В сем смешении Бытие Парменида есть Бог и не-Бог. Стагирит — Бытие Богом мнил однозначно. Сущ в лжи, в тьму ее вверг он нас, спутав ложию, — а Парменид (с ним — Сократ) путал Истиной нас к ее взятью победой (так Бога Иа|ков борол, о|до|л|ев в допущении Им), в чем и было искусство его.

Двойки муж, чрез нее преломивший и Мудрых, явил Стагирит их в обломках нам. С тем, странен нам Гераклит, в одном месте сказавший, что «душам наслаждение, а не смерть стать влажными, наслаждение же для них — падение в рождение [из Сердца, Бессмертия — в ум бренный, мокрый от Тьмы, что дождит в него — Авт.]», а в другом — «влажность — смерть души». Странен и Демокрит, говоря об обманности чувств, но о них же уча как опоре познания, нелгущем. Истина ж в том, что и он, и иные, уча, не с собой враждовали, но, цéльны, Два зная, чрез них утверждали Одно. Не зря то, Теофраст, ученик Стагирита и друг, ставший по его смерти главой перипатетиков, о Гераклите судил как о муже, противном себе самому, ибо сказано у Диогена Лаэртия: «Теофраст говорит, что под влиянием меланхолии одно он [Гераклит] в своем сочинении оставил незаконченным, а о другом пишет то так, то иначе». Глядевший очами учителя, с ним стал слеп и ученик, зря Единство как Двойку. Так лживый — лжеца зрит в любом, Полноту — пустотой, ведь пуст сам. Так-то Воланд, послушавши речи о Мире без Бога и Дьявола — Мире без Мира: коль пали столпы, пало зданье, — заметил своим собеседникам на Патриарших: «что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»

Разделить пополам, половину отбросив — оспаривать есть Божий трон, Полнотой мня себя, половину (так Греки порой Отчей мир поделили на Греков — и варваров: «прочих», остаток неважный). Возмездье за то — слепота. Половину за целость мня, Мир мы не зрим как трон сей, где Свет с Тьмою един, Дьявол — с Богом. Суд сей слепоте, не дающей понять истин Библии, в книге своей завершает Блаватская так: «Эти краткие и кажущиеся противоречивыми утверждения Ветхого Завета — противоречивы потому, что обе Силы разъединены, вместо того чтобы рассматриваться как две стороны одного и того же — есть отзвуки всемирных и философских догм в природе, искаженных до неузнаваемости экзотеризмом и теологией и так прекрасно понятых первобытными Мудрецами» (курсив наш).

Разделить, половину отбросив — питать фанатизм нам, суть чья есть не Божья Любовь — страх пред Дьяволом, с коим борьба, что фанатик ведет без конца, есть служенье ему: кто страшит — тому слýжим мы страхом своим. Рек Бердяев о том: «Фанатизм всегда делит мир и человечество на две части, на два враждебных лагеря. Это есть военное деление. Фанатизм не допускает сосуществования разных идей и миросозерцаний. Существует только враг. Силы враждебные унифицируются, представляются единым врагом. Это совершенно подобно тому, как если бы человек производил деление не на я и множество других я, а на я и не-я, причем не-я представлял себе единым существом. Это страшное упрощение облегчает борьбу».

Так делящий, мир сей преуспел в Суде, Милость забыв. Но едины они мудрецу; и одно они в дружбе, о коей рек Экзюпери: «Если ты хочешь подружить тех, кто привык к вечному дележу и счетам, а значит, и к взаимной неприязни, — ты ведь помнишь: брось им зерно и узнаешь, как они ненавидят, — то постарайся вернуть им чувство уважения, невозможно дышать среди тех, кто осуждает друг друга. Если ты плохо думаешь о друге и говоришь это, значит, видишься с ним не в храме, где собираются только друзья и единомышленники. Говоря тебе все это, я вовсе не поощряю тебя к снисходительности, малодушию или неустойчивости в добродетели. Просто дружба — это не жестокость. В другое время ты будешь судьей. Когда понадобится, ты без колебаний отрубишь голову. Напоминаю, ты приговариваешь к смерти, но ты же и лечишь обреченного, если он болен. Не страшись этих противоречий, недостаточен наш язык, когда речь идет о человеке. Противоречат друг другу слова, которыми мы изъясняем суть. В осужденном есть тот, кого ты отдал палачу, но есть в нем и другой, кого ты сажаешь с собой за стол и не имеешь права судить. Тебе заповедано судить человека, но заповедано также и почитать его. Обычно судят одного, почитают другого [«или — или» — подход Стагирита] — неправильно: одного и того же судят и почитают. Таков один из законов моего царства, от несовершенства слов он так труден для понимания. Несовместимости, смущающие логиков, не смущают меня. Ненавистный враг, с которым я сражаюсь в пустыне, лучше всех помогает мне утвердиться в себе. Грозен наш поединок, но и это любовь» (курсив и слова в скобках — наши).

 

*

Дальше скажем о связи Платона и Аристотеля, учителя и ученика.

Речь о том ведет Бруно в труде «О причине, начале и едином». В диалоге с мужами, один и которых Гервазий, о ней говорит Теофил: Боголюб, в сути — Брýно сам. Наш интеллект, речет он, «множественность и разнообразие видов относит к одному и тому же корню. Так, Пифагор, считая числа специфическими началами вещей, за основание и субстанцию всех их принимал единицу; Платон и другие, полагающие, что виды являются фигурами, за один и тот же корень и основу их всех принимали точку как субстанцию и всеобщий род. И, быть может, поверхности фигуры — это то, что Платон подразумевает в своем Большем, а точка и атом — в своем Меньшем, говоря о двойных специфических началах вещей, началах, которые в дальнейшем сводятся к одному как всякое делимое к неделимому. Следовательно, те, кто утверждает, что субстанциальным началом является единица, принимают субстанцию как число, другие, кто утверждает, что субстанциальным началом является точка, понимают субстанции как фигуры. И все они сходятся в том, что принимают неделимое начало. Но способ Пифагора является лучшим и более чистым, чем способ Платона, ибо единство есть причина и основание неделимости и точечности, и это начало более абсолютно и более приложимо к всеобщему сущему.

Гервазий. Почему Платон, живший позже Пифагора, не учил так же, как он, или еще лучше?

Теофил. Потому что он предпочитал считаться учителем, говоря худшее, к тому же менее удобным и менее подходящим способом, чем получить репутацию ученика, говоря лучшее и лучшим образом. Я хочу сказать, что целью его философии было в большей мере собственное слово, чем истина, ибо, без всякого сомнения, он прекрасно понимал, что его способ более подходит к вещам телесным и рассматриваемым телесно, тот же другой способ не менее удобен и подходящ ко всем остальным вещам, какие могут быть произведены разумом, воображением, интеллектом, одной и другой природой. От Платона, как это всякий признает, не было скрыто, что единство и число обязательно испытывают и дают основание точке и фигурам, а не испытываются с необходимостью и не получают основания от фигур и точек, как субстанция измеримая и телесная зависит от бестелесной и неделимой. Кроме того, первая независима от второй, ибо основание чисел находится без основания измерения, но вторая не может быть независима от первой, ибо основание измерения не находится без основания чисел. Поэтому арифметические уподобление и соизмерение являются более подходящими, чем геометрические, для того, чтобы оказать нам помощь посредством величины для созерцания и познания этого неделимого начала» (выделено нами).

То, что слово свое Платон ставил за цель, подтверждает Олимпиодор, рекший в «Жизни Платона»: «К его учению примкнули очень многие (...); всем им он с величайшим странием доказывал, что его философия выше других».

Грех Платона — гордыня, трон алчуща. Ум, за Умом-Пифагором второй (мужем числ, умов Сердца, Ноля, Не-Числа), первым быть помышлял Платон. В сем-то — исток присвоения им Пифагоровой геометрической трактовки идеального государственного устройства, о чем пишет Ямвлих: «В целом (…), как утверждают, Пифагор был изобретателем и всей системы государственного воспитания. Он говорил, что ни одна из существующих вещей не является беспримесной, но и земля причастна огню, а огонь — воде, воздух — этим последним, а они в свою очередь — ему, а также что в прекрасном есть частица безобразного, в справедливом — несправедливого, да и все остальное подчиняется тому же закону (по этой причине разум получает толчок как в ту, так и в другую сторону, и есть два вида движения души и тела: один — неразумный, другой — обусловленный разумным выбором), что же касается государственного устройства, то он установил для него некие три линии, соединяющиеся окончаниями и образующие прямой угол, одна из которых имеет природу эпитрита [= 4:3], другая выражается числом 5, усиленным во столько же раз, третья же — посередине между ними обеими. Если подсчитать числовые соотношения линий и площади, образованные при них, получится изображение наилучшего государственного устройства. Платон же присвоил себе славу этого изобретения, открыто написав в «Государстве», что этот эпитрит есть база, сопряженная с пятеркой и дающая две гармонии». Что ж, чужой свет — не свой! С тем, Сократом, как солнцем, оставленный, слепнет Платон, с ходом дней утеряв Сердца светоч. В плоде его позднего творчества, своде «Законов», нет уж и намека на собственное первоначальное учение, кроме фрагмента о солнцеподобном Уме, постижимом умом и запретном очам. В том он прав: суть очей — Сердце; Ум без него — есть недолжное им.

Эгоист неспособен на Дар. С тем, огнь Блага Платона не зрим Аристотелю. Нус, Блага плод, мыслил он безначальным Началом. Ученью не внял ученик, не зря Огнь его. Что ж впитал он, коль не Первое это? Второе: мрак, тайно пленивший его, от Платона идя.

Это-то превращенье имел в виду Лосев, писавший: «Как ни бешенствует нигилистическое и вырожденческое просветительство, все же бес [отрицание в чистом понятии: бес = без [Всего], суть ничто — Авт.] — вполне реальная сила; и не замечают беса с его бесконечной  силой  зла лишь те, кто сам находится в его услужении и ослеплен его гипнозом». Власть эту являет Гомер в «Илиаде», где боги, скрывая любимцев своих от врагов, облекают их мраком, прозрачным телесным очам, коих суть — мрак. Ведь суть — нам опора (держатель, вед. с|кам|бха), незримая как естество, корнь. Так пища (санскр. анна, от коего — «м|анна»: ведь Пища — Мать), столп наш, незрим, коль мы сыты; о воздухе, пище пищ, мы вспоминаем лишась его. Мрак есть опора очей наших, воздух их, тайный им, доколе Бог не подвигнет их видеть. Не видя его, отрицал Аристотель запятнанность Солнца — мрак наших очей, что пятнает его чистоту.

Имя мрака сего — эгоизм наш.

Власть тайная  Тьмы  — тюрьма тюрьм ее пленным: так, То не зря, Это в плену у него. «В мире, преданном повседневному мифу, в котором в существование Дьявола не верят, власть Воланда безгранична», — замечено А.А.Бреусенко-Кузнецовым. Власть тайная эта есть именно та «тирания бессознательного», в освобожденьи от коей Фромм видел тождественную (что есть так) с целью буддизма цель психоанализа (купно с познанием «я» и познаньем реальности). Но бессознательное само по себе не тиран: Сердце, Глубь эта, не враг Уму, ему верному, полному им, с тем — сухому, — но враг Сердцу ум-эгоист, ум пустой как намоченный Тьмою тиран сам себя, и с тем — нас как сознательных умственно. Пер|лс посему прав, считая, что враг наш — не бессознательное, а сознательный ум. Так рек Будда, сказав, что он есть раб страстей, коли попран идеей отдельного от Мира «я».

Неузрение Тьмы — корнь бессилия Аристотеля в объяснении фазовых переходов тела — его разжиженья и отвердеванья. Хотя он законно считал, что при них, непрерывное, тело есть то же, — Оплот непрерывности, Тьму, он не зрил. Демокрит, ее знавший, легко объяснял переходы сии, зря причину их в перемене количества межатомной пустоты — Тьмы.

Тьма ловит людей через сердце, его растворяя в себе как Тьму ж в сути, чрез то — возвращая себе как истоку реку. Это чуял уловленный ведьмой Хома, мча ее на спине своей. «Ему часто казалось, — читаем мы в «Вие», — что будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою». Знак сей нетелесной утраты, свершившейся с Аристотелем, есть, меж иного, признанье им первенства утраты над обладанием — знак нелюбящих: любить — обретать. «Переход от обладания к лишенности бывает, но переход от лишенности к обладанию [= обретение — Авт.] невозможен. В самом деле, ставший слепым не может вновь прозреть», — сказано Аристотелем. В Чудо не верил муж сей, в Воскресенье — не верил. Но Чудо есть Жизнь; Обретенье — душа наша, Корнь чей Бог, Дар. Платон рек о том в «Послезаконии»: «Любая душа старше любого тела. [...] Разве не убедительно, что то, что лучше — древнее и более богоподобно в противоположность худшему, которое моложе и менее почтенно. Ведь повсюду тот, кто правит, старше подвластного и руководитель во всех отношениях старше руководимого. Итак, признаем, что душа старше тела. Раз это так, то, пожалуй, вполне убедительно, что первоначало у нас старше первого порождения». Утерять нам — есть прежде всего утерять свою душу как Глубь, Бога-Мир, посему — умереть: мы без Глуби — ничто; Обрести — есть найти ее, сиречь воскреснуть душой.

Вот какую утрату пел мýж сей! Бездушие славя, он Жизни как Чуда не знал: лишь любя, с ним одно мы! Любовь же есть Тьма. Ей-то дал муж сей имя пустое «лишенность» — как имя чужое, лишив своего ее: что безымянно, того как бы нет, и темнить его — проще. Так нас Аристотель темнит, сам запутавшись в Тьме, ложью очи застлавшей ему. Нет, Тьма есть не лишенность, но Данность людей само-данная, Дар; ей верны как Основе своей, мы — есть мы!

«Мудрость, истина, единство фактически являются одной и той же вещью. Говорить о том, что истина и сущее одно и то же, умели все, но не все поняли это, ибо остальные прибегали к этому способу выражения, но не усвоили способа понимания истинных мудрецов. Среди прочих — Аристотель, который не нашел ни единого, ни сущего, ни истинного, так как не понял сущего как единого; и хотя он обеспечил себе возможность пользоваться значением сущего, общего, субстанции и акциденции, а кроме того различать свои категории в отношении родов и видов при помощи стольких же различий, тем не менее он в той же мере остался удаленным от истины благодаря тому, что не углубился в это познание единства и безразличия постоянной природы и бытия. Будучи сухим софистом, он при помощи недобросовестных объяснений и легковесных доказательств извращал суждения древних и сопротивлялся истине не столь, быть может, вследствие умственной вздорности, сколь в силу зависти и тщеславия». Так оценивает Аристотеля-философа и Аристотеля-человека Джордано Бруно. Он прав, — но с поправкою, что Стагирит, повторим, лгал невольно; он был пленник Тьмы, с тем — ор|у|д|ие Бога: ведь Тьма — Длань Его. То являет сам Бруно словами, что Аристотелем «некоторое логическое намерение полагается началом природных вещей»: ведь намеренье — в сути есть Тьма как Намеренье Божие: Промысл Творца. Им как Двоицей, логики сутью, пленен, посему Аристотель, читаем у Бруно мы, «никогда не перестает разделять разумом то, что неделимо сообразно с природой и истиной.

Тьмы не знать — есть плененным быть Тьмой; быть в плену ее — есть разделять неуемно под властью ее тайной. В том плата Тьмы за ее непочтенье: не знать — есть не чтить. Тьмы не знать — есть не ведать ни рознь, ни Единство: ведь знать то и то — видеть; вúденья ж суть — Тьма, последня пред Богом Грань.

            Незнаньем сей надбытийной черты в Иерархии Мира влеком Стагирит проводить грани ложны внутри Бытия. Грань кладя меж душою как эйдосом вещи и Нусом как эйдосом (сутью) души, душу он отделяет от Бога, ведя от состава плотú, — а на деле грань эта меж душой и плотью, как рек Платон. Слышав сие от него, Стагирит вопрошал: «не относится ли душа к своему телу, как корабельщик к своему судну?». На этот вопрос он же и отвечает отказом — однако неполным, чем вечно грешит сей недружный с собой, лжец. О том Бруно рек: «хотя он [Аристотель] и отрицает, что душа имеет то же отношение к телу, что кормчий к кораблю, тем не менее, рассматривая ее сообразно той потенции, благодаря которой она понятлива и мудра, он не решается назвать ее актом и формой тела; но говорит, что это — вещь, привходящая извне, сообразно своей субстанции, отделенная от состава подобно агенту, отделенному от материи сообразно бытию». Утверждение это — уступка философа истине в пункте, где мрак, ум объяв его, не попрал света. Смешавши идею и вещь, душу с плотью, материю с формой — противно Платону, не отрицавшему единства их, но разумевшему его диалектически, — Аристотель, под знак становленья поставивший Нестановящееся, собой явил корнь Эйнштейна, смешавшего время с пространством, Свет божий — с безбожною тьмою, поправ их отдельную суть.

            По Аристотелю, платоновское учение о существовании идей, независимых в отношении вещей чувственного мира, приводит к нелепому выводу: так как между идеями и вещами есть сходство и так как, согласно Платону, для всего сходного должна существовать идея, то кроме идеи, например человека, и кроме вещей, ей согласных, должна существовать идея того сходного, что существует меж ними; далее для этой новой идеи и первой идеи с вещами, согласными ей, должна быть и еще одна — третья — идея, и далее — также. В сем зрим мы положену Небытием склонность Аристотеля к бесконечному разделению субстанции, или дроблению бытия в небытие, запрещенному апориями Зенона Элейского, — склонность, имущую строгий предел, или меру, в понятии атома, как его дал Демокрит. Небытийности раб, Стагирит не знал: истинный Атом — Мир; с тем-то — не зрил атомичность идей, зная кою, Платон в «Пармениде» сказал напрямик, что подобие вещи идее не означает, что то, в чем подобны они, — третье, сущее кроме идеи и вещи. Посредник меж них, таковое — не-сущее как Пустота: Тьма — спрягает (что ведал Ньютон, говоривший о взаимодействии чрез пустоту, сиречь сквозь и посредством ее). Знали то Левкипп и Демокрит, говоря о «единстве касанием» — Тьмой как Нолем; и клей сей зрил Платон, рекший о недопустимости изолированного существования идей от вещей, два сих царства связуя Душой мировой, Тьмой. Тьмы раб, Аристотель ее как звена знать не мог, звеньев ложных ища посему — и зря тьму их: в пустом — нет конца миражам.

Сéрдца муж, Платон Тьмý зрил — с тем, видел. Ума муж, ее Аристотель не зрил — с тем, был слеп. Вот разлада их суть немирская. Кто мудр, в споре этих столпов двух школ Знанья, Афинской (соборный чей дух есть Платон) и Александрийской (чей Стагирит дух; град коей создал Александр, ученик его, а благородный Деметрий Фалерский, родитель сей школы прямой, ученик был ученика Аристотеля, Теофраста) узрит Длань Творца, волей Коего Истину Божью Элладе — с ней миру — настал час забыть.

В цепи этой, чья суть есть Забвенье, пред Божьим лицом Аристотель с Платоном — одно, и Платону его ученик не противник, но сын: Сéрдца — Ум, — что являет единством своим цепь имен Арис|то|н (Аристокла-Платона отец) — Арис|то|кл (Платон сам) — Арис|то|тель как «дед — отец — сын». Арес, суть Сатана, с Стагиритом Платона роднящий — гордыни Платоновой знак, что, взыграв в нем, его побудила измыслить идей мир: второе за царством числ, явленным нам Пифагором.

Не плотью, но в духе Платон Стагириту — отец, как второй сей — отец Александру. Лишившийся рано отца, Аристотель в Платоне обрел его: Сéрдца взыскует Ум! Сим, мыслим мы, объяснима та странная в Стагирите сердечность, с какой говорит о Платоне он в своей элегии на смерть Эвдема: «Дурной человек не имеет даже права хвалить его».

