянно выглядываю в
окно, чтобы убедиться, что на нем действительно  нет  решетки.  Ночью  я
плохо сплю, потому что кровать в моем  дешевом  номере  кажется  слишком
большой и непривычно роскошной. Я вскакиваю в шесть тридцать каждое утро
совершенно растерянный и испуганный. Мне снятся дурные сны, и  постоянно
возникает чувство, что свобода моя вот-вот исчезнет, и это ужасно.
   Что со мной случилось? Я был выпущен из тюрьмы. После тридцати восьми
лет подъемов и отбоев по звонку  я  оказался  свободным  человеком.  Они
решили, что в возрасте пятидесяти  восьми  лет  после  долгой  тюрьмы  я
слишком стар и разбит, и совершенно безопасен для общества.
   Я едва не сжег рукопись. Выходящих на свободу заключенных  обыскивают
так же тщательно, как новичков, попадающих  в  тюрьму.  А  моя  рукопись
содержит в себе достаточно взрывоопасных вещей, чтобы стоить мне  других
шести или  восьми  лет  заключения.  А  главное,  название  города,  где
находится сейчас Энди  Дюфресн.  Мексиканская  полиция  с  удовольствием
объединит свои усилия с американской, и я не хочу, чтобы  мое  нежелание
расставаться с записями, которым я  отдал  столько  времени  и  энергии,
стоило Энди его свободы.
   И вот я  вспомнил,  каким  способом  Энди  пронес  в  тюрьму  пятьсот
долларов, и вынес свои исписанные листки точно так же. Для перестраховки
я тщательно вымарал название Зихуантанезо и имя  Питера  Стивенса.  Если
записи бы даже обнаружили, я вернулся бы в Шенк еще на некоторое  время,
но Энди бы никто найти не смог.
   Комитет по освобождению дал мне работу  в  большом  продовольственном
магазине на Спрус Малл в Портленде. Я стал посыльным.  Есть  только  два
типа мальчиков на побегушках, насколько известно: мальчишки  и  старики.
Если вы делали закупки на Спрус Малл,  возможно,  я  даже  относил  вашу
корзинку к автомобилю. Но только если это  происходило  между  мартом  и
апрелем 1977 года, поскольку именно в этот период я там и работал.
   Сперва я думал, что никогда  не  приспособлюсь  к  жизни  за  стенами
Шенка. Я описывал тюрьму как уменьшенную модель общества, но никогда  не
представлял себе,  как  интенсивно  развиваются  события  и  как  быстро
движутся люди в большом мире. Они даже говорят быстрее. И громче.
   Теперь мне  приходится  проходить  период  адаптации,  и  он  еще  не
закончился. Например, меня смущают женщины. На протяжении сорока  лет  я
успел забыть, что они тоже являют собой половину рода  человеческого.  И
вот внезапно я оказался  в  магазине,  переполненном  женщинами.  Старые
леди, беременные женщины в майках со стрелочками, указывающими на  живот
и надписью "беби здесь"... Женщины всех  возрастов  и  форм.  Я  большую
часть времени находился в легком смущении и ругал себя за это: "Прекрати
глазеть по сторонам, грязный старикашка!"
   Другой пример - необходимость отлучиться в туалет или  ванную.  Когда
мне приходило такое желание (обычно  это  случалось  на  двадцать  пятой
минуте часа по старой привычке) мне приходилось бороться с непреодолимым
желанием спросить разрешение у  босса.  Одно  дело  знать,  что  я  могу
обойтись без чьего либо разрешения на эти вещи в свободном мире.  Другое
дело - выработавшаяся за долгие годы привычка  доложить  о  своем  уходе
ближайшему охраннику: уклонение от этого правила могло стоить двух  дней
карцера.
   Мой босс меня не любил. Он был молод, лет двадцать шесть или двадцать
семь. Я видел, что вызываю у него  отвращение,  которое  может  вызывать
подползающий к вам на брюхе, чтобы его погладили, старый пес. Боже, я  и
сам себе был отвратителен. Но ничего не мог с собой  поделать.  Я  хотел
сказать ему: "Вот что делает с человеком жизнь,  проведенная  в  тюрьме.
Она превращает каждого вышестоящего в хозяина, а тебя  делает  псом.  Но
там, за решеткой, когда все вокруг тебя находятся в  том  же  положении,
это не имеет большого значения. А здесь становится заметным".  Но  я  не
мог сказать ему этих слов, да и зачем? Все равно он  никогда  не  поймет
меня, как и мой инспектор, огромный тип с густой рыжей бородой и богатым
набором шуток о поляках. Он встречался со  мной  минут  на  пять  каждую
неделю.
   - Остаешься по эту сторону решетки, Ред? - спрашивал он, когда  запас
шуток иссякал. Я отвечал утвердительно, и мы расставались  до  следующей
недели.
   Музыка по радио.  Когда  я  попал  в  Шенк,  музыкальный  бум  только
начинался. Теперь же было множество  групп  вокруг  самых  разнообразных
направлений. Казалось, все только и поют, что о  страхе.  Возможно,  это
мне только казалось...  Много  машин  и  очень  оживленное  движение  на
улицах. Первое время когда я переходил улицу, то  чувствовал  себя  так,
будто жизнь моя висит на волоске.
   Было много всего, чего и не опишешь, но думаю,  суть  вы  уловили.  Я
начал было подумывать о возвращении в  старый  добрый  Шенк.  Когда  вас
