Посвящается Джо Хиллу Кингу, который все сияет.


                        Редактором этой моей книги, как и двух предыдущих,
                        был  мистер  Уильям Дж. Томпсон,  человек мудрый и
                        здравомыслящий.  Его вклад в эту книгу  велик, и я
                        благодарю его за это.
                                                                     С. К.


     В Колорадо - несколько самых прекрасных курортных отелей в  мире,  но
описанный на этих  страницах  отель  не  подразумевает  ни  один  из  них.
"Оверлук" и связанные с ним люди существуют  исключительно  в  воображении
автора.


     ...А еще в этой комнате... стояли гигантские часы черного дерева.  Их
тяжелый маятник с монотонным приглушенным  звуком  качался  из  стороны  в
сторону и,  когда...  часам  наступал  срок  бить,  из  их  медных  легких
вырывался  звук  отчетливый  и  громкий,  проникновенный   и   удивительно
музыкальный,  до  того  необычный  по  силе  и  тембру,  что   оркестранты
принуждены были...  останавливаться,  чтобы  прислушаться  к  нему.  Тогда
вальсирующие пары невольно переставали кружиться,  ватага  весельчаков  на
миг замирала в смущении и, пока часы отбивали удары,  бледнели  лица  даже
самых беспутных, а те,  кто  был  постарше  и  порассудительней,  невольно
проводили рукой по лбу, отгоняя какую-то смутную думу. Но  вот  бой  часов
умолкал и тотчас же веселый  смех  наполнял  покои;  музыканты  с  улыбкой
переглядывались, словно подсмеиваясь над своим нелепым испугом,  и  каждый
тихонько клялся другому, что в следующий раз он не поддастся смущению  при
этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут... и часы  снова  начинали
бить, наступало прежнее замешательство и собравшимися овладевали  смятение
и тревога.
     И все же это было великолепное и  веселое  празднество...  Э.  А.  По
"Маска Красной смерти"


                                             Сон разума порождает чудовищ.
                                                                      Гойя

                                            Коли сияет, так сиять и будет.
                                                                 Поговорка



                   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. "ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ"


                          1. РАЗГОВОР НАСЧЕТ РАБОТЫ

     Джек Торранс подумал: "НАСТЫРНЫЙ СУКИН СЫН".
     В Уллмане было пять футов пять дюймов, а двигаясь, он обнаруживал  ту
суетливую, раздражающую быстроту,  что  присуща  исключительно  толстячкам
небольшого роста. Аккуратный пробор делил  волосы,  а  темный  костюм  был
строгим, но внушал доверие. Вот человек, к кому вы можете придти со своими
проблемами,  говорил  костюм  денежному  клиенту.  Штатному  персоналу  он
сообщал более отрывисто и грубо: "Ну, ты, лучше пусть все будет путем".  В
петлице сидела красная гвоздика - может быть, для  того,  чтобы  никто  из
прохожих по ошибке не принял Стюарта Уллмана за местного гробовщика.
     Выслушивая, что говорит Уллман, Джек для себя решил, что  в  подобных
обстоятельствах, вероятно, не симпатизировал бы ни одному человеку по свою
сторону стола.
     Уллман  задал  вопрос,  который  Джек  пропустил  мимо  ушей.   Вышло
нехорошо. Уллман принадлежал к тому типу людей, которые  заносят  подобные
промахи в мысленный "Ролодекс" для позднейшего рассмотрения.
     - Простите?
     - Я спрашиваю, до конца ли ваша жена понимает, что за обязанности  вы
здесь на себя примете. И потом, конечно, ваш сын.
     Взгляд Уллмана скользнул вниз  к  лежащему  перед  ним  заявлению.  -
Дэниэл. Вашу жену ничуть не пугает такая мысль?
     - Венди - необыкновенная женщина.
     - И сын у вас тоже необыкновенный?
     Джек изобразил широкую рекламную улыбку.
     - Мне кажется, нам нравится так думать.  Для  пятилетнего  он  вполне
самостоятелен.
     Никакой ответной улыбки от Уллмана. Он сунул заявление Джека назад  в
папку. Папка отправилась в ящик. Теперь поверхность стола  была  абсолютно
голой, если не считать пресс-папье, телефона, лампы "Тензор"  и  бювара  с
углублениями для входящих и исходящих бумаг. Обе ячейки тоже были пусты.
     Уллман поднялся и прошел в угол, к стеллажу с полками.
     - Будьте  добры,  обойдите  стол,  мистер  Торранс.  Посмотрим  планы
этажей.
     Он вернулся с пятью большими  листами  и  разложил  их  на  блестящей
ровной столешнице из ореха. Джек встал у него за  плечами,  сознавая,  как
сильно пахнет от Уллмана  одеколоном.  ВСЕ  МОИ  ЛЮДИ  ПАХНУТ  "АНГЛИЙСКОЙ
КОЖЕЙ" ИЛИ НЕ ПАХНУТ ВОВСЕ - вдруг ни с  того  ни  с  сего  пришло  ему  в
голову,  и,  чтобы  сдержать  резкий  неприятный  смешок,  Джеку  пришлось
прикусить язык. За стеной слабо шумела успокаивающаяся после  ленча  кухня
отеля "Оверлук".
     - Последний этаж, - отрывисто произнес  Уллман,  -  чердак.  Сплошной
хлам, ничего больше. Со времен второй мировой  войны  "Оверлук"  несколько
раз менял хозяев и, похоже,  каждый  следующий  управляющий  все  ненужное
отправлял на чердак. Я хочу, чтобы там повсюду разбросали яд и  расставили
крысоловки. Горничные с четвертого этажа поговаривали, что слышны  шорохи.
В это я не верил ни минуты, но не должен существовать даже шанс из тысячи,
что в "Оверлуке" заведется хоть одна-единственная крыса.
     Джек, подозревавший, что в любом отеле  мира  найдется  крыса-другая,
придержал язык.
     - Разумеется,  ни  под  каким  видом  не  следует  разрешать  ребенку
подниматься на чердак.
     -  Конечно,  -  сказал  Джек,  снова  сверкнув  широчайшей  рекламной
улыбкой. Что же, этот поганый  бюрократишко  и  впрямь  думает,  будто  он
позволит сыну околачиваться  на  чердаке,  где  полно  крысоловок,  разной
рухляди и Бог знает чего еще?
     Сдвинув в сторону план чердака, Уллман сунул его под низ стопки.
     - В "Оверлуке" сто  десять  номеров,  -  сказал  он  тоном  школьного
учителя. - Тридцать номеров, все люкс, здесь, на четвертом этаже. Десять -
в западном крыле (Президентский в  том  числе),  десять  -  в  центральной
части, и еще десять в восточном  крыле.  Виды  из  всех  окон  открываются
великолепные.
     ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, БЕЗ РЕКЛАМЫ ТЫ МОЖЕШЬ ОБОЙТИСЬ?
     Но он хранил молчание. Ему нужна была работа.
     Уллман засунул четвертый этаж под низ стопки и они принялись  изучать
третий.
     - Сорок номеров, - сказал Уллман, -  тридцать  двухместных  и  десять
одноместных. А на втором этаже - по десять тех и других.  Плюс  на  каждом
этаже по три бельевые и  кладовки:  на  третьем  этаже  -  в  самом  конце
восточного крыла отеля,  на  втором  -  в  самом  конце  западного  крыла.
Вопросы?
     Джек покачал головой. Уллман смахнул прочь третий и второй этажи.
     - Теперь - первый этаж. Вот здесь, в центре,  стойка  администратора.
Позади нее - служебные помещения. От стойки администратора на  восемьдесят
футов в обе стороны тянется вестибюль. Вот тут, в западном крыле, столовая
"Оверлука" и бар "Колорадо". Банкетный и бальный залы - в восточном крыле.
Вопросы?
     - Только насчет подвала, - сказал Джек. - Для  смотрителя  на  зимний
сезон это - самый важный этаж. Где, так сказать, разворачивается действие.
     - Все это вам покажет Уотсон. План подвала - на стене котельной. - Он
внушительно нахмурился,  возможно  желая  показать,  что  столь  низменные
стороны жизнедеятельности "Оверлука", как  котел  и  водопровод,  не  его,
управляющего, забота. - Может быть неплохо было бы поставить там несколько
крысоловок. Минуточку...
     Он извлек из внутреннего кармана пиджака блокнот и нацарапал  записку
(на каждом листке четким почерком, черными  чернилами  было  написано:  СО
СТОЛА СТЮАРТА УЛЛМАНА) и, оторвав листок, положил в ячейку  для  исходящих
бумаг. Блокнот снова исчез в  кармане  пиджака  Уллмана,  словно  завершая
волшебный фокус: вот  он  есть,  Джекки,  малыш,  а  вот  его  нет.  Да-а,
парень-то и правда шишка.
     Они заняли свои прежние места, Уллман - за столом, Джек - перед  ним;
задающий вопросы и отвечающий на них; проситель и не  поддающийся  хозяин.
Уллман сложил аккуратные ладошки на пресс-папье и в упор взглянул на Джека
- лысеющий низенький человек  в  костюме  банкира  и  галстуке  спокойного
серого тона. Гвоздика в  петлице  уравновешивалась  маленьким  значком  на
другом лацкане. Там золотыми буковками было написано  только  одно  слово:
СОТРУДНИК.
     - Мистер Торранс, я буду с вами предельно откровенным. Элберт Шокли -
человек влиятельный, он много вложил в "Оверлук", который  в  этом  сезоне
впервые за свою историю принес прибыль. Кроме того, мистер Шокли  заседает
в Совете директоров, но в отелях мало что понимает, и  уж  он-то  признает
это раньше всех. Однако по поводу смотрителя он вполне  ясно  дал  понять,
чего хочет. А хочет он, чтобы мы наняли вас. Я так и сделаю. Но если бы  в
этом вопросе мне предоставили свободу действий,  я  бы  предпочел  вас  не
брать.
     Джек стиснул потные руки на коленях, ломая  пальцы.  НАСТЫРНЫЙ  СУКИН
СЫН, НАСТЫРНЫЙ СУКИН...
     - Не думаю, что вас сильно интересует мое мнение, мистер Торранс. Мне
     СЫН, НАСТЫРНЫЙ СУКИН...
     - ...это безразлично. Разумеется, ваши чувства по  отношению  ко  мне
никак не влияют на мое личное  убеждение,  что  для  такой  работы  вы  не
годитесь. Вы могли бы заметить,  что  во  время  сезона,  а  он  длится  с
пятнадцатого мая по тридцатое сентября, в  "Оверлуке"  постоянно  работает
сто десять человек - по человеку на каждый номер. Вряд ли я многим по душе
и подозреваю, что некоторые считают меня изрядным мерзавцем. Если так, они
не ошиблись. Чтобы управлять отелем так, как  он  заслуживает,  приходится
быть изрядным мерзавцем.
     Тут он посмотрел на Джека - не будет ли комментариев - и  Джек  опять
сверкнул рекламной улыбкой, до того зубастой,  что  это  могло  показаться
оскорбительным.
     Уллман сказал,
     - "Оверлук" строился с 1907 по 1909  год.  До  ближайшего  городка  -
Сайдвиндера - сорок миль к востоку по дорогам,  которые  в  конце  октября
закрываются до апреля. Выстроил его некто Роберт  Таунли  Уотсон,  дедушка
нашего  нынешнего  техника.  Здесь  останавливались  и   Вандербильды,   и
Рокфеллеры, и Эсторы, и Дюпоны.  В  президентском  люксе  побывало  четыре
президента: Уилсон, Хардинг, Рузвельт и Никсон.
     - Никсоном и Хардингом я бы не слишком гордился, - пробормотал Джек.
     Уллман нахмурился, но несмотря на это продолжил.
     - Мистеру Уотсону это оказалось не по силам и в 1915 году  он  продал
отель. Потом отель продавали еще в 1922, 1929 и в 1936 годах. До окончания
второй мировой войны он  простоял  без  хозяина,  а  потом  был  куплен  и
полностью   обновлен   Хорасом   Дервентом   -    миллионером,    пилотом,
кинопродюсером и антрепренером.
     - Мне знакомо имя, - сказал Джек.
     - Да. Вроде  бы  все,  до  чего  он  ни  дотронется,  превращается  в
золото...  кроме  "Оверлука".  Прежде,  чем  первый   послевоенный   гость
переступил этот порог, превратив дряхлую реликвию в место проведения  шоу,
отель сожрал больше миллиона долларов. Это Дервент пристроил площадку  для
игры в роке, которой вы, как я заметил, восхищались, когда приехали.
     - Роке?
     - Это - британский предок нашего  крокета,  мистер  Торранс.  Крокет,
собственно, это дешевый, вульгарный вариант роке. Согласно легенде, в  эту
игру Дервента научил играть его светский  секретарь,  и  тот  положительно
влюбился в нее. Должно быть, наша площадка  для  роке  -  самая  лучшая  в
Америке.
     - Не сомневаюсь, - серьезно сказал Джек. Площадка для роке, сад,  где
полно деревьев, подстриженных в форме зверей, а  что  еще?  Игра  "Дядюшка
Уиггли" в натуральную величину  за  сараем  с  инвентарем?  Мистер  Стюарт
Уллман начал сильно утомлять Джека, но было видно, что с Уллманом  еще  не
все. Уллман собирался высказаться от души, до последнего словечка.
     - Потеряв три миллиона, Дервент продал  отель  группе  калифорнийских
вкладчиков. Их попытка оказалась столь же неудачной. Просто они ничего  не
понимали в отелях.
     В 1970 году отель купил мистер Шокли с  группой  помощников,  передав
управление мне. Несколько лет проработали вхолостую и мы,  но  я  счастлив
сообщить, что доверие ко мне нынешних владельцев полностью оправдалось.  В
прошлом году мы окупили расходы. А в этом году, впервые почти за семьдесят
лет, счета "Оверлука" заполнялись черными чернилами.
     Джек счел, что гордость этого суетливого человечка оправдана, но  тут
снова накатила волна прежнего отвращения. Он сказал:
     - Не вижу никакой связи  между,  надо  признать,  цветистой  историей
"Оверлука" и вашим ощущением, что  я  не  гожусь  на  эту  работу,  мистер
Уллман.
     - Одна из причин, по которой "Оверлук" приносил такие крупные убытки,
заключается в том, что каждую зиму отель  ветшает.  Вы  не  поверите,  как
сильно это сокращает уровень прибыли, мистер Торранс.  Зимы  действительно
суровы. Для того, чтобы решить эту проблему, я установил ставку смотрителя
на зимний период, чтобы он занимался котлом, ежедневно прогревая здание по
частям, по круговому циклу, сразу же чинил то, что  ломается  и  не  давал
таким мелочам стать зародышем дальнейшего разрушения. В первую  нашу  зиму
вместо  одного  человека  я  нанял  семью.  Случилась  трагедия.   Ужасная
трагедия.
     Уллман холодно, оценивающе посмотрел на Джека.
     - Я  совершил  ошибку.  Признаю  это  добровольно.  Тот  человек  был
пьяницей.
     Джек почувствовал, как рот  растягивает  медленная,  опасная  улыбка,
полная противоположность прежней, рекламной, сверкающей зубами.
     - Вот что? Странно, что Эл вам не сказал. Я бросил.
     -  Да,  мистер  Шокли  говорил,  что  вы  больше  не  пьете.  Еще  он
рассказывал о вашем последнем месте работы... о  последнем  оказанном  вам
доверии,  скажем  так.  В  Вермонте  вы  преподавали  английский  язык   в
подготовительной школе. И вышли из себя - не думаю, что следует  вдаваться
в излишние подробности. Но я действительно считаю,  что  случай  с  Грейди
показателен,  вот  почему  я  коснулся   в   разговоре   вашей...   э-э...
предыстории. Зимой 1970-71 года, после того, как мы  подновили  "Оверлук",
но еще до нашего первого сезона, я нанял  этого...  этого  несчастного  по
имени Делберт Грейди. Он  поселился  в  комнатах,  которые  вам  предстоит
разделить с женой и сыном. С ним была  жена  и  две  дочки.  У  меня  были
сомнения - во-первых, из-за суровости  зимы,  а  еще  из-того,  что  семья
Грейди целых пять или шесть месяцев будет отрезана от внешнего мира.
     - Но ведь это не совсем так, а? Здесь  есть  телефоны  и  гражданская
радиостанция, наверное, тоже. Потом, в национальном парке "Скалистые горы"
есть вертолеты, которые  вполне  могут  сюда  долететь,  а  такая  большая
площадка, как эта, вместит пару вертушек.
     - Не знаю, не знаю, - сказал Уллман. - Передатчик в отеле есть -  его
вам покажет мистер Уотсон вместе со списком  частот,  на  которых  следует
выходить в эфир, если понадобится помощь. Телефонные линии между отелем  и
Сайдвиндером все еще идут поверху и чуть  ли  не  каждую  зиму  где-нибудь
обрываются, а это - минимум три недели, а максимум - полтора месяца. Еще в
сарае есть снегоход.
     - Ну, тогда вы вовсе не отрезаны от внешнего мира.
     Лицо мистера Уллмана приняло страдальческое выражение.
     -  Предположим,  ваш  сын  или  жена  поскользнулись  на  лестнице  и
раскроили себе череп, мистер Торранс. Сочтете ли  вы  отель  отрезанным  в
этом случае?
     Джек понял, что тот прав. Мчащийся на  предельной  скорости  снегоход
может доставить вас в Сайдвиндер за полтора часа... вероятно. Вертолет  из
Спасательной службы  парков  может  добраться  сюда  за  три  часа...  при
оптимальных условиях. В снежный буран он даже не сумеет подняться. Доехать
же на предельно быстро мчащемся снегоходе нечего и надеяться -  даже  если
рискнешь  вытащить  серьезно  пострадавшего  человека  на  двадцать   пять
градусов ниже нуля или, учитывая холодный ветер, на сорок пять.
     - В случае с Грейди, - сказал Уллман, - я рассуждал во многом  также,
как мистер Шокли  -  в  вашем  случае.  Одиночество  само  по  себе  может
оказаться губительным. Лучше, если с человеком будут его близкие.  Если  и
случится неприятность, подумал я, весьма  вероятно,  это  будет  не  столь
серьезно, как проломленный череп, несчастный случай с электроприборами или
какие-нибудь  судороги.  Серьезный  случай  гриппа,   воспаление   легких,
сломанная рука, даже аппендицит - все это оставляет довольно времени.
     Подозреваю, что ничего бы не  случилось,  если  бы  Грейди  при  моем
полном неведении не запасся в избытке  дешевым  виски  и  если  бы  не  то
любопытное  состояние,  которое  во   время   оно   называлось   "кабинной
лихорадкой".  Вам  знаком  такой  термин?  -   Уллман   изобразил   слабую
покровительственную улыбку, готовый дать разъяснения, стоит  только  Джеку
признаться в своем невежестве, и Джек  обрадовался,  что  может  быстро  и
четко ответить.
     - Это  жаргонный  термин,  обозначающий  клаустрофобическую  реакцию,
которая проявляется  у  людей,  много  времени  проведших  друг  с  другом
взаперти. Внешне  клаустрофобия  проявляется  как  неприязнь  к  людям,  с
которыми вас заперли. В крайних  случаях  могут  возникнуть  галлюцинации,
насилие - такой пустяк, как подгоревший обед или спор,  чья  очередь  мыть
посуду, может окончиться убийством.
     Уллман,  похоже,  пришел  в  сильное  замешательство,   что   страшно
обрадовало Джека. Он решил еще чуточку поднажать,  но  про  себя  пообещал
Венди сохранять спокойствие.
     - В этом-то, полагаю, вы и ошиблись. Он причинил им вред?
     - Он убил их, мистер Торранс, а потом покончил с собой. Своих девочек
он убил топориком, жену застрелил и сам застрелился. У него  была  сломана
нога. Несомненно, он так упился, что упал с лестницы.
     Уллман вытянул руки и добродетельно взглянул на Джека.
     - У него было высшее образование?
     - Собственно говоря, нет,  не  было,  -  несколько  натянуто  сообщил
Уллман. - Я полагал, что... э-э... скажем, индивидуум с не слишком богатой
фантазией будет менее восприимчив к оцепенению, одиночеству...
     - Вот в чем ваша ошибка, - сказал Джек. -  Тупица  сильнее  подвержен
кабинной лихорадке - так же,  как  он  скорее  пристрелит  кого-нибудь  за
карточной игрой или ни с того, ни с сего  ограбит.  Ему  делается  скучно.
Когда выпадает снег, делать нечего, остается только смотреть телевизор или
играть в "солитер", жульничая, когда не можешь выложить все тузы. Остается
только собачиться с женой, изводить детей придирками и пить. Засыпать  все
труднее, потому что нечего слушать, поэтому он напивается, чтобы уснуть  и
просыпается с похмельем. Он становится  раздражительным.  И,  может  быть,
ломается телефон, а антенну валит ветром,  заняться  нечем,  можно  только
думать,  жульничать  в  "солитер"  и  делаться   все   раздражительнее   и
раздражительнее... И, наконец, - бум, бум, бум.
     - В то время, как образованный человек, такой, как вы?
     - Мы с женой оба любим читать. У меня есть пьеса,  над  которой  надо
работать, Эл Шокли, вероятно, говорил вам об этом. У Дэнни -  головоломки,
раскраски, приемник на кристаллах. Я планирую выучить  его  читать  и  еще
ходить на снегоступах. Венди тоже хотела бы научиться.  Да,  по-моему,  мы
найдем, чем заняться и не станем мозолить глаза друг другу, если телевизор
выйдет из строя. - Он помолчал. - Когда Эл сказал, что я больше не пью, он
не обманывал. Когда-то я пил, и это делалось серьезным.  Но  за  последние
четырнадцать  месяцев  я  не  выпил  и  стакана  пива.  Я   не   собираюсь
притаскивать сюда спиртное и, по-моему, после того,  как  пойдет  снег,  у
меня не будет случая достать выпивку.
     - Вот в этом вы абсолютно правы, - сказал Уллман. - Но пока вас здесь
трое, возможные проблемы умножаются. Я уже говорил об этом мистеру  Шокли,
теперь я поставил в известность вас. Он ответил, что берет  это  под  свою
ответственность   и   вы,   очевидно,    тоже   готовы   взять   на   себя
ответственность...
     - Да.
     - Очень хорошо. Я согласен, поскольку выбор у меня невелик. И все  же
я предпочел бы нанять  неженатого  студента,  который  взял  академический
отпуск. Ну, может быть, вы и справитесь.  Теперь  я  передам  вас  мистеру
Уотсону, который проведет вас по цокольному этажу и нашей территории.  Но,
может быть, у вас есть еще вопросы?
     - Нет. Никаких.
     Уллман встал.
     - Надеюсь, вы не в обиде, мистер Торранс. В том, что я  вам  изложил,
нет ничего личного. Я только хочу, чтобы дела "Оверлука" шли,  как  нельзя
лучше. Это отличный отель. И хочется, чтобы он таким и оставался.
     - Нет. Не в обиде. - Джек снова сверкнул широкой  рекламной  улыбкой,
но порадовался, что Уллман не подал ему руки. Обида была. Еще какая.