31 «Дионис, — читаем о том мы у Эдуарда Шюре, — представляет собой эзотерическую истину, основу и внутреннюю суть вещей, открытую лишь для посвященных. Он являет собой тайны жизни, прошедшие и будущие существования, отношения души к телу и неба к земле. // Аполлон олицетворял ту же идею в ее применении к земной жизни и к общественному порядку. Вдохновитель поэзии, медицины и законодательства, он раскрывался в науке пророчеством, в искусстве — красотой, в судьбах народа — справедливостью, в этике — очищением. // Таким образом, для посвященного Дионис означал раскрытие божественного духа во вселенной, а Аполлон — ее проявление в жизни земного человека. Жрецы давали об этом понятие народу посредством следующей легенды. Во времена Орфея Вакх и Аполлон заспорили по поводу дельфийского треножника. Вакх добровольно уступил его своему брату, а сам удалился на вершины Парнаса, где женщины Фив справляли его мистерии. И действительно, оба великие сына Юпитера разделили владычество над миром между собой. Один царствовал над таинственным и потусторонним; другой — над живущим на земле». Причастность Нолю Вакха зрим в том мы, что вне Эллады он был всемогущим «Загреем, высочайшим из богов», чьим слугой был Орфей, корнь мистерий. В Элладе лишь Зевс Вакха выше как Двух — Единица: пик ложный, ведь Два, тайный Ноль — Суть его. Посему Дио|нис в сути имени —  «нес|ущий Дия», Зевеса: Тьма — Света оплот. С тем, Пин|да|р, Мира дар Грекам, несший мир им («пинда» — семя (санскр.), в сути — душа, капля-Тьма, Мир в сердцах), рекший: «Так отец Зевс правит всем, и также он правит Вакхом» — противлением Вакха всему в круге Зевсовой власти являет его как особую суть, корнь внимания к коей — страх Зевса пред ней: Единицы — пред Сутью, Нолем (так тщеславному лучший, чем он, есть второй вслед за ним). Прокл дает стих орфический сей прямо: «Зевс царит над всеми, а Вакх царит над Зевсом». Оружье и властные знаки свои, что дает Вакху Зевс, и престол одесную себя (справа быть — миросущным нам честь: справа — Мир, Дом) — черты того ж страха, что зрим мы в почтеньи Паллады им: только с Причиной разделит бог трон. Ноль, Тьма-Хаос — суть буйств Диониса; лишь бог сей, явившись с толпою сатиров, рассеял гигантов, внушив ужас им.

Ноль-Два, Вакх — как Осирис, владыка Дуа|та (Второго как Тайна: Дуа — Два), Того, бывший у Египтян черным богом (ведь рек Геродот: по словам Египтян, «их Осирис есть наш Дионис»), — женосущен как Тьма, Гераклитова Сень; и науке Числа, кою дал Пифагор как Свет нам — Тьма исток, Вакхов культ — культ Ино|го, субстрат чей — в|ино. Гераклит рек о том: «Дионис (…), ради которого они [вакханты] неистовствуют в вакханалиях, тождествен Аиду», Тьмы богу. Вверху ли, внизу ль, будь то Хаос иль Тартар, Тьма — Тьма. С тем, хтоничных богов чтил Грек страхом своим сверх богов олимпийских, склонясь безо лжи (хоть был лжец, Прометеем научен к тому) пред Причиною, Тьмой. Так ложь-Двойка, склонясь пред Нолем-Истиной, лгать не может: в покорности сей — Ноль она. Свет как Ум, Муж, в себе не един: так и боги недружны его; Тьма, Жена — есть Единство: так боги ее в их строю — монолит, страх внушающий нам поневоле.

            Причастности Двум Вакха явь то, что он единит две природы, бессмертную (как Зевса сын, Единицы) со смертной (как сын смертной женщины, Двойки), в чем вúденья суть (Единица-и-Двойка — Двенадцать, число его); и что он дваждырожденный: сперва, недоношен, женою, Семелой, затем мужем, Зевсом, отцом, доносившим плод этот в б|едре (посему «Дифирáмб» он — «двувратный» как дважды прошедший ворота рожденья; рожденною дважды, Метидой в тьме чревной и Зевсом наружу, была и Афина, Тьма).

Ноль, Вакха суть, зрима в том, что вино, плод лозы виноградной (известной как женская суть), осененной сим богом, стоит под Нолем как иллюзии древний субстрат, коей Ноль есть вино|вник: Прич|ина — В|инá; и в вине, Дионисовом зелье, Ноле в сути, — Истина (о сей виновности сказано в «Теэтете»: «язык наш не в чем упрекнуть, ну а вот сердце есть в чем»: сердце — Ноль). Вино нам — пробный камнь: испытание Тьмою. С тем, боги индусские и разделились на сур и асуров, благих и злых, чрез отношение к С|ур|е, вина божеству. Вино — мудрых услада: Причина — вода их. В Тантризме оно и зовется «водою причины», «каранавари», с тем — «водой мудрости», «джнанамрита». Точны и индейцы, зовя его «огненною водою»: Причина — Огонь; aqua vita латинское (вод|ка, водá суть) — не шутка: Причина есть Жизнь, вода чья есть вино. Посему в земле Тьмы, Спарте детей с рождением их обмывали вином — не водой. Вино йоги берут для раскрытия формы (санскр. рупа) Брахмана, сокрытой в плотú (тогда же как использовать вино для собственного удовольствия — быть на краю смерти); вино по Тантре есть «жидкая форма» самой Шакти (дравамайи тара — буквально «спасительница в жидкой форме»). Единство вина с миром сим сущемногим зрим мы в самом имени «алкоголь», корень коего al kuhl есть тюркское «темный порошок» — тьма вещей, мир сей: Духа сосуд, к|ýхо|ль. Спирт, суть вина (spirit — дух), есть суть нáша: ведь самая масса его, 46, числом — кариотип наш, суть тéла как синтеза Чистого и нечистого: Века Златого (4 пространственных части из Полности как 10-ти, Мира) и рекú истории (6 из Десятки сей), коя течет от него.

Дионис — суть Ноль; Зевс — Единица. Единства их суть — Тьма-Свет, Мир. Синтез сей — сплав Меча и Щита, где Меч — Тьма небытийна, Щит — Свет, Бытие. Посему-то потеря щита была Грекам позорной в бою: утерять его — ум утерять было им; в оружейную комнату вход — вход к мечам, — так же, как в кладовую сокровищ, у Греков  был из женской половины дома, как в доме у Одиссея, согласно Гомеру: Богатство и Сила — Тьма. Мечом разящим Афина была, Тьма как Сила, хранившая Зевсовы перуны, в сути — бывшая ими как сила его, дать вольнá иль не дать их ему. Воин, Сильный, причастен обоим (с тем, бой — грань меж ними: меж сущим как жизнью, и смертью, не-сущим), и властвует Меч над Щитом: над Умом — Сердце, Суть.

В мире бренном Тьма, Сил|а есть Хúтрость, Лис|а,  чтили кою и боги, обманом беря верх и пользуясь им чаще силы простой. Чтим обман был Элладой всей. Так царил в ней над Солоном, законом Афинским, Ликург, закон Спарты, для Греков (меж них — и Платона) стоявший под Миносом и Радамантом, мужами закона Эллады, из коих учитель был первого Зевс; и спартанский закон, поощрявший учить детей хитростью (в прочем числе — воровством), допуская убийство в дни мира (илотов, рабов — в виде криптий, свершаемых ночью), чтим Греками как Меч двуострый, Тьма-Свет.

Сей-то Меч чтя, Ах|ил|л, прав|ды муж, на военном совете под Троею в споре своем с Одиссеем (Автолика хитрого внуком) признал, что хитрейший — в сраженьи сильнее. Сего-то Меча страшась, Греки хтонических, темных богов чтили выше, чем светлых, боясь лгать им. Сим же оружьем сразил Бонапарта Кутузов, России слуга, о войне с ним сказавший: «Победить, быть может, и не сумею, а вот перехитрить — попробую!». Воин, отбросивший хитрость пред боем — как делал Ахилл, и с ним князь Святослав наш, врага упреждавший «Иду на Вы» — врага ввергает в страх смертный, отбросивши необходимое как мощный тот, кто, ведόм самим Богом, с Ним — Тьмою, имеет с избытком его — и дрожит враг пред боя коварством грядущим. Муж Тьмы Эпикур (ведь, сердечен, он — Тьма), рекший, что «хорошо прожил тот, кто прожил незаметно» (в слове Овидия — «хорошо утаился»), живя под эгидой не-сущего, — дружный с ним, ведал оружья сего торжество, с Пифагором един, рекшим также: «Живи незаметно!» Меч сей, в|еро|лом|ство, зрил Макиавелли законным в руках государя, политика (от «полис» — град, в сути — царство порóй той). «Политика, — сказано в «Протоколах собраний Сионских мудрецов», — не имеет ничего общего с моралью. Правитель, руководящийся моралью, неполитичен, а потому не прочен на своем престоле. Кто хочет править, должен прибегать и к хитрости, и к лицемерию. Великие народные качества — откровенность и честность — суть пороки в политике, потому что они свергают с престолов лучше и вернее сильнейшего врага». В мире Двойки, Вражды, каков мир бренный наш — Сила в розни с Моралью и оной верней.

Господствуя над Бытием властию Творчества-Проницанья (творец — проникает творение), Небытие царь ему, и с тем — Фаллос, входящий в него. Но Фалл — есть и Бытье, коего в Тьме как Вульве его, Единицы в Ноле, явь — Декада, Соитья число. Нераздельны, Бытье с Небытьем проникают друг друга (чему лик — Инь-Ян); но, причина Бытью, Тьма есть Уд, что довлеет над ним как Вагиной своей (как Вода, чтим он был Египтянами, зрившими в Ниле отца). Власть сия, богочуждая в Отцом держимых очах — ими зрим бренны мы, — как господство над Мужем Жены, с древних пор полагалась порочной; с тем, «грех» у халдеев — с Луною един, Женой-Глубию.

Фаллос-Жена — суть хар|актера нашего, стержня, чья твердость — с|т|ра|ст|ь, Тьма. Фаллос этот являют мужские объятья: вкруг члена — вагины кольцо; и влагалище, орган Жены — суть не «то, куда нечто влагают», но «то, чтó влагает», «влагатель»: Активность как член половой. Так-то «влага»: влага|ет она, как Вода, Фаллос-Жизнь во все то, что его лишено. Имя первого в мудрости мужа меж Греков, считавшего Воду, Жену-Тьму началом всего, Фалес — Фаллос по сути; и «уд» как санскритское «вода, волна» (Р|уд|ра» — грóма бог), есть старорусское «член половой» («удá», «ýдаль» — отсюда; Уд|ра|к|а — был Б|уд|ды наставник, струивший его М|уд|рость, Тьму, коя б|уд|ит людей). Фаллос Женский — Любовь как Эрота стрела, что сердцá единит; он — религия Матери Мира, Тантризм: Мать — Любовь; имя «Тантра», идущее от «тан» — распространение и «тра» — спасение, сиречь Возврат в Божий Дом, — в сути есть цикл движения (ф|рик|ция) Фаллоса «вперед — назад», ведь идущий вперед — возвращается (к началу — год, рік (укр.)): Бог, Цель, — Исток («путь наверх и путь вниз — един, рек Гераклит); Шакти, Матерь в Тантризме, как Сила есть он: Сила — Фаллос, Ко|пье:  проникает она: для «копья» и для «силы» в Санскрите есть слово одно — шакти. Датель дыханья всему во Вселенной, богиня сия и рисована с высунутым языком: язык — фаллос; Дыханье как Божье Дутье (ибо Мир выдут Богом, и вдунута Им в нас душа) — Струя, Стержень, суть Фаллос. Двойной, он — рога Сына Матери Мира, Рогатого Бога (Кер|нун|нос|а к|ель|тов), как Бога-Отца, ради сущих нес|ущего на главе Двойку, Ноля лик (Муж-Одно — чреват ею); и он — рога козла Мендеса, Диавола как изнанки Отца. Рога эти венчают древнейшего Шиву: жена его Кали, иль Шакти, — исконно была его Мать, как Рогатого Бога, каков есть он; в сих-то рогах для индуса — священность коровы (жены), и бык Апис (муж) — ими ж священ. У Эллинов одна из Ор, Ора цветения (Ор|ис, Жерлó — Тьма) зовется «цветущая» — Фалло, в чем Фалло|са-Тьмы явь: цветок — Тьма, Жена; с тем, цветы — жен услада. В плоти женщин фалл есть кли|т|ор, «черный фаллос» («клит» — черный), собой предваряющий вход в кольцевые, как Ноль, врата вульвы. Тьма, Ор, есть ор|га|з|м, Жар. Ор|ало, плуг-фаллос — Жена, и орать — внедрять Тьму в Тьму, пах|ать: пах у нас — гениталий пункт. С тем, Тьма — Вагина-и-Фаллос; творенье — плод самосоития Тьмы, Суть чья — Бог.

Фаллос-Тьма есть царя меч, встречаемый на ассирийских (Ас|сú|р|ия —Тьмы земля) изображеньях: меч этот, держимый царем всегда в левой руке (ибо Тьма — Левизна), всегда горизонтален: ведь фаллос, восстав, смотрит кверху, а выше Тьмы, с Богом единой  — нет нам ничего: Высь ее — гор|из|онт (посему гор|изонт — место Гор|а, как Солнца: оттуда восходит он к нам, Тьмой дарим; туда ж сходит — во Тьму, свой Исток). Женский Фаллос был стержнем всей жизни и творчества Юнга, ребенком узревшего в сне фалл ужасный на троне подземном: Глубь — Тьма; сон сей черный преследовал Юнга сквозь годы. Торящую мощь Небытийного Фаллоса видим мы в том, что Я. Бёме, муж Тьмы, мистик мощный, оплодотворивший немецкую классическую философию (что звал Бердяев «прививкой» ее), от ментальных вершин, зримых редким умом, своим творчеством проник в народ, почву черную Мудрых, и, чтим как святой, и был им: святость — Причина, Тьма.

Небытие, Бытие — оба Фаллосы есть друг для друга как Лон (в поцелуе любви, предсоитьи, зрим то мы в борьбе языков, фаллов, в жажде царить в вульвах ртов: Э|рот — Рот), оба — Вульвы друг другу как Фаллосам (явь сего — слово «Отец», Бытия суть: «О» в нем — Вульвы лик; сосет — сосед, второй изо двух). Вот рознь их: Бытие есть нетворческий фаллос, входящий в уж сущую Вульву; Небытие же есть Фаллос-творец: вульву, в кою идет он, творит он себе. Мира дети, в Познании мы, как и он — Фаллос-Вульва, Копье-и-Врата, и в нас оба активны: Копьем-Духом Мир торим óстро мы, Вульвою-Духом — сосем Мир в себя, точно ртом. Ибо Фаллос-Вагина, Тьма-Свет, — есть Мир сам, Огнь двойной; с тем, не мы как облатка, не-Мир, — но Мир, Суть наша, в нас и чрез нас познает себя жарко: как Фаллос, в Вагину с напором стремясь; как Вагина — со страстию Фаллос глотая. Познанье есть, с тем, самодействие Мира в нас: Тьма — он; по сути ж оно — самодействие Бога, Кем Мир сотворен и храним (илл.1) и Тьма с Коим одно.

32 Догмат несхождения параллельных, центральный в Евклидовой геометрии, в сути своей есть разомкнутый мир, мир разъятый в себе: Ум как Ум лишь — без Сердца как Сути своей. В нее сходится все как Мир, Путь, в Бога, Цель: параллельности суть — совпадение, как имманентного Суть — Трансцендентное («Я есть То»), розни — Единство.

Зрить так — есть считать нам, что два перпендикуляра, восставленные к одной прямой, параллельные, сиречь несходящиеся по Евклиду, сходясь в бесконечности, дают треугольник, где сумма углов — два прямых (180° = 90° + 90° + 0°). По теореме Евклида любой треугольник есть явь суммы сей, посему параллельные — сходятся. Так сам Евклид, отрицая Единства закон, утверждает его: ложь, себе не верна, то правдива, то врет. В бренном знании точка схожденья сия — Бог по сути — есть пункт бесконечного удаления^*: тождества не в Этом — в Том, где над Двойкой Сего царь — Единый.

            Схождение это двояко: оно совпадение есть как Любовь, и пересечение — как Вражда. Оба сих отрицает догмат параллельных, тогда как на деле Мир — Кр|ест (То и Это, скрещенные углом прямым, рек Платон), знак в чем есть Х, Декада, числа его знак; Гвоздь, Крест сей единящий, есть Мúра Суть — Бог, Клей его. Пункт скрещения копий Вражды, Господь есть Совпадения Пункт, Столп Любви: розни Корень — Един.

Сего не знал Евклид, слеп, не зря: параллельности как розни Корнь — Бог, Единство: идти без слиянья — в согласьи быть (так кораблей параллельный курс — плод договора их). Но знает то Сатана ослепивший, творец геометрии сей.

Вот, ведя речь о векторах, делит она в параллельности их на со- и противоположнонаправленные. Но направленность в сущем — лик Цели, без коей стремленья пусты и тор|ит в кою путь очам век|тор; Цель сущего ж — Бог, Полнота, — у Евклида не сущ: подменён Он, Единый, на Двойку надменную: Всё — на ничто. Посему-то наука сия лицемерно таит, что противонаправленность, Двойка, есть в сути направленность встречная, Ноль как Монада (суть встречи — сои|ть|е, Ть|ма), — что зрить легко, совместив острия двух противно направленных векторов чрез параллельный их перенос — операцию, инвариантную к самотождеству векторов по аксиоме. Коль так, то пространство, в каком эти векторы сущи, про|сто|р геометрии сей — есть не разомкнутое в ничто, но цикличное, цель|ное Цель|ю: Творцом, Полнотою Всего. И едино в Нем все, что Евклидом, пустым, зримо врозь.

«Радиальной энергией» звал Тей|яр де Шар|ден огнь, Мир влекущий в Вершину и Корнь его, Бога. Бог — Цельность его, Цель|ность-Цель; Мир без Бога — разъят, с тем — не сущ. Вечность, цельности чуждая, ложна: Мир, есть она Дом. Как явил нам Кузан|ец (Ку|сан|ец: кусать хвост себе как змее — Миру цельным быть, о чем рек муж сей) в труде «Об ученом незнании», прямая бесконечного протяженья есть круг. Бренья чужд превышеньем, он — чистое Есть, ничему не противное: Бог, о Ком там же указано: «этот максимум есть в максимальной действительности, и не как осуществление возможности, а как максимальное бытие», «прямая линия в максимуме», коя «есть вместе и плоскость, и круг, и шар».

Мир разомкнутый, пуст, — плоский мир: пустота — плоскость; мир кольцевой, полн, — объемный: Объем — Полнота, Всеохват. Манифест плоскозрящих очей, труд Евклида «Начала» («Sto|i|che|ia»), воспевший ее, равен Библии древностью власти своей над людьми: как един с Богом Дьявол, одно — и их книги. Вот темень второй: из 15 книг «Начал» самомý Евклиду (в воззрениях, как и Плотин, бывшему аристотелическим платоником) принадлежат 13, а книги 14-я и 15-я были написаны позднее.

            Труд Евклида велик. Но его достояньям Евклид есть не Сердце, творец, — Ум, собравший их, склавши по полкам. Для них он есть Общее — как Бытие, вещь вещей, для вещей как кусков его. Умом бессердным был муж сей— Ум сей есть и Дьявол, водитель жестокий его.

            Параллельность — суть рознь: что не сходится — разно; Царь Мира ж — Един: Им цел Мир! Посему параллельность — ничто: из двух Божьих миров мир-Дух сходится к Богу, материи ж мир, разбегаясь, сходúм в Сатану, Бога тень, что без Бога не есть. Посему в Бога сходятся оба. Схожденье, развал ли — Схожденье всегда, коим сúльны колеса машин, ехать коим сходясь-развалясь (без сих двух — хода нет) — есть к Творцу держать путь.

_________________________

* Точка бесконечного удаления — базовое понятие проективной геометрии, возникшей в Франции в XIX веке.

33 «Лот» | «лат» как слог единый (ведь альфа — омега) — слог Тьмы. Как «лот», он — имя Лот, принадлежное мужу, спасенному Тьмою от казни в Сод|оме суд|ом Отчим («сод», «суд» — одно: Суд|годана, отец Будды — санскр. Sod|d|hod|ana). Слог сей же являют нам: «лот» — метр глубин; «п|лот» — для плаванья б|рёв|на (так плот|ь — плот души в  Реке Мира; плот — лод|ка: ведь «лот» — «лод»); «пи|лот» — кор|м|чий Тьмы: ведь Тьма — Воздух-Вода (самолет — есть корабль: «лет» — «лот»); «г|лот|ать» — внутрь брать: Тьма есть Глубь. Как «лат», зрим слог: в «П|лат|он» — муж Воды-Тьмы, угодный как Тьма-Свет и темному Вакху, и светлому Фебу с Лат|оной, родившей его на плоту — Феба острове п|рыт|ком; в «Пи|лат» — Тьмы невольник; в «лат|ынь»— латы Истины, Тьмы; в «п|лат|ок» («плат») — от стихии, Тьмы кров, козы|рек от воды.

