Она стояла на углу улицы. Нет, это была автобусная остановка.
Город вокруг нее был пропитан синевой ранних сумерек. Грязный снег,
собранный в сугробы вдоль тротуаров и в переулках, искрился, отражая
бесчисленные огни, кричащий неон, мигающий ослепительно-белый свет
фонарей. Вместо черной рясы на сестре Розамунде было длинное темное
пальто и темные перчатки. Что у нее под пальто, она тоже знала: темно-
синее платье с полосатым поясом. Его подарок ко дню рождения.
	Рядом, дыша на озябшие руки, стоял Кристофер. Его глаза,
обычно такие беспечные и веселые, были холодны, как пронизывающий
февральский ветер, который налетал из глубины улицы. Кристофер
сказал:
	- Другого времени сказать мне об этом ты не нашла. Господи, как
же все это невовремя!
	-  Прости, Крис, -  сказала она и тут же мысленно отругала себя:
слишком уж часто она просила прощения. Она устала объяснять свое
решение. Последние несколько дней были заполнены бесконечными
слезливыми междугородними разговорами -  звонили родители из
Хартфорда. И вот теперь этот человек, с которым у нее тянулся
бесконечный роман, причем периоды влюбленности чередовались с
периодами охлаждения, снова допытывался причин.
	-  Я надеялась, ты поймешь, -  сказала она. -  Я действительно
думала, что ты меня поймешь.
	-  Это потому, что ты чувствуешь себя никчемной, да? Да? Неужели
рядом со мной ты чувствуешь себя ни на что не способной, никому не
нужной? Дело в этом?
	-  Нет, -  ответила она и мысленно поморщилась. Да, и поэтому
тоже. Ее влекло к нему главным образом физически. Душу же, осознала
Розамунда со временем, эта любовь не затрагивала. Что называется, ни
уму, ни сердцу. -  Приняв обет, я получу возможность заниматься тем, к
чему чувствую призвание. Мы с тобой уже обсуждали это, Крис. Ты же
знаешь.
	-  Да, обсуждали. Обсуждали. Но теперь ты действительно
связалась с ними и собираешься осуществить свои планы. Черт возьми,
да это все равно что сунуть голову в петлю!
	-  В петлю? Я думаю иначе. Для меня это новая перспектива.
	Кристофер покачал головой и пнул слежавшийся снег.
	-  Ну да, конечно. Перспектива. Послушай, ты что, хочешь
состариться в женском монастыре? Хочешь от всего отказаться?
Отказаться от... нас?
	Розамунда обернулась и взглянула ему в лицо. Боже, подумала
она, да он это вполне серьезно!
	-  Я решила, -  твердо ответила она, -  что право распоряжаться
моей жизнью принадлежит мне и только мне.
	-  Право загубить ее, -  уточнил Кристофер.
	-  Я приму обет, поскольку верю, что тогда смогу хоть что-нибудь
хоть для кого-нибудь сделать. Я думала достаточно долго. Это
правильный выбор.
	Кристофер стоял и смотрел на нее так, словно ждал, что она вдруг
засмеется и подтолкнет его локтем в бок, давая понять, что все это
розыгрыш. Он пробормотал:
	-  Не понимаю. От чего ты бежишь?
	Она посмотрела в конец улицы. Ее автобус, разбрызгивая
колесами грязь, уже повернул за угол и должен был вот-вот подойти.
	-  Я ни от чего не бегу, Крис. Я стремлюсь хоть к чему-то прийти.
	-  Не понимаю, -  вновь повторил он, потирая шею. -  Впервые
вижу человека, которому захотелось уйти в монастырь.
	Автобус сбавил ход, подъезжая к остановке. Захрустел под
колесами наст. Деньги на билет Розамунда приготовила давно и крепко
сжимала их в кулаке. Кристофер стоял, понурясь. Со стороны казалось,
что он сосредоточенно наблюдает за тем, как слякоть затейливыми
ручейками исчезает в решетке слива. Мелочь в руке у Розамунды
звякнула.
	Кристофер вдруг поднял голову.
	-  Я женюсь на тебе. Ты этого хочешь? Нет, серьезно. Я не шучу. Я
женюсь на тебе.
	Автобус затормозил у остановки. Двери с шипением открылись,
водитель выжидательно поглядел на Розамунду.
	Она поднялась в автобус.
	-  Я женюсь на тебе, -  повторил Кристофер. -  Я позвоню тебе
сегодня вечером, Рози. Ладно? Покумекаем вместе. Договорились?
	Она бросила мелочь в кассу. Монетки загремели как канонада,
словно где-то за тридевять земель рвались снаряды. Двери за ней
закрылись, обрубив фразу Кристофера на середине так бесповоротно,
словно отсекли ему голову. Она села. Автобус тронулся, отъехал от
кромки тротуара, Розамунда оглянулась и сквозь белое облако
автобусного выхлопа увидела Кристофера.
	Мальчик убрал руки с ее глаз. Нет, не мальчик. Кристофер. Она
увидела его, озаренного резким белым светом ламп в круглых плафонах.
Кристофер улыбался, глядел светло, спокойно. Он пришел к ней! Он
наконец нашел ее!
	Ваал опустил руку. Туман перед глазами сестры Розамунды
медленно рассеялся, и тогда она узнала черные прищуренные глаза. Она
дышала хрипло и тяжело и вся заледенела, словно только что вошла с
метели.
	Ваал сказал:
	- Вам следовало выйти за него. Вы разбили ему сердце, сестра. Он
был бы вам хорошим мужем.
	Нет, нет, мысленно крикнула она. Ничего этого нет!
	-  Он не понимал, что мне было нужно, -  пробормотала она. -  Ему
только так казалось.
	-  Досадно, -  отозвался Ваал. -  Он ведь так вас любил. А теперь
уже поздно.
	-  Что? -  переспросила она, и в висках у нее застучало. -  Что?
	-  А вы не знали? Потому он и не искал вас. Потому и не звонил
вашим родителям. Он мертв, сестра. Погиб в автомобильной
катастрофе...
	Она зажала рот рукой и сдавленно охнула.
	-  ...и его так страшно изуродовало, что вы бы его не узнали. Его
вынимали из машины... по кусочкам.
	-  Лжешь! -  закричала она. -  Лжешь!
	-  Тогда почему же, -  спросил Ваал, -  вы мне верите?
	-  Родители позвонили бы мне! Ты лжешь! -  Прижимая руку ко рту
(она знала, что губы у нее сейчас мертвенно-белые, как ломкие иссохшие
кости), сестра Розамунда попятилась от него в коридор. Ваал
усмехнулся, и его усмешка превратилась в широкую улыбку... улыбку
Кристофера. Кристофер протянул к ней руки и заговорил тихим,
далеким голосом: "Рози? Я здесь. Я знаю, как я нужен тебе сейчас. И ты
мне нужна, дорогая. Я все время засыпаю за рулем..."
	С пронзительным криком, от которого у нее запершило в горле,
сестра Розамунда метнулась из спальни в коридор. Сбегая в
развевающейся рясе по лестнице, она вдруг заметила внизу других сестер.
Они шептались, бросая на нее удивленные взгляды.
	Она остановилась, чтобы успокоиться, и тотчас ухватилась за
перила, чтобы не упасть: ее вдруг затошнило. "Я схожу с ума? -  подумала
она. -  Я схожу с ума?" Она так крепко сжимала перила, что на руках
проступили вены и стало видно, как кровь бежит по ним к ее бешено
бьющемуся сердцу.


9

	Следующие несколько недель сестра Розамунда избегала
мальчика, не в силах быть рядом с ним -  в памяти сразу всплывало
улыбающееся лицо Кристофера, венчающее тело ребенка.
	Иногда, даже во время уроков истории или в часовне, ее вдруг
охватывала неудержимая дрожь. Однажды это случилось во время
ужина; она уронила поднос, тарелки побились, и осколки разлетелись по
полу. Все чаще и чаще она ловила на себе осторожные, любопытные
взгляды коллег.
	Она позвонила родителям, чтобы хоть что-нибудь узнать о
Кристофере, однако те уже несколько лет ничего о нем не слышали.
Оставался единственный человек, с которым можно было связаться, брат
Кристофера в Детройте. Но, набирая номер детройтской справочной
службы, сестра Розамунда вдруг бросила трубку. Она не была уверена,
хочет ли узнать о судьбе Кристофера; возможно, правда доконала бы ее.
Она хотела и боялась узнать и по ночам ворочалась в постели, простыня
и одеяло становились влажными от пота.
	Возможно, я все-таки ошиблась, без конца повторяла она себе в
ночной тиши. Да, она отвернулась от Кристофера, когда он нуждался в
ней. Теперь давняя ошибка связала ее по рукам и ногам. Кристофер был
прав: она тогда бежала и, что самое скверное, с самого начала знала об
этом. Она хотела укрыться от суровых атрибутов реальности, спрятаться
где-нибудь, где угодно, и до последнего вздоха цепляться за свое
убежище.
	Теперь она стала понимать, как ей не хватает интимной стороны
любви. Она тосковала по сильным и нежным рукам, ласкавшим ее на
смятой широкой постели в его квартире; ей хотелось вновь очутиться в
его объятиях, чтобы он, зарывшись лицом в ее волосы, нашептывал ей,
как прекрасно ее тело. Она тосковала по физической близости почти так
же сильно, как по самому Кристоферу. До чего несправедливо, думала
она, отказывать себе в том, что так необходимо! Теперь она чувствовала
себя чужой и одинокой среди строгих черных одеяний, в атмосфере
благочестия. Неожиданно она оказалась окружена уродами, которые так
же отрекались от себя, отказывали себе во всем. Посмей сестра
Розамунда признаться, какие мысли ее одолевают, ей ответили бы
суровой отповедью и, вероятно, отослали бы к отцу Робсону.
	Я еще молода, твердила она по ночам. Здесь я состарюсь до срока
и до конца жизни буду носить черную сутану и прятать от всех свои
чувства. О Боже, Боже, это несправедливо.
	Каждый новый ускользающий день напоминал ей об ушедшем
безвозвратно; она пыталась забыться, с головой погружаясь в работу и
коротая свободное время в одиночестве, за книгами, но не могла
подавить растущие сомнения и чувство неуверенности. Каждое утро она
готовилась увидеть в зеркале паутину крохотных морщинок под глазами,
обнаружить сходство с пожилыми сестрами, для которых не
существовало жизни вне стен приюта. Вскоре сестра Розамунда стала
есть у себя в комнате и отказываться от участия в маленьких
развлечениях -  празднованиях дней рождения, коллективных
просмотрах фильмов. И наконец усомнилась в справедливости Высшего
Судии, которому понадобилось запереть ее здесь, как красивое холеное
животное в клетке, сгноить в этих унылых стенах.
	Однажды утром, после урока истории, когда отпущенные ею
ученики вереницей потянулись на следующий урок, в класс вошел отец
Робсон и плотно притворил за собой дверь.
	Сестра Розамунда сидела за учительским столом и смотрела, как
он идет к ней. Итак, подумала она, все-таки... Отец Робсон улыбнулся, и
она принялась сосредоточенно раскладывать на столе листки с
контрольными работами.
	-  Доброе утро, сестра Розамунда. Вы заняты?
	-  Сегодня мы писали контрольную.
	-  Да, я вижу. -  Он огляделся и посмотрел на стенд, где висели
детские рисунки: выставка, посвященная Томасу Джефферсону. На
одном из портретов волосы у этого уважаемого государственного мужа
были зеленые, а зубы черные. На доске отец Робсон увидел написанные
рукой сестры Розамунды вопросы к теме "Американская конституция".
Неровный почерк, налезающие друг на друга буквы, строки,
взбирающиеся от середины доски к верхнему ее краю говорили о стрессе.
Он мысленно отметил это обстоятельство.
	-  А знаете, я в свое время очень интересовался историей. Создавал
в начальных классах всевозможные исторические кружки, даже
удостоился нескольких наград педагогического совета. Мне всегда была
интересна история древнего мира -  зарождение цивилизаций и тому
подобное. Захватывающий предмет.
	-  Боюсь, дети к нему еще не совсем готовы.
	-  Что ж, -  согласился он, -  может быть.
	-  Я очень занята, -  напомнила сестра Розамунда. -  Через
несколько минут у меня урок.
	Отец Робсон кивнул.
	-  Могу я поговорить с вами? Всего минуту.
	Она не ответила.
	Он стоял перед ней, пока она не подняла глаза. Поймав ее взгляд,
он сказал:
	-  Сестра Розамунда, вас что-то беспокоит?
	-  С чего вы взяли?
	-  Я не ~утверждаю~, что вас что-то беспокоит, -  мягко заметил
он. -  Я только спросил. Некрасиво отвечать вопросом на вопрос.
	-  На свете много некрасивого, -  проговорила она и сразу опустила
глаза.
	Отец Робсон уловил сарказм в ее голосе и понял, что беспокойство
сестер относительно ее поведения в последние недели не беспочвенно.
	-  Нет, -  возразил он. -  Я так не думаю. Вы не хотели бы об этом
поговорить?
	-  Вы путаете меня с детьми. Вас кто-то просил поговорить со
мной? Отец Данн?
	-  Нет. Я заметил резкую и внезапную перемену в вашем
поведении. Все заметили, даже дети. И мне захотелось узнать, не могу ли
я чем-нибудь помочь.
	-  Нет, -  решительно отрезала она. -  Не можете.
	-  Что ж, ладно, -  сказал он. -  Простите, что побеспокоил. Еще
один вопрос, и я уйду. Вы помните наш разговор о Джеффри Рейнсе?
	Она оторвала взгляд от бумаг, и отец Робсон заметил, что ее лицо
на несколько секунд побелело. Это встревожило его.
	-  Прошу прощения, -  сказала сестра Розамунда после минутной
паузы. -  Я совсем забыла, что вы просили меня присмотреть за ним.
	-  Нет, нет, ничего страшного. Я понимаю. У вас и без того
довольно работы. К тому же взять на себя ответственность за этого
ребенка следовало бы мне.
	Она открыла ящик стола и принялась убирать туда листки.
	Ну-ка, копни здесь поглубже, сказал себе отец Робсон. Тут что-то
очень неладно.
	-  Ваше отношение к мальчику изменилось? Вы по-прежнему
полагаете, что контакт с ним возможен?
	Она закрыла ящик стола:
	-  Он... очень трудный ребенок.
	Отец Робсон хмыкнул, соглашаясь. На лице сестры Розамунды так
отчетливо проступило напряжение, словно по ее чертам прошелся резец
скульптора; пальцы ее постоянно то сжимались, то разжимались. Он
заметил в ней странное сходство с ребенком, о котором шла речь, -
отстраненность, отчуждение, язвительную холодность -  и вдруг
испугался.
	-  Этот ребенок как-то связан с вашей проблемой, сестра? -  спросил
он и тотчас пожалел о грубоватой прямолинейности вопроса.
	В глазах сестры Розамунды блеснул огонек, но она быстро
справилась с собой, и отец Робсон почувствовал, как утихают ее гнев и
смятение. Ему показалось, что она не ответит, но сестра Розамунда вдруг
сказала:
	-  Почему вы так думаете?
	-  Вот, пожалуйста, -  он попытался изобразить улыбку, -  вы вновь
отвечаете вопросом на вопрос. Я попросил вас поговорить с ним, и
почти сразу после этого вас... как подменили. Подавленность,
замкнутость, отчужденность... Мне кажется, от мальчика исходит некая
тревожная сила. Поэтому...
	-  Я же вам сказала, -  ответила сестра Розамунда, -  я еще не
говорила с ним. -  Она попыталась посмотреть священнику прямо в
глаза, однако ее взгляд ушел в сторону.
	-  Вы уклоняетесь от разговора, сестра, -  сказал отец Робсон. -  Раз
вы не можете выговориться передо мной, поговорите с кем-нибудь еще.
Мне больно видеть вас такой грустной и подавленной.
	В класс уже заходили дети. Заточив карандаши в точилке,
укрепленной на стене, они рассаживались по местам.
	-  У меня контрольная, -  снова напомнила сестра Розамунда.
	-  Что ж, хорошо, -  вздохнул отец Робсон, предпринимая
заключительную попытку разглядеть, что скрыто в глубине ее глаз. -
Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. -  Он в последний
раз улыбнулся и направился к двери.
	Но, когда он потянулся к дверной ручке, сестра Розамунда сказала:
	-  Отец Робсон...
	Отчаяние в ее голосе остановило его. В нем было что-то, готовое
сломаться, как хрупкий осколок стекла.
	Держа руку на ручке двери, он обернулся.
	-  Как по-вашему, я привлекательная женщина? -  спросила сестра
Розамунда. Она дрожала; ее нога под столом нервно постукивала по
деревянному полу.
	Он очень мягко ответил:
	-  Да, сестра Розамунда. Я считаю вас привлекательной во многих,
самых разных, отношениях. Вы очень добрый, чуткий, отзывчивый
человек.
	Дети притихли и слушали.
	-  Я имею в виду не это. Я хочу сказать... -  Но она вдруг перестала
понимать, что же она хочет сказать. Незаконченная фраза умерла на ее
дрожащих губах. Сестра Розамунда залилась краской. Дети захихикали.
	Отец Робсон спросил:
	-  Да?
	-  У нас контрольная, -  проговорила она, отводя взгляд. -  Прошу
прощения, но...
	-  Ну конечно, -  воскликнул он. -  Простите, что отнял у вас
столько времени.
	Сестра Розамунда зашелестела бумагами, и он понял, что больше
ничего не услышит.
	В коридоре он задумался, не оказалась ли работа с детьми
непосильной ответственностью для сестры Розамунды; возможно,
сироты угнетающе действовали на ее чувствительную натуру. Впрочем,
это могло быть и нечто совершенно иное... Он вспомнил, как посерело ее
лицо при упоминании о Джеффри Рейнсе. Что-то произошло -
страшное, возможно, непоправимое. Это только кажется, сказал он себе.
Только кажется. Он сунул руки в карманы и пошел по тускло
освещенному коридору, машинально пересчитывая квадратики
линолеума на полу.