только освободили, нет ничего проще. Стыдно признаться, но я намеревался
даже украсть выручку в своем магазине...  В  общем,  что  угодно,  чтобы
попасть обратно туда,  где  день  регламентирован  и  все  предписано  и
известно заранее.
   Если бы я не был знаком с Энди, я бы так и поступил. Но я вспоминал о
том, как долгие годы этот человек терпеливо пробивал стену тюрьмы, чтобы
выйти на свободу. И мне становилось стыдно. Да, вы можете сказать, что у
него было больше причин, чем у меня, желать освобождения.  У  него  были
новые документы и уйма денег. Но это не  совсем  так.  Он  не  мог  быть
уверен, <то документы все еще  на  месте,  а  без  документов  и  деньги
находились за пределами досягаемости. Нет, он просто хотел на свободу. И
поэтому  мое  трусливое  желание  вернуться   в   клетку   было   просто
предательством.
   Тогда в свободное от работы время я начал ездить в маленький  городок
Бакстон. Было начало апреля 1977 года, уже теплело, снег сходил с полей,
бейсбольные  команды  уехали  на  север,  чтобы   открыт   новый   сезон
единственной богоугодной, по-моему, игры.  Когда  я  отправлялся  в  эти
поездки, в правом кармане у меня всегда лежал компас.
   В Бакстоне есть большой луг. На его северной стороне лежит  валун.  В
него  вставлен  камешек,  не  имеющий  отношения   к   Майнскому   лугу.
Вулканическое стекло.
   Идиотская идея, скажете вы. Сколько лужаек в маленьком провинциальном
городишке? Сотня? По моему собственному опыту могут  сказать,  что  даже
больше. Стоит еще посчитать те, которые были обработаны после того,  как
Энди попал в тюрьму. И если даже найду нужное место,  то  не  факт,  что
узнаю его. Потому что кусочек вулканического  стекла  можно  проглядеть.
Или Энди мог забрать его с собой.
   Да, я с вами соглашаюсь. Затея глупая  и  даже  опасная  для  бывшего
заключенного, потому  что  некоторые  из  этих  лужков  обнесены  теперь
оградой с табличкой "вход воспрещен". А как я уже  говорил,  вас  всегда
рады упрятать обратно за решетку по любому пустячному  поводу.  Дурацкая
идея... Впрочем, не более, чем пробивать дырку  в  стене  на  протяжении
двадцати  семи  лет.  И  если  вы  перестали  быть  значимой   персоной,
человеком, который может все достать, и стали просто старым мальчиком на
побегушках, то замечательно будет завести себе какое-нибудь хобби.  Моим
хобби стали поиски камня Энди.
   Итак, я ездил в Бакстон и прогуливался  о  дорогам.  Я  слышал  пение
птиц, наблюдал, как с полей сходит снег, обнажая  прошлогоднюю  траву  и
валяющиеся тут и там  обрывки  газет,  консервные  банки,  бутылки.  Все
бутылки непригодны к возвращению; удивительно расточительным  стал  этот
мир... И конечно, я искал лужайки. Большинство из  них  отпадало  сразу.
Никаких валунов. Или же компас указывал мне, что валун лежит не  на  том
краю.  Я  проходил  мимо.  Эти  прогулки  были   довольно   приятны,   я
действительно ощущал  спокойствие,  умиротворенность,  свободу.  В  одну
субботу  меня  сопровождала  какая-то  дворняжка,  а  однажды  я  увидел
вышедшего из-за деревьев оленя.
   Затем наступило двадцать третье апреля,  день,  который  останется  в
моей памяти, даже если я проживу еще пятьдесят восемь лет. Была суббота,
и  я  шел  по  направлению  Олд  Смит  Роуд,  следуя  совету  мальчишки,
рыбачившего на мосту. Я взял с собой немного  бутербродов  в  коричневом
пакете нашего магазина и позавтракал, сидя на обочине  дороги.  Потом  я
встал, аккуратно закопал пакеты, как учил меня папенька, когда я был  не
старше этого рыбака, и пошел дальше. Часа в два дня я  увидел  слева  от
себя большой луг. Большой валун лежал в  точности  на  северной  стороне
луга. Я пошел к  нему,  хлюпая  по  весенней  грязи.  Белка  внимательно
глядела на меня с ветки дуба.
   Обойдя валун, я увидел у его основания  камешек.  Тот  самый,  ошибки
быть не могло. Черное стекло, гладкое, как  шелк.  Камешек,  не  имеющий
никакого отношения к этому лугу. Долгое время я стоял и  просто  смотрел
на него, чувствуя, что сейчас могу заплакать. Сердце мое бешено билось.
   Когда я почувствовал, что немного взял себя в руки, я  приблизился  к
камню и дотронулся до него. Он был реальный. У меня и в мыслях  не  было
брать его: я был уверен, что в тайнике уже ничего нет, и спокойно мог бы
пойти домой, так и не обнаружив ничего. И ни в коем случае не стал бы  я
уносить с собой - это было бы хуже воровства. Нет, я просто взял  его  в
руки, чтобы лучше ощутить его реальность, чтобы окончательно понять, что
это не галлюцинация. Долгое время я  не  двигаясь  смотрел  на  то,  что
лежало под камнем. Глаза мои все видели, но  мозг  был  не  в  состоянии
что-либо  понять.  Там  лежало  послание,   аккуратно   запечатанное   в
пластиковый пакет для предохранения от сырости. На нем  каллиграфическим
почерком было выведено мое имя. Я взял письмо и вернул на место камень.

