Есть, однако, еще и другой, имя которого  никогда  не
                бывает произнесено, ибо он изгнанник, прогнанный и с Неба,
                и из Ада, проклятый как  среди  Высшего  Бытия,  так  и  в
                земной юдоли. Имя его вычеркнуто из всех книг и списков, а
                изображение его уничтожено везде, где люди  воздавали  ему
                честь. Он - пария и способен пробуждать  наивысший  страх,
                по его повелению мертвые могут восстать из гробов  и  даже
                само Солнце погасит свой блеск.
                     Это - так называемый "последний запрещенный" абзац из
                "Кодекс Ватиканус А", книги, появившейся  в  1516  году  и
                также "запрещенной" до  1926  года,  когда  она  появилась
                вновь в Париже, изданная небольшим тиражом (без последнего
                абзаца). Единственный не  подвергнутый  цензуре  экземпляр
                "Кодекса" ныне хранится в тайниках Библиотеки Ватикана.

                     ЖЕНА СТРОИТЕЛЬНОГО ПРЕДПРИНИМАТЕЛЯ  ИСЧЕЗЛА  В  МОРЕ.
                ТАИНСТВЕННАЯ НОЧНАЯ ПРОГУЛКА НА ЯХТЕ.
                     Грейнитхед,  вторник.  Сегодня   с   утра   вертолеты
                береговой охраны  патрулировали  залив  Массачусетс  между
                Манчестером и  Ноаном,  разыскивая  жену  мистера  Джеймса
                Гулта III, строительного  предпринимателя  из  Грейнитхед,
                которая вчера вечером  вышла  из  дома,  одетая  только  в
                прозрачную     ночную      рубашку.      Миссис      Гулт,
                сорокачетырехлетняя брюнетка, около половины  двенадцатого
                вечера доехала на личном автомобиле к пристани Грейнитхед,
                затем  вышла  в  море  на  сорокафутовой   семейной   яхте
                "Патриция".
                     - Моя жена - опытный моряк, - заявил Гулт, - и  я  не
                сомневаюсь, что в нормальных обстоятельствах она  способна
                одна управлять яхтой. Но тут обстоятельства явно  были  не
                нормальные, и я крайне обеспокоен за ее безопасность.
                     Мистер Гулт заявил, что между ним  и  женой  не  было
                никакой ссоры, и что ее  исчезновение  для  него  является
                "полнейшей загадкой".
                     Лейтенант Джордж Робертс из береговой  охраны  Салема
                сказал: "Мы проводим систематические поиски,  и  если  это
                только возможно, мы наверняка найдем "Патрицию".



                                    1

     Я внезапно открыл глаза,  не  будучи  при  этом  уверенным,  спал  ли
вообще. Что это, продолжение сна? Было так темно, что  у  меня  вообще  не
было уверенности, открыты ли у меня глаза. Постепенно  я  начал  различать
фосфоресцирующие стрелки антикварных часов: две зеленые  стрелки,  тлеющие
зеленым светом, будто глаза враждебного, хоть и бессильного  демона.  2:10
холодной мартовской ночи на побережье Массачусетса. Но мне пока  еще  было
непонятно, что же меня разбудило.
     Я лежал неподвижно, затаив дыхание и вслушиваясь, один-одинешенек  на
огромном колониальном ложе. И слышал  я  только  ветер,  шумно  пытающийся
пробраться через окно. Здесь, на полуострове Грейнитхед, где только  сотни
миль темного, бурного моря отделяли мой дом от побережья Новой  Шотландии,
ветер не прекращался никогда, даже весной. Он  всегда  имелся  в  наличии:
упорный, порывистый и сильный.
     Я напряженно вслушивался, как человек, все еще отчаянно не  привыкший
к одиночеству; как жена бизнесмена, оставшаяся в одиночестве  дома,  в  то
время как муж поехал по делам. Я весь превратился в слух.  А  когда  ветер
неожиданно налетел с новой силой  и  сотряс  весь  дом,  а  потом  так  же
неожиданно стих, мое сердце забилось быстрее, задрожало, а  потом  замерло
вместе с ветром.
     Стекла  в   окне   зазвенели,   неподвижно   застыли,   потом   опять
задребезжали.
     Потом я что-то услышал, и, хотя звук этот был едва уловим, хотя я его
воспринял больше нервами, чем ушами, я узнал его сразу  и  вздрогнул,  как
если бы меня ударило током. Именно этот звук меня и разбудил. Монотонный и
жалобный скрип моих садовых качелей.
     Расширенными  глазами  я  уставился   в   темноту.   Фосфоресцирующие
демонические стрелки встретили мой взгляд. Чем дольше я  на  них  смотрел,
тем больше они напоминали мне глаза демона, а не часовые стрелки. Я  хотел
было спровоцировать их, чтобы они шевельнулись, подмигнули мне, но "глаза"
не приняли вызова. А снаружи,  в  саду,  все  еще  раздавалось  монотонное
скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип...
     Это всего лишь ветер, подумал я. Это ветер, не так ли? Наверняка. Тот
самый ветер, который ночи напролет пытается  забраться  в  мое  окно.  Тот
самый ветер, который так громко лопочет и шумит в камине моей спальни.  Но
тут я осознал, что еще никогда ветер не раскачивал садовые качели - даже в
такую бурную ночь, когда я отчетливо  слышал,  как  вырванный  из  дремоты
северный Атлантик беснуется  в  полутора  милях  отсюда,  ударяя  в  скалы
пролива Грейнитхед, и как  в  деревеньке  Грейнитхед  рассохшиеся  садовые
калитки аплодисментами вызывают его "на бис".  Качели  были  исключительно
тяжелыми; они представляли собой что-то вроде садовой скамейки  с  высокой
спинкой, вытесанной из  увесистого  американского  граба,  подвешенной  на
железных цепях. Они скрипели лишь тогда, когда  их  раскачивали  сильно  и
высоко.
     Скрип-скрип,   скрип-скрип,   скрип-скрип   раздавалось   непрерывно,
заглушаемое ветром и отдаленным ревом океана, но ритмично и  выразительно;
в это время стрелки часов передвинулись на целых пять минут,  будто  демон
склонил голову.
     Это психоз, сказал я себе. Кто это станет качаться на качелях в  2:20
ночи? Во всяком случае,  это  какого-то  рода  безумие.  Вероятнее  всего,
просто депрессия, о которой говорил доктор  Розен;  искажение  восприятия,
нарушение психического равновесия. Через это проходит  почти  каждый,  кто
потерял близкого человека. Доктор Розен говорил,  что  я,  возможно,  буду
переживать ужасное ощущение, что Джейн все еще жива, что она  все  еще  со
мной. У Розена были такие же галлюцинации после смерти его жены. Он  видел
ее в супермаркетах, как она отворачивается и исчезает между  стойками.  Он
слышал, как она включает миксер в кухне, и тут же бросался к дверям кухни,
но там уже никого не было, лишь блестели чисто вымытая  посуда  и  утварь.
Наверняка то же и с этим моим скрипом, который мне так упорно слышится. Он
кажется совершенно реальным, но  он  всего  лишь  галлюцинация,  следствие
эмоционального  потрясения,  вызванного   неожиданной   потерей   близкого
человека.
     И все же скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип, и так  без  конца.  И
чем дольше это длилось, тем  труднее  мне  было  верить,  что  это  только
слуховая галлюцинация.
     Я же рассудительный и взрослый  человек,  сказал  я  себе.  За  каким
дьяволом мне надо вылезать холодной ночью из  теплой,  удобной  постели  и
подходить к окну,  чтобы  увидеть,  как  мои  собственные  садовые  качели
качаются в порывах мартовского ветра?
     Но... если там, на дворе, кто-то есть? Если кто-то  качается  в  моем
саду, так, как раньше качалась Джейн, схватившись за цепи высоко поднятыми
руками, с головой, откинутой на спинку, и закрытыми  глазами?  Ну  и  что,
если там кто-то есть? Мне-то чего бояться?
     Ты на самом деле думаешь, что там, во дворе, кто-то есть? Ты на самом
деле веришь, что кому-то захотелось перелезать через ограду и  продираться
сквозь заросший сад лишь затем, чтобы  сесть  на  старые,  ржавые  садовые
качели? В темную, бурную ночь, холодную, как соски грудей колдуньи,  когда
ртутный столбик упал до нуля по Цельсию?
     Возможно.  Все  же  признай,  что  это  возможно.  Наверняка   кто-то
возвращался из деревни  по  Аллее  Квакеров,  кто-то  пьяный,  или  просто
подгулявший, или замерзший, или просто какой-то бедолага.  Наверняка  этот
кто-то увидел качели и подумал:  прекрасно  было  бы  покачаться;  поэтому
начхать на холод и на то, что могут прихватить на "горячем".
     Только кто бы это мог быть? Вот загадка, подумал я. На Аллее Квакеров
стоял еще  один  дом.  Дальше  дорога  сужалась,  превращалась  в  крутую,
поросшую травой тропинку для верховой езды, и зигзагами  спускалась  вниз,
на  берег  Салемского  залива.  Путь  был  каменистым  и  неровным,  почти
непроходимым даже днем, не говоря уже о ночи. К тому же этот последний дом
зимой почти всегда пустовал, по крайней мере, так я слышал.
     Это мог быть Томас Эссекс, старый мизантроп в кавалерийской  шляпе  с
широкой  тульей.  Он  обитал  в  развалившейся  рыбачьей  хижине  рядом  с
Кладбищем Над Водой. Иногда он прохаживался здесь, напевая и  подпрыгивая,
а однажды заявил Джейн, что может подманивать рыб  свистом.  Больше  всего
они любят "Лиллибуллеро", заявил он. Еще Томас умел жонглировать складными
ножами.
     А потом я подумал: он чудак, это правда, но он стар. Ему  по  меньшей
мере шестьдесят восемь. Что делать такому старикану на  моих  качелях,  да
еще в два часа ночи в такую погоду?
     Я решил, что не буду обращать внимания  на  этот  скрип  и  попытаюсь
заснуть. Натянул до ушей теплое домотканое одеяло,  свернулся  в  постели,
закрыл глаза и попробовал глубоко дышать. Если бы Джейн еще была со  мной,
она наверняка заставила бы  меня  выглянуть  в  окно.  Но  я  был  слишком
измучен. Измучен и страшно нуждался в сне. После  того  несчастья  я  спал
самое большее по четыре-пять часов в сутки, чаще еще меньше, а завтра  мне
нужно было рано встать, чтобы встретиться  за  завтраком  с  отцом  Джейн;
затем я хотел заглянуть на площадь Холкок к Эндикотту, где  выставляли  на
продажу коллекцию редких маринистских гравюр и картин, на  которые  стоило
посмотреть.
     Я выдержал с закрытыми глазами почти целую минуту. Потом снова открыл
глаза и увидел всматривавшегося в меня демона.  И  хотя  я  изо  всех  сил
затыкал уши, я все еще слышал  это  неустанное  скрип-скрип,  скрип-скрип,
скрип-скрип из сада.
     А потом... Боже, я мог бы  поклясться,  что  услышал  пение.  Слабый,
тоненький голосок, заглушаемый ветром, такой неясный, что  он  вполне  мог
быть сквозняком, свистящим в камине. И все же этот  голосок  пел.  Женский
голос, чистый и удивительно жалобный.
     Я выволок себя из постели так поспешно, что ушиб себе колено о ночной
столик красного дерева. Демонический будильник упал со столика и покатился
по полу. Я был слишком перепуган, чтобы  вставать  медленно,  поэтому  мог
отважиться только на атаку в стиле камикадзе. Я стащил одеяло с кровати  и
завернулся в него, как римский сенатор в тогу, а потом  на  ощупь,  затаив
дыхание, добрался до окна.
     Снаружи было адски темно, так что я почти ничего  не  видел.  Небо  и
холмы были почти одного цвета.  Темные,  с  неясными  очертаниями  деревья
боролись с ветром, который безжалостно пригибал их к земле. Я  вслушивался
и всматривался, всматривался и вслушивался.  Я  чувствовал  себя  сразу  и
глупцом  и  героем.  Я  прижал  ладонь  к  стеклу,  чтобы  оно   перестало
дребезжать. Скрип садовых качелей как-то стих, и никто  не  пел,  -  я  не
слышал ничьего голоса.
     Однако это пение,  эта  удивительно  мрачная  мелодия  все  еще  эхом
звучала в  моей  голове.  Мне  припомнилась  матросская  песенка,  которую
старина Томас Эссекс пел в тот день, когда мы  впервые  встретили  его  на
Аллее Квакеров.

                      Мы выплыли в море из Грейнитхед
                      Далеко к чужим берегам,
                      Но нашим уловом был лишь скелет,
                      Что сердце сжимает в зубах.

     Позже я нашел этот текст в книжке Джорджа  Блайта  "Матросские  песни
старого Салема", но, в отличии  от  других  запевок,  эта  песня  не  была
снабжена примечаниями, касающимися ее  смысла,  происхождения  и  связи  с
местными историческими традициями. К  ней  был  только  один  комментарий:
"Любопытно". Но кто мог распевать эту "любопытность" под  моим  окном  так
поздно ночью и почему? Ведь во всем Грейнитхед могло найтись самое большее
с дюжину человек, знающих эту песню или хотя бы ее мелодию.
     Именно про эту песенку Джейн всегда говорила мне,  что  она  "безумно
грустная".
     Я стоял у окна,  пока  не  замерз.  Мои  глаза  медленно  привыкли  к
темноте, и я смог различить черные скалистые  берега  пролива  Грейнитхед,
обрисованные волнами прибоя. Я отнял руку от стекла. Ладонь была ледяной и
влажной. На стекле на  секунду  остался  отпечаток  моих  пальцев,  словно
зловещее приветствие, а потом он исчез.
     Я на ощупь я нашел выключатель и зажег свет.  Комната  выглядела  как
обычно. Большая деревянная раннеамериканская кровать с  пузатыми  пуховыми
подушками; резной двустворчатый  шкаф;  деревянный  комод  для  белья.  На
другой стороне комнаты, на столе, стояло маленькое овальное  зеркальце,  в
котором я видел бледное отражение собственной физиономии.
     Я подумал, будет ли признаком нервного срыва то, что я спущусь вниз и
налью себе солидную порцию? Я поднял с пола синий  халат,  который  бросил
там вечером перед тем, как отправиться в постель, и натянул его.
     С тех пор, как Джейн  не  стало,  дом  стал  удивительно  тихим.  Еще
никогда я не  отдавал  себе  отчета  в  том,  сколько  шума  издает  живое
существо, даже во сне. Когда Джейн была  жива,  она  наполняла  дом  своим
теплом, своей личностью, своим дыханием. Теперь же во всех комнатах,  куда
я  заглядывал,  было  одно  и  то  же:  пустота,   древность   и   тишина.
Кресло-качалка на полозьях, которое теперь не качалось. Занавески, которые
теперь не закрывали окон, разве что  я  сам  задерну  их.  Плита,  которая
теперь не включалась, разве что я входил и зажигал ее,  чтобы  приготовить
себе очередной завтрак одиночки.
     Не с кем  поговорить,  некому  даже  улыбнуться,  когда  нет  желания
разговаривать. И эта ужасная, непонятная мысль, что я уже никогда, никогда
никого не увижу.
     Прошел уже месяц. Месяц, два дня и несколько часов.  Я  уже  перестал
оплакивать себя. Точнее, мне так казалось. Конечно же, я перестал плакать,
хотя до сих пор время от времени слезы неожиданно  наворачивались  мне  на
глаза. Такое испытывает каждый, кто сам  пережил  тяжелую  потерю.  Доктор
Розен предупреждал меня об  этом,  и  он  был  прав.  Например,  во  время
аукциона, когда я  приступал  к  осмотру  какого-нибудь  особенно  ценного
имеющего отношение к морю предмета, который хотел бы иметь в  магазине,  в
моих глазах  неожиданно  появлялись  слезы;  я  должен  был  извиняться  и
выходить в мужской туалет, где слишком долго вытирал нос.
     - Чертова простуда, - сообщал я в таких случаях смотрителю.
     А он, глядя на меня, сразу понимал, в чем дело. Все люди, погруженные
в траур, объединены каким-то таинственным сходством, которое они вынуждены
скрывать от остального  мира,  чтобы  не  выглядеть  тряпками,  болезненно
плачущими над самими собой. Однако, ко всем чертям, я как раз и был именно
такой тряпкой.
     Я вошел в гостиную с низким балочным потолком, открыл буфет у стены и
проверил, сколько у меня осталось спиртного.
     Чуть меньше глотка виски  "Шивас  Регал",  остатки  джина  и  бутылка
сладкого  шерри,  к  которому  Джейн  пристрастилась   в   первые   месяцы
беременности. И я решил выпить чая. Я почти всегда делаю себе  чай,  когда
неожиданно просыпаюсь среди  ночи.  Индийский,  без  молока  и  сахара.  Я
научился этому у аборигенов Салема.
     Я проворачивал ключики в дверцах буфета, когда услышал, что  кухонные
двери закрылись. Они не захлопнулись с  шумом,  как  от  порыва  ветра,  а
заперлись на старинный засов. Я замер с бьющимся сердцем, затаил дыхание и
прислушался. Но я слышал только вой ветра, хотя и был уверен, что чувствую
чье-то присутствие, будто в доме кто-то чужой. После месяца,  проведенного
в одиночестве, месяца абсолютной тишины, я стал чувствителен  к  малейшему
шелесту, легчайшему скрипу, каждому шагу мыши и более  сильным  вибрациям,
вызываемым человеческими существами. Люди резонируют, как скрипки.
     Я был уверен, что в кухне кто-то  есть.  Кто-то  там  был,  но  я  не
чувствовал никакого тепла, не улавливал ни одного из  обычных  дружелюбных
звуков, означающих человеческое присутствие. Удивительно. Как можно тише я
прошел по коричневому коврику к камину, в котором все еще тлела  вчерашняя
зола. Я поднял длинную латунную кочергу с тяжелым ухватом в  форме  головы
морского конька и взвесил ее в руке.
     Навощенный паркет в холле запищал под моими босыми ногами.  Напольные
большие часы фирмы "Томпион", свадебный подарок родителей Джейн,  издавали
задумчивое  медленное  тиканье  изнутри   корпуса   красного   дерева.   Я
остановился у двери кухни и прислушался, пытаясь  уловить  легчайший  шум,
тишайший вздох, слабейший шелест материала, трущегося о дерево.
     Ничего.  Только  тиканье  часов,  отмеряющих  продолжительность  моей
жизни, так же, как отмеряли жизнь Джейн. Только ветер, который так и будет
гулять в проливе Грейнитхед, когда я отсюда  уеду.  Даже  море  как  будто
утихомирилось.
     - Есть ли кто-нибудь? - закричал я голосом сначала громким,  а  потом
сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.
     Было ли это пение? Отдаленное, приглушенное пение?

                      Мы выплыли в море из Грейнитхед
                      Далеко к чужим берегам...