	Вскоре сестра Розамунда, отгородившаяся невидимой стеной от
любопытных взглядов и шепотков окружающих, начала бояться себя.
Она плохо спала; ей часто снился Кристофер -  облаченный в белые
одежды, он стоял среди высоких золотистых барханов в курящейся
песком пустыне и протягивал руки навстречу ей, нагой, умирающей от
желания. Но, едва их пальцы сплетались, кожа Кристофера приобретала
холодный серый оттенок сырого песка, а губы кривились в непристойной
гримасе. Он сбрасывал одежды, являя карикатурную,
фантасмагорическую наготу, и, швырнув Розамунду на золотистое
песчаное ложе, грубо раздвигал ей ноги. И тогда медленно, очень
медленно черты его менялись, Кристофер превращался в кого-то
другого, в кого-то бледного, с горящими черными глазами, подобными
глубоким колодцам, где на дне развели огонь. Она узнавала мальчишку
и просыпалась, затрудненно дыша: он был такой тяжелый, когда лежал
на ней, щекоча слюнявым языком ее набухшие соски.
	Многоцветье осени сменилось унылым однообразием зимы.
Деревья с отчаянной, безнадежной решимостью сбросили последние
листья и стыли в своей хрупкой наготе под хмурым низким небом. Трава
побурела, стала жесткой и ломкой, а сам приют превратился в
искрящуюся инеем темную каменную глыбу.
	Сестра Розамунда заподозрила, что теряет рассудок. Она делалась
все более рассеянной и порой посреди фразы забывала, о чем говорит. Ее
сны стали ярче, живее; мальчишка и Кристофер слились в одно. Иногда
ей казалось, что лицо Джеффри знакомо ей с незапамятных времен; ей
снилось, что она садится в городской автобус, а когда тот отъезжает,
оборачивается и видит мальчика, как будто бы машущего ей с края
тротуара -  но в этом она не была уверена. Никогда. Она содрогалась,
сгорала и знала, что безумна.
	Было принято решение перевести сестру Розамунду из приюта.
Отец Робсон считал, что ее мрачные настроения, отрешенность и
замкнутость сказываются на детях. Ему стало казаться, что дети о чем-то
шепчутся у него за спиной, словно за какие-то несколько месяцев они
вдруг повзрослели, стали более скрытными. Шумные игры, естественные
в их возрасте, полностью прекратились. Теперь дети разговаривали и
держались как почти взрослые, зрелые люди, а в их глазах светилась
нездоровая сообразительность, по мнению отца Робсона, чудовищно -
чудовищно! -  недетская.
	И отдельно от всех, над всеми, был этот мальчик. Сейчас он в
одиночестве гулял на морозном ветру по детской площадке, медленно
сжимая и разжимая кулаки. Отец Робсон не видел, чтобы он с кем-
нибудь заговаривал, и никто не заговаривал с ним, но священник
заметил, как мальчик обегал глазами лица воспитанников. Под его
взглядом дети ежились, старались уйти в сторону -  и отец Робсон сам
опустил глаза, притворившись, что ничего не видел.
	Этому существовало лишь одно определение, и отец Робсон знал
его. Власть. Сидя за столом в своем заваленном бумагами кабинете, он,
задумчиво покусывая карандаш, листал читанные-перечитанные
журналы по психологии. Власть. Власть. Власть. Растущая подобно
тени, неосязаемая, неуловимая. Быть может, схожая (тут по спине у него
пробежал холодок) с той тенью, которую он заметил в глазах сестры
Розамунды.
	Власть, сила мальчика росла с каждым днем. Отец Робсон
чувствовал, как она поднимается, точно кобра из плетеной корзины,
покачиваясь в тусклых, пыльных солнечных лучах. Она неизбежно
должна была напасть. Но на кого?.. На что?..
	Он отложил журналы и выпрямился, скрестив руки на груди. На
него вновь нахлынули парализующее изумление, которое он испытал,
когда мальчишка одной фразой отшвырнул его от себя, и холодный
ужас, обуявший его при виде следа ладони, выжженного на книжном
переплете зловещей, необъяснимой силой. Пожалуй, пора отправить
мальчика в Нью-Йорк на обследование к психиатру, имеющему опыт
общения с трудными детьми, и получить ответы на свои вопросы. И,
пожалуй, пора отпереть сейф и сделать обгорелую Библию достоянием
гласности. Да. Пора. Давно пора.


	Во дворе приюта, особняком от всех, стоял под ударами ледяного
ветра Ваал.
	Он смотрел, как к нему через площадку идут двое. Один хромал.
Они дрожали в своих пальтишках, сутулясь, чтобы уберечь от ветра хоть
каплю тепла. Он ждал, не шевелясь.
	Погода была отвратительная. Сплошной облачный покров то
светлел до грязноватой белизны, то наливался чернотой бездонной
пропасти. Ребята подошли к Ваалу. Ветер ерошил им волосы.
	Молчание.
	Ваал посмотрел им в глаза.
	-  Сегодня вечером, -  сказал он.


10

	Сестра Розамунда вся взмокла. Она резко откинула одеяло, хотя в
окна комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра
Розамунда ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились
прекрасные звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них
забывали, и их плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я
ошиблась, как я ошиблась, где моя вера? Где моя вера?
	~Твоя вера~, послышался чей-то голос, ~сейчас ищет, как спасти
тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и
свободна~.
	Неужели? Возможно ли?
	~Да. Но не здесь. О заблудшая, о сбившаяся с пути истинного,
приди ко мне~.
	Она зажала уши руками.
	Кто-то, теперь совсем близко, продолжал:
	~Ты пытаешься спрятаться. Твой страх взлелеет новую ошибку.
Есть тот, кому ты нужна. Он хочет забрать тебя отсюда. Его зовут...~
	Кристофер.
	~Кристофер. Он ждет тебя, но он не может ждать долго. Его срок
отмерен, как и твой. А в этой обители тлена, в этих мрачных стенах тебе
и вовсе не отпущен срок. Приди ко мне~.
	Липкие простыни опутали ее, не пускали. Сестра Розамунда
рванулась, и треск полотна разбудил ее. Она лежала неподвижно, пока
дыхание не выровнялось, не стало размеренным. Кто зовет меня? Кто?
	Ответа не было.
	Она знала, что голос шел из противоположного крыла здания, где
спали дети. Поднявшись с постели (тихо, чтобы не разбудить
остальных), она потянулась к выключателю, но одернула себя. Нет, нет,
подумала она. Они станут допытываться, в чем дело, помешают мне,
скажут, что я сошла с ума, что по ночам надо спать. Сестра Розамунда
нашарила в ящике комода свечу и спички и запалила фитиль. Маленький
огонек вытянулся белым острым язычком. Босиком, в одной серой
сорочке, держа перед собой свечу, она двинулась по коридорам к детской
спальне, к... Кристоферу. Да, да. К Кристоферу, который пришел, чтобы
увести ее отсюда. Свеча трещала, горячий воск капал на руку, но сестра
Розамунда не чувствовала боли.


	Отец Робсон допечатал последнюю страницу своих заметок и
потер глаза. Он потянулся за кофе и, к своему разочарованию,
обнаружил, что чашка пуста. Однако он не зря засиделся в своем
кабинете допоздна; обобщающая докладная о поведении Джеффри
Харпера Рейнса и сестры Розамунды закончена и утром ляжет на стол к
отцу Данну. Он заранее знал, как отреагирует отец Данн: что? Вздор! И
тогда придется убеждать его, что лучший способ помочь сестре
Розамунде -  это перевести ее из приюта и что мальчику необходимо
тщательное обследование у специалистов. В его пользу будет
свидетельствовать обгорелая Библия -  поистине, с фактами не
поспоришь. Даже такой твердолобый упрямец как Данн при виде
отпечатка руки на Библии поймет: необходима помощь извне. Им
придется на несколько недель отправить мальчика в город; обследование
займет не один день. Отец Робсон почувствовал облегчение от того, что
наконец решил эту проблему положительно. В то же время он с
неудовольствием сознавал, что не имеет возможности заняться ею так,
как хотелось бы. Впрочем, нет, лучше прибегнуть к услугам
специалистов и отослать мальчика в город. Тогда, возможно, мрачное
уныние, спустившееся на приют с приходом зимы, отчасти рассеется. Да,
наконец сказал он себе, выключая свет и запирая двери кабинета, так
будет правильно.
	Выйдя из кирпичного домика, он пошел на стоянку к своей
машине. В лицо дул холодный ветер. Утомительные полчаса езды, и он
дома; взявшись сортировать и записывать свои соображения, он потерял
счет времени. Отец Робсон вдруг понял, что по-прежнему знает не
больше, чем в начале работы, только теперь пугающие вопросы были
черным по белому отпечатаны на бумаге. Он пожалел, что не может
выпить еще кофе, прежде чем сядет за руль.
	На полпути к машине он вдруг остановился.
	Что это он сейчас увидел? Там, наверху, за окнами? Четвертый
этаж, спальни детей. Темные окна; в этот ранний предутренний час все,
разумеется, крепко спят, и все же... все же...
	Кто-то прошел мимо окна, мелькнул огонек. Фонарик? Свеча? И
сразу -  или это разыгралось его воображение, разбуженное пляской
теней, которые отбрасывали в лунном свете, качаясь под ветром, голые
ветки? -  он увидел за темными стеклами стремительное движение
множества фигур. На миг отец Робсон замер, но сразу озяб и поплотнее
запахнул воротник пальто. Да! Вот оно! За окном плыл огонек свечи!
	Он снова пересек стоянку, поднялся на крыльцо приюта, где в
щелястых досках свистел ветер, и отпер дверь универсальным ключом.
	Первый этаж был погружен в тишину. Когда глаза отца Робсона
привыкли к темноте, пустые классы и коридоры вдруг заполнили
длинные тени; они внезапно выскакивали у него из-под ног или
бесшумно скользили по обоям. Он пошел по лестнице, миновал
площадку третьего этажа, где лежал рваный ковер, пропахший
нафталином, и поднялся на четвертый этаж. Одной рукой он держался за
гладкие деревянные перила и осторожно ступал в темноте, стараясь
производить как можно меньше шума. По некой причине, какой -  он не
хотел признаваться даже себе, отец Робсон не желал объявлять о своем
присутствии тому, кто сейчас бродил среди спящих детей.
	На четвертом этаже он сразу определил, где прошел неизвестный
со свечой; сильный запах воска вел в глубь коридора к закрытым дверям
спальни. Отец Робсон двинулся вперед. Один раз он, вздрогнув,
остановился -  под ногой скрипнула половица, -  потом его рука
коснулась дверей спальни. Снизу не пробивалось ни лучика света, не
слышно было и движения. Он прислушался. Он надеялся столкнуться
здесь с сестрой, которая, возможно, поднялась в столь ранний час, чтобы
взглянуть на прихворнувшего ребенка, но безжалостный стук сердца и
оглушительный шум крови в ушах напомнили отцу Робсону, что он уже
знает -  дело в другом.
	За дверью кто-то или что-то ждало его. За дверью был мальчик.
	Отцу Робсону показалось, что руке его передалась слабая дрожь,
словно кто-то (или их было несколько?) стоял за дверью и слушал, как
бьется его сердце, считал удары, хихикая в кулак. Уходи, сказал он себе,
уходи. Уйди от этой двери, из этих стен. Поезжай домой, а утром вернись
как ни в чем не бывало, словно ты никогда не видел мелькающего в окне
белого огонька свечи. Уходи. Уходи, пока не поздно.
	Но нет. Нет.
	Отец Робсон открыл дверь и переступил порог спальни.
	Казалось, там было темнее, чем в коридоре. Напрягая зрение, он с
трудом разглядел лабиринт железных кроватей. По полу змеилась
тонкая полоска лунного света, разрезанная на трети и четвертушки
тенями ветвей. Одна ветка мазнула по стеклу, и по спине у отца Робсона
поползли мурашки: звук был такой, словно кто-то царапнул ногтями по
классной доске.
	И тут он кое-что заметил -  заметил слишком поздно; от
нахлынувшего страха глаза его невольно округлились, и он попятился к
двери. К плотно закрытой двери.
	Кровати.
	~Кровати были пусты~.
	Отца Робсона схватили за ноги; по его телу холодными муравьями
заползали дюжины рук. Он споткнулся, хотел за что-нибудь ухватиться, -
но уже падал, падал, падал на пол под тяжестью тех, кто кинулся на него
из черноты у дверей. Он увидел блеск зубов, круглые безумные глаза,
угрожающе скрюченные пальцы и хотел закричать, но ему заткнули рот
кулаком. Его дергали за волосы, пытались выцарапать глаза, не давали
подняться с пола. Отец Робсон отчаянно забился, пытаясь вырваться, но
те, кого он стряхивал с себя, налетали снова, как разъяренные осы.
Избитый, весь в синяках, он затих, понимая, что это еще не конец.
	Кто-то рывком повернул его голову направо.
	В углу, привалясь к стене, стоял мальчик. Он держал свечу; воск
таял и капал на пол, застывая там круглой лужицей. Пламя бесшумно
колебалось, отбрасывая красноватые тени на стену вокруг головы
мальчишки. Тень скрывала и его глаза, тусклое сияние свечи заливало
лишь плотно сжатые губы. Губы взрослого мужчины, подумал отец
Робсон.
	Мальчик прошептал:
	-  Мы дожидались тебя, сучий поп. Теперь можно начинать.
	Дети ждали. Блестели в свете свечи глаза. Отец Робсон слышал их
хриплое дыхание, затуманившее холодные оконные стекла. Начинать?
Начинать? Он понял, что опоздал. Мальчишка подмял их своей властью,
заразил безумием, околдовал, и они превратились в бледные тени его
черной ярости. Отцу Робсону захотелось закричать, громко позвать на
помощь, звать, звать, звать, не стыдясь. Кого угодно. Господа. Но он
боялся подать голос; он боялся, что его не услышат, боялся, что поймет,
какая ему уготована участь, -  и тогда сойдет с ума.
	Ваал наблюдал за бледным лицом человека, простертого перед
ним на полу. Пламя вдруг вытянулось, как лезвие ножа, и высветило
глаза, которые хищно растерзали душу священника и вырвали его
сердце.
	В глубине комнаты, среди кроватей, что-то пошевелилось. Трое
детей кого-то удерживали там, кого-то вырывающегося, мотающего
головой, кого-то с огромными блестящими глазами. Женщину. На
железной койке была распята растрепанная женщина в ночной сорочке.
Отец Робсон стал вырываться, чтобы увидеть ее лицо, но тщетно. Его
держали чересчур крепко. Он увидел ее раскинутые руки и ноги, хрупкие,
белые. Пальцы беспомощно сжимали металлические прутья изголовья.
	Ваал распорядился:
	-  Ричард, сходи запри дверь из крыла сестер на лестницу. Живо. -
Мальчик кивнул и скользнул в темноту. Через несколько минут он
вернулся, и Ваал, видя, что приказ выполнен, похвалил: -  Молодец, мой
славный Ричард.
	Взгляд Ваала уперся в отца Робсона, и священник увидел на
мальчишкиных губах слабую улыбку, словно тот уже объявил себя
победителем в этой гнусной игре. Ваал сказал:
	-  Поздно бороться, сучий поп. Что есть, то есть. С каждым днем
моя сила росла. Теперь это мои чада. Здесь был мой полигон; последним
испытанием стало это... -  Он поднял свечу. -  Детская душа проста и
невинна. Взрослые... сложнее. Явился мой ангел света. Он принес дары,
сучий поп. Дар жизни, дар свободы. Я дарую свободу тем, кто истинно
верит в меня. Да! Одним касанием я возношу их на царский престол.
Одним касанием уничтожаю. Они в моей власти. И ты тоже.
	Лицо отца Робсона исказил страх. На глазах выступили слезы, из
носа закапало на пол. Ваал сказал:
	-  К чему слезы, сучий поп? Ведь тебя ждет вечная награда. Или ты
грешил, драл по углам сестер? Божий человек, где твой Бог? Где Он? -
Ваал склонился к подставленному ему мертвенно-бледному лицу. -  Где
Он сейчас, сукин отец? Я скажу тебе. Съежился от страха и не знает, куда
деваться. Прячется в темноте, загораживаясь крестом.
	Ваал выпрямился.
	-  А теперь я возлягу с моим ангелом света и познаю его, -
насмешливо проговорил он, и дети расступились, давая ему дорогу. Отец
Робсон с трудом повернул голову ему вслед.
	Ваал -  пламя освещало его суровое, решительное лицо -
остановился у кровати, на которой лежала женщина, и отдал свечу
одному из детей. Отец Робсон увидел, как женщина замерла. Она не
шелохнулась, даже когда дети отпустили ее. Ваал неторопливо снял
трусы и жадными руками развел в стороны ноги женщины. Он
пристроился сверху и вдруг, вмиг обезумев, царапая до крови, разорвал
на ней сорочку. Отец Робсон заскрипел зубами и закрыл глаза, чтобы не
видеть страшного мгновения, но остались звуки: шлепки, шорохи, стоны
женщины, прерывистое дыхание мальчишки. Наконец Ваал выплеснул
семя, издавая такие звуки, что отца Робсона чуть не вывернуло.
Скрипнули пружины; мальчишка поднялся и натянул трусы. Вдруг отец
Робсон в поту и слезах выдрался из державших его рук и рывком поднял
голову.
	Он услышал потрескивание огня. Мальчишка свечой поджег
матрас. Огонь подкрадывался к истерзанному нагому женскому телу.
Повалил темный дым. О Боже, подумал священник, мальчишка убьет
нас. Он забился, кусая губы, но все было напрасно.
	Ваал отступил от кровати. Языки пламени отражались в его
красных глазах. Он перешел к другой койке и обеими руками сорвал с нее
простыни. Отец Робсон в ужасе следил за ним. Ваал поджег кровать не
свечой, как он подумал. Огонь пришел от рук мальчишки, от его тела.
Ваал вдруг застыл, и ткань в его пальцах обуглилась. Женщина на
полыхающем матрасе не шевелилась; пламя лизнуло изорванную
сорочку, побежало по волосам, и отец Робсон отвернулся.
	Мальчишка с торжественно простертыми руками, точно
дирижируя симфонией огня, шел по спальне, касаясь одеял, подушек,
матрасов, отдавая их ненасытному быстрому пламени. Отцу Робсону
стало трудно дышать, он услышал, как дети вокруг закашляли -  но
никто не пытался потушить пожар. От жара лопнуло стекло, потолок
почернел от копоти. Перед лицом отца Робсона кобрами покачивались
языки пламени. Ему почудился запах горелого мяса -  его мяса.
	Он сознавал, что дым из-под двери сочится в коридор. Вскоре жар
и запах гари поднимут сестер. Но что-то сдавило ему горло, не давая
вздохнуть. Он поперхнулся своими нелепыми надеждами на спасение.
Крыло, где спали монахини, было отрезано от коридора. Они не
почувствуют запаха дыма, пока огонь не доберется до лестницы.
	Над ним на фоне бушующего пламени встал Ваал. Все смотрели на
него, их одежда дымилась. Ваал сказал, перекрывая шум: "Разорвите его
на куски", -  и дети кинулись на отца Робсона, как стая жадных крыс на
разбухший труп, прокусывая кровеносные сосуды. Когда все было
кончено, они замерли среди алых луж, искательно протягивая руки к
Ваалу.
	Мальчишка ходил среди них, не замечая страшного жара, и
заглядывал каждому в глаза. Иногда он осторожно касался пальцем
чьего-нибудь лба, оставляя там маленький ожог, затейливый узор
завитков, и нарекал отмеченного:
	-  Верен.
	-  Кресиль.
	-  Астарот.
	Они, казалось, не чувствовали боли и радовались его
обжигающему прикосновению. Блестели глаза, опускался палец.
	-  Карро.
	-  Зоннейльтон.
	-  Асмодей.
	От жара в спальне полопались окна. В комнате билось огромное
огненное сердце.
	-  Оливье.
	-  Веррье.
	-  Карниван.
	Не отмеченные Ваалом падали перед ним на колени. Он бросил
последний взгляд на коленопреклоненную толпу и распахнул дверь;
ветер, ворвавшийся через разбитые окна, вынес в коридор дым и искры.
Девять избранных вышли следом за Ваалом из горящей спальни, и
последний, хромой Зоннейльтон, которого когда-то звали Питером,
хладнокровно запер дверь.
	Избранные с Ваалом во главе подошли к лестнице. Из другого
крыла доносились приглушенные крики о помощи; зазвенело разбитое
стекло -  кто-то пытался выбраться через окно. Гонимый ветром дым
втягивался под запертые двери, чтобы задушить угодивших в ловушку
женщин.
	Дети спустились с крыльца и двинулись через двор. Там, где
начинались деревья, Ваал поднял руку, остановился и повернулся, чтобы
увидеть финал устроенной им огненной потехи.
	Ревущий ветер швырял искры в небо. Пламя целиком поглотило
четвертый этаж; на глазах у детей со страшным треском рухнуло
перекрытие пятого этажа, и на месте библиотеки, где были собраны
древние тома, заплясали огненные языки. Занялась двускатная крыша,
запылала черепица, и на губах Ваала появилась тонкая усмешка. Внутри
здания кто-то закричал, протяжно, пронзительно, на миг перекрыв треск
пламени. Другой голос воззвал к Господу, и крики прекратились.
	Кровля с протяжным скрипом обрушилась. В небо полетели
горящие доски. Огонь перекинулся на крышу административного
корпуса, и в следующий миг небольшой кирпичный домик запылал.
	Ваал повернулся к девяти избранным. Позади него трещало
дерево, звенели и лопались стекла, в черном небе клубился белый дым.
Он не повысил голоса, но его услышали и в реве пожара. Ваал сказал:
	-  Мы теперь мужчины в мире детей. Мы станем учить их, что
видеть, что говорить, что думать. Они покорятся, ничего иного им не
остается. А мы, если захотим, предадим огню весь мир.
	Черные глаза Ваала оглядывали спутников: дымящаяся одежда,
алые отпечатки пальца на лбах. Ваал двинулся в глубь темного леса, и
новообращенные, не оглядываясь, последовали за ним.
	Приют сотрясался на подточенных огнем ногах; его кровь
испарилась с дымом, который в бешеной пляске вздымался все выше, как
дым языческого жертвенного костра. Здание испустило последний
безнадежный стон, содрогнулось и рухнуло. К небу взметнулось пламя.
Еще до рассвета оно превратит лес в золу.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