                                2. БОУЛДЕР

     Выглянув из кухонного окна, она увидела, что он просто сидит на  краю
тротуара, не играя ни грузовичками, ни  фургоном,  ни  даже  глайдером  из
бальсы, которому так радовался всю неделю  с  тех  пор,  как  Джек  принес
игрушку в дом. Просто сидит, уперев локти в  бедра,  окунув  подбородок  в
ладони и  высматривает  их  старенький  фольксваген  -  пятилетний  малыш,
поджидающий папу.
     Венди вдруг стало не по себе - до слез не по себе.
     Она повесила посудное полотенце на перекладину возле раковины и пошла
вниз, застегивая две верхние пуговицы халата. Джек со своей гордостью! ЭЙ,
НЕТ, ЭЛ, ПРОТЕКЦИИ МНЕ НЕ  НАДО.  ПОСЛЕДНЕЕ  ВРЕМЯ  У  МЕНЯ  ВСЕ  ТИП-ТОП.
Щербатые стены  в  подъезде  были  исписаны  цветными  мелками,  восковыми
карандашами и аэрозольной краской. От крутой лестницы  чуть  что  отлетали
щепки. Дом пропитался кислым запахом старья - да  что  это  за  место  для
Дэнни после аккуратного кирпичного домика в Стовингтоне? Соседи сверху,  с
четвертого  этажа,  официально  не  были  женаты,  но,  если  это  ее   не
беспокоило, то беспокоили их постоянные злобные стычки. Парня сверху звали
Том. После того, как бары закрывались, соседи возвращались домой  и  война
начиналась всерьез - по сравнению с этим остальные дни недели  были  всего
лишь разминкой. Джек называл это "ночные бои по пятницам", но это было  не
смешно. Женщина -  ее  звали  Илейн  -  под  конец  ударялась  в  слезы  и
безостановочно повторяла: "Не надо, Том. Пожалуйста, не надо". А  он  орал
на нее. Однажды они даже разбудили Дэнни, а Дэнни  спит,  как  убитый.  На
следующее утро Джек перехватил Тома, когда тот выходил и, отведя  подальше
по тротуару, что-то сказал ему. Том расшумелся  было,  начал  грозить,  но
Джек добавил еще что-то - слишком тихо, чтоб Венди могла расслышать, -  и,
мрачно покачав головой, Том ушел,  и  все.  Это  случилось  неделю  назад,
несколько дней было получше, но с  выходных  жизнь  стала  возвращаться  в
нормальное - простите, в ненормальное  -  русло.  Для  мальчика  это  было
нехорошо.
     Снова накатило чувство горечи, но сейчас Венди шла во двор и подавила
его. Подобрав юбку, она уселась на край тротуара рядом с сыном и спросила:
     - В чем дело, док?
     Он улыбнулся, но улыбка вышла формальной.
     - Привет, ма.
     Между обутых в кроссовки ног стоял глайдер. Венди заметила, что  одно
крыло треснуло.
     - Хочешь, посмотрю, что тут можно сделать, милый?
     Дэнни вернулся к созерцанию улицы.
     - Нет. Папа сделает.
     - Док, папа может до ужина не вернуться. В горы путь неблизкий.
     - Думаешь, машинка сломается?
     - Нет, не думаю. -  Но  он  дал  Венди  новую  причину  для  тревоги.
СПАСИБО, ДЭННИ, ЭТОГО МНЕ И НЕ ХВАТАЛО.
     - Папа сказал, она может, - сообщил Дэнни небрежным, почти  скучающим
тоном. - Он сказал, бензонасос забит дерьмом.
     - Дэнни, не говори такие слова.
     - Бензонасос? - спросил он с искренним удивлением.
     Она вздохнула.
     - Нет, "забит дерьмом". Не говори так.
     - Почему?
     - Это вульгарно.
     - Ма, а как это - вульгарно?
     - Ну, все равно, как ковырять в носу за столом или делать  пи-пи,  не
закрыв дверь туалета.  Или  говорить  что-нибудь  вроде  "забит  дерьмом".
Дерьмо - вульгарное слово. Хорошие люди так не говорят.
     - А папа говорит. Когда  он  смотрел  мотор  в  машинке,  то  сказал:
"Господи, насос-то забит дерьмом". Разве папа плохой?
     КАК ТЫ СПРАВЛЯЕШЬСЯ С ЭТИМ, УИННИФРЕД? ТРЕНИРУЕШЬСЯ?
     - Папа хороший, но ведь он взрослый. И  очень  следит  за  тем,  чтоб
ничего такого не сказать при тех, кто не поймет.
     - Как дядя Эл, да?
     - Да, правильно.
     - А когда я вырасту, мне можно будет так говорить?
     - Думаю, ты будешь так говорить, понравится мне это или нет.
     - А во сколько лет?
     - Двадцать звучит неплохо, а, док?
     - Как долго ждать...
     - Понимаю, что долго, но, может, ты попробуешь?
     - Ладно...
     Дэнни снова  уставился  на  дорогу.  Он  чуть  пригнулся,  как  будто
собрался встать, но подползал ярко-красный жук, и это  было  куда  большей
новостью. Он опять расслабился.  Венди  задумалась,  насколько  переезд  в
Колорадо отразился на Дэнни. Он ничего не  говорил,  но  она  тревожилась,
замечая,  сколько  времени  он  проводит  наедине  с  собой.  В   Вермонте
дети-ровесники Дэнни были у троих преподавателей, коллег Джека, и там  был
детский сад, но здесь не было никого, с кем Дэнни мог бы  играть.  Большую
часть квартир  занимали  студенты  университета,  женатых  пар  здесь,  на
Арапаго-стрит, было раз-два и обчелся, и только совсем у немногих -  дети.
Она насчитала около дюжины студентов или старших школьников, трех  грудных
младенцев - и все.
     - Мам, почему папа потерял работу?
     Выброшенная из раздумий Венди забарахталась в поисках ответа.  Они  с
Джеком уже обсуждали, как выйти из положения,  если  Дэнни  задаст  именно
этот вопрос, и диапазон ответов  колебался  от  уклончивых  объяснений  до
чистой, лишенной всякого глянца, правды. Но  Дэнни  не  спрашивал.  Вопрос
прозвучал только сейчас, когда Венди чувствовала себя подавленной и меньше
всего готовой отвечать на него. Однако Дэнни не  отводил  глаз,  возможно,
читая на ее лице смущение и делая из этого свои выводы. Она подумала,  что
побуждения  и  действия  взрослых  должны   казаться   детям   такими   же
значительными и зловещими, какими кажутся опасные звери под сенью  темного
леса. Детей дергают туда-сюда, как марионеток, а  зачем  и  почему  -  они
представляют себе лишь смутно. Эта мысль опять  привела  ее  в  состояние,
опасно близкое к слезам, и, стараясь прогнать их, она  нагнулась,  подняла
сломанный глайдер и принялась вертеть его в руках.
     - Дэнни, помнишь, папа тренировал дискуссионную команду?
     - А как же, - сказал он. - Спор для потехи, да?
     - Верно. - Она все вертела  в  руках  глайдер,  разглядывая  название
"Спидоглайд"  и  голубые  звездочки  переводных  картинок  на  крыльях   и
спохватилась, что рассказывает сыну чистую правду.
     - Там был мальчик по имени Джордж Хэтфилд, папе пришлось выгнать  его
из команды. То есть, у Джорджа получалось хуже,  чем  у  некоторых  других
ребят. Джордж сказал, что папа выгнал его  потому,  что  невзлюбил,  а  не
потому, что он не справился. Потом Джордж сделал гадость. Думаю, ты знаешь
об этом.
     - Это он провертел дырки в шинах нашей машинки?
     - Да, он. После уроков, а папа поймал его за этим. -  Тут  она  снова
замялась, но теперь деваться было некуда, выбор  сузился:  то  ли  сказать
правду, то ли солгать.
     - Папа... иногда он поступает так, что потом жалеет об этом.  Бывает,
он не думает,  как  следовало  бы.  Не  слишком  часто,  но  иногда  такое
случается.
     - Он сделал Джорджу Хэтфилду больно, как мне, когда  я  рассыпал  все
его бумаги, да?
     ИНОГДА...
     (Дэнни с загипсованной рукой...)
     ОН ПОСТУПАЕТ ТАК, ЧТО ПОТОМ ЖАЛЕЕТ ОБ ЭТОМ.
     Венди свирепо заморгала, загоняя слезы обратно.
     - Почти так, милый. Папа ударил Джорджа,  чтоб  тот  перестал  резать
шины, а Джордж стукнулся головой. Тогда те, кто отвечает за школу сказали,
что Джордж больше не может ходить в нее, а папа - учить в  этой  школе.  -
Она замолчала, с опаской ожидая потока вопросов.
     - А, - сказал Дэнни и снова принялся смотреть на дорогу.
     Тема явно была закрыта. Если бы только и для Венди было так же просто
закрыть эту тему. Она поднялась.
     - Пойду наверх, выпью чаю,  док.  Хочешь  парочку  печений  и  стакан
молока?
     - Я лучше подожду папу.
     - Не думаю, что он доберется домой раньше пяти.
     - Может, он рано приедет.
     - Может и так, - согласилась она. - Вдруг успеет.
     Она была уже на полпути к дому, когда он позвал: "Ма!"
     - Что, Дэнни?
     - Тебе хочется уехать в этот отель и жить там зимой?
     Ну который из пяти тысяч  ответов,  скажите  на  милость,  надо  было
выбрать? Объяснить, что она думала вчера? Или прошлой ночью?  Или  сегодня
утром? Каждый  раз  бывало  иначе,  спектр  менялся  от  ярко-розового  до
глухо-черного. Она сказала:
     - Если этого хочет твой отец,  значит,  и  я  хочу  того  же.  -  Она
помолчала. - А ты что скажешь?
     - По-моему, мне хочется, - наконец сказал он. - Тут  играть  особенно
не с кем.
     - Скучаешь по приятелям, да?
     - Иногда скучаю, по Скотту и Энди. Вот и все.
     Она вернулась к нему и поцеловала, взъерошив светлые  волосы,  только
начавшие терять младенческую тонкость. Малыш был  таким  серьезным  и  она
иногда задумывалась, каково ему  жить  с  такими  родителями,  как  они  с
Джеком. Светлые  надежды,  с  которых  все  начиналось,  свелись  к  этому
малоприятному дому в чужом для них городе. Перед  глазами  опять  появился
Дэнни с загипсованной рукой.  Кто-то  на  небесах,  отвечающий  за  Службу
Промысла Господня, совершил ошибку, которую, как опасалась Венди,  уже  не
исправить,  а  расплатиться  за  нее  сможет  самый   невинный   сторонний
наблюдатель.
     - Держись подальше от дороги, док, -  сказала  она,  крепко  обхватив
его.
     - Железно, ма.
     Она поднялась наверх, в кухню. Поставила чайник и выложила на тарелку
для Дэнни парочку "Орео" - вдруг, пока она будет  спать,  он  решит  пойти
наверх. Сидя у  стола  перед  своей  большой  керамической  чашкой,  Венди
смотрела в окно на Дэнни: он по-прежнему сидел на кромке тротуара,  одетый
в джинсы и великоватую темно-зеленую фуфайку  с  надписью  "Стовингтонская
подготовительная", глайдер теперь лежал рядом с ним. Весь день она боялась
расплакаться, и вот слезы  хлынули  ливнем,  так,  что  Венди  с  рыданием
склонилась в идущий от чая ароматный пар и расплакалась, горюя и тоскуя  о
прошлом и в страхе перед будущим.



