ПРЕДИСЛОВИЕ: ПИСЬМО

   27 октября 1995 г.
   Дорогой Постоянный Читатель!
   Жизнь - штука  капризная.  Повесть,  начинающаяся  в  этой  маленькой
книжке,  вышла  именно  в  таком  виде  благодаря  случайному  замечанию
торговца недвижимостью, с которым я даже не был  знаком.  Это  произошло
год назад, на Лонг-Айленде. Незадолго перед тем там снял дом мой  старый
друг и  деловой  партнер  Ральф  Висинанза  (он  занимается  в  основном
продажей прав  на  издание  книг  иностранным  издательствам).  Торговец
недвижимостью  заметил,  что  дом  "словно  сошел  со  страниц   Чарльза
Диккенса".
   И эта фраза все еще вертелась  в  мозгу  Ральфа,  когда  он  принимал
первого  в  своем  доме  гостя  -  издателя  из  Великобритании  Мэлкома
Эдвардза. Он повторил ее Эдвардзу,  и  они  стали  болтать  о  Диккенсе.
Эдвардз упомянул, что Диккенс многие  свои  произведения  публиковал  по
частям, отдавая  в  журналы  или  издавая  в  виде  небольших  тоненьких
книжечек  -  брошюр  (мне  всегда  они  нравились  ощущением   дружеской
теплоты). "А некоторые из этих романов, - добавил Эдвардз,  -  на  самом
деле дописывались и  редактировались  в  процессе  публикации.  Писатель
Чарльз Диккенс был не из тех, кто боится назначенных сроков".
   Такие "многосерийные" романы  Диккенса  были  чрезвычайно  популярны.
Популярность одного  из  них  даже  обернулась  трагедией  в  Балтиморе.
Большая группа поклонников Диккенса собралась на пирсе, ожидая  прибытие
английского  корабля,  на  борту  которого  находился  тираж  журнала  с
окончанием романа  "Лавка  древностей".  Легенда  гласит,  что  в  давке
несколько почитателей упали в воду и утонули.
   Я не думаю, что Мэлком или Ральф желали, чтобы кто-то утонул,  но  им
было интересно, как воспримут такой вид публикации - по частям - в  наши
дни. Никто из них и не подозревал, что  это  уже  произошло  (ведь,  как
говорится, "ничто не ново под луной"), и по крайней мере дважды.  Первый
вариант  романа  Тома  Вольфа  "Bonfire  of   the   Vanities"   ("Костер
Тщеславия") выходил  по  частям  в  журнале  "Роллинг  Стоун",  а  Майкл
Макдауэлл  ("Амулет",  "Позолоченные  иглы",  "Стихии"   ("Elementals"),
сценарий "Битлджюс") опубликовал роман "Черная вода" ("Black  water")  в
виде серии брошюр. Этот роман ужасов, ужастик о  семье  с  Юга,  имевшей
такую семейную черту превращаться в аллигаторов, не самый  лучший  роман
Макдауэлла, но все равно он принес успех издательству "Эйвон Букс".
   И дальше двое мужчин пустились в рассуждения  о  том,  что  могло  бы
случиться, если бы популярный писатель попытался в  наши  дни  выпустить
роман в виде серии брошюр - маленьких  книжечек,  которые  стоили  бы  в
Великобритании фунт или два, а в Америке доллара три (а там  большинство
книг в мягких обложках продается за 6.99 или 7.99). "Может, кто-то вроде
Стивена Кинга и захотел бы провести такой эксперимент", - сказал Мэлком,
и разговор перешел на другие темы.
   Ральф почти забыл об этой идее, но она вновь вернулась к нему  осенью
1995, после возвращения с Международной книжной  ярмарки  во  Франкфурте
большого события для агентов вроде  Ральфа.  Он  выложил  мне  эту  идею
вместе с пакетом других идей, большинство из которых я  тут  же  отверг.
Идея "многосерийной книжки" тем  не  менее  не  была  отметена  сразу  в
отличие, скажем, от интервью японскому изданию "Плейбоя" или оплаченного
полностью турне по Балтийским республикам.  Она  высекла  искру  в  моем
воображении. Я не считаю себя современным Диккенсом -  даже  если  такой
человек существует, то это скорее Джон Ирвинг или Салман Рушди, - но мне
всегда нравились истории, рассказанные по частям. Впервые с такой формой
публикаций я встретился в газете  "Сэтэрди  ивнинг  пост",  и  меня  она
привлекла тем, что ставила читателя на одну доску с писателем  -  у  вас
была целая неделя для того, чтобы угадать следующий  поворот  сюжета.  А
еще мне кажется, что такие книги читают более внимательно именно потому,
что они печатаются по частям. Нельзя проглатывать их залпом,  даже  если
очень хочется (если книга хороша, обычно так и бывает).
   Я отлично помню, как дома мы часто читали  такие  книги  вслух:  один
вечер мой брат Дэвид, на следующий - я,  потом  мама,  потом  опять  мой
брат. Но от чтения мы не получали столько же  удовольствия,  сколько  от
просмотра телепрограмм ("Сырая кожа", "Золотое дно", "Маршрут 66") -  мы
смотрели их вместе, и это было, как праздник. Спустя много лет я  узнал,
что  во  времена  Диккенса  его  романы  доставляли  семьям   такое   же
удовольствие, только их домашние  страдания  по  поводу  судьбы  Пипа  и
Оливера или Дэвида Копперфильда продолжались годами вместо пары  месяцев
(даже самые длинные "сериалы" в газете "Пост", как правило, укладывались
в восемь частей).
   Единственное, что  меня  привлекло  в  этой  идее,  думаю,  полностью
понятно лишь авторам детективов  и  триллеров:  в  книге,  выходящей  по
частям, писатель имеет над читателем особую власть, которая не всегда им
нравится: проще говоря.  Постоянный  Читатель,  ты  не  можешь  забежать
вперед и посмотреть, как все повернется.
   Я еще помню, как однажды, когда мне  было  лет  двенадцать,  зашел  в
гостиную и увидел, как моя мать, сидя в  своем  любимом  кресле-качалке,
заглядывает в конец детектива Агаты Кристи, а ее  палец  заложен  где-то
возле пятидесятой страницы. Я был возмущен и высказал ей все (мне  было,
вы помните, двенадцать, а это возраст, когда мальчикам впервые  начинает
смутно казаться, будто они знают все на свете), заявив, что  заглядывать
в конец детектива это все равно, что съесть белую начинку пирожных Орео,
а потом пирожные выбросить. Она  засмеялась  своим  удивительным  легким
смехом и ответила, что скорее всего я  прав,  но  иногда  она  не  может
побороть искушение. Искушение - это понятие было мне знакомо  -  даже  в
двенадцать у меня их было полно. И вот тут  наконец  придумано  забавное
лекарство от подобного искушения.  До  тех  пор,  пока  в  магазинах  не
появится последняя часть, никто не узнает, чем закончится "Зеленая Миля"
... Может, даже и я не узнаю.
   Сам того не зная, Ральф Висинанза упомянул мне  об  идее  публиковать
роман по частям  в  самый,  можно  сказать,  подходящий  психологический
момент Я как раз прокручивал в голове тему романа, к  которой,  как  мне
всегда казалось, я рано или  поздно  должен  был  прийти:  электрический
стул. "Олд Спарки" ("Старик  Разряд")  волновал  меня  давно,  с  самого
первого увиденного фильма Джека Кагни и  первой  прочитанной  книжки  об
Этаже Смерти ("Двадцать  тысяч  лет  в  Синг-Синге"  Уордена  Льюиса  Е.
Лоуса). Эта тема распаляла темную сторону моего воображения.  Интересно,
думал  я,  каково  пройти  вот  эти   последние   двадцать   метров   до
электрического стула, зная, что там тебе предстоит умереть? Как себя при
этом чувствует тот, кто привязывает осужденного или включает  рубильник?
Что такая работа отнимает у человека?  И  еще  ужаснее,  что  она  может
добавить?
   За последние 20-30 лет я пробовал отрабатывать эти основные  темы  во
многих вариантах. Я  написал  одну  удачную  повесть,  действие  которой
происходит в тюрьме ("Рита Хейворт в Шоушенкской  тюрьме")  и  вроде  бы
пришел к выводу, что это именно то,  что  нужно,  когда  возникла  новая
идея. Мне в ней многое нравилось, но больше всего то, что в книге  будет
звучать  исключительно  достойный  голос  автора,  сдержанный,  честный,
может, даже чуточку наивный, -  голос  рассказчика,  если  такой  вообще
когда-либо существовал. Я начал работу, но словно на ощупь,  то  и  дело
останавливаясь.. Большая часть второй книги была написана во время дождя
в  парке  Фенуэй!  Когда  позвонил  Ральф,   я   исписал   уже   блокнот
неразборчивыми строками  "Зеленой  Мили"  и  понял,  что  вырисовывается
роман, а я должен проводить время за уборкой стола и делать  правку  уже
написанной книги ("Отчаяние" ты ее скоро увидишь, Постоянный  Читатель).
В таком случае есть два  варианта:  убрать  новый  роман  (и,  возможно,
больше к нему не вернуться) или  отложить  все  прочее  в  сторону  -  и
вперед!
   Ральф предложил третий вариант: книга, которую можно писать  так  же,
как ее будут читать -  по  частям.  Мне  понравилась  такая  напряженная
ситуация: не успел закончить работу и сдать в срок - и вот уже  миллионы
читателей жаждут твоей крови. Никто не знает этого лучше меня, разве что
моя секретарь Джулианн Югли: мы получаем десятки гневных писем в  неделю
с требованиями  следующей  книги  из  цикла  "Темная  Башня"  (терпение,
почитатели Роланда, еще год, другой - и ожидания  кончатся,  обещаю).  В
одном  письме  была  фотография  плюшевого  мишки  в  цепях  и  записка,
составленная из букв, вырезанных из  газетных  заголовков  и  журнальных
обложек: "Выпустите следую щую книгу "Темная Башня" сейчас же, или  этот
медвежонок умрет", - гласила она. Я повесил записку  на  стене  кабинета
как напоминание об ответственности и о том, что существуют люди - и  это
замечательно, - которым действительно есть дело  до  образов,  созданных
чьим-то воображением.
   Вот так я решил публиковать "Зеленую Милю"  в  виде  серии  маленьких
книжечек в стиле девятнадцатого века  и,  надеюсь,  вы  напишите  мне  и
расскажите: а) понравилась ли вам книга и б) понравилась  ли  вам  редко
используемая, но довольно любопытная форма публикации. Она, конечно  же,
побуждает автора к написанию книги, хотя в  настоящее  время  (дождливым
вечером октября 1995 г.) роман еще далек от завершения даже в черновиках
и финал его остается еще неясным. Но в этом-то и  весь  "смак",  хотя  в
настоящий момент я еду в густом тумане, и, что называется,  жму  на  всю
железку.
   И вот что я хочу еще  сказать:  если  при  чтении  вы  получите  хоть
половину того удовольствия, с  которым  я  писал  книгу,  мы  оба  будем
счастливы. Наслаждайтесь... И почему бы не почитать это вслух  вместе  с
другом? По крайней мере скоротаете время до появления следующей части  в
киоске или ближайшем книжном магазине.
   А пока берегите друг друга и заботьтесь друг о друге.
   Стивен Кинг

ЧАСТЬ 1
ДВЕ МЕРТВЫЕ ДЕВОЧКИ

Глава 1

   Это произошло в 1932-м, когда тюрьма штата еще находилась в  Холодной
Горе. И электрический стул был, конечно, там же.
   Заключенные острили по поводу стула  так,  как  обычно  острят  люди,
говоря о том, что их страшит, но чего нельзя избежать. Они называли  его
Олд Спарки (Старик Разряд) или Биг Джуси ("Сочный кусок"). Они отпускали
шуточки насчет счетов за электроэнергию, насчет того,  как  Уорден  Мурс
этой осенью будет готовить  обед  ко  Дню  Благодарения,  раз  его  жена
Мелинда слишком больна, чтобы готовить.
   У тех же, кому действительно предстояло  сесть  на  этот  стул,  юмор
улетучивался в момент. За время пребывания в Холодной Горе  я  руководил
семидесятые восемью казнями (эту  цифру  я  никогда  не  путаю,  я  буду
помнить ее и на смертном одре)  и  думаю,  что  большинству  этих  людей
становилось ясно, что с ними происходит, именно в тот момент,  когда  их
лодыжки пристегивали к  мощным  дубовым  ножкам  Олд  Спарки.  Приходило
понимание (было  видно,  как  осознание  поднимается  из  глубины  глаз,
похожее на холодный испуг), что их собственные ноги закончили свой путь.
Кровь еще бежала по жилам, мускулы были еще сильны, но все было кончено,
им уже не пройти ни километра по полям,  не  танцевать  с  девушками  на
сельских праздниках. Осознание приближающейся смерти приходит к клиентам
Олд Спарки от лодыжек. Есть еще черный шелковый мешок, его  надевают  им
на  головы  после  бессвязных  и   нечленораздельных   последних   слов.
Считается, что этот мешок для них, но я всегда думал, что на самом  деле
он для нас, чтобы мы не видели ужасного  прилива  страха  в  их  глазах,
когда они понимают, что сейчас умрут с согнутыми коленями.
   В Холодной Горе не было этапа смертников, только  блок  "Г",  стоящий
отдельно  от  других,  размером  примерно  в  четыре  раза  меньше,  чем
остальные, кирпичный, а не деревянный, с плоской  металлической  крышей,
которая сияла под летним солнцем, как  безумный  глаз.  Внутри  -  шесть
камер, по три с каждой стороны широкого центрального коридора, и  каждая
камера почти вдвое больше камер в  четырех  других  блоках.  Причем  все
одиночные. Отличные условия для тюрьмы (особенно в тридцатые  годы),  но
обитатели этих камер многое бы отдали, чтобы  попасть  в  любую  другую.
Честное слово, они бы дорого заплатили.
   За все время моей службы в качестве надзирателя все  шесть  камер  не
заполнялись ни разу - и слава Богу. Максимум - четыре, там были белые  и
черные  (в  Холодной  Горе  среди  ходячих  мертвецов  не   существовало
сегрегации по расовому признаку), и все равно это напоминало ад.
   Однажды в камере  появилась  женщина  -  Беверли  Макколл.  Она  была
черная, как дама пик, и прекрасна, как грех, который у  вас  никогда  не
хватит пороха совершить. Она шесть лет мирилась с тем, что муж  бил  ее,
но не могла стерпеть и дня его любовных похождений. Узнав,  что  муж  ей
изменяет, она на следующий вечер подкараулила беднягу Лестера  Макколла,
которого приятели  (а  может  быть,  и  эта  очень  недолгая  любовница)
называли Резчик,  наверху,  на  лестнице,  ведущей  в  квартиру  из  его
парикмахерской. Она дождалась, пока он расстегнет свой  халат,  а  потом
наклонится, чтобы неверными руками развязать шнурки.  И  воспользовалась
одной из бритв Резчика. За два дня перед тем, как сесть на  Олд  Спарки,
она позвала меня и  сказала,  что  видела  во  сне  своего  африканского
духовного отца. Он велел ей отказаться от ее рабской фамилии  и  умереть
под свободной фамилией Матуоми.  Ее  просьба  была  такова  зачитать  ей
смертный приговор под фамилией Беверли Матуоми.  Почему-то  ее  духовный
отец не дал ей имени, во всяком случае она его не  назвала.  Я  ответил,
что, конечно, тут нет проблем. Годы работы  в  тюрьме  научили  меня  не
отказывать приговоренным в просьбах, за исключением, конечно, того  чего
действительно нельзя. В случае  с  Беверли  Матуоми  это  уже  не  имело
значения. На следующий день, примерно около  трех  часов  дня,  позвонил
губернатор и заменил ей  смертный  приговор  пожизненным  заключением  в
исправительном учреждении  для  женщин  "Травянистая  Долина":  сплошное
заключение и никаких развлечений была у нас такая присказка. Я был  рад,
уверяю вас, когда увидел, как круглая попка Бев качнулась  влево,  а  не
вправо, когда она подошла к столу дежурного.
   Спустя лет тридцать пять, не меньше, я увидел это  имя  в  газете  на
страничке некрологов под фотографией худощавой чернокожей дамы с облаком
седых волос, в очках со стразами в уголках  оправы.  Это  была  Беверли.
Последние  десять  лет  жизни  она  провела  на  свободе,  говорилось  в
некрологе, и она, можно сказать, спасла  библиотеку  небольшого  городка
Рейнз Фолз. Она также преподавала в воскресной школе, и ее любили в этой
тихой гавани. Некролог был озаглавлен: "Библиотекарь умерла от сердечной
недостаточности", а ниже мелкими буквами, словно запоздалое  объяснение:
"Провела более 20 лет в тюрьме за  убийство".  И  только  глаза,  широко
распахнутые и  сияющие  за  очками  с  камешками  по  углам,  оставались
прежние. Глаза женщины, которая даже в семьдесят с чем-то, если заставит
нужда, не раздумывая достанет бритву  из  стаканчика  с  дезинфицирующим
средством. Убийц всегда узнаешь, даже если они  кончают  жизнь  пожилыми
библиотекарями в маленьких сонных городишках. И  уж,  конечно,  узнаешь,
если провел с  убийцами  столько  лет,  сколько  я.  Всего  один  раз  я
задумался о характере своей работы. Именно поэтому я и пишу эти строки.
   Пол в широком коридоре по центру блока "Г"  был  застелен  линолеумом
цвета зеленых лимонов, и то, что в  других  тюрьмах  называли  Последней
Милей, в Холодной Горе именовали Зеленой Милей. Ее длина была,  полагаю,
шестьдесят длинных шагов с юга на север, если считать снизу вверх. Внизу
находилась смирительная комната. Наверху - Т-образный  коридор.  Поворот
налево означал жизнь - если можно так назвать  происходящее  на  залитом
солнцем дворике для прогулок. А многие так и называли, многие так и жили
годами без видимых плохих последствий. Воры, поджигатели и насильники со
своими разговорами, прогулками и мелкими делишками.
   Поворот направо - совсем другое дело.  Сначала  вы  попадаете  в  мой
кабинет (где ковер тоже зеленый, я его все собирался заменить, но так  и
не  собрался)  и  проходите  перед  моим  столом,   за   которым   слева
американский флаг, а справа флаг штата. В дальней стене две двери:  одна
ведет в маленький туалет, которым пользуюсь я и другие  охранники  блока
"Г" (иногда даже Уорден Мурс),  другая  -  в  небольшое  помещение  типа
кладовки. Тут и заканчивается путь, называемый Зеленой Милей.
   Дверь маленькая, я вынужден пригибаться, а Джону Коффи пришлось  даже
сесть и  так  пролезать.  Вы  попадаете  на  небольшую  площадку,  потом
спускаетесь по  трем  бетонным  ступенькам  на  дощатый  пол.  Маленькая
комната без отопления с металлической крышей,  точно  такая  же,  как  и
соседняя в этом же блоке. Зимой в ней холодно, и пар  идет  изо  рта,  а
летом можно задохнуться от жары. Во время казни Элмера Мэнфреда - то  ли
в июле, то ли в августе тридцатого года -  температура,  по-моему,  была
около сорока по Цельсию.
   Слева в кладовке опять-таки была  жизнь.  Инструменты  (все  закрытые
решетками, перекрещенными цепями, словно это карабины,  а  не  лопаты  и
кирки), тряпки, мешки с семенами для весенних посадок в тюремном садике,
коробки с туалетной бумагой, поддоны загруженные бланками  для  тюремной
типографии... Даже мешок извести для разметки бейсбольного ромба и сетки
на футбольном поле. Заключенные играли на  так  называемом  пастбище,  и
поэтому в Холодной Горе  многие  очень  ждали  осенних  вечеров.  Справа
опять-таки смерть. Олд Спарки, собственной персоной, стоит на деревянной
платформе в юго-восточном углу, мощные дубовые  ножки,  широкие  дубовые
подлокотники, вобравшие в себя холодный пот множества мужчин в последние
минуты их жизни, и металлический шлем, обычно небрежно висящий на спинке
стула, похожий на кепку малыша-робота из комиксов про Бака Роджерса.  Из
него  выходит  провод  и  уходит  через  отверстие   с   уплотнением   в
шлакоблочной  стене  за  спинкой.  Сбоку  -  оцинкованное  ведро.   Если
заглянуть  в  него,  то  увидишь  круг  из  губки   точно   по   размеру
металлического шлема. Перед казнью его смачивают в рассоле, чтобы  лучше
проводил заряд постоянного тока, идущий по проводу, через губку прямо  в
мозг приговоренного.