34 Змей (Наг) — Мудрости лик, об|наж|ающий Истину: Бога являющий, сбросив покров и оставшись наг|им, как она. «Истину полезно видеть нагую. Ложь пусть покрывает себя одеждою», — рек Пифагор. Мудрость — Очи, а Истина — Суть нагá. Обе сих — Тьма. С тем, Афина, Жена-Тьма, двояка в очах благозрящих: она есть сова, птица-Взор, и змея-нагота. Ей подобен индейский бог Кец|аль|ко|атль, «змей пернатый», летучий: Мудрец, суть крылата («атль», «змей», — и «вода»: Мудрость-Тьма, Корнь Атл|антов, индейцев родивших).

Змей — тот, в чьем виду мы не можем уснуть: Мудрость — спящих разит. Змеем есть Сатана, мудрый дух. Ангел, сшедший в тьму мира сего править ею, он есть архетип человека, кто также есть в тьму сшедший дух. Как змей кожу, меняя личины, Диавол как Истина наг, не одет ни в одну.

Хвост кусающий свой, Змей есть Дух Мировой: Дух как Мир, Мир как Дух кольцесущный. Индийцам Змей — Наг, «мудрый Змий» (от сего — наг|ализм, чей адепт — мексиканский нагуаль); Брама, Вишну и Шива есть змеи в цикличной природе своей, ложе — змеи им (Ше|шу — змей Вишну, на коем лежит он). Нагал, Нагуаль — то ж, что Наг(а) Индийцев, причастный земле. Меж индийских божеств Наги есть Духи-Змии (Драконы) и жители ада, Паталы, что сущ на обратной Земли стороне, по-мирскому — в Америке, в коей индейцы живут: То и Это — Одно. По преданию, Наги омыли Готаму Будду при рождении и охраняли при жизни; с уходом его — охраняли останки.

Змея — душа наша: Мир, Суть ее — Цикл, Змий (един ал|ко|гол|ь с ней, суть Вакх, змий зеленый: Зеленое — Тьма). То являет глава 87 «Ритуала» египетской Книги Мертвых. Душа, обратившись всеведущим змием Ба-та, говорит здесь: «Я змий Ба-та, многих лет, Душа Души, высиживаемая и рождаемая ежедневно; Я Душа, которая нисходит на землю». Душа есть змея — не будь так, род не знал бы наш Мудрых.

Причастный Земле, Змий — мудрец. С тем-то, в эзотеризме Нага(л) — широчайшее имя (суть шири — Глубь) мага и мудреца, беспреградно ходившее всюду — в Центральной и Южной Америке, Индии и Хал|дее, Египте, Китае (стране, поклонение Нагам в которой, широкое, еще взрослó с той поры, как Наг|а|рджуна (буквально — «великий Нага», «великий адепт»), четырнадцатый буддийский патриарх, посетил Китай с миссией обращенья).

В египетской Книге Мертвых (гл. 175) Атум повествует Осирису о конце света, когда сотворенное будет разрушено им, ставшим, как и вначале, змеей: Змей, Цикл — Корень. У|р|ей Египтян, символ Царства — сего и Всего — змей, несущий идею Огня Мирового. Его, Огнь сей — Познанья Огнь — людям нес Тот-Гермес. Бог сей (лик чей — А|ну|би|с) — творящая Мудрость, что ведает тайны Земли, и меж них — пола, рожденья и возрожденья (Платону согласно, Гермес, Тьмой полн, есть открыватель числ, астрономии, геометрии и букв). Бог-Посредник, Начальник Египта, что дал сей земле Посвященье, он — змей, о чем Бонвик сказал: «Гермес был самим змием в мистическом смысле. Он скользит подобно ему, бесшумно, без видимого напряжения по течению столетий». Прототипен Меркурию римлян, в согласии с сутью своей Тот носил змия жезл, символ Мудрости, пастыря сущих (duc|e|r|e — вестú (лат.)), что стал Ка|д|уц|еем позднéй: «кад» — «гад», змей; Аид — Гад|ес: Тьма-Змей, гадов дом кольцевой.

Cколь был важен Египту, стране черной, Змий, зрим мы в том, что Дуат, мир Иной Египтян — цикл, змей (как Аид греческий). Бог Не|хеб|кау, бог времени и плодородия, пищи податель, помощник Ра, чтим был как змей; Уад|жит («уад» — яд), охранявшая фараона богиня, в обличии огненной кобры была на челе Ра, и с ним фа|ра|она, разя их врагов огнем.

В Боге едины, Египет и Индия так же едины во Змие. Индийское Нага и Naja Египта — суть слово одно от Атлантов, Арийцам начальных, сих магов не-сущей земли, Нолем бывших: Змий-Мудрость — есть он. От Атлантов исшедши, Эпоха Арийская Мудрость-Змею приняла, утаив ее в чреве своем, как таит Мать завес|а-Зевес.

Змий в Элладе — хтонический символ, пред коим трепещет сам Зевс. Дети Геи, ги|г|а|нт|ы, восставшие против него — змéи суть. Змий царил над Афинами, Мудрости градом — Афины, змеú-и-совы, о|пек|ающей змеев; дос|пех|ом ее змеевласый был щит; и Кекропс, первый царь сего града, змеёй половинно был (как и К|ран|ай с Э|р|их|то|ни|ем, цари его ж).

Сам Христос звал апостолов мудростью змеям подобными быть, и Он сам — змей, ведь рек о Себе: «Как Моисей воздвиг в пустыне змия, так и Сыну Человеческому надлежит быть воздвигнутому».

Змий, отверзший Адаму и Еве глаза на Жизнь, мудр, свершив должное. Мудр, кто не добр и не зол, но, как Бог, зло c добром равно знает. Таков Сатана: Тьмы гонец, знает рáвно он Дно и Вершину, разъемлет — Единство любя.

Мудрость — Тьма (с тем, у Фалеса время «мудрее всего»: Тьма оно), коя Свет возжигает в себе: Ноль чреват Единицею (рек Гераклит). Лик сего — Серафимы. Еврейское имя их SHRPIM значит «змии» — Тьмы слуги. Однако название это идет от SHRP, СЕРАФ (САРАФ), глагольного корня в значении «разжигатель» (зрим он в «сара|ф|ан» — Жен покров, фантик их): Тьма, Огнь, в себе разжигающий Огнь-Бытие. Слово это, используемое для обозначения змиев в «Числах» и «Второзаконии», есть имя медного змия (мед|ь — Mad, Тьма), воздвигнутого Моисеем, народ свой приведшим на свет из египетской тьмы:  ибо Тьмой был сам, путь зря, как в Глуби, в себе. Огнь возжег людям он: разжигатель, Огнь-Тьма. Сей-то Огнь — черен сам (и на Черной реке смерть решивший свою), чуял Пушкин, в стихе своем вещем «Пророк» (1826) устами Поэта, будимого Серафимом ко жженью глаголом (Тьмой, Богом) сердец, рекший: «И он мне грудь рассек мечом, // И сердце трепетное вынул, // И угль, пылающий огнем, // Во грудь отверстую водвинул». СЕРАФ, «разжигатель» — Огнь-Тьма. Таков есть Сатана.

Тьма, Ноль есть Андрогин Женосущный, объемлющий Мужа, плод свой. Посему Единице чтить дóлжно Ноль, Мужам — Жен славить как Лоно их. Змей, Мудрость-Тьма есть Жена. Победить его — Мудрость низринуть. Таков Феб: поправший Пифона, герой он, но — и стяг сраженья, в каком, побежденная явно, Тьма тайно объяла умы, Мудрость — стала невежеством людям, открыв путь ко Дну.

Мудрость есть Тьма как Явь; Тьма как тайна — невежество. Темными быть как невеждами — есть не знать Мудрости-Тьмы. Всем лишенным ее Змей — не благо но г|ад ядовитый (яд — то, что не мы по|яд|аем, но ест кое нас), á|спид (явь коего — СПИД (AID|S)), нас кусающий насмерть. Познать его — есть яд его обратить нам в лекарство, как учит молвь Матери Тантра: Два — в Ноль, Рознь — в Единство-Любовь.

35 Отдых (сон) — действье (бодрствие) есть пара бренного мира, число коей — Два, Рознь; Причина, Одно без иного, Тьма-Матерь — бессонна как Жизнь, коей есть она: от|дых от жизни (дых|ания, старшей из пран) есть нам смерть: вечный сон, жизнь-в-утрате, — тень чья сон простой. Спать заставлен природою смертной,  бежит сна творец, сердцем зная: Деяния ради — живем! Д|ел|ом («эль» — Бог), Де|Я|нием чистым есть De|us, Бог: Мир создав, Он и хранит его тем, что творит без конца, сиречь вос|создает в миги многи времен как в Суть их, вечный Миг; Тьма, Длань Бога — Деянье (в науке мирской — переменная Х (вечный Мир в преходящих очах: переменны — они; Перемена — Сансары закон, кольцá в Мире, Кольце) и квант действия h).

           Тьма, Деянье — Причина; бездействие — следствие. Жить — есть Причиной дышать. «Не для праздного самосозерцания и размышления над самим собой и не для самоуслаждения своими благочестивыми чувствами, нет — для деятельности существуешь ты; твое действование, и только оно одно, определяет твою ценность», — сказал о том Фихте.

            Деянием сущие, мы пронзены им насквозь. Такова Тьма в «Солярисе» Лема. Бог в нем —Оке|ан, Мозг-Луна, людям шлющий Гостей как Себя в виде с|о|в|ести нашей: Добра без иного как Вести Его, Тьмы-Сов|ы (посему Гости не помнят зла, причиненного им). Гостей сих извлекая ночами из нас, Океан Тьмой торит нас до дна; зрит в сердцá чрез ов|альные окна — ноли; созидает Гостей из нейтрино, ничто, в мире двух солнц: Два есть Ноля лик, как Тьмы-Ov|o — меч Ее, Аф|ин|а-С|ов|а.

            Океан — Глубь, труд чей внешним нам — выброс Тьмы. О том речь — рапорт Бертона, где ясно сказано: «Потом все начало трескаться и ломаться, из расщелин, которые были совершенно черными, волнами выдавливался на поверхность густой ил и застывал…». Вот как рисует Лем познанье нас Тьмою. Крис Кельвин рассказывает: «Я лежал на спине без единой мысли. Темнота, заполняющая комнату, сгущалась. Я слышал шаги. Стены пропадали. Что-то возносилось надо мной все выше, безгранично высоко. Я застыл, пронизанный тьмой, объятый ею без прикосновения [касанье есть внешнее действие, Тьма ж, проникая, идет Изнутри — Авт.]. Я чувствовал ее упругую прозрачность. Где-то очень далеко билось сердце. Я сосредоточил все внимание, остатки сил на ожидании агонии. Она не приходила. Я только становился все меньше, а невидимое небо, невидимые горизонты, пространство, лишенное форм, туч, звезд, отступая и увеличиваясь, делало меня своим центром. Я силился втиснуться в то, на чем лежал, но подо мной уже не было ничего и мрак ничего уже не скрывал. Я стиснул руки, закрыл ими лицо. Оно исчезло. Руки прошли насквозь» (курсив наш). Так, Причиной объят, Кельвин в ней растворен без остатка — с тем Познан, и сердце его, кое билось вдали — было ею, Тьмой-Сердцем, разъемлющей нас порой сна как не-сущего нам, детям дня, — и ужасной трудом палача. «Были сны, когда в мертвой, застывшей тьме я чувствовал себя предметом деловитых, неторопливых исследований, при которых не использовалось никаких ощущаемых мною инструментов. Это было проникновение, дробление, уничтожение до полной пустоты. Пределом, дном этих молчаливых истребительных пыток был страх, одно воспоминание о котором через много дней учащало сердцебиение». Причина, Тьма нам есть Иное не вне — в нас: Глубь-Я от ступней до макушки. «В каких-то непонятных обстоятельствах, в пространстве, лишенном неба, земли, потолков, полов, стен, я находился как бы смешанный или увязший в субстанции, внешне мне чужой, как если бы мое тело вросло в полуметровую, неповоротливую, бесформенную глыбу, или, точнее, как если бы я сам стал ею» (курсив везде — наш).

36 О Сердце как сути Ума речет «Бардо Т|хо|д|ол»: «Познавая пустотность собственного ума [сиречь полность его Сердцем, Тьмой — Авт.] в качестве природы будды и рассматривая таковую в качестве собственного со|знания [Сердца как Сути, со|в|мест|ной со знаньем, Умом — Авт.], ты пребываешь в состоянии божественного ума Будды». С тем, не подменять, как покров суть, Уму Сердце дóлжно — идти в него как Полноту. Юнг писал о том: «интеллект [Ум — Авт.] наносит вред душе тогда, когда имеет дерзость претендовать на правопреемство в отношении духа, на что он ни в каком смысле не способен, ибо дух [Сердце — Авт.] есть нечто высшее в сравнении с интеллектом, поскольку включает в себя не только его, но и душевное начало. Он — направление и принцип жизни, устремленной в сверхчеловеческое, в светлые высоты».

Стремленье сие есть Путь-Ум. О нем, Западу должном в познаньи — ведь Запад суть Ум, — Юнг сказал: «Я далек от того, чтобы недооценивать опасность чудовищной гипертрофии западного интеллекта; по его меркам восточный интеллект надо было бы назвать инфантильным. (Что, разумеется, не имеет ничего общего с интеллигентностью!) Если бы нам удалось привести к такой благодати еще какую-нибудь одну или даже две душевные функции, как это получилось с интеллектом, то у Запада появились бы все основания заметно обогнать Восток. Поэтому столь достойно сожаления то, что европеец, искусственно настраивая себя, имитирует Восток и притом впадает в аффектацию: у него было бы намного больше возможностей, если бы он оставался верен себе и из собственного склада и природы развивал все то, что Восток порождал из своей природы на протяжении тысячелетий». Юнг пишет еще: «Обыкновенное (а именно, теософское) заблуждение западного человека состоит в том, что он, как тот студент из «Фауста», которому лукаво нашептывал бес, презрительно кажет спину науке и, восприняв восточную экстатику, буквально копирует и жалко имитирует практические приемы йоги. Тем самым он покидает единственно надежную для западного духа почву и теряется в чаду слов и понятий, которые никогда не родились бы в уме европейца, да и не могут быть привиты ему с пользой для него». В ином месте читаем: «Один древний адепт сказал: «А коли человек превратный пользуется верным средством, то и верное средство действует превратно». Это, увы, слишком справедливое изречение китайской мудрости являет собой самую резкую противоположность нашей вере в «правильные» методы невзирая на человека, который их применяет. В действительности же в таких делах все зависит от человека и мало, или вообще ничего, от метода. Ведь метод — это только путь и направление, которое выбирает кто-то, причем образ его действий будет верным выражением его природы. Если это не так, то метод — не более чем аффектация, усвоенная искусственно, без корня и без сока, служащая иллегальной цели — спрятаться от самого себя, средство обмануться насчет себя и ускользнуть от закона собственной природы — быть может, немилосердного. С внутренним постоянством и верностью себе, свойственными китайскому мышлению, это не имеет ничего общего; наоборот, это отказ от собственной природы, выдача себя чуждым и нечистым божествам, малодушная уловка с целью узурпировать ключевой пост в сфере душевного, — все то, что до глубины души противно духу китайского «метода». Ибо прозрения китайцев родились из самой полнокровной, подлинной и правильной жизни, из той древнейшей культурной жизни китайцев, которая логично и неразрывно-взаимозависимо возросла на почве глубочайших инстинктов, — жизни, для нас раз и навсегда далекой и недостижимой». И также у Юнга: «Западное подражательство — трагическое, потому что непсихологическое недоразумение, столь же стерильное, как модные нынче эскапады в Нью-Мексико, блаженные острова южных морей и Центральную Африку, где на полном серьезе играют в «первобытное», причем между делом человек западной культуры тайком избегает нависающих над ним задач, своего «hic Rhodus, hic salta» [«Здесь Родос, здесь и прыгай» (лат.). — в значении «покажи на деле то, чем похвалялся»].  Не о том идет речь, что органически чужеродное имитируют или даже пропагандируют, а о том, что западную культуру, страдающую тысячью недугов, носят внутри себя и потому постоянно возвращают действительного европейца в его западные будни — к его брачным проблемам, к его неврозам, к его социальным и политическим бредовым идеям и ко всей его мировоззренческой дезориентированности».

37 В согласии с тем, Христианство несет в себе две ипостаси: Христову как в сути своей Материнску, источник Добра — и Отцову, Злá корнь. То законно: ведь имя религии сей — от Христа, а «Хр|и|ст|ос» — суть Мать-Ист|ина: ибо Хри — имя Ее. Посему Православием русским, религией Тьмы, — ведь Рос|сии суть Тьма, Рос|а рос, — умолчаньем (безмолвие — Тьма) чтим в религии этой Христос, а первей Его — Матерь его, Богородица: в жене земной — горня Женщина; бог же Отец им негласно презрен (и в романе Булгакова, русском по духу, Христос — безотцовщина). Эту-то злобность Отца вместе с ложью его про закланье им Сына от жаркой любви к Нему, — сердцем зря истину, высмеял русский народ, перенесши ее на служителей культа, мужчин, в страшной песенке, радостной духом возмездия: «У попа была собака, он ее любил. // Она съела кусок мяса — он ее убил». Здесь со|ба|ка — Мес|сия, Сын, коего возлюбил не на шутку Отец, мяс|о же (мас|сы суть: плоть — суть дух) — есть Жена, от какой низошел Он с Небес и какую изведал телесно в сем мире. В законности, с тем-то и мать, и жена Его в мире сем имя имеют едино — М|ар|и|я, суть Ма|терь эпохи Ари|йской, Безгрешность в пороке, эпохе сей, доме Вражды, коей бог — Аре|с-Мар|с.

            Казнь от жаркой любви — явь любви сатанинской. О ней-то рек Пушкин (Россию зело знавший, с ней чернотою ар|апь|ей един) своей при|т|чей о Моцарте и Сальери, убившем его от безмерной (безбожной: ведь Бог — Мера наша) любви. Рек — и молвил со страстию устами гения, знавшего Суть: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Христос, Бог-Сын — Ген|ий мира сего, сиречь Тот, кто его осеняет как Тьма, Мать: «ген» — «гин», Жена; Отец — злодей. Злой соитьем Мессии с Женою (соитьем двояким: духовным и плотским — при первенстве Духа) не о чистоте Сына пекся он. Ибо бессмертным и смертным и дóлжно сливаться в одно — Мира ради: Единого, в ком слиты вечность и тлен. Гераклит рек: «Бессмертные смертны, смертные бессмертны. Жизнью друг друга они живут, смертью друг друга они умирают». В согласии с тем, боги Греков, бессмертны, любили земных, смертных жен и мужей, первый в чем — Зевс был страстный. Отец христиан — тот же Зев|с: Зев, пожравший Жену, в чреве скрыв — Сатана, анти-Мать (в подтвержденье прямое сему куреты, идущие от владычицы перунов Зевеса Афины, именуются «владельцами доспехов Арея»: в позднейших очах — Сатаны, бога-Розни, каким и был Арес). Но первый Зевес был честней: он, как Муж, цел Женой, не таил своей многости, шумной толпой окружен и не певший про святость. Сменивший (пожравший) Единство-Жену, был он, как не-Единство, — Муж-Многость, шкатулка богов; Бог-Отец — Муж, повернутый к нам стороною другой, — сменил Зевса как Муж ложно-цельный: ведь Многое — Рознь, суть свою — он сокрыл, объявясь как всеполно Единый, суть Мать, заняв обманом место Ее. Зевс-язычник был чище Отца, чтивший жен явью страсти. Убийства порой его, должные в смертном сем мире, свершались в своем естестве по Причине: при оргиях Вакха, терзавших мужчин (так над Мужем являла Жена власть законну), при войнах, дух чей — Тьма, да с тем по суду, в коем рек приговор свой, сердечный, народ: ибо он — был тогда. Лишь порою Отца стало нормой убийство во имя убийства: Суд в чистом понятии как само-Суд, чуждый Милости, Тьмы. Бог Отец, лицемерно терзавший язычников, хоть был дух их; введший моду казнить людей пóходя; автор кровавых крестовых походов, чумы инквизиции — бог этот кончил деянием страшным: разъявши народ на куски, он создáл демократию как нрадовластье без сути, народа, и оное, хаос, низвергло его самого. Так библейская ложь про благого Отца ослепила народы Судом, солнцем лжи, подменившим в очах солнце чистое их — Милость-Мать.