                                 3. УОТСОН

     "ВЫ ВЫШЛИ ИЗ СЕБЯ", СКАЗАЛ УЛЛМАН.
     - Добро, вот ваша топка, - сказал  Уотсон,  включая  свет  в  темной,
пропахшей плесенью комнате. Он оказался  упитанным  мужчиной  с  пушистыми
соломенными волосами, одетым в белую  рубашку  и  темно-зеленые  китайские
штаны. Он распахнул маленькое  зарешеченное  окошко  на  корпусе  топки  и
вместе с Джеком заглянул внутрь.
     - Вот тут главная горелка.  -  Ровная  бело-голубая  струя  монотонно
шипела, с разрушительной силой поднимаясь вверх  по  желобу,  но  ключевое
слово - подумал Джек, - РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ, а не ЖЕЛОБ: сунь туда руку и через
три секунды получится жаркое.
     ВЫШЛИ ИЗ СЕБЯ.
     (Дэнни, с тобой все в порядке?)
     Топка занимала всю комнату, она была куда больше и старее, чем  Джеку
приходилось видеть.
     - Горелка работает бесперебойно, - сообщил  Уотсон.  -  Там,  внутри,
датчик замеряет температуру. Если она падает  ниже  определенного  уровня,
система включает звонок у вас в квартире. Котел за стенкой, с той стороны.
Пошли, провожу. - Он захлопнул решетку и, обойдя массивную железную  топку
сзади, провел Джека к другой двери. Железо излучало жар,  от  которого  не
хотелось двигаться, и Джек  почему-то  подумал  о  большой  сонной  кошке.
Уотсон звенел ключами и насвистывал.
     ВЫШЛИ ИЗ...
     (Когда он вернулся к себе в кабинет и увидел, как Дэнни стоит  там  в
одних трусиках и  улыбается,  рассудок  Джека  медленно  застлало  красное
облако ярости. Изнутри, с его точки зрения, все представлялось долгим,  но
не заняло, должно быть, и минуты. Так  кажутся  долгими  некоторые  сны  -
плохие сны. Казалось, пока Джека не было, Дэнни разворошил в кабинете  все
ящики, раскрыл все дверцы. Стенной шкаф, полки,  вращающийся  стеллаж  для
книг. Все ящики стола, как один, зияли, вытащенные до упора. Его рукопись,
трехактная пьеса, которую он медленно разрабатывал из написанного семь лет
назад, еще в его бытность студентом, рассказика, была раскидана  по  всему
полу. Когда Венди  позвала  его  к  телефону,  он  исправлял  второй  акт,
потягивая пиво, и Дэнни вылил на страницу всю банку. Не  исключено,  чтобы
посмотреть, как оно пенится. ПЕНИТСЯ, ПЕНИТСЯ, слово все звучало и звучало
у Джека в голове, как единственная струна в расстроенном пианино,  замыкая
электрическую цепь его ярости. Он медленно  шагнул  к  своему  трехлетнему
сыну, который смотрел на него снизу вверх  с  довольной  улыбкой,  радуясь
тому, какую удачную работу только что закончил в папином  кабинете;  Дэнни
начал было что-то говорить, но тут Джек ухватил его за  руку,  согнув  ее,
чтобы заставить бросить  зажатые  в  ней  ластик  для  пишущей  машинки  и
автоматический карандаш. Дэнни слегка вскрикнул... нет... говори правду...
он пронзительно закричал.  Как  же  тяжело  вспоминать  этот  единственный
глухой звук струны Спайка Джонса в тумане гнева. Где-то Венди  спрашивала,
что случилось. Ее слабый голос тонул в заволокшей его  изнутри  мгле.  Это
касалось только их двоих. Он рывком развернул Дэнни, чтобы  шлепнуть  его,
его пальцы - большие пальцы взрослого человека - впились в  скудную  плоть
руки малыша, смыкаясь вокруг нее  в  сжатый  кулак,  а  треск  сломавшейся
косточки  был  негромким,  негромким,  да  нет,  он  был  очень   громким,
ОГЛУШИТЕЛЬНЫМ, но не  громким.  Как  раз  таким,  чтобы  стрелой  пронзить
красный туман - но вместо того, чтобы впустить солнечный свет,  этот  звук
впустил темные тучи стыда и раскаяния, ужас,  мучительные  судороги  духа.
Чистый звук, по одну сторону  которого  -  прошлое,  а  по  другую  -  все
будущее; такой звук бывает, когда ломаешь об колено лучинку  или  лопается
грифель карандаша. По другую сторону - мгновение  полнейшей  тишины,  быть
может, из уважения к начавшемуся будущему, той жизни, что осталась ему. На
глазах Джека лицо Дэнни теряло краски, становилось похожим на  сыр,  глаза
мальчика, всегда большие, сделались еще больше и потускнели. Он  уверился,
что сейчас мальчик  замертво  упадет  в  разлитое  по  бумагам  пиво:  его
собственный голос, слабый и пьяный, глотал  слова  пытаясь  повернуть  все
вспять, как-нибудь обойти не слишком  громкий  звук  треснувшей  косточки,
найти дорогу в прошлое  -  есть  ли  в  этом  доме  статус  кво?  -  голос
выговаривал: ДЭННИ С ТОБОЙ ВСЕ  В  ПОРЯДКЕ?  Ответный  пронзительный  крик
Дэнни, потом потрясенное аханье Венди, когда та вошла к ним и увидела, под
каким странным углом согнута в локте ручка Дэнни: в том мире, где  обитают
нормальные семьи, руки под такими углами свисать не  должны.  Крик  Венди,
когда она схватила сына в объятия, бессмысленный лепет: О ГОСПОДИ,  ДЭННИ,
О ГОСПОДИ, ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ, ТВОЯ  РУЧКА;  а  Джек  так  и  стоял  там,
оглушенный, отупевший, пытаясь понять, как же такое могло  случиться.  Так
он и стоял, а, встретившись глазами  с  глазами  жены,  понял,  что  Венди
ненавидит  его.  Он  не  сообразил,  что  эта  ненависть  могла   означать
практически: только позже до него дошло, что Венди  могла  уйти  от  него,
отправиться в мотель, а утром вызвать юриста, занимающегося разводами, или
позвонить  в  полицию.  Он  чувствовал  себя  ужасно.  Как   перед   лицом
надвигающейся смерти. Потом  она  кинулась  к  телефону  и  набрала  номер
больницы; плачущий мальчик висел на сгибе ее руки, но Джек за ней не пошел
- он просто стоял посреди разваленного кабинета,  чувствуя  запах  пива  и
раздумывая...)
     ВЫ ВЫШЛИ ИЗ СЕБЯ.
     Он с силой провел рукой  по  губам  и  пошел  следом  за  Уотсоном  в
котельную. Там было сыро, но лоб, ноги и живот Джека  покрылись  противным
липким потом не от сырости. От воспоминаний -  с  той  ночи,  померещилось
ему, прошло не два года, а два часа. Никакого разрыва во времени не  было.
Вернулись стыд и отвращение, вернулось ощущение, что он никчемный  человек
- а от этого ему всегда хотелось напиться, но желание напиться погружало в
еще более беспросветное отчаяние: сумеет ли он хоть один час - не  неделю,
даже не день, понимаете, один только час - пробыть начеку, чтобы страстное
желание напиться не застало его врасплох, как сейчас?
     - Котел, - объявил Уотсон. Из бокового кармана он извлек красно-синий
платок, решительно и трубно высморкался и вновь упрятал его с глаз  долой,
предварительно быстро  глянув  внутрь  -  вдруг  там  окажется  что-нибудь
интересное?
     Котел - длинная цилиндрическая емкость из металла с медным покрытием,
вся в заплатах - был установлен на четырех цементных блоках. Он оседал под
путаницей теплотрассы, уходящей к высокому, украшенному фестонами  паутины
потолку подвала. Справа от Джека от находящейся в соседнем помещении топки
сквозь стену шли две трубы обогрева.
     - Вот он манометр, - Уотсон похлопал по нему. - Фунты  на  квадратный
дюйм, "пси". Это, думаю, вы знаете. Сейчас я догнал до  ста,  но  ночью  в
комнатах холодновато. Несколько клиентов пожаловались - что,  мол,  такое,
мать вашу так. Психи они - понаехали в горы в сентябре. А потом,  котел-то
наш - старичок. Заплаток  на  нем  больше,  чем  на  штанах,  что  раздают
благотворительные комитеты. - На свет божий явился платок.  Трубный  звук.
Быстрый взгляд. Платок исчез.
     - Простыл,  чтоб  его,  -  пояснил  разговорчивый  Уотсон.  -  Каждый
сентябрь простываю. То вожжаюсь тут с этим старьем, а то траву  подстригаю
или граблями махаю  на  площадке  для  роке.  Просквозит  -  готово  дело,
простыл, говаривала моя мамаша. Упокой, Господи, ее душу,  она  уже  шесть
лет как померла. Рак сожрал. Подцепишь рак - готовь завещание.
     Коли будете держать давление около пятидесяти - ну, может шестьдесят,
- так и хватит. Мистер Уллман-то велит один день топить в западном  крыле,
другой  -  в  середине,  а  после  того  -  в   восточном.   День-деньской
"гав-гав-гав", прям как одна из тех шавок, что тяпнет  за  ногу,  а  потом
побежит да обделает весь коврик. Кабы мозги были черным порошком, ему носа
было б не высморкать. Иногда такое видишь, что аж зло берет - не  из  чего
стрельнуть.
     Глядите сюда. Тянешь за  эти  колечки  -  открываются  и  закрываются
трубы. Я все вам пометил. С синими  бирками  идут  в  номера  в  восточном
крыле. Красные бирки  -  середка.  Желтые  -  западное  крыло.  Соберетесь
протопить в западном крыле, не забудьте, что оно-то погоду  и  ловит.  Как
задует, комнаты делаются холодными, ни дать, ни взять, фригидная  баба,  у
которой все нутро льдом набито. В те дни, когда топишь в  западном  крыле,
можно догнать давление до восьмидесяти. Сам бы я так и сделал.
     - Термостаты наверху... - начал Джек.
     Уотсон  неистово  замотал  головой,  так,   что   волосы   пружинисто
запрыгали.
     - Они  не  подсоединены.  Так,  показуха.  Кой-кто  из  калифорнийцев
думает, что коли в их спальне, мать ее так, пальму не вырастишь,  дак  это
непорядок. Тепло поднимается отсюда, снизу. Но за давлением смотреть все-ж
таки приходится. Видите, ползет?
     Он постучал по основной шкале. Пока Уотсон вел свой монолог,  стрелка
уползла  со  ста  футов  на  квадратный  дюйм  к  ста  двум.  Джек   вдруг
почувствовал, что по спине быстро пробежали мурашки и подумал: ГУСЬ ПРОШЕЛ
ПО МОЕЙ МОГИЛЕ. Тут Уотсон крутанул колесо, сбрасывая давление.  Раздалось
громкое шипение и стрелка вернулась на  девяносто  один.  Уотсон  завернул
вентиль до упора и шипение неохотно стихло.
     - Ползет, - сказал Уотсон. - А сказать этому жирному дятлу,  Уллману,
так  он  повытаскивает  конторские  книги   и   битых   три   часа   будет
выпендриваться, как аж до 1982 года новый котел  ему  не  карману.  Говорю
вам, когда-нибудь все тут взлетит на воздух, и одна у меня надежда  -  что
ракету поведет этот жирный ублюдок. Господи, хотел  бы  я  быть  таким  же
милосердным, как моя мать. Она в каждом  умела  найти  хорошее.  Сам-то  я
злющий, как змей с опоясывающим лишаем. Не может человек  ничего  поделать
со своей натурой, провались оно все.
     Теперь запомните вот что: сюда надо спускаться два раза: днем и разок
вечером, до того, как умаялся. Приходится проверять давление. Забудешь - а
оно поползет, поползет и очень может быть, что проснетесь вы всей семейкой
на луне, мать ее так. А чуток скинешь - и все, никаких хлопот.
     - Верхний предел у него?...
     - Ну, считается, что двести пятьдесят, но теперь-то котел рванет куда
раньше. Коли  эта  стрелка  дойдет  до  ста  восьмидесяти,  меня  никакими
коврижками не заманишь спуститься и стать рядом.
     - Автоматического отключения нет?
     - Не-е. Когда его делали, такое еще не требовалось. Нынче федеральное
правительство во все сует нос, а? ФБР вскрывает почту, ЦРУ жучков сажает в
поганые телефоны... видали, что стряслось с  этим...  Никсоном.  Жалостное
было зрелище, да?
     Но ежели просто ходить сюда регулярно и проверять давление, все будет
в лучшем виде. Да не забудьте переключать трубы так, как он хочет.  Больше
сорока пяти ни в одном номере не будет... разве что  зима  выдастся  шибко
теплая. А в своей квартире топите, сколько влезет.
     - Что насчет водопровода?
     - О'кей, я как раз к этому подхожу. Сюда, вон, под арку.
     Они прошли в  длинное  прямоугольное  помещение,  которое,  казалось,
тянется   на   мили.   Уотсон   потянул    за    шнур    и    единственная
семидесятипятиваттная  лампочка   залила   бледным   колеблющимся   светом
пространство, где они стояли. Прямо перед ними находилось дно шахты лифта,
к блокам двадцати футов  в  диаметре  и  массивному,  облепленному  грязью
мотору, спускались провода в замасленной изоляции. Повсюду были  бумаги  -
стопками, связанные в пачки, сложенные в коробки. Некоторые картонки  были
подписаны: "ДОКУМЕНТЫ", "СЧЕТА" или "КВИТАНЦИИ -  НЕ  ВЫБРАСЫВАТЬ!"  Едкий
запах отдавал  плесенью.  Часть  коробок  развалилась,  выплеснув  на  пол
пожелтевшие хрупкие листки, которым, должно быть, было лет двадцать. Джек,
зачарованно  огляделся  -  тут,  должно  быть,  находилась   вся   история
"Оверлука" погребенная в гниющих коробках.
     - Не лифт, а сука, только и знает, что  ломается,  -  сказал  Уотсон,
ткнув в него пальцем. - Я знаю, чтоб держать ремонтника подальше  от  этой
сволочи, Уллман кормит госинспектора по лифтам потрясными обедами.  Ладно,
тут у вас - центральный узел водопровода. - Теряясь из  вида,  перед  ними
поднимались в тень пять больших  труб,  каждая  была  обернута  изоляцией,
перехваченной стальными обручами.
     Уотсон указал  на  затянутую  паутиной  полку  рядом  с  шахтой.  Там
валялось несколько грязных тряпок и блокнот с отрывными листками.
     - Вон схема водопровода, - сказал он. - Думаю, с  протечками  проблем
не будет - сроду не было - но трубы нет-нет да и промерзают.  Единственно,
как можно это прекратить, - ночью немного ослабить краны,  но  их  в  этом
хреновом месте сотни четыре. Попадись счет за воду на глаза этому  жирному
педику, что сидит наверху, он так разорется, в Денвере  услышат.  Что,  не
так?
     - Я бы сказал, потрясающе тонкий анализ.
     Уотсон восхищенно взглянул на Джека.
     - Эй, приятель, вы, кажись, и впрямь из образованных. Говорите прямо,
как по-писанному. Я такое дело крепко уважаю, коли человек не  этот...  не
голубой... А их пруд пруди. Знаете, кто  несколько  лет  назад  расшевелил
студентов побуянить? Пидарасты, вот кто. Они разочаровались и пришлось  им
пойти на разрыв. Они это называют "вылезти из  чулана".  До  чего  мы  так
докатимся, елки-палки, уж и не знаю. Дак вот, ежели вода замерзнет, скорей
всего, замерзнет она в этой шахте. Нет обогрева, понятно? На  этот  случай
тут имеется вот что, - он  полез  в  сломанный  ящик  и  достал  маленькую
газовую горелку.
     - Как найдете лед, так просто отмотайте изоляцию и грейте. Доходит?
     -  Да.  Но  что,  если  труба  замерзнет   выше   центрального   узла
коммуникаций?
     - Коли работать, как положено, и топить, такого быть  не  может.  Все
равно,  к  другим  трубам  не  пробраться.  Да  ладно,  чего  из-за  этого
переживать. Все будет нормально. Ну и погано же тут внизу! Полно  паутины.
У меня от нее аж мороз по коже, такое дело.
     - Уллман говорил, первый зимний смотритель убил всю семью и  покончил
собой.
     - А, тот парень, Грейди. Я, как  увидел,  сразу  понял  -  ненадежный
человек, ухмылялся все время, чисто кот, что сметану слизал. Они-то  тогда
только начинали, а уж этот жирный  мудак  Уллман  и  Бостонского  душителя
нанял бы, согласись тот  работать  за  гроши.  Лесничий  из  национального
парка, вот кто их нашел, телефон-то не работал. В западном  крыле  наверху
они были, на четвертом этаже, окоченели в камень. Девчушек  больно  жалко.
Шесть и восемь. Сообразительные, что тебе мальчишки-рассыльные. Ах,  черт,
вот была  беда!  Уллман-то,  когда  сезон  кончается,  управляет  каким-то
поганеньким дешевым курортом во Флориде, дак он -  самолетом  в  Денвер  и
нанял сани, чтоб добраться сюда из Сайдвиндера,  потому  как  дороги  были
перекрыты... сани, можете себе представить? Он себе пупок надорвал, только
б дело не попало в газеты.  Признаться,  ему  это  здорово  удалось.  Была
заметочка в "Денвер Пост", ну и, конечно, та вонючая газетенка, что издают
в Эстес-Парк, укусила. Но и только. Здорово, коли учесть, что за репутация
у этого места. Я так и ждал, что какой-нибудь репортеришка  раскопает  все
по новой и просто вроде как втиснет Грейди туда же, чтоб  оправдаться,  на
кой он копался в старых скандалах.
     - В каких скандалах?
     Уотсон пожал плечами.
     - В каждом крупном отеле бывают скандалы, - сказал он. - И привидения
в каждом крупном отеле имеются. Почему? Ну, черт возьми,  люди  приезжают,
уезжают... Нет-нет, кто-нибудь и даст дуба в номере  -  сердечный  приступ
или удар, или еще что. Отели битком набиты суевериями. Никаких тринадцатых
этажей и тринадцатых номеров, никаких зеркал на входной двери с изнанки  и
прочее. Да что там, только в прошлом июле одна дамочка померла тут, у нас.
Пришлось Уллману этим заняться и, будьте уверены, он справился. За  это-то
ему и платят двадцать две штуки в сезон и, хоть я терпеть  не  могу  этого
поганца, надо признать, он свое  отрабатывает.  Кое-кто  приезжает  просто
проблеваться и нанимает парня, вроде Уллмана, убирать за собой. Так и тут.
Взять эту бабу - мне ровесница, как отдай, мать ее так! - патлы  крашенные
докрасна, что твой фонарь над борделем, титьки висят до пупа,  потому  как
никакого лифчика у нее нету, вены на  ногах  сплошняком,  здоровенные,  ни
дать ни взять карта из атласа дорог, брюлики и на шее, и  на  руках,  и  в
ушах болтаются. И притащила она с собой парнишку лет семнадцати, никак  не
больше, оброс до жопы, а ширинка выпирает,  как  будто  он  туда  комиксов
напихал. Ну, пробыли они тут неделю, может, дней  десять,  и  каждый  день
одна и та же разминка: она с пяти до семи в баре "Колорадо" сосет  сладкий
джин с водой и мускатом, да так, будто его завтра запретят законом,  а  он
тянет и тянет одну бутылку "Олимпии". Она и шутит, и хохмит по-всякому,  и
каждый раз, как  она  чего-нибудь  эдакое  отмочит,  парень  скалит  зубы,
обезьяна хренова, будто эта баба ему к углам рта веревочки  попривязывала.
Только прошло несколько дней и замечаем мы, что улыбаться ему все  трудней
и трудней, и бог его знает, о чем ему приходилось думать, чтоб перед  сном
у него стояло. Ходили они, стало быть, обедать -  он-то  нормально,  а  ее
качает из стороны в сторону, ясное дело, в жопу пьяная. А парень, как  его
дамочка не смотрит, то ущипнет официантку, то  ей  ухмыльнется.  Черт,  мы
даже спорили, на сколько его еще хватит.
     Уотсон пожал плечами.
     - Потом спускается он однажды вечером, часов в десять, вниз и говорит
- дескать, "жена нездорова" - понимай так,  опять  надралась,  как  каждый
вечер, что они тут были, - и он, мол, едет за  таблетками  от  желудка.  И
сматывается в маленьком "порше", на котором они вместе приехали. Больше мы
его в глаза не видели. На следующее утро она является вниз и пытается дуть
в ту же дудку, только чем ближе к вечеру, тем бледнее у  нее  вид.  Мистер
Уллман - чистый дипломат - спрашивает, может, ей охота,  чтоб  он  звякнул
фараонам, просто на случай, ежели парень попал в небольшую аварию или  еще
что. Она кидается на него, как кошка - "нет-нет-нет, он отлично  водит,  я
не тревожусь, все нормально, к обеду он вернется". И  днем,  что-то  около
трех, отправляется в "Колорадо". В десять тридцать она поднимается к  себе
в номер и больше мы ее живой не видели.
     - Что же случилось?
     - Коронер графства говорил, после  всего,  что  дамочка  выдула,  она
заглотила чуть ли не тридцать пилюль для сна. На следующий день  объявился
муженек - юрист, крупная шишка из  Нью-Йорка.  Ну  и  задал  же  он  перцу
старине Уллману, чертям в  аду  жарко  стало!  "Возбудим  дело  такое,  да
возбудим дело сякое, да когда все кончится, вам и пары  чистого  белья  не
найти", ну, и все в том же духе. Но, Уллман, паскуда,  хорош.  Уллман  его
угомонил. Спросил, наверное, эту шишку, придется ли ему по вкусу, коли про
его  жену  пропечатают   все   нью-йоркские   газеты:   "ЖЕНА   ИЗВЕСТНОГО
НЬЮ-ЙОРКСКОГО ЛЯ-ЛЯ НАЙДЕНА МЕРТВОЙ С ПОЛНЫМ ПУЗОМ  СНОТВОРНЫХ  ТАБЛЕТОК",
после того, как наигралась в кошки-мышки с мальцом, который  ей  во  внуки
годится.
     "Порш" легавые нашли за ночной закусочной в Лайонсе, а Уллман кой  на
кого нажал, чтоб его отдали этому юристу. Потом они вдвоем  навалились  на
старину Арчи Хотона, коронера графства, и заставили  поменять  вердикт  на
"смерть от несчастного случая". Сердечный  приступ.  Теперь  старина  Арчи
катается в "крайслере". Я его не виню. Дают - бери, бьют - беги, особенно,
коли с годами начинаешь обустраиваться.
     Явился платок. Трубный звук. Быстрый взгляд. С глаз долой.
     - И что же происходит?  Что-нибудь  через  неделю  эта  тупая  шлюха,
горничная, Делорес Викери ее  звать,  убирается  в  номере,  где  жила  та
парочка, начинает орать, будто ее режут, и падает замертво. Очухалась  она
и говорит, дескать, видела  она  в  ванной  голую  бабу.  "А  лицо-то  все
багровое, раздутое - да еще она  ухмылялась".  Тут  Уллман  выкинул  ее  с
работы, сунул жалованье за две недели и велел убираться с  глаз  долой.  Я
подсчитал, с тех пор, как мой дед открыл  этот  отель  в  1910  году,  тут
человек сорок-пятьдесят померло.
     Он проницательно взглянул на Джека.
     - Знаете, как они по большей  части  отправляются  на  тот  свет?  От
сердечного приступа или удара,  когда  трахают  свою  бабу.  Таких  старых
дураков,  что  хотят  гульнуть  под  занавес,  на  курортах  пруд   пруди.
Забираются сюда, в  горы,  чтоб  повоображать  будто  им  снова  двадцать.
Бывает, случиться иногда неприятность, да  только  не  всем  ребятам,  что
управляли нашем отелем, удавалось скрыть это от газетчиков так же здорово,
как Уллману. Так  что  славу  себе  "Оверлук"  заработал  ту  еще,  будьте
спокойны. Провалиться мне, коли у хренова "Билтмора"  в  Нью-Йорке,  ежели
расспросить правильных людей, не окажется такая же слава.
     - Но привидений-то нет?
     - Мистер Торранс, я тут  проработал  всю  свою  жизнь.  Я  играл  тут
пацаном - не старше вашего сынишки с той фотки, что вы мне показывали.  Но
до сих пор привидений еще не видел. Хотите, пошли со мной  наружу,  покажу
вам сарай.
     - Отлично.
     Когда Уотсон потянулся, чтобы погасить свет, Джек сказал:
     - Чего тут полно, так это бумаг.
     - А, вы это серьезно. Похоже, копились они тыщу лет.  Газеты,  старые
счета и фактуры, и Бог знает что еще. Папаша мой, когда  тут  была  старая
печка, здорово умел навести порядок, но теперь никто этим  не  занимается.
Придется мне когда-нибудь нанять парня, чтобы он отволок все это  вниз,  в
Сайдвиндер, и сжег. Коли Уллман возьмет  расходы  на  себя.  Думаю,  ежели
гаркнуть как следует "крыса!", он это сделает.
     - Так здесь есть крысы?
     - Ага, по-моему, несколько штук есть. Там у меня и крысоловки, и  яд,
так мистер Уллман хочет, чтоб вы это распихали по чердаку  и  тут,  внизу.
Присматривайте за своим мальцом хорошенько, мистер Торранс,  вряд  ли  вам
охота, чтоб с ним что-нибудь стряслось.
     - Нет, уж это точно.
     Исходя от Уотсона, совет не уязвлял. Они пошли к лестнице  и  там  на
минуту задержались, пока Уотсон в очередной раз сморкался.
     - Там найдутся все нужные инструменты и кой-какие ненужные. И  еще  в
сарае черепица. Уллман говорил вам про это?
     - Да, он хочет, чтобы я перекрыл часть крыши в западном крыле.
     - Жирный ублюдок выжмет из вас на халяву все,  что  можно,  а  весной
будет ныть и скулить, что и половина работы не сделана так,  как  надо.  Я
раз ему прямо в рожу говорю, я говорю...
     Пока они поднимались по лестнице, слова Уотсона постепенно  затихали,
сливаясь в убаюкивающее монотонное жужжание. Оглянувшись разок через плечо
на непроницаемую, пахнущую плесенью тьму, Джек Торранс подумал, что если и
есть на свете место, где  должны  водиться  привидения,  то  это  оно.  Он
подумал про Грейди, запертого здесь мягким, неумолимым снегом, про Грейди,
который потихоньку сходил с ума, пока не совершил свое зверство.
     "Кричали они или нет? - задумался  Джек.  -  Бедняга  Грейди,  каково
каждый день чувствовать, как это подступает, и понять, наконец, - для тебя
весна никогда не наступит. Ему не следовало жить  здесь.  И  не  следовало
выходить из себя".
     Когда Джек выходил вслед за Уотсоном за дверь, последние  слова  эхом
вернулись к нему с резким треском, словно сломался карандашный  грифель  -
дурной знак. Господи, Джек мог напиться. Тысячу раз напиться.