Глава 2

   1932 год был годом Джона Коффи. Подробности публиковались в  газетах,
и кому интересно, у  кого  больше  энергии,  чем  у  глубокого  старика,
доживающего свои дни в доме для престарелых в Джорджии, может  и  сейчас
поискать их. Тогда стояла жаркая осень, я  точно  помню,  очень  жаркая.
Октябрь - почти как август, тогда еще Мелинда, жена  начальника  тюрьмы,
попала с приступом в больницу в Индианоле. В ту осень у меня была  самая
жуткая в жизни инфекция мочевых путей, не настолько жуткая, чтобы лечь в
больницу, но достаточно ужасная для меня, ибо, справляя малую  нужду,  я
всякий раз жалел, что не умер.  Это  была  осень  Делакруа,  маленького,
наполовину облысевшего француза с мышкой, он появился летом и проделывал
классный трюк с катушкой. Но более всего это была осень, когда  в  блоке
"Г" появился Джон Коффи,  приговоренный  к  смерти  за  изнасилование  и
убийство девочек-близнецов Деттерик.
   В каждой смене  охрану  блока  несли  четыре  или  пять  человек,  но
большинство  были  временными.  Дина  Стэнтона,  Харри  Тервиллиджера  и
Брутуса Ховелла (его называли "И ты, Брут", но только в шутку, он и мухи
не мог обидеть несмотря на свои габариты)  уже  нет,  как  нет  и  Перси
Уэтмора, кто действительно был  жестокий,  да  еще  и  дурак.  Перси  не
годился  для  службы  в  блоке  "Г",  но  его  жена  была  родственницей
губернатора, и поэтому он оставался в блоке.
   Именно Перси Уэтмор ввел Коффи в блок с традиционным криком: "Мертвец
идет! Сюда идет мертвец!"
   Несмотря на октябрь пекло, как в  аду.  Дверь  в  прогулочный  дворик
открылась, впустив море яркого света и самого крупного человека из всех,
каких я видел, за исключением разве  что  баскетболистов  по  телевизору
здесь, в "комнате отдыха" этого приюта для пускающих слюни маразматиков,
среди которых я доживаю свой век. У него на руках и  поперек  широченной
груди были цепи, на лодыжках -  оковы,  между  которыми  тоже  болталась
цепь, звеневшая, словно монетки, когда он проходил по зеленому  коридору
между камерами. С одного боку стоял Перси  Уэтмор,  с  другого  -  Харри
Тервиллиджер, и оба выглядели детьми, прогуливающими пойманного медведя.
Даже  Брутус  Ховелл  казался  мальчиком  рядом  с  Коффи,  а  Брут  был
двухметрового роста, да и не худенький: бывший футбольный  полузащитник,
он играл за лигу ЛСЮ, пока его не списали и  он  не  вернулся  в  родные
места.
   Джон Коффи был чернокожий,  как  и  большинство  тех,  кто  ненадолго
задерживался в блоке "Г" перед  тем,  как  на  коленях  умереть  на  Олд
Спарки. Он совсем не был гибким, как баскетболисты, хотя и был  широк  в
плечах и в груди, и весь словно перепоясанный мускулами. Ему нашли самую
большую робу на складе, и  все  равно  манжеты  брюк  доходили  лишь  до
половины мощных, в шрамах икр.  Рубашка  была  расстегнута  до  половины
груди, а рукава кончались чуть ниже локтя. Кепка, которую  он  держал  в
громадной руке, оказалась такой же: надвинутая на лысую, цвета  красного
дерева голову, она напоминала кепку обезьянки  шарманщика,  только  была
синяя, а не красная. Казалось, что он может разорвать цепи так же легко,
как срывают ленточки с рождественского  подарка,  но,  посмотрев  в  его
лицо, я понял, что он ничего такого не сделает. Лицо  его  не  выглядело
скучным - хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси стал называть его
"идиотом", - оно было растерянным. Он  все  время  смотрел  вокруг  так,
словно не мог понять, где находится, а может быть, даже  кто  он  такой.
Моей первой мыслью было, что он похож на черного Самсона... Только после
того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой  и  забрала
всю силу.
   "Мертвец идет!" - трубил Перси, таща этого человека-медведя  за  цепи
на запястьях, словно он и вправду думал, будто сможет сдвинуть его, если
вдруг Коффи решит, что не пойдет дальше.  Харри  ничего  не  сказал,  но
выглядел смущенным.
   - Довольно. - Я был в камере, предназначенной для Коффи, сидел на его
койке. Я, конечно, знал, что он придет, и  явился  сюда  принять  его  и
позаботиться  о  нем,  но  я  не  представлял  истинных  размеров  этого
человека, пока не увидел. Перси взглянул на меня, словно говоря, что все
знают, какой  я  тупица  (кроме,  разумеется,  этого  большого  увальня,
который только и умеет  насиловать  и  убивать  маленьких  девочек),  но
промолчал.
   Все трое остановились у  двери  в  камеру,  сдвинутой  в  сторону  от
центра. Я кивнул Харри в ответ на вопрос: "Вы уверены, босс, что  хотите
остаться с ним наедине?" Я редко слышал, чтобы Харри волновался - он был
рядом со мной во время  мятежей  шесть  или  семь  лет  назад  и  всегда
оставался тверд, даже когда пошли слухи, что у мятежников есть оружие, -
но теперь его голос выдавал волнение.
   - Ну что, парень, будешь хорошо себя  вести?  С  тобой  не  возникнет
проблем? - спросил я, сидя на койке и стараясь не  показать  виду  и  не
выдать голосом, как мне скверно: "мочевая" инфекция,  о  которой  я  уже
упоминал, тогда еще не набрала полную силу, но день  выдался  отнюдь  не
безоблачным, уж поверьте.
   Коффи медленно покачал головой - налево, потом направо. Он  уставился
на меня, не сводя глаз.
   У Харри в руке была папка с бумагами Коффи.
   - Отдай ему бумаги, - сказал я Харри. - Вложи прямо в руку.
   Харри повиновался. Большой болван взял их, как лунатик.
   - А теперь, парень, дай их мне, - приказал  я,  и  Коффи  подчинился,
зазвенев и загремев цепями. Ему пришлось нагнуться при входе в камеру.
   Я осмотрел его с головы до ног, чтобы удостовериться, что это факт, а
не оптический обман. Действительно: два метра три  сантиметра.  Вес  был
указан  сто  двадцать  семь   килограммов,   но   я   думаю,   что   это
приблизительно, на самом деле не меньше ста пятидесяти. В графе "шрамы и
особые приметы" значилось  одно  слово,  напечатанное  мелким  убористым
шрифтом машинки "магнуссон" - старым  другом  регистрационных  карточек:
"множество".
   Я поднял глаза. Коффи слегка сдвинулся в  сторону,  и  я  мог  видеть
Харри, стоящего с той стороны коридора перед камерой Делакруа -  он  был
единственным узником блока "Г", когда появился Коффи.  Делакруа  -  Дэл,
маленький лысоватый человек с озабоченным  лицом  бухгалтера,  знающего,
что его растрата скоро обнаружится.
   На плече у него сидела ручная мышь. В дверном проеме  камеры,  только
что ставшей пристанищем  Джона  Коффи,  расположился  Перси  Уэтмор.  Он
достал свою резиновую дубинку из самодельного чехла, в котором носил ее,
и по хлопывал ею по ладони с видом человека, у которого есть  игрушка  и
он ею воспользуется. И вдруг я почувствовал, что мне хочется,  чтобы  он
убрался отсюда. Может,  это  из-за  жары  не  по  сезону,  может,  из-за
"мочевой"  инфекции,  распространяющейся  у  меня  в   паху   так,   что
прикосновение фланелевого белья становилось нестерпимым, а может,  из-за
сознания того, что из штата прислали на казнь чернокожего полуидиота,  а
Перси явно хотел над  ним  сначала  немного  поработать.  Вероятно,  все
вместе. Во всяком случае на минуточку я забыл о его связях.
   - Перси, - сказал я. - Сегодня переезжает лазарет.
   - Билл Додж за это отвечает.
   - Я знаю, - кивнул я. - Пойди помоги ему.
   - Это не моя работа, - упорствовал  Перси.  -  Вот  эта  туша  -  моя
работа. "Тушами" Перси в  шутку  называл  крупных  людей.  Он  не  любил
больших и крупных. Перси не был худощавым, как Харри Тервиллиджер, но он
был маленького роста. Этакий петух-забияка, из тех, что всегда  лезут  в
драку, особенно когда перевес на их стороне.  И  очень  гордился  своими
волосами. Просто не отнимал рук от них.
   - Тогда твое дело сделано, - сказал я. - Отправляйся в лазарет.
   Он оттопырил нижнюю губу. Билл Додж и его ребята  таскали  коробки  и
стопки простыней, даже кровати; весь лазарет переезжал в новое помещение
в  западной  части  тюрьмы.  Жаркая  работа.  Перси  Уэтмор  явно  хотел
увильнуть от нее.
   - У них достаточно людей, - заявил он.
   - Тогда иди отсюда, это  приказ,  выполняй,  -  произнес  я,  повышая
голос. Я увидел, как Харри мне подмигивает, но  не  прореагировал.  Если
губернатор  прикажет  начальнику  тюрьмы  уволить  меня   за   нарушение
субординации,  то  кого  Хэл  Мурс  поставит  вместо  меня?  Перси?  Это
несерьезно. - Мне абсолютно все равно, чем ты, Перси, займешься, лишь бы
хоть ненадолго убрался отсюда.
   На секунду мне показалось, что он не  уйдет,  и  тогда  действительно
будут неприятности, особенно с  этим  Коффи,  который  стоял  здесь  все
время, как самые крупные в мире  остановившиеся  часы.  Но  потом  Перси
сунул свою дубинку назад в самодельный чехол - дурацкая пижонская  штука
- и медленно пошел по коридору. Я не помню, кто из охранников  сидел  на
посту дежурного в тот день, наверное, кто-то из временных, но  Перси  не
понравилось, как этот человек смотрит, и,  проходя  мимо,  он  прорычал:
"Перестань скалиться, а не то я сотру этот оскал с твоей мерзкой  рожи".
Потом зазвенели ключи, на мгновение блеснул солнечный свет из дворика, и
Перси Уэтмор ушел, хотя бы на время. Мышка Делакруа бегала туда-сюда  по
плечам маленького французика, шевеля крошечными усиками.
   - Спокойно, Мистер Джинглз, - сказал Делакруа, и мышка замерла на его
плече, словно поняла. -  Просто  посиди  тихо  и  спокойно.  -  Делакруа
говорил  с  мягким  акцентом  французов  из  Луизианы,  и  слово  "тихо"
приобретало незнакомое экзотическое звучание.
   - Ложись лучше, Дэл, - бросил я резко. - Отдохни. Тебя  это  тоже  не
касается.
   Он повиновался. Делакруа изнасиловал  девушку  и  убил  ее,  а  потом
бросил тело девушки за ее домом, облил нефтью и  поджег,  надеясь  таким
образом спрятать следы преступления. Огонь перекинулся на  дом,  охватил
его, и погибло еще шесть человек, среди них двое детей.
   За ним числилось только это преступление,  и  теперь  он  был  просто
кроткий человечек со встревоженным лицом, залысинами на лбу  и  длинными
волосами, спускающимися на ворот рубашки. Очень скоро он ненадолго сядет
на Олд Спарки и настанет его конец... Но что-то,  что  толкнуло  его  на
ужасный поступок, уже ушло, и теперь он лежал на койке, позволив  своему
маленькому другу бегать по его рукам, то и дело попискивая. И  это  было
хуже всего: Олд Спарки никогда не сжигал того, что таилось  внутри.  Зло
освобождалось, набрасывалось на кого-то другого, и  мы  снова  вынуждены
убивать лишь те лесные оболочки, в которых уже и жизни-то нет.
   Я снова обратился к гиганту:
   - Если я разрешу Харри снять с  тебя  цепи,  ты  будешь  себя  хорошо
вести? Он кивнул.  Так  же,  как  и  прежде,  покачал  головой:  налево,
направо. Его странные глаза смотрели на меня. Они были спокойны, но  это
спокойствие както не внушало доверия. Я поманил пальцем Харри, он  вошел
и отстегнул цепи. Он уже не боялся, даже когда присел  у  стволоподобных
ног Коффи, чтобы отомкнуть оковы на лодыжках, и мне стало  легче.  Харри
нервничал из-за Перси, а я доверял его интуиции. Я доверял интуиции всех
моих сегодняшних ребят с блока "Г", кроме Перси.
   У меня была заготовлена речь  для  новоприбывших,  но  я  сомневался,
стоит ли ее произносить для Коффи, казавшегося таким ненормальным, и  не
только по размерам.
   Когда Харри опять отошел (Коффи в течение  всей  церемонии  оставался
недвижим,  как  статуя),  я  посмотрел  на  своего  нового  подопечного,
постукивая по папке, и спросил:
   - Парень, а ты умеешь говорить?
   - Да, сэр, босс, я могу говорить, -  отозвался  тот.  Его  голос  был
глубоким, довольно гулким и напомнил мне звук мотора нового трактора. Он
произносил слова без южного акцента, но в  строе  речи  я  потом  уловил
что-то южное. Словно он приехал с юга, хотя не был его уроженцем. Он  не
походил на неграмотного, но и образованным его нельзя  было  назвать.  В
манере говорить, как и  во  многом  другом,  Коффи  оставался  загадкой.
Больше  всего  меня  беспокоили  его  глаза   -   выражение   спокойного
отсутствия, словно он сам был где-то далеко-далеко.
   - Твое имя Джон Коффи?
   - Да, сэр, босс, как напиток, только пишется по-другому.
   - Ты умеешь писать, да? Читать и писать?
   - Только свое имя, босс, - сказал он тихо. Я вздохнул, потом произнес
укороченный вариант заготовленной речи. Я уже понял, что с  ним  проблем
не возникнет. Я был и прав, и ошибался одновременно.
   - Меня зовут Пол Эджкум, - произнес я.  -  Я  -  главный  надзиратель
блока "Г". Если тебе что-то нужно, зови меня  по  имени.  Если  меня  не
окажется, попроси вот этого парня - его зовут  Харри  Тервиллиджер.  Или
мистера Стэнтона, или мистера Ховелла. Ты понял?
   Коффи кивнул.
   - Только не думай, что можно получить все, что хочешь. Тут мы решаем,
что необходимо, а что нет. Здесь не гостиница. Ясно?
   Он опять кивнул.
   - Здесь тихо, парень, не так как в других блоках. Здесь только  ты  и
Делакруа. Ты не  будешь  работать,  в  основном  будешь  сидеть.  Хватит
времени все хорошенько обдумать. - Даже слишком много времени, но  я  не
сказал этого. - Иногда мы включаем радио, если  все  в  порядке.  Любишь
слушать радио?
   Он кивнул, но как-то неуверенно, словно не зная, что это такое. Позже
я узнал, что в некотором роде так оно и  есть.  Коффи  узнавал  вещи,  с
которыми сталкивался прежде, но потом их забывал. Он знал персонажей  из
"Воскресенья нашей девушки" ("Our Gal Sunday"), но не мог вспомнить, что
с ними произошло в конце.
   - Будешь хорошо  себя  вести  -  станешь  вовремя  есть,  никогда  не
попадешь в одиночку в дальнем коридоре и не наденешь этой холщовой  робы
с застежкой на спине. У тебя будут двухчасовые  прогулки  во  дворике  с
четырех до шести, кроме субботы,  когда  все  остальные  наши  обитатели
играют в футбол. Посещения по воскресеньям после обеда,  если,  конечно,
есть кто-то, кто захочет тебя навестить. Есть?
   Он покачал головой.
   - Никого, босс.
   - Ну, может быть, твой адвокат.
   - Я думаю,  что  больше  его  не  увижу,  -  сказал  он.  -  Мне  его
предоставили на время. Я не думаю, что он найдет дорогу сюда.
   Я пристально посмотрел на него, пытаясь понять, шутит ли он, но Коффи
говорил серьезно. Да я и не ожидал другого. Прошения не для  таких,  как
Джон Коффи, во всяком случае в то время. Им давали день в суде, а  потом
мир забывал о них, пока в газете не  появлялись  строчки,  что  такой-то
имярек принял в полночь немного электричества. Но людей, у которых  были
жена,  дети  или   друзья   и   которые   ожидали   воскресенья,   легче
контролировать, если вообще их надо было контролировать. В данном случае
проблемы нет, и хорошо. Ведь он, черт возьми, такой громадный.
   Я немного поерзал на  койке,  а  потом  решил,  что,  возможно,  если
встать, полегчает в нижней части живота, и я  поднялся.  Он  почтительно
отошел от меня и сложил руки на груди.
   - Легко тебе здесь будет, парень, или тяжело - все зависит от тебя. Я
тут для того, чтобы сказать: ты  можешь  облегчить  жизнь  и  всем  нам,
потому что все равно, конец один. Мы станем обращаться с тобой так,  как
ты заслуживаешь. Вопросы есть?
   - Вы оставляете свет после отбоя? - спросил он сразу,  словно  только
ждал случая.
   Я уставился на него.  Я  слышал  много  странных  вопросов  от  вновь
прибывших в блок "Г" - однажды меня спросили даже о размере груди у моей
жены, - но таких вопросов не задавали.
   Коффи улыбался чуть смущенно,  словно  понимая,  что  мы  сочтем  это
глупостью, но не мог сдержаться.
   - Мне иногда немного страшно в темноте, - объяснил он, -  особенно  в
незнакомом месте.
   Я взглянул на него - на всю его  огромную  фигуру  -  и  почувствовал
странную жалость. Да, они могли  вызывать  сочувствие,  ведь  мы  их  не
видели с худшей стороны, когда ужасы выскакивали из них, словно демоны в
кузнице.
   - Да, здесь довольно светло всю ночь, - сказал я. - Половина лампочек
в Миле горит с девяти вечера до пяти утра. - Потом до  меня  дошло,  что
Коффи не имеет ни малейшего понятия о том, что я говорю: он  не  отличит
Зеленую Милю от тины в реке Миссисиппи, и  поэтому  показал:  -  Там,  в
коридоре.
   Он кивнул с облегчением. Я не уверен, представлял ли  он,  что  такое
коридор, но он мог видеть двухсотваттовые лампочки в сетчатых плафонах.
   И тогда я сделал то, чего никогда не  позволял  себе  с  узниками.  Я
протянул ему руку. Даже сейчас не знаю,  почему  я  это  сделал.  Может,
потому  что  он  спросил  про  лампочки.   Харри   Тервиллиджер   просто
остолбенел, честное слово. Коффи взял мою руку с удивительной нежностью,
и она исчезла в его ладони. И на этом все было кончено. Еще одна бабочка
в моей морилке. Мы закончили.
   Я вышел из камеры. Харри задвинул дверь  и  закрыл  оба  замка.  Пару
секунд Коффи стоял неподвижно, словно не зная, что делать дальше,  потом
сел на койку, уронил громадные руки между колен и  опустил  голову,  как
человек, который скорбит или молится. Он что-то сказал своим странным, с
южным акцентом голосом. Я услышал это очень ясно, и хотя не много знал о
том, что он совершил - да многого знать  и  не  надо,  чтобы  кормить  и
ухаживать за ним, пока не придет срок заплатить за все, -  меня  до  сих
пор пробирает дрожь.
   - Я ничего не мог поделать, босс, - произнес он. - Я пытался  вернуть
все назад, но было слишком поздно.