            Явь замены язычества, подобья Матери-Тьмы, неподобием Ей, духом Отчим, — грязь Средних веков. В пору их, середину не Божью, но дьявольску, мир забыл то, что создáл чистоты своей ради: клоаки и ба|ни. В одном только Риме античном имелось сверх тысячи бань. Канализация была в Египте: находкам ее свыше 2500 лет. Туалет из известняка, найденный близ Тел|ь-эл-А|мар|ны, относят примерно к 1350 г. до н. э. Древнею канализацией вéдом народ Материнский нам Мо|х|ен|джо-Дар|о (2500 лет до н.э., терр. совр. Пакистана); крупнейшею ж, Cloaca maxima, — был славен Рим. Но с кончиной его мир, как бритвой отрезан (Причина, Тьма-Но|ль — Но|ж), забыл опыт сей. Века Средни — истории, Отчей реки, сердце|вина: Ум чистый, безматний Отец. Грязь и вонь как явь Средневековья — прямой лик Отца, кто, придя и народы поправ, не создáл еще маску себе: чистоту ложну, хан|жес|ку, корку таящу на Зле, кое он. Половинная эта прикрыла собой Отчий смрад лишь порой Просвещения: Злом как созревшей личиной Добра. Сравнивая Античность со Средневековьем, Вольтер-просветитель писал: «Вместо прекрасного латинского языка — 20 варварских наречий, вместо культуры и законов — только варварские обычаи. Цирки и амфитеатры, возвышавшиеся во всех провинциях, сменились хижинами, крытыми соломой. Большие дороги, такие красивые и прочные, проведенные от подножия Капитолия до гор Тавра, покрылись стоячими водами. Человеческий разум огрубел среди самых подлых и бессмысленных суеверий... Вся Европа коснеет в этом унижении до XVI в. и освобождается от него лишь путем ужасных судорог».

Отче как Сатана, суть веков Средних, ясен в любви их к Лукавому: Отца — к себе самому. Плод ее есть портрет Сатаны, что написан порой сей. О том говорится: «Библейские тексты полностью отказываются от каких-либо наглядных образов Сатаны. Напротив, средневековая фантазия изощрялась в детализации таких образов. Наделяя его исполинскими размерами, смешением антропоморфных и животных черт и т. д. Пасть Сатаны часто отождествлялась с входом в ад, так что войти в ад означало быть пожранным им».

38 Пить его зовут Веды, рекущие: «Пейте мед устами, пьющими мед» (Ригведа 1. 34. 10). Ибо Атман — Суть наша. «Поистине, не ради супруга дорог супруг, но ради Атмана дорог супруг. Поистине, не ради жены дорога жена, но ради Атмана дорога жена. Поистине, не ради сыновей дороги сыновья, но ради Атмана дороги сыновья. Поистине, не ради богатства дорого богатство, но ради Атмана дорого богатство. Поистине, не ради брахманства дорого брахманство, но ради Атмана дорого брахманство. Поистине, не ради кшатры дорога кшатра, но ради Атмана дорога кшатра. Поистине, не ради миров дороги миры, но ради Атмана дороги миры. Поистине, не ради богов дороги боги, но ради Атмана дороги боги. Поистине, не ради существ дороги существа, но ради Атмана дороги существа. Поистине, не ради всего дорого все, но ради Атмана дорого все. Поистине, [лишь] Атмана следует видеть, следует слышать, о нем следует думать, следует размышлять, о Майтрейи! Поистине, благодаря видению и слышанию Атмана, благодаря мысли о нем и познанию его все становится известно. // Брахманство оставляет того, кто считает брахманство отличным от Атмана. Кшатра оставляет того, кто считает кшатру отличной от Атмана. Миры оставляют того, кто считает миры отличными от Атмана. Боги оставляют того, кто считает богов отличными от Атмана. Существа оставляют того, кто считает существа отличными от Атмана. Все оставляет того, кто считает все отличным от Атмана. Это брахманство, эта кшатра, эти миры, эти боги, эти существа, это все — Атман», — говорится в 4-й брахмане Брихадараньяка-упанишады. А в 5-й читаем: «Этот Атман — мед для всех существ, все существа — мед для этого Атмана. И этот блистающий, бессмертный пуруша, который в этом Атмане, и этот блистающий, бессмертный пуруша, который [существует как индивидуальный] Атман, — он и есть этот Атман. Это — бессмертный, это — Брахман, это — все. // Поистине, этот Атман — повелитель всех существ, царь всех существ. Подобно тому, как все спицы заключены между ступицею колеса и ободом колеса, так все существа, все боги, все миры, все дыхания, все Атманы заключены в этом Атмане» (5:15,16).

39 В своей «Диалектике мифа» Алексей Лосев определяет миф как «всякую жизнь и учение»: в сущности — жизнь вообще. Миф — Жизнь, Чудо¹. Причастный  ей виденьем, маг — Мифа часть²; но всяк, знает иль нет о том — часть есть сия, в Мире сущий, и Миф, Полнота — нам глава³ как Любовь: Миф с Любовью — одно⁴. Миф есть Целое, мы — его части. Кто мнит нас создавшими Миф, мыслит от части к целому; верно ж обратное: Миф создал нас.

            Миф есть Жизнь мировая, земная — с тем. Видящий — тот, кто един с ней; разъятый — смотрящ, ибо Жизни не зрит, не любя⁵. И как в детстве своем человечество видело, с Мифом едино, так ныне для виденья дóлжно начать с веры в Миф⁶, как, чисты, верят дети в него⁷.

Верить в Миф — Мифом быть. Сущий выше времен, жив он вечно; то мы утеряли его, позабыв, а он знает-хранит нас. Миф был, как и есть, Век Златой, Небеса-на-Земле. Человека п|а|д|ень|е — закат сего Века в очах (тает так брег за далью); в очах же нелживых — он есть и теперь, и лишь им живы мы — Жизнью, коя суть наша нетленна: душа, самодвижный цикл. Таков Дуат (мир иной) Египтян циклосущный, таков миф любой.

Миф — Смысл наш. С тем, труп Мифа есть смысл переносный — разъятый Цикл: Дух, отрешенный вовне от себя (таков есть Стагирит); Миф живой — есть Дух-Глубь, Смысл прямой (кем был в сути Платон).

Видеть Миф — есть иметь его очи: Пространство-Объем, бреньем-в|ремен|ем сдавленный в нуль как ремн|ем в мире сем: смерть и время — одно. Сим скрываема Суть, преставая сиять людям; в Мифа очах — она блещет всегда. Зрить Мир ими, иль видеть, — есть нам со|зерцать: не зерцалом плотú быть, но Миром самим.

Миф — Любовь. Посему его очи есть очи Любви, Чудо зрящие. Всем, кои истинно любят, Любовь может виденье дать, отворив очи их.

______________

 

¹ Жить поистине — есть верить в Чудо и быть с ним единым; утратить единство сие — есть живя, умереть. «Для обычного человека мир кажется странным своим свойством либо нагонять скуку, либо быть с ним не в ладах. Для воина мир странен, потому что он огромен, устрашающ, таинствен, непостижим. Воин должен с полной ответственностью отнестись к своему пребыванию здесь — в этом чудесном мире, сейчас — в это чудесное время», — сказано Кастанедой. И им же: «Долг верить, что мир таинствен и непостижим, — это выражение самого глубокого предрасположения воина». «Для меня чудо в том, что, когда я голоден, я ем, а когда я испытываю жажду, то пью», — сказал дзэнский учитель, зря Чудо в Простом, кое — Жизнь.

Жизнь в реальном богатстве ее зрил Бердяев, писавший: «В основании философского познания лежит конкретный опыт, оно не может определяться отвлеченным сцеплением понятий, дискурсивной мыслью, которая есть лишь инструмент».

Жизнь — Карана, Тьма, с Богом единая. С тем, Шел|линг и говорит, что Бог не бытие, а жизнь. ««Жизнь» — лучшее слово, чем «бытие»», — добавляет Бердяев. Поистине, первое лучше второго: Тьма — Света как Небытие — Бытия, в самосущности мертвого как мысль о Жизни — без Жизни самóй, Тьмы. «Ничто глубже и изначальнее чего-то, тьма (…) глубже и изначальнее света, свобода глубже и изначальнее всякой природы», — рек он же.

² Так их и зовет Кастанеда.

³ «Символизм, всеединство и космологизм — вот что такое античная мифология», — сказано Лосевым. Миф, писал он, есть «необходимейшая — прямо нужно сказать, трансцендентально-необходимая — категория мысли и жизни; и в нем нет ровно ничего случайного, ненужного, произвольного, выдуманного или фантастического. Это — подлинная и максимально конкретная реальность»; и далее: «Миф не идеальное понятие, и также не идея и не понятие. Это есть сама жизнь. Для мифического субъекта это есть подлинная жизнь, со всеми ее надеждами и страхами, ожиданиями и отчаянием, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной заинтересованностью. Миф не есть бытие идеальное, но — жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная действительность» (курсив наш). Зрил так Бронислав Ма|лин|овский, сказавший: «При изучении живого мифа он представляется не символическим, а прямым выражением темы; это не объяснение, служащее для удовлетворения научного интереса, а выраженное в форме рассказа воскрешение первозданной реальности, призванное удовлетворить глубокие религиозные потребности, нравственные чаяния, социальные обязанности, притязания и даже практические нужды. Миф исполняет в первобытной культуре незаменимую функцию: он выражает, укрепляет и узаконивает верования; он охраняет и поддерживает мораль; он гарантирует эффективность ритуала и содержит в себе практические правила, которыми руководствуется человек в своей жизни. Таким образом, миф является жизненно важным компонентом человеческой цивилизации; это не развлекательная сказка, а мощная движущая сила; это не интеллектуальное рассуждение и не художественный вымысел, а прагматический документ, удостоверяющий первобытную веру и нравственную мудрость».

По Малиновскому, первобытные народы считают миф единственной имеющей значение историей и уверены: вся объективная жизнь есть лишь повторенье событий, описанных в мифах. Миф, сказано Малиновским, играет центральную роль во всех, а не одних первобытных, культурах, являя собой ключевое звено мировоззренья народа — иначе сказать, сердцевину: Глубь-Суть как опору его. Страбон о мифах рек как о Нечто, начальном истории и географии: в сущности — Корне людей. Исток, Миф был и есть в нас, несомых рекою времен, им живой в миг любой: Настоящее, Миг — Миф.

В 20-е годы минувшего века большое влияние на умы возымели труды французского антрополога Люсьена Леви-Брюля, выдвинувшего тезис, что мифы созданы первобытным мышленьем как некою совершенно особой — всему предстоящей, начальною — стадией эволюции человеческого мышления вообще. Изучая мышление «примитивных», или «традиционных», народов, ученый пришел к выводу, что культуры их не зрят различия между природным, «объективным», миром и мифом, а также и между мифом и историей. Для людей сих культур миф — единственная история, и корнь мышленья их есть loi de partipation, «закон сопричастности» (мыслить — есть мыслимым быть: совпадать, а не следовать) в отличие от позднейшего логического мышления, опирающегося на причинно-следственные связи: на Двоицу — не Единицу. Два есть каузальность: река в очах наших, где в розни начало с концом; Единица — Миф как река-цикл, сих народов исторья, конец где с началом одно. Знаменательно, что в конце жизни Леви-Брюль отказался от своей идеи, придя к утверждению, что во все времена логическое и первобытное мышление сосуществуют параллельно. В сем зрим нами Мир, где Тьма и Свет, Алогос и Логос, опорные пралогическому и логическому мышлению, одновремéнны — точнее, до-врéменны: время их — Миг; но Тьма (Небытие) — выше Света (сиречь Бытия) в старшинстве, с тем — и раньше него: не по времени — в сути. В отличие от Клода Леви-Строса, сводившего Миф к чисто плотской структуре (системе общественных (родственных) отношений и обслуживающему их языку как системе (структуре) служебных знаков), Леви-Брюль знал: Миф не тело (структура) — он Дух, Клей его.

 Теория параллельных мифов, выдвинутая Леви-Брюлем, утверждает существование в мифах единых для всех людей «мотивов» или «коллективных представлений» (общих сюжетов и действующих лиц). Многость эта законна в едином истоке: Жизнь, Миф — наш единый Мотив: мыслим, действуем мы — ибо живы. Знал то К.-Г. Юнг, звав мотивы сии «архетипами» и их сводя в их Исток и Суть, Миф. «Миф, — писал он, — это естественная и незаменимая промежуточная ступень между бессознательным и сознательным мышлением [в сущности — между Хаосом и Космосом, Тем и Этим: грань-клей]. Потребность в мифологических утверждениях удовлетворяется тогда, когда мы обретаем точку зрения на мир, адекватно объясняющую существование человека в космосе, точку зрения, которая произрастает из всей нашей психической целостности, из сотрудничества между сознанием и бессознательным [сплоченьем феноменального и нуменального, Этого и Того, в цельный Мир, нашу Цельность]. Бессмысленность ущемляет полноту жизни и, таким образом, равнозначна болезни. Смысл [Мир-Миф, Полнота] позволяет вынести очень многое, быть может, все, что угодно. Никакая наука никогда не заместит миф; миф нельзя сделать ни из одной науки. Ведь дело не в том, что Бог — это миф, а в том, что миф есть откровение божественной жизни в человеке. Не мы изобретаем миф; скорее, он говорит с нами как слово Бога» (курсив и слова в скобках — наши).

 

Миф — Жизнь в нас; тяга в Миф  — вера наша. О ней дóлжно знать:

 

• Веря — верим в Себя мы: ведь Жизнь — Я, Бог в нас. «Самое страшное неверие — это неверие в себя» (То|мас Кар|лей|ль): не веря в себя — веры в Бога мы чужды.
• Не верить не может живущий: не верить — не жить. Посему всяк жив верой во что-то, хотя бы — в ничто. «Когда люди не верят ни во что, они готовы поверить во все» (Шатобриан). «Русский нигилизм вовсе не простое неверие, он есть вера в неверие, религия отрицания» (Семен Франк).
• Вера есть Зов, влекущий нас к Сути, и лестница к ней: Путь, с сей Целью единый. «Всякий человек, желающий подняться до познания чего-либо, необходимо должен верить в то, без чего он не может подняться» (Николай Кузанский). К Богу Путь, вера  в Бога — есть Бог. «То, во что я верю, это то, с помощью чего я верю, то, что дает мне веру»  (Поль Рикер).
• Вера чýжда нужды в доказательствах: Жизнь, Суть ее — Аргумент, что довлеет себе. «Вера есть способ знания без доказательств» (Сергей Булгаков).
• Как Жизнь, вера есть чудо и страсть. «Вера есть чудо, и все же ни один человек не отлучен от нее, ибо то, в чем едина жизнь всех людей, есть страсть, а вера есть страсть» (Сер|ен Кьерке|гор).
• Как Жизнь, вера — Свобода: ведь Жизнь и Свобода — одно. «Говорить, что человек обязан верить в Бога — не только неверно, но и неразумно», —  рек Джонатан Свифт.
• Вера — разума суть и опора: ведь Сердце она. «Вера приходит к разуму как свет, наполняющий его радостью, именно в ней разум с этого момента черпает уверенность, которая помогает разрешить все вопросы» (Этьен Жильсон). «Верить и не знать — это еще значит что-нибудь для человека; но знать и не верить — это ровно ничего не значит» (Вис|сар|ио|н Бе|л|ин|ский).
• Вера — Синтез: ведь Синтез есть Жизнь. «Только вера объединяет, неверие же распыляет, атомизирует человеческие силы» (Семен Франк). «Верить — значит производить духовный синтез» (Пьер Тейяр де Шарден).
• Веры — Истина (ve|r|it|as) суть: ибо Истина — Жизнь, чуждый коей, мертв есть рит|уал.

 

С Мифом связь утеряв — им живем мы. Бердяев писал: «В рационализированной и технизированной цивилизации мифы продолжают играть огромную роль. Они рождаются из коллективного подсознательного. Но мифы эти очень рационально использованы. Миф о красивой, героической войне, о воинствующем эросе, возвышающемся над прозаической и обыденной жизнью, есть проявление человеческого рабства. Этот миф связан с другими мифами — об избранной расе, о величии царства и т.п. Все эти мифы противоположны истине персонализма, всегда враждебны очеловечению жизни, все восстают против духа Евангелия, все узаконяют рабство человека». Им сказано также: «Народы не могут существовать без мифов, без мифов не может существовать власть и управлять человеческими обществами. Мифы соединяют, покоряют, вдохновляют, через них охраняются общества и через них делаются революции». Забытый, Миф в нас — Архетип тайносущий; лишь им жив искусственный миф, точно названный А.А.Бреусенко-Кузнецовым «культурой предательства человеческой экзистенции»: Мира — по сути ее. Мифом тайно живим изнутри, миф искусственный мног пред ним как ложь пред Истиной, коей есть Миф. Миф искусственный, мертвый — есть идеология: Мифу второе как смерть, отрицанье сей Жизни как Глуби людей (такова у Платона идея как Двойка, за коею Маркс, в ней любя пустоту свою, не зрил Ноля: Полноты как Платоновой сути). Идея, второе за Мифом — облатка за Глубью — есть средство, не цель. Целью взять ее — есть Сатану взять за Бога, смерть — Жизнью счесть. Юнг рек о том: «идеалы — не что иное, как указатели пути, но никак не цели». Миф, Жизнь — Жизнь идей, что живит изнутри их (муж тьмы Максим Горький, писавший: «Жизнь идет к совершенству, руководствуясь идеалом — тем, что еще не существует, но мыслится, воображается возможным к осуществлению», — безбожный, не знал: идеал не есть Жизни вожак, ведь последственен ей). Власть идеи над Жизнью — власть смерти над ней: над Творцом — Сатаны. «Где нет жизни — нет идеи», — сказал Николай Чернышевский. Миф — целое; идеология как культ довлеющей себе идеи, есть мертвая доля, культ|яшка, его. Об идеологе как человеке, взращенном идеею как ложным мифом (за Мифом — вторым как за Истиной ложь, часть за целым), культурой предательства человеческой экзистенции, сиречь культурном предателе Мира (себя — с ним), сказал Габриэль Оноре: «Идеолог — это один из самых опасных человеческих типов, ибо он, сам не сознавая того, становится рабом умерщвленной части его самого; и это рабство неизбежно стремится внешне превратиться в тиранию».

                Миф — питатель наш тайный: Жизнь Мира, он есть наша Жизнь, коей полн древ|ний мир — древ|о Корня сего, в Корнь сей путь:

 

Чистоту, простоту мы у древних берем,

Саги, сказки — из прошлого тащим, —

Потому что добро остается добром —

В прошлом, будущем и настоящем!

 

— Высоцкий рек.  Добро есть Миф; к нему, вечному, тянемся мы: Жизнь — ус|лад|а живых.

         Миф — народов творец, как паук нить их тянущий вдаль из себя. То явил нам Плутарх в параллельных писаньях подобьем эллинских и римских персон. Параллельность их, в сути Единство (см. комм. 32), — параллельность есть Мифа, в ком светочи эти едины единством его.

Миф, исторьи творец, есть ключ к ней: нет его — заперт ларь сей. Никто из людей, Мифа чуждых, не смог объяснить, отчего Рим-воитель не чтил Македонца искусство, клеймя за свои же грехи (как Сенека — за тягу к войне). Оттого, мыслим мы, что был муж сей потомком Ах|илла, ах|еец душою; Энея плод, Рим — Трóя суть. Так, в истории не враждовавшие, в Мифе враги Александр и Рим; и, как врага, — Рим хулой и молчаньем хоронит его.

Ключ истории, Миф есть персон и судéб ключ. Нам жизнь Александра не ведать без знанья что суть ее — Ахилла жизнь. Неспроста Александр подражал ему: честность, отвага и к бегу любовь — все одно у них; смерть Ахиллесу — принес Александр-Парис. И как Хирон, воспитатель Ахилла, учивший его врачевать, был двойным, человек-и-конь, — так Стагирит, сын врача, Александра наставник, имел ум двойной, Тьмой разъятый, что стал Александру мечом, давши страсть познавать и лечить (ведь, известно, любил врачевать он): делением есть то и то.

 

Мифом некогда быв, мир утратил его. Миф мы можем обресть, став как дети (к чему звал Христос нас): Миф — Мúра взор, Мир же есть Божье Дитя.

⁴ Как Жизнь и Любовь, Миф — Тьма-Сердце, Ноль с Двоицей в коем одно как Тьма с тьмою: Любовь со Враждою, Свобода с Необходимостью. «Свобода и необходимость примиряются в  чувстве, в котором  всегда слиты воедино долг и склонность, заповедь и влечение, долженствование и свободный выбор. Абсолютная мифология есть жизнь сердца», — рек Лосев в своей «Диалектике мифа».