                              4. СТРАНА ТЕНЕЙ

     В четверть пятого Дэнни сдался  и  отправился  наверх  за  молоком  с
печеньем.  Все  это  он  проглотил,  выглядывая  в  окно,  потом   подошел
поцеловать  маму,  которая  прилегла.  Она   предложила   посидеть   дома,
посмотреть "Сезам-стрит" - так время пройдет быстрее -  но  он  решительно
замотал головой и вернулся на свое место на кромке тротуара.
     Было уже пять и, хотя часов у Дэнни не было (к тому же, он все  равно
не умел еще определять, который час, как следует), ход его сознавал - тени
удлинились, а дневной свет приобрел золотистый оттенок.
     Вертя в руках глайдер, он напевал себе под  нос:  "Лу,  беги  ко  мне
скорей... Господин ушел чуть свет, но, а мне и горя нет... Лу, беги ко мне
скорей..."
     Эту песенку они все вместе  пели  в  детском  саду  "Джек-и-Джилл"  в
Стовингтоне. Здесь он не ходил в детский сад, потому что папе  это  больше
было не по карману. Дэнни знал,  что  отец  с  матерью  встревожены  этим,
встревожены тем, что это усугубляет его одиночество (а еще сильнее  тем  -
правда, об этом не говорилось даже между ними - что  в  этом  Дэнни  винит
их), но на самом деле ему не хотелось снова ходить в  "Джек-и-Джилл".  Это
для малышей. Дэнни еще не был большим парнем, но и  малышом  уже  не  был.
Большие ребята ходили в настоящую школу и им давали горячий  ленч.  Первый
класс. На будущий год. А в этом году он был кем-то средним между малышом и
настоящим парнем. Ничего страшного. Он действительно скучал  по  Скотту  с
Энди (главным образом, по Скотту),  -  но  все  равно,  ничего  страшного.
Ожидать, что будет дальше, лучше одному.
     Насчет родителей он понимал многое и знал, что частенько им это не по
вкусу, и не один раз они просто  отказывались  этому  верить.  Но  в  один
прекрасный день поверить придется. Дэнни довольствовался ожиданием.
     Плохо, конечно, что они не умели верить ему больше - особенно в таких
случаях, как сейчас. Мамочка лежала дома на кровати чуть не  плача  -  так
она тревожилась о папе. Кое-какие ее тревоги были слишком взрослыми, чтобы
Дэнни мог их понять - нечто смутное,  имеющее  отношение  к  безопасности,
папиному представлению о себе; чувства вины, гнева, страха перед тем,  что
с ними станет, - но сейчас маму главным  образом  занимали  две  вещи:  не
попал ли папа в горах в аварию (а то с чего  бы  он  не  позвонил?)  и  не
отправился ли он Плохо Поступить. С тех пор, как Скотти Ааронсон,  который
был на полгода старше, все объяснил Дэнни, тот отлично понимал, что значит
Плохо Поступить. Скотти был в  курсе,  потому  что  его  папа  тоже  Плохо
Поступал. Один раз, рассказывал Скотти, папа стукнул маму прямо в  глаз  и
сбил с ног. В конце концов, из-за Плохих  Поступков  папа  и  мама  Скотти
РАЗВЕЛИСЬ и, когда Дэнни познакомился со Скотти,  тот  жил  уже  только  с
мамой, а с папой виделся по выходным. РАЗВОД стал главным кошмаром в жизни
Дэнни, это слово  всегда  возникало  у  него  в  голове  в  виде  надписи,
выведенной красными буквами, которые кишели шипящими ядовитыми  змеями.  В
РАЗВОДЕ  родители  больше  не  живут  вместе.  Они  тянут  резину  в  суде
(перетягивают канат? растягивают эспандер? Дэнни не знал точно, имеется ли
в виду одно из этих занятий или речь идет о чем-то другом;  в  Стовингтоне
мама с папой, бывало, не чуждались ни того, ни  другого,  и  для  себя  он
решил, что возможен любой вариант), и тебе приходится уйти с кем-то одним,
другого ты практически перестаешь видеть, а тот,  с  которым  ты  остался,
может, если ему приспичит, выйти замуж или жениться на ком-нибудь, кого ты
даже не знаешь. Самым ужасным в РАЗВОДЕ было  то,  что  это  слово  -  или
понятие, или чем уж он был в восприятии Дэнни  -  плавало  в  головах  его
собственных  родителей,  он  чувствовал  это;  иногда   -   рассеянное   и
относительно далекое, иногда - отчетливое, все заслоняющее и пугающее, как
грозовая туча. Так было после того, как папа наказал Дэнни за то, что  тот
перепутал бумаги  в  его  кабинете,  и  доктору  пришлось  поместить  руку
мальчика в гипс. Воспоминание об этом  уже  почти  стерлось,  но  мысли  о
РАЗВОДЕ помнились ясно и наводили ужас. В то  время  эти  мысли  окутывали
мамочку, и он жил в постоянном страхе, что она, выдернув То Слово из своей
головы, выговорит его и сделает РАЗВОД реальностью. РАЗВОД.  Мысль  о  нем
постоянно сидела в их подсознании - одна из немногих, какие он всегда умел
уловить,  подобно  аккордам  простенькой  мелодии.  Но,  как   и   аккорд,
центральная мысль составляла  лишь  основу  для  более  сложных  мыслей  -
мыслей, которые Дэнни пока был не в состоянии даже начать  переосмысливать
по-своему. Они приходили к нему просто красками  и  настроениями.  Центром
маминых мыслей о РАЗВОДЕ было то, что папа сделал с его рукой  и  еще  то,
что случилось в Стовингтоне, когда папа потерял работу.  Тот  парень.  Тот
Джордж Хэтфилд, который жутко разозлился на папу и провертел дырки в шинах
их "жука". Папины мысли о РАЗВОДЕ были сложнее, окрашены в темно-лиловый и
пронизаны черными-пречерными страшными жилками. Кажется, папа  думал,  что
им будет лучше, если он уйдет. Что исчезнет боль. Папе было  больно  почти
все время, главным образом, из-за Плохого Поступка.  Постоянное  страстное
желание папы удалиться в уединенное местечко, смотреть цветной  телевизор,
есть из миски арахис и Плохо  Поступать  до  тех  пор,  пока  рассудок  не
угомонится и не оставит его в покое, Дэнни удавалось  уловить  тоже  почти
всегда.
     Но сегодня днем маме не стоило волноваться. Дэнни жалел,  что  нельзя
пойти к ней и рассказать об этом. "Жук"  не  сломался,  папа  не  Поступил
Плохо, а ехал  домой.  Сейчас  он  тарахтел  по  шоссе  между  Лайонсом  и
Боулдером, откуда до дома рукой подать, и о Плохом Поступке даже не думал.
Он думал про... про...
     Дэнни  украдкой  оглянулся  на  кухонное  окно.  Иногда  от   слишком
напряженных раздумий с ним что-то случалось.  Окружающее  -  реальность  -
куда-то пропадало, тогда он видел такое,  чего  там  не  было.  Один  раз,
вскоре после того, как ему загипсовали  руку,  это  случилось  за  столом,
когда все ужинали. Родители тогда не очень-то много разговаривали  друг  с
другом. Но они думали. О да. Мысли о РАЗВОДЕ нависли над кухонным  столом,
как набрякшая черным дождем туча, готовая  разразиться  ливнем.  Было  так
плохо, что ему кусок не шел в горло. Когда вокруг клубился черный  РАЗВОД,
мысль о еде вызывала желание стошнить. Он полностью сосредоточился -  ведь
это казалось отчаянно важным - и тогда-то что-то произошло.  В  реальность
он вернулся, лежа на полу, картошка с бобами оказалась у него на  коленях,
мамочка, обняв его плакала, а папа звонил по телефону. Дэнни был  напуган,
он попытался объяснить, что ничего такого  в  этом  нет,  что  иногда  это
бывает с ним, если сосредоточиться, чтобы понять больше, чем ему  доступно
обычно. Он попытался объяснить насчет  Тони,  которого  они  прозвали  его
"невидимым приятелем".
     Папа тогда сказал: "У него была  Га  Лу  Син  Нация.  С  виду  все  в
порядке, но все равно я хочу, чтобы доктор его посмотрел".
     После ухода доктора мамочка заставила Дэнни пообещать, что он  больше
никогда так не сделает, что  он  НИКОГДА  их  так  не  напугает,  и  Дэнни
согласился. Он и сам перепугался. Потому, что,  когда  он  сосредоточился,
его сознание поплыло к папе, и всего на миг  -  перед  тем,  как  появился
Тони, далеко-далеко, как всегда, и позвал оттуда, а что-то странное стерло
кухню и жареный ростбиф на синей тарелке, - всего на миг сознание мальчика
прорвалось сквозь папину угрюмость к  непонятному  слову,  пугавшему  куда
сильнее, чем РАЗВОД, и слово это было  -  САМОУБИЙСТВО.  Оно  ни  разу  не
попадалось Дэнни в отцовских мыслях прежде и, конечно, выискивать  его  он
не стал. Ему было все равно, узнает он когда-нибудь точно, что значит  это
слово, или нет.
     Но ему очень нравилось сосредотачиваться, потому что время от времени
появлялся  Тони.  Не  каждый  раз.  Иногда  окружающее  просто   ненадолго
становилось нечетким, плывущим, а потом прояснялось - честно говоря,  чаще
всего так и бывало, но иной раз у самой границы  видения  появлялся  Тони,
манящий к себе издалека, зовущий...
     В первый раз  он  гулял  на  заднем  дворе  и  ничего  особенного  не
случилось. Просто Тони поманил его, потом стало темно, а  несколько  минут
спустя он вернулся в реальность с несколькими обрывками воспоминаний,  как
после путаного сна, Во второй раз, две недели назад, было интереснее. Стоя
в  четырех  ярдах  от  Дэнни,  Тони  манил  его,  звал:   "Дэнни...   Иди,
посмотри..." Дэнни словно бы поднялся, а потом  начал  падать  в  глубокую
нору, как Алиса в Страну Чудес. Он оказался в подвале дома,  а  рядом  был
Тони, показывающий в тень, на чемодан, в котором папа  держал  все  важные
бумаги, особенно "ПЬЕСУ".
     - Видишь?  -  сказал  Тони  далеким  мелодичным  голосом.  -  Он  под
лестницей. Прямо  под  лестницей.  Грузчики  сунули  его  прямо...  под...
лестницу...
     Дэнни шагнул вперед, рассмотреть это  диво  поближе,  а  в  следующее
мгновение опять началось падение - на этот раз с качелей на заднем  дворе,
где он просидел все это время. Стукнулся он, кстати, так, что дух вон.
     Три или четыре дня спустя  папа  рыскал  по  всему  дому,  с  яростью
сообщая маме, что облазил весь проклятый подвал, чемодана там  нет,  и  он
собирается подать в суд на  проклятых  грузчиков,  потерявших  его  где-то
между  Вермонтом  и  Колорадо.  Как,  интересно,  он  должен   исхитриться
закончить "ПЬЕСУ", если внезапно обнаруживаются такие вещи?
     Дэнни сказал: "Нет, пап. Он под  лестницей.  Грузчики  поставили  его
прямо под лестницу".
     Папа странно взглянул на него и спустился посмотреть. Именно  на  том
месте, которое показал Тони мальчику, чемодан и оказался. Папа отвел Дэнни
в сторонку, посадил на колени и спросил, кто пускал его в  подвал.  Том  с
верхнего этажа? В подвале опасно, сказал папа. Потому-то хозяин  и  держит
его на замке. Может, кто-то оставил дверь незапертой, вот что хотел  знать
папа. "Я рад, что документы и пьеса нашлись, но они не стоят  того,  чтобы
тебе, Дэнни, - сказал папа, - падать с лестницы и ломать...  ноги".  Дэнни
честно ответил, что в подвал не ходил. Эта дверь всегда  заперта.  Мамочка
подтвердила. Дэнни ни разу не спускался туда, потому что там темно, сыро и
полно пауков. К тому же у него нет привычки врать.
     - Тогда, как же ты узнал, док?
     - Тони показал.
     Отец с матерью переглянулись поверх  головы  Дэнни.  Такое  время  от
времени случалось и раньше. Пугаясь, они быстро выбрасывали это из головы.
Но Дэнни знал, что Тони их тревожит, особенно мамочку, и  очень  старался,
чтобы его мысли не заставили Тони появиться там,  где  она  могла  бы  его
увидеть. Но сейчас он счел, что она еще не встала и не начала суетиться  в
кухне, поэтому сосредоточился изо всех сил - проверить, может ли понять, о
чем думает папа.
     Он нахмурился и  сжал  лежавшие  на  джинсах  грязноватые  ладошки  в
кулаки. Глаза закрывать он не стал - это было ни к  чему  -  но  сощурился
так, что они превратились в щелки, и вообразил папин голос,  голос  Джека,
голос  Джона  Дэниэла  Торранса,  сильный  и   спокойный,   то   изумленно
повышающийся, то становящийся еще ниже от гнева, то  остающийся  неизменно
ровным, потому что папа думал... Думал про... Думал насчет... Думал...
     (думал)
     Дэнни тихо вздохнул, его тело осело  на  край  тротуара,  словно  все
мышцы из него исчезли. Он был в полном сознании, видел и улицу, и парня  с
девушкой, которые шагали по другому тротуару, держась за руки, потому  что
были...
     (?влюблены?)
     счастливы сегодняшним днем и тем, что этим днем они вместе. Он  видел
осенние листья, желтые колесики неправильной  формы,  которые  ветер  гнал
вдоль канавы. Он видел дом, мимо которого проходили влюбленные и  заметил,
что на крыше
     (ЧЕРЕПИЦА. ЕСЛИ АРМАТУРА В ПОРЯДКЕ, ПРОБЛЕМЫ ПО-МОЕМУ, НЕ БУДЕТ.  ДА,
ВЕРНО, ВСЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ. ЭТОТ УОТСОН. БОЖЕ,  ЧТО  ЗА  СУБЪЕКТ!  ВОТ  БЫ
НАЙТИ ЕМУ МЕСТО в "ПЬЕСЕ". Е-МОЕ, ЕСЛИ Я НЕ  ПООСТЕРЕГУСЬ,  КОНЧИТСЯ  ТЕМ,
ЧТО Я ВПИХНУ В НЕЕ ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО. АГА. ЧЕРЕПИЦА. А ГВОЗДИ ТУТ ЕСТЬ?  А,
ЧЕРТ, ЗАБЫЛ СПРОСИТЬ  ЕГО,  ЛАДНО,  ИХ  ДОСТАТЬ  НЕТРУДНО.  В  САЙДВИНДЕРЕ
МАГАЗИН СКОБЯНЫХ ТОВАРОВ. ОСЫ. В ЭТО ВРЕМЯ ГОДА ОНИ СТРОЯТ ГНЕЗДА.  МОЖЕТ,
ПРИДЕТСЯ ПРИХВАТИТЬ ОДНУ ИЗ ЭТИХ БОМБОЧЕК НА  СЛУЧАЙ,  ЕСЛИ  ОНИ  ОКАЖУТСЯ
ТАМ, КОГДА Я БУДУ ОТДИРАТЬ СТАРУЮ ЧЕРЕПИЦУ. НОВАЯ ЧЕРЕПИЦА. СТАРАЯ)
     черепица. Значит, вот о чем он думает. Он получил работу и думает про
черепицу. Дэнни не знал, кто  такой  Уотсон,  но  все  остальное  казалось
достаточно понятным. Может, ему даже удастся посмотреть осиное гнездо.  Не
будь он
     - Дэнни... Дэнни - и...
     Он посмотрел на дорогу и там, поодаль,  оказался  Тони,  он  стоял  у
знака "стоп" и махал рукой. Как всегда при виде  старого  друга  на  Дэнни
теплой волной нахлынула радость, но на этот раз вместе  с  ней  он  ощутил
словно бы укол страха - как будто за спиной  появившегося  Тони  пряталось
что-то мрачное, темное. Гнездо, полное  ос,  которые,  вырвавшись,  больно
жалят.
     Но не идти нечего было и думать.
     Он еще больше осел на кромку тротуара, руки вяло соскользнули с колен
и свесились между расставленных вилкой ног. Подбородок опустился на грудь.
Потом часть существа Дэнни, несильно и не больно дернувшись, отделилась  и
побежала следом за Тони в воронку тьмы.
     - Дэнни - и...
     Вот тьму пронзили белые крутящиеся вихри. Кашляющий, надсадный  звук,
гнущиеся, изломанные тени, они превратились в ночные  ели,  мотающиеся  на
резком воющем ветру. Танцевал, крутился снег. Снег был повсюду.
     - Слишком  глубокий,  -  сказал  из  темноты  Тони  и  в  его  голосе
прозвучала печаль, которая привела Дэнни в ужас. - Слишком глубокий, чтобы
выбраться отсюда.
     Надвинулся, навис новый силуэт.  Огромный  и  прямоугольный.  Покатая
крыша, неясным пятном белеющая в беснующейся тьме. Множество окон. Длинное
здание с черепичной крышей. Часть черепицы была более новой и зеленой.  Ее
клал папа. Гвозди он покупал в Сайдвиндере. В магазине  скобяных  товаров.
Сейчас черепицу засыпал снег. Снег засыпал все.
     Вынырнув из небытия, на  фасаде  здания  засветился  зеленый  ведьмин
огонек, он мигнул и  превратился  в  ухмыляющийся  над  двумя  скрещенными
костями гигантский череп.
     - Яд, - сообщил из наплывающей темноты Тони. - Яд.
     Перед глазами Дэнни промелькнули другие надписи, некоторые - зелеными
буквами, некоторые - на дощечках, под разными углами воткнутых в  сугробы.
КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. ОПАСНО! ПРОВОД ПОД ТОКОМ. СОБСТВЕННОСТЬ  КОНФИСКОВАНА.
ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ. ТРЕТИЙ  ПУТЬ.  ОПАСНО  ДЛЯ  ЖИЗНИ.  НЕ  ПОДХОДИТЬ.  НЕ
ТРОГАТЬ.  ПОСТОРОННИМ  ВХОД  ВОСПРЕЩЕН.   В   НАРУШИТЕЛЕЙ   СТРЕЛЯЕМ   БЕЗ
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ. Он не понимал до конца ни  одной  надписи  -  он  не  умел
читать! - но уловил общий смысл всех, и в черные пустоты  его  тела  начал
наплывать смутный ужас, подобный легким коричневым  спорам,  гибнущим  при
свете солнца.
     Надписи растаяли. Теперь Дэнни находился в комнате, полной незнакомой
мебели, в комнате, где было темно. В окна, словно  песок,  билась  снежная
крупа. Во рту пересохло,  глаза  походили  на  горячие  мраморные  шарики,
сердце молотом стучало в груди. Снаружи что-то  глухо  бухало,  как  будто
настежь распахивали какую-то жуткую дверь. Шаги. На другой стороне комнаты
было зеркало, в его дутой серебряной  глубине  зеленым  пламенем  запылало
одно-единственное слово, и слово это было - ТРЕМС.
     Комната растаяла. Другая комната. Эту он
     (узнает)
     знал. Перевернутый стул. В разбитое окно, крутясь,  летел  снег,  уже
припорошив край  ковра.  Раздернутые  шторы  вкривь  и  вкось  свисали  со
сломанного карниза. Низкий шкафчик лежал ящиками в пол.
     Снова глухой стук,  ровный,  ритмичный,  страшный.  Бьющееся  стекло.
Надвигающееся разрушение. Хриплый голос, голос безумца, еще более страшный
от того, что знаком:
     - ВЫХОДИ! ВЫХОДИ, ГОВНЮК МАЛЕНЬКИЙ! ПОЛУЧАЙ, ЧТО ЗАСЛУЖИЛ!
     Хрясь. Хрясь. Хрясь. Разлетающееся в щепки дерево. Зычный крик ярости
и довольства. ТРЕМС. Все ближе.
     Он поплыл через комнату. Картины сорваны со стен. Проигрыватель.
     (?мамин проигрыватель?)
     перевернут, лежит на полу. Ее пластинки - Григ, Гендель, "Битлз", Арт
Гарфункель, Бах, Лист -  раскиданы  повсюду.  Зазубренные  черные  осколки
похожи на  куски  пирога.  Из  соседней  комнаты,  ванной,  сноп  света  -
жесткого, белого света и мигающее красным глазком в глубине  зеркальца  на
дверце аптечки слово: ТРЕМС, ТРЕМС, ТРЕМС...
     - Нет, - прошептал он. - Нет, Тони, пожалуйста...
     И свешивающаяся через  белый  край  фарфоровой  ванны  рука.  Мягкая,
безвольная. Вниз по пальцу - среднему пальцу -  медленно  стекает  струйка
крови, капает на пол; ноготь аккуратный, ухоженный...
     Нет, нет, нет, нет...
     (ну, пожалуйста, Тони, ты меня пугаешь)
     ТРЕМС, ТРЕМС, ТРЕМС
     (перестань, Тони, перестань)
     Все тает.
     Стук в темноте становится громче, еще громче, отдается эхом  повсюду,
со всех сторон.
     Теперь он в темном  коридоре,  в  страхе  вжимается  в  синий  ковер,
громада которого сплошь  заткана  буйными  зарослями  извивающихся  черных
силуэтов, прислушивается к  приближающемуся  стуку,  и  вот  уже  Некто  -
неясный силуэт - сворачивает за угол и начинает подходить к  Дэнни  шаткой
походкой, от него пахнет кровью и гибелью. В одной руке он раскачивает  из
стороны в сторону деревянный молоток (ТРЕМС), описывая не  сулящие  ничего
хорошего дуги, вбивая его в стены, разрывая шелковистые обои и выколачивая
призрачные облачка известковой пыли:
     - ВЫХОДИ-КА, ПОЛУЧИ, ЧТО ЗАСЛУЖИЛ! КАК НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА!
     Силуэт приближается, от него резко пахнет  чем-то  кисло-сладким,  он
огромен; молоток со злобным свистом рассекает  головкой  воздух,  а  потом
врезается  в  стену,  так,  что  вылетает  облако   пыли   -   при   вдохе
обнаруживается, какая она сухая и колючая, - и  раздается  глухое  громкое
"бумм!". Крошечные красные глазки горят в темноте. Чудовище идет  за  ним,
оно обнаружило его, зажало здесь спиной к голой стене. А люк на потолке на
замке.
     Темнота. Ощущение, будто он плывет.
     - Тони, пожалуйста, забери меня назад, пожалуйста...
     И он вернулся, он, весь  в  поту,  опять  сидел  на  кромке  тротуара
Арапаго-стрит, взмокшая рубашка прилипла к спине. В ушах еще стоял  глухой
стук и пахло мочой, его собственной - в предельном ужасе он обмочил штаны.
Перед глазами стояла безвольная рука,  перевесившаяся  через  край  ванны;
кровь, сбегающая вниз по среднему пальцу и то  непонятное  слово,  которое
было куда страшнее любого другого: ТРЕМС.
     И вот - солнечный свет. Все реально. Кроме Тони,  стоявшего  на  углу
шестью домами дальше, превратившегося в пятнышко,  голос  его  был  тихим,
тонким и приятным.
     - "Осторожнее, док..."
     Миг - и Тони исчез, а за угол завернул  папин  видавший  виды  "жук",
тарахтя, он проехал по улице, выбрасывая назад облака синего  дыма.  Дэнни
медленно вскочил на ноги с тротуара, размахивая руками, приплясывая с ноги
на ногу, вопя: "Пап! Эй, пап! Эй! Привет!"
     Папа завернул фольксваген на тротуар, вырубил мотор и открыл  дверцу.
Дэнни помчался к нему - и прирос к месту,  широко  распахнув  глаза.  Душа
мальчика ушла в пятки, он закаменел. Рядом с  папой  на  переднем  сиденье
лежал молоток с короткой ручкой,  к  покрытой  запекшейся  кровью  головке
прилипли волосы.
     В следующую минуту на этом месте оказалась сумка с продуктами.
     - Дэнни... док, с тобой все в порядке?
     - Угу. Все о'кей. - Он подошел к папе и зарылся  лицом  в  отделанную
овечьей кожей вареную  куртку,  крепко-крепко-крепко  обхватив  его.  Джек
обнял малыша в ответ, слегка недоумевая.
     - Эй, док, не сиди столько на солнце. Ты весь потный, с  тебя  просто
капает.
     - Кажется, я немного поспал. Пап, я люблю тебя. Я ждал.
     - Я тоже люблю тебя, Дэн. Вот, привез вам кое-что.  Как  думаешь,  ты
уже достаточно большой, чтобы отнести это наверх?
     - А то!
     - Док Торранс, самый сильный человек в мире, - сказал Джек, взъерошив
ему волосы. - Хобби которого - засыпать на углах улиц.
     Потом они пошли к дверям, а мама уже спустилась на крыльцо  встретить
их, и Дэнни стал на вторую ступеньку и смотрел, как они целуются. Они были
рады видеть друг друга. Они источали любовь - как  источали  ее  парень  с
девушкой, что прошли по улице, держась за руки. Дэнни обрадовался.
     Сумка с продуктами, всего лишь сумка с  едой,  которую  он  держал  в
охапке, захрустела. Все было в порядке. Папа дома. Мама его любит.  Ничего
плохого. А потом, не все, что Тони показывает, непременно сбывается.
     Но в сердце Дэнни поселился страх, глубокий, леденящий, он  гнездился
вокруг сердца и того неподдающегося расшифровке слова, которое он увидел в
зеркале своего духа.