     А может, это всего лишь сквозняк свистел в щелях  дверей,  ведущих  в
сад?
     Наконец я нажал на  ручку,  заколебался,  но  все-таки  открыл  дверь
кухни. Ни скрежета, ни скрипа. Я же сам смазал маслом петли. Я сделал шаг,
потом другой, может,  слишком  нервно,  шаря  рукой  по  стене  в  поисках
выключателя. Люминесцентная лампа замигала и засветила  ровным  светом.  Я
инстинктивно поднял кочергу, но сразу увидел, что старинная кухня пуста, и
опустил ее.
     Двери в сад были закрыты на ключ и на засов. Ключ лежал  там,  где  я
его и положил, на тихо урчащем холодильнике. Чистенький  настенный  кафель
весело блестел: ветряные мельницы, лодка, тюльпаны и сабо. Медная  утварь,
висящая рядами, слабо поблескивала, а кастрюля, в которой я вчера варил на
ужин суп, все еще ждала, пока я ее помою.
     Я открывал шкафчики, хлопал  дверцами,  поднял  страшный  шум,  чтобы
увериться, что я -  один.  Я  послал  угрожающий  взгляд  в  непроницаемую
темноту за окном, чтобы отпугнуть любого,  кто  мог  таиться  в  саду.  Но
увидел лишь неясное отражение своей перепуганной физиономии, и именно  это
испугало меня больше всего. Страшен даже сам  страх.  А  вид  собственного
страха еще страшнее.
     Я вышел из кухни и в коридоре еще раз громко, но осторожно вопросил:
     - Кто там? Есть ли кто здесь?
     И снова в ответ - тишина.  Но  у  меня  было  удивительное  тревожное
чувство,  что  кто-то  или  что-то  передвигается  рядом  со  мной,  будто
невидимое  движение  вызывает  дрожание  воздуха.  Меня  также   пронизало
ощущение холода, чувство затерянности и болезненной грусти.  То  же  самое
испытывает человек  после  дорожной  катастрофы  или  когда  ночью  слышит
диссонирующий рев младенца, боящегося темноты.
     Я стоял в холле и не знал, что делать; более того, я не знал, что мне
думать. Я был совершенно уверен, что дом пуст, что в нем нет никого, кроме
меня. У меня не было никакого конкретного доказательства, что кто-то чужой
вторгся внутрь. Никаких выбитых дверей, никаких разбитых стекол. И все  же
не менее очевидно было, что атмосфера дома подверглась тонкому  изменению.
У меня появилось впечатление, что я вижу  холл  в  иной  перспективе,  как
негатив, перевернутый на сто восемьдесят градусов.
     Я вернулся в кухню и снова заколебался, потом все же  решил  заварить
себе чашечку чая. Пара  таблеток  аспирина  также  должна  мне  помочь.  Я
подошел к плите, где стоял чайник, и к своему крайнему  удивлению  увидел,
что из его носика выходит тонкая струйка пара.
     Кончиками пальцев я коснулся крышки. Она была горячая. Я  отскочил  и
подозрительно уставился на чайник.  Мое  собственное  лицо,  отраженное  в
нержавеющей стали, уставилось на меня с таким же подозрением. Я и в  самом
деле хотел вскипятить чайник, но действительно ли я  поставил  его?  Я  не
этого припомнить. Однако, в таком случае, вода должна была закипеть минуты
через две-три, и чайник что, выключился автоматически?
     Возможно, я сам его и выключил. Просто  я  был  чересчур  измучен.  Я
полез в буфет за чашкой и блюдцем. И тогда я услышал снова,  на  этот  раз
совершенно отчетливо, то же тихое пение. Я застыл,  напряг  слух,  но  все
стихло. Я вынул чашку, блюдце и сахарницу, а потом включил  чайник,  чтобы
еще раз вскипятить воду.
     Может, неожиданная смерть Джейн задела меня больше, чем  я  сознавал?
Может, каждый, кто потеряет  близкого  человека,  переживает  удивительные
видения и иллюзии? Юнг ведь говорил о коллективном подсознании,  сравнивая
его с морем, в котором мы все плаваем. Может, каждый умирающий ум  создает
на поверхности этого моря волну, которую  чувствуют  все,  но  особенно  -
самые близкие.
     Вода уже почти кипела, когда блестящая поверхность  чайника  медленно
начала запотевать - так, будто температура воздуха резко  упала.  Но  ночь
была холодной, поэтому я не очень удивился. Я пошел на другой конец кухни,
принести старую жестянку с чаем. Когда  я  возвращался,  пару  секунд  мне
казалось, что на запотевшей поверхности чайника я вижу какие-то буквы, как
будто написанные пальцем. Но тут вода закипела, чайник выключился,  и  пар
исчез. Я внимательно осмотрел чайник,  разыскивая  какие-нибудь  следы.  Я
наполнил чашку и еще раз включил чайник, чтобы проверить, не  появятся  ли
буквы снова. Проявилась какая-то каракатица, напоминающая букву  "С",  еще
какой-то знак, похожий на "П", и ничего больше. Без сомнения,  я  медленно
сдвигался по фазе. Я унес чай в гостиную и сел у еще теплого камина, отпил
глоток и попробовал рассуждать логически.
     Это не могли быть буквы. Чайник наверняка был грязным,  и  на  жирных
местах пар конденсироваться не мог. Я не из тех, кто  верит  в  вертящиеся
столики, самопишущие блюдца и контакты с иным миром. Я не верил в духов  и
прочий оккультный вздор: психокинез, передвигание пепельниц силой  воли  и
так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но сам не
верил. Вообще. Мне никогда не было присуще бездумное отрицание сразу  всех
сверхъестественных явлений; может, другие и сталкивались иногда  с  чем-то
таким, но я нет.  И  от  всей  души  молился,  чтобы  со  мной  такого  не
случилось.
     Прежде всего я не хотел допускать  мысли,  что  мой  дом  может  быть
одержим, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно,  храни  меня  Бог,
духом Джейн.
     Я сидел в гостиной, не смыкая глаз, потрясенный, глубоко  несчастный,
пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец суровый  североатлантический
рассвет заглянул в окна и выкрасил все  в  серый  цвет.  Ветер  стих,  дул
только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по
траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку  на  меху.  Я
остановился у садовых качелей.
     Видимо, был отлив, поскольку далеко  над  проливом  Грейнитхед  чайки
начали  охоту  за  моллюсками.  Их  крики  напоминали  голоса  детей.   На
северо-западе я видел все еще мигающий маяк на острове  Винтер.  Холодное,
фотографическое утро. Картина мертвого мира.
     Качелям было уже лет семьдесят или восемьдесят. С виду они напоминали
кресло с широкой резной спинкой. На спинке  кто-то  вырезал  солнце,  знак
Митры и слова: "Все постоянно, кроме Солнца", которые, как открыла  Джейн,
были цитатой из Байрона.  Цепи  крепились  к  чему-то  вроде  перекладины,
теперь уже почти невидимой, поскольку тот, кто годы назад  сделал  качели,
посадил рядом с ними яблоньку, и  со  временем  сучковатые  ветки  старого
дерева полностью скрыли из вида  верх  качелей.  Летом  же,  когда  кто-то
качался на качелях, цветы яблони осыпали его, как снег.
     Качели (рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов  и
жонглеров,  средневековым  безумием,  напоминающим   экстатические   танцы
дервишей. Ей приходили в голову жонглеры,  фокусники,  маскарад  и  свиные
пузыри на  посохах;  она  твердила,  что  раньше  таким  образом  вызывали
дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся  над  ней  тогда;  а  в  то  утро,
одиноко стоя в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся
вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели вместе  с  сидящей
на них Джейн. Теперь качели висели неподвижно, покрытые  росой,  и  их  не
могли привести в движение ни утренний бриз, ни мои воспоминания.
     Я сунул руки в карманы куртки. Похоже, шел очередной  светлый  свежий
атлантический день, дьявольски холодный, но тихий.
     Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще
раз, сильней, я не мог извлечь из цепей такие же звуки,  как  те,  которые
слышал ночью. Мне пришлось бы  сесть  на  качели,  ухватиться  покрепче  и
качаться изо всех сил, почти касаясь ногами нижних  ветвей  яблони,  чтобы
воспроизвести то выразительное "скрип-скрип".
     Я медленно прошел через весь сад и посмотрел  на  круто  спускающуюся
вниз Аллею Квакеров, ведущую к деревне Грейнитхед. В рыбачьей деревне  уже
дымили две или три трубы. Дым  улетал  на  запад,  в  направлении  Салема,
очертания которого были отчетливо видны на  фоне  неба  с  другой  стороны
залива.
     Я вернулся домой,  выискивая  по  пути  примятую  траву,  следы  ног,
какое-то доказательство того, что ночью кто-то побывал  в  моем  саду.  Но
ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив двери открытыми, приготовил себе
очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал  себя  без
вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда  готовила
мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал чашку  чая  с  собой  наверх  и
пошел в ванную бриться.
     Мы поставили у себя в ванной комнате  огромную  викторианскую  ванну,
которую спасли из заброшенного дома  в  Свомпскотте  и  украсили  большими
латунными кранами. Над ванной висело настоящее  парикмахерское  зеркало  в
овальной раме  из  инкрустированного  дерева.  Я  посмотрел  в  зеркало  и
убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто  почти  всю  ночь  не
спал - не просто не спал, но и переживал муки  страха.  Потом  я  отвернул
краны и наполнил ванну горячей водой.
     Лишь когда я поднял  голову,  начиная  вытираться,  я  увидел  буквы,
нацарапанные на зеркале. По крайней мере, мне это показалось буквами, хотя
с таким же успехом  могло  быть  и  просто  стекающими  каплями  влаги.  Я
присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я  был
уверен, что различаю  "С",  "П"  и  "А",  но  оставшихся  так  и  не  смог
прочитать.
     С, запотевшая поверхность, П, запотевшая поверхность, А. Что  бы  это
могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?
     Неожиданно я  заметил  в  зеркале  какое-то  движение.  Что-то  белое
мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и  немного
слишком громко спросил:
     - Кто там?
     Потом на негнущихся ногах я вышел на  лестничную  площадку  и  окинул
взглядом темные резные ступени,  ведущие  в  холл.  Там  никого  не  было.
Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся  дверей,
ничего подобного. Только небольшая  картина  Эдварда  Хикса,  изображающая
моряка, который глазел на меня с тем  телячьим  выражением  лица,  которое
было так характерно для всех портретов кисти Хикса.
     Никого здесь не было. И все же, впервые с тех пор, как  мне  пришлось
взглянуть в лицо одиночеству и страданию, впервые за целый  месяц  я  тихо
прошептал:
     - Джейн?



                                    2

     Уолтер Бедфорд сидел  за  большим,  обитым  кожей  столом.  Его  лицо
наполовину загораживал зеленый абажур лампы.
     - В следующем месяце я уезжаю вместе с женой, - говорил  он.  -  Пара
недель на Бермудах позволит ей  прийти  в  себя  и  восстановить  душевное
равновесие, примириться со всем  этим.  Я  должен  был  подумать  об  этом
раньше, но, сам понимаешь, теперь, когда старый Виббер слег...
     - Очень жаль, что она так переживает, - пробубнил я в ответ. - Если я
могу хоть чем-то помочь...
     Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть
Джейн стала величайшей трагедией их жизни. По-своему даже  более  тяжелой,
чем смерть их второго  ребенка,  Филиппа,  брата  Джейн,  умершего  еще  в
детстве, в возрасте пяти лет, от паралича. Мистер Бедфорд сказал мне,  что
когда Джейн погибла, то он чувствовал себя  так,  будто  Господь  Бог  его
проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что именно  я
накликал на них эту беду.
     Хотя один из младших компаньонов юридической фирмы "Бедфорд и Виббер"
предложил проследить за похоронами Джейн и исполнением ее последней  воли,
мистер Бедфорд с непонятным мазохизмом заупрямился, настаивая на том,  что
сам проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была так  важна
для всех нас, что тяжело было смириться с ее утратой. И еще  тяжелее  было
осознать, что придет день, когда мы ни разу о ней не вспомним.
     Ее похоронили на исходе морозного февральского дня  на  Кладбище  Над
Водой в Грейнитхед,  в  возрасте  двадцати  восьми  лет,  вместе  с  нашим
неродившимся сыном, а надпись на ее надгробии гласила: "Укажи мне дорогу к
прекрасной звезде".
     Миссис  Бедфорд  не  соизволила  даже  взглянуть  на  меня  во  время
церемонии похорон. В ее глазах я был наверняка  хуже  убийцы.  У  меня  не
хватило храбрости убить Джейн самому, своими руками. Вместо этого,  по  ее
мнению, я согласился на то, чтобы судьба сделала за меня  грязную  работу.
Судьба была моим наемным убийцей.
     Я  познакомился  с  Джейн   случайно,   при   довольно   удивительных
обстоятельствах - на охоте на лис около  Гринвуда,  в  Северной  Каролине,
менее двух лет назад, хотя теперь мне казалось, что с тех пор  прошло  уже
двадцать  лет.  Мое  присутствие  было   обязательным,   поскольку   охота
происходила на  территории  в  тысячу  двести  акров  владений  одного  из
наиболее влиятельных клиентов моего работодателя. Джейн же  появилась  там
потому, что  ее  пригласила  подружка  из  Уэлсли-колледж,  обещая  острые
ощущения и "крещение кровью". Крови не было, лисы разбежались. Но позже, в
элегантном колониальном доме, мы сидели с Джейн в тихой гостиной на втором
этаже, утопая в необыкновенных итальянских креслах, пили  шампанское  -  и
влюбились друг в друга. Джейн обожала Китса. Цитата из Китса и была на  ее
надгробии.

                         Смертельно бледных королей
                         И рыцарей увидел я.

     Вроде бы  нас  ничто  друг  с  другом  не  связывало:  ни  среда,  ни
образование, ни общие знакомые. Я  родился  и  вырос  в  Сент-Луисе,  штат
Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью,  и  хотя  он
сделал все, чтобы обеспечить мне лучшее образование - "Мой  сын  не  будет
всю  жизнь  заглядывать  людям  под  подошвы",  -  все  же   я   оставался
неисправимым провинциалом. Когда  мне  говорят  о  Чилликоте,  Колумбии  и
Сиу-Фоллс, эти названия западают  мне  в  сердце.  Я  изучал  экономику  в
Вашингтонском  университете  и  в  возрасте  двадцати  четырех  лет  нашел
должность  в  торговом  отделе  фирмы  "Мидвестерн  Кемикал   Билдинг"   в
Фергюсоне.
     В возрасте тридцати одного года я занимал пост младшего руководителя,
носил серые костюмы и темные носки,  и  со  мной  всегда  была  свеженькая
"Форчун" в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была  из  уважаемой,
но  не  слишком  богатой  семье,  осевшей  в  Салеме,  штат   Массачусетс,
единственной дочерью и в то время уже единственным ребенком.  Старательные
воспитатели немного  по-старосветски  приучили  ее  к  зажиточности,  даже
определенной утонченности. Вот  такая  местная  Вивьен  Ли.  Джейн  любила
антикварную мебель, картины американских примитивистов и одеяла  домашнего
шитья, но у нее самой не было времени на  шитье,  и  она  очень  мало  что
носила под платьем, а когда  выходила  в  сад,  то  из  принципа  надевала
французские туфельки на высоком каблучке  и  по  щиколотки  погружалась  в
грязь между грядками с капустой.
     - Черт побери, должна же я быть хорошей хозяйкой,  -  повторяла  она,
когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в  густую
жижу. - Но у меня почему-то нет к этому никаких способностей.
     На Новый Год она пыталась приготовить "джека-попрыгуна", традиционное
южное блюдо из ветчины и фасоли,  но  вышло  что-то  напоминающее  красные
резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она  подняла  крышку
кастрюли,  мы  оба  смеялись  до  слез,  ведь  в  конце  концов  в  каждой
благополучной семье подобное так и должно кончаться. Однако  потом,  когда
мы уже лежали в постели, она сказала:
     -  Есть  такая  примета,  что   если   на   Новый   Год   не   подашь
"джека-попрыгуна", то потом весь год будут сплошные неудачи.
     Она была не так безнадежна,  как  Хонни  из  кантри-песенки,  которая
разбила автомобиль и голосила над тающим снегом, но вы  наверное  поймете,
что песенка "Хонни" не относилась к числу моих  любимых.  Когда  потеряешь
близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерное значение
сентиментальной чуши.
     Все закончилось на мосту через  реку  Мистик  под  конец  февраля,  в
слепящую снежную метель, когда Джейн возвращалась  домой  после  визита  к
родителям в Дедхэм и затормозила перед кассой  оплаты  проезда  по  мосту.
Молодая темноволосая  женщина  на  шестом  месяце  беременности  за  рулем
желтого "мустанга" каплевидной формы. В грузовике, который  ехал  за  ней,
подвели гидравлические тормоза.  Грузовик  весил  семнадцать  тонн  и  был
гружен стальными трубами,  предназначенными  для  ремонта  канализационной
сети в Глостере. Джейн вместе с ребенком надело на руль "мустанга".
     Мне позвонили, а я весело прокричал: "Алло!". Тогда мне  и  сообщили,
что Джейн мертва, и всему пришел конец.
     Это ради Джейн меньше года назад я бросил место в "Мидвестерн Кемикал
Билдинг" и переехал в Грейнитхед. Джейн желала  покоя.  Она  тосковала  по
покою, деревенской жизни в старинном окружении. Она тосковала по  детям  и
по Рождеству в кругу семьи, по тому спокойному счастью  из  песенок  Бинга
Кросби, о котором  давно  забыли  современные  обитатели  больших  городов
Америки. Я протестовал, объясняя,  что  я  -  на  пороге  карьеры,  что  я
нуждаюсь в признании, деньгах, сауне и дверях гаража, открывающихся на мой
голос. А она сказала на это:
     - Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе обременять себя всем этим?
     И поцеловала меня в лоб.  Однако  после  переезда  в  Грейнитхед  мне
показалось,  что  у  нас  теперь   больше   вещей   -   часов,   столиков,
кресел-качалок - чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже
больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я паниковал при
мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.
     Когда я просил об отставке, на меня смотрели так, будто я заявил, что
являюсь педерастом.  Президент  прочитал  мое  заявление,  потом  прочитал
снова, затем осмотрел его со всех сторон, чтобы окончательно  убедиться  в
его существовании. Потом сказал:
     - Джон, я принимаю твою отставку, но позволю себе привести цитату  из
Горация: "Изменяются небеса, но не души, плывущие через океан".
     - Да, мистер Кендрик, - бесцветно ответил я. Я поехал в  снятый  нами
домик в  Фергюсоне  и  выдул  целую  бутылку  "Шивас  Регал",  прежде  чем
вернулась Джейн.
     - Ты уволился, - заявила она, нагруженная покупками, которых  мы  уже
не могли себе позволить.
     - Я дома и я пьян - значит, я сделал это, - ответил я.
     Через шесть недель мы уже переехали в Грейнитхед, в получасе езды  от
родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи  Квакеров,  на
северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий  хозяин  был  по
горло  сыт  ветром,  как  сказал  нам  посредник  из  бюро   по   торговле
недвижимостью: с него было довольно морозных зим и обилия моллюсков, и  он
переехал на юг, снял жилье в Форт-Лодердейле.
     Еще две недели спустя, когда  в  доме  все  еще  царил  хаос,  а  мой
банковский счет стал еще более жалким,  мы  сняли  лавку  в  самом  центре
старой деревушки Грейнитхед. Большие окна фасада выходили на площадь,  где
в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную грейнитхедскую ведьму и
где  в  1775  году  британские  солдаты   застрелили   трех   рыбаков   из
Массачусетса. Мы назвали нашу лавку "Морские сувениры" (хотя мать Джейн  в
качестве альтернативного названия предложила "Лом и рухлядь") и открыли ее
с гордостью, истратив перед этим море темно-зеленой краски. Я  не  был  до
конца убежден, что мы заработаем на  жизнь,  продавая  якоря,  корабельные
орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что  все  обожают  морские
сувениры, особенно люди, которые  никогда  не  плавали,  и  что  мы  будем
богаты.
     Ну что ж, богачами мы не стали,  но  зарабатывали  достаточно,  чтобы
хватало на суп из моллюсков и красное вино, а также на поленья для камина.
Джейн ничего больше и не было нужно. Конечно,  она  хотела  детей,  но  не
прямо сейчас, вот так сразу, а тогда, когда они сами естественным  образом
появятся на свет.
     За короткие месяцы нашей с Джейн жизни и работы в Грейнитхед я сделал
несколько важных для себя открытий. Прежде всего,  я  открыл,  что  любовь
действительно существует, и твердо убедился в том, что до  сих  пор  я  не
понимал и не знал этого.
     Я открыл, что могут означать верность и взаимное уважение. Научился я
и терпимости. В то время отец Джейн  относился  ко  мне  как  к  какому-то
безымянному  мелкому  клерку,   которого   он   вынужден   развлекать   на
торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой,  угощал
меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления,  а  мать  Джейн
буквально содрогалась, когда я входил в  комнату,  и  кривилась,  едва  я,
забывшись, переходил на выразительный сент-луисский говор.  Относилась  же
она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже,  чем  откровенная
враждебность. Она прилагала все возможные усилия, чтобы только со мной  не
разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: "Будет ли твой  муж  пить
чай?", хотя я сидел тут  же,  рядом.  Но  Джейн  с  загоревшимися  глазами
отвечала:
     - Не знаю. Сама спроси. Я же не ясновидящая.
     Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в  Хьюниспорте,
даже не в Бек-Бей, к тому же я даже не относился ни к  какому  загородному
клубу. Когда Джейн еще была жива,  они  имели  ко  мне  претензии,  что  я
испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, обвиняли меня,  что  я  ее
убил. Они не  винили  водителя  грузовика,  который  должен  был  уступить
дорогу, не винили механика, не проверившего  тормоза.  Они  винили  только
меня.
     Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не винил.
     - Я уладил все  денежные  вопросы,  -  сказал  мистер  Бедфорд.  -  Я
заполнил форму номер 1040 и потребовал возмещения  расходов  на  врачебную
помощь в госпитале, хотя было  очевидно,  что  это  бессмысленно.  С  этих
пор... гм... я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты  ничего
не имеешь против.
     Я кивнул. Естественно, Бедфорды желали как можно скорее избавиться от
меня, но, конечно же, так, чтобы это не  выглядело  излишней  поспешностью
или отсутствием хороших манер.
     - И еще одна мелочь, - продолжал мистер  Бедфорд.  -  Миссис  Бедфорд
желала бы оставить себе на память ожерелье из алмазов и  жемчуга,  которое
принадлежало Джейн. Она считает, что с твоей стороны это был бы прекрасный
жест.
     Было очевидно, что эта просьба глубоко заботила мистера Бедфорда, ему
явно было неловко, но ясно было и то, что он  не  осмелился  бы  появиться
дома с пустыми руками. Он барабанил пальцами по краю  стола  и  неожиданно
повернул голову в сторону, как будто это не он  упомянул  об  ожерелье,  а
кто-то иной...
     - Учитывая при этом стоимость ожерелья... - небрежно бросил он.
     - Джейн дала мне понять, что это семейная реликвия, - сказал я  самым
мягким тоном, на который только был способен.
     - Ну... да... это правда. Оно принадлежало нашей семье сто  пятьдесят
лет. Его всегда передавали очередной миссис Бедфорд. Но поскольку у  Джейн
не было детей...
     - ...и к тому же она была всего-навсего миссис Трентон...  -  добавил
я, пытаясь за иронией скрыть горечь.
     - Ну вот, - озабоченно буркнул мистер  Бедфорд.  Он  шумно  кашлянул.
Вероятнее всего, он не знал, как себя вести.
     - Ну, хорошо, - сказал я. - Все для Бедфордов.
     - Очень тебе обязан, - выдавил из себя мистер Бедфорд.
     Я встал.
     - Должен ли я еще что-нибудь подписать?
     - Ничего. Ничего, благодарю, Джон. Все уже улажено. - Он тоже  встал.
- Помни, если мы будем в состоянии тебе чем-то помочь... достаточно  будет
позвонить нам.
     Я кивнул. Наверно, я все же  был  неправ,  питая  такую  антипатию  к
Бедфордам. Да, я потерял молодую жену и еще не родившегося ребенка, но они
потеряли единственную дочь. Кого они могли винить в своем несчастье,  если
не Бога и не самих себя?
     Мы  обменялись  с  мистером  Бедфордом  крепким  рукопожатием,  будто
генералы враждебных армий после подписания не слишком  почетного  мира.  Я
направился к двери, когда  неожиданно  услышал  женский  голос,  говорящий
совершенно естественным тоном:
     - Джон?
     Я резко обернулся. У меня волосы на голове от страха стали ежиком.  Я
вытаращил глаза  на  мистера  Бедфорда.  Мистер  Бедфорд  в  свою  очередь
уставился на меня.
     - Да? - бросил он. Потом наморщил лоб и спросил: - Что  случилось?  У
тебя такой вид, будто ты увидел привидение.
     Я поднял руку, напряженно прислушиваясь.
     - Вы слышали что-нибудь? Какой-то голос? Кто-то произнес мое имя?
     - Голос? - повторил мистер Бедфорд. - Чей голос?
     Я заколебался, ведь сейчас я слышал только уличный  шум  за  окном  и
стук пишущих машинок в соседних комнатах.
     - Нет, - наконец выдавил я. - Видимо, мне что-то почудилось.
     - Как ты себя чувствуешь? Может,  тебе  надо  еще  раз  поговорить  с
доктором Розеном?
     - Нет, зачем же. Это ничего не значит, все  в  порядке,  спасибо.  Со
мной ничего не случилось.
     - Это точно? Ты выглядишь не особенно хорошо. Едва ты вошел, я  сразу
подумал, что выглядишь ты неважно.
     - Просто бессонная ночь, - объяснил я, оправдываясь.
     Мистер Бедфорд положил мне руку  на  плечо  -  не  так,  будто  хотел
придать мне уверенности, а скорее так, будто  сам  должен  был  на  что-то
опереться.
     - Миссис Бедфорд будет очень благодарна за ожерелье, - заявил он.