Глава 3

   - У тебя будут неприятности из-за Перси, -  сказал  Харри,  когда  мы
возвращались по коридору в мой кабинет. Дин Стэнтон,  как  бы  третий  в
моей команде, хотя у нас не было какой-то  подчиненности  внутри  (Перси
исправил бы это положение в момент), сидел за  моим  столом  и  заполнял
бумаги - до этой работы у меня редко доходили руки. Он едва взглянул  на
нас, когда мы вошли, просто протер стеклышки очков большими  пальцами  и
снова уткнулся в бумаги.
   - У меня были неприятности с этим  стукачом  с  самого  первого  дня,
ответил я, осторожно оттягивая, брюки от паха и подмигивая. - Ты слышал,
что он орал, пока вел этого верзилу вниз?
   - Нет, - сказал Харри, - я сидел здесь, а отсюда плохо слышно.
   - Я был в туалете и ясно слышал, - отозвался  Дин.  Он  вытащил  лист
бумаги, посмотрел  на  свет  (я  увидел  кольцо  от  кофейной  чашки  на
отпечатанном тексте), потом бросил его  в  корзину.  -  "Мертвец  идет".
Наверное, вычитал это в своих любимых журналах.
   Наверное, так и  было.  Перси  Уэтмор  -  заядлый  любитель  журналов
"Аргоси",  "Стэг"  и  "Мужские  приключения".  Почти  в  каждом   номере
печатался тюремный рассказ, и Перси читал их с жадностью, будто  ученый,
ведущий исследования. Он словно не знал, как вести себя, и пытался найти
ответ в этих журналах. Перси появился после казни Энтони Рея,  убийцы  с
топором, и не участвовал в  казни,  хотя  и  наблюдал  за  действием  из
аппаратной комнаты. - Он знает, к кому обратиться, - сказал Харри,  -  у
него есть связи.
   Тебе придется отвечать за то, что отправил его с блока, и за то,  что
хотел заставить сделать какую-то реальную работу.
   - Не думаю. - Я и вправду не думал... Но надеялся. Били  Додж  не  из
тех, кто станет терпеть,  когда  человек  ничего  не  делает,  а  только
смотрит. - Мне сейчас интереснее этот большой парень. Будут у нас с  ним
неприятности или нет?
   Харри покачал в ответ головой.
   - Он был кроткий, как ягненок на суде в  Трапингус  Каунти,  -  подал
голос Дин. Он снял свои очки без оправы  и  стал  тереть  о  жилетку.  -
Конечно, они навесили на него цепей больше, чем Скрудж видел на призраке
Марли, но он мог бы их стряхнуть к чертовой матери, если бы захотел. Это
игра слов, сынок.
   - Я понял, - отозвался я, хотя не понял ничего. Я  просто  не  любил,
когда Дин Стэнтон берет надо мной верх.
   - Он ведь большой, так? - поинтересовался Дин.
   - Да, - подтвердил я, - чудовищно большой.
   - Придется, наверное,  увеличить  силу  тока  на  Олд  Спарки,  чтобы
поджарить ему зад.
   - За Олд Спарки не беспокойся, - заметил я с  безразличием.  -  Он  и
больших делает маленькими.
   Дин  потер  пальцами  крылья  носа,  где  очки  оставили  пару  ярких
красноватых пятен, и кивнул.
   - Да, - согласился он. - В этом есть доля правды, это так.
   Я спросил:
   - А кто-нибудь из вас знает, где он был раньше, до появления в  этом,
как его, Тефтоне? Так ведь называется то место?
   - Да, - ответил Дин. - Тефтон,  в  графстве  Трапингус.  Где  он  был
раньше и что  делал,  никому  не  известно.  Просто  бродил  по  округе,
наверное. Если интересно, можно поискать что-то  в  газетах  в  тюремной
библиотеке. Она скорее всего не переедет  до  следующей  недели.  -  Дин
усмехнулся. - Заодно послушаешь, как твой  дружок  там  наверху  ноет  и
стонет.
   - Во всяком случае можно попытаться, - сказал я и  попозже  к  вечеру
отправился туда.
   Тюремная  библиотека  находилась  в  дальней  части  здания,  которую
собирались переоборудовать в автомастерскую - существовал такой план.  Я
думал,  что  это  лишь  повод  выманить  у  правительства   деньги   для
чьего-нибудь кармана, но была эпоха Депрессии, и я  держал  свое  мнение
при себе, так же как и то, что думал о Перси,  хотя  иногда  так  трудно
сдержаться.   Язык   зачастую   приносит   человеку    гораздо    больше
неприятностей, чем его половой орган. Автомастерская так и не появилась,
а следующей  весной  тюрьма  переехала  на  шестьдесят  миль  в  сторону
Брайтона. Еще больше тайных  сделок,  я  думаю.  Еще  больше  денежек  в
карман. А по мне - так  ничего  хорошего.  Администрация  перебралась  в
новое здание в восточной стороне двора, и лазарет  тоже  перевели  (кому
принадлежала идиотская идея устроить лазарет на втором  этаже  -  так  и
осталось тайной), библиотеку лишь частично оборудовали,  хотя  и  раньше
там мало чего было, и она стояла пустой. Старое здание - душная,  обитая
досками коробка - находилось между блоками  А  и  Б.  К  стенкам  блоков
примыкали туалеты, поэтому в здании все время витал едва уловимый  запах
мочи, ставший, пожалуй, единственной  разумной  причиной  для  переезда.
Сама библиотека была не больше моего кабинета, только Г-образной  формы.
Я поискал вентилятор, но не нашел. В комнате стояла  жара  градусов  под
сорок, и я почувствовал, когда садился, горячее биение  пульса  в  паху.
Похожее на зубную боль. Я знаю,  что  сравнение  абсурдно,  особенно  по
местонахождению, но по ощущениям очень похоже. Гораздо  хуже  становится
во время и после общения с писсуаром, что я  и  сделал  перед  тем,  как
прийти сюда.
   Кроме меня, здесь был еще один человек - тощий старый заключенный  из
надежных, по фамилии Гиббонз, дремлющий в углу с романом о Диком  Западе
на коленях, и в надвинутой на глаза шляпе. Жара не донимала его, как  не
мешали  ему  ворчание,  стук  и   доносившиеся   из   лазарета   наверху
ругательства (где, наверное, было градусов на десять жарче и, я надеюсь,
Перси Уэтмору очень нравилось). Я тоже не  стал  мешать  ему,  прошел  в
короткую часть буквы Г, где лежали газеты. Я  боялся,  что  они  исчезли
вместе с вентиляторами, вопреки мнению Дина. Но они остались, и  дело  о
близнецах Деттерик нашлось очень легко: об этом писали на первых полосах
с момента совершения преступления в июне до самого судебного процесса  в
конце августа-сентябре.
   Вскоре я позабыл и про жару, и про стук  наверху,  и  про  булькающий
храп Гиббонза. Думать о том, что две маленькие  десятилетние  девочки  с
белокурыми головками и ангельскими  улыбками  оказались  в  руках  этого
черного громилы Коффи, было неприятно, но  не  думать  было  невозможно.
Учитывая его размеры, легко  представить,  как  он  пожирал  их,  словно
великан из сказки. То, что он  сделал,  выглядело  еще  ужаснее,  и  ему
повезло, что его не линчевали прямо там, на берегу реки. Если,  конечно,
назвать везением ожидание прогулки по Зеленой Миле до Олд Спарки.