		"...и кто может сразиться с ним?"
Откровение святого Иоанна Богослова, 13:4.


11

	Он проснулся в шесть и сейчас завтракал в уютном уголке своей
тихой квартиры, просматривая утренние газеты. Вставало солнце; внизу,
на мощенной булыжником улице, лежали косые лиловые тени.
	Он больше всего любил именно этот утренний час, когда город
еще спал. Вскоре Бостон начнет свое шумное пробуждение, погонит его
из дому с набитым бумагами портфелем. А сейчас он прихлебывал из
чашки крепкий горячий чай и смотрел, как разгорается новый день,
любуясь пушистыми перистыми облаками над городом -  какими
прекрасными и далекими они казались! В последние несколько лет
оказалось, что его стали бесконечно радовать кажущиеся пустяки:
терпкий вкус чая, облака на оживающей от их белизны синеве неба,
мирная тишина квартиры с ее книжными полками и гипсовыми Моисеем
и Соломоном... в такие минуты он жалел, что не может поделиться всем
этим с Кэтрин. Впрочем, он понимал, что смерть не есть завершение.
Смерть жены заставила его пересмотреть свою жизнь; теперь он знал,
что Кэтрин обрела тот благословенный покой, к которому он наконец
научился приобщаться.
	Он пробежал глазами первую страницу газеты: отчет о том, что
творилось в мире, пока он спал. Заголовки кричали о ненасытной тяге
общества то ли к освобождению, то ли к самоуничтожению. Все утра
были одинаковы; чего греха таить, страшное стало общим местом. В
одном только Бостоне зарегистрировано больше дюжины убийств.
Похищения, поджоги, ограбления, драки захлестывали нацию, как кровь
из рваной раны. От взрыва бомбы в Лос-Анджелесе погибло десять и
серьезно пострадало втрое больше человек (возможно, он в это самое
время ворочался во сне), в Атланте произошло массовое убийство (он как
раз поплотнее закутывался в одеяло), в Нью-Йорке гремела перестрелка
(покуда его глаза под веками метались в погоне за снами). Верх страницы
был отдан самоубийству, нижняя колонка -  брошенным детям. Взрыв
трамвая в Лондоне, самосожжение монаха на улицах Нью-Дели, угрозы
группы пражских террористов медленно, одного за другим, убивать
заложников во имя Господа.
	Ночью, пока он спал, мир жил и страдал. Корчился, одолеваемый
страстями. Открывались старые раны, оживала давнишняя ненависть, и
становились слышны только свист пуль и грохот взрывов. Да и те нынче
попритихли. Может статься, очень скоро в ночи грянет самый громкий
из всех голосов, тот, что потрясет народы и обратит в пыль города. И
когда, проснувшись поутру, он взглянет на газетные заголовки, то,
возможно, не увидит их, ни единого, только знак вопроса, ибо тогда все
слова на свете будут бессильны.
	Он допил чай и отодвинул чашку. Боль минувшей ночи утихла. Но
боль грядущей ночи уже была нестерпимой. Он знал, что не одинок в
своих терзаниях: многие его коллеги по университету испытывали такое
же разочарование от того, что их слова не находили отклика.
	Много лет назад он возлагал большие надежды на свои труды по
философии и теологии, но, хотя в академических кругах его книги имели
успех, все они тихо почили на этой крошечной арене. Теперь-то он
понимал, что никакой книге не изменить человека, никакой книге не
замедлить сверхстремительный темп городской жизни, не исцелить
города от лихорадки насилия. Возможно, философы ошибались, и меч
сейчас был гораздо более мощным оружием, чем книга. Начертанные
мечом страшные багряные строки вдруг перевесили черные буквы на
белых страницах. Скоро, подумал он, размышления выйдут из моды и
люди, как бездушные роботы, схватятся за оружие, чтобы оставить
автограф в живой плоти.
	Он взглянул на большие напольные часы в коридоре. Сегодня
темой его утреннего занятия были Книга Иова и человеческое страдание.
Его давно беспокоило то, как быстро бежит время; вот уже шестнадцать
лет изо дня в день он вел занятия в университете и всего несколько раз
нарушил заведенный порядок, посетив Святую Землю. Он испугался, что
навеки обречен либо ездить, либо корпеть над очередной книгой. В
конце концов, сказал он себе, мне уже минуло шестьдесят пять (через
несколько месяцев ему исполнялось шестьдесят семь), а время уходит. Он
боялся маразма, этого бича стариков, страшного призрака со слюнявыми
губами и равнодушным, бессмысленным взглядом -  боялся отчасти
потому, что в последние годы у него на глазах состарилось несколько
коллег. Именно ему как главе кафедры вменялось в обязанность урезать
им учебные часы или возможно тактичнее предлагать заняться
ненависимыми исследованиями. Ему претила роль администратора-
палача, но спорить с ученым советом было бесполезно. Он боялся, как
бы через несколько лет самому не положить голову на эту
академическую плаху.
	Привычной дорогой он приехал в университет и с портфелем в
руке стал подниматься по широким ступеням Теологического корпуса,
мимо потрескавшихся от времени ангелов, готовых взмыть в небо, глядя,
как здание оживает в золотистом свете утра. Он пересек вестибюль с
мраморным полом и поднялся на лифте к себе на четвертый этаж.
	С ним поздоровалась его секретарша. Он был очень ею доволен:
она всегда приходила раньше его, чтобы привести в порядок его бумаги
и увязать расписание деловых встреч с расписанием занятий. Они
обменялись несколькими словами; он спросил о поездке в Канаду, куда
она собиралась через пару недель, и ушел за дверь с матовыми стеклами,
на которой черными буквами значилось "Джеймс Н. Вирга" и буковками
помельче "профессор теологии, заведующий кафедрой". В уютном
кабинете, устланном темно-синим ковром, он уселся за письменный стол
и принялся разбирать свои заметки к Книге Иова. В дверь постучали.
Секретарь принесла расписание на сегодня.
	Профессор пробежал глазами фамилии, чтобы получить
представление о том, что его ждет. Встреча за чашкой кофе с
преподобным Томасом Гриффитом из Первой бостонской методистской
церкви; в одиннадцать заседание финансового совета университета, на
котором планировалось составить примерный бюджет на следующий
финансовый год; сразу после обеда -  специальный семинар с
профессорами Лэндоном и О'Дэннисом на тему о Распятии, подготовка к
записи на телевидении; ближе к вечеру встреча с Дональдом Нотоном,
представителем младшего поколения профессуры и близким личным
другом. Вирга поблагодарил секретаршу и попросил оставить вечер
пятницы свободным от встреч и приглашений.
	Час спустя он уже расхаживал по кафедре у доски, на которой его
крупным почерком прослеживалось вероятное происхождение Иова,
устанавливающее его тождество с Иовавом, вторым царем Едомским.
	Студенты в аудитории-амфитеатре наблюдали за ним, то
склоняясь к тетрадям, то вновь поднимая головы, если Вирга
подчеркивал свои слова размашистыми жестами.
	-  Еще на заре своего осмысленного существования, -  говорил он, -
человек вдруг стал задумываться над тем, почему, собственно, он должен
страдать. Почему? -  Вирга воздел руки. -  Почему я, Господи? Я не
сделал ничего дурного! Почему же страдать должен я, а не парень,
который живет в пещере на другой стороне расселины?
	Послышались приглушенные вежливые смешки.
	-  Этот вопрос, -  продолжал он, -  совершенно, казалось бы,
логичный, люди задают себе и поныне. Мы не в силах понять такого
Бога, который предстает перед нами как добрый Отец и тем не менее не
делает ничего -  по крайней мере, в нашем ограниченном понимании -
чтобы избавить от страданий невинные души. Возьмем Иова, или
Иовава. Всю жизнь он придерживался мнения, что он честный,
порядочный человек, грешный, как все мы, но не более того. И тем не
менее в самом расцвете его поразила проказа, осложненная тем, что
сейчас мы называем слоновой болезнью. Его тело страшно распухло, и
при каждом движении кожа лопалась, а ткани рвались; его верблюжьи
стада угнали халдейские воры; семь тысяч его овец истребила буря;
десять его детей убил ураган. И все же Иов, зная себя, заявляет, что
невиновен. Он говорит: "Доколе не умру, не уступлю непорочности
моей!" Поразительна глубина его веры: даже испытание не отвратило
Иова от Господа.
	Книга Иова, -  продолжал он, -  это прежде всего философское
размышление о неисповедимых путях Господа. Здесь же исследуются
отношения между Господом и Сатаной; Господь наблюдает за тем, как
Сатана испытывает силу веры Иова. В таком случае возникает вопрос: не
является ли человеческое страдание плодом вечного противобрства Бога
и Дьявола? Быть может, мы лишь пешки в потрясающей воображение
игре, и плоть дана нам исключительно для истязания?
	Студенты на секунду оторвались от тетрадей и вновь стали
записывать.
	Вирга вскинул руку:
	-  Если это действительно так, то весь мир, вселенная, космос -  все
это Иов. И мы либо терпим неизбежно приходящее страдание, взывая о
помощи, либо, подобно библейскому Иову, утверждаем
~непорочность~. Вот философское ядро книги. Непорочность. Чистота.
Мужество. Самопознание.
	Он пообедал у себя в кабинете сэндвичем с ветчиной и выпил
чашку кофе, набрасывая план семинара по Распятию. Вернувшись с
последней пары, он уселся за недавно опубликованный труд "Христиане
против львов", пространное исследование на тему раннего христианства
в Риме, принадлежавшее перу его друга и коллеги, преподавателя
Библейского колледжа. В окно за его плечом светило послеполуденное
солнце. Вирга внимательно прочитывал страницу за страницей, браня
себя за то, что стал так небрежен с друзьями: он ничего не слышал о
книге, а вот сегодня она объявилась в утренней почте. Он решил завтра
же позвонить автору.
	В кабинет заглянула его секретарша:
	-  Доктор Вирга...
	-  Да?
	-  Пришел доктор Нотон.
	Он оторвался от книги:
	-  А? Да. Пожалуйста, пригласите его сюда.
	Нотону, высокому, худощавому, с пытливыми синими глазами,
еще не было сорока, но за три года, проведенные им в университете, его
светлые волосы заметно отступили от лба к темени. Человек тихий,
Нотон редко бывал на кафедральных обедах и чаепитиях, предпочитая в
одиночестве работать у себя в кабинете в конце коридора. Вирге он
нравился своим консерватизмом, который делал его спокойным,
добросовестным преподавателем. Сейчас Нотон занимался историей
мессианских культов; необходимые исследования отнимали огромное
количество времени, и в последние несколько недель Вирга редко
виделся с ним.
	-  Привет, Дональд, -  проговорил Вирга, жестом приглашая его
сесть. -  Как дела?
	-  Прекрасно, сэр, -  ответил Нотон, опускаясь на стул возле
письменного стола.
	Вирга вновь раскурил трубку.
	-  Я собирался в скором времени пригласить вас с Джудит на обед,
но, похоже, в последнее время вы так заняты, что даже жена не может
уследить за вашими передвижениями.
	Нотон улыбнулся.
	-  Боюсь, я увяз в работе. Я столько времени провел в библиотеках,
что начал казаться себе книжным червем.
	-  Мне знакомо это чувство, -  Вирга взглянул через стол Нотону в
глаза. -  Но я знаю, что игра стоит свеч. Когда я смогу увидеть черновой
вариант?
	-  Надеюсь, что скоро. Кроме того, я надеюсь, что, прочитав его,
вы не утратите ощущения, что работа теоретически оправданна.
	-  Как это?
	-  Видите ли, -  сказал Нотон, едва заметно подаваясь вперед, -  я
собрал обширный материал по поздним культам, с конца
восемнадцатого века до наших дней. Почти все эти культы имеют в своей
основе поклонение не деяниям очередного мессии, а его личности,
способности обращать иноверцев, привлекать их в свою паству; не
провиденью, данному от Бога, а таланту подняться над толпой. Поэтому
самые поздние культы возникали вокруг чрезвычайно волевых
фанатиков, мастерски умеющих внушить свои убеждения другим.
	Вирга хмыкнул.
	-  Значит, вы угодили в этакое змеиное гнездо от религии?
	-  Именно что змеиное, -  согласился Нотон. -  Что бы ни двигало
"мессиями", неизменно прослеживаются два общих мотива: деньги и
сексуальное господство. В начале девятнадцатого столетия в
Великобритании преподобный Генри Принс объявил себя пророком
Ильей и возглавил религиозное движение, рассматривавшее всех своих
последовательниц как огромный гарем. Алистер Кроули выстроил замок
на берегу озера Лох-Несс, провозгласил себя "Великим Зверем" и сделал
сотни женщин своими наложницами. Френсис Пенковик, Кришна Вента,
основал в долине Сан-Фернандо Мировой источник и погиб
впоследствии от рук взбунтовавшегося ученика. Пауль Бауманн,
Великий Магистр Метерниты, культа, распространенного главным
образом в Швейцарии, ратовал за очищение обращенных женщин
посредством полового контакта. Чарльз Мэнсон удерживал в
повиновении свою Семью угрозами сексуального насилия и убийства.
Невероятно, но этот перечень все пополняется.
	От трубки Вирги поднимался голубой дымок. Нотон продолжал:
	-  Возможно, вам интересно будет узнать, что Кроули однажды
посреди званого обеда снял брюки, испражнился и приказал гостям
сохранить его экскременты, ибо, по его словам, они имели божественное
происхождение.
	-  Человечеством управляют безумцы, -  задумчиво промолвил
Вирга. -  Что ж, Дональд, такая книга необходима. Боюсь только, люди
сами рвутся пойти за теми, кто трубит о своей божественности, но на
деле божественны не более, чем... дары господина Кроули.
	Нотон кивнул. Умные серые глаза Вирги спокойно и зорко глядели
на него сквозь тонкую пелену дыма. Молодой человек в который уже раз
поразился тому, как мало по Вирге было заметно приближение старости.
Глубокие морщины у глаз, венчик седых волос вместо былой шевелюры -
но ни в выражении лица, ни в манере держаться не было и намека на
непорядки с головой или здоровьем, беду многих ровесников Вирги.
Всегда сдержанный, ясно мыслящий... Нотон очень уважал профессора
Виргу. Вирга едва заметно улыбнулся и уперся ладонями в крышку
стола.
	-  Вы хотели встретиться со мной по какому-то конкретному
поводу? Что-нибудь срочное?
	Нотон ответил:
	-  Да. Наш общий друг, доктор Диган из Центра Святой
Католической Церкви, последние несколько недель помогал мне
обрабатывать данные.
	-  Да что вы? Как у него дела?
	-  Прекрасно; просил вас позвонить. Но я вот о чем: пару дней
назад он переслал мне отчет семьи миссионеров из Ирана. У них
сложилось впечатление, что кувейтские нефтяные магнаты финансируют
нового мессию. Они не смогли разузнать подробности, но доктор Диган
утверждает, что в столицу Кувейта хлынули огромные толпы
паломников.
	-  Я ничего об этом не слышал, -  сказал Вирга, -  но, полагаю,
лишь потому, что я практически не отрываюсь от книг.
	-  Пока что миссионерам кажется, что это нелегальное движение, -
продолжал Нотон, -  крайне мало или вовсе не афиширующее себя. Они
сами узнали о нем только тогда, когда крестьяне из их деревни
отправились в Кувейт. Бросили все свое имущество и ушли. Вот так.
	-  Не мне вам говорить, -  заметил Вирга, -  что история знает
множество подобных случаев. Некая влиятельная фигура получает
финансовую поддержку и заражает несчастных невежд своим
религиозным пылом. Это не ново. Что же проповедует ваш
новоявленный мессия?
	-  Неизвестно, -  ответил Нотон. -  Миссионеры не сумели узнать
даже того, как его зовут или какой он национальности. Однако
очевидно, что в движение каким-то образом вовлечены дети.
	-  Откуда вы знаете?
	-  Наши друзья-миссионеры пишут, что в упомянутом районе
наблюдается неслыханный наплыв детей из Ирана, Ирака и Саудовской
Аравии. Однако они затрудняются объяснить, какое отношение дети
имеют к движению. Впрочем, они сами отбывают в Кувейт и в
дальнейшем станут давать информацию непосредственно с места
событий.
	-  Что ж, -  пожал плечами Вирга, -  подобные субъекты и раньше
превращали детей в передовой отряд своей паствы, подражая Христу.
Здесь как будто бы видна та же схема.
	-  И тем не менее интригует полное отсутствие гласности.
Вспомните, совсем недавно очередной мессия откупил целую страницу
"Нью-Йорк таймс" под свою рекламу. А наш господин -  если, конечно,
это господин, а не дама -  предпочитает секретность.
	-  Да, -  согласился Вирга. Он зажег спичку и поднес ее к трубке. -
Да, это весьма интересно. Это не вполне укладывается в обычную схему.
Как правило, когда "мессия" приобретает определенную власть над
массой, по стране внезапно прокатывается волна "духовного
возрождения" и имя "пророка" гремит, слетая с губ тех несчастных его
последователей, которые слишком поздно обнаруживают, что их надули.
	Нотон откашлялся.
	-  До сих пор я хоронил себя в библиотеках, перерывая чужие
труды ради чужих наблюдений касательно мессианских культов. До сих
пор я мог лишь компилировать сведения, полученные из вторых рук.
Сейчас я чувствую, что мне выпала великолепная возможность лично
собрать материал на интересующую меня тему. Поэтому я хотел бы
просить у вас разрешения отлучиться.
	-  Ах, вот как?
	-  Да, сэр. Я сам хочу съездить в Кувейт. Мне хотелось бы
получить ваше разрешение сейчас, чтобы успеть все уладить до отъезда.
	Вирга подался вперед, блестя глазами. Он и сам не отказался бы от
такой поездки.
	-  А деньги у вас есть?
	-  Да, -  ответил Нотон. -  Джудит тоже хотела поехать, но я не
разрешил. Вдвоем получается чересчур дорого.
	Вирга улыбнулся и повернулся в кресле так, что послеполуденное
солнце осветило его лицо. Небо за окном было мягко-синее, с
розоватыми по краям облаками.
	-  Я устрою так, что вас отпустят, -  сказал он после минутного
молчания. -  Прочь с земли, в небеса.
	-  Сэр?
	-  Мысли вслух. Если бы я мог, я бы поехал с вами. Мне нужен
глоток чужеземного воздуха. Но кому-то нужно присматривать за
конторой. -  Он опять повернулся к Нотону. -  Могу я попросить вас
держать меня в курсе событий? Мне очень любопытно, что вы там
обнаружите.
	-  Конечно, -  ответил Нотон, вставая. -  Спасибо.
	-  Просто упомяните обо мне в своей работе, -  отозвался Вирга. -
Хотелось бы, чтобы мое имя еще один, последний, раз появилось в
печати. Кстати, мое приглашение остается в силе: я надеюсь пообедать с
вами и Джудит до вашего отъезда.
	-  Хорошо, -  ответил Нотон. -  Созвонимся. -  Он подошел к двери
и взялся за ручку. Вирга снова открыл книгу и откинулся на спинку
кресла.
	Нотон вдруг обернулся, и Вирга поднял голову.
	-  Вы знаете, сэр, я вдруг обнаружил, что мне не дает покоя вопрос,
которым люди задаются со времен Иисуса Христа. А что если этот
мессия... другой? Что если он настоящий? Что тогда?
	-  Если он лжец, -  после минутного раздумья ответил Вирга, -  то
вы посмотрите, как одурачивают народ. Ну а если он подлинный мессия,
тогда, -  он улыбнулся, -  в вашей книге будет сногсшибательная
последняя глава, верно?
	Нотон несколько секунд стоял на пороге. Потом кивнул и закрыл
за собой дверь.