                                    3

     Перед ленчем я выбрался на  одинокую  прогулку  по  салемскому  парку
"Любимые девушки". Было холодно. Я поднял воротник плаща, а из  моего  рта
вылетал пар. Голые деревья застыли в немом ужасе перед зимой,  как  ведьмы
Салема, а трава была серебряной от росы.  Я  дошел  до  эстрады,  покрытой
полукруглым куполом, и сел на  каменные  ступени.  Неподалеку  на  лужайке
играли двое детей; они бегали,  кувыркались,  оставляя  на  траве  зеленый
запутанный след. Двое детей, которые  могли  бы  быть  нашими:  Натаниэль,
мальчик, умерший в лоне матери, - как же еще иначе  назвать  неродившегося
сына? - и Джессика, девочка, которая так и не была зачата.
     Я все еще сидел на ступенях, когда подошла пожилая женщина в потертом
подпоясанном плаще и бесформенной вельветовой шляпке. Она  несла  раздутую
сумку  и  красный  зонтик,  который  по  непонятным  причинам  раскрыла  и
поставила у ступеней. Она села примерно в паре футов от меня,  хотя  места
было предостаточно.
     - Ну, наконец, -  проворковала  она,  раскрывая  коричневый  бумажный
пакет и вынимая из него сандвич с колбасой.
     Украдкой я присматривался к пожилой даме. Она, наверно, не  была  так
стара, как мне вначале казалось, ей было самое  большее  пятьдесят,  может
быть пятьдесят пять. Но она была так бедно одета,  а  ее  седые  волосы  -
настолько неухоженны, что я  принял  ее  за  семидесятилетнюю  бабку.  Она
начала есть сэндвич так изысканно и с таким вкусом, что я не мог  оторвать
от нее глаз.
     Мы так сидели почти двадцать минут на ступенях эстрады в Салеме в  то
холодное мартовское утро. Пожилая дама ела  сэндвич,  я  наблюдал  за  ней
краем глаза, а люди шли мимо нас, разбредаясь по расходящимся  от  эстрады
веером тропинкам.  Некоторые  прогуливались,  другие  спешили  куда-то  по
делам, но все мерзли, и всех сопровождали  облачка  пара,  выходящего  изо
рта.
     В 11:55 я решил, что пора идти. Но прежде чем уйти, я  сунул  руку  в
карман плаща, вытащил четыре монеты  в  четверть  доллара  и  протянул  их
женщине.
     - Пожалуйста, - сказал я. - Возьмите их, хорошо?
     Она посмотрела на деньги, а затем подняла взгляд на меня.
     - И вы не боитесь давать серебро ведьме? - улыбнулась она.
     - А разве вы - ведьма? - спросил я не совсем серьезно.
     - Разве я не похожа на ведьму?
     - Сам не знаю, - с улыбкой ответил я. - Я  еще  никогда  не  встречал
ведьм. По-моему, ведьмы должны летать на метле и носить на  плече  черного
кота.
     - О, обычные предрассудки, - ответила  пожилая  дама.  -  Ну  что  ж,
принимаю ваши деньги, если вы не опасаетесь последствий.
     - Каких последствий?
     - Для человека в вашем положении всегда возможны последствия.
     - В каком это положении?
     Пожилая дама порылась в сумке, вытащила яблоко и вытерла его  о  полу
плаща.
     - Вы же  одиноки,  правда?  -  спросила  она  и  откусила  от  яблока
единственным зубом, как белочка из мультфильма  Диснея.  -  Вы  одиноки  с
недавнего времени, но все же одиноки.
     - Возможно, - уклончиво ответил я. У меня появилось чувство, что этот
разговор полон подтекста, словно мы встретились с ней в "Любимых девушках"
с определенной целью, и  что  люди,  проходящие  мимо  нас  по  тропинкам,
напоминают шахматные  фигуры.  Анонимные,  но  передвигающиеся  по  строго
определенным маршрутам.
     - Что ж, вам лучше знать, - заявила женщина. Она  откусила  очередной
кусок яблока. - Но мне кажется, что это так, а я редко ошибаюсь. Некоторые
утверждают, что у меня есть мистический дар.  Однако  эти  утверждения  не
мешают мне, - особенно здесь, в Салеме. Салем - хорошее место  для  ведьм,
лучшее во всей стране. Хотя, может, и не лучшее для одиноких людей.
     - Что вы хотите сказать? - спросил я.
     Она посмотрела на меня.  Глаза  у  нее  были  голубые  и  удивительно
прозрачные, а на лбу - блестящий, слегка покрасневший шрам в  виде  стрелы
или перевернутого вверх тормашками креста.
     - Я хотела сказать, что каждый должен когда-то  умереть,  -  ответила
она. - Но важно не то, когда человек умирает; важно лишь где  он  умирает.
Существуют определенные сферы влияний, и иногда люди  умирают  вне  их,  а
иногда внутри.
     - Извините, но я все еще не совсем вас понимаю.
     - Предположим, вы умрете в Салеме, - она улыбнулась. -  Салем  -  это
сердце, голова, живот и внутренности. Салем - это ведьмин  котел.  Как  вы
думаете, почему именно здесь начались процессы над ведьмами? И почему  они
так неожиданно прекратились? Вы когда-нибудь видели, чтобы люди так быстро
приходили в себя? А вот я -  нет.  Никогда.  Появилось  влияние,  а  потом
исчезло, но бывают места, в которых, по-моему, оно  не  исчезало  никогда.
Как посмотреть.
     - А от чего оно зависит? - Все это меня заинтересовало.
     Она улыбнулась снова и подмигнула.
     - От многих вещей. - Она подняла лицо к  небу.  На  шее  у  нее  было
что-то вроде ожерелья из сплетенных волос, скрепленных кусочками серебра и
бирюзы. - От погоды, от цен на гусиный жир. От многого.
     Неожиданно я почувствовал себя типичным туристом.  Я  сидел  здесь  и
позволял какой-то полусвихнувшаяся бабе кормить меня сказочками о  ведьмах
и о "сферах влияний" и вдобавок воспринимал это серьезно. Наверняка  через
секунду мне предложат погадать за соответствующую  плату.  В  Салеме,  где
местная Торговая Палата заботливо эксплуатирует процессы ведьм  1692  года
как главную приманку для  туристов  ("Делаем  на  заказ  любые  наговоры",
уверяют плакаты), даже нищие используют колдовство в качестве средства для
рекламы.
     - Извините, - сказал я. - Желаю вам приятного дня.
     - Вы уходите?
     - Ухожу. Было приятно с вами поговорить. Все это очень интересно.
     - Интересно, но не очень правдоподобно, так?
     - О, я вам верю, - уверил я ее. - Все зависит от погоды и от  цен  на
гусиный жир. Кстати, а почем нынче гусиный жир?
     Она словно не услышала  мой  вопрос  и  встала,  отряхивая  крошки  с
поношенного плаща жилистой старческой ладонью.
     - Вы думаете, я попрошайка? - резко спросила она. - Думаете,  дело  в
этом? Вы думаете, что я - нищая попрошайка?
     - Совсем нет. Просто мне уже пора.
     Какой-то прохожий задержался рядом с нами, как  будто  чувствуя,  что
дело идет к ссоре. Потом остановились еще двое -  мужчина  и  женщина,  ее
кудрявые  волосы,  освещенные  зимним  солнцем,  создавали  вокруг  головы
удивительный светящийся ореол.
     - Я скажу вам две вещи, - заявило ископаемое дрожащим голосом. - Я не
должна вам этого говорить, но я скажу. Вы сами решите,  предупреждение  ли
это или просто обычный вздор. Никто не может вам помочь, поскольку на этом
свете мы никогда не получаем помощи.
     Я не ответил,  а  только  недоверчиво  посматривал  на  нее,  пытаясь
угадать, кто она: обычная сумасшедшая или необычная попрошайка.
     - Во-первых, - продолжала она, - вы не одиноки, хотя вам так кажется,
и никогда не будете одиноки, никогда в  жизни,  хотя  временами  и  будете
молить Бога, чтобы он освободил вас от нежелательного общества. Во-вторых,
держитесь подальше от места, где не летает ни одна птица.
     Прохожие,  видя,  что  ничего  особенного   не   происходит,   начали
расходиться.
     - Если  хотите,  можете  меня  проводить  до  площади  Вашингтона,  -
продолжала старуха. - Вы идете в ту сторону, верно?
     - Да, - признался я.
     - Тогда пойдемте вместе.
     Когда старуха подняла сумку и сложила свой красный зонтик, мы  вместе
направились по одной из тропинок в западном направлении. Вокруг парка  шла
фигурная железная ограда. Тени от штакетов падали на траву. Было  все  еще
холодно, но в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Скоро придет  лето,
совсем другое, чем было в прошлом году.
     - Жаль, что вы подумали, будто я мелю вздор,  -  заговорила  старуха,
когда мы вышли на улицу с западной стороны площади Вашингтона.  На  другой
стороне площади стоял  Музей  ведьм,  вобравший  в  себя  память  о  факте
убийства в 1692 году двадцати ведьм из Салема.  Это  была  одна  из  самых
жестоких охот на ведьм в истории человечества.  Перед  парадным  входом  в
музей  стоял  памятник  основателю  Салема,  Роджеру  Конанту,  в  тяжелом
пуританском плаще, с плечами, блестящими от сырости.
     - А знаете, это очень старый город, - сказала  старуха.  -  У  старых
городов есть свои тайны, своя собственная  атмосфера.  Вы  не  чувствовали
этого раньше, там, в "Любимых девушках"? Вам  не  казалось,  что  жизнь  в
Салеме напоминает загадку, колдовской круг? Полный смысла,  но  ничего  не
объясняющий?
     Я посмотрел на другую сторону площади. На тротуаре напротив, в  толпе
туристов и зевак, я  заметил  красивую  темноволосую  девушку  в  короткой
дубленке и  обтягивающих  джинсах,  прижимавшую  к  упругой  груди  стопку
учебников. Через секунду она исчезла. Я почувствовал удивительную  боль  в
сердце, ведь  девушка  была  так  похожа  на  Джейн.  Но,  наверно,  таких
хорошеньких девушек много. Все-таки я решительно страдал синдромом Розена.
     - Здесь я должна свернуть, - сказала старуха.  -  С  вами  необычайно
приятно беседовать. Люди редко слушают, что им говорят, так, как  все-таки
слушали вы.
     Я искренне улыбнулся и протянул ей на прощание руку.
     - Наверно, вы хотите знать, как меня зовут, - добавила она. Я не  был
уверен, вопрос ли это, но кивнул, что могло означать как согласие,  так  и
отсутствие интересов.
     - Мерси Льюис, - объявила она. - Не забудьте, Мерси Льюис.
     - Ну что ж, Мерси, будьте осторожны.
     - Вы тоже, - сказала она, а потом  ушла  удивительно  быстрым  шагом.
Вскоре я потерял ее из вида.
     По какой-то причине  мне  вспомнился  отрывок  из  "Оды  Меланхолии",
который часто цитировала Джейн:

                  С Красотой - но тленною - она живет;
                  С Веселостью - прижавшей на прощанье
                  Персты к устам; и с Радостью, чей мед
                  Едва пригубишь - и найдешь страданье...

     Я опять поднял воротник плаща,  засунул  руки  глубоко  в  карманы  и
направился перекусить.