Глава 4

   Ферма "Кинг коттон" ("Королевский хлопок") возникла  на  юге  лет  за
семьдесят до описываемых событий и уже никогда не станет королевской, но
в те тридцатые годы у нее была пора благоденствия. В южной части  нашего
штата уже исчезли хлопковые плантации, но осталось сорок  или  пятьдесят
процветающих хлопковых ферм. Владельцем одной из них был Клаус Деттерик.
По меркам  пятидесятых  годов,  он  считался  бы  скорее  бедным,  но  в
тридцатые о нем говорили как о преуспевающем, потому что в конце  месяца
он, как правило, расплачивался наличными по счетам  из  магазина  и  мог
спокойно смотреть в глаза управляющему банком, случайно встретив его  на
улице. Его дом на  ферме  был  чистеньким  и  удобным.  Кроме  хлопка  -
коттона, у него имелось еще два "к": куры и несколько  коров.  У  них  с
женой было трое детей: Говард - лет двенадцати, и девочки-близнецы  Кора
и Кейт.
   В тот год как-то теплой июньской ночью девочкам разрешили ночевать на
крытой веранде, идущей по периметру дома. Они очень  обрадовались.  Мать
поцеловала их и пожелала спокойной ночи, когда  не  было  еще  девяти  и
только начало смеркаться. Вот тогда она и видела их  обеих  в  последний
раз живыми, а не в гробах, где гример постарался скрыть  самые  страшные
телесные повреждения.
   Сельские жители в то время ложились спать рано -  "едва  лишь  только
стемнеет под столом", как  говорила  моя  матушка,  -  и  спали  крепко.
Видимо, в ту ночь, когда исчезли близнецы, и Клаус, и Марджори,  и  Хови
Деттерик спали тоже очень крепко, Клаус, конечно, проснулся  бы  от  лая
Баузера - огромного старого пса, наполовину колли, - если бы тот залаял,
но Баузер не лаял. Ни в ту ночь, ни в другую - никогда.
   Клаус  поднялся  с  рассветом,  чтобы  подоить  коров.  Веранда  была
обращена в противоположную сторону от сарая, и Клаусу даже не  пришло  в
голову посмотреть, как там девочки. То, что Баузер  не  пришел  к  нему,
тоже не вызвало тревоги. Пес относился и к  коровам,  и  к  курам  очень
пренебрежительно и обычно отсиживался  в  будке  за  сараем,  когда  все
работали, так что приходилось его звать... И звать настойчиво.
   Марджори спустилась вниз минут через пятнадцать после  того,  как  ее
муж надел сапоги в кладовке и отправился в сарай. Она поставила вариться
кофе, потом начала жарить бекон. Соблазнительные запахи  заставили  Хови
спуститься из своей комнатки под самой крышей, но девочки не пришли. Она
послала Хови за ними, пока разбивала яйца  на  сковородку.  Сразу  после
завтрака Клаус обычно отправлял девочек за свежими яйцами. Но в то  утро
в доме Деттериков так и не  позавтракали.  Хови  вернулся  с  веранды  с
перепуганным лицом, его слегка припухшие после  сна  глаза  теперь  были
широко открыты.
   - Они исчезли, - объявил он.
   Марджори   отправилась   на   веранду   скорее   раздраженная,    чем
встревоженная. Позже она  сказала,  что  подумала,  если  вообще  что-то
подумала, что девчонки спозаранку отправились погулять и нарвать  цветов
с первыми лучами солнца. Или еще какие-нибудь  девчоночьи  глупости.  Но
едва взглянув, она поняла, почему Хови побелел.
   Она стала громко-громко кричать  и  звать  Клауса,  и  тот  опрометью
кинулся к ней, разлив на сапоги полведра молока. То, что  он  увидел  на
веранде, могло подкосить любого,  даже  самого  крепкого  из  родителей.
Одеяла, в которые кутались девочки,  когда  ночи  становились  холоднее,
были скомканы и сбиты в угол.  Сорванная  с  верхней  петли  дверь-сетка
криво болталась в проеме. И на стенках  веранды,  и  на  ступеньках  под
сорванной дверью - везде были брызги крови.
   Марджори умоляла мужа не идти на поиски девочек в одиночку и не брать
с собой сына, если муж считает, что должен идти, но  она  зря  сотрясала
воздух. Он взял винтовку, которую держал на  верхней  полке  в  кладовке
подальше от детских рук, и дал Хови винтовку двадцать  второго  калибра,
которую приберегали ко дню его рождения в июле. И они ушли,  не  обращая
ни малейшего внимания на  рыдающую,  кричащую  женщину,  которая  хотела
знать, что они будут делать, если встретят банду бродяг или толпу плохих
негров, сбежавших с  графской  фермы  в  Ладуке.  Но  я  думаю,  мужчины
правильно поступили. Кровь уже загустела, но  еще  оставалась  липкой  и
скорее яркокрасного, а не бурого  цвета,  как  бывает  после  высыхания.
Девочек похитили не очень давно. Клаус понял: еще  есть  шанс,  что  они
живы, и хотел им воспользоваться.
   Ни отец, ни сын не были следопытами или охотниками, они не относились
к числу тех, кто выслеживает в сезон енота или оленя не ради  забавы,  а
потому что  так  нужно.  А  двор  вокруг  дома  был  вытоптан,  и  следы
пересекались под немыслимыми углами. Они  обошли  сарай  и  почти  сразу
поняли, почему Баузер, не мастер кусаться, но мастер полаять, не  поднял
тревогу. Он лежал, высунувшись из будки, сбитой из остатков  досок  (над
полукруглым входом прибита дощечка с аккуратной надписью  "Баузер"  -  я
видел фотографию в одной из газет), и голова его  была  почти  полностью
вывернута назад. "Нужна недюжинная сила, чтобы  проделать  это  с  таким
крупным животным, - сказал позже  обвинитель  Джона  Коффи  присяжным  и
бросил долгий многозначительный взгляд на неуклюжего человека,  сидящего
на скамье подсудимых,  опустив  глаза,  в  новом  казённом  комбинезоне,
похожем на само проклятие. Рядом с собакой Клаус и  Хови  нашли  кусочек
жареной колбасы. По версии, и довольно  правдоподобной,  не  сомневаюсь,
Коффи сначала подманил пса колбасой, а потом, когда  Баузер  уже  доедал
последний  кусочек,  протянул  руки  и  свернул  ему  шею  одним  мощным
движением. За сараем находилось северное пастбище Деттерика, где  в  тот
день коровы не паслись. Трава была покрыта  росой  и  на  ней  отчетливо
выделялась дорожка следов, уходящая по диагонали к северозападу.
   Даже в состоянии, близком к истерике,  Клаус  Деттерик  засомневался,
идти ли следом. Он не испытывал  страха  перед  теми,  кто  похитил  его
дочерей, он боялся, что, преследуя похитителя по его следам, может пойти
в обратном направлении и потерять время, когда дорога каждая секунда.
   Хови разрешил его сомнения, сняв с куста, сразу за территорией двора,
клочок желтой материи. Клаусу показали этот клочок, когда  он  сидел  за
столом свидетелей, и он,  заплакав,  сказал,  что  узнал  в  нем  клочок
пижамных шортиков своей дочери Кейт. Шагов через двадцать  они  сняли  с
ветки можжевельника кусочек бледно-зеленой ткани, такой же,  как  ночная
рубашка Коры, в которой она целовала маму и папу перед сном.
   Отец и сын Деттерики пустились почти бегом  с  винтовками  наперевес,
как солдаты в атаке под  сильным  огнем.  Что  меня  удивляет  из  всего
случившегося в тот день, так это то, что мальчик,  отчаянно  бегущий  за
отцом (а он ведь мог совсем отстать и потеряться), не упал и  не  пустил
пулю в спину Клауса Деттерика.
   Ферма была подключена к телефонной станции, и это еще раз  говорит  о
том, что Деттерики, хотя и скромно,  но  были  вполне  обеспечены  в  те
ужасные времена.  Марджори  через  коммутатор  обзвонила  всех  соседей,
имевших телефоны, и рассказала о несчастье,  обрушившемся  на  них,  как
гром среди ясного неба, зная, что от каждого звонка  пойдут  слухи,  как
круги по воде от брошенных плоских камешков. Потом она  сняла  трубку  в
последний раз и произнесла слова, бывшие почти паролем во времена первых
телефонных систем, по крайней  мере  в  сельских  областях  Юга:  "Алло,
станция, вы меня слышите?" Станция слышала, но в первые минуты не  могла
вымолвить  ни  слова:  почтенная  женщина  на  коммутаторе  сгорала   от
любопытства. Наконец она смогла выдавить:
   - Да, мадам, миссис Деттерик, я уверена, Боже милостивый, я молю Бога
сейчас о том, чтобы ваши маленькие дочки были живы и здоровы...
   - Спасибо, -  сказала  Марджори.  -  Только,  пожалуйста,  пусть  Бог
подождет, пока вы меня соедините с офисом  главного  шерифа  в  Тефтоне,
ладно? Главный шериф графства Трапингус был немолодым, с  красным  носом
пропойцы человеком, с огромным, как корыто, животом и  такими  волосами,
что голова напоминала ершик для мойки бутылок. Я  хорошо  его  знал,  он
много  раз  приходил  в  Холодную  Гору,  чтобы  посмотреть,  как   "его
мальчики", (так он  называл  их)  отправляются  в  мир  иной.  Свидетели
исполнения смертного приговора обычно сидят на раскладных стульях, вы  и
сами, наверное, пару раз сидели на таких  во  время  похорон,  церковных
причастий или в фермерских клубах  (мы  тоже  брали  их  в  клубе  №  44
"Таинственный узел"), и каждый раз, когда шериф Хомер Крибус садился  на
стул, я ожидал услышать сухой треск, означающий падение. Я боялся  этого
дня и в то же время надеялся на него.  Но  этого  так  и  не  произошло.
Вскоре - где-то через год после похищения  девочек  Деттерика  -  с  ним
случился сердечный приступ прямо в офисе, вероятно когда он  развлекался
с семнадцатилетней негритянкой по имени Дафна Шэртлефф.  Об  этом  много
говорили. Хотя он гулял направо и налево, имея жену и шестерых  сыновей,
во время выборов Хомер Крибус был непобедим. Такие были времена.
   Предвыборные лозунги гласили: "Будь баптистом или убирайся", но людям
нравятся лицемеры, это правда, они узнают в них  самих  себя,  ведь  так
приятно, когда со  спущенными  штанами  и  в  полной  боевой  готовности
застанут кого-то, а не тебя.
   Шериф был не только лицемер, но еще и  некомпетентным,  из  тех,  кто
любит фотографироваться, со  спасенной  кошечкой  какой-нибудь  леди  на
руках, хотя герой совсем не он, а помощник Роб Макджи, например, который
действительно, рискуя сломать себе шею, залез на дерево  и  снял  оттуда
любимую кошечку.
   Макджи слушал невнятный рассказ Марджори Деттерик минуты  две,  потом
перебил ее  несколькими  вопросами,  быстрыми  и  краткими,  как  точные
короткие удары опытного боксера в лицо, столь короткие  и  сильные,  что
кровь  выступает  раньше,  чем  успеваешь  почувствовать  боль.  Получив
ответы, он сказал: "Я позвоню Бобу Марчанту. У него есть собаки.  А  вы,
миссис Деттерик, сидите дома. И если ваши муж  и  мальчик  вернутся,  то
пусть тоже сидят дома. Попытаются хотя бы".
   А ее муж и сын тем временем прошли по следу похитителя уже три мили к
северо-западу, но когда после открытого поля начался  хвойный  лес,  они
его потеряли. Они были фермеры, а не охотники, как я говорил, и к  этому
моменту уже знали, что преследуют зверя.  По  дороге  они  нашли  желтую
пижамную кофточку Кейти и еще кусок от ночной  рубашки  Коры.  Обе  вещи
были пропитаны кровью, и теперь уже и Клаус, и Хови не  торопились  так,
как  вначале.  Какаято  холодная  определенность  остудила  их   тлеющие
надежды, словно холодная вода, которая опускается  ко  дну,  потому  что
тяжелее.
   Они зашли в лес, поискали следы и не  нашли,  зашли  в  другом  месте
также безрезультатно, потом в третьем. На этот раз они обнаружили  следы
крови на иглах густой пушистой сосны. Они повернули туда, где, казалось,
шла  небольшая  тропка.  Потом  опять   начали   поиски   следов.   Дело
приближалось к девяти часам утра, и позади стали слышны голоса мужчин  и
лай собак. За то время, что Роб Макджи  собрал  небольшой  отряд,  шериф
Крибус выпил бы только чашечку сладкого  кофе  с  бренди.  Через  час  с
четвертью они догнали Клауса и Хови Деттериков,  отчаянно  мечущихся  по
опушке леса. Вскоре отряд двинулся дальше, впереди бежали  собаки  Боба.
Макджи позволил Клаусу и Хови идти с ними: они бы не вернулись  обратно,
если бы даже  он  приказал  им.  Несмотря  на  то,  что  они  страшились
результата, и Макджи, должно быть, это понял, он заставил  их  разрядить
оружие.  "Другие  сделали  то  же  самое,  -  объяснил  Макджи,  -   так
безопаснее". Но он не сказал ни  им,  ни  кому-нибудь  еще,  что  только
Деттериков попросили сдать патроны помощнику шерифа. Сбитые  с  толку  и
жаждущие лишь одного - чтобы этот кошмар закончился, они сделали то, что
он просил. Когда Роб Макджи заставил  Деттериков  разрядить  винтовки  и
отдать ему патроны, он, возможно, сохранил Джону Коффи те жалкие остатки
жизни. Лающие, тявкающие собаки тащили их две мили по  зарослям  мелкого
сосняка все в том же направлении, примерно к  северо-западу.  Потом  они
вышли на берег реки Трапингус, которая в этом месте широкая и  медленная
и течет на юго-восток среди низких  лесистых  холмов,  где  семьи  Крей,
Робинетт и Дюплиси все еще делают мандолины  и  часто  выплевывают  свои
гнилые зубы во время пашни. Это дремучая провинция, где мужчины способны
поймать змею в воскресенье утром, а в  воскресенье  вечером  предаваться
плотским утехам со своими дочерями. Я знал  эти  семьи.  Многие  из  них
время от времени посылали пищу для Спарки.  На  том  берегу  реки  члены
отряда увидели, как  июньское  солнце  отражается  от  стальных  рельсов
Большой южной магистрали. Справа,  примерно  в  миле  ниже  по  течению,
виднелась арка моста и дорога уходила в сторону угольного бассейна  Вест
Грин.
   Здесь  они  нашли  широкую  вытоптанную  поляну,  окруженную  низкими
кустами. Там было столько крови, что многие мужчины  побежали  в  лес  и
выдали назад свои завтраки. На этой же кровавой  поляне  они  обнаружили
остатки ночной рубашки Коры,  и  Хови,  заметно  приободрившись  к  тому
времени, прижался к отцу и чуть было не лишился чувств. Именно  на  этом
месте у собак Боба Марчанта возник первый и единственный за день разлад.
Их было шесть: два бладгаунда, две голубые  гончие  и  пара  похожих  на
терьеров  помесей,  которых  приграничные  южане  назы   вают   "хитрыми
гончими". "Хитрые" хотели пойти на северо-запад, вверх по течению  вдоль
Трапингуса, остальные - в противоположную  сторону,  на  юговосток.  Они
запутались в поводках, и хотя в газетах ничего об этом не говорилось,  я
могу себе представить, какие ужасные команды выкрикивал  им  Боб,  когда
руками - наиболее "образованной" своей частью - распутывал  их.  В  свое
время я был знаком с несколькими  любителями  гончих  и  знаю,  что  эти
собаки, как школьный класс, похожи друг на друга.
   Боб собрал их на коротких поводках в ряд, потом провел перед  мордами
разорванной рубашкой Коры Деттерик, словно напомнив, для чего они гуляют
в лесу при температуре около  сорока  к  полудню,  когда  перед  глазами
начинают  мелькать  чертики.   "Хитрые",   понюхав   еще   раз,   решили
проголосовать, как все, и с лаем рванулись вниз по течению.
   Не прошло и десяти минут,  как  мужчины  остановились,  понимая,  что
слышат уже не только лай собак. Они слышали скорее вой, а не лай, причем
такого звука собака не способна издавать даже перед лицом  смерти.  Звук
не походил ни на что слышанное ими раньше, но все вдруг поняли, что  это
человек. Так они сами сказали, и я им верю. Я думаю, что тоже  сразу  бы
понял. Я слышал, как люди кричат именно так  по  пути  на  электрический
стул. Не многие, большинство замыкается и либо молчит, либо  шутит,  как
на школьном пикнике, но некоторые кричат. Обычно это  те,  кто  верит  в
существование ада и знает, что он их ждет в конце Зеленой Мили.
   Боб снова взял собак на поводок. Они стоили немало,  и  он  никак  не
хотел потерять их  из-за  какого-то  психопата,  воющего  и  бормочущего
где-то рядом. Остальные зарядили ружья и щелкнули  затворами.  Этот  вой
остудил их и заставил вспотеть, да так,  что  капли  пота,  бежавшие  по
спине, казались ледяными. Когда  мужчин  берет  такой  озноб,  им  нужен
лидер, чтобы идти вперед, и помощник Макджи повел их. Он вышел вперед  и
бодро направился (хотя я не думаю, что в тот момент он ощущал  бодрость)
к зарослям ольхи возле леса справа, остальные  нервно  семенили,  отстав
шагов на пять. Он остановился всего раз и то для  того,  чтобы  показать
самому крупному среди них - Сэму Холлису, чтобы тот шел рядом с  Клаусом
Деттериком.
   С той стороны зарослей ольхи открывалась поляна,  уходящая  справа  в
лес. Слева шел длинный пологий откос к  берегу  реки.  Вдруг  все  разом
остановились, словно остолбенев. Я думаю, они бы  дорого  отдали,  чтобы
навсегда стереть из памяти, никогда не видеть того, что открылось  перед
ними, но никто из них этого не сможет забыть никогда,  словно  кошмарный
сон, грубый и дымящийся под солнцем кошмар,  прячущийся  за  приятной  и
привычной нормальной жизнью - с церковными  причастиями,  прогулками  по
полям и лугам, честной работой, любовными объятиями в постели. У каждого
мужчины есть хребет, стержень, уверяю вас, он есть в  жизни  каждого.  В
тот день они увидели, эти парни, обратную сторону  жизни,  они  увидели,
что иногда скрывается за ее улыбкой.
   На берегу реки в линялой окровавленной  рубахе  сидел  самый  крупный
человек из всех, когда-либо виденных ими - Джон Коффи. Он был бос и  его
ноги с косолапыми ступнями казались огромными. Голова повязана выцветшим
красным платком так, как обычно  сельские  женщины  покрывают  голову  в
церкви. Комары окружили его черным облаком. На  руках  лежали  голенькие
девочки. Их белокурые волосы, еще недавно вьющиеся и  светлые,  как  пух
молочая, теперь слиплись и порыжели  от  крови.  Человек,  держащий  их,
сидел и выл на небо, как "помешанный теленок", по его  коричневым  щекам
бежали  слезы,  лицо  исказилось  чудовищной  гримасой  горя.  Дышал  он
неровно, грудь поднималась, пока не  натягивалась  застежка  на  рубахе,
потом вместе с воздухом вырывался этот  ужасный  вой.  В  газетах  часто
пишут: "Убийца не проявил раскаяния", но здесь был не тот случай. Сердце
Джона Коффи было растерзано тем, что он  натворил...  Но  сам  он  будет
жить. А девочки нет. Их растерзали более основательно.
   Никто не знает, сколько они так простояли, глядя на воющего человека,
который смотрел на другой берег, за серую гладкую  полосу  реки,  где  к
мосту мчался поезд. Казалось, они глядят на него  час  или  вечность,  а
поезд застыл на месте, казалось, что крик стоит лишь в одном месте,  как
детский взрыв гнева, и солнце не  ушло  за  облако,  и  не  потемнело  в
глазах. Но  перед  ними  все  было  настоящим.  Чернокожий  раскачивался
вперед-назад, и Кора и Кейт качались вместе с ним, словно куклы на руках
у великана. Окровавленные мускулы его огромных  голых  рук  сжимались  и
разжимались, сжимались и разжимались.
   Клаус Деттерик прервал эту немую  сцену.  Он  бросился  с  криком  на
монстра, который растерзал и убил его дочерей. Сэм Холлис знал свое дело
и пытался удержать его, но не смог. Он  был  на  пятнадцать  сантиметров
выше Клауса и тяжелее килограммов на  тридцать,  но  Клаус  сбросил  его
руки. Он пролетел через поляну и в полете ударил ногой в  голову  Коффи.
Его сапог, испачканный уже свернувшимся на жаре молоком, угодил точно  в
левый висок Коффи, но тот словно и не  заметил  удара.  Он  все  так  же
сидел, причитая и  раскачиваясь,  глядя  за  реку;  похожий  на  лесного
проповедника-пятидесятника, верного последователя Креста,  глядящего  на
Землю Обетованную... Вот только  если  бы  не  трупы...  Чтобы  оттащить
бившегося  в  истерике  фермера  от  Джона  Коффи,  понадобились  четыре
человека, и пока они схватили его, он успел  нанести  Коффи  я  не  знаю
сколько довольно сильных ударов. Но Коффи было все равно: он по-прежнему
глядел за реку и причитал. Что касается Деттерика,  то  как  только  его
оттащили, вся сила ушла из него, словно по громадному негру шел какой-то
странный гальванизирующий ток (я все время нахожу какие-то электрические
метафоры, вы уж простите), и, когда контакт Деттерика с этим  источником
питания был наконец разомкнут, он обмяк, как человек после удара  током.
Он упал на колени прямо на берегу реки, закрыл лицо  руками  и  зарыдал.
Хови присоединился к нему, и они обнялись, прильнув друг к  другу.  Двое
мужчин остались рядом с ними, остальные образовали  кольцо  из  ружейных
стволов вокруг качающегося и стонущего  чернокожего.  Он,  казалось,  не
замечал никого. Макджи вышел вперед, постоял, неуверенно, переминаясь  с
ноги на ногу, потом присел на корточки.
   - Мистер, - сказал он тихим голосом,  и  Коффи  сразу  затих.  Макджи
посмотрел ему в глаза, красные от слез. Слезы все  еще  текли  по  щекам
негра, как будто кто-то оставил внутри открытый кран. Глаза плакали,  но
взгляд оставался отрешенным... Далеким и спокойным. Я подумал,  что  это
самые странные глаза, которые я видел в жизни, и Макджи почувствовал  то
же самое. "Его глаза напоминали глаза зверя, который никогда  раньше  не
видел людей", - сказал он репортеру по имени  Хаммерсмит  перед  началом
суда.
   - Мистер, вы меня слышите? - спросил Макджи.
   Медленно-медленно Коффи кивнул. Он все  еще  держал  на  руках  своих
неописуемых кукол, их подбородки упали  на  грудь,  так  что  лица  было
трудно разглядеть, - одна из немногих милостей Божьих, дарованных  им  в
тот день.
   - У вас есть имя? - обратился к нему Макджи.
   - Джон Коффи, - сказал негр  густым  голосом,  срывающимся  от  слез.
-Коффи - как напиток, только пишется иначе.
   Макджи кивнул,  потом  большим  пальцем  указал  на  оттопыривающийся
нагрудный карман рубахи. Ему показалось, что там  может  быть  пистолет,
хотя совсем не обязательно человеку таких  размеров,  как  Коффи,  иметь
пистолет, чтобы причинить серьезный урон, если он решит сбежать.
   - Что там у тебя, Джон Коффи? Может, пушка? Пистолет?
   - Нет, сэр, - ответил Коффи своим  густым  голосом,  и  его  странные
глаза - источающие слезы и страдающие снаружи, но далекие и  равнодушные
внутри, словно настоящий Джон Коффи был где-то в другом месте и  смотрел
на иной пейзаж, где убитые девочки совсем не повод для  расстройства,  -
эти глаза неотрывно смотрели в глаза помощника Макджи.  -  Здесь  просто
мой завтрак.
   -  Завтрак,  говоришь,  да?  -  повторил  Макджи,  и  Коффи,  кивнув,
подтвердил: "Да, сэр", а слезы все бежали из его глаз, и капли висели на
кончике носа.
   - А где такие, как ты, берут завтрак, Джон Коффи? -  Макджи  старался
держаться спокойно, хотя чувствовал уже исходящий  от  девочек  запах  и
видел мух, садящихся на влажные места  на  телах.  Хуже  всего  были  их
волосы - он сказал об этом позднее... Но это не попало в  газеты,  такую
подробность сочли слишком тяжелой для семейного чтения. Я узнал о ней от
автора статьи, мистера Хаммерсмита. Я нашел его, когда Джон  Коффи  стал
для меня как бы навязчивой  идеей.  Макджи  рассказал  Хаммерсмиту,  что
белокурые волосы девочек уже не были светлыми.  Они  стали  каштановыми.
Кровь бежала с волос по щекам, словно волосы плохо покрашены, и не  надо
быть врачом, чтобы понять, что их хрупкие черепа раздавлены  силой  этих
могучих рук. Возможно, девочки плакали. Возможно, он  хотел,  чтобы  они
перестали. Если девочкам повезло, это случилось перед изнасилованием.
   При виде такого очень трудно думать, даже столь решительному в  своих
поступках человеку, как помощник Макджи. Размышления  могут  привести  к
ошибкам или даже к еще большему кровопролитию. Макджи глубоко вздохнул и
попытался взять себя в руки.
   - Я точно не  помню,  сэр,  гад  буду,  если  вру,  -  ответил  Коффи
сдавленным от слез голосом, - это  правда  завтрак,  там  бутерброды  и,
помоему, маринованный огурчик.
   - Я сейчас сам посмотрю,  тебе  ведь  все  равно,  -  сказал  Макджи.
-Теперь, Джон  Коффи,  не  двигайся.  Не  делай  этого,  парень,  у  нас
достаточно оружия, нацеленного  на  тебя,  чтобы  исчезла  твоя  верхняя
половина, если хоть пальцем шевельнешь.
   Коффи смотрел за реку и не шелохнулся, пока Макджи аккуратно залез  в
нагрудный карман его рубахи и  вытащил  нечто,  завернутое  в  газету  и
перевязанное веревочкой. Макджи разорвал  бечевку  и  развернул  газету,
хотя был уверен, что там, как и сказал  Коффи,  находится  завтрак.  Там
оказались бутерброд с беконом и помидорами и рулет  с  джемом.  Еще  был
огурчик, завернутый в отдельную бумажку, которую Джон Коффи  никогда  бы
не развернул. Там не хватало колбасы. Колбаса из  завтрака  Джона  Коффи
досталась Баузеру. Макджи, не отрывая взгляда от  Джона  Коффи,  передал
завтрак через плечо своим людям. Сидя на корточках так близко, он не мог
отвлечься ни на секунду. Завтрак был снова завернут, перевязан и в конце
концов оказался у Боба Марчента, который положил его в рюкзак, где лежал
корм для собак (и я не удивлюсь, если еще и рыболовная наживка). Его  не
предъявили на суде в качестве улики -  правосудие  в  этой  части  света
скорое,  но  не  настолько,  чтобы  сохранился  бутерброд  с  беконом  и
помидорами, хотя фотографии его остались.
   - Что здесь произошло, Джон Коффи? - произнес Макджи низким серьезным
голосом. - Ты не хочешь об этом мне рассказать?
   И Коффи ответил Макджи и всем остальным почти в точности так же,  как
и мне; это к тому же были последние  слова,  которые  обвинитель  сказал
присяжным во время суда над Коффи,  -  Я  не  смог  ничего  поделать,  -
произнес Джон Коффи, держа на руках обнаженные тела убитых,  истерзанных
девочек. Слезы снова потекли по его  щекам.  -  Я  пытался  вернуть  все
назад, но было уже поздно.
   - Парень, ты арестован по подозрению в убийстве, -  заявил  Макджи  и
плюнул Джону Коффи в лицо.
   Присяжные удалились на сорок пять минут. Как раз  хватило  бы,  чтобы
съесть завтраки. Интересно только, полез бы им кусок в горло.

Глава 5

   Вы, конечно, понимаете, что я не  мог  всего  этого  узнать  за  один
жаркий  октябрьский  вечер,  проведенный  в  почти   вымершей   тюремной
библиотеке, из  единственного  комплекта  газет,  засунутого  в  корзину
из-под апельсинов, но того, что узнал, хватило, чтобы не  заснуть  в  ту
ночь. Когда моя жена проснулась в два часа ночи и увидела, что я сижу на
кухне, пью пахту и курю самокрутки, она спросила, в чем дело, и я солгал
ей в один из немногих раз за долгое время нашего брака. Я ответил, что у
меня произошла еще одна стычка с Перси Уэтмором. Это было так, но  я  не
потому не мог уснуть. Все, что  касалось  Перси,  я  обычно  оставлял  в
кабинете.
   - Да забудь ты этого гнилого червя, возвращайся в постель, -  сказала
она. - У меня есть кое-что, что поможет тебе заснуть, сколько хочешь.
   - Это здорово, но я, пожалуй откажусь. У  меня  что-то  слегка  не  в
порядке с мочевой системой, и я боюсь передать это тебе.
   Она подняла бровь.
   - Ага, мочевая система, - съязвила она. - По-моему, ты просто взял не
ту девку с панели прошлый раз, когда был в Батон Руже.
   Я никогда не был в Батон Руже и  никогда  не  связывался  с  уличными
девчонками, и мы оба это знали.
   - Просто старая инфекция, - объяснил я. - Моя матушка  говорила,  что
мальчики подхватывают ее, когда писают при северном ветре.
   - Да, твоя  матушка  не  выходила  из  дома  весь  день,  если  вдруг
рассыпала соль. Доктор Сэдлер...
   - Нет, сэр, - сказал я, подняв руку. - Он  хочет,  чтобы  я  принимал
серу, и к концу недели меня стошнит во всех углах кабинета. Со  временем
это пройдет, но сейчас, я думаю, наши игры придется отложить.
   Она поцеловала меня в лоб прямо над левой бровью, что всегда вызывало
мурашки по коже... И Дженис хорошо это знала.
   - Бедный ребенок. Как будто мало этого ужасного Перси Уэтмора. Ложись
скорее спать.
   Я так и  сделал,  но  прежде  вышел  на  заднее  крыльцо  облегчиться
(предварительно проверив направление ветра мокрым большим  пальцем;  то,
чему учат родители в детстве, остается надолго,  как  бы  глупо  это  ни
было). Мочиться на улице  -  одно  из  удовольствий  сельской  жизни,  о
котором никогда не говорят  поэты.  Но  этой  ночью  удовольствия  я  не
испытывал: вытекающая жидкость горела, словно нефть. Но я  подумал,  что
вечером было хуже, и уж точно - два-три дня назад гораздо хуже. Так  что
появилась надежда, что все пошло на поправку. Никогда  у  меня  не  было
надежды более тщетной. Никто не мог сказать мне, что микроб, забравшийся
внутрь меня, где тепло и сыро, может взять пару дней отдыха, прежде  чем
опять войти в силу. Я бы очень удивился. А еще больше удивился, если  бы
узнал, что через каких-то пятнадцать-двадцать лет изобретут таблетки,  в
рекордное время избавляющие от такой  инфекции...  А  если  при  этом  и
произойдет расстройство желудка или кишечника, тебя никогда  не  стошнит
так, как от серных пилюль доктора Сэдлера. Но  тогда,  в  1932-м,  можно
было только ждать и пытаться не обращать внимание на  то,  будто  кто-то
налил внутрь мочевой системы нефть и поднес к ней спичку.
   Я облегчился, зашел в спальню и в конце концов  заснул.  Мне  снились
девочки с застенчивыми улыбками и кровью на волосах.