12

	В грязном городишке посреди пустыни, окаймленном хибарками с
жестяными стенами, Нотону казалось, что он спит, что, когда машину
резко подбросило на ухабе и он вообразил, будто проснулся, он,
наверное, продолжал видеть кошмар. Но нет. Ослепительно-белое
солнце в сверкающем синем небе говорило: нет. Это не был кошмар,
откуда он мог бы вынырнуть, выплыть по мутным водам сна. Это была
реальность. Очень реальная реальность.
	Такси Нотона (за рулем сидел мужчина средних лет с гнилыми
передними зубами; под ввалившимися глазами у него темнели круги)
остановилось на одной из улочек предместья, где движение было
перекрыто из-за аварии. Впереди оглушительно галдели по-арабски,
оживленно жестикулировали: кого-то сбила машина; несчастный, силой
удара отброшенный с дороги, лежал в сточной канаве. Шоферы -
участники инцидента, огромные, очень смуглые, ожесточенно выясняли
отношения. Оба были на грани истерики. Но Нотона это не
интересовало. Его взгляд был устремлен из окна машины куда-то поверх
песка и разбитого асфальта, за вонючие лачуги, на другую сторону
улицы, темной лентой опоясывавшей башни Кувейта.
	Там, в канаве, в песок были прочно воткнуты две рогульки. Между
ними горел костер из старых газет и тряпок. Над огнем два полуголых
мальчугана поворачивали насаженный на палку освежеванный собачий
труп. Мальчишки внимательно приглядывались к мясу, выбирая, куда
впиться зубами, когда лакомство будет готово, а мертвые, выпученные
собачьи глаза, похожие на белые мраморные шарики, так же
внимательно приглядывались к ним. Ноздрей Нотона коснулся запах,
распространявшийся от костра, и он вздрогнул от отвращения.
Следовало бы закрыть окно, но в такую жару даже думать об этом было
страшно; к тому же в конце концов запах все равно проник бы в машину
через разбитое ветровое стекло.
	Над самым ухом у него что-то громко выстрелило, и он вздрогнул.
Выхлоп? Воздух впереди был сизым от дыма.
	Таксист вполголоса выругался и выехал из ряда. Такси покатило
по тротуару. Проезжая мимо места аварии, Нотон выглянул в окно.
Один из шоферов лежал на асфальте, из раны на животе лилась кровь.
Другой, расставив ноги, стоял над ним с дымящимся пистолетом в руке.
Такси съехало обратно на мостовую, и тот, кто лежал на земле,
бессильно попытался уцепиться за колесо.
	Нотон перекричал вой мотора:
	-  Там человека застрелили!
	Водитель мотнул головой на короткой шее.
	-  Застрелили! Вы что, не понимаете? Нужно остановиться и
помочь!
	Таксист хрипло рассмеялся.
	-  Ха! Ох уж эти американцы!
	Нотон оглянулся и увидел, что человек с пистолетом все еще стоит
над своей поверженной жертвой. Машины объезжали место
происшествия, и потревоженный их движением синий дым лениво вился
над головой лежащего.
	Такси ехало по неровному ухабистому асфальту через лабиринт
самодельного жилья к городской окраине. Повсюду были люди, смуглые
люди в развевающемся тряпье; они ухмылялись и тянулись к Нотону в
окно ускользающей машины. Они полулежали в сточных канавах,
широко раскрыв настороженные глаза, но лица их уже были мертвы. Они
выходили из проулков на мостовую и жадно наблюдали за
приближением такси, словно Нотона везла машина разрушения, которое
было здесь желанным и уважаемым гостем.
	Нотон готов был увидеть нищету, но не такую. В этой стране его
постоянно снедала тревога, точно в любой момент, без всякого
предупреждения что-нибудь могло обрушиться ему на голову. Он вдыхал
это ощущение с едкой дымкой, висевшей над Кувейтом. Дым начинал
наползать на город в ранние утренние часы, он плыл с запада, оттуда,
где изгибалась и покачивала бедрами гибкая смуглая женщина -
пустыня. Ночью со своего балкона с мозаичным полом Нотон увидел
тысячи мерцающих огней, соперничавших с холодным серебром звезд.
Он изумился тому, как их много; он затрепетал. Миссионеры
насчитывали их до трех тысяч, но это было давно. Сейчас Нотон был
уверен, что там, за песчаными валами, собралось более пяти тысяч
человек.
	Узрев это великое сборище, он немедленно написал Джудит и
доктору Вирге.
	Доктору Вирге он писал о чудовищных контрастах этой страны: с
одной стороны, нищие и попрошайки, не дающие прохода туристам, с
другой -  буровые вышки в пустыне и шейхи в дишдашах, проносящиеся
в сверкающих "феррари" по обсаженным пальмами проспектам. Грань
между бедностью и богатством была здесь омерзительно четкой. Он
написал Вирге о стечении народа в окрестности города и о по-прежнему
безымянном мессии, добраться до которого было совершенно
невозможно: Нотон до сих пор не вызнал даже того, кто этот человек по
национальности. Но в пустыне его ждали. Каждый день Нотон видел,
как паломники, стоя на коленях лицом к солнцу, крикливо сетуют на то,
что мессия вновь не счел их достойными услышать его.
	Джудит он писал о самой стране, о ее загадочной безликости, о
красках пустыни, о золотом мерцании полуденного марева и о густых,
черных тенях, выползающих на закате.
	Однако кое-что он утаил. Его тревожило то, скольким случаям
насилия он стал свидетелем за те две недели, что минули с момента его
приезда; казалось, страна бурлит от растущей ненависти. В воздухе
пахло порохом. Эта земля воевала сама с собой.
	Нотон сознавал, что здешняя атмосфера сказывается и на нем.
Общее безразличие к бедности и насильственной смерти медленно, но
верно ожесточало его сердце. В другое время он непременно потребовал
бы, чтобы таксист остановился и вызвал "скорую помощь" к раненому,
мимо которого они проехали. Теперь же он с недоумением обнаружил,
что ему решительно все равно -  и ничуть не стыдно за свое равнодушие.
Да, происшедшее потрясло его, как потряс бы его любой другой акт
грубого насилия, но он трезво и рассудительно объяснил себе, что ничем
не может помочь, и на этом успокоился. Эта земля порождает насилие,
сказал он себе. В этой суровой стране, столь не похожей на Америку, он
чувствовал себя подлинным пришельцем с другой планеты, чужим,
одиноким. Возможно, аборигены жили в нищете и погибали от пули или
ножа потому, что так им было назначено судьбой; распорядиться иначе
означало бы нарушать гармонию миропорядка, посеять хаос,
распространяющийся как круги по воде. Люди здесь умирали оттого, что
становились помехой. Насилие, взлелеянное их образом жизни,
воцарялось над всем, жгучее, как здешнее раскаленное солнце.
	Ряды лачуг остались позади, и теперь такси катило по гладкой
безлюдной дороге, прорезавшей плоское пространство пустыни, над
которым дрожал горячий воздух. Страна спешно строилась. На
горизонте вставали мрачные силуэты нефтяных вышек. Скоростные
автострады рассекали пустыню только для того, чтобы сгинуть под
слоем песка вдали от своих истоков. Многие дороги не вели никуда и
лишь бесконечно кружили и петляли, словно кто-то строил их от нечего
делать, чтобы скоротать время, а потом, наскучив этой забавой, бросил
ее на середине.
	Впереди среди барханов, подвижных, точно драконьи хвосты,
расположился лагерь. Нотон каждый день приезжал сюда и ходил с
диктофоном на плече среди шатров из козьих шкур и жестяных
шалашей; он осторожно ступал по утоптанному загаженному песку и
время от времени останавливался и заговаривал с бедуинами и
кувейтцами, которые, подозрительно оглядев его, неизменно
поворачивались к нему спиной. По лагерю рыскали стаи воющих,
дерущихся из-за объедков собак, темными тучами роились мухи,
тысячами слетевшиеся сюда вслед за паломниками из разных частей
страны пировать на гниющих язвах и болячках. Больные,
приковылявшие сюда из окрестных деревень, держались особняком;
Нотон видел, как их били и пинали, когда они клянчили еду.
	В лагере, как и в городе, существовала четкая граница. По одну ее
сторону ночевали в простых палатках или прямо на песке бедняки, по
другую высились узорчатые просторные шатры богатых шейхов, где
было все: дорогие ковры, слуги с опахалами, отгонявшие мух, и слуги с
ружьями, отгонявшие нищих и бродяг. Для состоятельного человека
пересечь эту невидимую границу было равносильно самоубийству. На
пятый день своих наблюдений Нотон увидел, как один из таких,
одурманенный гашишем, заступил за эту черту и оказался в царстве
бедноты. В мгновение ока два десятка человек накинулись на него,
схватили, швырнули на землю. Остальные горящими глазами наблюдали
за происходящим, женщины дико хохотали. Бедняга попытался удрать,
но с него сорвали одежды и голого, избитого, пинками вышвырнули
обратно, точно тощего пса из хозяйского дома. Нотон молча смотрел,
прочитав на распаленных лицах, что вмешаться значит подписать себе
смертный приговор.
	Такси свернуло на длинную немощеную дорогу, которая вела в
самое сердце лагеря. Нотон увидел слепящий блеск жести -  лачуги под
солнцем, почувствовал зловоние перенаселенного лагеря, куда стекались
все новые индивиды, чтобы ждать... кого?
	Нотон спросил шофера:
	-  Кто этот человек?
	Тот не ответил. В зеркале заднего вида отражались его
непроницаемые глаза.
	Нотон наклонился вперед. Возможно, шофер не слышал. Он
повторил громче:
	-  Тот человек, ради которого они собрались -  вы что-нибудь
знаете о нем?
	Вновь не получив ответа, Нотон невнятно чертыхнулся.
Попробуем иначе.
	-  Он пророк?
	Шайка отсталых ублюдков, подумал Нотон. Сплошь выродки и
подонки. Негодяй-таксист был таким же необщительным, как все
прочие. Нотон откинулся на жестком сиденье с выпирающим пружинами
и стал смотреть на бегущие навстречу ряды хибарок.
	За два дня лагерь изменился к худшему. Хижины лепились
вплотную друг к другу, словно в пустыне вдруг возникли трущобы. От
крыши к крыше были протянуты веревки с сохнущим тряпьем. На такси,
медленно ехавшее по лабиринту сооруженных на скорую руку жилищ,
коршунами налетели попрошайки; они ухмылялись, показывая
щербатые зубы, а когда машина проезжала мимо, выкрикивали ей вслед
непристойности. По земле в пыли катались двое нищих; они дрались, а
орущая от восторга толпа передавала из рук в руки деньги. Шофер
Нотона нажал на клаксон, такси вильнуло в сторону. По кварталу
больных, швыряя камнями или песком в тех, кто не мог подняться,
носились голые ребятишки. Повсюду толклись оборванцы. Люди
походили на взбесившихся зверей с пеной на морде; Нотон увидел, как
человек с ножом нагнал какую-то женщину, и та с воплем упала на
колени, умоляя о пощаде. Нотону хотелось обрушиться на этих людей,
бесследно стереть с лица земли, словно он был их Творцом.
	Машина замедлила ход: кучка бродяг замолотила по капоту.
Водитель крикнул: "Убирайтесь, а то задавлю!"
	Нотон потянулся, чтобы, несмотря на жару, поднять окно. Кто-то
схватил его за руку и легонько сжал ее. Он поднял голову и встретился с
умоляющим взглядом темных глаз молоденькой девушки лет
пятнадцати-шестнадцати, прижавшейся к дверце автомобиля.
	Она тихо, устало проговорила:
	-  Пожалуйста деньги.
	Нотон заметил, что девушка была бы очень хорошенькой, если бы
не выпирающие кости, ввалившийся рот и равнодушный взгляд, из-за
которых она казалась уже мертвой. Должно быть, она долго голодала.
"Пожалуйста деньги", -  прохныкала девушка.
	Ее пальцы больно впивались ему в руку. Нотон нашарил в кармане
несколько мелких монет и отдал ей.
	-  Вот, -  проговорил он. -  Купишь себе поесть.
	Она схватила деньги и посмотрела ему в прямо глаза; Нотон
уловил в этом пристальном взгляде панический трепет. Девушка вдруг
задрала грязный подол длинной юбки, и взгляд американца уперся в
темный треугольник между костлявыми бедрами. Ноги девушки были
покрыты неровными царапинами и синими кровоподтеками, из десятков
открытых болячек выделялась и стекала вниз, почти до колен,
желтоватая жидкость. Нотон в ужасе отпрянул; увидев его глаза,
девушка громко захохотала, брызгая слюной. Такси отъехало, а она все
смеялась, не опуская подол -  знамя шлюхи. Нотона передернуло от
здешнего скотства.
	Они проехали через весь лагерь и оказались перед чистыми
шатрами богатых паломников, разбросанными по равнине и
каменистому обрыву над ней. Здесь пахло пряностями, дорогими
духами, благовониями и струящимися шелками. Возле огромных
сверкающих автомобилей, чьи бока пестрели царапинами, оставленными
камнями и телами бедняков, дежурили вооруженные слуги. В одном
месте Нотон увидел "мерседес-бенц" с помятым радиатором и разбитой
фарой. По крылу была размазана уже засохшая кровь.
	Нотон расплатился в шофером и попросил заехать за ним ближе к
вечеру. Шофер смотрел безучастно, и Нотон понял, что снова придется
тащиться пешком по дороге и ловить попутную машину. Он захлопнул
дверцу, и такси укатило в облаке песка и темных выхлопных газов.
	Сволочь, сказал Нотон вслед удаляющейся машине. Все вы здесь
сволочи. Он подключил к магнитофону микрофон, намотал шнур на
руку и под подозрительными взглядами вооруженных слуг пошел между
богатыми шатрами. Заметив, как на него смотрят, он двинулся было к
одному из охранников, но тот положил руку на пистолет, и Нотон
отступил в сторону вонючих лачуг.
	Тогда-то он и заметил нечто новое. На чистом участке белого
песка, в стороне от грязного прямоугольника лагеря, за ночь вырос
громадный овальный шатер. Вокруг него двигались грузовики с
электрооборудованием, и Нотон увидел, что рабочие обносят изгородью
генератор. Горячий ветер с Персидского залива лениво колыхал складки
огромного шатра. Поблизости не было видно ни палаток, ни хижин, и
такая обособленность пробудила любопытство Нотона. Увязая в песке,