                             5. ТЕЛЕФОННАЯ БУДКА

     Поставив фольксваген перед универмагом "Тейбл-Меса", Джек дал  мотору
заглохнуть.  Он  снова  задумался,  не  стоит  ли  съездить   и   поменять
бензонасос, и снова  сказал  себе,  что  им  это  не  по  средствам.  Если
автомобильчик сумеет добегать до ноября, можно будет  со  всеми  почестями
отправить его на покой. К ноябрю здесь, в горах, будет столько снега,  что
"жук" утонет целиком... а может, утонут и три "жука", поставленные друг на
дружку.
     - Я хочу, чтоб ты остался в машине, док. А я принесу тебе конфету.
     - А почему мне нельзя с тобой?
     - Мне надо позвонить по личному делу.
     - Поэтому ты не позвонил из дома?
     - Точно.
     Несмотря на их тающие финансы, Венди настояла на том,  чтобы  телефон
был. Она доказывала, что с маленьким ребенком - особенно с таким  малышом,
как Дэнни, который иногда страдает обмороками - нельзя позволить  себе  не
иметь  телефона.  Поэтому  Джек  раскошелился  на  тридцать  долларов   за
установку аппарата - уже скверно, -  и  на  девяносто  за  страховку,  что
нанесло по бюджету действительно ощутимый удар.  Но  до  сих  пор  телефон
молчал, как рыба, не считая двух раз, когда ошибались номером.
     - Пап, а можно мне "Бэби Рут"?
     - Можно. Сиди спокойно и не балуйся с переключением передач. Ладно?
     - Ладно. Я карты посмотрю.
     - Давай.
     Джек вылез из машины, а Дэнни открыл бардачок "жука" и  вытащил  пять
потрепанных  карт  расположения  бензоколонок:  Колорадо,  Небраска,  Юта,
Вайоминг и Нью-Мексико. Он обожал дорожные карты,  обожал  водить  пальцем
вдоль трасс. По мнению Дэнни, в переезде на Запад самым хорошим были новые
карты.
     Джек сходил к аптечному прилавку, купил Дэнни конфету, а себе  газету
и экземпляр октябрьского "Писательского дайджеста". Дав  девушке  пятерку,
он попросил сдачу четвертаками. Зажав серебро  в  руке,  он  направился  к
стоявшей  возле  изготовляющего  ключи   автомата   телефонной   будке   и
протиснулся внутрь. Отсюда через  три  стекла  был  виден  сидящий  внутри
"жука" Дэнни.  Голова  мальчика  прилежно  склонилась  над  картами.  Джек
чувствовал, как его захлестнула  волна  граничащей  с  отчаянием  любви  к
мальчугану, отчего лицо приняло каменно-угрюмое выражение.
     Он полагал, что выразить Элу обязательную благодарность  можно  и  из
дома - разумеется, он не собирался говорить то, что могло вызвать у  Венди
возражения. Но  гордость  Джека  сказала:  нет.  Теперь  он  почти  всегда
прислушивался к тому, что подсказывала ему гордость,  ведь  кроме  жены  с
сыном, шестисот долларов на текущем счету и потрепанного  фольксвагена  68
года у него осталась только гордость. Да и счет-то был  объединенным.  Год
назад он преподавал английский  в  одной  из  лучших  частных  школ  Новой
Англии. И друзья там были - правда,  не  совсем  такие,  с  которыми  Джек
знался до того, как бросил пить, но посмеяться было с кем; были приятели -
коллеги по факультету, восхищавшиеся его искусным обращением с  классом  и
личным пристрастием к писательскому ремеслу. Шесть месяцев назад дела  шли
очень хорошо. Вдруг оказалось, что каждые две недели от жалованья остается
достаточно денег, чтобы начать делать небольшие сбережения. В  дни,  когда
Джек пил, ни разу не удавалось  отложить  ни  гроша,  хотя  выпивку  почти
всегда ставил Эл Шокли. Джек с Венди  начали  осторожно  поговаривать,  не
поискать ли дом и не выплатить ли примерно в течение  года  первый  взнос.
Ферма в деревне. Шесть или восемь лет на то, чтоб полностью ее обновить  -
да черт возьми, они были молоды, у них было время.
     Потом он вышел из себя.
     Джордж Хэтфилд.
     Запах надежды обернулся запахом старой кожи в кабинете Кроммерта, все
вместе напоминало одну из сцен его собственной пьесы: на стенах  -  старые
портреты прежних директоров Стовингтона,  чеканки  с  изображением  школы,
какой та была в 1879 году, когда ее только  построили,  и  в  1895,  когда
деньги Вандербильда позволили выстроить закрытый манеж -  он  до  сих  пор
стоял на западном краю футбольного поля, приземистый,  необъятный,  одетый
плющом. Апрельский плющ шелестел за  приоткрытым  окном  у  Кроммерта,  из
радиатора шел навевающий дремоту шум парового  отопления.  Джек  вспомнил,
что думал тогда: "Это не на сцене. Это по-настоящему. Моя жизнь. Как можно
было пустить ее коту под хвост?"
     - Джек, положение серьезное. Страшно серьезное. Совет  попросил  меня
сообщить вам, что они решили.
     Совет желал, чтобы Джек оставил должность, и Джек пошел им навстречу.
В иных обстоятельствах срок его пребывания в  ней  закончился  бы  в  июне
этого года.
     За беседой в  кабинете  Кроммерта  последовала  самая  темная,  самая
страшная ночь в жизни Джека. Желание, нужда напиться никогда еще  не  были
столь  сильны.  Руки  тряслись.  Он   бродил,   натыкаясь   на   предметы,
переворачивая их. А еще его не покидало желание сорвать  все  на  Венди  с
Дэнни. Его норов был  подобен  злобному  зверю  на  перетершейся  привязи.
Перепугавшись, как бы не ударить их, Джек сбежал из дома. Кончилось все  у
входа в бар. От того, чтобы зайти внутрь, Джека удержало только  одно:  он
понимал, что сделай он это - и Венди, наконец, уйдет, а  Дэнни  заберет  с
собой. Он же со дня их ухода превратиться в мертвеца.
     Вместо того, чтобы зайти в бар, где темные силуэты смаковали приятные
воды забвения, он направился домой к Элу Шокли. Совет проголосовал:  шесть
- против, один - за. Этим одним и был Эл.
     Сейчас Джек набрал номер оператора, и та сообщила, что за один доллар
восемьдесят центов можно на три минуты связаться с  Элом.  "Время,  детка,
штука относительная", - подумал он и бросил в автомат восемь  четвертаков.
Пока его вызов пробирался на  восток,  слышались  то  высокие,  то  низкие
электронные гудки.
     Отцом Эла Шокли  был  Артур  Лонгли  Шокли,  стальной  барон.  Своему
единственному сыну, Элберту, он оставил состояние  и  огромное  количество
разнообразнейших  капиталовложений  и  директорских  постов  в   различных
советах. В том числе - в Совете директоров Стовингтонской подготовительной
академии, любимого объекта благотворительности старика. И Артур, и  Элберт
Шокли были ее бывшими питомцами,  вдобавок  Эл  жил  в  Барре,  достаточно
близко,  чтобы  лично  проявлять  интерес  к  школьным  делам.  В  течение
нескольких лет Эл работал в Стовингтонской школе тренером по теннису.
     Джек подружился с Элом самым естественным и неслучайным  образом:  на
всех  факультетских  и  школьных  вечеринках,  которые  оба  посещали   во
множестве, они неизменно оказывались самыми  пьяными.  Шокли  разошелся  с
женой, да и семейная жизнь Джека медленно катилась под горку, хотя он  все
еще любил Венди и не один раз искренне обещал измениться ради нее и малыша
Дэнни.
     Много раз после преподавательской вечеринки оба  упорно  гнули  свое,
перебираясь из бара в бар, пока те не закрывались, а потом останавливались
у какой-нибудь семейной  лавчонки  купить  ящик  пива,  чтоб  выпить  его,
остановив машину в конце какой-нибудь объездной дороги.  Случалось,  Джек,
спотыкаясь, вваливался в домик, который снимал, когда  утренняя  заря  уже
разливалась по небу, и обнаруживал: Венди с малышом спят на кушетке, Дэнни
- всегда у спинки,  сунув  Венди  под  подбородок  крошечный  кулачок.  Он
смотрел на них и отвращение к себе подкатывало  к  горлу  горькой  волной,
перешибавшей даже вкус пива, сигарет и мартини - "марсиан", как называл их
Эл. В такие минуты мысли Джека вполне  разумно  и  трезво  сворачивали  на
пистолет, веревку или бритву.
     Если попойка приходилась  на  вечер  выходного,  он  часа  три  спал,
вставал, одевался, глотал четыре  таблетки  экседрина  и,  не  протрезвев,
отправлялся к девяти часам давать уроки американской поэзии. Здравствуйте,
ребята, сегодня Красноглазое Чудо расскажет вам,  как  во  время  великого
пожара Лонгфелло лишился жены.
     "Я не верил, что я алкоголик", - подумал Джек, слушая,  как  зазвонил
телефон Эла Шокли. Пропущенные уроки или уроки, на  которых  от  небритого
Джека все еще разило ночными "марсианами". Только не я - я-то могу бросить
в любой момент. Ночи, которые они  с  Венди  провели  в  разных  постелях.
Слушай, я в порядке. Разможженное крыло машины.  Конечно,  я  в  состоянии
вести. Слезы, которые Венди каждый  раз  проливала  в  ванной.  Осторожные
взгляды коллег на любой вечеринке, где подавали спиртное,  даже  если  это
было вино. Медленно  забрезжившее  осознание  того,  что  о  нем  говорят.
Понимание, что из его  "Ундервуда"  выходят  только  почти  пустые  листы,
заканчивающие свое существование бумажными комками в корзине  для  мусора.
Когда-то он был выгодным приобретением для Стовингтона  -  может  статься,
медленно  расцветающий  американский  писатель,  и  уж  точно  -  человек,
достаточно квалифицированный для  преподавания  таинственного  предмета  -
писательского мастерства. Он уже  опубликовал  две  дюжины  рассказов.  Он
работал над пьесой  и  полагал,  что  где-то  в  каком-то  дальнем  уголке
сознания, возможно, вызреет роман. Но сейчас Джек ничего  не  создавал,  а
преподавательская деятельность стала странной и беспорядочной.
     Закончилось все это однажды вечером - не прошло еще и  месяца  с  тех
пор, как Джек сломал сыну руку. Тут и конец семейной жизни, казалось  ему.
Венди оставалось лишь собраться с силами...  он  знал,  не  будь  ее  мать
первостатейной стервой, автобус увез бы Венди обратно в  Нью-Хэмпшир,  как
только Дэнни оказался бы в состоянии  путешествовать.  С  браком  было  бы
покончено.
     Тогда, в первом часу ночи, Джек с Элом  въезжали  в  Барр  по  дороге
N_31. За рулем "ягуара" был Эл,  который  странным  образом  вписывался  в
повороты, иногда пересекая двойную желтую линию. Оба  были  пьяны  вдрызг,
этой ночью "марсиане" приземлились, полные  сил.  Последний  изгиб  дороги
перед мостом они проехали на семидесяти, и там оказался детский велосипед;
потом - резкий, мучительный, пронзительный визг  раскромсанной  резины  на
шинах "ягуара". Джек помнит, как увидел похожее на круглую белую луну лицо
Эла, смутно маячившее над крутящимся рулем. На сорока милях в час  они  со
звоном и треском врезались  в  велосипед,  и  тот  погнутой,  искореженной
птицей взлетел в воздух, ударил рулем в ветровое стекло  и  тут  же  снова
очутился  в  воздухе,  а  перед  вытаращенными  глазами   Джека   осталось
испещренное звездочками трещин  ветровое  стекло.  Чуть  позже  послышался
последний страшный удар, это велосипед приземлился позади них  на  дорогу.
Шины прошлись по чему-то, глухо стукнувшемуся о днище. "Ягуар"  развернуло
поперек дороги. Эл все еще рулил и откуда-то  издалека  до  Джека  донесся
слабый собственный голос: "Господи, Эл. Мы его переехали. Я чувствую".
     Телефон продолжал звонить прямо в ухо. ДАВАЙ, ЭЛ. ОСТАНОВИ. Я С  ЭТИМ
РАЗБЕРУСЬ.
     Эл остановил дымящуюся машину в  каких-нибудь  трех  футах  от  опоры
моста.  Две  шины  "ягуара"  были   спущены.   Горелая   резина   оставила
стотридцатифутовый  петляющий,  мечущийся  из  стороны  в  сторону   след.
Переглянувшись, они бросились обратно, в холодную тьму.
     От  велосипеда  не  осталось  ничего.  Одно  колесо   отвалилось   и,
оглянувшись через плечо,  Джек  увидел,  что  оно  лежит  посреди  дороги,
ощетинившись полудюжиной похожих  на  струны  рояля  спиц.  Запинаясь,  Эл
выговорил: "По-моему, на него мы и наехали, Джекки".
     - Где же тогда ребенок?
     - Ты видел ребенка?
     Джек нахмурился. Все произошло безумно быстро.  Они  выскочили  из-за
угла. В свете фар "ягуара" смутно увидели велосипед.  Эл  что-то  проорал.
Они налетели на него и долго скользили юзом.
     Они перенесли велосипед на обочину. Эл вернулся к "ягуару" и  включил
все четыре фары. Следующие  два  часа  они  обыскивали  дорогу,  пользуясь
мощным четырехкамерным фонариком. Ничего. Несмотря на  поздний  час,  мимо
севшего на мель "ягуара" и двух мужчин с раскачивающимся фонарем  проехало
несколько машин. Ни одна не остановилась. Позже Джеку приходило в  голову,
что, по странной прихоти, провидение, стремясь  дать  им  обоим  последний
шанс, не подпустило туда полицию и  удержало  всех  проезжающих  от  того,
чтобы их окликнуть.
     В четверть третьего они вернулись к "ягуару", трезвые, но  ослабевшие
до тошноты. "Что ж этот велик делал посреди дороги,  если  на  нем  кто-то
ехал? - требовательно  спросил  Эл.  -  Он  же  не  на  обочине  лежал,  а
прямехонько посреди дороги, мать ее так!"
     Джек сумел только помотать головой.
     - Ваш абонент не отвечает, - сказала  оператор.  -  Хотите,  чтобы  я
продолжала вызывать?
     - Еще парочку звонков, оператор. Можно?
     - Да, сэр, - отозвался исполненный сознания своего долга голос.
     ДАВАЙ, ЭЛ!
     Эл пешком перебрался на другую сторону моста к  ближайшей  телефонной
будке, позвонил приятелю-холостяку и сказал,  что,  если  тот  вытащит  из
гаража зимние шины для "ягуара" и привезет их на 31-е  шоссе  к  мосту  за
Барром, то получит пятьдесят долларов. Приятель объявился  через  двадцать
минут, одетый в джинсы и пижамную куртку. Он оглядел место происшествия.
     - Прикончили кого-нибудь? - спросил он.
     Эл уже поднимал домкратом заднюю  часть  машины,  а  Джек  отвинчивал
гайки.
     - К счастью, нет, - сказал Эл.
     - Ладно, по-моему, все равно лучше  мне  двигать  обратно.  Заплатишь
завтра.
     - Отлично, - сказал Эл, не поднимая глаз.
     Вдвоем они без происшествий сменили шины и вместе поехали домой к Элу
Шокли. Эл поставил "ягуар" в гараж и вырубил мотор.
     В темноте и тишине он сказал:
     - Я завязываю,  Джекки.  Хватит,  приехали.  Сегодня  я  убил  своего
последнего марсианина.
     И теперь, потея в телефонной кабине, Джек вдруг подумал, что  никогда
не сомневался - Эл способен довести дело до конца.
     Домой он тогда поехал на своем фольксвагене, включил радио и,  словно
чтобы охранить предрассветный дом, какая-то группа снова и снова принялась
повторять нараспев:
     БУДЬ, ЧТО БУДЕТ, ТАК И СДЕЛАЙ... ТЕБЕ ЖЕ ОХОТА...  БУДЬ,  ЧТО  БУДЕТ,
ТАК И СДЕЛАЙ. ТЕБЕ ЖЕ ОХОТА...
     Неважно, громко ли прозвучал пронзительный визг шин  и  удар.  Стоило
зажмуриться - и Джек видел то единственное смятое колесо, поломанные спицы
торчали в небо.
     Когда он вошел в дом, Венди спала на диване. Он заглянул в комнату  к
Дэнни, Дэнни лежал на спине в своей кроватке, погруженный в глубокий  сон,
рука все еще покоилась в гипсе. В просачивающемся  с  улицы  мягком  свете
фонарей Джеку были видны темные строчки на известковой белизне - там,  где
на гипсе расписались врачи и сестры педиатрии.
     ЭТО НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ. ОН УПАЛ С ЛЕСТНИЦЫ.
     (ах ты грязный лжец)
     ЭТО НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ. Я ВЫШЕЛ ИЗ СЕБЯ.
     (ты, пьяница, мать  твою,  кому  ты  нужен,  видно  когда-то  Господь
высморкал из носа соплю - так это был ты)
     ПОСЛУШАЙТЕ, ЭЙ, НУ ЛАДНО, ПОЖАЛУЙСТА, ПРОСТО НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ.
     Но перед глазами встал прыгающий в руках фонарь - и последняя  мольба
улетела прочь. Они тогда рыскали  в  высохших  к  концу  ноября  сорняках,
искали распростертое тело, которое,  по  всем  канонам,  должно  было  там
оказаться, и ждали полицию. Неважно, что за рулем был Эл. Бывали и  другие
вечера, когда машину вел Джек.
     Он натянул на Дэнни одеяло, прошел в спальню и с верхней полки  шкафа
снял "Спэниш Льяму" тридцать восьмого калибра. Пистолет хранился в  коробе
из-под ботинок. Он битый час просидел на кровати, не  выпуская  револьвера
из рук, зачарованный смертоносным блеском.
     Уже светало, когда Джек сунул его обратно  в  коробку,  а  коробку  -
обратно в шкаф.
     В то утро он позвонил начальнику отдела Брюкнеру и попросил перенести
его уроки. У него грипп. Брюкнер согласился - куда менее вежливо, чем  это
принято обычно.  В  последний  год  Джек  Торранс  был  в  высшей  степени
подвержен гриппу.
     Венди сделала ему яичницу и кофе. Они ели в молчании. Оно  нарушалось
лишь шумом на заднем  дворе,  где  Дэнни  здоровой  рукой  радостно  гонял
грузовики через кучу песка.
     Венди взялась мыть посуду. Не оборачиваясь, она сказала:
     - Джек. Я тут думала...
     - Правда? - Дрожащими руками он зажег сигарету.  Странно,  но  в  это
утро никакого похмелья не было. Только дрожь. Он моргнул. В наступившей на
краткий миг тьме на ветровое стекло налетел  велосипед,  стекло  покрылось
трещинками. Шины взвизгнули. Запрыгал фонарь.
     - Я хотела поговорить с тобой о том... о том, как нам с  Дэнни  будет
лучше. Может быть, и тебе тоже. Не знаю. Наверное, надо было поговорить об
этом раньше.
     - Сделаешь для меня кое-что? - спросил он, глядя на  дрожащий  кончик
сигареты. - Одно одолжение?
     - Какое? - голос Венди был безрадостным, бесцветным. Он посмотрел  ей
в спину.
     - Давай поговорим об этом ровно через неделю. Если у тебя  еще  будет
желание.
     Теперь она повернулась к нему, руки  были  в  кружеве  мыльной  пены,
хорошенькое личико - бледным и лишенным иллюзий.
     - Джек, твои обещания ничего не стоят. Ты просто-напросто продолжаешь
свое...
     Она замолчала,  завороженно  глядя  ему  в  глаза,  внезапно  потеряв
уверенность.
     - Через неделю, - сказал он. - Его голос лишился своей силы и упал до
шепота. - Пожалуйста. Я ничего не обещаю. Если  у  тебя  тогда  еще  будет
желание поговорить, мы поговорим. Обо всем, о чем захочешь.
     Они долго смотрели друг другу в глаза через  залитую  солнцем  кухню.
Когда она, не сказав больше ни слова, вернулась к посуде, Джека  затрясло.
Господи, как ему надо было выпить. Один только маленький глоточек, просто,
чтобы все стало на свои места...
     - Дэнни сказал, ему приснилось, что ты попал в  аварию,  -  отрывисто
сообщила она. - Иногда ему снятся забавные  сны.  Это  он  сказал  сегодня
утром, когда я его одевала. А, Джек? Ты попал в аварию?
     - Нет.
     К полудню страстное желание выпить перешло  в  легкую  лихорадку.  Он
поехал к Элу домой.
     - Сухой? - спросил Эл прежде, чем впустить его. Выглядел Эл ужасно.
     - Суше некуда. Ты похож на Лона Чейни в "Призраке оперы".
     - Ну, давай, заходи.
     Весь день они на пару играли в вист. И не пили.
     Прошла неделя. Разговаривали они с Венди не слишком-то много. Но Джек
знал, что она недоверчиво наблюдает за ним. Он глотал кофе  без  сахара  и
нескончаемое количество кока-колы. Однажды вечером он выпил целую упаковку
- шесть банок -  а  потом  помчался  в  ванную  и  все  выблевал.  Уровень
спиртного в стоявших в домашнем баре бутылках не снижался. После уроков он
отправлялся домой к Элу Шокли - такой ненависти, как к Элу Шокли, Венди  в
жизни ни к кому не испытывала! - а когда  возвращался  домой,  она  готова
была поклясться, что  от  Джека  пахнет  шотландским  или  джином,  но  он
разговаривал с ней до ужина внятно, пил кофе, после ужина играл  с  Дэнни,
делясь с ним кока-колой, читал ему сказки на ночь, потом садился проверять
сочинения, поглощая при этом черный кофе чашка за чашкой, и Венди пришлось
признаться самой себе, что она была неправа.
     Недели шли.  Невысказанные  слова  перестали  вертеться  на  кончиках
языков. Джек чувствовал, как они отступают, но знал, что насовсем  они  не
отступят никогда. Дела пошли получше. Потом  Джордж  Хэтфилд.  Джек  снова
вышел из себя, но на сей раз был трезвым, как стеклышко.
     - Сэр, ваш абонент по-прежнему не...
     - Алло? - запыхавшейся голос Эла.
     - Прошу, - строго сказала оператор.
     - Эл, это Джек Торранс.
     - Джекки! - Неподдельная радость. - Как дела?
     - Неплохо. Я звоню просто сказать спасибо. Меня взяли на эту  работу,
лучше и быть не может. Если, запертый снегом  на  всю  зиму,  я  не  сумею
закончить пьесу, значит, мне ее не закончить никогда.
     - Закончишь.
     - Как ты?
     - Сухой, - ответил Эл. - Ты?
     - Как осенний лист.
     - Сильно тянет?
     - Каждый божий день.
     Эл рассмеялся.
     - Это нам знакомо. Не понимаю, как ты не взялся за старое после этого
Хэтфилда, Джек. Это было выше моего понимания.
     - Что поделаешь, сам себе подгадил.
     - А, черт. К весне я соберу Совет. Эффингер уже говорит, что,  может,
они слишком поторопились. А если из пьесы что-нибудь получится...
     - Да. Слушай-ка, Эл, у  меня  там  в  машине  мальчуган.  Похоже,  он
забеспокоился.
     - Конечно. Понял. Хорошей зимы, Джек. Рад был помочь.
     - Еще раз спасибо, Эл. - Он повесил  трубку,  закрыл  глаза,  стоя  в
душной  кабине,  и  опять  увидел,  как  машина  сминает  велосипед,   как
подпрыгивает и ныряет  фонарик.  В  газете  на  следующий  день  появилась
заметочка - пустяковая, просто заполнившая пустое место,  -  но  владельца
велосипеда не назвали. Почему он валялся там ночью, навсегда останется для
них тайной и, возможно, так и должно быть.
     Он вернулся к машине и сунул Дэнни слегка подтаявшую "Бэби Рут".
     - Пап.
     - Что, док?
     Дэнни помедлил, глядя в отсутствующее лицо отца.
     - Когда я ждал, как ты вернешься из отеля, мне приснился плохой  сон.
Помнишь? Когда я заснул?
     - Угу.
     Но толку не было. Папа думал о чем-то другом, не о  Дэнни.  Он  снова
думал про Плохой Поступок.
     (мне приснилось, что ты сделал мне больно, папа)
     - Что же тебе приснилось, док?
     - Ничего, - сказал Дэнни, когда они выезжали  со  стоянки.  Он  сунул
карты обратно в бардачок.
     - Точно?
     - Ага.
     Джек слегка обеспокоенно взглянул на сына и вернулся мыслями к пьесе.