Глава 6

   На следующее утро я нашел на своем  столе  розовый  клочок  бумаги  с
просьбой при первой возможности зайти в  кабинет  начальника  тюрьмы.  Я
знал, по какому поводу: в этой  игре  были  неписаные,  но  обязательные
правила, а я вчера ненадолго перестал играть по ним -  поэтому  я  решил
потянуть с визитом к начальству как можно  дольше.  Наверное,  как  и  с
визитом к врачу со своими мочевыми проблемами. Я всегда думал, что делам
типа "разделаться раз и навсегда" придают слишком много значения.
   Во всяком случае я не спешил в кабинет Уордена Мурса. Вместо этого  я
снял  свои  шерстяной  китель,  повлил  его  на  спинку  стула   включил
вентилятор в углу - день выдался опять  жарким.  Потом  сел  и  пробежал
глазами ночной отчет Брута Ховелла. Тревожиться было не о чем.  Делакруа
немного плакал после возвращения -  он  почти  всегда  по  ночам  плакал
больше о себе, чем о тех, кого сжег живьем, я почти уверен,  -  а  потом
достал Мистера Джинглза, мышь, из коробки из-под  сигар.  Это  успокоило
Дэла и до утра он спал как  младенец.  Мистер  Джинглз  почти  всю  ночь
провел на животе Делакруа, обвив хвост вокруг задних лапок  и  не  мигая
глазками-бусинками.   Словно   Господь   решил,   что   Делакруа   нужен
ангел-хранитель, но распорядился, что только мышь сойдет в этом качестве
для такой крысы, как наш "убийственный"  дружок  из  Луизианы.  Конечно,
всего этого не было в рапорте Брута, но я провел достаточно много ночных
наблюдений, чтобы уметь читать между строк.  О  Коффи  упоминалось  лишь
однажды: "Не  спал,  лежал  тихо,  иногда  плакал.  Я  попытался  начать
разговор, но после нескольких ворчливых реплик в  ответ  оставил  его  в
покое. Может, Полю или Харри повезет больше".
   "Начать разговор" - главное в нашей работе, в  самом  деле.  Тогда  я
этого не  знал,  но,  оглядываясь  назад  с  высоты  странного  пожилого
возраста (я думаю, этот возраст кажется странным тем, кому предстоит его
пережить), я все понял, как и то,  почему  не  понимал  вначале,  -  эта
задача слишком сложна и столь же  важна,  как  дыхание  для  поддержания
жизни. Для временных было совсем не  важно  "начать  разговор",  но  для
меня, Харри, Брута и Дина это жизненно важно, и именно по  этой  причине
Перси  Уэтмор  был  кошмаром.  Заключенные  ненавидели  его,   охранники
ненавидели его... Все ненавидели его, думаю,  самого  Перси,  а  не  его
политические связи, а возможно (но только  возможно),  и  его  мать.  Он
напоминал порцию мышьяка, впрыснутую в свадебный пирог, и мне кажется, я
знал с самого  начала  о  грядущей  катастрофе.  Сам  Перси  был  словно
запланированный несчастный случай. Что касается остальных, то мы подняли
бы на смех того, кто сказал бы, что мы приносили больше  пользы  не  как
охранники заключенных, а как их психиатры, половина меня  и  сейчас  еще
смеется над подобной мыслью, но мы знали насчет начала разговора...  Без
этого разговора люди, коим предстояло повидать Олд Спарки, имели ужасную
привычку сходить с ума.
   Я отметил внизу рапорта Брута - поговорить с Джоном Коффи, попытаться
по крайней мере, потом перешел к сообщению Кэртиса  Андерсона,  главного
помощника начальника тюрьмы. В нем говорилось, что он, Андерсон,  вскоре
ожидает приказа ДК для Эдварда Делакруса (Андерсон ошибся:  имя  его  на
самом деле было Эдуар Делакруа). ДК  означает  день  казни,  и  согласно
сообщению, Кэртису сказали почти точно, что маленький французик  пройдет
свой путь незадолго  до  Хэлловина  -  он  считал,  что  27  октября,  а
предположения Кэртиса были  всегда  обоснованны.  Но  еще  до  того  нам
следует ожидать нового постояльца по имени Вильям Уортон.  "Он  из  тех,
что ты называешь  "проблемный  ребенок",  -  писал  Кэртис  своим  почти
каллиграфическим почерком с обратным наклоном. - Дикий и сумасбродный, и
этим гордится. Последний год бродил по всему штату и наконец допрыгался.
Убил  при  ограблении  сразу  троих,  среди  них   беременную   женщину,
четвертого убил, когда убегал. Патрульного штата. Ему не хватало  только
монашки и слепого".  -  Я  слегка  улыбнулся  этим  словам.  -  "Уортону
девятнадцать лет, на левом предплечье татуировка:  "Крошка  Билли".  Вам
придется дать ему по носу раз или  два,  это  я  гарантирую,  но  будьте
осторожней.  Этому  человеку  терять  нечего.  -  Он  дважды  подчеркнул
последнее предложение, потом закончил: - А еще он скорее  всего  лодырь.
Пишет жалобы, и, кроме всего прочего, он - несовершеннолетний".
   Безумный  ребенок,  пишущий  жалобы,  способный  к  безделью.  Просто
здорово. На минуту день, мне показалось, стал еще жарче, и  я  решил  не
откладывать больше визита к Уордену Мурсу.
   За время  моей  работы  охранником  в  Холодной  Горе  сменилось  три
начальника тюрьмы. Хэл Мурс был последним и самым лучшим из  начальников
такого рода. Честный, прямой, лишенный в отличие  от  Кэртиса  Андерсона
даже элементарной  сообразительности,  он  обладал  особой  политической
гибкостью, помогающей сохранить свой пост в те мрачные годы... И в то же
время оставался неподкупным,  и  не  поддавался  искушениям  этой  игры.
Повышение  ему  не  светило,  но,  похоже,  его  устраивала  и  нынешняя
должность. В те дни ему было пятьдесят восемь или пятьдесят девять,  его
лицо с глубокими складками напоминало морду  бладгаунда.  Бобу  Марчанту
оно бы понравилось. Хотя волосы его поседели, а руки слегка дрожали,  он
был еще очень силен. За год до  этого  в  прогулочном  дворике  на  него
набросился  заключенный  с  рукояткой,   выстроганной   из   перекладины
деревянной решетки. Муре перехватил кисть негодяя и скрутил ее так,  что
кости захрустели, словно сухие ветки в костре. Нападавший, забыв о своих
обидах, упал на колени прямо на землю и стал  звать  маму.  "Я  тебе  не
мама, - сказал Муре своим интеллигентным "южным" голосом,  -  но  на  ее
месте, я поднял бы юбку и помочился  на  тебя  из  чрева,  давшего  тебе
жизнь".
   Когда я зашел в его кабинет, он начал подниматься, и  я  помахал  ему
рукой, чтобы не вставал. Я сел за стол напротив и начал с вопроса о  его
жене... Но совсем не так, как принято у вас. Я спросил: "Ну как там твоя
красотка?" Словно Мелинде всего лет семнадцать, а не шестьдесят два  или
три. Мой интерес был искренним: такую женщину я бы и сам мог полюбить  и
жениться на ней, если бы наши жизненные пути  пересеклись,  но  еще  мне
хотелось хоть немного отвлечь его от основных дел.
   Он глубоко вздохнул.
   - Не очень, Пол. Даже совсем не хорошо.
   - Опять головные боли?
   - На этой неделе всего  раз,  но  было  очень  плохо,  позавчера  она
пролежала пластом почти весь день. А теперь еще эта  слабость  в  правой
руке... - Он поднял свою, всю в веснушках, правую руку. Мы  оба  видели,
как она дрожит над бумагой, потом опустил ее опять. Я уверен, что он все
отдал бы за то, чтобы не говорить этого, а я  -  все  за  то,  чтобы  не
слышать. Головные боли у Мелинды начались весной, и все лето врач уверял
ее, что  это  "мигрени  на  нервной  почве",  вызванные  стрессом  из-за
ожидаемого ухода Хэла на пенсию. Но  на  самом  деле  никто  из  них  не
"ожидал" ухода на пенсию, а моя собственная жена сказала, что мигрень  -
болезнь не пожилых, а  молодых,  и  к  тому  времени,  когда  страдающие
мигренью достигают возраста Мелинды, им становится не хуже, а  лучше.  А
эта слабость в руке? По-моему, это совсем не похоже на  нервный  стресс,
это похоже на проклятый инсульт.
   - Доктор Хавестром хочет, чтобы она легла  в  больницу  в  Индианоле,
сказал Муре. - Сделала анализы. Рентген головы и Бог знает, что еще. Она
боится до смерти. - Он помолчал, а потом добавил: - По правде говоря,  я
и сам ужасно боюсь.
   - Да, но вот увидишь,  она  справится,  -  успокоил  я.  -  Лучше  не
откладывать.  Если  вдруг  они  что-то  увидят  на  рентгене,  то  может
оказаться, что это излечимо.
   - Да, - согласился он, и тут всего один раз за эти минуты  разговора,
насколько я помню, наши взгляды встретились. И мы все поняли  без  слов,
со всей беспощадностью. Да, скорее всего инсульт. А может  быть,  рак  -
опухоль мозга, и если это так, то шансы на то,  что  врачи  в  Индианоле
смогут что-то сделать, практически равны нулю.  Это  ведь  был  тридцать
второй год, не забывайте, когда лекарством  даже  от  такой  более-менее
простой "мочевой" инфекции были либо  сера  и  вонь,  либо  страдание  и
ожидание.
   - Спасибо за сочувствие,  Пол.  А  теперь  давай  поговорим  о  Перси
Уэтморе. Я застонал и закрыл глаза.
   - Сегодня утром мне  позвонили  из  столицы  штата,  -  прямо  сказал
начальник тюрьмы. - Звонок был очень сердитый, можешь себе  представить.
Пол, губернатор так сильно женат, что  его  здесь  почти  нет,  ты  меня
понимаешь. А у его жены есть брат, у которого  единственный  ребенок.  И
этот ребенок - Перси Уэтмор. Перси вчера звонил папаше, а  папаша  Перси
позвонил тетушке. Нужно прослеживать цепочку дальше?
   - Нет, - вздохнул я. - Перси настучал. Точь-в-точь классный маменькин
сынок,  наябедничавший  учительнице,  что  видел,  как  Джек   и   Джилл
целовались в раздевалке.
   - Да, - согласился Муре, - примерно так.
   - Ты знаешь, что произошло между Перси  и  Делакруа,  когда  Делакруа
только  поступил?  -  спросил  я.  -  Перси  с  его  чертовой  резиновой
дубинкой?
   - Да, но...
   - И ты знаешь, как он проводит ею иногда по прутьям  решетки,  просто
так, для смеха. Он подлый, он тупой, и я не знаю, сколько еще смогу  его
выносить. Это правда.
   Мы знали друг  друга  пять  лет.  А  это  много  для  людей,  успешно
работающих вместе, особенно если часть их работы  -  торговля  жизнью  и
смертью. Я просто хочу сказать: он понял, что я имел в виду. Нет,  я  не
уйду,  во  всяком  случае  теперь,  когда  вокруг  тюремных  стен  ходит
Депрессия, как опасный преступник, которого нельзя посадить за  решетку.
Люди получше меня  оказывались  выброшенными  на  улицу  или  ездили  на
подножках зайцами. Мне повезло, и я знал это: дети подросли  и  залог  -
двухсотфунтовый кусок мрамора - свалился с моих  плеч  в  последние  два
года. Но человеку нужно еще питаться, да и жену кормить. Кроме того,  мы
привыкли посылать дочери и зятю двадцать долларов, когда могли (а иногда
когда и не могли, если письма Джейн  становились  особенно  отчаянными).
Зять был безработный учитель, и если уже это не говорит об отчаянии  тех
дней, то значит это слово не имеет смысла. Так что нет,  нельзя  бросить
стабильно оплачиваемую работу, такую, как моя...  Так  вот  хладнокровно
взять и уйти. Но  у  меня  уже  не  хватало  хладнокровия  в  ту  осень.
Температура на улице была высока не по сезону,  а  подкравшаяся  изнутри
инфекция подняла ее еще выше. Когда же человек в таком состоянии, то его
кулак может взлететь порой и помимо  воли.  А  если  хоть  раз  треснуть
такого типа со связями, как Перси, то уже не  остановишься,  потому  что
назад дороги нет.
   - Сдержись, - тихо произнес Муре. - Я тебя вызвал, чтобы это сказать.
Я знаю из достоверных источников - от человека, звонившего  мне  сегодня
утром, - что Перси подал заявление на работу в Бриар,  и  его  заявление
будет принято.
   - Бриар, - повторил я. Бриар Ридж - одна из двух больниц штата. - Чем
этот щенок занимается? Гастролирует по госучреждениям?
   - Там административная работа. Лучше оплачивается и нужно иметь  дело
с бумагами, а не с  больничными  койками  в  жаркий  день.  -  Он  криво
улыбнулся.
   - Знаешь, Пол, ты мог бы уже избавиться от него, если бы не пустил  в
аппаратную вместе с Ван Хэем, когда Вождь ушел.
   Сначала то, что он говорил, мне показалось очень интересным, и  я  не
мог понять, к чему он клонит. А может, не хотел понимать.
   - Куда я еще мог его поставить? - спросил я. - Господи, да он понятия
не  имеет,  для  чего  вообще  на  блоке!  А  включить  его  в  команду,
осуществляющую казнь... - Я  не  закончил.  Я  не  мог  закончить.  Цепь
возможных проколов казалась мне бесконечной.
   - И тем не менее, ты хорошо сделал бы,  включив  его  в  команду  для
Делакруа. Если хочешь, конечно, избавиться от него.
   Я смотрел на него,  открыв  рот.  В  конце  концов  мне  удалось  его
закрыть, и я обрел дар речи.
   - Что ты говоришь? Он что, хочет проверить, как там рядом, где пахнет
жареными мозгами?
   Муре пожал плечами. Его взгляд, такой  мягкий,  когда  он  говорил  о
жене, вдруг закаменел.
   - Мозги Делакруа все равно поджарятся, будет  в  команде  Уэтмор  или
нет, - произнес он. - Верно?
   - Да, но он может все испортить. Правда, Хэл, он, практически обречен
на  то,  чтобы  испортить  все  дело,  А  перед   тридцатью   с   лишним
свидетелямижурналистами со всех концов Луизианы...
   - Вы с Брутусом Ховеллом позаботитесь, чтобы он не испортил, - сказал
Муре. - А если все-таки испортит, то это пойдет в его досье и  останется
там надолго, даже когда его связи исчезнут. Понимаешь?
   Я понял. Мне стало противно и страшно, но я понял.
   - Он, наверное, захочет остаться на казнь Коффи,  но,  если  повезет,
ему хватит и Делакруа. Постарайся, чтобы его поставили в команду.
   Я собирался опять держать Перси в аппаратной, а  потом  в  туннеле  с
автоматом, когда Делакруа повезут к  санитарной  машине,  припаркованной
через дорогу от тюрьмы, но я отбросил этот план прочь, не задумываясь. Я
кивнул. Я чувствовал, что влезаю в авантюру, но мне было наплевать. Ради
того, чтобы избавиться от Перси, я ущипнул  бы  дьявола  за  нос.  Перси
сможет участвовать в казни, надеть шлем, а потом смотреть сквозь решетку
и дать команду Ван Хэю включить на  вторую.  Он  увидит,  как  маленький
французик помчится на молнии, которую  он,  Перси  Уэтмор,  выпустил  из
бутылки. Пусть получит свое мерзкое мелкое наслаждение, если таковым для
него  является  санкционированное   властями   убийство.   Пусть   потом
отправляется в Бриар Ридж, где у него будет свой  кабинет  и  вентилятор
для охлаждения. А если его родственника по жене на следующих выборах  не
переизберут и этому парню придется узнать, что такое работа  в  жестоком
старом знойном мире, где не все плохие парни заперты за  решетку  и  где
иногда бьют по голове, - тем лучше.
   - Ладно, - сказал я, поднимаясь. - Я поставлю его перед  Делакруа.  А
пока потерплю.
   - Хорошо, - Он тоже  встал.  -  А  кстати,  как  твои  дела?  -  Муре
деликатно указал в направлении моего паха.
   - Кажется, лучше.
   - Это здорово. - Он проводил меня до дверей. - А что там с  Коффи?  С
ним не возникнет проблем?
   - Я не думаю. Он будет смирным, как овечка. Он  странный  -  странные
глаза, - но тихий. Мы за ним следим. Так что не беспокойся.
   - Ты, конечно, знаешь, что он сделал.
   - Конечно.
   Он проводил меня через приемную, где пожилая мисс Ханна, как  всегда,
барабанила по "ундервуду", наверное, с каменного века. Я  был  рад,  что
ухожу, чувствуя, что легко отделался. И было приятно  сознавать,  что  я
еще могу пережить Перси, в конце концов. - Отправь Мелинде целую корзину
моей любви, - сказал я, - и не покупай ни корзинки беспокойства.  Может,
окажется, что все это лишь мигрень.
   - Да уж, наверное, - ответил  он,  и  губы  улыбнулись  под  больными
глазами. Сочетание жутковатое. Что касается меня, то я вернулся  в  блок
"Г", и начался новый день. Нужно было прочесть и написать бумаги, вымыть
полы, раздать пищу, составить график дежурств на следующую неделю, и еще
тысяча всяких мелочей. Но больше всего  было  ожидания,  в  тюрьме  ведь
этого так много, так что с ним покончить нельзя никогда. Ожидание, когда
Делакруа пойдет по Зеленой Миле, ожидание  прибытия  Вильяма  Уортона  с
оттопыренной  губой  и  татуировкой  "Крошка  Билли"  и  более  всего  -
ожидание, когда Перси Уэтмор исчезнет из моей жизни.