он двинулся к грузовикам.
	-  Эй! Прошу прощения, старина! Я уже пробовал. Не обломилось.
	Нотон обернулся на голос.
	Из просвета между шатрами показался человек в хаки. Он был
невысокий, коренастый, широкоплечий, на голых руках бугрились
мышцы. На шее висели два фотоаппарата, на ходу стукавшихся друг о
друга. Человек в хаки подошел к Нотону. Лет ему было тридцать пять,
не меньше. Спутанные светлые волосы, серые глаза, покрасневшие от
избытка солнца. Солнце вообще не пощадило его: он страшно сгорел, и
его лоб и переносица лоснились от какой-то жирной мази.
	-  Я уже попробовал расспросить рабочих. Но они ничего не знают.
Им платят за работу, и все, -  сказал он.
	Нотон ответил:
	-  Я надеялся, может, они намекнут мне, что здесь происходит.
	Мужчина пожал плечами.
	-  Их прислали из города. Они ничего не знают, -  он протянул
Нотону руку: -  Джордж Каспар, Би-Би-Си. Ищу тему для репортажа.
Чуть не сгорел живьем на этом проклятом солнце. А вы от кого?
	-  От кого я?
	-  Да. От какой газеты? Вы ведь американец, верно? И не говорите
мне, будто вашим неинтересно, что здесь происходит.
	-  А-а. Нет-нет. Меня зовут Дональд Нотон. Я профессор теологии,
преподаю в Бостонском университете. Собираю материал для книги о
пророках и мессиях. А насчет солнца вы правы. Ничего подобного я себе
не представлял.
	-  Око зверя, -  кивнул Каспар в сторону пылающего огненного
пятна. -  Взгляните на меня. Зажарен живьем и освежеван в дюжине мест.
Вы здесь с группой?
	-  Увы, нет, поскольку приехал за свой счет.
	Каспар хмыкнул.
	-  А, черт, -  проговорил он, сгоняя с руки муху. -  Эти проклятые
твари не отстанут, пока не высосут вас досуха. -  Он протянул флягу
Нотону. -  Вот. Берите.
	-  Спасибо, у меня есть вода, -  ответил Нотон, показывая точно
такую же флягу.
	Каспар захохотал и отхлебнул.
	-  Вода, черт побери! Это виски -  хорошее виски. Что бы я без него
делал! Сижу тут по уши в песке, а остальных носит хрен знает где. И
оператора, и обоих ассистентов. Укатили куда-то в нашем фургоне,
сукины дети, а меня бросили здесь. Сволочи поганые. Я тут уже три дня
торчу, обрыдло. -  Он прищурился. -  Нет, я серьезно. На хер обрыдло.
Вся эта срань, вся эта вонь... вы писатель? Пишете про здешнюю
заваруху?
	-  Профессор, -  поправил Нотон и, загораживаясь рукой от солнца,
оглянулся на рабочих, которые теперь подсоединяли к генератору
кабели. -  Что же это они делают, интересно знать? Вы что-нибудь
слыхали?
	-  А как же! Я много чего слыхал, но все это враки. -  Каспар
прихлопнул муху, кружившую у него над головой. -  Би-Би-Си пыталось
узнать, что происходит, используя дипломатические каналы. Ничего не
вышло. Потом через личных друзей. Ничего. Тысячи этих мерзавцев
сидят в пустыне и ждут. Ничего не делают -  ждут! Вчера я засек тут пару
ребят из "Таймс", корреспондента одного из ваших журналов и
несколько человек из местных изданий. Но от такого скопления народа
тошно делается. Мне велели убираться; как будто я поперся бы сюда
добровольно, придурки! Мне и так не миновать больницы, когда
вернусь.
	Нотон пошел прочь от огромного шатра туда, где над
бесконечными хижинами и палатками поднимались дымы. Каспар
шагал рядом.
	-  Надеюсь, вы не собираетесь лезть в эту кашу? В тутошнем котле
запросто можно жизни лишиться.
	Они отошли от роскошных шатров и, перейдя невидимую границу,
оказались на другой стороне. В лицо им ударил густой запах
экскрементов и еще чего-то неописуемо гнусного. Каспар попятился, но,
увидев, что Нотон не останавливается, пошел следом за ним.
	-  Что это вы говорили насчет книги? -  спросил Каспар. -  Вы
пишете книгу?
	-  Да. Мне нужен непосредственный контакт с таким вот
религиозным собранием, чтобы...
	-  Суки драные, -  перебил Каспар. -  Бросили меня тут, паразиты.
Ну я им покажу!
	Они шагали плечом к плечу между стен из козьих шкур и
разогретой солнцем, слепящей жести. Со всех сторон слышались крики и
рыдания, всхлипы, визг, гневные вопли и дикий, безудержный смех. В
одном месте Нотон с Каспаром угодили в черную тучу роящихся мух.
Вокруг на кучах мусора плясало оранжевое пламя; пласт стлавшегося по
земле желтого дыма напоминал дверь, отрезающую путь к отступлению.
Огибая скопление жестяных лачуг, Каспар явственно охнул и попятился,
налетев на Нотона. Перед ними катался по земле клубок псов, дерущихся
не на жизнь, а на смерть, клыки грозно щелкали над рваным, кровавым
куском мяса. Ни Каспар, ни Нотон не осмелились даже предположить,
чем изначально был этот истерзанный кусок плоти; держась на
почтительном расстоянии, они обошли собак стороной, и вскоре злобное
рычание затихло вдали.
	-  Я возвращаюсь, -  сказал вдруг Каспар. -  С меня, черт возьми,
хватит.
	-  Валяйте. Только учтите: заблудиться здесь проще простого, -
заметил Нотон.
	-  Плевать, -  ответил Каспар. Он помахал Нотону и развернулся,
чтобы направить свои стопы в противоположную сторону.
	И неожиданно застыл на солнцепеке. Нотон услышал, как
столкнулись фотоаппараты, висевшие у репортера на груди, -  брень-
брень, и оглянулся, желая выяснить, в чем дело. Оборачиваясь, он вдруг
понял, что в тускло-желтой дымке мелькают какие-то фигуры, а за
стенами и бочками с водой притаились тени. От дыма у Нотона
запершило в горле.
	-  Господи Боже! Кто там? Вы их видели? -  воскликнул Каспар.
	Нотон замер, приглядываясь, но те, кто ему померещились,
прятались. Желтые стены близко надвинулись на них с Каспаром,
тесные, как в каземате.
	-  Они идут за нами, -  наконец сказал Нотон. -  Пошли.
	Он схватил своего спутника за плечо и потащил за собой в узкие
проулки. Каспар оглянулся, и Нотон почувствовал, как репортер
напрягся, поняв, что их преследователи, кто бы они ни были, по-
прежнему идут за ними, держась вне пределов досягаемости и прячась
всякий раз, как они оглядываются. В конце концов Каспар обернулся и
крикнул: "Катитесь к черту, сволочи!" -  и услышал в ответ
пронзительный смех, донесшийся из безмолвия дыма.
	Они продолжали свой путь. Их преследовали визгливый смех,
бормотание, крики, звучавшие со всех сторон. Угрюмые смуглые лица
поворачивались им вслед; угрюмые темные лица с воспаленными
глазами и оскаленными желтыми зубами, острыми, как у собак,
дерущихся из-за объедков.
	Наконец они оказались на дальней окраине лагеря, куда были
изгнаны больные и увечные. Солнце немилосердно жгло этих
несчастных, харкавших на песок кровью и густой мокротой. Одни
лежали на походных койках, другие распростерлись на земле, словно
отстаивая право умереть на каком-то конкретном месте. Осторожно
пробираясь среди палаток и тел, мужчины то и дело оглядывались,
желая убедиться, что за ними не идут.
	Каспар спросил:
	-  Что это за место? Что здесь происходит?
	-  Не знаю, -  ответил Нотон. -  Что-то тут не так. Все это безумие.
	-  Безумие? -  переспросил кто-то. -  Безумие? Кто здесь?
	Нотон оглянулся. На песке под жестяной стеной сидел худой
старик, иссохший как скелет. Седые волосы, чистые, белые как снег,
контрастировали с почти черной кожей. Старик сидел по-турецки,
уронив на колени хрупкие руки, уставясь прямо на полуденное солнце.
Глаза у него были невероятно черные, пустые. Нотон понял, что здешнее
яростное солнце выжгло их.
	-  Безумие? -  повторил старик, наклоняя голову в ту сторону,
откуда донесся голос. -  Здесь есть кто-нибудь?
	Щурясь от солнца, отраженного в металлической стене, Нотон
нагнулся и осторожно коснулся жесткой щеки старика. Тот вздрогнул и
отпрянул, но Нотон сказал:
	-  Я вас не обижу.
	-  Куда свалили эти гады? -  спросил Каспар.
	-  Кто здесь? -  спросил старик, неуверенно нашаривая руку
Нотона. После долгих поисков его жесткие пальцы коснулись пальцев
молодого американца. -  Неженка, -  проговорил он, ощупывая руку
Нотона. -  Не работал под открытым небом. Я слепой.
	-  Да, -  согласился Нотон, глядя в бездонные глазницы. -  Вы
ослепили себя.
	-  Снялись, понимаешь, с места, а меня бросили тут, -  пробурчал
Каспар, и его дорогие "Никоны" снова стукнулись друг о друга. Звук был
сухой и громкий, как выстрел. -  Убью гадов.
	-  За нами шли, -  сказал Нотон старику.
	-  Да. Я слышу, как бьется твое сердце. От тебя пахнет страхом.
	-  Я американец, -  продолжал Нотон. -  Я хочу знать, что здесь
происходит. Эти люди безумны?
	Старик улыбнулся, показав пожелтевшие зубы, сломанные и
стертые до пеньков, и затряс головой, словно с ним шутили.
	-  Безумны? Безумны? Нет. Безумия больше нет. Теперь есть только
то, что есть. -  Он подставил лицо жаркому солнцу, и его золотой огонь
проник в незрячие глаза старика. -  Я еще вижу солнце: значит, я еще не
совсем ослеп. Но пока я могу видеть, надежды для меня нет.
	-  Что? -  спросил Нотон. -  Что?
	Каспар сказал:
	-  Пошли отсюда, старина. В пустыню и на шоссе.
	-  Я пришел сюда с дочерью и ее мужем, -  говорил старик. -  Новая
жизнь, сказали они. Здесь мы обретем новую жизнь. И бросили меня. Я
не знаю, где они. Она была мне хорошей дочерью, пока не пришла сюда;
здесь я перестал узнавать ее. Я должен их выжечь. Я должен их выжечь.
	-  А? -  спросил озадаченный Каспар. -  Что болтает этот старый
хрыч?
	Нотон наклонился к старику.
	-  Ради кого собрались эти люди? Кто даст твоей дочери новую
жизнь?
	Старик кивнул:
	-  Да. Вот и она так сказала -  ~"новую жизнь"~.
	-  Кто даст ей новую жизнь?
	Старик ощупал лицо Нотона, провел пальцами по его носу, губам,
по щекам.
	-  Помогите мне найти их. Может быть, мы еще уйдем отсюда, все
вместе. Помогите.
	-  Пошли, Нотон. Старик не в себе.
	-  Нет! -  резко бросил через плечо Нотон и снова повернулся к
старику. -  Я помогу тебе. Но кто... как зовут человека, ради которого вы
пришли сюда?
	Старик снова улыбнулся.
	-  Ваал, -  сказал он. -  Ваал.
	Что-то с грохотом отлетело от жестяной стены к ногам Нотона.
Камень.
	Он выпрямился и увидел, что Каспар пригнулся, прикрывая рукой
объективы своих фотоаппаратов. А позади Каспара стояли полукругом
худые оборванные мужчины и женщины. Нотон слышал их хриплое
горячее дыхание. В руках у оборванцев были острые камни. Тощий
бедуин в пестром тряпье размахнулся и швырнул свой снаряд. Нотон
увернулся; камень просвистел мимо его головы и с лязгом отскочил от
железа.
	-  Господи Иисусе! -  заорал Каспар. -  Вы что, совсем рехнулись,
козлы? Я гражданин Великобритании!
	В ответ какая-то женщина запустила в него камнем, и Нотон
услышал, как Каспар охнул. Камни посыпались градом, забарабанили по
жести и по рукам Нотона, которыми он прикрывал голову. Нотон
поглядел на старика и увидел над незрячими глазами рваную рану.
Каспар вскрикнул от боли и покачнулся, схватившись за грудь, где
болталась камера с разбитым объективом. Следующий камень попал
Каспару в голову, и репортер упал на колени.
	Оборванцы пошли в наступление. Кто-то размахнулся, чтобы
метнуть очередной камень, и Нотон понял, куда тот ударит: в лоб над
его правым глазом; он десятки раз видел это во сне и просыпался в поту.
Он прижался спиной к раскаленной жестяной стене.
	Между Нотоном и оборванцами с ревом промчался длинный,
блестящий черный лимузин. На ноги Нотону посыпался песок. Он
услышал глухое "бум!" -  предназначавшийся ему камень отскочил от
окна машины. Нотон бессильно опустился на песок и увидел, что Каспар
едва дышит.
	Дверцы машины распахнулись. Два кувейтца в белых просторных
одеяниях отогнали нищих. Те забормотали какие-то угрозы, но тем не
менее подобострастно подчинились. Кто-то взял Нотона за руку и помог
ему подняться.
	-  Вы ранены? -  спросил этот человек. Из-под традиционного
головного убора смотрели быстрые темные глаза, над полными
женственными губами топорщились тонкие усики.
	Нотон тряхнул головой, чтобы прийти в себя.
	-  Нет. Нет, я в порядке. Но еще полминуты, и ответ мог бы быть
иным.
	Мужчина хмыкнул и покивал. Он заметил старика, но не сделал
попытки прийти на помощь.
	-  От этого сброда одни неприятности. Будем знакомы: Хайбер
Талат Мусаллим. Вы американец?
	-  Да. Тут мой друг... боюсь, он сильно пострадал.
	Мусаллим мельком взглянул на Каспара, лежавшего в луже крови.
	-  От этого сброда одни неприятности, -  повторил он и повел
пухлой рукой: -  Прошу в машину...
	Обессиленный, потрясенный Нотон кивнул и, тяжело опираясь на
Мусаллима, побрел к лимузину. В пропахшей пряными духами машине,
где работал кондиционер, сидели шофер в белой форме и бледный
блондин в темно-синем деловом костюме. Нотон заплетающимся языком
пробормотал: "Моего друга ранили. Я должен им заняться", -  и
попытался вылезти из машины, но Мусаллим удержал его за плечо.
	Блондин в синем костюме отсутствующе смотрел на него. Вдруг он
медленно открыл дверцу, поднялся и сказал: "Я займусь вашим другом".
	Нотон запротестовал:
	-  Нет, я...
	-  Я займусь вашим другом, -  повторил бледный человек в темно-
синем костюме и пошел к лежавшей на земле фигуре. Нотон заметил, что
он заметно хромает, словно с его бедром что-то было не в порядке.
	Мусаллим похлопал Нотона по руке:
	-  Все будет хорошо. Вы теперь среди друзей.
	Лимузин с ревом помчался сквозь лабиринт сверкающих стен и
истощенных, чахлых, изнуренных болезнями тел. Нотон повернулся на
сиденье, вдруг окончательно обессилев: ему показалось (он был почти
уверен в этом) что он увидел, как оборванцы вновь подбираются к
Каспару -  крадучись, медленно, крепко зажав в кулаках новые камни.
	А мужчина в темно-синем костюме спокойно наблюдает за этим.