⁵ «Что такое жизнь, никто не знает, хотя все живут», — пишет Лосев об этой утерянной нами, но тайно в нас сущей причастности Мифу, Любви, Мир без коей мертв нам, как без царства — осколки. Рек Экзюпери: «Тот, в ком умерло царство, похож на разлюбившего. «Мое усердие — наваждение идиота!» — восклицает он. И прав. Потому что видит вокруг коз, овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца. // Для чего женщине красота, если мужчины не вдохновляются ею? Чем драгоценен бриллиант, если никто не жаждет им обладать? Где царство, если никто ему не служит? // Влюбленный в чудесную картину хранит ее в своем сердце, живет и питается ею, как младенец материнским молоком, она для него суть и смысл, полнота и пространство, краеугольный камень и возможность подняться ввысь. Если отнять ее, влюбленный погибнет от недостатка воздуха, словно дерево с подсеченным корнем. Но когда картина вместе с человеком меркнет день за днем сама по себе, человек не страдает, он сживается с серостью и не замечает ее. // Вот почему нужно неусыпно следить, чтобы в человеке бодрствовало великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе. // Не вещность питает, а узел, благодаря которому дробный мир обрел целостность. Не алмаз, но желание им любоваться. Не песок, а любовь к нему племени, рожденного в пустыне. Не слова в книге, но любовь, поэзия и Господня мудрость, запечатлевшиеся в словах».

Мир разъятый — плод бренных очей, скрывших Цельность под многостью-тьмой, в них его завалившей: обломками — Храм. Рек Бердяев о том: «Мир объектный [сиречь основанный на Двойке, Розни — Авт.] — множествен, но в нем потеряна личность, он — бесконечен, но в нем закрыта вечность, в нем торжествует общее, но нет единства, он рационализирован, но он полон дурного иррационального, противоположен смыслу. Мы живем в подобном мире, мы познаем его. Но это не есть безнадежно погибший мир, в нем светит солнце, хотя извне, не изнутри, как должно было бы быть, в нем есть напряженная и возрастающая жизнь, хотя она кончается смертью, в нем расцветают цветы, хотя они увядают, в него прорываются творческие акты человека, есть человеческое лицо, есть иногда изумительное выражение глаз, достигаются вершины святости и гениальности, но и нравственного уродства и преступности, есть проявление любви, жалости и жертвенности, но и сколько жестокости и убийства. В этом мире дух как бы отпал от самого себя, произошло отчуждение, но связь с духом сохранилась и дух действует. Этот мир безбожный, но в нем есть и свидетельство о существовании Бога».

Объективация как с Духом рознь («выброшеность вовне», по Бердяеву: Дух — Глубь) — суть запад|ной цивилизации, Солнце запáд|шее коей есть Миф. Зная это душою, в труде «Призывание мифа» (The Cry for Myth, 1991) Ролло Мэй утверждал, что люди современной западной цивилизации испытывают безотлагательную потребность в мифах — потребность Ожить, скажем мы: Миф есть Жизнь, не зрить кою — есть быть мертвецом.

⁶ То есть нужно жить Мифом, быть им. «Миф, — рек Алексей Лосев, — должен быть взят как миф, без сведения его на то, что не есть он сам. Только имея такое чистое определение и описание мифа, можно приступать к объяснению его с той или иной гетерогенной точки зрения. Не зная, что такое миф сам по себе, не можем говорить и о его жизни в той или иной иноприродной среде. Надо сначала стать на точку зрения самой мифологии, стать самому мифическим субъектом. Надо вообразить, что мир, в котором мы живем и существуют все вещи, есть мир мифический, что вообще на свете только и существуют мифы. Такая позиция вскроет существо мифа как мифа» (курсив наш).

Что значит быть Мифом? Быть им — значит чтить его свято, опор для него не ища: Миф — Опора себя. Не постичь «Книгу Мертвых» без знанья, что автор ее — Тот. Абсурд считать, что прототип Эскулапа (Асклепия) есть смертный муж Имхотеп — нет, напротив! Да зрим: не имеет Высь в доле оплот. Человек — не дитя обезьяны, Бог — не плод людской. Высь имеет в себе корнь; оплот Мифа — Миф. Лишь зря так, мы стяжаем и очи его.

Не таков ум безбожный. Творца чужд, Причиною мнит он себя, богов — своей игрой, мня: коль боги, в подобии смертным, являлись в истории и уходили, то ум, идя прежде них, есть им отец. Эгоист, он не знает: не он порождает богов, но они, возбуждая его, в должный час чрез него объявляют себя; мир сей — сцена, где Бог свой играет спектакль, взяв артистами нас.

В трактате Дж. Бруно «Изгнание торжествующего зверя» сему аргумент — диалог меж Софией (божественной Мудростью) и Саулином. Вот он:

«Саул. (…) Да разве имя Юпитера произносилось в египетских культах, и не явился ли он много лет спустя, у греков?

                Соф. Не обращай внимания на греческое имя, Саулин, ибо я говорю, применяясь к общепринятым привычкам, и затем имена (также и у греков) были после приложены к богам: ведь все же очень хорошо знают, что Юпитер был один из царей Крита, смертный человек, чье тело, как и всех прочих, сгнило и испепелилось. Равным образом не тайна, что Венера была смертная женщина — очаровательнейшая, необычайно красивая, изящная и щедрая царица на острове Кипре. Точно так же мысли и о всех богах, которые познаны людьми.

                Саул. Как же обожествили их и начали им молиться?

Соф. Скажу тебе. Не Юпитера боготворили, как будто бы он был божество, наоборот, боготворили божество, за то, что оно якобы было в Юпитере; ибо, встречая человека, который выделялся величием, справедливостью, великодушием, признавали, что в нем есть великий, справедливый и милостивый бог; а затем постепенно просто-напросто привыкали называть такого бога, или же такое божество, Юпитером, поскольку оно проявилось в таком именно образе; все равно, как именем Меркурия, мудрейшего египтянина, называлась божественная мудрость, истолкование и откровение. Так что, в том или ином человеке прославлялось не что иное, как только имя и обнаружение божества, которое с рождением этих людей явилось и сообщилось людям; а с их смертью, само собой разумеется, исполнив свое дело, возвратилось на небеса. // Таким-то образом вечные божества (что не противоречит нисколько истине божественного существа) имеют временные имена, которые меняются вместе с временами и народами…»

Сказано Ямвлихом: «Ты говоришь: «Допустим, существуют боги». Однако неверно так говорить. Прирожденное знание о богах присуще людям в силу самой их сущности. Оно превосходит любое суждение и предшествует всякому выбору, поскольку существует до любых рассуждений и доказательств. Это знание с самого начала соединено с причиной нашего бытия и возникает одновременно со стремлением к благу, сущностно сопутствующим нашей душе». С тем, есть два рода вымысла. Вымысл, основой имущий пустое, иллюзия есть: он плодит миражи, нам опасные, впасть в кои — пасть нам в ничто. Вымысл тот, что, богов в душе зря, извлекает на свет их по воле их — Миф, слуга чей есть Гомер и иные с ним, кто, мысля сердцем, измыслили Жизнь, бывшу мыслию их.

⁷ Любящие сказки, его острова в Сем, — с особой охотой их слушают дети пред сном. Миф есть сон для нас, спящих (ведь бодрствуя в бреньи — спим мы), куда дети, мифичны как снá сути, входят чрез сказок врата.

                «Вечность есть играющее дитя. Царство [над миром] принадлежит ребенку», — сказал Гераклит. Посему вырос истинно тот, кто, возросши, обрел Мир, Дитя («стал как дети», — о том рек Христос).

 

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Все большое далёко развеять,

Из глубокой печали восстать.

 

                                   (Мандельштам)

 

Миф убить в нас — убить есть Дитя, Мир, от сказок отняв, врат в него. Плод сего, меж иного, — гоненье на сказки Корнея Чу|ков|ского («Кор|ней» — суть «гóр|ни|й», Вселенной причастный: Дитяти — дитя). Вот ответ Комитета по детской литературе Союза писателей СССР на письмо негодующего читателя — одного из успешно убитых Системой, — обвиняющее писателя в том, что он своими сказками вызывает сочувствие к насекомым-паразитам (мухе, комару и т.д.). Текст гласит: «Вы правы в самой постановке вопроса. К сожалению, некоторые писатели, работавшие в области детской сказки и детского дошкольного рассказа, действительно ради занимательности совершили ошибки, наделяя вреднейших зверей, птиц и насекомых качествами положительных героев».

И еще письмо бдительного мертвеца: «Опять и в который раз вышло произведение Корнея Чуковского «Муха-Цокотуха». На этот раз это произведение выпущено тиражом в 300 000 экземпляров. До каких пор К. Чуковский будет вводить в заблуждение советских детей?» Конец сего письма таков: «Бесполезную книжку К. Чуковского о Мухе (Цокотухе) можно смело сжечь, история от этого ничего не потеряет» (курсив везде — наш).

 

 

             *

Зовя вас верить в Миф, сам я верую свято в него: Миф, как Глубь, есть труда моего Аргумент. Волей Божьей, я был им уловлен как сетью; труд сей — Мифа плод.

 

40 Миг сей — с Миром един как Монада, где вечное Время живет («Вечное существование в своей последней основе есть вечный миг», — сказал Лосев. «Время в своей сущности и своей субстанции есть не что иное, как мгновение», — Бруно рек). Ми|р, Ми|г и Ми|ф — одно, что Бог явил сходством слов сих. Миг — Он, сущий выше Пространства и Времени и в Двойке брения зримый как Миг пре|бывающий, самотождественно вечный (под коим стоит Бытье, вечное Время (санскр. кал|а)), и Миг возникающий, зовущийся диалектическим мгновением (exaiphnēs — «вдруг», «внезапно»), выражающим всякое изменение как «выхождение из себя», как сказал Стагирит в своей «Физике». Понятие диалектического мгновенья дает в «Пармениде» Платон. Господь — Миг, ведь коль Он Мир создал в Миг единый, — Миг сей Он и есть как Иное, чем Мир: ибо нет ничего кроме Бога и Мира. Миг, Бог — Настоящее: Он вечно «Есть», «сущий» — с тем. То, что есть Господь Миг, Стагирит подтвердил, говоря, что «те|пер|ь» как мгновенье меж прошлым и будущим, миг-настоящее, есть ни одно из двух сих — с тем, не время совсем; и оно ни покой, ни движение: в сути, как скажем мы, ни Бытие и ни Небытие, — но стоит поверх них как над вымыслом Жизнь. Сказал Экзюпери: «не подумай, что обдумать настоящее легко. Оно противится, когда ты его обживаешь, противится так, как никогда не будут противиться твои вымыслы о будущем. Упавший на песок возле высохшего колодца изнемогает от жгучего зноя и так легко шагает в своих мечтах. Без усилий, огромными шагами торопится он к избавлению от жажды. Сладостно пить в мечтах, где шаги не потребовали усилий и одарили тебя водой, словно гибкие податливые рабыни, ты не встретил ни одного шипа, который вцепился бы в твою одежду. // Но покорное завтра не наступает, наступает агония, скрипит на зубах песок, колыхание пальм, полноводная река и пение прачек медленно уносят тебя в смерть». Настоящее, Бог весь — Теперь: Он свершил и свершит еще, ибо Свершает.

            Бог, Миг — живит Мир. С тем, и Мир — Настоящее, о коем рек Парменид:

 

Не возникает оно и не подчиняется смерти.
Цельное все, без конца, не движется и однородно.
Не было в прошлом оно, не будет, но все — в настоящем.
Без перерыва одно. Ему ли разыщешь начало?

 

Настоящее, Мир вечно нов (у Бердяева сказано: «мир представляется мне вечно новым, я воспринимаю его как бы в первичной интуиции, хотя бы это была давно узнанная мною истина»). Новизна эта — Творчество есть, все творцы посему — настоящи. То знал Мандельштам, зря своим современником Д|ан|т|а. «Немыслимо, — писал он, — читать песни Данта, не обо­рачивая их к современности. Они для того созда­ны. Они снаряды для уловления будущего. Они требуют комментария в Futurum... Дант анти­модернист. Его современность неистощима, не­исчислима, неиссякаема».

Настоящее-Миг — точка Жизни, иному нет места в ней. С тем, и зовут настоящим все то, кое истинно: Истина — Жизнь; на|стоящий — причастный ей как над-стоящий, поверх-сущий: «Я — То». «Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией» (Франсуа де Ларошфуко). «Философия господствует над протекшим и будущим; настоящее убивает ее» (Константин Батюшков). «Философ легко торжествует над будущею и минувшею скорбями, но он же легко побеждается настоящею» (Козьма Прутков). «Лишь очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее» (Джонатан Свифт). «Учись так, как будто тебе предстоит жить вечно; живи так, как будто тебе предстоит умереть завтра» (Сэмюэль Смайлс).

Чтить Миг-Вечность — есть чтить в себе Жизнь, полнясь ею; миг-время величить — есть славить ничто и им быть. Фауст рек Мефистофелю:

 

Едва я миг отдельный возвеличу,

Вскричав: «Мгновение, повремени», —

Все кончено, и я твоя добыча,

И мне спасенья нет из западни.

 

            «Пользуйся текущим днем. Лови мгновение», — сказал Гораций. Поистине, Вечность пой|мать нам как Миг — не свершить есть насилье над ним, обратив тем в миг времени, но дать, как Богу, поймать ему нас Изнутри.

 

Настоящее, Миг — Жизнь. Сказал Дербенев:

 

Призрачно все

В этои мире бушующем.

Есть только миг —

За него и держись!

Есть только миг

Между прошлым и будущим,

Именно он

Называется «жизнь»!

 

Посему-то, писал Августин, измеримо лишь настоящее; прошлое же и будущее существуют лишь в нашем представлении: как Ум — не Сердце; и сказано им: «Есть три времени: настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего» — суть Настоящее, Жизнь как все три. «Любовь к жизни, — сказал Фридрих Ницше, — это почти противоположность любви к долгожительству. Всякая любовь думает о мгновении и вечности, — но никогда о продолжительности». Настоящим живя — и живем лишь, и рек Пифагор: «Великая наука жить счастливо состоит в том, чтобы жить только в настоящем».

Настоящее — Жизнь, что как Силу усильем стяжаем мы, торя как Грань (в сути — Тьму, Грань пред Богом как Целью своей). Так, входящие вечно, творим Настоящим ход времени мы, о чем рек Августин, что грядущее переходит в про­шедшее чрез напряжение действия, — усилие Настоящего: Действие — Миг. В нем минувшее — вечно Теперь, и живя Настоящим как Силой, мы прошлым как Силой сильны: ведь оно не уходит, и жизнь наша — по|двиг всегда: шаг за грань. О движении этом писал Мандельштам: «Бессознательно средневековый человек считал службой, своего рода подвигом, неприкрашенный факт своего существования».

Настоящее — Жизнь, смерти нет в нем. У древних замечено: «Aut futi, aut veniet, nihil est praesentis in illa, // Morsque minus poenae quam mora mortis habet» — «Смерть или была или будет, она не имеет отношения к настоящему; менее мучительна сама смерть, чем ее ожидание». Жизнь есть Очи: Мир, Бога Дитя, Его зрящий, и Бог, зрящий Мир. Очи — оба они. Посему Настоящее — Очи: зрить Мир как он есть — видеть нам. Рек о том Августин: «Сущность настоящего времени составляет созерцание (intuitus)».

Настоящее, Миг есть Любовь: ведь Любовь — Жизнь. Покорны Любви стар и млад, возраст общий имея ее, Миг. С тем, перст Любви — любящих смерть в день един: Смерть, Любовь — Тьма одна; и кто умер Любя — тот Ожил навсегда, от крес|та жизни бренной вос|крес.

Коль Мир есть Настоящее, Хаос становится Космосом в нем, Космос — Хаосом, ибо они есть одно. Настоящее — просто, в нем все, что свершится, свершилось уже, что становится — стало.

Прост, Миг выше числ: он есть Вечность как времени Ноль, Высь. Бердяев сказал о том: «Вечность не есть бесконечное время, измеряемое числами, а качество, преодолевающее время» (об аде — тьмы, времени доме — сим мужем указано: он «остается во времени, в бесконечном времени, не переходит в вечность. Онтология вечного ада невозможна»). Согласно Кузанскому, Веч|ность есть «максимальное настоящее», «мера всех времен», — кои с тем мы и мерим веками; и сам чело|век в сути имени есть «настоящий челом» — Бог-и-Мир по уму: мудрый ум — Глуби полн. Как Господь в существе, Вечность более бес|конечности как Утверждение, «Да» — Отрицания, «Нет». У Кузанского сказано: «хоть в вечности мы тоже видим не что иное, как бесконечность, однако порождающей мыслится не сама по себе бесконечность, которая при всей своей тождественности с вечностью остается отрицательным понятием, а вечность, поскольку вечность есть утверждение единства или максимального присутствия и, значит, безначальное начало». Начало сие есть Господь во единстве со Дланью Своей, Тьмой: Бог-Тьма. О Любви с Мигом вечным ее Кедров рек:

 

вечная жизнь — это миг любви 
любовь — это неизбежность вечности

вечность — это неизбежность любви

 

Вечность — Миг, в себе длимый Единством. Подобье ее, время — миг, длимый рознью: плывущий в себе и себя, как реку, иллюзорно делящий собою на прошлое и грядущее, коих нет: всякое время — суть время, а время — Миг в сути своей. О том знал Бруно, рекший: «Время в своей сущности и субстанции есть не что иное, как мгновение»;  Августин же писал: «Что такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел пояснить спрашивающему — нет, не знаю. Настаиваю, однако, на том, что твердо знаю: если бы ничто не проходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не было, не было бы и настоящего времени. А как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда прошлого уже нет, а будущего еще нет. И если бы настоящее всегда оставалось настоящим, а не уходило в прошлое, то это было бы уже не время, а вечность; настоящее оказывается временем только потому, что оно уходит в прошлое. Как же мы верим, что оно есть, если причина его возникновения в том, что его не будет? Разве мы ошибаемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?» (курсив наш). «Невозможно, — сказал Аристотель, — чтобы время существовалось и мыслилось без «теперь», а «теперь» есть какая-то середина, включающая в себя одновременно начало и конец — начало будущего и конец прошедшего». У Августина еще: «Правильнее не называть времена — прошедшее, будущее, настоящее, а говорить так: «настоящее прошедшего», «настоящее настоящего», «настоящее будущего».

Настоящее, Жизнь, есть Реальность, Одно; прошлое ж и грядущее — Двойка, иллюзия в бренном уме, суть чья — Рознь. Рек Бердяев: «В проблеме идеализирующего отношения к прошлому мы встречаемся с парадоксом времени. Прошлого, которое нам так нравится и которое нас так притягивает, никогда не было. Это прошлое прошло через наше творческое воображение, через очищение, оно предстает нам освобожденным от бывшего в нем зла и уродства. Мы любим лишь прошлое, приобщенное к вечности. Но прошлого в прошлом никогда не было, прошлое есть лишь составная часть нашего настоящего. В самом же прошлом было другое настоящее, и в нем было зло и уродство. Это и значит, что любить можно только вечное. Поэтому возврата к прошлому нет, и его нельзя желать. Мы можем хотеть лишь возврата к вечному прошлому, но это вечное выделено нами в преображающем творческом акте, освобождено от своей тьмы» (курсив наш). Им же сказано: «Ничего нельзя любить, кроме вечности, и нельзя любить никакой любовью, кроме вечной любви. Если нет вечности, то ничего нет. Мгновение полноценно, лишь если оно приобщено к Вечности». Нелюбящий — у|веч|ен: от Вечности он у|странен.

«Не все ли равно, если твоя жизнь будет продолжаться триста или даже три тысячи лет? Ведь живешь только в настоящем мгновении, и кто бы ты ни был, утрачиваешь только настоящий миг. Нельзя отнять ни нашего прошлого, потому что его уже нет, ни будущего, потому что мы его еще не имеем», — сказал Марк Аврелий.

 

 

От безбожья до Бога — мгновенье одно!

От нуля до итога — мгновенье одно.

Береги драгоценное это мгновенье:

Жизнь — ни мало ни много — мгновенье одно!