Глава 7

   Мышь Делакруа оказалась одним из таинств  Божьих.  До  этого  лета  я
никогда не видел мышей в блоке "Г", потом, после той осени, когда жаркой
грозовой  октябрьской  ночью  Делакруа  покинул  нашу  компанию,  причем
покинул таким отвратительным образом, что мне  и  самому  вспоминать  не
хочется, Делакруа утверждал, что это он  дрессировал  мышь,  вошедшую  в
нашу жизнь с именем Вилли-Пароход, но я уверен, что на  самом  деле  все
было совсем наоборот. И  Дин  Стэнтон  так  считает,  и  Брут.  Они  оба
дежурили в ночь, когда впервые появилась мышь, и, как сказал  Брут,  она
была уже почти ручная и  вдвое  сообразительнее,  чем  этот  французоид,
который считает, что мышь принадлежит ему.
   Мы с Дином разбирали в моем кабинете прошлогодние записи и готовились
писать  сопроводительные  письма  свидетелям  пяти   казней,   а   потом
сопроводиловки на сопроводиловки к еще шести, и так до двадцать девятого
года. Нас, собственно, интересовало одно: довольны ли они обслуживанием?
Я  понимаю,  это  звучит   дико,   но   это   важная   информация.   Как
налогоплательщики,   они   были   нашими   клиентами,   хотя   и   очень
специфическими. Люди, ставшие среди ночи свидетелями того,  как  человек
умирает, должны знать, что существует очень веская  причина  для  этого,
особая необходимость, потребность, и, если казнь  является  справедливым
наказанием, то эта потребность должна быть удовлетворена.  Они  пережили
кошмар. Цель казни - показать, что кошмар окончен. Может это и помогает.
Иногда.
   - Эй! - позвал Брут из-за двери, где  восседал  за  столом  в  начале
коридора. - Эй вы, скорее сюда!
   Дин и я обменялись взглядами с одинаковым выражением тревоги,  думая,
не случилось ли чего с индейцем из Оклахомы (его звали Арлен  Биттербак,
но мы его называли Вождь, а Харри Тервиллиджер  -  Вождь  Сырный  Козел,
потому что ему казалось,  будто  Вождь  так  пахнет)  или  с  парнем  по
прозвищу Президент. Но потом Брут захохотал, и  мы  бросились  смотреть,
что произошло. Смех в блоке "Г" столь же неуместен, как и смех в церкви.
   Старый Тут-тут, из надежных заключенных, который в те  дни  заведовал
лотком с продуктами, был недалеко со своей тележкой, полной  товаров,  а
Брут основательно запасся на всю долгую ночь: три сендвича, две  бутылки
шипучки и пара рогаликов. А также половина тарелки картофельного салата,
который Тут, несомненно, спер в тюремной кухне, куда у него был, по всей
видимости, неограниченный доступ. Перед  Брутом  лежал  открытый  журнал
дежурств, и, к великому удивлению, он его ничем пока не заляпал. Правда,
он еще только начал.
   - Что? - спросил Дин. - Что там еще?
   -  Похоже,  в  этом  году  юриспруденция   штата   раскошелилась   на
дополнительную охрану, - сказал Брут, все еще смеясь, - посмотрите туда!
   Он показал, и мы увидели мышь. Я тоже засмеялся, Дин поддержал  меня.
Просто нельзя было  удержаться,  потому  что  эта  мышь  вела  себя  как
охранник,  контролирующий  камеры  каждые  пятнадцать  минут:  крошечный
пушистый охранник,  проверяющий,  не  пытается  ли  кто-то  сбежать  или
покончить с собой. Сначала она  просеменила  немного  вдоль  по  Зеленой
Миле, потом повертела головой из стороны  в  сторону,  как  бы  проверяя
камеры. Потом опять просеменила вперед. А то, что несмотря  на  крики  и
смех было слышно, как храпят наши постояльцы, выглядело еще смешнее.
   Обычная коричневая мышка, вот только странно так проверяющая  камеры.
Она даже вошла в одну или две  из  них,  легко  пролезая  между  нижними
прутьями решетки, да так, что многие обитатели нашей тюрьмы, нынешние  и
прошлые, могли  только  завидовать.  Правда,  тем,  естественно,  всегда
больше хотелось вылезать.
   Мышь не зашла ни в одну из занятых камер, только в пустые. И  наконец
подошла почти совсем близко к нам. Я думал, она повернет обратно, но она
не повернула. Похоже, она нас совсем не боялась.
   - Это ненормально, обычно мыши не подходят  так  близко  к  человеку,
слегка нервно заметил Дин. - Может, она бешеная?
   - Господи,  Боже  мой,  -  сказал  Брут  с  полным  ртом,  прожевывая
бутерброд с солониной. - То же мне, специалист  по  мышам.  Мышевод.  Ты
видишь у нее пену изо рта, Мышевод?
   - Я у нее и рта-то  не  вижу,  -  огрызнулся  Дин,  и  мы  снова  все
рассмеялись. Я тоже не заметил у мыши рта,  но  видел  темные  крошечные
бусинки глаз, и они мне совсем не казались безумными или  бешеными.  Они
были умными и любопытными. Когда я отправлял на смерть людей,  -  людей,
имевших предположительно бессмертную душу, - они выглядели более тупыми,
чем эта мышь.
   Она просеменила вверх по Зеленой Миле до точки,  находившейся  меньше
чем в метре  от  нашего  стола,  который  не  представлял  собой  ничего
особенного - обычный стол, за какими сидят учителя районной школы. И вот
тут мышь остановилась и с важным видом обвила  хвостиком  лапки,  словно
пожилая леди, расправляющая юбки.
   Я сразу перестал смеяться, ощутив холодок, мгновенно пронизавший меня
до костей. Я не знаю, почему я это почувствовал, - никто ведь  не  любит
выглядеть смешным, но я собираюсь рассказывать и об этом.
   На секунду я вообразил себя не охранником, а вот этой мышью  -  всего
лишь еще одним осужденным преступником на Зеленой Миле, который  осужден
и приговорен, но все еще  в  состоянии  смело  глядеть  вверх  на  стол,
возвышающийся на километры (словно трон Господа в Судный день,  который,
несомненно, предстоит увидеть однажды нам всем), и  на  сидящих  за  ним
гигантов в  синей  одежде  с  низкими  тяжелыми  голосами.  Гиганты  эти
стреляли в таких  из  пистолетов  ВВ,  гоняли  их  щетками  или  ставили
ловушки, которые ломали им хребет,  пока  они  осторожно  пробирались  к
кусочку сыра на медной пластинке.
   Щетки около стола не было, но  в  ведре  стояла  вращающаяся  швабра,
конец которой все еще находился в  отжимателе:  была  моя  очередь  мыть
зеленый линолеум и все шесть камер, и перед тем, как засесть за бумаги с
Дином, я это сделал. Я увидел, что Дин хочет взять швабру и замахнуться.
Я коснулся его кисти как раз в тот момент, когда его  пальцы  дотянулись
до гладкой деревянной ручки. "Оставь, пусть будет", - сказал я.
   Он пожал плечами и убрал руку. Я понял,  что  он  не  более,  чем  я,
испытывал желание прихлопнуть мышь.
   Брут отломил кусочек от бутерброда с солониной и протянул  его  через
стол вперед, осторожно сжимая двумя пальцами. Мышь  посмотрела  вверх  с
живым интересом, словно уже зная,  что  это  такое.  Наверное  знала,  я
видел, как зашевелились ее усики и дернулся носик.
   - Брут, не надо! - воскликнул Дин,  потом  взглянул  на  меня.  -  Не
разрешай ему, Пол! Если он начнет кормить эту зверюшку, то нам  придется
накрывать стол для всех четвероногих тварей.
   - Я просто хочу посмотреть, что она станет  делать,  -  сказал  Брут.
-Исключительно в  интересах  науки.  -  Он  посмотрел  на  меня:  я  был
начальник, даже в  таких  отклонениях  от  устава.  Я  подумал  и  пожал
плечами, словно мне было все равно.
   Конечно  же,  мышь  все  съела.  В  конце  концов,  на  дворе  стояла
Депрессия. Но то, как она ела, привело нас  в  восторг.  Она  подошла  к
кусочку сендвича, обнюхала его, а потом села перед ним,  словно  собака,
схватила и разделила хлеб пополам, чтобы добраться до мяса. Она  сделала
это так сознательно, словно человек, приступающий  к  хорошему  обеду  с
ростбифом в своем любимом ресторане. Я никогда не видел, чтобы  животное
так ело, даже хорошо дрессированная собака. И все время, пока мышь  ела,
она не сводила с нас глаз.
   - Это разумная мышь или голодная, как волк, - прозвучал новый  голос.
Это был Биттербак. Он проснулся и теперь стоял у решетки камеры в  одних
обвисших трусах. В правой руке между указательным и средним пальцами  он
держал самокрутку, его седые, цвета стали волосы, заплетенные в две косы
лежали по плечам, когда-то мускулистым, а теперь начинающим  становиться
дряблыми.
   - Ты знаешь индейскую мудрость о мышах, Вождь? - спросил Брут, глядя,
как мышь ест. Мы были просто поражены, насколько аккуратно  она  держала
кусочек солонины в передних лапах, иногда  поворачивая  его  и  глядя  с
восхищением и одобрением.
   - Не-а, - сказал Биттербак. - Знал я одного смелого, у него была пара
перчаток, он уверял, что они из мышиной кожи, но я не верил. - Потом  он
засмеялся, словно все это было шуткой, и отошел от решетки.  Я  услышал,
как заскрипела койка, когда он ложился.
   Этот звук стал сигналом для мыши, что пора уходить. Она  покончила  с
тем, что держала, фыркнула над  тем,  что  осталось  (в  основном  хлеб,
пропитанный горчицей), потом  снова  посмотрела  на  нас,  будто  хотела
запомнить  лица,  если  вдруг  встретимся  снова.  Потом  повернулась  и
засеменила туда, откуда пришла,  но  уже  не  заглядывая  в  камеры.  Ее
поспешность напомнила мне Белого Кролика из "Алисы в стране чудес", и  я
улыбнулся. Она не задержалась у двери в смирительную комнату, а  исчезла
под дверью. Стены этой комнаты были обиты мягким, специально для тех,  у
кого слегка размягчились мозги. Мы держали  там  инвентарь  для  уборки,
когда не использовали его по прямому назначению,  и  несколько  книг  (в
основном вестерны Кларенса Милфорда, но в одной, которую выдавали только
по особым случаям, была богато иллюстрированная сказка, где Попай, Блуто
и даже Вимпи - Пожиратель Котлет по очереди отвоевывали Олив  Ойл).  Там
еще находились всякие  принадлежности,  в  том  числе  цветные  восковые
карандаши, которым Делакруа позднее нашел хорошее применение.  А  еще  в
смирительной комнате лежала куртка, которую  никто  не  желал  надевать:
белая, сшитая из двойного слоя ткани с пуговицами, застежками и пряжками
на спине. Мы все знали, как в два счета запаковать в  нее  "проблемного"
ребенка. Они не так часто бушевали,  наши  потерянные  парни,  но,  если
бушевали, Боже, ждать не приходилось, когда все уладится само собой.
   Брут достал из ящика  стола  большую  книгу  в  кожаном  переплете  с
надписью "Посетители" золотыми буквами  на  обложке.  Обычно  эта  книга
месяцами лежала в ящике. Когда к  заключенному  приходили  посетители  -
кроме адвоката или министра, - его  приводили  в  специально  отведенную
комнату за столовой. Мы называли ее "Аркада". Почему, не знаю.
   - Ради Бога, ответь, что ты собрался делать? - спросил  Дин  Стэнтон,
глядя поверх очков, пока Брут открывал  книгу  и  листал  страницы,  где
отмечались посетители, приходившие к людям, которых уже нет в живых.
   - Согласно правилу 19, - начал Брут,  найдя  последнюю  страницу.  Он
взял карандаш, послюнявил кончик - вредная привычка, от которой он никак
не мог отделаться, - и приготовился писать. Правило 19 гласило:  "Каждый
посетитель  блока  "Г"  должен  предъявить  пропуск  администрации  и  в
обязательном порядке должен быть занесен в специальный журнал".
   - Он с ума сошел, - заметил Дин.
   - Он нам не показал пропуска, но я его пропущу на этот раз, продолжал
Брут. Он еще раз лизнул кончик карандаша на  счастье,  потом  в  колонке
"Время прихода" проставил 9:49.
   - Конечно, почему бы и  нет,  большие  боссы  делают  исключения  для
мышей, - сказал я.
   - Еще бы, - согласился Брут. - Нет карманов. -  Он  оглянулся,  чтобы
посмотреть на настенные часы позади стола, потом в графе  "Время  ухода"
написал: 10:01. Длинная линеечка между  двумя  числами  называлась  "Имя
посетителя".  Секунду  напряженно  подумав,  наверное   вспоминая,   как
правильно пишется, Брутус  Ховелл  старательно  вывел:  "Вилли-Пароход",
которого большинство людей знает как  Микки-Мауса.  Это  потому,  что  в
первом звуковом мультфильме он закатывал глаза, качал бедрами  и  дергал
за веревочку свистка на капитанском мостике парохода.
   - Вот так, - сказал Брут, захлопывая книгу и кладя  обратно  в  ящик.
-Дело сделано.
   Я засмеялся, но Дин, который всегда оставался  серьезным,  даже  если
понял шутку, нахмурился и начал усердно протирать стекла очков. - У тебя
будут неприятности, если  кто-нибудь  увидит.  -  Потом,  поколебавшись,
добавил: - Кто-нибудь не тот. Он опять помолчал, засомневался, близоруко
посмотрел вокруг, словно ожидая увидеть,  что  у  стен  выросли  уши,  и
закончил: - Кто-нибудь типа этого задницеголового Перси Уэтмора.
   - Еще чего, - сказал Брут. - Перси Уэтмор сядет за этот стол только в
день моего ухода на пенсию.
   - Ты уйдешь раньше. Тебя выгонят за шуточки в книге посетителей, если
Перси шепнет нужное слово в нужное ухо. А он сможет. И ты это знаешь.
   Брут сердито взглянул на него, но ничего не сказал.  Я  подумал,  что
попозже он сотрет то, что написал. А если не сотрет, то это сделаю я.
   На  следующий  вечер,  когда  мы  уже  отвели  в  блок  "В"   сначала
Биттербака, а потом Президента (они там принимали душ  после  того,  как
местных заключенных закрывали на ночь), Брут спросил меня,  не  поискать
ли нам Вилли-Парохода в смирительной комнате.
   - Да, думаю, надо, - кивнул я. Мы хорошо посмеялись над ним тогда, но
я знаю, что, если мы с Брутом найдем  мышонка  в  смирительной  комнате,
особенно если он начал выгрызать себе что-то вроде  гнезда  в  одной  из
мягких стен, мы его убьем. Лучше убить  разведчика,  неважно,  каким  бы
забавным он ни был, чем потом жить с переселенцами. И нет нужды говорить
о том, что никто из нас не  стыдился  убивать  мышей.  В  конце  концов,
именно за убийство крыс нам и платят зарплату.
   Но мы не нашли Вилли-Парохода, позже ставшего  известным  как  Мистер
Джинглз, в ту  ночь  ни  в  мягких  стенках,  ни  за  собранным  хламом,
выброшенным в коридор. А хлама было много, гораздо больше, чем я ожидал,
потому что мы давненько не пользовались смирительной комнатой. Скоро  мы
опять начнем се  часто  открывать  с  появлением  Вильяма  Уортона,  но,
конечно, мы тогда этого еще не знали. К счастью.
   - Куда он делся? - наконец спросил Брут, вытирая пот  с  шеи  большим
голубым платком. - Ни дырки, ни трещины... Ничего, но... - Он указал  на
сток в полу. Ниже решетки, сквозь которую проходил мышонок, была  тонкая
стальная сетка, через которую и муха бы не пролетела. - Как он  попадает
внутрь? Как выходит?
   - Не знаю, - пожал я плечами.
   - Но ведь он пролез сюда, так?  Я  хочу  сказать,  что  мы  трое  его
видели. - Да, прямо под  дверью.  Ему  пришлось  протискиваться,  но  он
пролез.
   - Боже, - произнес Брут, и  слово  это  прозвучало  странно  в  устах
такого громадного человека, -  как  хорошо,  что  заключенные  не  могут
становиться такими маленькими, правда?
   - Да уж, верно, - сказал я, пробегая глазами по ткани  на  стенках  в
последний раз в поисках дырочки, трещины, чего угодно. Ничего. -  Ладно,
пошли.
   Вилли-Пароход появился снова  через  три  дня,  когда  дежурил  Харри
Тервиллиджер. Перси  тоже  дежурил,  и  прогнал  мышь  назад  той  самой
шваброй, которой чуть не воспользовался Дин.
   Грызун легко удрал от  Перси  и  победно  залез  в  щель  под  дверью
смирительной комнаты. С громким воплем  Перси  открыл  дверь  и  вывалил
снова весь хлам. Харри рассказывал, что это было одновременно и  смешно,
и страшно. Перси орал, что поймает  эту  проклятую  мышь  и  оторвет  ей
голову, но, естественно, не поймал. Потный и взлохмаченный, с выбившейся
сзади рубашкой, он вернулся к столу дежурного через полчаса,  отбрасывая
волосы со лба и говоря Харри (который молча читал во время  всего  этого
гвалта), что прикрепит полоску звукоизоляции  под  дверь,  -  это  решит
проблему грызунов, заявил он.
   - Это ты здорово  придумал,  Перси,  -  сказал  Харри,  переворачивая
страницу вестерна. Он подумал,  что  Перси  забудет  о  том,  что  хотел
закрыть щель под дверью, и был прав.