                                    4

     Я в одиночестве съел  сандвич  с  говядиной  и  луком  в  баре  Реда,
находящемся в старом здании "Лондо Кофе Хаус" на Сентрал-стрит.  Рядом  со
мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь  зубы
популярную мелодию. Молодая темноволосая секретарша не мигая наблюдала  за
моим отражением в зеркале. У нее было удивительно  бледное  лицо,  как  на
картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.
     Около двух часов дня я приплелся под хмурым небом на площадь  Холкок,
в Зал аукционов Эндикотта, где происходила приуроченная к  концу  квартала
распродажа старых маринистских гравюр и картин. В каталоге было  упомянуто
три важных лота, и среди прочих -  масляная  картину  Шоу,  представлявшая
корабль "Иоанн" из Дерби, но я сомневался, смогу ли позволить себе  купить
ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог  бы
себе позволить купить одну или две акварели, оправить  их  в  позолоченные
или ореховые рамы и продать с прибылью в девятьсот процентов. Была и  одна
картина неизвестного художника  под  названием  "Вид  западного  побережья
Грейнитхед, конец XVII века", которая достаточно заинтересовала меня  хотя
бы потому, что на ней был изображен полуостров, где я жил.
     Аукционный зал был огромным, холодным, в викторианском  стиле.  Косые
лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в  соборе,  окон.
Большая часть покупателей  сидела  в  плащах,  а  перед  началом  аукциона
раздавалось "концертное" покашливание, хлюпанье носом и шарканье подошв по
паркету. Явилась едва ли дюжина покупателей, что было явно  необычным  для
аукционов у Эндикотта. Я даже не  заметил  никого  из  Музея  Пибоди.  Сам
аукцион также был вялым; Шоу с трудом ушел за 18.500  долларов,  а  редкая
гравюра в резной костяной раме - за 750 долларов. Я надеялся, что  это  не
знаменовало упадок в торговле связанными  с  морем  редкостями.  Ко  всему
прочему, мне только не хватало к концу года обанкротиться.
     Когда наконец аукционист выставил на продажу вид Грейнитхед,  в  зале
осталось от силы пять или шесть покупателей -  не  считая  меня  и  одного
полоумного старикана, который являлся на  каждый  аукцион  к  Эндикотту  и
повышал цену на любой лот, хотя все знали, что у него нет даже пары  целых
носков и живет он в картонной коробке неподалеку от пристани.
     - Стартовая цена - пятьдесят долларов.  Есть  желающие?  -  возвестил
аукционист, заткнув  большие  пальцы  рук  за  проймы  элегантного  серого
жилета, украшенного цепочкой от часов.
     Я по-кроличьи задвигал носом в знак подтверждения.
     - Кто  больше?  Смелее,  джентльмены,  Эта  картина  является  частью
истории. Побережье Грейнитхед в 1690 году. Настоящий раритет.
     Желающих  не  было.  Аукционист   демонстративно   вздохнул,   ударил
молоточком и заявил:
     - Продано мистеру Трентону за 50 долларов. Следующий лот, пожалуйста.
     Меня на аукционе ничего больше не интересовало, поэтому  я  вылез  из
кресла и пошел в упаковочную.  Сегодня  там  царствовала  миссис  Донахью,
крупная  ирландка  в  полукруглых  очках,  с  морковно-рыжими  волосами  и
великолепнейшим задом, самым большим, который я когда-либо видел в  жизни,
и один вид которого вызывал вполне определенные  ощущения  в  штанах.  Она
взяла у меня картину, потянулась за оберточной бумагой и  веревкой,  после
чего взревела басом, обращаясь к своему помощнику:
     - Дэмьен, ножницы!
     - Как здоровье, миссис Донахью?  -  с  дрожью  возбуждения  в  голосе
выдавил я.
     - Еле жива, - ответила она. - Ноги болят, и давление не в порядке. Но
мне очень жаль  вашу  жену,  мистер  Трентон.  Я  даже  расплакалась,  как
услышала об этом. Такая красивая девушка, Джейн Бедфорд. Я  знала  ее  еще
когда она под стол пешком ходила.
     - Благодарю вас, - кивнул я.
     - Значит, это и есть вид Салемского залива? - спросила она,  поднимая
картину.
     - Грейнитхед, точно к северу от Аллеи  Квакеров.  Видите  этот  холм?
Теперь там стоит мой дом.
     - Ага. А что это за корабль?
     - Корабль?
     - Здесь, у другого берега. Пожалуй, это все же корабль, не правда ли?
     Я поглядел на картину. Я не заметил этого раньше, но  миссис  Донахью
была права. С другой  стороны  залива  был  корабль  под  всеми  парусами,
нарисованный в таких темных красках, что я принял его за  кучу  кустов  на
берегу.
     - Не хочу вмешиваться в ваши дела, - сказала миссис Донахью, -  но  я
знаю, что вы торгуете этими древностями недавно времени, а теперь потеряли
любимую жену... На вашем месте я бы послушала доброго совета и постаралась
проверить, что это за корабль.
     - Вы думаете, стоит? - заикнулся я. Меня не обидело, что  она  давала
мне  совет.  Хороший  совет  всегда  пригодится,  даже  если  исходит   от
упаковывающей картины Медузы Горгоны, хоть и с великолепным задом.
     - Ну, никогда нельзя знать заранее, - заявила она. - Когда-то  мистер
Брейснот  купил  здесь  картину,  на  которой  были  французские  корабли,
выплывающие из залива Салем, а когда он проверил названия  этих  кораблей,
то  обнаружилось,  что  он  владеет  единственным  изображением  "Великого
турка", сохранившимся до наших дней. Он продал эту картину Музею Пибоди за
пятьдесят пять тысяч долларов.
     Я еще раз посмотрел на удивительный темный корабль,  нарисованный  на
заднем плане картины, которую я только что приобрел.  Он  не  казался  мне
заслуживающим особого внимания. Анонимный художник  не  поместил  на  носу
никакого названия. Вероятнее  всего,  это  был  просто  плод  воображения,
поспешно дорисованный для  общей  композиции  картины.  Но  я  решил,  что
попробую его идентифицировать,  особенно  если  так  мне  советует  миссис
Донахью. Ведь именно она  сказала  мне  в  свое  время,  чтобы  я  поискал
фирменный знак в виде головы грифона на фонарях из Род Айленда.
     - Если заработаю на  этом  миллион,  выделю  вам  пять  процентов,  -
пошутил я, глядя, как она уверенно запаковывает картину.
     - Пятьдесят процентов или ничего, жадина, - рассмеялась она.
     Я вышел из аукционного зала с картиной под мышкой. Остальные  закупки
- гравюры, акварели и небольшая коллекция гравировки  по  стали  -  должны
были быть доставлены в лавку в течение недели. Я только жалел, что не  мог
себе позволить приобрести картину Шоу.
     Когда я спускался по ступеням парадного входа, солнце уже скрылось за
крышами изысканных старых вилл на Чеснат-стрит.  Налетел  холодный  ветер.
Удивительно, но меня вновь миновала та же секретарша, которую  я  видел  в
баре. На ней был длинный черный плащ и серый шарф. Она  оглянулась  и  без
улыбки посмотрела на меня.
     На  тротуаре  я  заметил  Иена  Херберта,  хозяина  одного  из  самых
элегантных антикварных магазинов в Салеме, разговаривающего  с  кем-то  их
служащих Эндикотта. В магазине Иена  Херберта  везде  были  мягкие  ковры,
искусно расположенные лампы и приглушенный шум голосов.  Херберт  даже  не
называл его магазином, только салоном. Несмотря на это, он не был  снобом,
поэтому, увидев меня, небрежно махнул рукой.
     - Джон, - сказал он, хлопая меня по плечу. - Наверняка ты знаешь Дэна
Воукса, руководителя отдела продажи у Эндикотта.
     - Добрый день, - заговорил Дэн Воукс. - Кажется,  я  немного  на  вас
заработал, - он показал на пакет, который я держал под мышкой.
     - Ничего особенного, - ответил я.  -  Так,  старая  картина  с  видом
побережья, где я живу. Я купил ее ровно за пятьдесят долларов.
     - Ну, раз вы удовлетворены... - улыбнулся Дэн Воукс.
     - Вот именно, - вмешался Иен, - может, тебя заинтересует, что в музее
Ньюбери-порта продается часть старой  маринистской  коллекции.  Интересные
экспонаты, некоторые даже магического характера. Например, знаешь  ли  ты,
что раньше все корабли из  Салема  возили  на  палубе  небольшие  латунные
клеточки, куда ставили миски с овсянкой? Это были ловушки  для  демонов  и
дьяволов.
     - Мне и сейчас в отделе расчетов пригодилось бы что-то такого рода, -
заметил Дэн Воукс.
     - Мне пора возвращаться в  Грейнитхед,  -  заявил  я,  уже  собираясь
уходить, и тут вдруг кто-то схватил меня  сзади  за  плечо  и  дернул  так
резко, что я покачнулся и чуть было  не  потерял  равновесие.  Я  очутился
лицом к лицу с задыхающимся и взволнованным бородатым растрепанным молодым
человеком в сером твидовом пиджаке.
     - В чем дело, ко всем чертям? - взревел я.
     - Извините,  -  сказал  он,  задыхаясь.  -  Я  на  самом  деле  очень
извиняюсь. Я не хотел вас перепугать. Вы Джон  Трентон?  Джон  Трентон  из
Грейнитхед?
     - Да, это я. А кто вы, черт возьми?
     - Прошу прощения, - повторил молодой человек. - Я на  самом  деле  не
хотел вас пугать. Но я боялся, что вы от меня уйдете.
     - Послушай, парень, мотай  отсюда,  -  вмешался  Дэн  Воукс,  подходя
ближе. - Тебе везет, что я еще не вызвал фараонов.
     - Мистер Трентон, я должен поговорить с  вами  с  глазу  на  глаз,  -
заявил молодой человек. - Это очень важно.
     - Так мотаешь или вызвать  фараонов?  -  бросил  Дэн  Воукс.  -  Этот
джентльмен мой хороший знакомый, и я предупреждаю: оставь его в покое.
     - Ладно, мистер Воукс, - сказал я. - Я поговорю с ним. Если он  будет
хамить - я закричу.
     Иен Херберт рассмеялся.
     - До свидания, Джон. Заходи как-нибудь в магазин.
     - Вы хотели сказать, в салон, - пошутил я.
     Молодой  человек  в  твидовом  пиджаке  нетерпеливо  ждал,   пока   я
попрощаюсь со всеми. Потом я поправил картину под мышкой  и  направился  в
сторону стоянки на Рили-плаза. Молодой человек шел рядом, время от времени
переходя на бег, чтобы не отставать.
     - Это очень затруднительное положение, - заявил он.
     - Почему затруднительное? - удивился я. - Я что-то не заметил.
     - Мне следует сначала представиться, - сказал молодой человек. - Меня
зовут Эдвард Уордвелл. Я работаю в Музее Пибоди, в отделе архивов.
     - Ну что ж, приятно познакомиться.
     Эдвард Уордвелл нетерпеливо дернул себя за бороду. Он относился к тем
молодым  американцам,  которые  напоминают  чучела   и   одеты   в   стиле
шестидесятых годов прошлого века: пионеры или проповедники.  На  нем  были
поношенные джинсы, а  его  волосы  наверняка  месяц  не  видели  расчески.
Похожих на него молодых людей можно встретить почти на  каждой  фотографии
времен начала расселения в таких местах как Мэнси, Блэк  Ривер  Фоллс  или
Джанкшн-сити.
     Неожиданно он снова схватил меня за руку так, что мы остановились,  и
склонился так близко, что я  почувствовал  запах  анисовых  конфет  в  его
дыхании.
     -  Сложность  в  том,  мистер  Трентон,  что  мне  строго   приказали
приобрести для архива картину, которую как раз купили вы.
     - Вот эту? Речь идет о виде побережья Грейнитхед?
     Он поддакнул.
     - Я опоздал. Я хотел прийти на аукцион около трех. Мне  сказали,  что
картину не выставят на продажу до трех часов. Поэтому  я  подумал,  что  у
меня еще много времени. Но я как-то забылся. Моя знакомая недавно  открыла
салон моды на площади Ист-Индиа, я пошел ей помочь, ну, так все и вышло. Я
опоздал.
     Я пошел дальше.
     - Значит, вам приказали купить эту картину для архивов Музея Пибоди?
     - Вот именно. Это исключительно интересная картина.
     - Ну, тогда я очень рад, - заявил я. - Я купил ее только потому,  что
на ней изображен мой дом. Всего за пятьдесят долларов.
     - Вы купили ее за пятьдесят долларов?
     - Вы же слышали.
     - Знаете ли вы, что она стоит много больше? Пятьдесят долларов -  это
просто настоящая кража.
     - В таком случае, я тем более рад. Я коммерсант, как вам известно.  Я
занимаюсь торговлей, чтобы заработать на жизнь. Если я могу купить  что-то
за пятьдесят долларов, а потом продать это долларов за двести,  то  это  и
есть мой хлеб.
     - Мистер Трентон, - сказал Эдвард Уордвелл, когда  мы  сворачивали  с
площади Холок на улицу Гедни. - Эта картина имеет исключительную ценность.
Она на самом деле необычна.
     - Великолепно.
     - Мистер Трентон, я дам вам за эту картину двести пятьдесят долларов.
Сразу, из рук в руки, наличными.
     Я остановился и уставился на него.
     - Двести пятьдесят долларов наличными? За эту картину?
     - Ну, округлим сумму до трехсот долларов.
     - Почему эта картина так чертовски важна? - спросил я. -  Ведь  этого
всего лишь весьма посредственная акварель с  видом  побережья  Грейнитхед?
Ведь неизвестно даже, кто ее нарисовал.
     Эдвард Уордвелл упер руки в бока,  глубоко  вздохнул  и  надул  щеки,
будто разъяренный отец, пытающийся что-то объяснить  инфантильному  тупому
сыну.
     - Мистер Трентон, - заявил он. - Ценность этой картины в том, что она
представляет вид Салемского залива, который в те времена  не  воплотил  ни
один художник. Она восполнит пробелы в топографии этих мест,  поможет  нам
установить, где стояли определенные здания, где росли деревья,  как  точно
проходили  дороги.  Знаю,  что  произведением  искусства  эту  картину  не
назовешь,  но  я  успел  заметить,  что  она  необычайно  точно   передает
подробности пейзажа. А именно это - самое важное для Музея.
     Я на минуту задумался, а потом сказал:
     - Я не продам ее. Пока. Пока не узнаю, в чем здесь дело.
     Я перешел на другую сторону улицы Гедни. Эдвард  Уордвелл  попробовал
меня догнать, но проезжавшее такси гневно просигналило ему.
     - Мистер Трентон! - закричал он, отскакивая перед капотом автобуса. -
Подождите меня! Вы, наверно, не поняли!
     - Возможно, не захотел понять, - буркнул я в ответ.
     Эдвард Уордвелл, задыхаясь, догнал меня и шел рядом, время от времени
поглядывая на пакет с картиной с такой  миной,  будто  хотел  его  у  меня
вырвать.
     - Мистер Трентон, если я вернусь в Музей  Пибоди  с  пустыми  руками,
меня выгонят с работы.
     - Пусть выгоняют. От души сочувствую, но не надо было  опаздывать  на
аукцион. Если бы вы пришли вовремя, то вы получили бы эту картину.  Теперь
же картина моя, и пока я не имею желания продавать ее. Особенно, извините,
на улице, и в такую погоду, как сейчас.
     Эдвард Уордвелл провел пальцами по всклокоченным волосам, отчего  его
прическа еще больше стала напоминать индейский головной убор  из  торчащих
во все стороны перьев.
     - Извините, - сказал он. - Я не хотел  быть  назойливым.  Просто  эта
картина  очень  важна  для  музея.  Понимаете,  очень  важна  по  архивным
соображениям.
     Мне стало почти жаль  его.  Но  Джейн  постоянно  вколачивала  мне  в
голову, что в  торговле  антиквариатом  существует  единственный  принцип,
который нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах. Никогда не  продавай
ничего из жалости, иначе сам будешь нуждаться в жалости.
     - Послушайте, - заявил я. - Музей Пибоди  мог  бы  время  от  времени
одалживать эту картину. Я мог бы договориться об этом с директором.
     - Ну, не знаю, - буркнул Эдвард Уордвелл. - Мы хотели  иметь  картину
для себя. Можно хотя бы посмотреть на нее?
     - Что?
     - Можно хотя бы посмотреть на нее?
     Я пожал плечами.
     - Если хотите. Идемте в мою машину. Тут недалеко, на Рили-плаза.
     Мы  прошли  через  улицу  Маргин  и  прошли  через  стоянку  к  моему
восьмилетнему песочному "торнадо". Мы сели, и я включил верхнее освещение,
чтобы лучше видеть. Эдвард Уордвелл закрыл дверцу и  устроился  поудобнее,
как будто его ожидало путешествие миль в двести. Я  почти  не  сомневался,
что сейчас он наденет ремень безопасности. Когда я  развернул  бумагу,  он
снова склонился ко мне, и я опять почувствовал  анисовый  аптечный  запах.
Видимо, его ладони вспотели от волнения, поскольку он вытер их о джинсы.
     Наконец я закончил разворачивать бумагу и прислонил картину  к  рулю.
Эдвард Уордвелл придвинулся так близко, что у меня даже заболела  рука.  Я
мог заглянуть ему прямо внутрь волосатой спиральности левого уха.
     - Ну и? - наконец спросил я. - Что скажете?
     - Восхитительно, - ответил он. - Видите пристань Ваймана - здесь,  со
стороны  Грейнитхед?  Видите,  как  она  мала?  Обычная,  на  скорую  руку
скрепленная конструкция из балок. Не то, что  пристань  Дерби  со  стороны
Салема. Там были  склады,  конторы  и  порт  для  кораблей  Вест-Индийской
компании.
     - Вижу, - ответил я равнодушно, стараясь сбить его  с  толка.  Но  он
придвинулся еще ближе и всматривался в каждую малейшую подробность.
     - А это Аллея Квакеров, она уже тогда шла от деревушки, а  вот  здесь
Кладбище Над Водой, хотя тогда оно называлось Блуждающее кладбище,  только
неизвестно почему. Вы  знаете,  что  Грейнитхед  до  1703  года  назывался
Восстание Из Мертвых? Наверно, потому,  что  поселенцы  из  Старого  Света
начинали здесь новую жизнь.
     - Я слышал об этом от пары  человек,  -  озабоченно  сказал  я.  -  А
теперь, если позволите...
     Эдвард Уордвелл выпрямился.
     - Вы точно не примете трехсот долларов? Это все,  что  мне  выдали  в
музее на закупку. Три сотни наличными в руки, и никаких  вопросов.  Лучшей
цены вам не дадут.
     - Вы так считаете? Я думаю, что все же дадут.
     - Кто еще даст вам столько? Кто заплатит хотя бы триста  долларов  за
картину неизвестного происхождения, представляющую грейнитхедский берег?
     - Никто. Но если Музей Пибоди решил дать за это триста  долларов,  то
при необходимости он может и повысить цену и дать четыреста долларов, а то
и пятьсот. Сами видите.
     - Вижу? Что я вижу?
     - Не знаю, - честно ответил я, вновь заворачивая картину в бумагу.  -
Может, плохую погоду, может, интерес к цене на гусиный жир.
     Эдвард Уордвелл навернул себе на палец колечко волос из бороды.
     - Угу, - буркнул он. - Понимаю. Вижу, куда вы клоните. Что ж,  все  в
порядке. Скажем так, что все в порядке. И злиться нечего. Но вот что я вам
скажу. Я позвоню вам завтра или послезавтра, хорошо?  Вы  согласны?  И  мы
поговорим еще раз. Знаете, об  этих  трех  сотнях.  Подумайте.  Может,  вы
измените мнение.
     Я положил картину на заднее сиденье, а потом  протянул  руку  Эдварду
Уордвеллу.
     - Мистер Уордвелл, - сказал я. - Я могу вам обещать одно. Я никому не
продам картину, пока не проведу исследования, и точного. А когда я решу ее
продать, то Музею будет предоставлена возможность превысить  любую  сумму,
которую мне предложат. Достаточно ли честно поставлен вопрос?
     - Вы не забудете об этом условии?
     - Конечно, нет. Почему вы решили думать, что будет иначе?
     Эдвард Уордвелл пожал плечами, вздохнул и покачал головой.
     - Без причины. Просто я не хотел бы, чтобы картина пропала  или  была
уничтожена. Вы знаете, откуда она взялась? Кто ее продал?
     - Не имею понятия.
     - Ну так вот, я предполагаю, хотя и не вполне уверен, что эта картина
- из коллекции Эвелита. Вы слышали об Эвелитах? Очень старая семья, сейчас
часть ее живет неподалеку от Тьюсбери, округ Дрейкат. Но,  начиная  с  XVI
века, какие-то Эвелиты всегда жили в  Салеме.  Очень  таинственная  семья,
отрезанная  от  мира,  совсем  как  в  книжках  Лавкрафта.  Вы  слышали  о
Лавкрафте? Я слышал, что у старого Эвелита есть библиотека старинных  книг
о Салеме, по сравнению с которой все приобретения Музея ничтожны.  У  него
есть также различные гравюры и картины. Эта картина наверняка принадлежала
ему. Время от времени он выставляет их на  продажу,  не  знаю  почему,  но
всегда анонимно и всегда трудно подтвердить их подлинность,  но  он  и  не
пытается это делать и даже не хочет признавать, что они происходят из  его
коллекции.
     Я снова посмотрел на картину.
     - Интересно, - признался я.  -  Приятно  знать,  что  в  Америке  еще
осталось несколько настоящих оригиналов.
     Эдвард Уордвелл на минуту задумался, прижав руки ко рту. Потом  опять
спросил:
     - Вы на самом деле не передумаете?
     - Нет, - ответил я. - Я не продам эту картину, пока не  узнаю  о  ней
побольше.
     Например, почему Музей Пибоди так срочно  и  настойчиво  нуждается  в
ней.
     - Но я ведь вам уже сказал. Уникальная топографическая ценность.  Это
единственная причина.
     - Я почти верю вам. Но вы позволите мне самому это проверить?  Может,
мне стоит поговорить с вашим директором?
     Эдвард Уордвелл долго смотрел на меня, стиснув зубы, а потом сказал с
отчаянием в голосе:
     - Хорошо. Я не могу вам этого запретить. Буду только  надеяться,  что
не потеряю работу из-за того, что опоздал на аукцион.
     Он открыл дверцу и вышел из машины.
     - Рад был познакомиться, - заявил он и застыл, как  будто  в  глубине
души ожидал, что я сдамся и  уступлю  ему  картину.  Потом  он  неожиданно
добавил:
     - Я достаточно хорошо знал вашу жену, прежде чем... ну, знаете, перед
этим случаем.
     - Вы знали Джейн?
     - Конечно, - подтвердил он и, прежде  чем  я  успел  расспросить  его
поподробнее, ушел в сторону Маргин, ежась от холода.
     Я довольно долго сидел в машине и думал, что мне, к дьяволу,  делать.
Я еще раз развернул картину и еще раз присмотрелся к  ней.  Может,  Эдвард
Уордвелл говорил правду  и  это  был  единственный  сохранившийся  с  того
времени вид на Салемский залив с северо-востока. Однако я был уверен,  что
уже где-то видел похожий ландшафт - на гравюре или  на  ксилографии.  Ведь
трудно поверить, что  один  из  наиболее  часто  рисуемых  и  изображаемых
заливов  на  побережье  Массачусетса  был  только  один-единственный   раз
изображен в такой перспективе.
     Это  был  удивительный  день.  У  меня  не  было   никакого   желания
возвращаться домой. Какой-то человек,  лицо  которого  скрывалось  в  тени
широкой тульи, наблюдал за мной с другой стороны улицы. Я завел  двигатель
и включил в автомобиле радио.