13

	-  Прошу, -  сказал Мусаллим, снимая с подноса, который держал
слуга в белой форме, две серебряные чашечки величиной с наперсток. -
Чай освежит вас. Я знаю, иностранцы с трудом переносят нашу жару.
Что до меня, я родился в пустыне.
	Нотон взял предложенную ему чашечку и пригубил. Чай был
черный, очень крепкий, с привкусом гвоздики. Они сидели в
великолепном, расшитом золотом шатре Мусаллима на краю лагеря.
Песок устилали дорогие ало-золотистые ковры. Мусаллим сидел за
широким резным бюро, а Нотон расположился в одном из двух
полотняных шезлонгов под благословенной сенью шатра.
	-  Отличный чай, -  похвалил Нотон.
	-  Когда-нибудь вся пустыня станет моей, -  сказал Мусаллим. -  Я
уже режу ее, точно искусный хирург. Водопроводы, газопроводы... я
протянул их по пескам, как... -  он сделал такой жест, словно сшивал что-
то в воздухе, -  ...как накладывают швы. Народ оценит это.
	Нотон кивнул. Издалека сквозь монотонный голос Мусаллима
пробивался многоголосый гвалт: лагерь бурлил, точно огромный котел.
	-  Вы не могли бы навести справки о моем друге? -  спросил он.
	-  О вашем друге?
	-  Да, о том человеке, с которым я был. О мистере Каспаре.
	Мусаллим взмахнул рукой и откинулся на спинку своего кресла.
На фоне ослепительно-белой ~дишдаши~ его кожа приобрела ржавый
оттенок.
	-  Он в хороших руках... Здешний сброд способен кого угодно
вывести из терпения! Жарко, не правда ли?
	Нотон допил чай, поставил чашку на круглый столик у шезлонга и
заглянул в полуприкрытые сонные глаза своего собеседника.
	-  Я не понимаю, что здесь происходит, -  признался он. -  Я уже
несколько недель собираю материал для своей книги, я видел, как росла
эта толпа. Теперь, кажется, они окончательно распоясались. Не знаю... -
Он провел ладонью по лбу, стирая капли пота, которые собрались над
бровями, готовые закапать вниз. -  Я никогда еще не видел ничего
подобного. Это отвратительно. Это... не знаю.
	Мусаллим помолчал, поглаживая тяжелыми от золотых перстней
пальцами позолоченные завитушки, украшавшие резные подлокотники
его кресла.
	-  Мистер Нотон, -  сказал он наконец, -  в жизни есть много
такого, что кажется отвратительным. Безобразным. Но если
приглядеться повнимательнее, начинаешь видеть своеобразную красоту.
То, что здесь происходит, тревожит вас оттого, что вы еще не поняли. А
я спокоен -  я понимаю. Я не позволил бы использовать свою землю в
подобных целях, если бы не чувствовал, как это важно и что игра стоит
свеч. Вот увидите, мистер Нотон, эта песчаная унылая равнина войдет в
историю как место проявления божественной воли.
	Нотон резко поднял голову.
	-  Это ваша земля?
	-  Да, и этот клочок, и земли на много миль вокруг. Хотите еще
чаю?
	-  Нет, спасибо. -  На руке Мусаллима, краем глаза заметил Нотон,
остро сверкнул бриллиант. -  Тогда объясните мне, пожалуйста. Я вижу
здесь безумие и смерть. А вы видите еще что-нибудь?
	-  А я вижу все остальное, -  ответил Мусаллим. Несколько секунд
он смотрел на Нотона, потом взгляд его темных глаз обежал шатер.
Казалось, он подбирает верные слова. -  Моя семья была из очень
бедных, мистер Нотон... или так мне тогда казалось. -  Он выразительно
поднял палец. -  Они были бедуины, кочевники. Мой отец... О, я помню
отца -  на прекрасном белом коне, зубы блестят на солнце! -  так вот, мой
отец был человеком необычайно решительным, брал что хотел и когда
хотел, -  он опять взглянул на Нотона и смущенно улыбнулся, -  и,
бывало, бил жену и детей, если считал, что это необходимо. Он был
истинным сыном пустыни, мистер Нотон, а главное, он был человеком
необычайной силы духа.
	-  Силы духа? -  переспросил Нотон.
	-  Когда он был еще совсем молод, ему принадлежали шесть семей
с их колодцами. С ним приходилось считаться. Конечно, у него были...
враги. Они презирали его, как трусливый пес из страха презирает
благородных волков. Даже родня восставала против отца. Я помню,
однажды ночью мы разбили шатры на каменном утесе, откуда отец мог
смотреть на залив... Помню, светила полная луна, ветер с моря шевелил
полог нашего шатра, а внизу шумел залив. Враг отца Асед -  его родной
брат! -  пришел сказать ему, что он зашел слишком далеко. Слишком
далеко, сказал Асед. Но это было все равно что велеть морю не
подтачивать сушу.
	Отец тогда убил хранителя колодца. Тот человек обманывал его, и
отец насадил его голову на кол, чтобы кровь капала в воду и отравляла
ее в назидание тем, кто не желал выказывать отцу должного уважения. И
вот брат пришел сказать отцу, что семья отреклась от него. Ты опозорил
наше имя, сказал Асед и плюнул отцу под ноги. Я помню это: я видел,
как слюна блеснула в лунном свете.
	Глаза Мусаллима горели. Он подался вперед, его пальцы рисовали
в воздухе перед лицом Нотона какие-то загадочные фигуры.
	-  Асед повернулся и пошел к лошади, -  говорил Мусаллим, -  но
это был еще не конец. О нет. Такого не могло быть. Мой отец, как я уже
говорил, был необычайно решительным человеком. На поясе у него
висел нож. Он выхватил его из ножен, и мать закрыла мне глаза руками,
но я вырвался. При виде ножа мужчины у костра заулыбались. Нож отца
никогда не возвращался в ножны чистым. И отец ударил своего брата:
нож вошел ему в спину чуть повыше лопатки. Но Асед тоже был
сильным человеком, хоть и слабым в житейском смысле. Он обернулся и
схватил отца за горло. Они стали бороться; отец шипел проклятия, Асед
хрипел: из его спины торчала черная рукоять ножа. Потом они оказались
на краю обрыва, и отец, повернув нож в ране (я помню, как лезвие
царапнуло кость), сбросил Аседа со скал в залив. -  Он вдруг поднял
голову и заглянул Нотону в глаза: -  Без сожаления.
	Нотона потрясло равнодушие в голосе Мусаллима: тот как будто
не понимал, что стал свидетелем хладнокровного убийства. Нотон
спросил:
	-  Он убил своего брата? Почему?
	По губам Мусаллима скользнула слабая жестокая улыбка. В ней
отразилось какое-то странное удовлетворение.
	-  Почему? А почему лев охотится на ягненка? Почему стервятник
ждет, чтобы его жертва испустила последний вздох? Такова природа
зверя, мистер Нотон. Звери-победители выслеживают добычу и, когда
наступит подходящий момент... -  Мусаллим быстрым движением
поймал что-то невидимое. -  И им достается награда. Колесо жертв
вращает мир, мистер Нотон. Кто не выслеживает сам, того
выслеживают -  третьего не дано. От этого никуда не деться.
	-  Но, -  сказал Нотон, -  все-таки, я надеюсь, человек ушел от львов
и стервятников достаточно далеко для того, чтобы утратить потребность
выслеживать жертву.
	-  Ах, -  Мусаллим поднял руку. -  Эту землю со всеми ее
обитателями создал мудрый Господь. Он создал естественный ритм
жизни и смерти, круг хищника и жертвы. Не замечать Его священную
мудрость -  кощунство.
	Нотон сидел совершенно неподвижно. Гам снаружи усиливался.
Казалось, от крика трепещут складки шатра.
	-  Какие благородные создания -  львы, -  промолвил Мусаллим. -
Их силу питают тела слабых. Как мудры и добры стервятники, рвущие
когтями мертвую и умирающую плоть -  они расчищают путь сильным.
Борьба жизни со смертью отнюдь не бессмысленна, мистер Нотон, и по-
своему красива. Понимаете?
	Нотон взял чашку и взболтал осевшие на дно чаинки. Ему не
хотелось смотреть в лицо человеку, сидящему напротив: глаза
философствующего Мусаллима странно мерцали, и это было жутко.
	-  Отец почти не оставил мне земли, -  говорил Мусаллим, -  но мне
явились тайны, скрытые от него. Однажды я обнаружил, что мой клочок
земли плавает в густом темном озере, поднявшемся из недр. Я черпал эту
влагу ведрами. Я вымазал ею лицо и катался в ней. В тот день я сменил
свою скромную одежду на роскошное одеяние богача. В тот день я
наконец узнал, какое могущество досталось мне в наследство. Теперь я
могу возводить города, двигать горы и поворачивать реки. Теперь я
наконец могу приобщить мир к логике моего отца.
	-  Не понимаю.
	Мусаллим знаком велел слуге унести серебряные чашечки. Слуга
поклонился и пятясь выбрался из шатра.
	-  Я встретил человека, -  после непродолжительного молчания
сказал Мусаллим, -  который научил меня видеть то, что до сих пор мне
не удавалось увидеть. Благодаря ему я познал очарование власти. Для
меня все совершенно ясно, мистер Нотон: он -  клык льва, коготь
стервятника. Я предался ему, чтобы жить в чести и славе.
	Имя, которое назвал старик. Нотон никак не мог его вспомнить.
Что это было за имя?
	-  Поначалу я видел в нем только пророка. Сейчас я понимаю, что
он -  нечто большее. Несравнимо большее. Прежние пророки говорили о
боге, который видел мир таким, каким он никогда не сможет стать. Ваал
видит то, что есть и будет всегда.
	Нотон невольно напрягся. Ваал. Ваал. Вот оно. Когда-то где-то он
уже что-то читал об этом. В голове у него промелькнуло: "Ханаан".
	-  Ваал, -  повторил Нотон.
	-  Да, -  сказал Мусаллим. -  Ваал. Живой Мухаммед.
	Нотон вдруг встал и подошел к выходу из шатра. Вдали, в лагере,
бесновались безумцы; дым, поднимающийся к небу, заволакивал
закатное солнце. Ему вдруг стало тяжело дышать, и он задумался, не
опасно ли будет попробовать вернуться в город.
	-  Это безумие, -  сказал он. -  Это... безумие.
	-  Нет, друг мой. Безумие -  не принимать реальный мир таким,
каков он есть. А вот внезапно понять, что после стольких лет обмана
впервые по-настоящему видишь жизнь... это значит излечиться от
безумия. Вы согласны со мной?
	Нотон молчал. В сгущающихся сумерках ему был виден огромный
овальный шатер за лагерем. Он сказал:
	-  Этот человек взял себе имя языческого бога. Ни больше, ни
меньше.
	-  Да? -  прошептал Мусаллим, неслышно подошедший сзади. Он
осторожно притронулся к спине американца чуть повыше лопатки, и его
прикосновение показалось Нотону странно похожим на укол ножа. -  Я
так же относился к нему, покуда своими глазами не увидел его чудеса. Я
видел, как из его пальцев вырывается священное пламя. Я видел, как там,
где он поцеловал песок, вырос цветок. Скоро вам откроется истина,
которая заставит умолкнуть все лживые голоса. Толпа ждет Ваала. Его
ученики скитаются по этой земле, чтобы прошептать его имя тем, кто
услышит. Я видел, как прибывают обращенные, как с каждым днем
растет их число. Этой ночью, мистер Нотон, Ваал нарушит свое
молчание... там. -  Он показал на огромный шатер и гудящий генератор. -
Завтра будет первый день нового мира.
	Нотон обернулся и торопливо сказал:
	-  Мне нужно срочно дать телеграмму. Здесь есть где-нибудь
телеграф?
	Мусаллим остановил его, подняв руку.
	-  Поздно, мой друг. Поздно. -  И едва он умолк, как где-то в лагере
громко, гулко заговорил колокол; он звонил и звонил, звонил и звонил,
пока к его голосу не присоединился стон сперва одного человека, потом
дюжины, потом сотни и наконец весь лагерь не наполнился звуком.
	-  Он идет! -  сказал Мусаллим дрожащим от волнения голосом. -
~Он идет!~