                              6. НОЧНЫЕ МЫСЛИ

     Кончив заниматься любовью, ее мужчина уснул рядом с ней.
     ЕЕ МУЖЧИНА.
     Она чуть улыбнулась в темноте. Его семя теплой медленной струйкой еще
стекало меж ее слегка разведенных бедер. Улыбка вышла и полной жалости,  и
довольной одновременно, потому, что понятие "ее мужчина" включало  в  себя
сотню различных чувств. Каждое из них,  рассмотренное  отдельно,  вызывало
недоумение. Вместе, в плывущей ко  сну  темноте,  они  напоминали  далекий
блюз, звучащий почти в пустынном ночном клубе - грустный, но приятный.  "Я
люблю тебя, милый, ты знаешь, да что  толку,  не  легче  ничуть:  взять  в
любовницы - ты не желаешь, в собачонки сама не хочу".
     Чье это, Билли Холлидея? Или автор - кто-то более прозаический, вроде
Пегги  Ли?  Какая  разница.   Грустная   сентиментальная   мелодия   мягко
проигрывалась в голове у Венди, как будто за  полчаса  до  закрытия  играл
старый музыкальный автомат - например, "Вурлитцер".
     Сейчас, отключаясь от окружающего,  она  задумалась,  в  скольких  же
постелях  ей  приходилось  спать  с  мужчиной,  что   лежит   рядом.   Они
познакомились в колледже и сперва занимались любовью у него на квартире...
тогда не прошло еще и трех месяцев с тех пор,  как  мать,  выкинув  ее  из
дома, велела никогда там не  показываться  и  добавила,  что,  если  Венди
собирается куда-то уехать, может ехать к своему папочке,  потому  что  это
из-за нее они развелись. Было это  в  семидесятом  году.  Уже  так  давно?
Спустя семестр они с Джеком съехались,  нашли  работу  на  лето  и,  когда
начался выпускной курс, сняли квартиру. Яснее всего  она  помнила  большую
двуспальную продавленную кровать. Когда  они  занимались  любовью,  ржавая
металлическая сетка отсчитывала разы.  Той  осенью  ей,  наконец,  удалось
вырваться от матери. Джек помог ей. "Она по-прежнему хочет доставать тебя,
- сказал Джек. - Чем чаще ты будешь ей звонить, чем чаще будешь приползать
обратно, выпрашивая прощение, тем больше у нее  возможности  шпынять  тебя
отцом. Ей это во благо, Венди, потому что так можно и дальше  верить,  что
всему виной ты. Но тебе это не на пользу". В тот год они говорили об  этом
в постели без конца.
     (Джек сидит на кровати, натянув до пояса простыню,  в  пальцах  тлеет
сигарета, он глядит ей  прямо  в  глаза,  полунасмешливо,  полусердито,  и
говорит: ОНА ВЕЛЕЛА ТЕБЕ НИКОГДА ТАМ НЕ ПОКАЗЫВАТЬСЯ, ВЕРНО? НОСА ТУДА  НЕ
СОВАТЬ, ТАК? ТОГДА ЧТО Ж ОНА НЕ ВЕШАЕТ ТРУБКУ, ЕСЛИ ЗНАЕТ, ЧТО ЗВОНИШЬ ТЫ?
ПОЧЕМУ ТОЛЬКО ТВЕРДИТ, ЧТО СО МНОЙ НЕ  ПУСТИТ  ТЕБЯ  В  ДОМ?  ПОТОМУ,  ЧТО
СЧИТАЕТ, ЧТО Я МОГУ ПОДПОРТИТЬ ЕЙ ВСЮ МУЗЫКУ. ОНА ХОЧЕТ ПО-ПРЕЖНЕМУ КАПАТЬ
ТЕБЕ НА МОЗГИ, ДЕТКА. ИДИОТСТВО - ПОЗВОЛЯТЬ ЕЙ ЭТО. ОНА ВЕЛЕЛА ТЕБЕ БОЛЬШЕ
НИКОГДА ТУДА НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ, ТАК ОТЧЕГО БЫ НЕ ПОЙМАТЬ ЕЕ НА СЛОВЕ? ЗАБУДЬ
ОБ ЭТОМ. В конце концов, Венди и сама стала смотреть на ситуацию так же).
     Джеку принадлежала  идея  на  некоторое  время  расстаться  -  "чтобы
понять, какова перспектива наших отношений", сказал он. Венди боялась, что
он заинтересовался кем-то еще. Позже выяснилось, что это  не  так.  Весной
они опять были вместе и Джек спросил, не хочет ли она повидаться с  отцом.
Она дернулась, как от удара хлыста.
     КАК ТЫ УЗНАЛ?
     ТЕНЬ ЗНАЕТ ВСЕ.
     ТЫ ЧТО, ШПИОНИЛ ЗА МНОЙ?
     И его нетерпеливый смешок, от которого Венди всегда делалось неловко,
как будто ей восемь лет и причины ее поступков Джеку понятны лучше, чем ей
самой.
     ТЕБЕ НУЖНО БЫЛО ВРЕМЯ, ВЕНДИ.
     ДЛЯ ЧЕГО?
     ПО-МОЕМУ... ЧТОБЫ ПОНЯТЬ, ЗА КОГО ИЗ ДВОИХ ТЫ ХОЧЕШЬ ВЫЙТИ.
     ДЖЕК, ЧТО ТЫ БОЛТАЕШЬ?
     ПОХОЖЕ, ДЕЛАЮ ТЕБЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
     Свадьба. Отец там был, а мать - нет. Она  обнаружила,  что  с  Джеком
может пережить и это. Потом появился Дэнни, ее милый сынок.
     Тот год был самым лучшим, и в постели  тоже  так  хорошо  никогда  не
бывало. После рождения Дэнни Джек нашел ей работу -  печатать  на  машинке
для полудюжины сотрудников отдела английского языка: проверочные  вопросы,
экзаменационные  билеты,  расписание  уроков,  рабочие  заметки,   списки.
Наконец, одному из них она перепечатала роман - роман, который,  к  крайне
непочтительной и очень личной радости Джека, так  и  не  опубликовали.  За
работу платили сорок долларов в неделю, а потом, за те два месяца, что она
перепечатывала неудавшийся  роман,  плата  взлетела  до  шестидесяти.  Они
купили свою  первую  машину,  пятилетний  "бьюик"  с  детским  сиденьем  в
середине. Расторопные, смышленые, легкие на подъем молодые супруги.  Из-за
Дэнни между Венди и матерью наступило вынужденное перемирие - напряженное,
не слишком-то веселое, но все-таки перемирие. Когда  она  возила  Дэнни  к
матери, то Джека с собой не  брала.  И  не  рассказывала  ему,  что  мать,
хмурясь, каждый раз перепеленывала Дэнни наново и  всегда  умела  найти  у
него на попке или в промежности первое свидетельство обвинения -  пятнышко
сыпи. Мать никогда ничего не говорила прямо и  все-таки  до  Венди  дошло:
примирение уже стоит ей ощущения, что она, Венди,  плохая  мать  и,  может
быть, эту цену ей придется выплачивать всю жизнь.  Мать  всегда  находила,
чем ее достать.
     Днем Венди сидела дома, хозяйничала, кормила  Дэнни  из  бутылочки  в
омытой солнцем кухне четырехкомнатной квартиры на  третьем  этаже,  слушая
пластинки на портативном,  работающем  от  батареек,  стереопроигрывателе,
который купила еще будучи студенткой. Джек приходил домой  в  три  (или  в
два, если считал, что последний урок можно сократить) и, пока Дэнни  спал,
уводил ее в спальню, страхи насчет того, что она плохая мать, стирались.
     По вечерам, пока  Венди  печатала,  Джек  писал  и  занимался  своими
заданиями. В те дни, бывало, появившись из спальни,  где  стояла  машинка,
она заставала обоих спящими на диване в кабинете - Дэнни, засунув  большой
палец в рот, уютно возлежал  на  груди  раздетого  до  трусов  Джека.  Она
переносила Дэнни в кроватку, прочитывала, что Джек  написал  за  вечер,  и
только потом будила его, чтобы он перешел в спальню.
     Лучший год, лучшая постель.
     БУДЕТ И НА НАШЕЙ УЛИЦЕ ПРАЗДНИК...
     В те дни Джек еще справлялся со своей тягой к  спиртному.  В  субботу
вечером  забегала  компания   друзей-студентов,   появлялся   ящик   пива,
начинались споры, в которых Венди почти не участвовала  -  ведь  сама  она
занималась  социологией,  а  Джек  -  английским.  Спорили  насчет   того,
литературным  или  историческим  произведением  считать  дневники  Пеписа,
обсуждали поэзию Чарльза Олсона, иногда  читали  куски  еще  незаконченных
работ. Спорили на сотни тем. Нет, на тысячи. Необходимости участвовать она
не ощущала - достаточно было примоститься в кресле-качалке рядом с Джеком,
который сидел на полу по-турецки, держа в одной руке пиво, а другой  нежно
обхватив ее икру или лодыжку.
     В Нью-Хэмпширском Университете шло свирепое соревнование, а Джек  нес
дополнительное бремя - он писал. Каждый вечер он тратил на это  не  меньше
часа. Это было его рутиной. А субботние посиделки - необходимым  лечением.
Там Джек выпускал из себя нечто, которое иначе могло бы разбухать  до  тех
пор, пока он не взорвался бы.
     Заканчивая диплом, он откопал работу в Стовингтоне, главным  образом,
благодаря своим рассказам - к тому времени было опубликовано  уже  четыре,
один - в "Эсквайре". Венди достаточно ясно помнила тот день - на то, чтобы
забыть, трех лет мало. Конверт она  чуть  не  выбросила,  решив,  что  это
очередное  предложение  подписки.  Вместо  того,   вскрыв   конверт,   она
обнаружила внутри письмо, извещающее, что "Эсквайр"  в  начале  следующего
года хотел бы использовать рассказ Джека "Что касается  черных  дыр".  Они
заплатят девятьсот долларов - не  за  публикацию,  а  за  согласие.  Почти
половину того, что она зарабатывала за год, перепечатывая разные  бумажки,
и Венди полетела к телефону, оставив Дэнни  сидеть  в  высоком  стульчике,
комично тараща ей вслед глаза с перемазанной пюре из  говядины  с  горохом
рожицы.
     Через сорок пять минут из университета прибыл  Джек,  "бьюик"  оседал
под тяжестью семи приятелей и бочонка пива.  После  церемониального  тоста
(Венди тоже пропустила стаканчик, хотя обычно была равнодушна к пиву) Джек
подписал соглашение, положил в конверт с  обратным  адресом  и  отправился
бросить его в ящик в конце квартала. Когда он вернулся, то,  остановившись
в  дверях,  с  серьезным  видом  сказал:  "Вени,  види,  вици".  Раздались
приветственные крики и аплодисменты. Когда к  одиннадцати  вечера  бочонок
опустел, Джек и те двое, что все еще были транспортабельны, отправились по
барам.
     Внизу, в холле, Венди отошла с ним в сторонку. Те двое  уже  вышли  и
сидели в машине, пьяными голосами распевая  нью-хэмпширский  боевой  гимн.
Джек, стоя на одном колене, угрюмо возился со шнурками мокасин.
     - Джек, - сказала она. - Не надо. Ты даже шнурки завязать не  можешь,
что уж говорить про машину.
     Он поднялся и спокойно положил ей руки на плечи.
     - Сегодня вечером я луну с неба могу достать, если захочу!
     - Нет, - сказала она. - Нет, ни за какие  рассказы  в  "Эсквайре"  на
свете!
     - Вернусь не поздно.
     Но вернулся он только в четыре утра; спотыкаясь и бормоча поднялся по
лестнице и, ввалившись в комнату, разбудил  Дэнни.  Попытавшись  успокоить
малыша, он уронил его на пол.  Венди  вылетела,  как  сумасшедшая,  первым
делом подумав о том, что скажет ее мамочка, если увидит синяк, а уж  потом
про все остальное, - Господи, помоги, Господи,  помоги  нам  обоим,  -  и,
подхватив Дэнни, уселась с ним в качалку, убаюкала. Почти все пять  часов,
что Джека не было, она думала в основном о своей матери и ее  пророчестве,
что из Джека никогда ничего не выйдет. НАПОЛЕОНОВСКИЕ ПЛАНЫ, сказала мать.
А  ТО  КАК  ЖЕ.   В   БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫХ   КОМИТЕТАХ   ПОЛНО   КРЕТИНОВ   С
НАПОЛЕОНОВСКИМИ ПЛАНАМИ. Доказывал ли рассказ в "Эсквайре" правоту матери,
или напротив? УИННИФРЕД, ТЫ НЕПРАВИЛЬНО ДЕРЖИШЬ РЕБЕНКА. ДАЙ  ЕГО  МНЕ.  А
мужа она держит правильно? Иначе зачем ему уходить со  своей  радостью  из
дома? В Венди поднялся беспомощный ужас, и ей даже не пришло в голову, что
Джек ушел по причинам, не имеющим к ней никакого отношения.
     - Поздравляю, - сказала она, укачивая Дэнни. Тот снова почти уснул. -
Может быть ты устроил ему сотрясение мозга.
     -  Просто  шишку.  -  В  угрюмом  тоне  сквозило   желание   казаться
раскаявшимся:  маленький  мальчик.  На   мгновение   Венди   почувствовала
ненависть.
     - Может быть, - непроницаемо сказала она. - А может быть,  и  нет.  -
Она столько раз слышала, как точно таким тоном  мать  разговаривала  с  ее
сбежавшим отцом, что ей стало не по себе и она испугалась.
     - Яблочко от яблони, - пробормотал Джек.
     - Иди спать! - крикнула она, страх вырвался наружу,  превратившись  в
гнев. - Иди спать, ты пьян!
     - Ты мне не указывай, что делать.
     - Джек... пожалуйста, нам не стоит... это... - Слов не было.
     - Не указывай мне, что мне делать, - зловеще повторил  он  и  ушел  в
спальню. Венди осталась в качалке одна, Дэнни снова спал. Через пять минут
в гостиную поплыл храп Джека. Это была первая ночь, которую она провела на
диване.
     Теперь она, засыпая, беспокойно ворочалась в  постели.  Освобожденные
вторгшимся в них сном от какого бы то ни  было  стройного  течения,  мысли
поплыли, минуя первый год из жизни в Стовингтоне и все хуже  идущие  дела,
дела, пришедшие в полный упадок, когда муж сломал Дэнни руку, к тому утру,
когда они завтракали в уединении.
     Дэнни во дворе играл с грузовиками на куче песка, рука все еще была в
гипсе. Джек  сидел  за  столом  бледный,  посеревший,  в  пальцах  дрожала
сигарета. Венди решилась попросить развода. Вопрос она уже рассмотрела под
сотней различных углов - честно говоря, рассуждать на эту тему она  начала
за полгода до сломанной руки. Она внушила себе, что,  если  бы  не  Дэнни,
приняла бы решение давным-давно - но и это не  обязательно  было  правдой.
Долгими ночами, когда Джека  не  было  дома,  она  грезила,  и  всегда  ей
виделось лицо матери, а еще собственная свадьба.