 

                                     Омар Хайям

 

            В Настоящем путь с целью — одно для идущих, где путь им важнее: идущий — суть он; Настоящего чуждое — Два, Рознь: не-Путь как движения нуль. Рознь сия — революция, коею, пишет Бердяев, «Настоящее рассматривается исключительно как средство, будущее же — как цель. Поэтому для настоящего утверждается насилие и порабощение, жестокость и убийство, для будущего же свобода и человечность, для настоящего кошмарная жизнь, для будущего райская жизнь. Но великая тайна скрыта в том, что средство важнее цели [истина, коей не ведает творец телеологии Аристотель, свершивший революцию против Платона — Авт.]. Именно средства, путь свидетельствуют о духе, которым проникнуты люди. По чистоте средств, по чистоте путей узнаете, какого люди духа. Будущего, в котором должна осуществиться высокая цель, никогда не наступает, в нем опять будут те же отвратительные средства. // (…) нужно сказать что революция не знает настоящего и не имеет настоящего, она целиком обращена к прошлому и будущему. Революция злопамятна, но не имеет памяти. // (…) Для отношения революционеров к времени характерно, что они обыкновенно бывают крайними пессимистами в отношении к прошлому и крайними оптимистами в отношении к будущему. Это и есть «скачок из царства необходимости в царство свободы». Для марксизма особенно характерно такое отношение к прошлому и будущему. В действительности, так как прошлое и будущее лишь отрывки разорванного больного времени, то нет оснований ни для оптимистического отношения к прошлому, как у консерваторов, ни для оптимистического отношения к будущему, как у революционеров. Оптимистически можно относиться лишь к вечному, т.е. к преодолению разорванного времени» (курсив наш) — Мигу, который есть Бог.

Настоящее, Бог-и-Мир — Сердце. В сем умственном мире, где царь Сатана, он собой как  бессердным Умом подменяет его, в пункте сем поселив пустоту, из какой черпать нечего нам: смерть — не Жизнь-Настоящее:

 

НУС, NOU|S (K|NOW — знать: ибо знают — умом) = NOW — сейчас (англ.)

 

*

Миг — Цель нам, что нельзя обращать в средство: Миг утерять — Жизнь сгубить, ведь Миг — Жизнь. Сей губитель теперь — НТР, торжество над людьми власти техники и науки, служанки ее, о каком рек Бердяев: «власть техники может иметь роковые последствия для духовной и религиозной жизни. Техника овладевает временем и радикально меняет отношение ко времени. И человек действительно способен овладевать временем. Но технический актуализм подчиняет человека и его внутреннюю жизнь все ускоряющемуся движению времени. В этой бешеной скорости современной цивилизации, в этом бегстве времени ни одно мгновение не остается самоцелью и ни на одном мгновении нельзя остановиться, как на выходящем из времени. Нет выхода в мгновение (Augenblick) в том смысле, как это слово употребляет Киркегард. Каждое мгновение должно как можно скорее смениться последующим мгновением, и все мгновения остаются в потоке времени и потому исчезают. Внутри каждого мгновения как будто нет ничего, кроме устремленности к последующему мгновению, оно в себе самом пусто. Но такое овладение временем через быстроту и скорость и оказывается порабощением потоком времени. А это значит, что технический актуализм в своем отношении к времени разрушает вечность и делает для человека все более и более трудным отношение к вечности. Нет времени у человека для вечности. От него требуют скорейшего перехода к последующему времени. Это совсем не значит, что мы должны в прошлом видеть только вечное, которое разрушается будущим. Прошлое нисколько не больше принадлежит вечности, чем будущее, и то и другое принадлежит времени. Как и в прошлом, и в будущем, и во все времена возможен выход в вечность, в самоценное, наполненное мгновение. Время подчиняется машине скорости, но этим оно не преодолевается и не побеждается. И человек стоит перед проблемой: сохранится ли для него возможность мгновений созерцания, созерцания вечности, Бога, истины, красоты. Человек бесспорно имеет активное призвание в мире, и в актуализме есть правда. Но человек есть также существо, способное к созерцанию, и в созерцании есть элемент, определяющий его «я». В самом созерцании, т. е. в отношении человека к Богу, есть творчество. Постановка этой проблемы еще более убеждает нас в том, что все болезни современной цивилизации порождаются несоответствием между душевной организацией человека, унаследованной от других времен, и новой, технической, механической действительностью, от которой он никуда не может уйти. Человеческая душа не может выдержать той скорости, которой от нее требует современная цивилизация. Это требование имеет тенденцию превратить человека в машину» (курсив, выделение жирным — наши).

41 В смотрящих очах Сила дремлет, а в видящих — бодрствует. Силу дает нам на время Контакт мимовольно; маг — тот, кто сознательно Силу зовет, дабы видеть по слитной с ней воле своей.

Кастанедой описано претворенье смотрящих глаз в видящи чрез научение видеть окраиной глаза как центром, зрачком, отчего око все стает центром, зрачком цельным: из Двух — Нолем. Перемена та ж явлена Пушкиным в стихе «Пророк» (1826), где Сераф|им, ангел Божий (от корня САРАФ — Дух-Тьма, «змий», «разжигатель») духовным перстом подвигает поэта, смотрящего — видеть, сиречь стать поэтом по истинной сути его — Тьме, Очам:

 

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней розы прозябанье.

 

В превращеньи, вершимом от глаз как начала его, Серафим обращает поэтовы очи в зрачки полны: Двойку в Одно, — ведь зеница — зрачок. Так испуг побуждает нас видеть, чтоб выжить: у страха — глаза велики!

            Око видяще — цельный зрачок: видеть создан, глаз виденьем должен быть весь, — и таков глаз сей. В духе таков мудрых глаз. Это и открыл Ал. Лосев в стихах Го|мер|а, в своей «Истории античной эстетики» пишущий о невозможности понятийного разделения у него «зрачка» и «глазного яблока», писанных словом одним — glnne.

            Раз виденье единит Свет с Тьмой в Мир, в очах ставя Одно это, ясно, чтó делают маги со зреньем для виденья: Свету причастных, цел|ят нас они Силой, Тьмой. Посему, говорит Кастанеда, в познании магии есть два учителя вкупе: Тональ и Наг|вал|ь — Свет и Тьма, единящие очи разъятые наши: n`aga 1) гора; 2) змей (санскр.) — Тьма, Очи-Высь.

Древние не нуждались в таком исцелении. Не делившие чувство и мысль меж собой — иль делившие дóлжно их, в розни единство любя, — мудрецы-Греки видели. Свои атомы Демокрит неспроста звал «ид|еями»: «иде|я», по-гречески «то, кое видно», иде|т от санскритского v|id — корня виденья, Тьмы, коя в сердце у нас — чувство-Ноль, а в очах — Двоица-ощущенье; и два сих — одно, Тьма. С тем, чувственные, сиречь данные в ощущеньи, явления прямо трактовались Демокритом как самая истина; и, рек он, если уж брать ощущенья отдельно, в них дóлжно зрить нам врата в Дух. Мысля так, Демокрит хвалил Анаксагора, сказавшего «Зрение есть явление невидимого» — в сущности, Духа; и формула атомистов «Тело есть выраженный вовне образ души» — с сим согласна. О виденьи Греков писал верно Лосев, в «Истории античной эстетики» сказав об Эмпедокле, что для него «разница между Сферосом [Миром как шаром Любви, в коем вещная многость — Одно — Авт.] и вещами отнюдь не есть разница «умопостигаемого» и «чувственного». Это разные виды одной и той же чувственности или, что для Эмпедокла одинаково, одной и той же умопостигаемости». Что это истинно так, Эмпедокл подтверждает словами: «мышление есть то же самое, что ощущение, или нечто похожее». Истинно, виденье есть Чувство-Мысль: Сердце-Ум как единые Очи.

В работе «Двенадцать тезисов об античной культуре» (12 — число Очей-Мифа, законное: культура древних суть Миф) о сем свойственном Грекам единстве у Лосева сказано, что начинается у них ««идея» с видимого, чувственного, а когда доходит до видимого в мысли, то там тоже видимость на первом плане».

42 Миф как Миру согласные Очи есть Мир и не-Мир. Видеть — зрить Мир как Миф, но и быть Миру Мифом, ведь Два сих — одно: видеть — Жить. Мир есть Сила, Миф — Очи, что ею полны.

Миф есть Жизнь.

Миф есть магии корень.

От Мифа идет философия.

Мифу причастно дитя.

Миф, Суть наша — ист|ор|ии нашей Ист|ок: Ра|й, дом Господа, Ра — как дом Матери, от коей Библия зрит Отчу тень; у Индийцев он есть Сатья-юга: век Истины (sat); в Гесиода очах — Век Златой, Sat|urn|ia re|gna Вергилия: Крон Греков — римский Сатурн. Но не веком Ума, Мужа, был век сей — он, повторим, был век Матери, Сердца: Великой Богини, украл кою в очах людских Зев|с, Отец. Гес|иод, муж Зевесовой умной Эллады, о Кроновом веке глаголя, сим сыном, Умом, кажет Матерь его, Гею-Тьму: как Сат|урн, Кро|н есть Истины урн|а, таящая, кро|я-хра|н|я, Суть, Мать (так ее в чреве таит Зевс); он крон|а, чей корень Она. Хрон|ос, время, чей бóг он, и есть то, что кроет (скрывает) Пространство — и, тьма, сим лучистым не есть.

 

*

Чтó же был Век Златой? То был Век, когда Тьма, тайна ныне, сияла огнем Красоты, солнцем Мудрости людям. Дожди были златом тогда, воздух — горним эфиром, цари были жёны¹, реальность — Миф.

Память о сей поре хранят преданья. В «Трудах и днях» Гесиода, в О|вид|ьевых «Метаморфозах» речется о «веке довечном» как царствии, время не знавшем, где люди, живя, были юными вечно, не знали забот — ведь земля их кормила сама² — и печалей, как боги; смерть им — была сон. То был истинно Рай: Небеса на Земле³.

            Век Златой — Век Пространства, замкнýтого в Цикл. Цикл разъятый есть время, имущее их своего конца ради (так стрелка часов, меря ходом не время — пространство, круг жаждет прейти и замкнуть)⁴. Пункт разъятия Цикла — начало исторьи, реки времен мрачной. Плывя от Истока по ней, люди, мы утеряли себя: Век Златой, нашу Суть. Но он — вечен! Он есть На(д)стоящее наше, он Есть — посему был и будет⁵; не он канул — мы, пав во время, уплыв от него рекой сей, скрывшей Огнь его. В мудрых очах — Огнь горит сей всегда.

Век Златой — Сердце; река истории, что от него течет вдаль — Ум, лишенный его.

Век златой в нас — душа богосущная. Грекам — страна он, достичь кою — есть перейти не пространство, а время, сиречь умереть. Греки звали как многость ее «островами блаженных» («полями Э|л|и|з|ия»: лиз|ать — касаться Истока, Зия|нья-Тьмы), а как единство — землею Гиперборейскою: корнем людей, лазом в Тьму, страной предков (ведь предок — корнь), где в счастьи живы они⁶. О ней сказал Пиндар: «Ни сушей, ни морем не сможешь ты найти дорогу к гиперборейцам». Связным меж мифичной землей сей и нашею был Аполлон, Солнца бог, нас связующий с Тем незакатным — Женой, Тьмой. О сей-то безместной земле (ибо мес|то ее — То), Утопии (u-topos) рек То|м|а|с Мор (и терять место в Сем — утоп|ать, как ушла Атлантида от нас, канув в мор|е: Ноль — в Ноль, Mor|s, Смерть-Жизнь).

            Века Златой так описан у Бал|ь|м|он|т|а в стихе «Гимн солнцу»:

                                        

    О, как, должно быть, было это утро

     Единственно в величии своем,

     Когда в рубинах, в неге пер|лам|утра⁷,

     Зажглось ты первым творческим лучом.

 

     Над хаосом, где каждая возможность

     Предчувствовала первый свой расцвет,

     Во всем была живая полносложность,

     Все было «Да», не возникало «Нет»⁸.

 

     В ликующем и пьяном океане

     Тьмы тем очей глубоких⁹ ты зажгло,

     И не было нигде для счастья грани,

     Любились все так жадно и светло.

 

     Действительность была равна с мечтою¹⁰,

     И так же близь была светла, как даль¹¹.

     Чтоб песни трепетали красотою,

     Не надо было в них влагать печаль.

 

     Все было многолико и едино¹²,

     Все нежило и чаровало взгляд,

     Когда из перламутра и рубина

     В то утро ты соткало свой наряд.

                  

     И много раз лик мира изменялся,

     И много протекло могучих рек,

     Но громко голос солнца раздавался,

     И песню крови слышал человек¹³.

 

    «О, дети солнца, как они прекрасны!», —

     Тот возглас перешел из уст в уста.

     В те дни лобзанья были вечно страстны,

     В лице красива каждая черта…

 

            Век ушéл сей. Но, ставший над нами звездой, — в сути он звезда в нас; лик его — детство, отрочество и юность, где время безвластно как Два пред Нолем.

 

Тогда верни мне возраст дивный,

Когда все было впереди¹⁴

И вереницей беспрерывной

Теснились песни из груди¹⁵.

В тумане мир лежал впервые,

И, чуду радуясь во всем¹⁶,

Срывал цветы я полевые,

Повсюду росшие кругом¹⁷.

Когда я нищ был и богат,

Жив правдой и неправде рад¹⁸.

Верни мне дух неукрощенный¹⁹,

Дни муки и блаженства дни,

Жар ненависти, пыл влюбленный,

Дни юности моей верни!

 

— рек Фауст у Гете.

___________________________

 

^{1 Матриархальности этого Века согласна пора безраздельной Любви, по Эмпедоклу являющаяся царствием Аф|родит|ы.}

² То, что люди Златого Века не ведали земледелья, являет его женосущность: во-первых, как щедрость к ним Земли, Жены, славшей пищу им не через труд (звено, рознь), но саму по себе; во-вторых, как всецелую жизнь в Настоящем, бес|печ|ность (Огнь-Дух, коим есть оно, единых с ним не печ|ет), Греками отождествлявшуюся с культом женосущно-спонтанного бога Диониса и противостоящую благоразумию, или предусмотрительности, как жизни завтрашним днем, полученной людьми от слепившего их Прометея («мыслящего наперед», провидца) и исторически обусловленной их земледельем, являющим корень отличия цивилизованного, сиречь предусмотрительного, человека, от дикаря, живущего мигом сим без заботы о завтра. Бертран Рассел пишет о том: «Цивилизованный человек отличается от дикаря главным образом благоразумием, или, если применить немного более широкий термин, предусмотрительностью. Цивилизованный человек готов ради будущих удовольствий перенести страдания в настоящем, даже если эти удовольствия довольно отдаленны. Эта привычка становится важной с возникновением земледелия. Ни животное, ни дикарь не стали бы трудиться весной ради того, чтобы обеспечить себя пищей на следующую зиму, если не считать немногие чисто инстинктивные формы деятельности, вроде собирания меда пчелами или заготовки орехов белками. Но и в этих случаях нет предусмотрительности, имеется только прямой импульс к действию, полезность которого для будущего может быть доказана лишь человеком, наблюдателем этих действий. Истинная предусмотрительность возникает только тогда, когда человек делает что-либо не потому, что его толкает на это непосредственный импульс, а потому, что разум говорит ему, что в будущем он получит от своего труда пользу. Охота не требует предусмотрительности, потому что она доставляет удовольствие, но возделывание почвы есть труд и не может совершаться под влиянием спонтанного импульса».

³ Ра|й — от Ра — Дом Солнца, Творца. Домом сим и был Век сей, Златой как Век Мира на нашей Земле: злато — Мира металл.

                «До падения человека тело его было бессмертно, чуждо недугов, чуждо настоящей его дебелости и тяжести, чуждо греховных и плотских ощущений, ныне ему естественных», — сказано преп. Макарием Великим (Слово 4). Бессмертие тела, отмеченное здесь, не противоречит его смертности у Гесиода: смерти, к ним приходившей как сон, люди Века Златого не знали — с тем, были бессмертны: ведь быть для нас — быть в восприятии, «esse — percipi».

                Смерть бренным нам — разрыв тела с душой. Люди Века Златого не знали ее: душа их была с телом одно. Отчего ж умирали они? Век их был Небеса-на-Земле, что Бессмертью сродни, кое есть Небесами небесными (что людям сим позволяло зрить духов и с ними общаться), — отъяты чертой от него. Ею-то и была смерть их, сущая и не-сущая; наша ж — лишь суща (и тем-то нам, людям, страшна).

О достойных жить в Веке сем рек Лао-Цзы: «В древности те, кто был способен к учености, знали мельчайшие и тончайшие [вещи]. Но другим глубина их неведома. (…) Это были те, которые, соблюдая спокойствие, умели грязное сделать чистым. Это были те, которые своим умением сделать долговечное движение спокойным содействовали жизни. Они соблюдали Дао и не желали многого. Не желая многого, они ограничивались тем, что существует, и не создавали нового» (курсив наш) — т.е., по Сократу, не примысливали ничего к тому, что есть поистине как Мир, Одно. «Делать грязное чистым» — здесь то ж, что кривому давать прямизну; «долговечное движенье» — есть ток Намеренья, кое как трубка струил чрез себя человек.

⁴ С тем, времени — нет: Век Златой и история длимы пространством; пространство как Век Златой — времени суть как истории-тьмы, века чьи состоят из него.

                Физическим образом иллю|з|ор|ности времени служит инвариантность уравнений механики относительно его инверсии, сиречь константность их вида при обращении t → — t.

⁵ У Александра Дугина в «Путях Абсолюта» читаем: «в Традиции под Духовным истоком или Началом понимается не действительное прошлое, а прошлое «вневременнóе», райское, прошлое Золотого Века, которое фактически никогда не становилось частью действительного прошлого, и потому более близко к будущему, нежели к реальному прошлому». Истинно так: как Причина, он также и Цель наша, к коей грядем; цикл как двойку собой замыкая, Исток — также Два.

⁶ В буквальном переводе — «землею над севером», Бореем (Б|ор|ей — ветер старший  над Эвром, Зефиром и Нотом, бор|ящий их Cилой своею (Бо|рей — «рей»: сильнейшее — реет свободно над всеми); с тем, Се|вер, пункт Вер|ы, вхождения в То — есть Се|гó центр), спряженной впрямую с Полярной звездой, коя — вход в тонкий мир, Север Неба: ведь Это и То, Земля и Небеса, спряжены центр ко центру (глава к голове), и окружности — центр ее чужд: он есть Выход-Вход, То: C|enter — Enter; Сред|ина — Инá. Так Иное плотú — ее серд|це, душа: Сердце, Центр — То не-Центру, Сему («имманентная периферия континуальной окружности полагает в своем истоке нечто иное, нежели она сама, т.е. дисконтинуальную точку Полюса», — сказано Александром Дугиным). Планы (плоскости) Мира имеют единую Ось, на какую насажены Богом они, как блины, и в любой из любого дверь — центр, пункт Оси, чрез какую они спряжены.

⁷ В оке видящем тонкая ткань сего Века, эфир, переливчата, как пер|ла|м|утр.

⁸ Причина, Миф — «Да» без иного: Одно, а не Двоица, коею есть наше «да», с «нет» единое в бренных очах.

⁹ Сиречь черных вселенскою Глубию, Тьмой, — ибо ею черны очи видящих.

¹⁰ Ибо в Мифе, Едином, каков есть Златой Век, — феномен и нумен одно: Нумен лишь.

¹¹ Едины с Пространством, не ведают власти его очи видящих: власть его — их власть.

¹² Таков Мир, единый во многом, мифичным очам. Ими зрил и и учил ими видеть Го|мер.

¹³ Кровь — субстрат духоносный, и песнь ее есть Духа песнь, кою видящий видит, и слышит — с тем (уши монады, которой есть видящий как Дух, взыгравший в плотú, — очи те ж: видеть — быть Тьмой, Очами вполне).

¹⁴ Поистине, все впереди у Начала.

¹⁵ Песнь éсть глас Гармонии Сфер, коя — Му|зыка (рек Пифагор), Тьма; Тьма ж — Миф, Век Златой.

¹⁶ Ибо Миф, Век Златой — Чýдо есть.

¹⁷ Очи видящих любят цветы, ведь цветы они сами; Златой Век как виденья Век — Век Цветов, коих Роза царица: Тьма, Вульва-Роса, росы коей есть мы (Ро|зен|к|рей|цер|ов Мудрость — Она).

¹⁸ Пред Одним, коим есть Век Златой и все сущие в нем, — Два бесправны (п. 8).

¹⁹ Невидящих дух — укрощен плотью их: бреньем — Вечность.