                                    5

     Когда я съехал с Лафайет-роуд и повернул на север,  в  сторону  Аллеи
Квакеров, на северо-востоке над горизонтом уже собирались  грозовые  тучи,
похожие на стадо темных мохнатых зверюг. Прежде чем я доехал  домой,  тучи
уже закрыли небо. Первые капли дождя застучали по капоту автомобиля.
     Я пробежал по садовой дорожке, натянув плащ на голову,  и  выгреб  из
кармана ключи. Дождь  шептал  и  шелестел  в  сухих  стволах,  ограждавших
дворик. Первые, еще не слишком сильные порывы ветра начинали трепать кусты
лавра у дороги.
     Я как раз вставил ключ в замок, когда услышал женский шепот:
     - Джон?
     Парализованный ледяным страхом, я с трудом заставил себя повернуться.
Сад был пуст. Я увидел только кусты, заросшую лужайку и нарушаемую каплями
дождя поверхность садового пруда.
     - Джейн? - громко спросил я.
     Однако никто не ответил, и здравый смысл подсказал мне,  что  это  не
могла быть Джейн.
     Однако дом выглядел как-то иначе. Мне казалось, что я чувствую чье-то
присутствие. Я повернулся к саду  и,  моргая  под  лупящими  меня  каплями
дождя, пытался понять, в чем заключается разница.
     Я влюбился в этот дом с первого взгляда. Меня восхитил его готический
силуэт постройки 1860 года, слегка неухоженный вид,  окна  с  ромбическими
стеклами, оправленными в свинец,  каменные  парапеты,  вьюнок,  оплетающий
двор. Дом построили на фундаменте более старого дома, и на старом каменном
камине, который теперь располагался в библиотеке, стояла дата  "1666".  Но
сегодня, слушая, как дождь лупит по позеленевшей черепице и  оконная  рама
беспокойно поскрипывает на ветру, я начал жалеть, что не выбрал себе более
уютного  жилища,  лишенного  мрачной  атмосферы  воспоминаний  и  кающихся
призраков.
     - Джон? - раздался шепот; но,  может  быть,  это  был  только  ветер.
Черные тяжелые тучи висели теперь прямо над домом. Дождь усилился,  желоба
и водостоки издавали звуки, похожие на смех стада демонов.  Меня  охватило
леденящее кровь предчувствие, что мой дом посещает некий дух,  который  не
имеет права появляться на земле.
     Стоя на садовой тропе, я развернулся, а  потом  обошел  вокруг  дома.
Дождь вымочил мне волосы и хлестал по лицу, но прежде чем войти, я  должен
был увериться, что мой дом пуст, что в  него  не  забрались  хулиганы  или
взломщики. Я так себе это объяснял. Я продрался  через  поросший  бурьяном
сад к окну гостиной и заглянул  внутрь,  прикрывая  глаза  ладонью,  чтобы
лучше видеть.
     Комната  казалась  пустой.  Холодный  серый  пепел  устилал  кострище
камина. Моя чашка стояла на полу, там, где я  ее  оставил.  Я  вернулся  к
парадному входу и прислушался. Капли дождя падали за  ворот  моего  плаща.
Сквозь тучи пробился луч света, и поверхность садового пруда на  мгновение
заблестела, будто усыпанная серебряными монетами.
     Я все еще стоял под  дождем,  когда,  разбрызгивая  грязь,  по  аллее
проехал на "шевроле" один из моих соседей. Это был Джордж Маркхем,  живший
на Аллеи Квакеров в  доме  номер  семь  со  своей  женой-калекой  Джоан  и
множеством истерически лающих карликовых  собачек.  Он  опустил  стекло  и
выглянул из машины. На его шляпе был пластиковый  чехол  от  дождя,  а  на
очках поблескивали капельки воды.
     - Что случилось, сосед? - закричал он. - Принимаешь душ в одежде?
     - Ничего страшного, - уверил я его. - Мне показалось, что какой-то из
желобов протекает.
     - Осторожнее, а не то простудишься до смерти.
     Он уже начал  поднимать  стекло,  но  я  подошел  к  нему,  с  трудом
пробираясь по грязи.
     - Джордж, - спросил я. - Не слышал ли ты, чтобы кто-то  шлялся  здесь
ночью? Около двух или трех часов утра?
     Джордж задумчиво выпятил губы, а потом покачал головой.
     - Я слышал ветер ночью, это точно. Но ничего больше. Никто  не  ходил
по дороге. А почему тебя это так интересует?
     - Сам толком не знаю.
     Джордж задумчиво посмотрел на меня, а потом сказал:
     - Лучше возвращайся домой и переоденься в  сухое.  Не  обращайся  так
мерзко со своим здоровьем только потому, что Джейн уже нет. Может, попозже
заскочишь к нам поиграть в карты? Старый Кейт Рид наверняка появится, если
приведет в порядок свой ржавый тарантас.
     - Может быть, приду, Джордж, большое спасибо.
     Джорджи уехал, и я снова остался один под дождем. Я прошел по аллее и
вернулся под дверь. Ну, подумал я, не буду же я стоять тут целую  ночь.  Я
повернул ключ в замке и толкнул  дверь,  которая  как  всегда  протестующе
протяжно заскрипела. Меня приветствовала темнота и знакомый запах  дыма  и
старого дерева.
     - Есть ли здесь кто-то? - закричал я. Глупейший вопрос на этом свете.
Здесь никого не было, кроме меня. Джейн погибла уже больше месяца назад, и
хотя я не хотел об этом думать, но вынужден был постоянно помнить про это,
все время вспоминать ее  последние  секунды  жизни,  как  в  автомобильных
катастрофах,  которые  часто  показывают  по  телевизору,  где  безвольные
манекены вылетают через переднее стекло. Только здесь были не манекены,  а
Джейн и наш еще не родившийся ребенок.
     Я вошел в дом.  Не  подлежало  сомнению,  что  атмосфера  изменилась;
казалось, за время моего  отсутствия  кто-то  немного  переставил  мебель.
Сначала я подумал; черт, я  был  прав,  сюда  кто-то  вломился.  Но  часы,
стоявшие в  холле,  по-прежнему  тикали  с  тошнотворным  однообразием,  а
картина XVIII века, изображающая охоту на лис,  висела  на  своем  обычном
месте. Джейн  подарила  мне  эту  картину  на  Рождество;  сентиментальная
шуточка, напоминание  об  обстоятельствах,  при  которых  мы  встретились.
Помню, в тот день я хотел поиграть ей на охотничьем роге, исключительно из
петушиного хвастовства, но смог  лишь  затрубить  громко,  бессмысленно  и
страшно неэлегантно, как если бы пернул гиппопотам. До сих пор я еще слышу
ее веселый смех.
     Я запер за собой дверь и пошел наверх, в спальню, чтобы переодеться в
сухую одежду. Меня постоянно преследовало неприятное ощущение, что  кто-то
был здесь, касался моих вещей, брал их в руки и снова клал на место. Я был
уверен, что положил расческу на  стол,  а  не  на  ночной  столик.  А  мой
будильник остановился.
     Я натянул синий  свитер  с  высоким  воротником  и  джинсы,  а  потом
спустился вниз и налил себе остатки "Шивас Регал". У меня  было  намерение
купить в Салеме бутылку чего-нибудь покрепче, но из-за Эдварда Уордвелла и
этой истории с картиной совсем забыл зайти в магазин. Я  залпом  проглотил
виски и пожалел, что больше нет.  Может,  позже,  когда  будут  исправлены
прохудившиеся небеса, я пройдусь до Грейнитхед и куплю пару бутылок вина и
несколько порций готового обеда, например, лазаньи. Я уже смотреть не  мог
на эскалопы Солсбери, даже под угрозой  пыток.  Эскалопы  Солсбери  -  без
сомнения самая отвратительная и невкусная еда во всей Америке.
     И именно в этот момент я снова услышал шепот, как будто где-то в доме
двое шушукались  обо  мне  вполголоса.  С  минуту  я  сидел  неподвижно  и
вслушивался, но чем больше я напрягал слух, тем отчетливее слышал лишь шум
ветра или звон воды в желобах водостока. Наконец я встал, вышел в  холл  с
пустым стаканом в руке и закричал:
     - Эй!
     Никакого ответа. Лишь непрестанный стук ставней за окнами. Только вой
ветра и отдаленный шум моря. "Извечный шепот все звенит на мрачных берегах
морей". Снова Китс. Я чуть не выругал Джейн за этого ее Китса.
     Я вошел в библиотеку. В ней было холодно и сыро. Под большой латунной
лампой, которая когда-то висела в каюте капитана Генри Принса  на  корабле
"Астроя II", находился столик, заваленный письмами, счетами  и  каталогами
аукциона прошлого месяца. На подоконнике стояло пять или шесть  фотографий
в рамках. Джейн в день получения диплома. Джейн и я в  саду  перед  домом.
Джейн с родителями. Джейн и я  перед  гостиницей  в  Нью-Хемпшире.  Джейн,
щурящая глаза на зимнем солнце. По очереди я брал их в руки  и  с  грустью
рассматривал.
     Однако было в  них  что-то  удивительное.  Каждая  выглядела  немного
иначе, чем я помнил. Я был уверен, что в тот день, когда я сфотографировал
Джейн в саду, она стояла на тропинке, а не на лужайке - она недавно купила
себе новые замшевые туфельки цвета вина и не хотела  их  испортить.  Кроме
того, я заметил кое-что еще. В темном, оправленном в свинец  стекле  окна,
примерно в пяти или шести футах за спиной Джейн,  я  заметил  удивительное
светлое пятно. Это могла быть лампа или обычное  отражение  света,  однако
это пятно тревожно напоминало бледное женское лицо с ввалившимися глазами,
которое мелькнуло в окне так быстро, что аппарат не  успел  его  отчетливо
зафиксировать.
     Я знал, что в тот день здесь не было никого, кроме меня  и  Джейн.  Я
очень внимательно обследовал фотографию, но так и не смог установить,  чем
являлось это пятно.
     Я еще раз просмотрел все фотографии.
     Трудно определить, почему, но у меня было впечатление,  что  на  всех
снимках люди и предметы были смещены. Незначительно, но заметно. Например,
я  когда-то  сфотографировал  Джейн  около  памятника   Джонатану   Поупу,
основателю пристани Грейнитхед и "отцу торговли чаем". Я был уверен,  что,
когда в последний раз смотрел на эту фотографию, Джейн  стояла  справа  от
памятника, а теперь она находилась слева от него. Фотография явно не  была
перевернута при печатании, поскольку надпись "Джонатан Поуп" шла на снимке
как положено, слева направо. Я повнимательнее присмотрелся  к  фотографии,
потом  отвел  ее  подальше  от  глаз,  но  так  и   не   заметил   никаких
подозрительных следов. Кроме изменившегося положения Джейн, я  открыл  еще
один  тревожный  факт:  казалось,  кто-то  пробежал  перед   аппаратом   и
отвернулся в ту секунду, когда щелкнул затвор. Это могла  быть  женщина  в
длинном коричневом платье или длинном коричневом плаще. Ее лицо получилось
на фотографии смазанным, но были видны темные ямы глаз  и  невыразительная
полоска губ.
     Неожиданно я задрожал от страха. То ли смерть Джейн потрясла меня  до
такой степени, что у меня появились галлюцинации и я постепенно  сдвигался
по фазе, то ли дом на Аллее Квакеров был  безумным,  его  заселило  чье-то
ледяное присутствие, какая-то могучая, чужая и сверхъестественная сила.
     Где-то в доме тихо закрылась  дверь.  Так  закрывает  двери  сиделка,
выходя из комнаты смертельно больного пациента.
     На одну ужасную секунду мне показалось, что я слышу  чьи-то  шаги  на
лестнице. Спотыкаясь, я выбежал в холл. Там никого не было. Никого,  кроме
меня и мучающих меня воспоминаний.
     Я вернулся в библиотеку. На столике лежала фотография  Джейн  в  саду
перед домом. Я еще раз взял ее в руки и присмотрелся, морща брови.  В  ней
также было что-то неладное, но я никак не мог понять, что же именно. Джейн
улыбалась мне, как обычно; дом за ее спиной выглядел совершенно нормально,
если не считать бледного отражения в стекле. Но что-то все же  изменилось,
что-то было не так. Мне казалось, что  Джейн  не  стоит  на  лужайке,  что
кто-то поддерживает ее сзади, так, как на ужасных полицейских фотографиях,
представляющих жертв убийства. С фотографией в руке я  подошел  к  окну  и
выглянул в сад.
     Фотография, похоже, делалась во второй половине дня, поскольку солнце
висело низко над горизонтом и на земле лежали удлиненные тени. Тень  Джейн
доходила до середины  тропинки,  поэтому,  хоть  она  и  стояла  какими-то
десятью футами дальше, за лавровой живой изгородью, скрывавшей ее ноги,  я
мог точно определить, где во время съемки стояла моя жена.
     Я переворачивал фотографию и так и сяк, сравнивая ее с  расположением
сада. Постепенно меня охватило такое отчаяние,  что  я  был  готов  биться
головой о стекло. Ведь это же было НЕВОЗМОЖНО!!!  Это  было  совершенно  и
абсолютно НЕВОЗМОЖНО!!! Однако я держал в руках доказательство  обратного:
эту иронически усмехающуюся фотографию.  Это  было  невозможно,  однако  и
неоспоримо.
     На фотографии Джейн стояла в единственном месте сада, где не  мог  бы
стоять ни один человек: на креплении садовых качелей.



                                    6

     Я  стремглав  вылетел  из  дома  и  понесся  по  аллее  между  рядами
сотрясаемых ветром тисов. Я добежал до главного грейнитхедского  шоссе,  а
потом  свернул  на  северо-восток,  к  торговому  центру,  где  начинались
деревенские постройки. Отрезок пути туда-обратно был порядочным, мили три,
но я обычно  ходил  пешком,  поскольку  только  так  я  мог  хоть  немного
размяться. А сейчас я желал еще промокнуть и промерзнуть, чтобы увериться,
что еще не свихнулся и что  дождь  и  ветер  вокруг  меня  истинны,  а  не
порождения моего бреда. Откуда-то справа донесся собачий  лай,  упорный  и
действующий на нервы, как визг  непослушного  ребенка.  Потом  неожиданный
порыв ветра подхватил сухие листья, так что они  завертелись  перед  моими
глазами. В такие  ночи  с  домов  слетают  крыши,  ломаются  телевизионные
антенны и на дороги падают деревья. В такие ночи тонут  корабли  и  гибнут
моряки.  Дождь  и  ветер.  Жители  Грейнитхед  называют  их  "дьявольскими
ночами".
     Я бежал мимо домов моих соседей. Скромный домик с двускатной  крышей,
принадлежащий миссис Хараден. Живописная беспорядочная  усадьба  Бедфордов
со множеством балконов и  обнесенных  оградой  клумб.  Суровая  готическая
вилла под номером семь, где жил Джордж  Мартин.  В  домах  было  светло  и
тепло, мигали экраны телевизоров,  люди  ужинали;  и  каждое  окно  в  эту
холодную дождливую ночь было как воспоминание о счастливом прошлом.
     Я чувствовал себя одиноким и очень перепуганным, а когда  приблизился
к шоссе, то меня охватило предчувствие,  что  кто-то  за  мной  идет.  Мне
пришлось собрать всю свою храбрость, чтобы  оглянуться.  Но...  слышны  ли
чьи-то шаги? Не затаил ли кто-то дыхание? Не покатился ли камень,  задетый
чьей-то нетерпеливой ногой?
     Я долго брел под  дождем  и  ветром  по  главной  дороге,  ведущей  к
торговому центру Грейнитхед. Мимо меня проехало несколько автомобилей,  но
ни один из них не задержался, чтобы подвезти меня, и я тоже не пытался  их
задерживать. Не считая этого, дорога была пуста, только перед домом  Уолша
трое молодых людей в непромокаемых куртках снимали с изгороди вывороченное
из земли поваленное дерево. Один из них заметил:
     - Как хорошо, что мы не выплыли сегодня вечером.
     А я  как  раз  припомнил  песенку,  любопытную  песенку  из  "Старого
Салема":

                     Но нашим уловом был лишь скелет,
                     Что сердце сжимает в зубах.