     (Кто вручает эту женщину? Отец стоял в лучшем костюме - не бог  весть
каком,   конечно,   он   работал    коммивояжером,    развозящим    партии
консервированных товаров, и уже тогда начинал разоряться, -  усталое  лицо
казалось таким старым, таким бледным: Я вручаю).
     Даже  после  несчастного  случая  -  если  это  можно  было   назвать
несчастным случаем - Венди была не в состоянии посмотреть правде в  глаза,
признать, что замужество оказалось с изъяном. Она  ждала,  молча  надеясь,
что случится чудо и Джек осознает происходящее не только с  ним,  но  и  с
ней. Но он и не думал притормозить. Рюмочка перед уходом в  академию,  два
или три стакана пива за ленчем в "Стовингтон-хаус". Три или четыре  бокала
мартини за обедом. Пять или шесть, когда Джек проверял работы и  выставлял
оценки. В выходные дни бывало хуже. В те вечера, что он проводил вне  дома
с Элом Шокли - еще хуже. Она и представить себе не  могла,  что  физически
здоровому человеку жизнь может причинять  такую  боль.  Боль  она  ощущала
постоянно.  Насколько  в  этом  была  виновата  она  сама?   Этот   вопрос
преследовал Венди. Она чувствовала  себя  своей  матерью.  Отцом.  Иногда,
когда Венди чувствовала себя самой собой,  она  недоумевала,  что  с  ними
станет. Она не сомневалась, что мать возьмет ее в  дом,  а  через  год,  в
течение которого Венди будет наблюдать, как Дэнни  заново  перепеленывают,
готовят ему новую еду или заново кормят,  в  течение  которого  она  будет
приходить домой и обнаруживать, что у него другая одежка  или  подстрижены
волосы, а книжки, которые мать сочла неподходящими, отправились на забитый
хламом чердак... через полгода такой жизни  у  нее  будет  полный  нервный
срыв. А мать успокаивающе похлопает ее по руке и  скажет:  ХОТЬ  ТЫ  И  НЕ
ВИНОВАТА, ВИНИТЬ БОЛЬШЕ НЕКОГО. КОГДА ТЫ ВСТАЛА МЕЖДУ  ОТЦОМ  И  МНОЙ,  ТЫ
ПОКАЗАЛА СВОЮ НАТУРУ. ТЫ ВСЕГДА БЫЛА УПРЯМОЙ.
     МОЙ ОТЕЦ, ОТЕЦ ДЭННИ. МОЙ, ЕГО.
     (КТО ВРУЧАЕТ ЭТУ ЖЕНЩИНУ? Я ВРУЧАЮ. Он умер  от  сердечного  приступа
полгода спустя)
     Той ночью она почти до самого прихода Джека, до утра,  пролежала  без
сна, думая, принимая решение.
     Развод необходим, сказала она себе. Мать и отец тут ни при  чем.  Так
же, как чувство вины Венди относительно их брака  и  ощущение  собственной
неадекватности. Если она собиралась хоть что-то спасти от  своего  раннего
повзросления, то ради Дэнни, ради нее самой развод был необходим.  Надпись
на стене была жестокой, но ясной. Ее муж - пьяница. Теперь, когда  он  так
сильно пьет и ему так плохо пишется, он не в состоянии контролировать свой
скверный характер. Случайно или не случайно, но он сломал Дэнни  руку.  Он
вот-вот потеряет работу, если не в этом году, так в следующем.  Венди  уже
заметила обращенные к ней сочувствующие взгляды жен других преподавателей.
Она сказала себе, что, пока могла, держалась за это черт знает что -  свою
семейную жизнь. Теперь с ней придется покончить. У Джека останется  полное
право заходить в гости, а его поддержка нужна будет Венди только пока  она
что-нибудь не подыщет и сама не встанет на ноги. А  это  придется  сделать
очень быстро, поскольку кто  знает,  как  долго  Джек  будет  в  состоянии
выплачивать алименты. Она  постарается  сделать  развод  как  можно  менее
мучительным. Но покончить с этим следует.
     Размышляя подобным образом, Венди провалилась в неглубокий, не дающий
отдыха сон, преследуемая лицами матери и отца. "ДА ТЫ ПРОСТО  РАЗВАЛИВАЕШЬ
ДОМ, ВОТ И ВСЕ,  -  сказала  мать.  КТО  ВРУЧАЕТ  ЭТУ  ЖЕНЩИНУ?  -  сказал
священник. Я  ВРУЧАЮ,  -  сказал  отец".  Но  ярким  солнечным  утром  она
чувствовала то же самое. Она стояла спиной  к  Джеку,  по  самые  запястья
погрузив руки в теплую раковину с посудой, и начала с неприятного.
     - Хочу поговорить с тобой о том, что может оказаться лучше для нас  с
Дэнни. Может, и для тебя тоже. Наверное, нам надо было поговорить об  этом
раньше.
     И тут он сказал  странную  вещь.  Она  ожидала  гнева,  ожидала,  что
возбудит в нем ожесточение,  услышит  обвинения.  Она  ждала  сумасшедшего
рывка к бару. Только не этого мягкого, почти лишенного выражения ответа  -
это было так на него не похоже. Словно Джек, с которым она  прожила  шесть
лет, прошлой ночью не вернулся,  а  его  место  занял  какой-то  нездешний
двойник, которого она  знать  не  знала  и  которому  вряд  ли  смогла  бы
когда-нибудь доверять полностью.
     - Сделаешь для меня кое-что? Одно одолжение?
     - Какое? - Пришлось строго следить, чтобы голос не дрожал.
     - Давай поговорим об  этом  через  неделю.  Если  у  тебя  еще  будет
желание.
     И она согласилась. Они тогда так и не высказались. Всю ту  неделю  он
больше обычного виделся с Элом Шокли, но возвращался домой рано и спиртным
от него не пахло. Венди внушала себе, что  чувствует  запах  перегара,  но
знала, что это не так. Прошла еще неделя. И еще.
     Вопрос о разводе без голосования вернулся на пересмотр.
     Что произошло? Она не переставала удивляться и по-прежнему  не  имела
об этом ни малейшего представления. Тема была для них табу. Джек напоминал
человека, который заглянул за угол и неожиданно  увидел  поджидающего  его
монстра,  припавшего  к  земле  среди  высохших  костей   прежних   жертв,
готовящегося прыгнуть. В баре по-прежнему имелось спиртное, но он  к  нему
не притрагивался. Венди тысячу раз решала выкинуть  бутылки,  но  в  конце
концов всегда отказывалась от  этой  мысли,  словно  поступок  нарушил  бы
какие-то непонятные чары.
     Да еще приходилось считаться с Дэнни.
     Если она чувствовала, что мужа совершенно не знает,  то  перед  сыном
испытывала благоговейный страх - благоговейный страх в буквальном  смысле,
какой-то неопределенный суеверный ужас.
     В легкой дреме Венди представился миг  его  появления  на  свет.  Она
снова лежала на родильном столе, обливаясь потом, волосы слиплись прядями,
ноги при потугах выворачивались наружу
     (небольшой кайф от наркоза, который ей  давали  маленькими  порциями.
Один раз  она  пробормотала,  что  кажется  себе  как  бы  приглашением  к
групповому  изнасилованию,  а  акушерка  -  стреляный  воробей,  принявшая
столько родов, что этими детьми можно заселить университет, - решила,  что
это страшно смешно)
     врач стоял между ногами, акушерка - сбоку, она готовила инструменты и
напевала себе под  нос.  Через  все  уменьшающиеся  интервалы  повторялась
острая боль, как будто в Венди втыкали осколки стекла, несколько раз,  как
ни стыдно ей было, она вскрикнула.
     Потом доктор довольно сурово сообщил ей, что она должна  ТУЖИТЬСЯ,  и
она натужилась, а потом ощутила, как из нее что-то  вытаскивают.  Ощущение
было отчетливым, определенным, ей никогда не забыть его - что-то вытащили.
А потом врач поднял ее сына за ножки (увидев крошечный  член  Венди  сразу
поняла: мальчик), но, когда доктор взялся за наркозную маску, она заметила
кое-что еще - такое страшное, что нашла силы закричать, хотя  думала,  что
выкричалась до конца.
     У него нет лица!
     Но лицо, конечно же, было, милое личико ее Дэнни, а окутавшая его при
рождении оболочка плода  теперь  покоилась  в  маленьком  сосуде  -  Венди
хранила ее, чуть ли не стыдясь этого. Она не верила  старым  приметам,  но
все равно сохранила  "сорочку".  Бабью  болтовню  Венди  не  одобряла,  но
мальчик с самого  начала  был  необыкновенным.  Она  не  верила  в  шестое
чувство, но...
     Папа попал в аварию? Мне приснилось, что папа попал в аварию.
     Что-то изменило  Джека.  Венди  не  верила,  что  дело  только  в  ее
готовности разводиться. Тогда, под утро, пока она беспокойно спала, что-то
произошло. Эл Шокли сказал, что не случилось  ничего,  совсем  ничего,  но
отвел глаза, а если верить школьным сплетням, Эл тоже бросил пить.
     ПАПА ПОПАЛ В АВАРИЮ.
     Случайное столкновение с судьбой, может быть, конечно,  ничего  более
определенного. Газеты, которые вышли на утро  и  на  следующий  день,  она
прочла внимательнее обычного, но  не  нашла  ничего,  что  можно  было  бы
связать с Джеком.  Господи  помилуй,  она  выискивала  аварию  с  наездом,
скандал в баре, который закончился  серьезными  повреждениями  или...  кто
знает? И кому это надо знать? Но полиция так и не объявилась  -  ни  чтобы
задать  вопросы,  ни  с  ордером  на  взятие  соскобов  краски  с  бампера
фольксвагена.  Ничего.  Вот  только  муж  полностью  изменился,  да   сын,
проснувшись, сонным голосом спросил:
     ПАПА ПОПАЛ В АВАРИЮ? МНЕ ПРИСНИЛОСЬ...
     Она не  признавалась  себе  в  часы  бодрствования,  насколько  Дэнни
повлиял на то, что она осталась с Джеком, но сейчас, в легкой дреме, можно
было признать: с самого начала Дэнни был мальчиком Джека. Так же, как тоже
почти с самого начала она была папиной девочкой. Она не  могла  припомнить
ни одного случая, чтобы  Дэнни  выплюнул  молоко  из  бутылочки  Джеку  на
рубашку. Джек  мог  накормить  его  после  того,  как  она  с  отвращением
сдавалась - даже когда у Дэнни резались  зубки  и  ему  явно  было  больно
жевать. Когда у Дэнни болел живот, ей приходилось целый час укачивать его,
чтоб он начал успокаиваться, а Джек просто брал Дэнни на  руки,  пару  раз
проходил с ним по комнате, и тот засыпал у отца на плече, надежно  засунув
в рот большой палец.
     Ему не было неприятно менять пеленки - даже в тех случаях, которые он
называл "спецдоставкой". Он  просиживал  вместе  с  Дэнни  часы  напролет,
подбрасывая его на коленях, играя пальчиками,  строя  ему  рожи,  а  Дэнни
дергал его за нос и,  хихикая,  валился.  Джек  выводил  закономерности  и
безошибочно пользовался ими, принимая  на  себя  любые  последствия.  Даже
когда их сын был еще грудным, он брал Дэнни в собой в машину,  отправляясь
за газетой, бутылкой молока или гвоздями в  скобяную  лавку.  Когда  Дэнни
было всего полгода, Джек взял его на футбольный матч Стовингтон -  Кин,  и
тот всю игру неподвижно просидел у отца на коленях, завернутый в одеяльце,
зажав в пухлом кулачке маленький стовингтонский флажок.
     Он любил мать, но он был папин мальчик.
     Да разве она сама не чувствовала раз  за  разом,  как  сын  без  слов
противится самой мысли о разводе? Она думала об этом в кухне,  поворачивая
мысль в голове так же, как поворачивала картошку для ужина, подставляя под
лезвие овощечистки. А, обернувшись,  видела,  что  сидящий  по-турецки  на
кухонном стуле Дэнни смотрит на нее одновременно испуганными и обвиняющими
глазами. Когда они гуляли в парке, он  вдруг  хватал  ее  за  обе  руки  и
говорил  -  почти  требовал  -  "Ты  меня  любишь?  Ты  папу  любишь?"  И,
смутившись, Венди кивала  или  говорила:  "Конечно,  милый".  Он  несся  к
утиному пруду так, что перепуганные утки в панике перед маленьким  зарядом
его свирепости, хлопая крыльями, с кряканьем перелетали на  другой  берег.
Венди, недоумевая, пристально глядела ему вслед.
     Бывали даже времена, когда казалось,  что  решимость  Венди  хотя  бы
обсудить с Джеком положение дел рассеялась не из-за ее слабости, а по воле
сына.
     Я НЕ ВЕРЮ В ТАКИЕ ВЕЩИ.
     Но во сне она верила в них. Во сне, пока семя  ее  мужа  высыхало  на
бедрах, Венди чувствовала, что все они сплачиваются все  крепче,  и,  если
это их триединство будет разрушено, то не изнутри, а извне.
     Верила она по большей части в то,  что  концентрировалось  вокруг  ее
любви к Джеку. Она никогда не  переставала  любить  его,  может  быть,  за
исключением того мрачного периода, который последовал сразу за "несчастным
случаем" с Дэнни. И сына она любила. Сильней всего она любила обоих вместе
- гуляли они, ехали или просто застывали, усевшись играть в "старую деву",
настороженно склонив головы - большую Джека и маленькую Дэнни -  к  веерам
карт, делясь кока-колой, разглядывая комиксы. Венди очень  нравилось,  что
они у нее есть,  и  она  надеялась,  что  Господь  милостив  и  та  работа
смотрителя  отеля,  которую  Джеку  устроил  Эл  Шокли,   станет   началом
возвращения лучших времен.
     ВОТ ПОДНИМЕТСЯ ВЕТЕР, МАЛЫШКА,
     УНЕСЕТ ВСЕ ПЕЧАЛИ ОН ПРОЧЬ...
     Вернулась мелодия - тихая, сладкая, приятная,  задержалась,  провожая
Венди в глубокий сон, где прекращали существование все мысли, а являющиеся
в ночных видениях лица исчезали, не запомнившись.