 

   *

Как Суть наша, Миф — в нас: он есть детство людей и любовь, он есть их вдохновение. Жизнь, он есть все, чем мы есть и чем живы — со знаньем сего иль без знанья; и ведать его — видеть нам, а не ведать — смотреть, зря облатки — не суть, кою видящий видит. Причина, Миф — Тьма; посему его очи черны и есть цельный зрачок, не имущий вращаться нужды, Пустота-Полнота (таковы очи мага; меж них — глаза Воланда: правый — как явь, левый — тайно (без|умный, есть он око Сердца, Тьмы-Зелени). Таковы ж очи Гостей наших, явь чья — Контакт). Очи видящих, райские, и очи сущих в аду — в Тьме едины: черны те и эти; и первые зрят Тьму как Ноль, суть Единство-Любовь, чьи и есть они очи; вторые — как Два, Рознь-Вражду, коей очи они (об очах адских сутей см. Приложение).

 

                                                   *

Миф — Суть наша. Суть — Глубь: Бог и Мир. Посему и Предмет сей двойной, и Его ради Сущие Очи — Внутри у нас, внешних, объемля нас лонно. Так Истина, Глубь, ложь объемлет собой как облатку свою: са|ти|ям по-санскритски есть «истина», и слог «ти» в ее слове — лжи слог, побежденный в объятии истиной, коею есть первый слог и последний: Альфа и Омега, Жизнь и Смерть.

«Ослепительная истина кажется пустыми словами там, где ее навязывают» (Анатоль Франс), — как внешнее, ложь. Слитным с Миром — стороннего  нет: Мир внутри у них, как сущ он в Боге, Мир с Коим един как творенье с Творцом. С тем, Бердяев зовет «объективную истину», эту икону безбожников, «смертью существования», коя есть «выброс вовне» — вон от Жизни-Любви, коя — Глубь; слово произнесенное (объективированное) — есть ложь: истина, коя застыла, истор|гшись во «внешнюю тьму», коей в Библии есть мир объектный в пределе своем: чистый ад (посему поминать имя Господа всуе — гре|х. «Знать истину следует всегда, изрекать — иногда», — сказал о том Халиль-Джебран Джебран: ибо в сем умном мире речь дóлжно нам: Ум есть Язык). Так истор|ия — Миф мертвый (зря из нее; зря из Мифа — она Миф, Жизнь: в Жизни очах — смерти нет). Ложен взгляд Карла Маркса (Мар|к|с — Марс, или Арес, бог злобной, бесчестной войны — в рознь Афине, богине войны справедливой, святой, — Суд без Милости Божьей; Кар|л — перст Тьмы-Кар|аны, чья кар|а тьма-Зло), кто сказал: «Истина всеобща, она не принадлежит мне одному, она принадлежит всем, она владеет мною, а не я ею» (курсив наш): ведь общее — внешнее, кое мертво; мера, общая разным, как то, кое им не дает быть собой, о|держа их  — держа дланью внешней — есть Дьявола общая мера как ложе Прокрустово, мерка-нож. Общей всем Истина есть чрез свою уникальность в любом, т.е. óбща она в неподобьи своем. Эпикур, рекший: «Лучшее принадлежит всем» — сие мыслил. Кам|ю сказал: «Пал|ант верно говорит, что, если существует единая и всеобщая истина, отпадает нужда в свободе». Рек Гоголь: «Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними: иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят» (курсив наш). «Общие места — это инвалиды истины» (А|д|ри|ан Де|кур|сель). «Я забочусь об истине не ради истины, а ради себя» (Сэмюэл Батлер), — сиречь ради истины как первого, а не второго: внутреннего, а не внешнего. «Преобразовать внешний мир, общие отношения означает усилить самого себя, развить самого себя» (Ан|то|н|и|о Г|ра|м|ши). Пора Возрожденья (в истории, Двойке согласно ее, и представша Двумя — Ренессансом и Реформацией), коею был человек вознесен сатанински как Бог, — отняла у нас Бога-Себя. То являет столпов ее двойка, Петр|ар|ка (от греч. petros — камень, опора; таков кат|оличеству Петр) и Д|а|нт, тема каких основная — спуск в ад как от Глуби отказ (что являет название автобиографической, личной по сущности, книги Петрарки «Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру»: Мир — Глубь; осмеяние Бога как Глуби глубéй зримо ясно в названьи «Божественная ко|м|ед|ия» Данта:  «ком» — сцепка кусков внешней силою, общее-Ум — в рознь трагедии, Сердцу; главнейшее дело главнейшего из комедиографов, Арис|тофана есть, с тем, осмеянье Сократа: как Сердца — Умом пустым). Пуританизм как движенье, под знаменем чьим победила Английская революция, рукою Кром|вел|я (ад, тьма кром|ешная — кром|ка: край, Дно; «вел» — Князь, Бэл-Вел|ь|зе|в|ул) кро|вь пролившая, главу отсекши царю как наместнику Бога (главы Cуть — Бог-Мир), — к очищению церкви от таинств зовя, очищала от Глуби ее: Глубь есть Т|айн|а, Одно (посему «Каль|вин» в сути — «повинный во тьме»). Просвещенье, чей огнь был зажжен революцией сей — бал облатки, победа ее в очах бренных над Истиной, Сутию: ведь «просвещать» — протыкать, уловлять на наружный крючок как на|жив|ку людей; «просветленье» же — полнимость внутренним Светом, Огнем Изнутри: вечной Истиной, сущей внутри у людей как Одно. Просветить — есть пронзить нас крючком Сатаны, Дух испущенный, Божий Единого Дух, подменив духом общего дьявольским. Шаг на стезе Воспитания, сделанный Ген|рих|ом Пе|с|та|л|оц|ци, велик и есть тем, что природу, Руссо мниму дьявольски Двойкою внешней, познал он как Двойку Внутри нас, природу субъекта, каким воспитуемый есть. Разуменье Природы как Матери нашей святой, для Руссо, пастырски наставлявшего на возврат к ней как чистому лону, являлось всеполно наружным; увидев сие, Песталоцци призвал сменить ход сей движением Вглубь — в Человека как Личность к явленью Творца в ней. Порыв этот сгинул в раскатах Вольтера, Дидро, Лессинга и Руссо, певших хвалу облатке. Облаткою сей, Сатаною, была для Руссо вера в Господа без откровенья и культа — дверей в Небеса: вера в чистое Это, ничто.

«Не все одинаково пригодно для всех», — рек Про|пер|ций (Руссо ж мнил природу пригодною всем вообще). «Гораздо легче узнать человека вообще, чем какого-либо человека в частности» (Ларошфуко), — т.е. человек как второе, как общая (объективная) истина, сущая вовне, менее человека как Первого, Глуби. «Человек должен любоваться самим собой: лишь понравившись самому себе, сумеет он понравиться и другим», — рек Эразм Роттердамский, зря здесь любование Глубию, Богом, тогда как восторг оболочкой своею, вторым, а не Первым сим — есть нарциссизм, сатанинство. Власть внешнего есть о|держимость, объятость Диаволом, князем облаточным, держимость внешней рукой. Божья длань — не одéржит извне: она есть Наша длань, коей Бог, как Мы Сами, из недр держит нас (не|дра — Глубь как не-дра|нь, не-покров). Быть держимым собой — в Боге быть; посему государь — «само|держец». «Тот, кто любит Бога, не может более любить человека, он потерял понимание человеческого; но и наоборот: если кто любит человека, поистине от всего сердца любит, тот не может более любить Бога», — сказал атеист Фейербах. «Чем больше человек вкладывает в Бога, тем меньше остается в нем самом», — сказал Маркс с ним. Не знали они: Бог есть Мы. Ме|р|еж|ковский сказал: «Отрекаясь от Бога, от абсолютной Божественной личности, человек неминуемо отрекается от своей собственной человеческой личности»: от Творца — в пользу Дьявола, изверг|а, ибо вовне изверг|ается. Сделать сей выбор — есть нам, повторим, злобно общее водрузить над Единым. Так Дарвин от малости, коею есть обезьяна, п|ор|трет скудный наш, произвел Человека в величьи его; Энгельс, дальше пойдя, взял началом часть части сей — руку от сей обезьяны, развитие коей людей создало, мнил он, часть-Сатану Богом-Целым мня, общее — над Единым. Ведь сказано им: «Где нет общности интересов, там не может быть единства целей, не говоря уже о единстве действий» (курсив наш). Так умствье его поощрило чрез время фашизм: «фашио» (ит.) — пучок, связка как то, что, в себе не единое, стянуто внешней  веревкой: умы — Сатаною, Умом, чей был Гит|лер посол и певец (гит|а (санскр.) — песнь), сей Аре|с ари|йцев, хит Зла как хит|она Добра.

Глубь есть Сýть наша, кою утратить — Себя утерять. «То, что есть в человеке, бессомненно, важнее того, что есть у человека», — сказал Артур Шопенгауэр. «Ничего нет внутри у людей, вечно выставляющих все наружу» (Бальзак): Глубь — Сокровище, сиречь Сокрытое в нас (бог сокровищ — Плутон, Глуби бог), и вы|каз|ывать, сиречь наружу его выставлять — есть каз|нить его, выставив Жизнь на мор|оз, Огнь водой залить. «Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе» (Коз|ь|ма Прутков), — сиречь есть они люди без Глуби. «Форма и содержание наших мыслей, идей, чувств и стремлений бывают индуцированы в наш мозг извне, причем это случается так часто, что мы склонны считать подобные псевдоакты правилом, а собственные мысли индивида — уже скорее исключением» (Эрих Фромм). «Только сердце делает человеком — все остальное вздор», — рек Пет|р|он|ий: Глубь есть Творец наш. Аристотель взорвал нашу Глубь, подменивши Единое — общим, кусками его: Бога — чистым Умом; лес — древáми поврозь; личность — особью. Взрыв Глуби — не взрыв сосуда ее, а занятье ее, как облатки, Диаволом вместо Творца как обломками Бога, что кажутся Им: ибо занято место Его. Богом, Сердцем как Тем, Аристотель нарек Ум как Это, оставив без Бога нас, с тем — и без Мира: ведь Мир с Ним един. Глубь — Бог-Мúр есть. Но Мир (to pan — всё) и Творца как Одно двуединое муж подменил сей Одним не-единым, Умом, что в себе — мысль о Них. Посему диалектика, коей Опора сих Два — моналектикой стала: Шаг — точкой стоянья, пустою как тщетность Идти. Нас лишив тем Пути и Опоры — лишился их сам он, опéршися на пустоту в своих книгах как пленник Тьмы (Тьма — Пустота); чужд Творца, он кружил вокруг сутей, бессильный постичь их в незнании Его. Облаткой довольный, он Глубь не искал. Лосев пишет о том: «у Аристотеля не было желания вникать во внутреннюю логику пифагорейства, и он изобразил ее как собрание смешных курьезов», — как общее, рознь, в ней Единства не зря, кое было ему Пустотой, в коей, смят и пронзен horror vacui, трýсил узрить он крах свой.

В глубочайшем «Солярисе» Лема Крис Кельвин, смотря в микроскоп на кровь Хари (Причины — в Пуранах), зрит ту ж Пустоту как фундамент ее. Парадокс видит он — но его не бежит. Потрясенный, но смелый, зрит тó он, что жаждал увидеть, готов ко всему, — и в награду являет ему Пустота Суть свою: Полноту, Любовь-Глубь. Стагирит — не таков: Парадокс он узрить не желал. Он бежал от Черты, Пустоту чуя в ней, ибо пуст был сам. С тем, храм своих десяти категорий, не дав объяснения им и к тому не стремясь, на Пустом он построил — на Мире (ведь Десять число его), бывшем Пр|о|р|ех|ой ему, — сей не тронув познаньем Фундамент; бог-общее, Дьявол — Единого-Бога милей был ему: мыслить так — есть рех|нуться. «Знание общего — мыслимо [т.е. оно нуменально, глубинно как Ум, Стагиритов Бог — Авт.], знание же частичное исчерпывается ощущением», — сказано им. Общее как Стагиритова бога, Диавола, почтил слуга его Ленин, сказав об учении Аристотеля: «Конечно, это — идеализм, но он объективнее и определеннее, общéе, чем идеализм Платона, а потому в натурфилософии чаще = материализму» (курсив наш). Действительно: если Платоново общее раз|общено и есть купность идей как умов, составляющих высшее бытие, — Ум как высшее бытие Аристотеля есть Ум единый, суть Дьявол во всей своей мрачной красе. С тем, ученье Платона об умах-идеях законно определять как идеалистический плюрализм — Сатану-в-розни, силы в себе не имущего, а ученье Аристотеля — как идеалистический монизм: цельного, сильного и опасного в силе своей Сатану. Власть его как Ума обличает нам взгляд Аристотеля, в коем науки, отъятые (абстрагированные) от их непосредственной чувственной основы, превыше наук, с ней единых: так мнил ари|фметику выше гар|мон|ии он. Ощущенья предмет мнил муж сей пред самим ощущеньем: облатку — пред Глубью (и даже совсем без нее, мысля сущим предмет независимо от восприятья — Тьмы-Глуби, Очей). Цель творчества в природе, по Аристотелю, есть победа формы над материей: бытия над небытием, Космоса над Хаосом, — тогда как поистине творчество — Хаос, Тьма Божия, Космос для коей — победа ее,  не победа над ней. Творчество для Аристотеля есть, с тем, созданье творения, внешнего своему созидателю, — тогда как, истинно, творя мы Глубь созидаем свою: чрез облатку — Себя. Человеку, как зрил Аристотель его, не до Глуби: ведь он есть общественное животное — корова, пасущаяся на лугу Общего, и не сама по себе, а кнутом Сатаны, господина его. Стагирит порицал Эмпедокла за то, что он Космос выводит из Сфероса — Камня Любви, над любовию и враждой сущего как Ноль (ведь Мир — Тьмы Шар, коей Любовь есть) над Двойкою, но, пишет он, и для Космоса и для любой вещи в нем допустить справедливо двойную причинность — в Любви и Вражде, взятых врозь. Но Причина — Одно; и от следствия ведя Причину, от розни Единство, муж этот от Дьявола — Бога вел. Знанье, по Аристотелю, — род обладанья: так в длани своей держит нас Сатана; а по истине всей — оно есть род покорства: так, Богу покорны, мы знаем Его.

Сатаною пленён, Аристотель явил это речью. Так, если Платон, чтя в Сократе учителя, прямо его называл (и Сократ — столп трудов его), — для Аристотеля, чуждого духа преемства, безличный люб стиль (например: «Говорят, что душа есть некая гармония»): опор не чтя явно, он тайной опорой имел Сатану, господина личин (маска Бога  есть первой из них). Пленник Тьмы, Стагирит вместо смысла прямого чтил смысл переносный, второй: с Бога — на Сатану; муж метафор (метафора есть «перенос»: с Первого — на Второго), он в них уличал чуждых их (так метафорой зрил он Платонову речь про причастность идеям вещей, — хоть, Душой Мира, Тьмой, слиты, два сих — одно) как вязальщик узлов безнадежных, придав Александру пыл сечь их мечом: не умом — сердцем, страстью («пыл» — с «пылью» един, суть чья Огнь: кто пыл|ает — пыл|ит (в украúнском «пыль» — «пыл»); россыпь звезд в небесах есть Огонь, рас|пыл|енный пыл|анием Бога). Сенека сказал о том: «Сами великие оставили нам не только открытия, но и много ненайденного. Может быть, они и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего. Но много времени отняли у них словесные тонкости и полные ловушек рассуждения, лишь оттачивающие пустое остроумие. Мы запутываем узлы, навязывая словам двойной смысл, а потом распутываем их» (курсив наш). Таков Аристотель: он был остроумцем пустым, иль тупым — тьмой без Тьмы: суть пустого — Тьма; ум острый — остр Сердцем, Тьмóю. Ум, горд собой, вяжет узлы по частям, мня, что сердце, берясь по частям их распутать, увязнет в трясине сей, мастер чей ум; сердце ж — узлы сии рубит острым мечом своим, виденьем, видящим узел как насквозь как одно: «У того, кто видит в нем [Брахмане, Уме — Авт.] высшее и низшее, разрубается узел [его] сердца, рассеиваются все [его] сомнения, свершаются его деяния» (Мундака-упанишада, II, 2, 9). Узел сердца, Единства, есть сгусток ума в нем как общее, ку|ча ча|стей: «Подобно тому, как  комок соли без внутреннего, без наружного, есть лишь сгусток вкуса, точно так же и этот атман, без внутреннего, без наружного [т.е. за вычетом самого атмана как Сердца, Единства — Авт.], есть лишь сгусток разума» (Брихадараньяка-упанишада, IV, 5, 13). Узел тот, что разъял Александр, и был Ум: ведь Гор|дий, царь фригийский, — суть солнце-Ум: «Гор» — Солнце, «Дий» — свет дневной, Ум, кем  Зевс был Элладе, известный как Дий, или Дей (day (англ.) — день, срок трудов) — «тот, кто дей|ствует», силою полним как Свет Тьмой; Гóр|дий — есть Гор|дéй с тем. Отсюда — «гордец»: ум бессердный, пустой, суть Дий|авол, Бэл, бел|ое солнце дня бренного. Дей, День — есть Дзен как буддийский Путь-Ум: ибо в Сердце — чрез Ум как законны врата входим умные мы.

43 Причастность Паскаля Тьме явлена в жизни его, в главном, вот чем:

 

1. Едва лишь младенец Блез начал ходить, он стал чахнуть без зримой причины при странных симптомах, о коих племянница его Маргарита Перье вспоминала впоследствии: «Эта слабость сопровождалась двумя совершенно необычными обстоятельствами: одно из них заключалось в том, что он не мог переносить вида воды без вспышек конвульсии; другое, еще более удивительное, состояло в том, что он не мог видеть отца и мать рядом друг с другом: он терпел их ласки по отдельности, но стоило им только приблизиться друг к другу, как он начинал кричать и биться в совершенном исступлении; все это длилось более года, в течение которого болезнь продолжала увеличиваться; он стал очень плох, и казалось, что вот-вот умрет» (курсив наш). По счастью, был найден источник недуга: колдунья, наведшая порчу на Блеза. Разъяренный отец силой заставил эту женщину произвести необходимые действия по изгнанью болезни, итогом чего стало выздоровленье ребенка.

2. В 1626 году, когда Паскалю не было еще и трех лет, умерла его мать, женщина болезненная и хрупкая.

3. В возрасте 16 лет Паскаль написал трактат о конических сечениях, поразивший специалистов и принесший автору всеобщее признание ученого мира. Труд сей — автономное и оригинальное произведение, что всего прежде относится к третьей лемме, по коей во всяком шестиугольнике («мистическом шестивершиннике», по Паскалю), вписанном в эллипс, гиперболу или параболу, точки пересечения трех пар противоположных сторон лежат на одной прямой, называемой ныне прямою Паскаля. В числе основных его сочинений, помимо «Опыта о конических сечениях» (1640) и «Полного труда о конических сечениях» (1654), в контексте вопроса о Тьме важны также здесь «Новые опыты, касающиеся пустоты» и «Трактат о равновесии жидкостей и тяжести воздуха» (1649 — 1654). Глубокое знанье Паскалем природы числа воплотилось в создании им арифметической машины (1642).

4. Биографы Паскаля отмечают эпизод его жизни, вошедший в его биохроники под названием «случай на мосту Нейн» (нем. «нет») и послуживший, по мнению исследователей, главной причиной событий, произошедших с мыслителем в 1654-м и последующих годах. В середине ноября 1654 года, когда во время одной из прогулок по окрестностям Парижа Паскаль ехал вместе с друзьями в карете, запряженной четверкою или шестеркою лошадей, на мосту близ деревни Нейн передние лошади, сбитые с толку отсутствием перил, обрушились в реку, оборвав постромки. Лишь чудом карета устояла на краю моста. С тех пор, пишет философ и врач Жюльен Ламетри, «в обществе или за столом Паскалю всегда была необходима загородка из стульев или сосед слева, чтобы не видеть страшной пропасти, в которую он боялся упасть, хотя знал цену подобным иллюзиям». Событие на мосту Нейн глубоко повлияло на психику Паскаля. 23 ноября с ним происходит первый весьма необычный и сильный нервный припадок.

5. Именно в 1654 году тридцатилетний Паскаль пережил духовный кризис, внезапное мистическое «озарение» и религиозное обращение, побудившие его оставить свет и удалиться в ян|сен|итский монастырь Пор-Рояль. Характер Паскаля претерпел совершенное изменение, от вспыльчивости перейдя к смирению и покорности. Паскаль забывает о математике, почти не расстается с Евангелием. «Сердце чувствует Бога, а не разум», — напишет позднее он в «Мыслях». Записи откровений потустороннего, послуживших причиною обращения, мыслитель датирует 23 ноября и прячет, зашив под подкладку камзола (они были обнаружены уже после смерти Паскаля, когда слуги приводили в порядок вещи покойного).