14

	День удерживала при жизни тонкая красная нить, прочертившая
горизонт. Выше чернело беззвездное небо -  словно опустили
светомаскировку.
	По всему лагерю горели костры: огни города, прилепившегося на
краю пустынной ничейной земли. С мерными ударами колокола шум
толпы -  вопли, причитания, проклятия -  внезапно пошел на убыль и
наконец затих. Слышался лишь лай собак.
	И тогда на глазах у похолодевшего Нотона, замершего у входа в
шатер Мусаллима, из продымленного лагеря хлынула людская масса.
Отбросив всякое достоинство, эти люди в грязном тряпье, а кто и
нагишом (и таких было немало), мчались к овальному шатру, как
взбесившаяся стая, огрызаясь и рыча друг на друга, снова и снова
выкрикивая ~имя~, визжа, что-то выпрашивая, о чем-то униженно
умоляя, а среди шатров, как пустынный смерч, гуляло облако поднятого
ими песка. Многие гибли под ногами толпы; стоило упасть одному, и о
него спотыкалось два десятка других, начиналась страшная куча мала,
хрустели кости, мелькали руки, ноги, головы: каждый отчаянно рвался
поскорее выбраться и захватить местечко внутри огромного шатра,
темневшего впереди. Богачи в сверкающих златотканых одеждах, в
ослепительных драгоценностях бежали вместе с чернью, оглашая воздух
пронзительными криками; их слуги бежали впереди, расталкивая люд
прикладами карабинов. Колокол все гудел, точно громоподобный
повелительный голос, и толпа вторила ему: ~"Ваал, Ваал, Ваал!"~ -  пока
этот общий стон не стал таким громким и страшным, что Нотон зажал
уши.
	Где бы ни проходила обезумевшая толпа, на земле во множестве
оставались искалеченные тела мертвых и умирающих. Следом, увязая в
рыхлом песке, тянулись больные; одни ковыляли на костылях, другие
ползли, точно ожившие змеиные скелеты. Собаки со злыми глазами
хватали их за пятки или, поймав за лохмотья, безжалостно терзали
увечные тела.
	Мусаллим спокойно сказал:
	-  Пора, мистер Нотон. Нам приготовлено место. -  Он выдвинул
ящик стола и достал оттуда блестящий, инкрустированный рубинами
револьвер.
	Нотон наблюдал за дракой, вспыхнувшей у входа в шатер; каждый
из дерущихся кулаками отстаивал свое право войти раньше других.
Свалку скрыло облако песка. Мусаллим взял Нотона за локоть и
вытолкнул из спасительного укрытия в беснующуюся толпу.
	Только приблизившись к шатру, Нотон понял, до чего тот
огромен. Ветер раздувал исполинские стенки, за пологом исчезали целые
оравы оборванных фигур. Что-то щелкнуло -  Мусаллим снял револьвер
с предохранителя. Они попали в круговерть оскаленных зубов, жадных
рук, голосов, выкрикивавших ~имя~ даже в драке. Мусаллим крикнул
каким-то нищим, чтобы те освободили дорогу, и один из них, со
свирепыми жестокими глазами, прыгнул на Нотона. Мусаллим вскинул
руку с револьвером, и выстрел отшвырнул оборванца прочь.
	У запруженного орущей толпой входа в шатер Мусаллим, к ужасу
Нотона, начал без разбора палить по темной стене тел. В ней возник
узкий проход, и они смогли проскользнуть внутрь.
	Внутри на песке плечом к плечу стояло на коленях больше тысячи
человек. С потолка свисали сверкающие позолоченные люстры,
заливавшие резким белым светом волнующееся море голов. Мусаллим,
орудуя локтями, размахивая револьвером и выкрикивая угрозы,
прокладывал себе путь через толпу. Нотон шел за ним, то и дело
осторожно оглядываясь на случай нападения сзади. Они пробились в
первые ряды этого кричащего, рыдающего собрания, и Нотон увидел
огромного идола, которому они молились. На высоком золотом
пьедестале стояла примитивно изваянная мужская фигура: высокомерно
сложенные на груди руки, продолговатая, почти треугольная голова,
узкие щелки глаз, тонкие жестокие губы. Но самой примечательной и,
бесспорно, самой смущающей особенностью этого диковинного
произведения древнего искусства были детородные органы: почти
четырехфутовый торчащий пенис и огромные, черные округлые яички.
На миг Нотон замер, вглядываясь в эту фигуру; Мусаллим рядом с ним
упал на колени, и его умоляющий голос слился с общим хором. У
фигуры, вырезанной давно забытым мастером, под черным камнем
бугрились живые мышцы, лицо было жестокое и требовательное.
Казалось, она следила за Нотоном, когда тот отделился от толпы и
потянулся к холодному камню.
	И чуть не упал, споткнувшись обо что-то, с тихим криком
метнувшееся в сторону. Нотон поглядел под ноги и увидел оборванного
арапчонка с огромными испуганными глазами. Ребенок был чудовищно
худой, кожа да кости; локти были острые как кинжалы, а колени
плоские, этакие едва заметные утолщения на палочках-ногах. Нотон
решил, что это мальчик; вероятно, его сбили с ног и помяли в толпе. Но,
приглядевшись повнимательнее, он увидел на шее ребенка
металлический ошейник, соединенный тремя футами ненатянутой сейчас
цепочки с врытым в песок заостренным металлическим колышком.
Ребенок, казалось, вот-вот отчаянно разрыдается: он сжался в комочек и
вскинул руки, умоляя возвышавшегося над ним человека пощадить его.
	Нотон отступил на несколько шагов, испытывая странное, доселе
незнакомое ему чувство собственного могущества: он вдруг понял, что
одним точно рассчитанным ударом башмака мог бы пришибить
мальчишку.
	Гулкий звон колокола оборвался так внезапно, что от
наступившей тишины у Нотона зазвенело в ушах. Собрание притихло;
одни паломники пали ниц, другие преклонили колена перед изваянием.
Взмокший от невыносимого страха Нотон огляделся в поисках
Мусаллима, но того, а с ним и гарантию их безопасности, револьвер,
давно всосал людской водоворот. Толпа источала кислый запах пота и
враждебность. Нотон вновь почувствовал непреодолимое желание
посмотреть в глаза идолу. Взгляд изваяния приковал молодого
американца к месту. В голове у Нотона зашумело, словно кто-то пытался
докричаться до него издалека, и у него вырвалось: "Нет, этого не может
быть!"
	Его приводила в трепет абсолютная власть фигуры, которая
торжествуя стояла над ребенком. Нотон вдруг подумал: вот он -
сильный, вечный. Наш господин. Когда все мы умрем и плоть наша,
истлев, вновь обратится в прах, он, уверенный, величавый, по-прежнему
будет здесь, в своем каменном теле, износившем столько покровов
столетий, что и не счесть. Он вдруг устыдился собственной бренности.
Ему захотелось рухнуть на колени и спрятать лицо, но он не мог. Он
задрожал, пойманный в ловушку между идолом и толпой, не в силах
повернуться спиной ни к кому из них.
	Нотон вдруг понял, что слышит новый звук: голос ветра снаружи
поднялся до пронзительного воя. По стенам шатра колотили кулаками
те, кто не сумел попасть внутрь. Шатер содрогался. Стонали веревки и
балки. На миг Нотону показалось, что надвигающаяся песчаная буря
сметет и шатер, и все, что в нем.
	У него за спиной, в задних рядах толпы, послышался сдавленный
крик. Нотон обернулся, но ничего не увидел -  источник шума находился
слишком далеко. Он подумал, началась очередная драка, но вдруг совсем
рядом с ним какой-то бедуин вскрикнул, зажал руками уши, грянулся
наземь и принялся кататься по песку.
	Нотон стоял неподвижно, как в трансе. Пот, выступивший на лице,
капал на воротник рубахи.
	Агония распространялась по толпе. Состоятельные кувейтцы и
нищие бедуины равно подхватывали единый стон, единый вопль
ненависти. В разных местах шатра вспыхивали драки. Нотон заметил
кровожадный блеск в глазах людей, хватавших друг друга за горло, и
попятился к изваянию, странным образом чувствуя себя под защитой его
громады. Мужчины и женщины, с трудом поднявшись на ноги, без
промедления бросались в бой; вопли и стоны звучали все громче, и в
конце концов Нотону начало казаться, что он сходит с ума. От
невыносимого гвалта больно стучало в висках. Нотон съежился, не в
состоянии защититься от шума.
	Он видел, как мужчины срывали с женщин одежду и
совокуплялись с ними на взвихренном песке. Женщины, задрав подол на
голову, раздвигали ноги перед всяким желающим. Драка постепенно
переросла в нескончаемые любовные поединки, но то здесь, то там
недавние партнеры накидывались друг на друга с кулаками. Нотон
видел, как они избивали друг друга, не чувствуя ни вины, ни стыда; грубо
употребив одну женщину, ее отшвыривали в сторону ради новой пары с
готовностью раздвинутых бедер. Его замутило, но он не мог
отвернуться, это было выше его сил. К нему подкатилась
совокупляющаяся пара, и он отступил, освобождая дорогу. Какой-то
бедуин прокричал что-то Нотону в ухо и бросился на него. Американец
вырвался и увидел, как бедуина утянуло вниз, в огромный клубок
дерущихся. Он стал отступать от этих потных голых тел, облепленных
песком, и снова споткнулся о ребенка. Чертыхнувшись, Нотон пнул
наугад, попал в кого-то и услышал слабый вскрик. Женщина с
запавшими глазами, с серыми гнилыми зубами зашарила у него между
ног. Внутри у Нотона все перевернулось, он замахнулся и сильно ударил
ее в подбородок. Другая женщина вцепилась ему в спину, укусила за ухо,
разодрала ногтями рубашку. Нотон выругался и стряхнул ее с себя. Он
тяжело дышал, из разорванной мочки уха капала кровь. Изможденный
араб в перепачканной одежде пнул Нотона в пах, но Нотон поймал его за
лодыжку, дернул на себя, и араб опрокинулся на какую-то впавшую в
ступор голую парочку.
	У Нотона не было времени на раздумья. Кровь бросилась ему в
голову. Будьте вы прокляты, сказал он. Будьте вы все прокляты,
провалитесь вы к черту. Они поубивают друг друга и его, они не
успокоятся, пока не погибнут. Он услышал выстрелы и задумался, сумеет
ли отыскать Мусаллима. Вонь стояла такая, что трудно было дышать.
Нотон задыхался. Будьте вы прокляты, сказал он. Вы хотите убить меня.
Он наткнулся на двух бедуинов с ножами в руках; у одного на груди была
глубокая рана, потухший взгляд говорил о том, что этот человек
истекает кровью. Он заметил Нотона и, с проклятием повернувшись к
нему, замахнулся. Его противник немедленно воспользовался этим и с
быстротой молнии вонзил нож ему в поясницу.
	Нотон подхватил нож упавшего бродяги и попятился от
победителя. Он крикнул: "Проваливай!" -  но его голос затерялся в
невыносимом шуме. Американец прочел в глазах бедуина свой смертный
приговор. Позади, над самым ухом у Нотона, послышался яростный
вопль. Резко обернувшись, чтобы нанести удар, Нотон споткнулся о чье-
то тело и тяжело рухнул на землю, полосуя ножом воздух в
новообретенном стремлении спасти свою жизнь.
	Стон вдруг оборвался.
	Те, что боролись в окровавленном песке, застыли, словно чья-то
рука неожиданно вырвала их из тисков злобы и гнева. Совокупляющиеся
тела замедлили свои содрогания. Посреди шатра Нотон увидел
Мусаллима с револьвером в руке. Их взгляды встретились.
	Нотон дрожал от ярости и смятения. Его руки и грудь были
горячими и липкими от пота, он смутно сознавал, что прокусил нижнюю
губу. Его лихорадило, ноги подкашивались. Когда его ноздрей коснулся
сладковатый запах крови, он выронил нож и, как раненый зверь,
уткнулся лицом в песок.
	Он перерезал горло ребенку.
	Нотон вскрикнул, оттолкнул от себя обмякшее тельце и стал
отползать в сторону. Открытые глаза мальчика над чудовищно
искромсанным горлом незряче смотрели на Нотона, рана походила на
смеющийся окровавленный рот. Нотон переползал через людей, которые
старались дотронуться до него, вцепиться ему в мгновенно осунувшееся
лицо, оторвать лоскуток от лохмотьев рубашки. Он прятал лицо, ежился
от легких, любовных прикосновений неугомонных рук.
	Вдруг шум возобновился с новой силой -  выкрикивали ~имя~.
Нотону показалось, что он замурован в склепе со стенами из живой
плоти. Он протянул руку и коснулся обнаженного женского бедра.
Женщина жадно присосалась к его губам. Вокруг воздевали руки, ~Ваал
Ваал Ваал~ кружило над головой. Нотон вздохнул -  это было дыхание
Ваала. Стиснул скользкую плоть -  это была плоть Ваала. Впился в
кривящийся рот -  это был рот Ваала.
	Глаза Нотону заливал пот, все плыло, туманилось, как во сне. Его
вдруг обуял восторг, он чувствовал, что свободен, что его ласкает
женщина или женщины, каких он прежде никогда не встречал. Запах
крови лишь обострял чувственное восприятие. Нотон рванул с себя
остатки рубашки, движимый внезапным желанием избавиться от них, и
женщина впилась зубами ему в живот, как тигрица. Голоса вокруг
достигли недосягаемых высот, и Нотон отдался во власть безумия.
~Имя~ билось внутри его. Он еще не заговорил, а оно уже заполнило его
рот. И Нотон сказал: "Ваал".
	Сквозь плавающий в глазах туман он различил каких-то людей,
ходивших среди паломников. Одного он как будто бы узнал, но не мог
припомнить, где его видел. Охваченная неистовством толпа испустила
истошный многоголосый крик. Нотон хотел встать, но он был слишком
слаб и, понурив голову, опустился на прежнее место. Потом кто-то взял
его за плечо и настойчиво потянул вверх. Рука была цепкая, сильная,
ногти больно впивались в тело. Нотон попытался рассмотреть, кто это, и
не смог; неизвестный возвышался над ним, словно изваяние с
гигантскими гениталиями.
	Лба Нотона коснулся палец.
	Американцу показалось, что по его телу пробежал слабый
электрический разряд, и он открыл рот, чтобы вскрикнуть в сладкой
муке: его кровь обратилась в жидкий огонь. Тогда незнакомец отпустил
его и исчез в толчее.
	Нотон пошатнулся, но кто-то, подошедший сбоку, поддержал его.
Молодой человек огляделся и с трудом различил сквозь дымку усталое,
но спокойное и безмятежное лицо Мусаллима. Грудь богатого кувейтца
была исцарапана, бурнус исчез. Нотон моргнул. На лбу у Мусаллима,
точно между глаз, краснела какая-то отметина. Пятно? Нет, поправил
себя Нотон, не пятно. Не пятно. След пальца.
	Когда он протянул руку, чтобы дотронуться до алой метки, колени
у него подломились.