     Еще через минуту я увидел огни  фонарей  на  автостоянке  у  лавки  и
красную светящуюся надпись: "Открыто с 8 утра до 11 вечера".  Витрина  вся
запотела,  но  внутри  можно  было  различить  яркие   цвета   современной
действительности и нескольких покупателей. Я открыл дверь, вошел  и  вытер
ноги о половичок.
     - Как плавалось, мистер Трентон? - вскричал Чарли Манци из-за стойки.
Чарли был веселым  толстяком  с  большой  копной  черных  курчавых  волос,
способным, однако, на самое злобное ехидство.
     Я поспешно стряхнул воду с плаща, дрожа, как промокший пес.
     - Я как раз всерьез задумался, не  стоит  ли  сменить  автомобиль  на
каноэ из бересты, - заявил я. - Здесь ведь самое дождливое место  на  всем
Божьем свете.
     - Вы так думаете? - бросил Чарли, нарезая салями, -  на  Гавайях,  на
горе Байлеале, кажется, выпадает четыреста  шестьдесят  дюймов  осадков  в
год. Что в десять раз больше, чем здесь. Так что не жалуйтесь.
     Я забыл, что хобби  Чарльза  -  рекорды.  Метеорологические  рекорды,
бейсбольные, рекорды высоты, скорости и тучности, рекорды в поедании дыни,
стоя на голове. Жители холма Квакеров знали, что в присутствии Чарли Манци
никогда нельзя называть что бы то ни было наилучшим или наихудшим в мире -
Чарли всегда мог доказать, что  это  не  так.  Самая  низкая  температура,
зафиксированная  на  североамериканском  континенте  составляет  минус  81
градус по Фаренгейту, и было это в местности Сноу на Юкконе в  1947  году,
так что не пытайтесь убедить Чарли, будто нынешняя ночь - "наверно,  самая
холодная ночь в истории Америки".
     Для хозяина чрезвычайно многопрофильной лавки Чарли  был  дружелюбен,
болтлив и любил пошутить с клиентами. По существу,  веселые  перебранки  с
Чарли  главным  образом  и  привлекали  клиентов  в   его   грейнитхедский
магазинчик - если не считать той мелочи, что для многих из  них  это  была
ближайшая лавка в округе.  Некоторые  клиенты  отправляясь  за  покупками,
заранее подготовив, что скажут Чарли, надеясь, что одержат над  ним  верх.
Но редко кто побеждал его. Чарли прошел трудную  школу  издевательств  еще
давно, когда был толстым и неуклюжим ребенком.
     Несчастное детство и одинокая юность Чарли еще больше  усугубили  его
личную трагедию. Судьба улыбнулась  ему,  и  Чарли  в  тридцать  один  год
встретил и женился на красивой, трудолюбивой учительнице из Биверли. Через
два года ожиданий, несмотря на какие-то гинекологические осложнения,  жена
Чарли родила ему сына, Нийла. Но тут же врач предупредил их, что следующая
беременность может убить миссис Манци, поэтому Нийл должен  оставаться  их
единственным ребенком.
     Они  оба  так  обожествляли  сына,  что  в  Грейнитхед  даже   начали
сплетничать - дескать, "если они так будут развращать парня, то совершенно
его испортят", резюмировал эти сплетни старый Томас Эссекс. И надо же было
случиться, что  одним  дождливым  днем  на  салемской  Бридж-стрит  Нийла,
едущего на новехоньком мотоцикле, подарке родителей на  восемнадцатилетие,
занесло, и он врезался головой в  борт  проезжавшего  грузовика.  Он  умер
через пятнадцать минут.
     Созданный каторжным  трудом  рай  Чарли  рассыпался  на  куски.  Жена
бросила его, то ли потому, что не могла видеть, как он страшно  горюет  по
сыну, то ли потому, что не могла дать ему других детей. Так что у него  не
осталось ничего, кроме лавки, клиентов и воспоминаний.
     Мы с Чарли часто разговаривали о том, что с нами  случилось.  Иногда,
заметив, что я особенно подавлен, он приглашал меня в маленькую  подсобку,
обвешанную заказами клиентов и  японскими  порнографическими  календарями,
наливал мне стакан виски и рассказывал,  что  он  чувствовал,  узнав,  что
Нийла больше нет. Он советовал мне, как с этим справиться, как смириться и
научиться  жить  заново.  "Не  давай  себя  уговорить,  что   не   следует
переживать. Это неправда. Не давай себя уговорить, что легче забыть о том,
кто уже умер, чем о том, кто бросил, - и это неправда".  Мне  припомнились
эти его слова, когда, промокший и замерзший, я стоял  в  его  лавке  в  ту
бурную мартовскую ночь.
     - Чего вы ищете, мистер Трентон?  -  спросил  он  меня,  одновременно
взвешивая кофе в зернах для Джека Уильямса с бензоколонки.
     - Главным образом, спиртное. Я подумал, что как раз  в  такую  погоду
пригодится что-нибудь для разогрева.
     - Ну, тогда вы знаете, где оно стоит, - сказал Чарли, махнув  пакетом
с кофе в сторону прохода между полками.
     Я купил бутылку "Шивас", две бутылки замечательного  вина  "Стоунгейт
Пино Нуар" и несколько бутылок минеральной  воды  "Перье".  Я  вытащил  из
холодильника лазанью, замороженного омара и  несколько  пачек  приправ.  У
прилавка я еще взял половину булки.
     - Это все? - спросил Чарли.
     - Все, - кивнул я.
     Он начал набирать цены на клавиатуре кассы.
     - Знаете что, - бросил он, - вам надо лучше питаться.  Вы  теряете  в
весе, а это вредно. Скоро вы будете выглядеть как тросточка Джин  Келли  в
"Песенке дождя".
     - А насколько похудели вы? - спросил я. Мне не надо  было  объяснять,
когда.
     Он улыбнулся.
     - Я вообще не похудел.  Не  потерял  ни  грамма.  Наоборот,  прибавил
двенадцать фунтов. Когда я чувствовал себя угнетенным,  я  съедал  большую
тарелку макарон с соусом из моллюсков.
     Он открыл две коричневые бумажные сумки и начал паковать мои покупки.
     - Толстый? - пробурчал он. - Жаль, вы меня не видели тогда.  "Великий
Чарли".
     Я наблюдал, как он укладывает мои покупки, а потом спросил:
     - Чарли, не рассердитесь, если задам один вопрос?
     - Смотря какой.
     - Да вот, хотел спросить, было ли у  вас  после  смерти  Нийла  такое
ощущение...
     Чарли внимательно смотрел на меня, но молчал. Он ждал, в то время как
я пытался найти слова, чтобы описать  свои  недавние  переживания  и  хоть
косвенно узнать, не появились ли у меня галлюцинации, не  свихнулся  ли  я
или я просто так сильно переживаю свой траур.
     - Спрошу иначе. Было ли у вас когда-нибудь такое чувство, будто  Нийл
все еще с вами?
     Чарли облизал губы, словно чувствовал на  них  вкус  соли.  Потом  он
заговорил:
     - Это и есть ваш вопрос?
     - Ну, скорее, это частично вопрос, а частично признание.  Но  если  у
вас когда-нибудь было такое чувство... то есть, не казалось  ли  вам,  что
он, может, и не совсем...
     Чарли всматривался в меня, наверно, целую  вечность.  Но  наконец  он
опустил взгляд, склонил голову, посмотрел на свои мясистые  руки,  лежащие
на прилавке.
     - Видите эти руки? - спросил он, не поднимая головы.
     - Вижу, конечно. Это добрые руки. Сильные.
     Он поднял их вверх. Большие  красные  куски  бекона,  заканчивающиеся
толстыми ороговевшими пальцами.
     - Я должен был их себе отрубить,  эти  чертовы  руки,  -  сказал  он.
Впервые я услышал, чтобы Чарли ругался, и волосы у меня на загривке  стали
дыбом. - Все, чего коснулись эти руки, превращалось в дерьмо. Король Мидас
наоборот. Была же такая песенка, да? "Я король Мидас наоборот".
     - Я никогда ее не слышал.
     - Но это правда. Только взгляните на эти руки.
     - Крепкие, - повторил я. - И ловкие.
     - О, да, конечно. Крепкие и ловкие. Но  недостаточно  крепкие,  чтобы
притащить назад мою жену, и недостаточно ловкие, чтобы воскресить сына.
     - Нет, - поддакнул я, смутно сознавая, что уже дважды за  сегодняшний
день услышал о восстании из мертвых. В конце концов,  мы  не  очень  часто
слышим  это  выражение,  разве  что  в  воскресные  утра  по   телевизору.
"Восстание из мертвых" для меня всегда  было  связано  с  запахом  кожаной
обуви, поскольку отец объяснял мне про это в сапожной  мастерской,  где  я
помогал ему. Восстание из мертвых на небе для  праведников,  восстание  из
мертвых перед судом для грешников. В детстве я  долго  не  понимал  смысла
этих слов, поскольку отец старался привить мне христианскую мораль  весьма
своеобразными методами. "Я выдублю тебе шкуру, если в  день  восстания  из
мертвых найду тебя среди грешников", - говаривал он.
     Я помолчал еще немного, а потом заговорил:
     - У вас никогда не было чувства, что... ну, в общем, вам  никогда  не
казалось, что Нийл иногда к вам возвращается? Что он  говорит  с  вами?  Я
спрашиваю только потому, что у  меня  самого  было  такое  чувство  и  мне
интересно, не...
     - Возвращается ко мне? - повторил Чарли. Его голос был  необыкновенно
тих. - Ну, ну. Возвращается ко мне.
     - Послушайте, - сказал я.  -  Не  знаю,  не  свихнулся  ли  я,  но  я
постоянно слышу, что кто-то зовет меня, шепчет мое имя голосом Джейн.  Мне
кажется, что в доме кто-то есть. Это трудно объяснить. А прошлой  ночью  я
мог бы поклясться, что слышу ее пение. Вы думаете, все  это  нормально?  Я
хочу сказать, с вами это бывало? Вы слышали голос Нийла?
     Чарли смотрел на меня с таким выражением, будто хотел что-то сказать.
Секунду он казался неуверенным и озабоченным. Но неожиданно он  улыбнулся,
поставил передо мной сумки с покупками, покачал головой и сказал:
     - Никто не возвращается, мистер Трентон. Каждый, кто потерял дорогого
человека, убеждается в этом на собственном опыте. Оттуда нет возврата.
     - Конечно, - поддакнул я. - Все равно, спасибо, что выслушали. Всегда
хорошо с кем-то поговорить.
     - Вы просто устали  и  измучились.  У  вас  разыгралось  воображение.
Почему бы вам не купить снотворное - например, найтол?
     - У меня еще осталась куча таблеток нембутала от доктора Розена.
     - Ну так принимайте их и получше питайтесь. От мороженых продуктов от
вас останется только кожа да кости.
     - Хватит, Чарли, ты же не его мать, - вмешался Ленни Данартс,  хозяин
магазина подарков - он нетерпеливо ждал, чтобы его обслужили.
     Я взял с полки программу телевидения, помахал на прощание Чарли  и  с
кучей покупок побрел к выходу. Все еще дуло, но дождь как  будто  утих.  Я
чувствовал свежий запах моря и влажной каменистой земли. Обратный  путь  -
до Аллеи Квакеров и вниз,  под  гору,  между  рядами  вязов  -  неожиданно
показался мне очень длинным. Но у меня не было выбора. Я поправил сумки  и
двинулся через стоянку.
     Посреди стоянки меня  догнал  кремовый  "бьюик".  Водитель  нажал  на
клаксон. Я наклонился и увидел старую  миссис  Саймонс,  легкомысленную  и
немного с причудами вдову Эдгара Саймонса, жившую  за  Аллеей  Квакеров  в
большом доме, построенном самим Самуэлем  Макинтайром  [Самуэль  Макинтайр
(1757-1811) - известный  американский  архитектор  и  строитель],  чему  я
всегда завидовал. Она опустила стекло и предложила:
     - Может, вас подвезти, мистер Трентон? Ужасная погода, а вы вынуждены
возвращаться домой пешком с тяжелыми сумками.
     - Буду крайне признателен, - искренне ответил я.
     Она открыла багажник, чтобы я мог спрятать покупки. Я  положил  сумки
рядом с запасным колесом, потом сел в машину.  Внутри  ее  пахло  кожей  и
лавандой, выветрившимися духами, но, пожалуй, все же приятно.
     - Прогулки в магазин - это моя единственная гимнастика, - объяснил  я
миссис Саймонс. - В последнее время у меня нет возможности даже поиграть в
сквош. Собственно, у меня ни на что нет времени, кроме работы и сна.
     - Может, это и хорошо, что у вас ни на что  нет  времени,  -  заявила
миссис Саймонс, поглядывая назад, через  длинный,  покрытый  каплями  воды
багажник автомобиля. - Ничего не едет с вашей стороны? Я могу ехать? Эдгар
всегда кричал на меня, что я еду,  не  глядя,  свободна  дорога  или  нет.
Однажды я наехала прямо на коня. На коня!
     Я посмотрел на шоссе.
     - Можете ехать, - проинформировал я ее. Она выехала со стоянки,  пища
мокрыми  шинами.  Езда  с  миссис  Саймонс  всегда   была   интересным   и
нестандартным переживанием. Человек никогда не знал заранее,  сколько  это
продлится и доберется ли он вообще до цели.
     - Не подумайте, что я ужасная сплетница, - начала миссис  Саймонс,  -
но я невольно подслушала, о чем вы говорили в лавке с Чарли.  В  последнее
время мне не с кем поговорить, и я начинаю лезть не в свои дела.  Надеюсь,
вы не сердитесь? Скажите же, что вы не сердитесь.
     - А почему я должен на вас сердиться? Ведь мы же не о государственных
тайнах разговаривали.
     - Вы спросили у Чарли, не  возвращается  ли  его  сын,  -  продолжала
миссис Саймонс. - Удивительное совпадение, но как раз я точно знаю, что вы
имели в виду. Когда умер мой дорогой Эдгар - десятого июля будет  как  раз
шесть лет - я переживала то же самое. Целыми ночами я слышала его шаги  на
чердаке. Поверите? А иногда я слышала его кашель. Вы,  конечно,  не  знали
моего дорогого Эдгара, но он так характерно покашливал, как будто хмыкал.
     - И вам и теперь все это слышится? - спросил я.
     - Время от времени. Раз или два в месяц, а иногда и  чаще.  Иногда  я
захожу в комнату, и мне кажется, что Эдгар  в  ней  был  секунду  назад  и
только что вышел через другую дверь. Вы знаете, как-то раз мне показалось,
что я его видела, но не дома, а на Грейнитхед-сквер. Он был одет в  чудной
коричневый плащ. Я остановила машину и побежала за  ним,  но  он  исчез  в
толпе.
     - Значит, спустя целых шесть лет с вами  все  еще  бывает  такое?  Вы
говорили об этом кому-нибудь?
     - Конечно, я советовалась со своим  врачом,  но  он  помог  немногим.
Выписал таблетки и сказал, чтобы я перестала  впадать  в  истерику.  Самое
удивительное, что эти ощущения бывают то  сильнее,  то  слабее.  Не  знаю,
почему. Иногда я  ясно  слышу  Эдгара,  а  иногда  слабо,  словно  далекую
радиостанцию. Кроме того, все это меняется в зависимости от времени  года.
Летом я слышу Эдгара чаще, чем зимой. Иногда летними ночами в тихую погоду
я слышу, как он садится на садовую стену, поет или что-то говорит мне.
     - Миссис Саймонс, - прервал я ее. - Вы на самом деле верите, что  это
Эдгар?
     - Раньше не верила. Раньше я пыталась внушить себе, что  это  избыток
воображения. Ох... вы только поглядите, что за идиотка, даже не обернется.
В конце концов попадет под машину, если будет так невнимательна.
     Я поднял взгляд и  в  свете  фар  увидел  на  мгновение  темноволосую
девушку в длинном развевающемся плаще, идущую по обочине  дороги.  В  этом
месте шоссе делало поворот, огибая  Аллею  Квакеров  с  западной  стороны,
поэтому машина ехала относительно медленно. Я вывернулся на сиденье, чтобы
присмотреться к девушке, мимо которой мы как раз  проезжали.  Снова  полил
дождь и стало очень темно, поэтому я мог легко ошибиться. Но долю секунды,
пока я видел ее через затемненное стекло автомобиля, я не сомневался,  что
узнал ее лицо. Белое, бледное как мел, с темными пятнами  глаз.  Такое  же
неясное, как лицо в стекле окна.  Такое  же,  как  лицо  девушки,  которая
неожиданно повернулась,  когда  я  фотографировал  Джейн  около  памятника
Джонатану Поупу. Такое же, как лицо секретарши из бара в Салеме.
     Я почувствовал укол непонятного страха. Могла ли это быть она? А если
да, то что бы это могло значить?
     - Эти прохожие вообще  раззявы,  -  пожаловалась  миссис  Саймонс.  -
Шляются, будто вся дорога принадлежит им. А когда попадут под  машину,  то
чья будет вина? Даже если они сами влезут под колеса, виноват всегда будет
только водитель.
     Я всматривался в девушку, пока она не исчезла из вида  за  поворотом.
Лишь тогда я повернулся к миссис Саймонс.
     - Что вы говорите? Извините, вы что-то сказали?
     - Да так, просто ворчу, - ответила миссис Саймонс. - Эдгар всегда мне
твердил, что я ужасная брюзга.
     - Да, - заметил я. - Эдгар.
     - Да, это очень удивительно, - подтвердила миссис Саймонс, неожиданно
возвращаясь к нашему предыдущему разговору  о  духах  и  призраках.  -  Вы
знаете, я слышала голос Эдгара, и мне даже казалось, что я его  видела.  А
теперь вы переживаете то же самое. Вы думаете, что Джейн  пытается  к  вам
вернуться. Вы же так думаете, верно? И Чарли вам заявил,  что  это  просто
ваше воображение.
     - Но вы же, наверно, его не осудите?  Ведь  в  это  наверняка  трудно
поверить, если сам такого не переживешь.
     - Но чтобы Чарли заявлял подобное - ну и ну!
     - Что вы имеете в виду? - я уже начал нервничать.
     - Дело в том, что у Чарли было точно то  же  самое  с  Нийлом.  После
смерти бедного мальчика он все  время  слышал,  как  Нийл  ходил  в  своей
спальне, как запускал двигатель своего мотоцикла. И вроде  бы  Чарли  даже
видел его. Я немного удивилась, что  он  не  сказал  вам  этого.  В  конце
концов, ведь нечего же стыдиться. Почему он вам так ответил?
     - Чарли... видел... Нийла? - недоверчиво переспросил я.
     - Вот именно. Много раз. Главным образом из-за этого миссис  Манци  и
уехала из Грейнитхед. Чарли всегда говорил, это, мол, потому,  что  у  нее
больше не могло быть детей. Но на самом деле она  уехала  потому,  что  не
могла выносить ощущение, что ее мертвый сын постоянно ходит по  дому.  Она
надеялась таким образом освободиться от него.
     - Разве Чарли и теперь все еще слышит Нийла? - спросил я.
     - По-моему, да.  В  последнее  время  он  стал  еще  более  скрытным.
По-моему, он просто боится, что если слишком многие начнут  интересоваться
Нийлом, это отпугнет его. Ведь вы знаете,  как  безумно  он  любил  Нийла.
Больше всего на свете.
     Я немного подумал об услышанном, а потом сказал:
     - Миссис Саймонс, у меня есть подозрение, что это не шутка.
     Она присмотрелась ко мне глазами,  напоминающими  круглые  переспелые
виноградины. Я предупредительно махнул рукой в сторону  переднего  стекла,
напоминая ей, что если она не хочет нас обоих убить, то пусть  смотрит  на
дорогу, а не на меня.
     - Шутка? - повторила она  голосом,  который  неожиданно  поднялся  на
октаву. Затем снова глянула на меня, моргая, и смотрела, пока я не  сказал
резко:
     - Осторожно, миссис Саймонс. Следите за дорогой, пожалуйста.
     - Фи! - она легкомысленно фыркнула. - Шутка, как же! Вы на самом деле
думаете, что я способна на такие вульгарные шутки? Как же можно шутить над
умершими?
     - Значит, это правда? Чарли на самом деле вам так сказал?
     - На самом деле.
     - Тогда почему же он мне ничего не сказал?
     - Не знаю. Наверно, у него были свои причины. Он даже со мной говорил
лишь потому, что был вновь выведен  из  равновесия  после  бегства  миссис
Манци. С того времени он редко об этом говорит. Только намеками.
     - Миссис Саймонс, - заявил я, -  должен  признаться,  что  я  начинаю
бояться. Я не понимаю того, что творится. Мне страшно.
     Миссис Саймонс  опять  взглянула  на  меня  и  чуть  не  врезалась  в
запаркованный неосвещенный грузовик.
     - Очень вас прошу, следите за дорогой, - опять взмолился я.
     - Что ж, послушайте, - бросила она. - По-моему,  у  вас  нет  никаких
причин для страха. Почему вы должны бояться? Джейн любила вас, когда  была
жива, так почему бы ей не любить вас и теперь, после смерти?
     - Но она меня преследует, так же, как Эдгар преследует вас,  так  же,
как Нийл преследует Чарли. Миссис Саймонс, ведь они же духи, не  более  не
менее.
     - Духи? Ха, как в дешевом фильме ужасов!
     - Я говорил о духах совсем не в этом смысле, а...
     - Это просто скорбные  воспоминания,  эхо  былых  чувств,  -  заявила
миссис Саймонс. - Они же не призраки или что-то подобное. По-моему, ничего
больше в этом нет. Всего лишь следы  прежних  переживаний,  оставшиеся  от
возлюбленных умерших.
     Мы как раз подъезжали  к  пересечению  шоссе  с  Аллеей  Квакеров.  Я
показал миссис Саймонс, где ей остановиться.
     - Вы можете здесь остановиться? Лучше вам,  пожалуй,  не  въезжать  в
аллею. Слишком темно, вы можете испортить рессоры.
     Миссис Саймонс улыбнулась почти радостно  и  съехала  на  обочину.  Я
открыл дверцу. Внутрь вторгся влажный порыв ветра.
     - Крайне обязан вам за любезность, - сказал я. - Весьма вероятно, что
мы еще поговорим с вами. Знаете, о чем? Об Эдгаре. И о Джейн.
     Лицо миссис Саймонс освещала  зеленоватая  фосфоресценция  приборного
щитка "бьюика". Она казалась очень старой и очень трогательной:  маленькая
дряхлая колдунья.
     - Умершие желают нам только счастья, знайте это,  мистер  Трентон,  -
ответила она и с улыбкой покачала головой. - Те, кто нас любил при  жизни,
так же доброжелательны к нам и после смерти. Я знаю это. И вы тоже в  этом
убедитесь.
     На мгновение я заколебался.
     - Спокойной ночи, миссис Саймонс, - наконец сказал я и закрыл дверцу.
Я вынул сумки из багажника, закрыл его и постучал по  крыше  автомобиля  в
знак того, что можно ехать. "Бьюик" тронулся почти беззвучно. Задние  огни
отражались в мокрой смолистой поверхности дороги как  шесть  больших  алых
звезд.
     Умершие желают нам только счастья, подумал я. О, Господи!
     Ветер завывал в электрических проводах. Я посмотрел на  темную  Аллею
Квакеров, окаймленную рядами вязов, шумящих на ветру, и  начал  длинное  и
трудное восхождение на холм.