Глава 8

   Гораздо позже, зимой, уже по прошествии всех  этих  событий,  однажды
ночью пришел Брут, мы были вдвоем тогда в  блоке  "Г":  камеры  временно
пустовали, и все охранники на время распущены.  Перси  перешел  в  Бриар
Ридж. - Пойди-ка сюда, - сказал Брут смешным  сдавленным  голосом,  и  я
удивленно взглянул на него. Я только что пришел с улицы, где  шел  дождь
со снегом, и стряхивал снег с кителя, прежде чем повесить его.
   - Что-то случилось? - спросил я.
   - Нет, но я узнал,  где  обитал  Мистер  Джинглз.  Когда  он  впервые
появился, то есть еще до того, как Делакруа  взял  его  к  себе.  Хочешь
взглянуть?
   Конечно же, я хотел. Я пошел за ним по Зеленой  Миле  в  смирительную
комнату. Все, что мы хранили там, было вывалено в коридор. Брут, похоже,
воспользовался временным затишьем, чтобы  навести  порядок.  Дверь  была
открыта, я увидел внутри камеры наше ведро со шваброй. На полу  того  же
самого оттенка, что  и  Зеленая  Миля,  высыхали  лужицы  воды.  Посреди
комнаты стояла лестница,  та,  что  обычно  хранилась  в  кладовке,  где
приговоренные делали последнюю остановку на своем пути. На  самом  верху
лестницы была выступающая полочка для того, чтобы рабочий  мог  положить
свои инструменты, а маляр поставить ведерко с краской. На полочке  лежал
фонарик. Брут протянул его мне.
   - Поднимайся сюда. Ты ниже меня, поэтому придется подняться почти  на
самый верх, но я подержу тебя за ноги.
   - Я щекотки боюсь, - заметил я, поднимаясь. - Особенно под коленками.
- Я буду иметь это в виду.
   - Ладно, - сказал я, - но сломанное бедро, по-моему, слишком  высокая
плата за то, чтобы найти гнездо одной-единственной мышки.
   - Чего?
   - Не обращай внимания. - Моя голова уже была на  уровне  забранной  в
сетку лампы посередине потолка, и я ощущал, как лестница слегка качается
под моей тяжестью. Снаружи доносился вой зимнего ветра. - Держи крепче.
   - Я держу, не беспокойся. - Он крепко схватил меня за  лодыжки,  и  я
поднялся еще  на  одну  ступеньку.  Теперь  моя  голова  почти  касалась
потолка, я увидел паутину, сотканную несколькими трудолюбивыми пауками в
углах, где сходились балки крыши. Я посветил  вокруг  фонариком,  но  не
увидел ничего такого,  ради  чего  стоило  рисковать  и  забираться  так
высоко.
   - Нет, не туда, - сказал Брут, - ты  слишком  далеко  смотришь,  Пол.
Посмотри налево, туда, где  сходятся  две  балки.  Видишь?  Одна  слегка
светлее. - Вижу.
   - Посвети на нее фонариком.
   Я посветил и почти сразу увидел то, что он мне  хотел  показать.  Две
балки были скреплены шестью шпунтами, один из них выпал, оставив  черное
круглое отверстие размером  с  пятак.  Я  посмотрел  на  него,  потом  с
сомнением взглянул сверху через плечо на Брута.
   - Мышонок был маленький, но не настолько. Нет, не похоже.
   - Но он проходил именно  тут,  -  сказал  Брут.  -  Это  просто,  как
апельсин.
   - Не представляю, как это может быть.
   - А ты придвинься поближе, не бойся, я держу тебя, и понюхай.
   Я сделал, как он просил, упершись левой рукой в одну из балок, -  так
я чувствовал себя устойчивей. Ветер снаружи  поднялся  опять,  и  воздух
свистел через отверстие прямо мне в лицо. Я ощущал пронизывающее дыхание
зимней ночи на границе с Югом... И что-то еще.
   Запах мяты.
   "Берегите Мистера Джинглза" - услышал я голос Делакруа, звучавший  не
очень уверенно.  Я  услышал  эти  слова  и  почувствовал  тепло  Мистера
Джинглза, когда французик передал мне его, обычного мышонка,  несомненно
более умного, чем другие его собратья, но все равно всего лишь  мышонка,
а не такого-то имярек.  "Смотрите,  чтобы  этот  скот  не  трогал  моего
мышонка", - сказал он, и я пообещал, как всегда обещаю им в конце, когда
прогулка  по  Зеленой  Миле  перестает  быть   чем-то   нереальным   или
гипотетическим  и  становится  неизбежностью.  Отправить  письмо  брату,
которого не видел двадцать лет? -Обещаю. Произнести пятнадцать раз "Аве,
Мария" за упокой души? - Обещаю. Разрешить умереть под духовным именем и
чтобы это имя было написано на могиле? - Обещаю. Именно с этим они могли
идти спокойно, и  спокойно  садиться  на  стул  в  конце  Зеленой  Мили,
оставаясь в здравом  рассудке.  Конечно  же,  я  не  мог  выполнить  все
обещания, но я сдержал то, которое дал Делакруа. Что же касается  самого
французика, с ним расплатились сполна. "Этот скот"  причинил  ему  много
боли и страданий. Да, я, конечно, знаю, что он  совершил,  но  никто  не
заслужил того, что случилось  с  Делакруа,  когда  он  попал  в  суровые
объятия Олд Спарки.
   Запах мяты.
   И что-то еще. Что-то в глубине  отверстия.  Правой  рукой  я  вытащил
авторучку из нагрудного кармана, все еще держась левой за балку и уже не
обращая внимания на то, что Брут неосторожно щекочет меня под коленками.
Одной рукой я отвинтил колпачок авторучки  и  кончиком  пера  выковырнул
что-то  наружу.  Это  нечто  оказалось   тонкой   деревянной   щепочкой,
выкрашенной в яркожелтый цвет, и я снова услышал голос Делакруа, да  так
отчетливо, словно его призрак находился в одной комнате с нами, - причем
именно в той, где Вильям Уортон провел так много времени.
   - Эй, ребята! - На  этот  раз  это  был  смеющийся,  довольный  голос
человека, забывшего хоть нанемного, где он и что его  ожидает.  -  Идите
смотреть, что умеет Мистер Джинглз!
   - Боже, - прошептал я. У меня перехватило дыхание.
   - Ты что, нашел еще одну? - спросил Брут. - Я нашел три или четыре.
   Я спустился и посветил на его раскрытую большую ладонь. На ней лежало
несколько щепочек, словно бирюльки для эльфов. Две желтые, такие,  какие
нашел я, одна зеленая и одна красная. Покрашены они были не красками,  а
восковыми карандашами.
   - Боже мой, - произнес я низким,  срывающимся  голосом.  -  Ведь  это
кусочки той катушки? Но почему? Почему они здесь?
   - Ребенком я не был таким большим, как сейчас, -  сказал  Брут.  -  Я
сильно вырос где-то между пятнадцатью и  семнадцатью.  А  до  этого  был
малявкой. И когда впервые пошел в  школу,  мне  казалось,  что  я  такой
маленький, как... Маленький, можно сказать, как мышка. Я был напуган  до
смерти. И знаешь, что я делал?
   Я покачал головой. На улице ветер завыл снова. Паутина в углах  между
балками качалась, как рваные кружева. Никогда я  не  находился  в  более
населенном призраками месте. Именно здесь, когда мы стояли и смотрели на
щепочки  катушки,  доставившей  нам  столько  хлопот,  я   вдруг   начал
осознавать то, что почувствовал в сердце  после  того,  как  Джон  Коффи
прошел по Зеленой Миле: я уже не могу здесь работать. Плевать, Депрессия
или что там еще, я больше не могу смотреть,  как  люди  идут  через  мой
кабинет навстречу смерти. Даже если появится еще всего один - это  будет
уже слишком.
   - Я попросил у мамы ее платочек, - продолжил Брут.  -  И,  когда  мне
хотелось плакать, я его  доставал,  чувствовал  запах  ее  духов  и  мне
становилось легче.
   - Ты считаешь, что эта мышь сжевала кусочки катушки, чтобы  вспомнить
Делакруа? Эта мышь?
   Он поднял глаза. Мне вдруг показалось, что в  них  стоят  слезы,  но,
наверное, я ошибся.
   - Не знаю, Пол. Но я нашел их здесь и почувствовал  запах  мяты,  так
же, как и ты, - ведь ты тоже почувствовал. И я больше не могу. Я не хочу
здесь работать. Мне кажется, что если я увижу еще хоть  одного  человека
на этом стуле, то умру. В  понедельник  я  хочу  попросить,  чтобы  меня
перевели в колонию для малолетних. Если  удастся  перейти  до  появления
следующего узника, отлично. Если нет,  я  уволюсь  и  вернусь  снова  на
ферму.
   - А что ты выращивал в жизни, кроме камней?
   - Неважно.
   - Я понимаю, - сказал я. - Думаю, что уйду вместе с тобой.
   Он пристально посмотрел на меня, как бы убеждаясь,  что  я  не  шучу,
потом кивнул, словно все решилось. Ветер снова завыл и  задул,  на  этот
раз так сильно, что заскрипели балки, и мы с тревогой посмотрели  вокруг
на обитые тканью стены.  Мне  вдруг  показалось,  что  я  слышу  Вильяма
Уортона - не Крошку Билли, нет, для нас он  с  первого  дня  был  Буйный
Билл, когда кричал и хохотал, и говорил нам, что мы будем  безумно  рады
от него избавиться и никогда его не забудем. В этом  он  оказался  прав.
То, о чем мы с Брутом договорились в ту ночь в смирительной комнате, так
и  случилось.  Словно  мы  дали  торжественную  клятву  над   крошечными
щепочками крашеного дерева. Никто из нас больше не участвовал в  казнях.
Джон Коффи был последним.

ЧАСТЬ 2
МЫШЬ НА МИЛЕ

Глава 1

   Дом престарелых, где я  ставлю  последние  точки  над  i,  называется
"Джорджия Пайнз". Он находится примерно в ста километрах от Атланты и на
расстоянии двухсот световых лет от  жизни  большинства  людей  -  людей,
которым меньше восьмидесяти и которые просто живут.  Вам,  читающим  эти
строки, нужно подумать, не ожидает ли и вас подобное  место  в  будущем.
Само по себе место  не  страшное,  есть  кабельное  телевидение,  кормят
вкусно (хотя человек может так мало прожевать), но в каком-то смысле это
такая же морилка для бабочек, как и блок "Г" в Холодной Горе.
   Здесь даже есть  парень,  немного  напоминающий  мне  Перси  Уэтмора,
получившего работу на Зеленой Миле только потому, что  губернатор  штата
был его родственником. У здешнего парня, по-моему, важных  родственников
нет, хотя он ведет себя так же, как Перси. Его зовут Долан. Он все время
причесывает волосы,  как  Перси,  и  в  заднем  кармане  всегда  таскает
какоенибудь чтиво.  У  Перси  были  журналы  типа  "Аргоси"  и  "Мужские
приключения", а у Брэда - небольшие  тоненькие  книжечки  под  названием
"Анекдоты". Он все  время  задает  вопросы  вроде  таких,  как:  "Почему
француз  перешел  дорогу?",  "Сколько  поляков  нужно,  чтобы   вкрутить
лампочку?" или "Сколько человек несут гроб на похоронах в Гарлеме?". Как
и Перси, Брэд отличается тупостью, и в его понимании смешно  только  то,
что отдает злорадством.
   То, что Брэд сказал позавчера, показалось мне  остроумным,  но  я  не
слишком этим восхищался, ведь, как гласит пословица, даже остановившиеся
часы два раза в день показывают точное время. Он сказал мне:
   "Поли, тебе повезло, что у тебя  нет  болезни  Альцгеймера".  Мне  не
нравилось, что Брэд называет меня "Поли",  но  он  все  равно  продолжал
называть меня так, и мне надоело просить  не  делать  этого.  Есть  пара
пословиц, которые вполне применимы к Брэду Долану:
   "Можно завести лошадь в воду, но нельзя  заставить  ее  пить"  -  это
одна,  а  вторая:  "Можно  нарядить,  но  нельзя  с  ним  выйти".  Своей
бестолковостью он тоже был сродни Перси.
   Когда Брэд сказал насчет Альцгеймера, он мыл шваброй пол солярия, где
я просматривал уже написанные страницы. Их набралось много, и  я  думаю,
будет еще больше, пока я доберусь до конца.
   - Ты знаешь, что такое болезнь Альцгеймера?
   - Нет, - сказал я. - Но ведь ты мне расскажешь, Брэд?
   - Это СПИД у пожилых  людей,  -  объяснил  он  и  разразился  смехом:
ха-хаха-ха, совсем как над своими идиотскими анекдотами.
   Я не смеялся - то, что он сказал, меня слегка задело. У меня не  было
болезни Альцгеймера, хотя здесь, в прекрасном местечке  Джорджия  Пайнз,
много страдающих ею. Сам же я страдал обычным  старческим  склерозом.  А
это проблема вспомнить  скорее  "когда",  чем  "что".  Просматривая  уже
написанное, я подумал, что помню все, что произошло в  далеком  тридцать
втором, а вот хронология событий несколько перепуталась в  моей  голове.
Но все равно, если следить, то, надеюсь, смогу и это восстановить. Более
или менее.
   Джон Коффи появился в блоке "Г" и на  Зеленой  Миле  в  октябре  того
года, осужденный за убийство  девятилетних  девочек-близняшек  Деттерик.
Это -  моя  главная  веха,  и  если  отталкиваться  от  нее,  все  будет
нормально. Вильям Уортон - Буйный Билл - пришел после Коффи, Делакруа  -
раньше. А еще раньше - мышь, которую Брутус Ховелл, для  друзей  "И  ты,
Брут", назвал ВиллиПароход, а Делакруа перекрестил в Мистера Джинглза.
   Как ни называй ее, но мышь появилась первой, даже раньше  Дэла,  ведь
еще стояло лето, когда он поступил, и у нас тогда было  два  заключенных
на Зеленой Миле: Вождь - Арлен Биттербак и Президент - Артур Фландерс.
   Эта мышь. Эта проклятая мышь. Делакруа ее любил, а вот  Перси  совсем
наоборот.
   Перси ненавидел ее с самого начала.

Глава 2

   Мышь появилась снова дня через три после того, как Перси прогнал ее в
первый раз. Дин Стэнтон и Билл Додж говорили о политике, а в те годы это
значило, что они обсуждали Рузвельта и Гувера - Герберта, а вовсе не Дж.
Эдгара. Они ели печенье из коробки, купленной Дином у  старого  Тут-Тута
час назад. Перси стоял в дверях кабинета, слушал и отрабатывал  короткие
выпады  своей  любимой  дубинкой.  Он   вытаскивал   ее   из   дурацкого
самодельного чехла, жонглировал ею (вернее, пытался, чаще всего он ронял
ее, но она не падала, потому что висела на петле у него на кисти), потом
снова совал в чехол. В ту ночь я не дежурил, но получил полный отчет  на
следующий вечер от Дина. Мышь прошла по  Зеленой  Миле,  как  и  раньше,
семеня,  останавливаясь  и  словно   проверяя   пустые   камеры.   Потом
направилась вперед, ничуть не смущаясь, словно знала, что впереди долгий
путь, и была готова его пройти. На этот раз не спал Президент, он  стоял
у двери камеры. Этот парень был что надо,  умудрялся  выглядеть  опрятно
даже в тюремной робе. По его виду мы знали, что Олд Спарки не для  него,
и оказались правы - не прошло и недели после  того,  как  Перси  прогнал
мышь  во  второй  раз,  как  Президенту   заменили   смертный   приговор
пожизненным заключением, и он присоединился ко всем остальным.
   - Эй, - позвал он. - Да здесь  мышь!  Ребята,  что  у  вас  здесь  за
заведение?
   Он смеялся, но Дин сказал, что Президент  был  слегка  возмущен,  как
будто смертного приговора недостаточно, чтобы вывести его  из  себя.  Он
был главой регионального общества  под  названием  Ассоциация  торговцев
недвижи мостью  Среднего  Юга,  и  ему  хватило  ума  вытолкнуть  своего
престарелого отцамаразматика из окна третьего этажа,  а  потом  получить
двойную страховку. Вот здесь он был неправ, хотя и не очень.
   - Заткнись, верзила, - сказал Перси, но как-то машинально. Его взгляд
был прикован к мыши. Он уже засунул дубинку в чехол и доставал  один  из
журналов, но теперь бросил его на стол дежурного  и,  выхватив  дубинку,
стал постукивать ею по костяшкам пальцев левой руки:
   - Сукин сын, - проговорил Билл Додж.  -  Я  никогда  не  видел  здесь
мышей.
   - Она такая симпатичная, - сказал Дин, - и совсем не боится.
   - Откуда ты знаешь?
   -  Она  приходила  раньше.  Перси  тоже  ее  видел.  А  Брут   назвал
ВиллиПароходом.
   Перси фыркнул, но промолчал. Он все быстрее  постукивал  дубинкой  по
руке.
   - Посмотри, - сказал Дин. - Она уже подходила почти к  самому  столу.
Давай посмотрим, а вдруг опять появится.
   Она подошла, далеко обойдя Президента, как будто ей не нравился запах
отцеубийцы. Она проверила две пустые  камеры,  даже  залезла  под  койку
понюхать, потом вернулась на Зеленую Милю. А Перси все стоял, барабаня и
барабаня, ничего не говоря, желая проучить эту мышь, заставить пожалеть,
что вернулась.
   - Хорошо, ребята, что этого мышонка вам не надо сажать на Олд Спарки,
- заметил Билл с неожиданным интересом. - Вам  пришлось  бы  повозиться,
пристегивая лапки и надевая шлем.
   Перси  опять  промолчал,  но  очень  медленно  зажал  дубинку   между
пальцами, словно сигару.
   Мышь остановилась там же, где раньше, менее  чем  в  метре  от  стола
дежурных, глядя на Дина, как узник за решеткой. Она взглянула на  Билла,
потом снова переключила внимание на Дина. Перси она словно  и  вовсе  не
заметила.
   - Какая смелая маленькая чертовка, я должен ей это дать, - воскликнул
Билл. Он слегка повысил голос. - Эй, эй! Вилли-Пароход!
   Мышь чуть шевельнулась и навострила уши, но  не  убежала  и  даже  не
проявила к этому ни малейшего желания.
   - Теперь смотри, - сказал Дин, вспоминая как Брут скормил ей  кусочек
бутерброда с солониной. - Я не знаю, повторит  она  это  или  нет...  Он
отломил кусочек крекера и уронил  его  прямо  перед  мышью.  Она  только
посмотрела своими остренькими черными глазками на оранжевый кусочек,  ее
усики зашевелились, когда она принюхивалась. Потом взяла крекер лапками,
села и начала есть.
   - Провалиться мне на  этом  месте!  -  воскликнул  Билл.  -  Ест  так
аккуратно, как приходский священник в субботний вечер.
   - А мне больше напоминает негра, который ест арбуз, -  сказал  Перси,
но никто из охранников не обратил на него внимания.  Вождь  и  Президент
тоже пропустили его замечание мимо ушей. Мышь покончила с  крекером,  но
продолжала сидеть, словно балансируя на пружинке своего хвоста  и  глядя
снизу вверх на великанов в сиНем. - Дай я попробую. - Билл  отломил  еще
кусочек крекера, наклонился через стол  и  аккуратно  бросил  его.  Мышь
принюхалась, но не прикоснулась к нему.
   - Да, - сказал Билл. - Похоже, наелась.
   - Не-а, - отозвался Дин. - Она знает, что ты временный, вот и все.
   - Временный, я?! Скажите,  пожалуйста!  Я  здесь  почти  столько  же,
сколько Харри Тервиллиджер. Может, даже больше!
   - Не кипятись, дружище,  не  кипятись.  -  Дин  улыбнулся.  -  Просто
посмотри и узнаешь, прав я или нет. - Он бросил еще один кусочек крекера
в сторону. Мышь уверенно подняла именно этот кусочек и  снова  принялась
за еду, не обращая никакого внимания на угощение Билла. Но не успела она
отгрызть и кусочка, как Перси швырнул в  нее  дубинку,  метнув  ее,  как
гарпун. Мышь была небольшой мишенью, и, надо отдать должное этому черту,
- удар вышел очень меткий, он наверняка снес бы Вилли  голову,  если  бы
мышонок не среагировал так молниеносно. Он пригнулся -  точь-в-точь  как
человек - и уронил кусочек крекера. Тяжелая деревянная дубинка пролетела
так близко, что взъерошила шерсть на загривке (так утверждает Дин,  и  я
передаю его слова, хотя и не очень-то верю), потом ударилась  о  зеленый
линолеум  и  отскочила  к  решетке  пустой  камеры.  Мышонок   не   стал
дожидаться, пока промах будет исправлен; словно вспомнив о своих  важных
делах, он повернулся и умчался по коридору к смирительной комнате.
   Перси заорал от недовольства - он ведь подошел так близко -  и  снова
погнался за мышонком. Билл Додж схватил его за  руку,  словно  повинуясь
инстинкту, но Перси вырвался. И все равно, по словам  Дина,  именно  это
спасло жизнь Вилли-Пароходу, ведь тот был так  близко.  Перси  хотел  не
просто убить  мышь,  он  хотел  раздавить  ее,  поэтому  бежал  широкими
нелепыми прыжками, как олень, тяжело  шлепая  подошвами  черных  рабочих
ботинок. Мышь едва увернулась от двух последних  прыжков  Перси,  сделав
зигзаг по коридору.
   Потом  залезла  под  дверь,  махнула  на  прощание  длинным   розовым
хвостиком и прощай, незнакомец, - убежала.
   - Твою мать! - выругался Перси и ударил по двери ладонью. Потом  стал
перебирать ключи,  чтобы  войти  в  смирительную  комнату  и  продолжить
погоню. Дин прошел по коридору вслед за  ним,  стараясь  идти  медленно,
чтобы взять себя в руки и успокоиться. С одной  стороны,  как  он  потом
рассказывал, ему хотелось посмеяться над Перси, а с  другой  -  схватить
его, повернуть к себе лицом, прижать  к  двери  смирительной  комнаты  и
избить до полусмерти. Но прежде всего он  просто  испугался,  ведь  наша
работа в блоке "Г" заключалась в том, чтобы свести шум к минимуму, а шум
и Перси были неразлучны. Работа вместе с ним напоминала  работу  сапера,
пытающегося обезвредить бомбу, в то время как кто-то  стоит  у  него  за
спиной и все время бьет в тарелки. Словом, ужасно. Дин сказал, что  этот
ужас он увидел в глазах Арлена Биттербока... И даже в глазах Президента,
хотя этот господин обычно оставался спокоен, как катафалк.
   Но дело не только в этом. Просто Дин уже начал привыкать к  мыши.  Не
то чтобы считал ее другом, нет, но  она  стала  частью  жизни  в  блоке.
Поэтому Перси был неправ и в том, что  сделал,  и  в  том,  что  пытался
сделать. И то, что Перси никогда не смог бы понять,  почему  он  неправ,
прекрасно свидетельствовало о его  полной  непригодности  выполнять  эту
работу.
   Когда Дин дошел до конца коридора, он уже успокоился и сообразил, как
лучше уладить дело. Единственное, чего Перси не мог  выносить,  так  это
когда попадал в глупое положение, и мы все это знали.
   - Что, следопыт, опять сбился со следа? - сказал он, слегка улыбаясь,
подшучивая над Перси.
   Перси смерил его презрительным взглядом и отбросил волосы со лба.
   - Выбирай выражения, очкарик. Не видишь, я  злой.  Как  бы  не  стало
хуже. - Значит, опять перестановка, да? - Дин оставался серьезным...  Но
- глаза его смеялись. - Ладно, когда все  вытащишь,  помой,  пожалуйста,
пол. Перси посмотрел на дверь. Взглянул на ключи. Подумал  о  еще  одних
долгих, утомительных и  безрезультатных  поисках  в  комнате  с  мягкими
стенами, о том, как все будут стоять рядом  и  смотреть...  И  Вождь,  и
Президент... Все.
   - Я лично ничего смешного не вижу, - буркнул он. - Нам только мышей в
блоке не хватало, и так полно всякой нечисти.
   - Как скажешь, Перси, - Дин поднял руки. Именно в этот момент, как он
уверял меня на следующий день, Дин подумал,  что  Перси  может  на  него
броситься.
   Подошедший Билл Додж разрядил ситуацию.
   - По-моему, это ты уронил. - Он протянул  Перси  его  дубинку.  -  На
сантиметр ниже, и ты сломал бы бедной твари хребет.
   В ответ на это Перси гордо выпятил грудь.
   - Да, неплохой бросок, - сказал он, бережно укладывая свой  снаряд  в
дурацкий чехол. - Я был подающим в школьной бейсбольной команде.  Бросал
неотбиваемые мячи.
   - Правда? - полюбопытствовал Билл, и его уважительного тона (хотя  он
подмигнул  Дину,  когда  Перси  отвернулся)   было   достаточно,   чтобы
окончательно сгладить конфликт.
   - Да, - заявил Перси. - В Кноксвилле я отлично бросал. Эти  городские
не знали,  кто  бросает.  Сделали  две  пробежки.  Могла  бы  получиться
отличная игра, если бы принимающий не стоял столбом.
   Дин мог все так и оставить, но он был старше Перси по должности, и  в
его обязанности входило инструктировать молодых, а в то время -  еще  до
Коффи, до Делакруа - он считал, что Перси можно чему-то научить. Поэтому
он взял молодого человека за руку.
   - Тебе надо думать о  том,  что  делаешь,  -  сказал  Дин.  Позже  он
объяснил, что хотел  говорить  серьезно,  но  не  осуждающе.  Во  всяком
случае, не слишком осуждающе.
   Но для Перси это не  годилось.  Он  ничему  не  научился...  Хотя  со
временем ему придется.
   - Слушай, очкарик, я знаю, что делаю, - пытаюсь поймать мышь. Ты  что
слепой, не видишь?
   - Ты перепугал до смерти Билла, меня и их. -  Дин  указал  в  сторону
Биттербака и Фландерса.
   - Ну и что? - сказал Перси, выпрямляясь. - Здесь ведь не детский сад,
если вы помните. Хотя вы с ними все время нянчитесь.
   - Но лично мне не нравится, когда меня пугают, - проворчал Билл, -  а
я тоже здесь работаю, Уэтмор, не забывай. И  я  не  принадлежу  к  твоим
тюфякам. Перси посмотрел на него недоверчиво, прищурив глаза.
   - И мы не пугаем  заключенных  без  необходимости,  ведь  они  и  так
переживают стресс, - сказал Дин. Он все еще старался говорить  спокойно.
- А люди в стрессовом состоянии могут сломаться,  сделать  себе  больно.
Сделать больно другим. Иногда у нас тоже бывают неприятности.
   Перси скривил губы.  Понятие  "неприятности"  имело  над  ним  особую
власть. Устраивать кому-то неприятности - это нормально. Но вот попадать
в них - увольте.
   - Наша работа разговаривать, а не кричать, - наставлял  Дин.  -  Если
человек кричит на заключенных, значит он потерял самообладание.
   Перси знал, кто автор этой лекции, - я. Начальник. Перси Уэтмор и Пол
Эджкум всегда недолюбливали друг друга, а дело было летом,  вы  помните,
задолго до начала всех событий.
   -  Лучше,  если  ты  станешь  относиться  к  этому   месту,   как   к
реанимационной палате, - продолжал Дин, - самое лучшее здесь - тишина...
   - Я считаю, что это параша с мочой, где надо топить  крыс,  -  заявил
Перси, - вот и все. А теперь, пусти.
   Он вырвал руку, прошел между Дином и Биллом и  зашагал  по  коридору,
опустив голову. Он прошел слишком близко  к  решетке  Президента  -  так
близко.
   Что этот Фландерс мог дотянуться и схватить его, а может,  отколотить
своей знаменитой деревянной дубинкой, если  бы  Фландерс  был  человеком
такого плана. Но он, конечно, был не из  тех,  а  вот  Вождь,  наверное,
таков. Вождь не упустил бы случая отколошматить Перси, хотя бы для того,
чтобы проучить.  Об  этом  сказал  мне  Дин,  когда  на  следующий  день
рассказывал всю эту историю, и я помню его слова до сих пор, потому  что
они оказались пророческими.
   - Уэтмор не понимает, что у него  нет  над  ними  никакой  власти,  -
сказал Дин. - Что бы он ни делал, хуже уже им не будет, казнить их можно
только раз. Пока он сам этого не поймет, он опасен и для  окружающих,  и
для самого себя.
   Перси вошел в мой кабинет и захлопнул за собой дверь.
   - Все я да я, - проговорил Билл Додж, - как надутое вонючее яйцо.
   - Ты не знаешь и половины, - заметил Дин.
   - Ну, давай посмотрим с  лучшей  стороны.  -  Билл  всегда  предлагал
посмотреть с лучшей стороны и так надоел, что хотелось щелкнуть  его  по
носу, когда он произносил эти слова. - Твоя умная мышь  все  равно  ведь
удрала.
   - Да, но больше мы ее не увидим, - сказал  Дин.  -  Представляю,  как
перепугал ее этот проклятый Перси Уэтмор.