15

	Собирая чемоданы, Вирга наткнулся на относительно свежий
номер "Тайм". Журнал пришел по почте несколько дней назад, и
профессор еще тогда прочел его от корки до корки, основное внимание
обратив на интересную для себя статью. Сейчас он взял журнал и по
застланному серым ковром коридору отправился в кабинет. Он включил
свет и сел за письменный стол, чтобы перечитать статью: за последние
несколько дней она наполнилась новым, неожиданным и важным
смыслом.
	Статья, опубликованная в разделе "Религия", начиналась двумя
словами, набранными жирным журнальным шрифтом: "ЭТО
МЕССИЯ?" Здесь же помещалась фотография: оборванные мужчины и
женщины у костра, бурно жестикулируя, неприветливо смотрели в
объектив. На другом снимке, очень зернистом из-за большого
увеличения, на балконе настоящего дворца с башенками кто-то стоял.
Подпись гласила: "Ваал".
	Вирга взял со стола трубку и задумчиво раскурил ее. В статье
воссоздавалась обрывочная картина неслыханного наплыва паломников
в Кувейт. Толпы людей прибывали в страну и собирались у святилища,
возведенного в пустыне. Было очевидно, что автор статьи имел доступ к
информации только из вторых рук, ввиду чего философия движения
"ваализма" оставалась неясной, упоминалось только, что "ваализм"
стремится возродить власть индивида. Но ключевая фигура,
таинственный субъект, именующий себя Ваалом, никому не давал
интервью и не делал никаких официальных заявлений. "Само
присутствие этого человека, которого многие признают Мухаммедом,
избранным, мессией", -  говорилось в статье, -  "поставило город Кувейт
и окрестные деревни на грань религиозной истерии". Вирга закрыл
журнал и отодвинул его на середину стола.
	Некоторое время он сидел неподвижно. Безусловно, это безумец,
взявший себе имя древнего ханаанского бога плотской любви и
жертвоприношений. Но зачем? С какой целью? Принадлежностью
культа Ваала, существовавшего еще за полторы тысячи лет до
возникновения христианства, были фантастически омерзительные оргии,
принесение в жертву детей и превращение храма в обитель блуда и
содомии. Вирге не верилось, что человек в здравом уме может
отождествлять себя с тем, кого Иегова изгнал из Хананеи. Под властью
Ваала, первоначально -  бога плодородия, Ханаанская земля
превратилась в огромный публичный дом, в царство жестокости; Вирга
помнил, как потрясли современный мир омерзительные находки,
сделанные археологами на раскопках разрушенных ханаанских городов
Асора и Мегиддона, -  скелеты младенцев, втиснутые в грубо
вылепленные земляные сосуды для ритуальных похорон, идолы с лицами
воинов и непомерно огромными чреслами... Имя "Ваал" всплывало и в
иных местах, в иные времена: примерно за три тысячи лет до нашей эры
он был "богом грома" у аморитов; в шестнадцатом веке, давным-давно
утратив расположение Иеговы, он предпочел связать свою судьбу с
темными силами -  демонолог Жан Вье описывал его как "демона о трех
головах, кошачьей, жабьей и человечьей, коему подвластны все прочие
демоны".
	И этого-то человека, этого "Ваала" отправился искать Нотон.
	Однажды днем Вирге в университет позвонила Джудит Нотон.
	-  Я хотела узнать, -  ровным голосом спросила она, -  не было ли за
последнюю неделю вестей от Дональда?
	-  Нет, -  ответил Вирга. -  Я полагал, он уже вернулся. Нет?
	-  Нет.
	Вирга подождал, не скажет ли Джудит еще что-нибудь. Миссис
Нотон молчала, и он неловко сказал:
	-  Что ж, возможно, он с головой ушел в свой проект. Вы же знаете,
иногда в процессе работы так называемые "ученые мужи" ведут себя
точно малые дети. Мы полностью утрачиваем чувство времени. Кстати,
кажется, на прошлой неделе у Тимми был день рождения? Сколько же
ему сейчас? Семь?
	-  Да. Семь. Дональд перед отъездом купил ему подарок.
	-  А-а. Честно говоря, я полагал к этому времени узнать от
Дональда несколько больше. Я получил от него два или три письма с
общей информацией о том, как подвигаются его дела, но последнее
пришло три недели назад, и с тех пор -  ничего. Признаться, он мне очень
нужен: пора составлять учебный план на следующий семестр, и я хотел
бы получить определенное представление о том материале, который
собирается давать студентам Дональд. Неизвестно, когда он вернется?
	-  Нет, -  сказала Джудит, и Вирга услышал в трубке приглушенное
рыдание.
	-  Джудит, -  спросил он, -  что-нибудь случилось?
	На следующий день, встретившись с ней за обедом, он заметил,
что руки у нее дрожат, а глаза припухли. Он заказал для нее бокал вина и
сказал:
	-  Ну-с, вы так и не объяснили мне, в чем проблема. Я из кожи вон
лезу, чтобы вас подбодрить, а вы словно воды в рот набрали. -  Он
осторожно улыбнулся. -  Не понимаю я современных женщин. Наверное,
и пытаться не стоит.
	Джудит принужденно улыбнулась в ответ, и Вирга заметил, что ей
очень не по себе. Наклонившись к ней, он сказал:
	-  Я хотел бы помочь вам, если это в моих силах.
	Джудит смотрела в свой бокал; Вирга понял, что она намеренно
избегает встречаться с ним глазами. Теребя ножку бокала, она
проговорила:
	-  Я получила письмо от Дональда. С неделю назад. И не знала,
что делать, с кем поговорить. Я подумала, может, это какой-то
розыгрыш... не знаю, что я подумала. -  Она покопалась в сумочке.
Письмо шло долго: оно было мятое, в пятнах, потертое на сгибах.
Джудит подтолкнула его по столу к Вирге. -  Вот, -  сказала она.
	Вирга открыл конверт и аккуратно развернул потрепанный
листок. На нем неразборчивыми каракулями было нацарапано всего
одно слово: "Прощай".
	Вирга заметил:
	-  Но это не почерк Дональда. Не он послал это.
	-  Нет, он, -  возразила Джудит. -  Я узнаю почерк -  просто он
писал второпях. -  Она закрыла лицо руками. -  Не знаю, что я такого
сделала. -  Она задрожала и подавила рыдание.
	-  Он говорил вам, где он остановился?
	-  Да. Я звонила туда, но мне сказали, что он оставил всю свою
одежду, все чемоданы и... исчез. -  Джудит вдруг умоляюще посмотрела
на Виргу. -  У нас никогда не было никаких проблем. Честно. Так,
небольшие споры по пустякам. Но ничего такого, что заставило бы
Дональда бросить меня вот так, без предупреждения. Это совсем на него
не похоже... -  Она опустила глаза, устыдившись того, что втягивает
Виргу в их семейные дела. -  Что мне делать?


	Вирга сидел, подперев руками подбородок. На столе рядом с ним
лежал "Тайм". Потерянный, безнадежный взгляд Джудит ускорил его
решение. Обсудив с доктором Лэндоном, сможет ли тот в течение недели
исполнять обязанности заведующего кафедрой, профессор заказал билет
на самолет и забронировал номер в гостинице.
	Джудит была права; такой поступок был не в характере
спокойного, сдержанного Нотона. И почерк -  Вирге врезались в память
едва разборчивые каракули, словно по бумаге царапал лапой бешеный
зверь. А теперь еще и это... этот ненормальный, именующий себя Ваалом
и, возможно, прямо или косвенно ответственный за письмо Нотона.
Вирге стало жарко: он почувствовал, что ему брошен вызов.
Сумасшедший, лжемессия, соблазняет тысячи людей собраться в пустыне
и присягнуть ему на верность. Разумный, интеллигентный человек вдруг
одним кое-как накорябанным словом перечеркивает свой брак, свою
работу, свою жизнь. Существовала ли здесь взаимосвязь? Исполнившись
новой решимости, Вирга встал и вернулся в спальню, чтобы закончить
сборы.
	На следующий день в лучах восходящего солнца Вирга летел
"Боингом" компании ТВА в Лиссабон. От конечного пункта назначения
профессора отделяло еще много часов пути. Ему предстоял перелет из
Лиссабона в Каир, а оттуда, через выступающий треугольник
Саудовской Аравии, в Кувейт. Проглотив две порции шотландского
виски, он попытался сосредоточиться на "Легендах о богах", которые он
прихватил в дорогу, желая освежить в памяти дохристианские обряды,
посвященные хананейскому богу плодородия, и значение бога-воителя
Ваала. Ваал, насколько ему было известно (в студенческие годы Вирга в
числе прочего прослушал курс лекций по дохристианским культам), был
изгнан из Ханаана Иеговой, которого в тот исторический период
называли Яхве. С тех пор последователи Яхве презирали даже память о
Ваале.
	Вирге было интересно, как бог Ваал превратился в демона Ваала.
Возможно, виновата была людская память, откликнувшаяся таким
образом на гнусные оргии и жертвоприношения детей в его храмах;
возможно, причина крылась в воспоминаниях об уничтожении Ханаана
разгневанным Яхве, передававшихся из уст в уста у племенных костров и
наконец с книгой Иисуса Навина попавших в Ветхий Завет. Но
профессора неотвязно преследовал вопрос: мифическая ли фигура Ваал?
Если Иегова -  историческая личность, в чем сам Вирга не сомневался, то
что насчет младших богов, Ваала и Сета, Мота и Митры? Но, как бы там
ни было, новый мессия намеренно принял имя "Ваал", и Вирге очень
хотелось узнать почему.
	Он оказался не готов к суматохе Кувейтского международного
аэропорта. Чудовищно утомленный перелетом, еле держась на ногах, он
подхватил чемоданы и подозвал такси, чтобы как можно скорее удрать
от журналистов с их камерами и микрофонами на "удочках". Над шоссе,
которое вело в город, дрожал разогретый солнцем воздух; горячие волны
катились над землей и выплескивались на окрестные равнины. Вирга
много раз бывал на Ближнем Востоке, хорошо знал местные язык и
обычаи и неизменно находил эту землю либо очень древней, либо очень
юной, либо разрушенной временем, либо только пробуждающейся от
многовекового сна. Он вынул из кармана пиджака тюбик -  мазь от
солнечных ожогов -  и намазал лоб и переносицу. Шоссе было запружено
самыми разными средствами передвижения, от лимузинов до ослов.
Периодически Вирга замечал следы дорожных происшествий. По обеим
сторонам автострады горели остовы разбитых и брошенных машин.
Вдали в зыбком знойном мареве вставали башни города, а южнее в небо
тысячью темных стягов поднимался дым. Вирга понял, что это и есть
лагерь, о котором писал Нотон.
	На окраине города Вирга увидел наспех сколоченные лачуги,
сооруженные для того, чтобы справиться с наплывом народа. На
плоской земле жарились на солнце тесно поставленные сборные домики
и палатки из козьих шкур, а в небе медленно клубился дым; время от
времени ветер выносил его на шоссе, и тогда водители сворачивали на
обочину, чтобы не въехать ненароком в кучу гниющих отбросов или
ворох тряпья.
	В городе Вирга почувствовал, что наконец попал на театр военных
действий. Ему стало страшно. Оравы нищих со злыми глазами
забрасывали камнями проезжающие машины, норовя попасть в окно, а
кувейтские полицейские, вооруженные револьверами и дубинками,
врезались в самую гущу смутьянов, чтобы отогнать от дороги.
Оборванцы раскачивали припаркованные у тротуаров автомобили и
опрокидывали их. В барачных кварталах пылали пожары, горело и
несколько зданий в центре города. Дважды водитель Вирги чертыхался и
резко выруливал, чтобы не переехать распростертого на дороге человека.
	Таксист вдавил педаль газа в пол, и машина с ревом промчалась
сквозь группу арабов, ожидавших, что шофер притормозит. Арабы с
руганью кинулись врассыпную. В крыло такси ударил камень, и Вирга
понял, что попал в страну безумцев. Безумие здесь было неразлучно с
дымом. Ветер с залива разносил его повсюду, и Вирга испугался, что,
надышавшись им, сам лишится рассудка.
	Они прибыли в гостиницу. Через разбитые стеклянные двери
Вирга внес чемоданы в вестибюль. На роскошных темно-красных коврах
блестели осколки. Он заметил, что в стене темнеют два аккуратных
круглых пулевых отверстия.
	Портье, молодой кувейтец в светлом костюме, позвонил
коридорному.
	-  Доктор Вирга, правильно? Хорошо, что вы забронировали
номер заранее.
	-  Не знал, что здесь идет война, -  сказал Вирга, кивая на разбитые
окна.
	-  Прошлой ночью эти подонки наводнили город. "Холлидэй Инн"
и "Хилтон" сгорели дотла -  поджог. Мы, в общем-то, ничего не можем
поделать.
	-  Я видел на улицах полицию.
	-  Это их долг, -  ответил молодой человек, пожимая плечами. -
Иначе здесь был бы полный бедлам. Три четверти полицейских и так
уволились. В город введены войска, объявлен комендантский час, но
остановить уничтожение собственности практически невозможно.
Больницы и тюрьмы переполнены. Что можно поделать с этими
людьми? Я даже начал носить с собой оружие.
	Вирга осмотрел вестибюль. Ни души. Перевернутые стулья,
разбитые зеркала, черепки декоративной керамики. Золотисто-зеленый
гобелен разорван от потолка до пола. Маленький фонтан, сейчас без
воды, засыпан битым стеклом.
	-  Извините за состояние вестибюля, -  сказал портье. -  Слишком
много камней и никого, кто сумел бы обуздать эту публику.
	-  Ничего, -  ответил Вирга. -  Все в порядке. Я понимаю.
	-  Вы, разумеется, приехали, -  продолжал портье, -  увидеть Ваала?
	Вирга удивленно поднял брови. Подошедший к стойке стройный
молодой человек нагнулся за его чемоданами.
	-  Всем прочим только этого и надо. В аэропорту давка, по шоссе
не проехать. Не удивлюсь, если вскоре аэропорт закроют по приказу
военного командования. Едут отовсюду -  из Греции, из Италии, из
Испании. Богатые успели первыми, одни приплыли на собственных
яхтах -  они швартуются в бухте, другие прилетели на личных самолетах.
Беднота добиралась кто как мог. Конечно, в городе никто из них не
остался. Они все там... в пустыне.
	-  А вы сами видели этого человека? -  поинтересовался Вирга.
	-  О нет. Я не видел. Но я знаю людей, которые видели его. И, само
собой, наша гостиница битком набита журналистами, рвущимися взять у
него интервью.
	Вирга сунул руку во внутренний карман пиджака и развернул
страницу из "Тайм" с фотографией человека на балконе.
	-  Вы знаете, где это?
	Кувейтец перегнулся через стойку и внимательно вгляделся в
снимок. Вирга услышал далекую перестрелку; казалось, ей не будет
конца. Потом с пугающей неожиданностью выстрелы прекратились.
Портье сказал:
	-  В старом городе. Это особняк Хайбера Талата Мусаллима. Вы
слышали о нем?
	-  Нет.
	-  О-о. Это новый пророк и ученик Ваала. Странно, что есть такой
снимок. Я не знал, что часовые разрешают фотографам приближаться к
стенам особняка. -  Он оторвал взгляд от фотографии и посмотрел на
Виргу. -  Так значит, вы здесь, чтобы увидеть его.
	-  Да, -  Вирга взял ключ, протянутый ему портье. -  А теперь мне
хотелось бы принять горячую ванну. Я весь пропах дымом.
	-  Вода поступает нерегулярно, -  крикнул ему вслед молодой араб.
-  Что-то с трубами.
	Вирга пошел следом за носильщиком к лифтам. Внезапно он
остановился и уставился на круглую лужу уже запекшейся крови на
гладком мраморном полу. Молодой человек, который нес его чемоданы,
равнодушно оглянулся.
	-  Простите великодушно, -  сказал портье. -  У нас сейчас нет
возможности поддерживать такую чистоту, какую хотелось бы. Вчера
ночью я был вынужден застрелить человека. Он истек кровью на этом
самом месте.
	Вирга поднял голову.
	-  Истек кровью?
	-  Звонить в "скорую" не было смысла. Я ведь уже говорил вам, что
все больницы переполнены.
	Вирга заморгал. Ему вдруг стало нехорошо.
	-  Если вам неприятно, мы уберем, -  сказал портье.
	За спиной у Вирги открылись двери лифта.



 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [2]