                                    7

     Проходя по Аллее Квакеров, я почувствовал соблазн заскочить к Джорджу
Маркхему и поиграть в карты с ним и со старым Кейтом Ридом.  После  смерти
Джейн я забросил своих соседей, но если я собираюсь и дальше  здесь  жить,
то, ничего не поделаешь, нужно посещать их чаще.
     Но  уже  подходя  к  изгороди  перед  домом  Джорджа,  я  знал,   что
просто-напросто ищу предлог. Визит к Джорджу был лишь  предлогом  оттянуть
возвращение домой, к тем неизвестным ужасам,  которые  меня  там  ожидали.
Визит  к  Джорджу  был  бы  просто  трусостью.  Я  не  позволю  шепотам  и
удивительным звукам выгнать меня из собственного дома.
     И все же я колебался, заглядывая в окно  гостиной  Джорджа.  Я  видел
спину Кейта Рида, раздающего карты, и освещенный лампой стол, бутылки пива
и клубы голубоватого дыма от сигары  Джорджа.  Я  поднял  повыше  сумки  с
покупками, набрал побольше воздуха в легкие и двинулся дальше по аллее.
     Когда я добрался до места, дом был  погружен  в  абсолютную  темноту,
хотя я хорошо помнил, что  оставил  зажженный  свет  над  главным  входом.
Вьюнок, покрывающий стены, вился как волосы на  порывистом  ветру,  а  два
прикрытых ставнями окна на  втором  этаже  походили  на  глаза,  прикрытые
веками. Дом не хотел выдавать своих  тайн.  Издали  доносилась  неустанное
угрожающее ворчание североатлантического прилива.
     Я поставил сумки во дворе, вынул ключи и открыл главные двери. Внутри
было тепло и тихо. В гостиной на стенах танцевали отблески огня в  камине.
Я внес покупки и запер двери. Может, дом вообще не был  одержимым?  Может,
просто прошлой ночью  скрип  качелей  растревожил  меня  и  вызвал  легкий
приступ истерии?
     Но, тем не менее, распаковав покупки и поставив лазанью на  плиту,  я
обошел весь дом, первый и второй этаж,  проверил  каждую  комнату,  открыл
каждый шкаф, опустившись на колени, заглянул под каждую кровать.  Я  хотел
увериться, что в доме никто не прячется и никто неожиданно  не  набросится
на меня, когда я начну есть.
     Я вел себя просто по-идиотски, но что бы  вы  сами  сделали  на  моем
месте?
     Где-то с час я смотрел телевизор, хотя передачи шли с помехами  из-за
бури. Я посмотрел "Сэндфорд" и даже "Траппера Джона". Потом убрал за собой
после ужина, налил себе двойное виски и прошел в библиотеку. Я  хотел  еще
раз посмотреть на картину, из-за которой Эдвард  Уордвелл  выкручивал  мне
руки. Я решил попытаться определить, что за корабль нарисован на картине.
     В библиотеке было довольно холодно. В обычное время  это  была  самая
теплая комната в доме. Мне не хотелось заново разжигать огонь, и я включил
электронагреватель. Однако через минуту в нем возникло короткое замыкание,
выстрелили искры, нагреватель затрещал и  погас.  Разнесся  запах  жженого
пластика и озона. Ветви плюща, растущего во дворе, выстукивали на  оконных
стеклах сложный ритм, как будто заблудшие души, стучащие в окно.
     Я взял картину, все  еще  завернутую  в  бумагу,  прихватил  с  полок
несколько книжек, при помощи которых  надеялся  идентифицировать  корабль.
"Торговый флот Салема" Осборна,  "Торговые  корабли  Массачусетса  в  годы
1650-1850" Уолкотта. В порыве энтузиазма я захватил еще  и  "Великие  люди
Салема" Дугласа. Я помнил, что  в  старом  Салеме  самые  важные  купцы  и
политики  нередко  имели  собственные  корабли,  и  книжка  Дугласа  могла
содержать сведения, касающиеся корабля на картине.
     Пока я искал необходимые книги, в библиотеке стало так  холодно,  что
мое дыхание превращалось в пар. Видимо, барометр свихнулся, подумал я.  Но
в холле было так же тепло, как и раньше, а барометр предсказывал улучшение
погоды. Я оглянулся на двери библиотеки. Что-то здесь было не  в  порядке.
Может, влажность  воздуха?  Какой-то  сквозняк  из  камина.  И  мне  снова
показалось, что я что-то слышу - но что? Чье-то дыхание? Шепот? Я оцепенел
и не  мог  решить,  должен  ли  я  вернуться  в  библиотеку  и  попытаться
разобраться с этими непонятными явлениями или притвориться,  что  все  это
меня не волнует. Ведь духи, возможно,  являются  только  тем,  кто  в  них
верит. Может, если я не поверю  в  них,  то  они  потеряют  силы,  утратят
желание и наконец оставят меня в покое?
     Шепот. Тихий, упорный, настойчивый шепот,  будто  кто-то  рассказывал
какую-то длинную и исключительно неприятную историю.
     - Ну хорошо, - сказал я вслух. - Ну хорошо, с меня хватит!
     Я резко распахнул двери библиотеки, так, что они затряслись на петлях
и жалобно скрипнули. Библиотека, конечно  же,  была  пуста.  Только  ветви
плюща, барабанящие в окно. Только ветер и ливень, хлещущий в  стекла.  При
каждом  выдохе  из  моего  рта  вырывался  пар.   Я   невольно   припомнил
разнообразные фильмы ужасов, типа "Изгоняющего дьявола",  где  присутствие
демона зла отмечалось резким падением температуры.
     - Ладно, - буркнул я, стараясь принять  тон  крутого  парня,  который
великодушно решает сохранить жизнь  алкашу,  пристающему  к  его  жене.  Я
нащупал ручку и тщательно закрыл за собой двери библиотеки. -  Там  ничего
нет, - сказал я сам себе. - Никаких духов. Никаких демонов. Ничего!
     Я забрал книги и картину, отнес их в гостиную и разложил  на  коврике
перед камином. Затем развернул картину и стал держать ее  перед  собой.  В
мигающем свете огня нарисованное море, казалось, волновалось.
     Было удивительно думать, что этот листок  вручную  выделанной  бумаги
прикрепили к мольберту более двухсот  девяноста  лет  назад  менее  чем  в
четверти мили отсюда,  что  неизвестный  художник  воспроизвел  с  помощью
красок фрагмент  прошлого,  день,  когда  по  пристани  гуляли  мужчины  в
камзолах, а Салем был полон коней, повозок и людей в пуританских  одеждах.
Я коснулся поверхности  картины  кончиками  пальцев.  Многое  говорило  об
отсутствии у  художника  таланта.  Колорит  и  перспектива  были  переданы
решительно по-любительски. Однако что-то создавало  впечатление,  что  эта
картина изображает нечто жизненно важное, что ее  нарисовали  по  какой-то
серьезной причине. Так, будто художник спешил  увековечить  для  потомства
этот давно минувший день и потому старался так подробно  запечатлеть,  как
выглядел тогда Салемский залив.
     Теперь я понял,  почему  Музей  Пибоди  так  интересовался  картиной.
Каждая подробность  была  передана  с  большой  точностью,  каждое  дерево
находилось на своем месте, было видно даже крутое начало Аллеи Квакеров, у
которой стояли маленькие домики. Один из них мог  бы  быть  предком  моего
дома: невысокая развалюха с высокой каминной трубой и стенами,  поблекшими
от старости.
     Я  присмотрелся  к  кораблю  на  другой  стороне  залива.   Это   был
трехмачтовый парусник с обычным такелажем, однако у него была  характерная
черта, которой я не заметил раньше. На корме развевались целых два больших
флага, один над другим. Верхний изображал красный крест  на  черном  фоне,
нижний, видимо, был знаком владельца судна. Конечно, в 1691  году  еще  не
знали "звезд и полос". Некоторые утверждают, что именно  капитан  дальнего
плавания из Салема Вильям Драйвер впервые  поднял  на  мачту  американский
флаг "Олд Глори", но это было уже в 1824 году.
     Я долил себе виски и заглянул в книжку Уолкотта о торговых  кораблях.
Я узнал, что "сановники из Салема имели обычай поднимать на своих кораблях
два флага: один для обозначения владельца, другой  в  честь  начинающегося
плавания, особенно если это  плавание  должно  было  иметь  исключительное
значение или принести колоссальную прибыль"
     В  конце  книги  я  нашел  таблицу  с  рисунками   флагов   различных
судовладельцев.  Правда,  рисунки  эти  были  черно-белые  и  трудно  было
разобраться в различных комбинациях  крестов,  полос  и  даже  звезд.  Два
изображения отдаленно напоминали флаг с  корабля  на  картине,  поэтому  я
сунул нос в "Торговый флот  Салема"  Осборна,  чтобы  найти  что-нибудь  о
хозяевах  кораблей.  Один  случай  оказался  безнадежным:   флаг   Джозефа
Уинтертона, эсквайра, который якобы первым пустил паром из Салема в  залив
Грейнитхед. Однако другой флаг принадлежал Эйсе Хаскету,  богатому  купцу,
чьи радикальные религиозные убеждения в 1670 году вынудили его  к  бегству
из Англии. Вскоре он  построил  в  Салеме,  пожалуй,  самый  большой  флот
торговых кораблей и рыбацких судов на всем восточном побережье.
     "Нам немногое известно о флоте Хаскета, - говорилось в книге, -  хотя
вероятнее всего в его состав входили четыре стофутовых торговых корабля  и
бесчисленные меньшие суда. По современным  меркам  корабль  длиной  в  сто
футов не причисляется к большим, но это были самые крупные плавающие суда,
которые могли безопасно входить  в  залив  Салем.  Приливы  там  достигают
девяти футов, и большой корабль, свободно войдя в залив во время  прилива,
во время отлива несомненно сел бы на мель. До  нашего  времени  известными
остались названия лишь двух кораблей Хаскета:  "Осанна"  и  "Дэвид  Дарк".
Вырезанная из кости модель "Осанны", выполненная около  1712  года  бывшим
членом экипажа корабля, представляет корабль как трехмачтовый  парусник  с
флагом, украшенным пальмовым деревом в знак  того,  что  корабль  ходил  в
плавания к берегам Вест-Индии. Не сохранилось ни одного  описания  "Дэвида
Дарка", однако можно предположить, что это был корабль, во многом  похожий
на "Осанну"..."
     Я открыл "Великих людей Салема" Дугласа и прочитал все, что мог найти
об Эйсе Хаскете. Хаскет, энергичный и неустрашимый  предшественник  Элиаса
Дерби, видимо, снискал уважение не только как процветающий купец, но и как
фанатичный защитник пуританской веры. Элиас  Дерби  преобразовал  Салем  в
один из крупнейших и богатейших портов восточного побережья,  сам  воссияв
славой первого в истории Америки миллионера, Хаскет же держал в кулаке как
кошельки, так и души сограждан.  Согласно  текстам,  сохранившимся  с  тех
времен:
     "...мистер Хаскет глубоко  верует,  что  по  земле  нашей  ходят  как
Ангелы, так и Дьяволы, и последний этого не скрывает, так как если человек
должен верить в Бога и Его Небесные Воинства, говаривал мистер Хаскет,  то
столь же верно он должен веровать и в Сатану и его слуг..."
     Я уже хотел отложить книгу, с удовлетворением думая, что могу  теперь
продать картину Музею  Пибоди  или  какому-нибудь  другому  из  постоянных
клиентов как "уникальное изображение  одного  из  торговых  кораблей  Эйсы
Хаскета", когда меня что-то кольнуло: поищи имя  Дэвида  Дарка.  Это  было
странное имя, оно затронуло какую-то струну в  моей  памяти.  Может,  сама
Джейн когда-то о нем упоминала, может, кто-то из клиентов? Не скажу точно.
Я еще раз пролистал "Великих людей Салема" и наконец нашел его.
     Заметка  была  довольно  короткой.  Всего  два  десятка  строк  очень
убористого   и   мелкого   петита:   Дэвид   Иттэй   Дарк,   1610(?)-1691.
Проповедник-фундаменталист из Милл-Понд,  Салем.  В  1682  году  ненадолго
приобрел популярность, утверждая, что несколько раз разговаривал с Сатаной
и получил от него список всех душ в округе Салем, которые были прокляты  и
приговорены "к страшным  мукам  в  пламени",  чего  Сатана  "уже  ждет  не
дождется". Дэвид Дарк был протеже и советник богатого купца из Салема Эйсы
Хаскета (см.) и в течение  нескольких  лет  при  помощи  Хаскета  старался
ввести в епархии Салем радикальную религию фундаментализма. Дарк умер  при
таинственных  обстоятельствах  весной  1691  года,   согласно   показаниям
некоторых свидетелей,  вследствие  "самопроизвольного  взрыва".  Хаскет  в
честь Дарка  присвоил  своему  лучшему  кораблю  имя  "Дэвид  Дарк",  хотя
интересно отметить факт, что все записи, касающиеся  этого  корабля,  были
затем уничтожены в судовых журналах, расчетных книгах, реестрах  и  картах
того периода, вероятнее всего, по приказу самого Хаскета..."
     Сразу вслед за этим я и нашел то, что искал. Читая, я вел пальцем  по
строчкам, а затем прочитал текст еще раз, вслух. Я чувствовал  нарастающий
прилив возбуждения, как любой торговец антиквариатом,  который  неожиданно
для себя открывает, что он - обладатель чего-то ценного и уникального.
     Эмблемой  "Дэвида  Дарка"  был  красный   крест   на   черном   поле,
символизирующий триумф  божественной  мощи  над  силами  тьмы.  В  течение
нескольких десятков лет после смерти Дэвида Дарка этой эмблемой, наперекор
ее первоначальному значению, пользовались тайные общества "ведьм" и людей,
занимающихся черной магией. В  1731  году  вице-губернатор  Вильям  Кларк,
председатель уголовного суда, издал запрещение использовать эмблему где бы
то ни было.
     Я опустил книгу на пол и еще раз взял в руки картину. Так значит, это
"Дэвид Дарк", корабль, окрещенный именем человека, который утверждал,  что
разговаривал с дьяволом, корабль, даже название которого  было  стерто  из
всех местных реестров.
     Черт, ничего удивительного, что Эдвард Уордвелл так хотел  приобрести
эту картину для Музея Пибоди. Это могло быть единственное  существующее  в
мире изображением "Дэвида Дарка". Во всяком случае, единственное,  которое
уцелело после чистки, проведенной двести девяносто лет назад, когда хозяин
судна строго-настрого приказал уничтожить все,  что  имело  хоть  какую-то
связь с этим кораблем.
     "Дэвид  Дарк"   выплыл   из   Салемского   залива   под   запрещенным
черно-красным флагом. Я присмотрелся к кораблю повнимательнее и понял, что
художник изобразил его необычайно точно, хотя и поместил  его  на  дальнем
плане и несмотря на то, что наверняка ежедневно много кораблей вплывало  и
выплывало из порта Салем.
     Может, художник вообще не хотел рисовать побережье Грейнитхед? Может,
он хотел лишь  увековечить  историческое  мгновение,  когда  "Дэвид  Дарк"
отправлялся в свой важнейший рейс? Но куда плыл этот корабль и зачем?
     Пылающие поленья в камине неожиданно зашевелились.  Я  перепугался  и
резко поднял голову. Мое сердце работало как помпа, старающаяся опорожнить
трюм тонущего корабля. Ветер притих,  и  я  теперь  слышал  только  дождь,
упорно шелестевший среди ветвей деревьев в саду.  Я  встал  на  колени  на
ковре, среди разбросанных книг, и вслушивался, вслушивался,  надеясь,  что
дом не осмелится шептать, что двери не осмелятся  открыться,  что  никакие
духи трехсотлетней давности не осмелятся шляться по коридорам и лестницам.
     А перед моими глазами "Дэвид Дарк" плыл по серому нарисованному  морю
к  своему  неведомому  предназначению,  таинственный  и  неясный  на  фоне
прибрежных деревьев. Я всматривался в него, прислушиваясь, и  поймал  себя
на том, что шепотом выговариваю его название:
     - Дэвид Дарк...
     С минуту царила тишина, были слышны лишь шум дождя  и  треск  огня  в
камине. А потом раздался еле уловимый звук, тот самый звук, которого я так
опасался. Невольно у меня вырвался сдавленный крик  страха,  как  будто  я
очутился в самолете, который неожиданно начинает падать. Я весь  оледенел,
и даже если бы захотел убежать куда-то, то все равно не смог бы сдвинуться
с места.
     Это скрипели садовые качели.  Ритмично  и  размеренно,  то  же  самое
скрип-скрип, скрип-скрип, которое я слышал прошлой ночью. Теперь не  могло
быть никакой ошибки.
     Я встал и на ватных ногах вышел в холл. Двери библиотеки,  которые  я
закрыл, выходя, теперь были открыты. Не держит ручка? Я же запер двери,  а
теперь они открыты! Кто-то  или  что-то  их  открыло.  Ветер?  Невозможно.
Перестань сваливать все на ветер!  Ветер  может  только  шептать,  шуметь,
реветь, свистеть и хлопать ставнями,  но  он  не  может  открыть  запертых
дверей, он не может переставлять предметы  на  фотографиях,  он  не  может
раскачивать садовые качели так сильно, чтобы они начали  скрипеть.  Кто-то
есть в саду. Ты должен посмотреть правде в глаза: в  твоем  доме  творятся
чертовски  удивительные   вещи,   творимые   какой-то   человеческой   или
нечеловеческой силой. Кто-то качается в саду,  так,  ради  Бога,  сходи  и
посмотри. Иди и убедись сам, чего ты так боишься. Посмотри этому в глаза!
     Я вошел в  кухню,  спотыкаясь,  как  калека  -  мои  ноги  совершенно
затекли, неизвестно от чего, от страха ли или от  стояния  на  коленях.  Я
доковылял до задних дверей. Заперты.  Ключ  на  холодильнике.  Я  неуклюже
потянулся за ключом и уронил его на пол. Умышленно? Да, ты не удержал ключ
умышленно. Правда-то в том, что ты не хочешь туда выйти. Правда в том, что
ты обгаживаешь от страха свои штаны, пока  какой-то  малолетний  мерзавец,
прокравшийся в твой сад, качается на этих дурацких качелях.
     Опустившись на четвереньки, я нашел ключ. Встал, вставил его в замок,
повернул и нажал на ручку.
     А если это она?
     Волны ледяного страха прокатывались через меня одна  за  другой,  как
будто кто-то непрерывно выплескивал на меня ведра ледяной воды.
     А если это Джейн?
     Не помню, как я открыл дверь. Помню только ливень, хлеставший меня по
лицу, когда я шел через  дворик  кухни.  Помню,  как  я  продирался  через
сорняки и высокую траву, все больше ускоряя шаг от страха и из боязни, что
не успею поймать с поличным того, кто качался. Однако еще больше я  боялся
того, что успею застать этого кого-то на месте преступления.
     Я обошел яблоню, росшую рядом с  качелями,  и  застыл  на  месте  как
вкопанный. Мокрые от  дождя  качели  качались  взад  и  вперед,  высоко  и
ритмично. Мерно скрипели цепи, скрип-скрип, скрип-скрип,  скрип-скрип,  но
сиденье было пустым.
     Я глазел на это, тяжело дыша.  Я  ничего  не  понимал,  но  испытывал
удивительное облегчение. Это же естественное  явление,  подумал  я.  Слава
Богу! Наука, а не призраки.  Какие-то  магнитные  колебания.  Может,  луна
притягивает железо цепей в определенные периоды года так же, как  вызывает
приливы, и каким-то образом  создает  центробежную  силу  согласно  закону
Ньютона, инерции или чего-то в этом роде. Может, в этом месте  под  землей
есть магнитная руда, что сказывается при такой погоде, порождая, например,
чрезмерное статическое электричество  в  грозовых  тучах.  А  может  даже,
качели раскачивает направленный поток воздуха, вихревой поток, создающийся
вокруг дома, который...
     И тут я увидел. Мигающий голубоватый  блеск  на  сиденье  качелей.  И
больше ничего, словно отдаленная молния, но этого было достаточно.  Я  еще
больше напряг зрение. Качели качались,  поскрипывая.  Потом  снова  что-то
блеснуло, немного ярче, чем в прошлый раз. Я отступил на  два  шага.  Свет
блеснул еще раз, и мне показалось, будто  я  увидел  что-то,  что  мне  не
понравилось.
     Бесконечные минуты ничего не происходило. Потом свет сверкнул  снова,
четыре или пять раз подряд, и  в  этих  кратких  проблесках  я  увидел  на
качелях какую-то фигуру, как будто  освещенную  мигающим  фосфоресцирующим
блеском, в одно мгновение  ослепительно  яркую,  в  следующее  -  негатив,
отпечаток  на  сетчатке  глаза.  Еле  сформированную  фигуру  с  размытыми
контурами, словно передо мной  была  голограмма,  высланная  из  какого-то
отдаленного во времени и пространстве места.
     Это была Джейн. И всякий раз, появляясь в  проблесках,  она  смотрела
прямо на меня. Ее лицо не изменилось, просто странно удлинилось, как будто
похудело. Она не улыбалась. Ее развевающиеся волосы  потрескивали,  словно
были до предела заряжены электричеством, как лейденская банка.  Одета  она
была в какое-то белое платье с широкими рукавами. Она  то  появлялась,  то
исчезала,  но  качели  не  переставали  раскачиваться,  вспыхивал  свет  и
скрипели  цепи:  скрип-скрип,  скрип-скрип,  скрип-скрип.  Но  ведь,  Боже
Всесильный, Джейн была мертва! Она была мертва, и все же я ее видел.
     Я открыл рот. Вначале я не мог выдавить из себя ни  звука.  Мое  лицо
было совершенно мокро от дождя, но в горле у меня была пустынная сухость и
комок удивления. Джейн  смотрела  на  меня,  не  улыбаясь,  а  свет  начал
угасать. Вскоре я ее уже почти не видел:  бледное  пятно  ладони  на  цепи
качелей, неясное очертание плеча, волны развевающихся волос...
     - Джейн, - прошептал я. Боже, как я был перепуган.  Качели  замедляли
свои колебания. Затем цепи неожиданно перестали скрипеть.
     - Джейн! - закричал я. На секунду страх  снова  потерять  ее  победил
весь накопившийся испуг. Если она была здесь на самом деле, если благодаря
каким-то адским силам она все еще была здесь, если она все еще  томится  в
чистилище или в потустороннем мире, если она все еще не совсем умерла, то,
может быть...
     Я не позвал ее снова.  Я  хотел,  но  что-то  меня  удержало.  Качели
качнулись еще пару раз и замерли. Я посмотрел на  них,  а  потом  медленно
подошел к ним и положил руку на мокрый деревянный поручень. На нем не было
ничего, никакого следа, который сказал бы мне, что там кто-то  сидел.  Два
углубления, протертые в сиденье, были заполнены водой.
     - Джейн, - выдавил я в третий раз, вполголоса, но при этом у меня уже
не было чувства,  что  Джейн  где-то  близко.  И  я  не  был  уверен,  что
действительно  хочу  вызвать  ее  сюда.  Для  чего  ей  возвращаться?   Ее
изуродованное тело уже больше  месяца  разлагается  в  гробу.  Ей  уже  не
вернуть себе свое прежнее земное воплощение. Так действительно ли я хотел,
чтобы  она  посещала  дом  и  сад,  чтобы  она  преследовала  меня   своим
присутствием? Когда-то она жила, но теперь она была мертва, а  умершие  не
должны возвращаться в мир живых.
     Я не позвал ее еще и по  другой  причине.  Я  припомнил,  что  Эдвард
Уордвелл сказал мне несколько часов назад в Салеме.  "Знаете  ли  вы,  что
Грейнитхед до 1703 года назывался "Восстание Из Мертвых"?"
     Промокший и глубоко потрясенный, я вернулся домой. Прежде, чем  войти
внутрь, я посмотрел на прикрытые ставни спальни.  Мне  показалось,  что  я
замечаю голубовато-белое свечение, но  наверно  это  было  иллюзией.  Ведь
каждый кошмар должен когда-то закончиться.
     Однако  у  меня  было  ужасное  ощущение,  что  мой   кошмар   только
начинается.