Глава 3

   Это было логично, но неверно. Мышь вернулась на следующий вечер,  как
раз в первую из двух ночей, когда Перси не дежурил, а потом его перевели
в ночную смену.
   Вилли-Пароход появился около семи вечера. Я дежурил и видел,  как  он
пришел, со мной были Дин и Харри Тервиллиджер. Харри  сидел  за  столом.
Вообще-то мое дежурство было днем, но я оставался, чтобы провести  время
с Вождем, чей час уже приближался. Биттербак внешне держался стойко, как
полагается людям его племени, но я видел: в нем поднимается страх  перед
грядущим концом, как отравленный цветок.  Поэтому  мы  разговаривали.  С
ними можно поговорить и днем, но днем плохо: крики, разговоры (не говоря
уже  о  периодических  драках),  доносящиеся  с  прогулочного   дворика,
размеренный лязг печатных станков в типографии, редкие крики  охранников
с приказом поднять или убрать что-либо, а  то  и  просто:  "Пойди  сюда,
дерьмовый Харви". После четырех становится получше, а  после  шести  все
затихает. С шести до восьми самое лучшее время. В это время в их головах
снова появляются глубокие мысли, словно  вечерние  тени  (это  видно  по
глазам), и тогда лучше замолчать. Они еще слушают, что  им  говорят,  но
смысл  ваших  речей  уже  не  доходит.  После  восьми  они  готовятся  и
представляют, как будет сидеть на голове шлем и чем пахнет воздух внутри
черного мешка, который им натянут на потные лица.
   Но я застал Вождя в удачное время. Он рассказал мне  о  своей  первой
жене, о том, как они вместе построили вигвам в Монтане. Это  были  самые
счастливые дни в его  жизни,  заметил  он.  Вода  была  такой  чистой  и
холодной, что при каждом глотке ломило зубы.
   - Послушайте, мистер Эджкум, - сказал Вождь. - Как вы  думаете,  если
человек искренне раскаялся в содеянном, сможет ли  он  оказаться  в  том
времени, которое было для него  самым  счастливым,  и  жить  там  вечно?
Может, это и есть рай?
   - Именно в это я и верю, - ответил я, и  это  была  ложь,  о  которой
совсем не жалею. Я узнавал о добре и зле от своей прекрасной  матушки  и
верил в то, что Святое Писание говорит об убийцах: для них  нет  царства
небесного. Я думаю, они попадают прямо в ад, где горят в  муках  до  тех
пор, пока Бог наконец не  велит  Архангелу  Гавриилу  протрубить  конец.
Потом они исчезнут и, наверное, будут этому  рады.  Но  я  никогда  даже
намеком не обмолвился об этом Биттербаку, да и никому из них.  Думаю,  в
душе они все знали. Где твой  брат,  сказал  Господь  Каину,  его  кровь
вопиет мне из земли, и я сомневаюсь, чтобы эти слова удивили именно  это
заблудшее дитя. Готов спорить, что он слышит, как кровь Авеля взывает  к
нему из земли на каждом шагу.
   Вождь улыбался, когда я уходил, наверняка  вспоминая  свой  вигвам  в
Монтане и жену, лежащую с обнаженной грудью у огня. Я не сомневался, что
и он скоро будет в огне.
   Я пошел вверх по коридору, и Дин  рассказал  мне  о  своей  вчерашней
стычке с Перси. Думаю, он специально поджидал меня, чтобы рассказать,  и
я слушал  его  внимательно.  Я  всегда  внимательно  слушал,  если  дело
касалось Перси, потому что был согласен с Дином, что Перси из тех людей,
которые приносят неприятности и окружающим, и самим себе.
   Когда Дин  заканчивал  рассказ,  появился  старый  Тут-Тут  со  своей
красной  тележкой  с  закусками,  на  которой  от  руки  были   написаны
библейские изречения ("Господь будет судить народ свой", "Я взыщу и вашу
кровь, в  которой  жизнь  ваша",  а  также  другие  подобные  ободряющие
сентенции), и продал нам бутерброды и ситро.
   Дин  искал  мелочь  в  кармане,  говоря,   что   больше   не   увидит
ВиллиПарохода, что этот проклятый Перси Уэтмор напугал  его  до  смерти,
когда вдруг Тут-Тут спросил: "Что это там, ребята?".
   Мы посмотрели и увидели мышонка собственной персоной,  семенящего  по
центру Зеленой Мили. Он прошел немного,  остановился,  огляделся  вокруг
черными бусинками глаз и отправился дальше.
   - Эй, мышь! - сказал Вождь, и  мышонок,  задержавшись,  посмотрел  на
него, шевеля усиками.
   Честное слово, похоже,  это  ничтожное  создание  понимало,  что  его
зовут. - Ты что, духовный хранитель? - Биттербак бросил мышонку  кусочек
сыра, оставшийся от ужина. Он упал прямо перед мордочкой Вилли-Парохода,
но тот, даже не взглянув на него, продолжал свой путь по  Зеленой  Миле,
заглядывая в пустые камеры.
   - Босс Эджкум! - позвал Президент. - Ты думаешь, этот шельмец  знает,
что Уэтмора нет? По-моему, знает, клянусь Богом!
   Я тоже так думал... Но мне не хотелось говорить об этом вслух.
   В коридор вышел Харри, как обычно подтягивая брюки  после  нескольких
минут  отдыха  в  сортире,  и  остановился,  открыв  рот.  Тут-Тут  тоже
уставился на мышь, улыбка некрасиво скривила нижнюю часть  его  дряблого
лица с беззубым ртом.
   Мышь остановилась на своем обычном уже месте, обвив хвостиком  лапки,
и уставилась на нас. И опять я вспомнил  картинки,  где  судьи  выносили
приговор  беззащитным  заключенным...  Впрочем,  видел   ли   кто   хоть
когда-нибудь заключенного столь маленького  и  столь  бесстрашного,  как
этот? Конечно, он был не совсем заключенным, он мог приходить и  уходить
когда вздумается. Но эта мысль не покидала меня, и снова  я  представил,
что мы все будем такими  маленькими  перед  Божьим  Судом,  когда  жизнь
окончится, но мало кто из нас сможет смотреть так смело.
   -  Клянусь  вам,  -  сказал  старик  Тут-Тут,  -  он  видит,   словно
Замороженный Билли (Billy-Be-Frigged).
   - Ты еще ничего не видел, Тут, - ухмыльнулся Харри. - Смотри.
   Он залез в карман и  вытащил  кусочек  сушеного  коричневого  яблока,
завернутого в вощеную бумагу. Отломив кусочек, бросил на пол. Я подумал,
что сухой и твердый кусочек отскочит,  отлетит  в  сторону,  но  мышонок
вытянул лапку и небрежно, как человек, гоняющий мух, чтобы убить  время,
сбил кусочек на пол. Мы все громко засмеялись в восхищении, такой  взрыв
мог бы спугнуть  мышонка,  но  он  даже  не  шевельнулся.  Взяв  кусочек
сушеного яблока лапками, он лизнул его пару раз, потом  уронил  и  снова
посмотрел на нас, словно говоря:
   "Что ж, неплохо, а что еще есть?".
   Тут-Тут открыл свою тележку, достал бутерброд,  развернул  и  оторвал
кусочек мяса.
   - Не беспокойся, - остановил его Дин.
   - Что ты хочешь сказать? - спросил  Тут-Тут.  -  Неужели  живая  мышь
пропустит мясо, если его можно взять? Ты с ума сошел!
   Но я знал, что Дин прав, и видел по лицу Харри, что  он  тоже  знает.
Дежурили временные  и  постоянные  надзиратели.  Похоже,  мышь  понимала
разницу. Невероятно, но факт.
   Старый Тут-Тут бросил кусочек мяса вниз, и, конечно  же,  мышонок  не
притронулся к нему, только понюхал и отодвинулся.
   - Чтоб я пропал, - обиженно произнес старый Тут-Тут.
   Я протянул руку:
   - Дай мне.
   - Что? Тот же бутерброд?
   - Тот же самый. Я заплачу.
   Тут-Тут протянул мне его. Я поднял верхний кусок хлеба,  оторвал  еще
кусочек мяса и бросил его через стол. Мышонок  тут  же  подошел,  поднял
мясо лапками и стал есть. Мясо исчезло в одно мгновение.
   - Чтоб я сдох! - закричал Тут-Тут. - Дьявол! Дай-ка я!
   Он выхватил назад бутерброд, оторвал гораздо больший кусок мяса -  не
кусочек,  а  шматок  -  и  уронил  его  так  близко  от   мышонка,   что
Вилли-Пароход  чуть  не  надел  его  вместо  шляпы.  Он  снова   отошел,
принюхался (уверен, что ни одной  мыши  не  удавалось  заполучить  такой
лакомый кусочек во время Депрессии - во всяком случае, в нашем штате), а
потом посмотрел вверх на нас.
   - Ну, давай, ешь! - сказал Тут-Тут еще более обиженно. - Что с тобой?
Дин взял бутерброд и бросил кусочек мяса - теперь это уже стало походить
на странную служебную процедуру. Мышонок взял  его  сразу  и  заглотнул.
Потом повернулся и ушел по  коридору  в  сторону  смирительной  комнаты,
задерживаясь по дороге, чтобы заглянуть в пару пустых камер и проверить,
что там в третьей. Опять мне в голову пришло, что он ищет когото,  и  на
сей раз я прогнал эту мысль не так скоро.
   - Я не буду об  этом  рассказывать,  -  произнес  Харри.  И  было  не
понятно, шутит он или нет.
   - Во-первых, это  никому  не  интересно,  а  во-вторых,  никто  и  не
поверит.  -  Он  ест  только  из  ваших  рук,  -  изумился  Тут-Тут.  Он
недоверчиво покачал головой, потом с трудом наклонился, поднял  то,  что
отвергла мышь, сунул в свой беззубый рот и  начался  длительный  процесс
перетирания. - А почему?
   - У меня есть лучше вопрос, - сказал Харри. - Откуда  он  узнал,  что
Перси нет?
   - Это простое совпадение, - ответил я.  -  Случайность,  что  мышонок
появился сегодня.
   Хотя со временем становилось все труднее верить, что это случайность,
потому что мышонок приходил только, когда Перси не  было  в  блоке:  тот
находился в другой смене или в другом конце тюрьмы.  Мы  -  Харри,  Дин,
Брут и я - решили, что он узнает Перси по голосу или по запаху.  Мы,  не
сговариваясь, старательно избегали разговоров о  самом  мышонке,  потому
что разговоры могли испортить что-то особое... И прекрасное со всей  его
странностью и хрупкостью. В конце концов, Вилли сам нас выбрал, а  каким
образом, я и сейчас после всех событий  не  знаю.  Наверное,  Харри  был
ближе к правде, когда сказал, что не стоит о нем рассказывать другим, не
потому что они не поверят, а потому, что им все равно.

Глава 4

   Пришло время казни Арлена Биттербака, который на самом  деле  был  не
вождь, а первый старейшина своего племени в резервации Ваишта,  а  также
член совета ирокезов. Он убил человека по пьянке,  причем  пьяными  были
оба. Вождь размозжил голову собутыльника цементным блоком.  Поводом  для
ссоры послужила пара башмаков. Так что семнадцатого июля в то  дождливое
лето мой совет старейшин постановил что его жизни - конец.
   Часы приема посетителей в Холодной  Горе  были  жесткие,  как  прутья
решетки, но для обитателей блока "Г"  делали  исключение.  Шестнадцатого
Биттербак был  препровожден  в  длинную  комнату  рядом  со  столовой  -
"Аркаду". Она была  разгорожена  посередине  сеткой,  перевитой  колючей
проволокой. Сюда к Вождю придут его вторая жена и те из его  детей,  кто
хотел еще поговорить с ним. Пришло время прощаться.
   Туда его привели Билл Додж и двое временных. У  всех  остальных  была
работа - за час надо было провести хотя бы две репетиции. Или три,  если
удастся.
   Перси не сильно протестовал, когда  его  на  время  казни  Биттербака
поставили в аппаратную вместе с Джеком Ван  Хэем,  он  еще  не  понимал,
хорошее или плохое место ему досталось. Но он знал,  что  у  него  будет
квадратное сетчатое окошко, через которое  видна,  правда,  лишь  спинка
стула, но все равно это  достаточно  близко,  и  можно  увидеть  летящие
искры.
   Прямо рядом с этим окошком на стене висел черный телефон без  рычажка
и диска. Телефон мог только звонить, и  звонить  лишь  из  одного  места
кабинета губернатора. Я столько видел  фильмов  про  тюрьмы,  в  которых
телефон губернатора оживал как раз в тот момент, когда все было готово к
включению рубильника для казни невиновного, но наш телефон не звонил  ни
разу за все годы моей работы в блоке "Г" - ни разу. Это в кино  спасение
стоит дешево. Как и невиновность. Платишь  25  центов  и  соответственно
получаешь. Реальная жизнь стоит дороже, и большинство ответов другие.


 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4] [5]

Страница:  [1]