                            7. В ДРУГОЙ СПАЛЬНЕ

     Дэнни проснулся. В ушах еще стоял громкий стук, а  пьяный,  свирепый,
раздраженный голос выкрикивал: ВЫЙДИ-КА СЮДА, ПОЛУЧИ, ЧТО ЗАСЛУЖИЛ!  Я  ДО
ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ!
     Но теперь оказалось, что стучит  его  бешено  колотящееся  сердце,  а
единственным голосом в ночи был далекий вой полицейской сирены.
     Он  неподвижно  лежал  в  постели,  глядя  в  потолок  спальни,   где
шевелились под ветром тени листьев. Извиваясь, они  сдваивались,  создавая
силуэты,  похожие  на  дикий  виноград  и  лианы,  на  джунгли;   силуэты,
напоминающие узоры, которыми были заткано полотно толстого ковра. На Дэнни
была пижама "Доктор Дэнтон", но между пижамной курточкой и  кожей  наросла
более тесно прилегающая фуфайка пота.
     - Тони? - прошептал он. - Ты тут?
     Ответа не было.
     Он выскользнул из кровати, тихонько прошлепал через комнату к окну  и
выглянул на Арапаго-стрит, сейчас оцепеневшую и тихую. Было два часа ночи.
Снаружи  ничего  не  оказалось  -  лишь  пустынные  тротуары,  на  которых
холмиками лежали  опавшие  листья,  припаркованные  машины  да  длинношеий
фонарь на углу, напротив бензоколонки Клиффа  Брайса.  Из-за  колпачка  на
верхушке  и  неподвижного  остова  фонарь  был  похож   на   чудовище   из
фантастического шоу.
     Он оглядел всю улицу, напрягая глаза, чтобы заметить неясный, манящий
к себе силуэт Тони, но там никого не было.
     В кронах деревьев вздыхал ветер, а по пустынным  тротуарам  и  вокруг
колес оставленных на ночь автомобилей шелестели опавшие листья.  Звук  был
очень тихим, исполненным скорби, и мальчик подумал, что, может статься, он
- единственный в Боулдере настолько вырвался из сна, чтобы слышать его. По
крайней мере, единственный человек. Невозможно было узнать, что еще  может
оказаться там, в ночи; что может красться по  тени,  подгоняемое  голодом,
приглядываясь и нюхая ветер.
     Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ!
     - Тони? - снова прошептал он, но без особой надежды.
     Ответом был только ветер, на сей раз он налетел  куда  резче,  осыпав
покатую   крышу   под   окном   Дэнни   листьями.   Несколько   листочков,
соскользнувших в водосточный желоб, замерли там, как усталые танцоры.
     - Дэнни... Дэнни...
     При звуке знакомого голоса он вздрогнул и, вытягивая  шею,  высунулся
из окна, цепляясь маленькими руками за подоконник. Голос Тони прозвучал  в
ночи, и она тихо, тайно ожила, шорохи не прекратились  даже,  когда  ветер
снова улегся, листья неподвижно замерли, а тени прекратили шевелиться.  Он
подумал, что возле автобусной  остановки  в  нескольких  домах  от  своего
заметил кусочек тени потемнее, но было  трудно  сказать,  правда  это  или
обман зрения.
     - Не езди, Дэнни...
     Потом снова налетел порыв ветра, заставив  его  прищуриться,  и  тень
исчезла с автобусной остановки - если она вообще была там.  Он  постоял  у
окна еще (минуту? час?) некоторое время, но  больше  ничего  не  дождался.
Наконец, Дэнни снова забрался в постель, натянул одеяло  до  подбородка  и
стал смотреть, как отбрасываемые  недобрым  светом  уличного  фонаря  тени
превращаются в извивающиеся джунгли, полные плотоядных растений, у которых
было только одно желание: обвиться вокруг него, высосать из него  жизнь  и
утащить вниз, во тьму, где красным пылало одно-единственное слово:
     ТРЕМС.




                       ЧАСТЬ ВТОРАЯ. "ДЕНЬ ЗАКРЫТИЯ"


                         8. КАК ВЫГЛЯДИТ "ОВЕРЛУК"

     Мама беспокоилась.
     Она боялась, что "жуку" не потянуть все эти горные подъемы и спуски и
что они  застрянут  где-нибудь  у  обочины,  а  тем  временем  еще  кто-то
промчится по шоссе и столкнется с  ними.  Сам  Дэнни  был  настроен  более
оптимистически: если папа думает, что "жук"  справится  с  этой  последней
поездкой, значит, так, наверное, и будет.
     - Мы уже почти приехали, - сказал Джек.
     Венди легонько пригладила волосы на висках.
     - Слава богу.
     Она сидела справа; на коленях, лицом вниз,  лежала  раскрытая  книжка
Виктории Холден в мягкой обложке. На  Венди  было  синее  платье  -  Дэнни
считал, что красивее его нету. У платья был  матросский  воротник,  отчего
Венди в нем выглядела совсем молоденькой -  ни  дать  ни  взять  девчонка,
которая заканчивает колледж. Папа все время клал руку ей  на  ногу,  много
выше колен, а она, смеясь без остановки, скидывала ее со  словами:  "Муха,
кыш".
     На Дэнни горы произвели впечатление. Один раз папа брал его с собой в
горы неподалеку от Боулдера, и они назывались Флэтайронские, но  эти  были
куда больше, самые высокие красиво запорошил  снег,  и  папа  сказал,  что
такое здесь бывает часто, круглый год.
     А потом они въехали в сами горы - не в какое-нибудь  предгорье.  Куда
ни глянь, вокруг поднимались отвесные громады камня,  такие  высокие,  что
даже вытягивая в окошко шею увидеть  их  вершины  стоило  большого  труда.
Когда они выезжали из Боулдера, было что-то около  восьмидесяти  градусов.
Сейчас, сразу после полудня, здешний воздух казался прохладным,  свежим  и
бодрящим, как бывает в Вермонте в ноябре, и папа включил печку... работала
она, правда, не так уж хорошо. Они проехали несколько табличек с  надписью
"ЗОНА КАМНЕПАДА" (мама прочитывала ему каждую) и, хотя Дэнни  встревоженно
ждал, что какой-нибудь камень упадет, ничего не упало. По крайне мере,  до
сих пор.
     Полчаса назад они проехали другой указатель - про него  папа  сказал,
что  это  очень  важно.  На  этом  указателе  было  написано:  "ВЪЕЗД   НА
САЙДВИНДЕРСКУЮ  ДОРОГУ",  и  папа  сказал,   что   зимой   снегоочистители
добираются только досюда. Дальше дорога делается слишком крутой.  На  зиму
ее закрывают - от маленького городка Сайдвиндер (как раз  перед  тем,  как
добраться до этого указателя, они проехали через него) до самого Бакленда,
штат Юта.
     Сейчас они проезжали мимо другого указателя.
     - Ма, а это что?
     - Там написано: "МАШИНАМ, ЕДУЩИМ МЕДЛЕННО, ДЕРЖАТЬСЯ ПРАВОЙ СТОРОНЫ".
Это про нас.
     - "Жук" справится, - сказал Дэнни.
     - Пронеси Господи, - сказала мама и скрестила пальцы. Дэнни посмотрел
вниз, на ее сандалии с открытыми носками, и увидел,  что  пальцы  ног  она
тоже скрестила. Он хихикнул. Она улыбнулась в ответ, но он знал, что  мама
беспокоится по-прежнему.
     Дорога шла вверх, виток за витком, один S-образный  поворот  сменялся
другим, и Джек переключил скорость с  четвертой  на  третью,  а  потом  на
вторую. "Жук" запротестовал, тяжело пыхтя, а Венди уставилась  на  стрелку
спидометра, которая упала с сорока до тридцати миль в час, а  потом  -  до
двадцати и там неохотно зависла.
     - Бензонасос... - робко начала она.
     - Насос выдержит еще три мили, - кратко сообщил Джек.
     Каменная стена справа от них исчезла, открылась узкая прорезь долины.
Темно-зеленая от обычных для Скалистых гор сосен и  елей,  она  словно  бы
спускалась в бесконечность. Сосны сменились серыми скалами, они обрывались
вниз на сотни футов и только там сглаживались. Венди увидела  льющийся  по
одной из них водопад; раннее послеполуденное солнце сверкало  в  нем,  как
пойманная в голубые сети золотая рыбка. Горы были  прекрасны,  но  суровы.
Венди подумалось, что они редко  прощают  ошибки.  Дурное  предчувствие  -
предчувствие  несчастья  -  сковало  ей  горло.   Дальше   к   западу,   в
Сьерра-Неваде, как-то раз  снежные  заносы  отрезали  от  остального  мира
компанию Доннеров. Чтобы выжить, они ели друг друга.  Горы  редко  прощают
ошибки.
     Энергичным рывком выжав сцепление, Джек переключил скорость на первую
и они с трудом полезли наверх, мотор "жука" загнанно ухал.
     - Знаешь, - сказала она, - по-моему,  с  тех  пор,  как  мы  проехали
Сайдвиндер, нам встретилось хорошо если пять машин. В том числе -  лимузин
из отеля.
     Джек кивнул.
     - Жмет прямо в  Стэплтонский  аэропорт,  в  Денвер.  Уотсон  говорит,
вокруг отеля кое-где уже появились наледи, а на завтра обещали еще  больше
снега. Любой, кто едет сейчас по  горам,  предпочитает  на  всякий  случай
держаться одной из главных дорог. Хоть бы проклятый Уллман еще оказался на
месте. Думаю, окажется.
     - Ты уверен, что кладовки там забиты  мясом  до  отказа?  -  спросила
Венди, подумав про Доннеров.
     - Он сказал - да. Он хотел, чтобы Холлоранн  показал  тебе,  где  там
что. Холлоранн - это повар.
     - А, - слабо выговорила она, глядя  на  спидометр.  Стрелка  упала  с
пятнадцати миль в час до десяти.
     - Вон вершина, - сказал Джек, показывая на три сотни ярдов вперед.  -
Там живописный поворот, и "Оверлук" виден. Я собираюсь съехать  с  дороги,
дать "жуку" передышку. - Он вытянул шею, оглядываясь через плечо на Дэнни,
сидевшего на куче одеял. - Как думаешь,  док?  Может,  увидим  оленя.  Или
карибу.
     - Конечно, пап.
     Фольксваген  старательно  карабкался  все  выше   и   выше.   Стрелка
спидометра упала чуть ли не до пяти миль в час и остановилась, когда Джек,
съехав с дороги,
     ("Мам, что  написано?"  -  "ЖИВОПИСНЫЙ  ПОВОРОТ",  -  покорно  прочла
Венди).
     нажал  на  ручной  тормоз  и  позволил  фольксвагену  прокатиться  по
инерции.
     - Пошли, - сказал он и вылез из машины.
     Они все вместе зашагали к шлагбауму.
     - Вот, - сказал Джек и показал вверх и влево.
     Венди внезапно открыла, что есть истина в клише: у нее  действительно
захватило дух. Некоторое время она вообще  была  не  в  состоянии  дышать,
потрясенная открывшимся видом. Напротив - кто знает, как далеко? - в  небо
вздымалась гора еще выше  этой,  зазубренная  макушка  казалась  силуэтом,
который одело нимбом солнце, уже начавшее свой путь к  закату.  Внизу  под
ними  простерлась  вся  долина;  склоны,  по  которым  они  карабкались  в
выбивающемся из сил "жуке"  обрывались  вниз  с  такой  головокружительной
внезапностью, что  Венди  поняла  -  если  слишком  долго  смотреть  вниз,
затошнит и даже  может  вырвать.  В  чистом,  ясном  воздухе  воображение,
вырвавшись из узды  рассудка,  полностью  ожило,  и  смотреть  -  означало
беспомощно наблюдать, как ныряешь  все  ниже,  ниже,  ниже;  как,  крутясь
медленной каруселью, меняются местами склоны и небо, как подобно  ленивому
воздушному шарику из твоего рта плывет крик, а платье бьется по ветру...
     Венди оторвала взгляд от склона,  почти  принудив  себя  к  этому,  и
проследила за пальцем Джека. Ей удалось разглядеть  шоссе,  прижавшееся  к
этому соборному шпилю с одного бока, ныряющее, как американские горки,  но
неизменно держащее курс на северо-запад,  продолжающее  подъем  под  менее
крутым углом. Еще дальше Венди увидела, как сосны,  мрачно  прижавшиеся  к
склону, будто воткнутые прямо в него, уступают место просторному  зеленому
квадрату газона, посреди которого возвышался отель "Оверлук". Увидев  его,
она вновь обрела голос и дыхание.
     - Джек, да это великолепно!
     -  Да,  -  сказал  он.  -  Уллман  говорит,  по  его  мнению  это   -
прекраснейшее место в Америке, другого  такого  нет.  На  Уллмана  мне,  в
общем-то, наплевать, но, может быть, так оно и есть... Дэнни! Дэнни,  тебе
плохо?
     Она оглянулась,  ища  сына,  и  внезапный  страх  за  него  стер  все
остальное, каким бы изумительным оно ни было. Она стрелой кинулась к нему.
Держась за ограждение, Дэнни смотрел наверх, на отель, и лицо у него  было
нездорового серого цвета. Глаза были  пустыми,  как  у  человека,  который
вот-вот упадет в обморок.
     Она опустилась рядом с ним на колени,  положив  ему  руки  на  плечи,
чтобы подбодрить и успокоить. - Дэнни, что...
     Рядом с ней оказался Джек.
     - С тобой все о'кей, док? -  Он  коротко  встряхнул  Дэнни  и  взгляд
мальчика прояснился.
     - Да, пап. Все отлично.
     - Что это было, Дэнни? - спросила она. - У тебя  закружилась  голова,
милый?
     - Нет, просто... просто задумался. Извини. Я не хотел вас  пугать.  -
Он взглянул на стоящих подле него на коленях родителей и улыбнулся  слабой
озабоченной улыбкой. - Может, это от солнца. Мне солнце попало в глаза.
     - Сейчас приедем в отель и дадим тебе глоточек воды, - сказал папа.
     - Ладно.
     Но и в "жуке", который по более пологому  склону  двигался  вперед  и
вверх  куда  уверенней,  Дэнни,  сидя  между  ними,  все  посматривал   на
разматывающуюся из-под  колес  дорогу,  иногда  позволяя  себе  скользнуть
взглядом по отелю "Оверлук", отражавшему солнце множеством уставленных  на
запад с массивного корпуса окон. В снежном буране  ему  привиделся  именно
этот  дом,  темный,  заполненный  глухим  стуком,  где  какая-то  ужасная,
отвратительная, но знакомая фигура разыскивала его по  длинным  коридорам,
выстланным ковром-джунглями. Именно насчет этого места  его  предостерегал
Тони. Здесь. Вот здесь. Чем бы это Тремс ни было - оно жило здесь.



                                9. ВЫПИСКА

     Прямо за высокими, старомодными парадными  дверями  их  ждал  Уллман.
Пожав  руку  Джеку,  он  холодно  кивнул  Венди,  возможно,  заметив,  как
повернулись головы, когда она прошла в вестибюль:  рассыпанные  по  плечам
золотистые волосы, простое платье в матросском стиле. Подол скромно  замер
двумя сантиметрами выше колен, но и  этого  наблюдателю  было  достаточно,
чтобы понять - ноги хороши.
     Кажется, только к Дэнни Уллман  отнесся  по-настоящему  тепло,  но  с
подобным  Венди  сталкивалась  и  раньше.  Похоже,  Дэнни   соответствовал
представлениям о детях тех людей, которые обычно  придерживались  на  этот
счет того же мнения, что и У. С. Филд. Слегка  наклонившись,  он  протянул
Дэнни руку. Дэнни без улыбки официально пожал ее.
     - Мой сын Дэнни, - сказал Джек. - И моя жена Виннифред.
     - Очень приятно познакомиться с  вами  обоими,  -  сказал  Уллман.  -
Сколько тебе лет, Дэнни?
     - Пять, сэр.
     - Надо же, сэр. - Уллман улыбнулся и взглянул на Джека. -  Он  хорошо
воспитан.
     - А как же, - сказал Джек.
     - Миссис Торранс, -  он  отвесил  ей  такой  же  легкий  поклон  и  у
смутившейся на миг Венди мелькнула мысль, что Уллман поцелует ей руку.  Он
принял ладонь, которую она неуверенно протянула ему,  но  лишь  для  того,
чтобы ненадолго сжать обеими руками. Ладошки Уллмана оказались маленькими,
сухими и гладкими, и Венди догадалась, что он их припудривает.



 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7]

Страница:  [1]