                                    8

     Джордж открыл дверь и удивленно посмотрел на меня.
     - Немного поздновато для карт, Джон. Мы как раз собирались на сегодня
закончить. Но если хочешь выпить с нами рюмочку перед сном...
     Я вошел в холл и остановился, промокший, озябший, дрожа,  как  жертва
автомобильной катастрофы.
     - Что с тобой? - спросил Джордж. - Ты не простыл на этом дожде? Разве
у тебя нет непромокаемого плаща?
     Я повернулся и посмотрел на него, но я не знал, что  сказать.  Как  я
должен был объяснить ему,  что  я  бежал  по  Аллее  Квакеров  в  темноте,
поскальзываясь и спотыкаясь на мокрых камнях так, будто  за  мной  гнались
все демоны ада? И что потом ждал возле  его  дома,  пытаясь  отдышаться  и
убеждая себя, что за мной ведь никто не  гонится,  никакие  духи,  никакие
вампиры, никакие белые мерцающие призраки из гроба.
     Джордж взял меня за руку и провел через холл в  гостиную.  На  стенах
холла, оклеенных клетчатыми обоями, висели рыболовные  дипломы  Джорджа  и
фотографии Джорджа, Кейта  Рида  и  других  старожилов  Грейнитхед,  гордо
сыплющих трухой, держа в вытянутых  руках  огромные  камбалы  и  карпы.  В
гостиной  Кейт  Рид  допивал  у  камина  последний  стакан  пива.   Пустое
инвалидное кресло миссис Маркхем стояло в углу, на сиденье лежали спицы  и
что-то недовязанное.
     - Джоан пошла спать, - сказал Джордж. - Она легко устает, особенно  в
обществе такого заводилы, как Кейт.
     Кейт, седовласый отставной капитан рыбачьего  катера,  удовлетворенно
фыркнул.
     - Это я  раньше  был  таким,  -  улыбнулся  он,  показывая  в  улыбке
квадратные зубы с коричневыми пятнами от табака. - И раньше  Кейт  Рид  не
пропускал ни одной юбки в пределах взгляда, особенно натянутой на  молодое
мясо. Спроси капитана Рея из "Пир Транзит Компани", он подтвердит.
     - Что будешь пить, Джон? - спросил Джордж. - Может, виски? Что-то  ты
бледно выглядишь.
     - Таковы обычные последствия, когда спишь один, - подтвердил Кейт.
     Я  нащупал  поручни  дубового,  обитого  ситцем  кресла  у  камина  и
повалился в него.
     - Не знаю, как  вам  сказать,  -  признался  я  дрожащим  неуверенным
голосом. Кейт посмотрел на Джорджа, но Джордж только пожал плечами в  знак
того, что не имеет понятия, в чем дело. -  Я...  я  бежал  всю  дорогу,  -
заикаясь, выдавил я.
     - Бежал? - удивленно повторил Кейт.
     Неожиданно я почувствовал, что мне хочется реветь.  От  облегчения  и
воспоминания о пережитом страхе на моих  глазах  показались  слезы.  Я  не
ожидал такого  дружелюбного  приема  со  стороны  двух  местных  ворчунов,
которые  обычно  относились  к  чужакам  с  презрительным  высокомерием  и
оплевывали им ноги, а теперь проявляли ко мне столько заботы.
     - Ну, хорошо, Джон, глотни виски и расскажи  нам,  что  случилось,  -
предложил Джордж. Он вручил мне стакан,  украшенный  изображением  корабля
под парусами. Я сделал  внушительный  глоток.  Спирт  обжег  мне  горло  и
желудок так, что я закашлялся, но постепенно  дрожь  прекратилась,  сердце
перестало биться судорожно, и я сумел совладать с нарастающей истерией.
     - Я прибежал сюда прямо из дома, - сказал я.
     - Но почему? - спросил Кейт. - Уж наверно тебе не насыпали перца  под
хвост? - Он произнес слово "хвост" с  четко  выраженным  акцентом  жителей
Грейнитхед. - Или дом у тебя горит?
     Я посмотрел на Кейта и Джорджа.  В  этой  знакомой  комнате  недавние
переживания казались мне нереальными, как сон. Все выглядело так обыденно:
бронзовые часы на камине,  мебель,  обитая  ситцем,  штурвал,  висящий  на
стене. Полосатый кот дремал, свернувшись у камина. Закопченные  трубки  из
вереска торчали рядом в подставке. Наверху слышался смех миссис Маркхем  -
она смотрела в постели телевизор.
     - Я видел Джейн, - шепотом сказал я.
     Джордж сел. Потом он встал, потянулся за своим бокалом пива  и  снова
сел, не сводя с меня глаз. Кейт же молчал, все еще улыбаясь,  хотя  в  его
улыбке уже не было веселья.
     - Где ты ее видел? - неожиданно очень мягко спросил Джордж. - У  себя
в доме?
     - В саду. Она качалась на садовых качелях. Уже  вторую  ночь  подряд.
Вчера ночью она тоже качалась, только я ее не видел.
     - Но сегодня ты ее видел?
     - Только  минуту.  Очень  неясно.  Как  телевизионное  изображение  с
помехами. Но это... была Джейн. Я уверен. А качели... качели качались сами
по себе. Это значит, вместе с Джейн. Джейн раскачала  качели  так  сильно,
как будто была не духом, а живым человеком.
     Джордж вытер губы и задумчиво наморщил лоб. Кейт поднял брови и потер
подбородок.
     - Вы не верите мне, - заявил я.
     - Этого я не говорил, - запротестовал Кейт.  -  Я  вообще  ничего  не
говорил.
     - Для тебя это было страшное потрясение, так? -  вмешался  Джордж.  -
Собственными глазами увидеть  духа.  Ты  не  думаешь,  что  это  мог  быть
оптический обман, мираж?  Иногда  ночью  человеку  черт  знает  что  может
примерещиться, особенно на берегу моря.
     - Она сидела на качелях, Джордж. Она была освещена  каким-то  голубым
мигающим светом. Бело-голубым, как фотовспышка.
     Кейт сделал внушительный глоток пива и вытер  губы  тыльной  стороной
ладони. Потом он встал, помассировал спину, чтобы  избавиться  от  зуда  в
позвоночнике, и медленно подошел к окну. Он раздвинул занавески  и  добрую
минуту стоял, повернувшись к нам спиной, всматриваясь в темноту.
     - Ты отдаешь себе отчет в том, что видел, правда? - спросил он.
     - Знаю только, что я видел мою жену. Она уже месяц как мертва, и  все
же я видел ее.
     Кейт медленно повернулся и потряс головой.
     - Ты не видел своей жены, Джон. Может, ты вообразил, что  видишь  ее,
хотя на самом деле это было что-то другое. Да, да. Я сам видел  это  сотни
раз. В старые времена моряки  смертельно  боялись  этого.  Это  называлось
"огни святого Эльма".
     - Огни святого Эльма? А что это такое, огни святого Эльма?
     - Естественные электрические образования.  Их  видят  чаще  всего  на
мачтах кораблей, на радиоантеннах  или  на  крыльях  самолетов.  "Безумные
огни", как их называют в Салеме. Они мигают, как газовый факел. Именно это
ты и видел, так? Такой мигающий свет.
     Я посмотрел на Джорджа.
     - Кейт прав, - сказал он. - Я сам их видел, когда  плавал  на  рыбную
ловлю. На первый взгляд они действительно страшно нереальные.
     - Но я же видел ее лицо, Джордж, - заявил я.  -  Тут  не  могло  быть
никакой ошибки. Я видел ее лицо.
     Джордж склонился и положил мне руку на колено.
     - Джон, верю тебе, раз ты говоришь, что видел ее. На самом деле верю,
что ты видел Джейн. Но мы оба знаем, что духов  нет.  Мы  оба  знаем,  что
мертвые не могут восстать из могил. Мы можем верить в бессмертную  душу  и
вечную жизнь, аминь, но мы знаем, что  подобное  не  встречается  на  этом
свете, ведь иначе повсюду было бы полно искупающих грехи душ, не так ли?
     Он потянулся за бутылкой  "Фор  Роуз",  налил  мне  еще  один  полный
стакан. Потом продолжал:
     - С самого начала ты храбро, очень храбро переносил  свое  несчастье.
Не далее как вчера вечером я говорил Кейту, что ты так достойно держишься.
Но в глубине души ты очень несчастен, и время от времени эта боль  дает  о
себе знать. Это не твоя вина. Просто так устроен мир. Мой брат Уилф утонул
в проливе однажды ночью восемнадцать лет назад, и уж поверь мне,  я  очень
тяжко переживал это многие месяцы.
     - Миссис Саймонс говорила мне сегодня,  что  она  тоже  видит  своего
покойного мужа.
     Джордж улыбнулся и посмотрел на Кейта, который как раз был занят тем,
что наполнял бокала новой порцией пива.  Кейт  тоже  улыбнулся  и  покачал
головой.
     - Не  переживай  из-за  того,  что  наболтала  вдова  Саймонса.  Ведь
известно, что она... - он многозначительно постучал себя пальцем по лбу.
     - Старый Саймонс хлебнул с ней лиха, - добавил Кейт. - Он рассказывал
мне, что она  как-то  раз  продержала  его  всю  ночь  на  дворе  в  одних
кальсонах,  потому  что  он   хотел   воспользоваться   своими   законными
супружескими  правами,  а  у  нее  почему-то  в  дыре  не  свербело.  Как,
по-твоему, нормальный мужик вернулся бы к такой женщине, а уж тем более  -
дух?
     - Не знаю, - ответил я. Я чувствовал себя  все  более  потерянным.  Я
даже начинал сомневаться, действительно ли я видел в саду Джейн. Да и была
ли это на самом деле Джейн? Мне было трудно в это поверить и еще труднее -
точно припомнить, как выглядело ее  лицо.  Оно  было  удлиненным,  как  на
картинах Эль-Греко, с потрескивающими от электричества волосами.  Были  ли
эти волосы только электрическими скоплениями, огнями святого Эльма, как их
называл Кейт? Он говорил, что они мигают, как горящий газ.
     Я допил второй стакан и поблагодарил за третий.
     - Если выпью и этот, то не доберусь домой даже на четвереньках.
     - Хочешь, проводим? - предложил Кейт.
     Я потряс головой.
     - Если там что-то есть, Кейт, то я должен сам с этим справиться. Если
это дух, то в таком случае - этот дух мой, и никому до этого дела нет.
     - Ты должен поехать в отпуск, отдохнуть, - сказал Джордж.
     - То же самое мне советовал и отец Джейн.
     - Он прав. Нет смысла сидеть одиноким сычом  в  этом  старом  доме  и
размышлять о прошлом. Ну, пожалуй, ты все же справишься!
     - Ясно. Спасибо, что выслушали. Мне на самом деле это очень помогло.
     Джордж кивнул в сторону бутылки.
     - Для успокоения нервов нет ничего лучше виски.
     Я пожал им обоим руки и отправился к выходу, но в холле повернулся  к
ним.
     - Еще одно, - сказал я.  -  Вы  не  знаете  случайно,  почему  раньше
Грейнитхед назывался "Восстанием Из Мертвых"?
     Кейт посмотрел на Джорджа, а Джордж на Кейта. Потом Джордж сказал:
     - Этого никто точно не знает. Некоторые  твердят,  что  поселенцы  из
Европы назвали так это место, поскольку собирались тут начать новую жизнь.
Другие болтают, что это просто название, такое же, как и  другие.  Но  мне
лично больше всего  нравится  версия,  что  название  было  дано  в  честь
Третьего Дня после Распятия, когда Христос восстал из гроба.
     - Не думаете, что речь шла о чем-то другом?
     - Например, о чем? - спросил Джордж.
     - Ну... о чем-то таком, что я сегодня пережил.  Миссис  Саймонс  тоже
вроде бы столкнулась с тем же. И Чарли Манци из лавки.
     - Чарли Манци? О чем это ты говоришь?
     - Миссис Саймонс сказала мне, что Чарли Манци  грезится  его  умерший
сын.
     - Это, значит, Нийл?
     - Ведь у него же был единственный сын.
     Джордж надул щеки в знак удивления, а Кейт Рид протяжно свистнул.
     - Эта баба и впрямь свихнулась, - заявил он. - Ты  вообще  не  должен
слушать ее треп, Джон. Ничего  удивительного,  что  тебе  теперь  являются
привидения, если ты с ней поболтал. Ну, ну, тут еще тебе  и  Чарли  Манци.
Говоришь, он видел Нийла?
     - Вот именно, - подтвердил я. Мне стало стыдно, что я поверил  всему,
что мне наболтала миссис Саймонс. Я не мог понять, почему я вообще  слушал
ее вздорный бред и почему я решил сесть в ее  машину.  Видимо,  я  слишком
промок, или был пьян, или же попросту свалял дурака.
     - Послушайте, - обратился я к Джорджу и Кейту. - Мне пора.  Но,  если
разрешите, Джордж, я забегу к вам завтра утром по пути в свою лавку. Вы не
имеете ничего против?
     - Милости прошу, Джон. Ты можешь великолепно позавтракать с нами.  Мы
с женой делаем такие славные  старинные  гречневые  лепешки.  Она  готовит
тесто, ну, а мне приходится выпекать их. Непременно забегай, Джон.
     - Спасибо, Джордж. Спасибо, Кейт.
     - Будь осторожнее, слышишь?


 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4] [5]

Страница:  [1]