   "Дорогой Ред, Когда ты читаешь эти  строки,  ты  уже  дышишь  вольным
воздухом. Так или иначе, ты  вышел  на  свободу.  Теперь,  возможно,  ты
запомнил название города? Мне очень нужен такой человек, как  ты,  чтобы
помочь наладить мое дело. Пропусти теперь стаканчик виски и обдумай  это
предложение. Помни, что надежда - хорошая вещь, возможно, даже лучшая из
всех. Она не умирает. Я буду надеяться, что это письмо  найдет  тебя,  и
все будет хорошо.
          Твой друг,
          Питер Стивене."

   Я не  стал  читать  письмо  прямо  на  лугу.  Меня  охватил  ужас,  и
захотелось немедленно убежать отсюда, пока меня никто не увидел.
   Я вернулся в свою комнату и прочитал его там. С кухни доносился запах
дешевых обедов - Бифарони, Нудл  Рони...  Могу  спорить,  что  все,  что
сейчас едят в Америке пожилые люди с ограниченным доходом,  оканчивается
на "рони".
   Я вскрыл пакет и прочитал письмо.  Потом  уронил  голову  на  руки  и
заплакал. К письму были приложены двадцать пятидесятидолларовых чеков.
   И вот я сижу за столом в своей дешевой комнатушке отеля  "Брюстер"  и
думаю, что делать дальше. Кажется,  я  слегка  обойду  закон.  Нарушение
условия освобождения. Преступление не слишком  тяжкое:  инспектор  будет
недоволен, но засад на дорогах никто выставлять не станет.
   Передо мной  эта  рукопись.  На  кровати  валяется  весь  мой  багаж,
умещающийся в чемоданчике размеров с докторский. В кармане  девятнадцать
пятидесятидолларовых бумажек, четыре десятки,  пятерка,  три  доллара  и
всякая мелочь. Я разменял одну из  пятидесяток,  чтобы  купить  упаковку
бумаги и курево.
   Я раздумывал, как быть дальше. Но на самом деле никаких  сомнений  не
было. Всякий выбор сводится к одному простому вопросу: быть или не быть,
жить или существовать.
   Сперва я положу рукопись  в  чемоданчик.  Затем  закрою  его,  возьму
пальто, спущусь по ступенькам и покину этот клоповник. Я  пойду  в  бар,
положу перед барменом пять долларов и закажу две порции "Джек Даниэль" -
одну для меня, и другую для Энди Дюфресна. Если не считать того пива  на
крыше фабрики, это будет  первая  моя  выпивка  с  1938  года.  Затем  я
поблагодарю бармена и оставлю ему доллар  на  чай.  Я  пойду  к  станции
Грейхаунд, где куплю билет до Эль Пассо. Там я пересяду  на  автобус  до
Мак Нери. Когда я приеду в этот городишко, там уже будет  видно,  сможет
ли такой старый плут, как я, пересечь мексиканскую границу.
   Я запомнил это название: Зихуантанезо. Такое название трудно забыть.
   Я чувствую прилив энергии,  я  настолько  возбужден,  что  едва  могу
держать карандаш в дрожащей руке.
   Я думаю, такое возбуждение может испытывать только свободный человек,
отправляющийся к океану.
   Я надеюсь, Энди сейчас там. Надеюсь, я смогу пересечь границу.
   Надеюсь увидеть моего друга и пожать ему руку.
   Надеюсь, что Тихий океан такой же голубой, как в моих снах...
   Я надеюсь.


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: ужасы, мистика

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу: [1] [2]

Страница:  [2]