6. Не отличавшийся пиететом к кому-либо, из чтимых им Паскаль более прочих чтил Эпиктета и Монтеня.           

7. По смерти Паскаля тело его, доставшееся врачам, было подвергнуто анатомическому обследованию. Результаты его обнаружили картину прижизненного распада плоти этого вовсе не старого и не подверженного мирским излишествам человека: желудок и печень найдены были увядшими, кишки гангренозными; врачи, совершавшие вскрытие, не смогли разрешить, было ли это причиною или следствием тех мучительных колик, какие испытывал Паскаль при жизни. Врачей особенно впечатлило отсутствие на его черепе всяких швов, кроме «стрелочного» (в чем была усмотрена возможная причина сильных головных болей, которым Паскаль был подвержен в течение всей своей жизни); мозг был необычно велик и, в противность иным тканям, плотен и тверд. Сама смерть и предшествовавшее ей ухудшение здоровья мыслителя были приписаны двум глубоким следам, обнаруженным на внутренней стороне черепа напротив мозговых желудочков: следам, схожим с отпечатками на воске перстов и наполненным свернувшейся и испорченной кровью, от коей, по мысли анатомов, и началось гангренозное воспаление мозговой оболочки (курсив везде наш).

44 Ум бессердный как то, что не знает себя и, с тем, технику — рознь с ней, где делом мы рабствуем ей, а умом ненавидим ее. Т. Ад|ор|но писал на сей счет: «То обстоятельство, что техника и общество одновременно и совпадают и будто пропастью отделены друг от друга, в конечном счете само свидетельствует об иррациональном, бесплановом и анархичном состоянии общества. В самом по себе сильном и действительно рациональном обществе [т.е. имущем опорой Ум Сердца как полный Ум: истинно сильный, и истинно рациональный — постольку] техника могла бы убедиться в своей общественной сущности, а общество — в переплетении своей так называемой культуры с техническими достижениями. Концепция отвергающей технику духовной культуры сама происходит лишь от незнания обществом своей собственной сущности. Все духовное имеет технические элементы; лишь тот, кто знает дух как наблюдатель, как потребитель, может позволить обмануть себя тем, будто духовные продукты упали с неба. Поэтому нельзя останавливаться на жестком противопоставлении гуманизма [= умности как основы общественной идеологии] и техники. Оно принадлежит ложному сознанию. В разделенном обществе [ведь Ум в себе — рознь] его отдельные секторы не знают, чем они являются, и не знают, чем являются другие секторы. Сам разрыв между техникой и гуманизмом, каким бы он ни казался неизлечимым, является образчиком созданной обществом видимости» («О технике и гуманизме»; пояснения в скобках — наши).

45 Единство Двенадцати и Десяти, 22 есть число, в знаке коего, «кельтском кресте» _Å (он же — «крест внутри роз|ы», знак ордена Розенкрейцеров: Роз|а — Причина, Рос|á-Тьма), зрим мы Единицу как Сущее-Фаллос, входящий в две Вульвы: Вверху и внизу, в Ноль и в Двойку, — как Десять-Двенадцать (фалличность восставленной планки креста зрима в том, что халдейская Каббала, «Книга Чисел», в ней видит Адама, а Еву — как горизонталь в кресте сем. Десяти и Двенадцати связь (где двенадцатый месяц в году, венец его — декабрь, римлян месяц десятый: Мир, Десять — Очей, Додекаэдра Пара и Суть) у Платона зрим в том меж иным, что свое «Государство» он делит на 10 частей, а «Законы», единые с ним — на 12 (как пишет Фрасил). Десяти и Двенадцати сплав, 22 — вся античная философия, объявша десять веков вполне (5 — до Р.Хр. и 5 — по Р.Хр.) и два — отчасти (VI в до Р.Хр. и VI в. по Р.Хр.)). Мир и Очи в себе единя (ибо сущи они друг для друга), число 22, в Круге Крест как Мир в Боге, Очами творящем — Огнь Мудрых, деления верного суть: Бог, делить нам велящий к познанью Его.

22 — Суть пропорции, Двойки-меж-Двух. Так в стихиях две крайние, огнь и земля, скреплены парой средних как Миром Мир: огнь и земля (4 + 6) есть Декада, она же — и воздух с водой (8 + 20 = 8 + 2 = 10). Так душа, как Декада, собой единит свет и тьму — дух и плоть — и в миру есть себя позабывшая как Полноту, ставши как бы пустой, дабы в с|рок должный — вспомнить.

В делении солнечном года число это есть год как цикл — само Солнце в его полноте годовой, — рассеченный внутри двумя взаимно перпендикулярными диаметрами Å, дающими каждый на нем по две точки, дни двадцать вторые: равноденствия, весеннего и осеннего, и солнцестояния, летнего и зимнего. Числу сему согласны имена Аполлон и Иисус, коих суть солнце в небе; также в день летнего солнцестояния, 22 июня, родился Иоанн Креститель; в день зимнего, 22 декабря — Иисус, на 6 месяцев младший его; день весеннего равноденствия, 22 марта, есть день воскресения Иисуса из мертвых. День 22-й — Зодиака венец, как Вселенной — Бог. 22 года в Египте провел Пифагор, учась тайной науке Исиды, венец чей — причастье адепта 22 тайнам бытия; знавший их обладал ключом к Солнцу («Глубокая связь, — писал Эдуард Шюре, — соединяла в древности пророчества с солнечными культами, и эта связь является золотым ключом всех древних мистерий»). Число 2|2 как То-Это — Египта число, земли мертвых-живых, с тем — число его принципов главных, изложенных в 22 арканах, сгруппированных в 2 блока по 11 арканов в каждом (деленья сего явь — футбол). Мир как Крест, суть числа сего, дан Солнцем-Фебом, посредником, осенью удалявшимся в землю Гиперборейскую (То, Запредельное), а по весне возвращавшимся в Дельфы (мир сей). Число это зрим мы в 22-летнем цикле солнечной активности (чьей половиною есть знаменитый 11-летний цикл); в звездном узоре небес, сотканном из 88 созвездий (22_×4₎. Это 22 «старших» («великих») аркана Т|ар|о, 22 буквы еврейского алфавита, столпы Каббалы, это 22 планетные обители в знаках Зодиака и 22 знака гороскопа друидов. Дорога от Афин до Эл|ев|син|а (шлях Мудрости, лунна стезя: Элевсин — Тьмы, Луны дом), по коей свершалось священное шествие, была длиной в 22 километра, в чем Промысла знак: километр — мера наша, Эл|лин|ы — не знали его (с ними — и творцы стен вавилонских, таких же длиной).

Двадцать Два, Солнце Мудрых — Единство и рознь Сего с Тем как деления равного суть, серединный разрез Четверицы: 2 : 2 (ибо нет числа проще Четверки, делимого рáвно и нет). В нем Единство царит как Закон (и в Авесте оно есть Закона число, с тем — строй Космоса и справедливость); в немудрых очах — царь в нем рознь. Посему, число Солнца, оно и Земли число, вечно и бренно: едины в Одном полюса. 22 мудрым — Сила, иным — в Силу вход: Шанс Взойти, Пробный Камень: познавший его воспарит в Круга Огнь, Полноту; не познавший — падет в тьму пустого Квадрата (22.04 родились Кант и Ленин, чьи судьбы контрастом согласны числу 22: Огнь внутри себя — тьма как иное ему).

Выдержать испытанье числом 22 — Взойти в Силе, свершивши т|ран|с|цен|зус: пронзив грань — Тьму, зримую в имени «пара|м|пара»: две двоицы (пары), делимые Тьмой, М. Цепь Знания, Духа как имя сие и крепима Тьмой, Силой как Клеем; Тьма — Тьмой лишь торима: Причина, торит Тьма себя. Грань торить — труд великий: Суть Силы — Бог; б|о|р|ясь, мы полнимся Им; кто боролся, всегда победил; поражения — молот побед, их кующий. Число 22, Сила — с тем и Борьба, коей Бога стяжаем мы; всем неборящимся оно есть ужас и смерть как лев — трусу.

Единство в числе 22 Десяти и Двенадцати ясно в пифагорейских очах, где Шар-Десять с Двенадцатью слит в одно, Шар-Додекаэдр, число 22. Нераздельные, Десять с Двенадцатью и рáвны (ибо равны полюса), и есть старшее с младшим: ведь Мир, сущий ради очей — прежде них. Это зрим также вот в чем. Число 10 есть связь Эпох Атлантической, канувшей, (0) и Арийской (1), от оной идущей и длимой теперь; посему оно есть связь Атлантов с Индийцами, первыми детьми Эпохи Арийской, числом ей согласными (и мудрость Вед, в ней начальная, в корне — Атланты, Вод|а: ибо Веды — вед|ут нас и вод|ят; Санскрит, язык Вед — суть Атлантов язык, общий у Единицы с Нолем, как едины в Декаде они). Число ж Двенадцать — лик связи Индии (1) и Египта (2): спряженья внутри-Арийского, последственного указанному первому. В сем и видна для нас связь Десяти и Двенадцати — старшего с младшим, а также и равного с равным (ведь чúсла, монады как Бог в сути их, в сей Монаде едины), сплоченных в одно, — ибо оба несут Единицу, чрез кою Ноль слит с Двойкой: чрез Свет — Тьма с тьмой).

22 есть число Простоты: ибо нет ничего проще Солнца, монадой горящего нам; Мудрость, Солнце, — проста. Чуя это, мирски о предельно простом утверждаем мы: «просто, как дважды два».

46 «Любви бояться — означает бояться жизни, а кто жизни боится, тот уже на три четверти мертв», — рек о том Бертран Рассел.

47 Явь части сей, в прах ввергшей целое — КПСС, партия всей страны: часть как целое, что подменила собой его (pars — часть (лат.)). В Украине, где ныне живу я, то ж в сущности имя есть «Партия регионов», сиречь всей страны как единства частей ее. Знаково имя ее вожака: в сути — Я|нус, о двух ликах бог: не Я-Сердце — Я-Нус, Ум как царь Сатана.

48 Всё меж нами и Богом есть Дьявол, Второй за Ним. Бренных к|у|мир-умер|твитель, зрим он в фразах многих. Так, Горький, сказав: «Любовь — это желание жить», — заблуждался: Любовь, Бог есть Жúзнь (с тем — желанье: второе за Первой сей); Маркс, зря критерием истины практику, Дьявола пленник, не ведал, что практика, стоя над Истиною как критерий, сиречь пробный камень, ее, столп, — труд в Дьяволе. Истина, Бог (ибо Два сих — Одно) — столп Себя и нам Практика первая: в Боге труд. Мудр, Кант в ней зрил посему суть понятья «практическая философия».

49 Кров|ь — духоносный субстрат, грань меж Жизнью как Духом и смертью как телом в себе (в розни с Духом как Корнем своим). Как посредник, кровь — Духа по|кров (ср.: кров, кровля), живящий плоть нашу. Число кро|ви, кро|мки есть Двойка, Вражда, глава бренья, цвет коей кровав. Кр|ов|ь как Двойка — лик Ov|o, Ноля-Сути, с нею единой как с Враждой Любовь. Мужем Двойки был Кант, грань Сего с Иным: Необходимости (той же Вражды — Розни, тьмы) со Свободою; с тем, имя Кант в существе и есть кр|омка — тесь|ма, коею о|кант|ована Cуть. К|ром|ка — Ром|а, греч. Сила: грань — Тьма («ром» есть имя цы|га|н, сутей Тьмы). Кр|ОМ|ка меж человеком и Богом — слог ОМ, единящий их как Христос: Синтез, Богочеловек. Кровь Гостей как Любовь (ведь Любовь — есть они) — зелена: покров Сути в ней — Сýть есть сама:  Единица — не Двоица. В Библии ад — «тьма кром|ешная»: нижняя кромка Земли, подтелесный мир черный. Крив|авий — кровавый (укр.): дух тая наш, кровь — крив|а. В Древней Греции Феб (Гор, иль Ор, Египтян) посему звался Локсий — «кривой» за кривые (двузначны) оракулы, Мудрости пробу, в пустых очах бывшие маскою (кромкою) Истины-Прямизны как чертою, делящей людей на смотрящих и видящих, Двойку и Ноль.

 

      *

О Канте как Двоице, муже Черты (Гермес, Термин — чьи боги) мы скажем еще, что фамилья его «К|а|нт» — суть Ка-анти: противо-Дух: Двойка-тьма, пара Тьмы-Ноля, Сути ее. Чер|та — Тьма, Чер|но|та; Двум служа, Кан|Т — кон|ь Тьмы, слуга верный Ее.

Труды Кáнта — Двух царство. Мы зрим это в том, что для Канта Господь — и с тем Мир, с Ним единый как Плод Его — есть «вещь-в-себе», а у древних он статуя, вещь для очей; в разделении нашего разума на практический, сам приносящий себе доказательство Божьего бытия, и теоретический или чистый, лишенный возможности сей, тогда как оба — разум один, с чего дóлжно начать; в круге том безысходном (порочном — тьме, Двойке), что Кант создал, ведши Творца и бессмертную душу из нравственности, ее ж — от этих двоих. Но морали Суть — Бог, Огнь-Единый. Зрил Кант для морали излишней религию, видя в последней культ внешнего Бога, Второго, каким есть Диявол, — но религиозность идет изнутри, совпадая с моралью как Господом, Первым на веки веков. Рек Бердяев: «Непреодолимые противоречия связаны с понятием Бога, с идеей Бога, образованной путем объективации». Кант страдал ею как «выброшенностью существования вовне» (Бердяев), противною истинному развитию — внутреннему Восхождению: трансцензусу из себя — к Себе; с тем, по Бердяеву, «Кант закрыл путь познания подлинного мира существования, отличного от мира явлений, в его философии почти совершенно отсутствует категория духа».

О Двойка! То — Кантова сухость в речах о цветущем творении: скальпель ума он поставил над лейкой садовника — Сердцем, Водой. Посему и зовет его Вл. Соловьев «сугубо головным философом» — умственным (ведь в голове нашей — ýм один), и по Бердяеву, «его [Канта] ошибка была в самом допущении существования чистого разума и чистой мысли. Чистой мысли не существует, мысль насыщена волениями, эмоциями и страстями», — как Сутию, сердцем. Сама жизнь его (коей, прожитой в граде единственном, свойствен был имманентизм, печать Двух) знала мало их; вся она есть дефицит Красоты. Соловьев в труде «Кант» пишет: «Эстетическое развитие Канта было значительно ниже умственного и нравственного. Он понимал отвлеченно значение красоты, но живого интереса эта область в нем не возбуждала. Из искусств он всего более находил вкус в кулинарном, составлявшем любимый предмет его разговоров с женщинами; в поэзии он уважал только дидактику; музыку не мог терпеть, как навязчивое искусство; к пластическим художествам был совершенно равнодушен. Эта скудость эстетической стихии вполне понятна у нашего философа. Его призвание было — провести всюду глубочайшее разделение между идеальной формой и реальным содержанием бытия, а их нераздельное единство есть сущность красоты и искусства» (курсив наш). Красоту как Огонь Кант почтил знаменательной для его жизни магистерской диссертацией «Об огне»: ведь Огня он желал, но боялся, виной чему робость — довленье над сердцем ума. С тем, Свободу он взял темой тем, и нередкое слово в трудах у него его есть «попытка»: Свобода — Шанс нам.

Кант грядущий зрим в ранней работе его «Всеобщая естественная история и теория неба, или попытка истолковать строение и механическое происхождение всего мироздания, исходя из принципов Ньютона» (год выхода — 1755-й): Бог-Творец здесь в конфликте с всеобщим рассеяньем первоначального вещества; не сумев помирить их Огнем, коим был обделен, Кант позднéй два сих царства, Единства и Розни, объявит мирами Свободы и Необходимости, спряженными непроходимой чертой, Рознью чистой, что жаждал пронзить он. Но Двойка владела им! С тем-то, исследуя в своей габилитационной диссертации «Новое освещение первых принципов метафизического познания» (вот разделенье на «первые» и «не-первые»:  Двоица, зримая  у Аристотеля с его «первою философией», метафизикой; первое ж мудрому — всё: в сути — Глубь, Бог-Тьма) Лейбницев принцип достаточного основания, Кант разделил основание бытия предмета и основанье его познанья, — тогда как они есть одно: всё, что есть — есть Познания ради: Мир — ради очей как Предмет их; быть — в сути быть Всем, Миром нам: ибо мы — миросущны. По Канту, бытие предмета не входит в содержание понятия о предмете: мысль — сверх бытия, Зло — Добра (ведь власть ложная — зло), Очи — Мира важней. Вот откуда его «человек по природе зол» (хотя наша природа — двойная: свет-тьма, благо-зло, рек Платон, — половину одну Кант отъял, Стагириту вслед худшую взяв) — пессимизм, зримый в полуотрицающем утверждении, что грядущее гармоничное устроение человечества, в кое Кант верил, будет достигнуто им «когда-нибудь, не очень скоро»; поистине, в этих унылых словах о готовимом нам общем счастьи слышны канонады грядущих войн. Их чуя, был честен Кант, и печалью его было время. Поистине, Канта число было 24 как дважды Двенадцать, суть виденье истинное и ложное, примысленное к нему как время к пространству: история — к Веку Златому (число это — 24 студента, в день пóхорон несшие гроб с телом Канта). Вот корень отличия кантовского пасмурного мироощущенья, где солнце сияет меж туч, от лучистого виденья древних: по Канту, человек принадлежит двум мирам (необходимости и свободы — феноменальному и нуменальному). Это — бесспорно (и сказано у Бердяева: «Человек есть существо страдательное, потому что он — существо двойственное, живущее в феноменальном и нуменальном мире»), как верно и то, что единые с Долгом-Моралью — мы два обращаем в одно, и нужда — нам свобода. Но, всячески отмежевываясь от второго и преходящего, Кант утверждает невольно его, признает, с ним как силой борясь, и Одно — Двá тогда, что Единого выше как Зло сверх Добра. Чтя Одно над Двумя, ведал Грек, равно зря Зло и Благо, причастность одну лишь: единому Миру. Причастен ему, был причастен он виденью, в чьих очах Мир, Божий Огнь, сущ всегда.

О раздельности миров у Канта как властвии Двоицы-Розни Бердяевым сказано: «Кант учил о причинности через свободу. Но у него остается непонятным, каким образом интеллигибельная причина, т. е. нуменальная свобода, может вторгаться в причинный ряд явлений. Он мыслил два мира как бы совсем разорванными и замкнутыми в себе».

Смысл всей философии Канта — борьба Одного с Двумя, с Дьяволом Господа, шедша в душе его. С тем, человечен сей муж: борьба эта — жизнь наша, душа есть арена ее. Канта строгий предтеча — Сократ, предмет чей — человек с Глубью в нем.

50 Флагом сей псевдо-жизни, облатки без Сути, есть западный CI|NE|MA: Дух, CI, сокрытый, NE|MA, царство масок тупых (si|ne — без (лат.), явь-нуль). Здесь страдалец в крови и вопит, веселящийся ржет идиотски, любовь — секс сплошной, спецэффекты с их блеск|ом — колпак блек|лых душ, тьмы (black — англ.) как от Матери, Огня, дыры. Дама здесь, встав от сна, уж при пудре, как кукла; и в гóре она явит вам блеск отменных зубов. Но Жизнь выше прикрас, и замечено древними: «Нехорошо пахнет тот, кто всегда хорошо пахнет». Труд — пот, sv`eda (санскр.): еда-Св|а, Пища горня; пот — top (англ.), вершина: Длань-Мать, Тр|Уд. Жизнь — Суть без прикрас, к коей слеп мир муля|жный, забывший Корнь (мула — санскр.) свой.

 Тщета всех попыток искусства сего Воспарить — Ввысь и Вглубь, кои в Боге одно — зрима в том, что особой, настырно смакуемой темою есть в нем Контакт, явь чья, лица Гостей — зоопарк жабьих рож, под какими зрим тот же пустой обыватель; с сим — сцены разъятья плотú в бойнях жутких: знак тщетной попытки постичь Глубь, Себя, коей нету в разметанных в клочья кишках, ведь Глубь — Бог. Глуби муж, ведал то Лем, о коем читаем мы:

 

В 1973 году Лем был награждён почётным членством в американской организации писателей-фантастов SFWA (учредитель премии «Небьюла»), из которой был исключён в 1976 году за критику американской научно-фантастической литературы, которую он называл китчем, обвинял в плохой продуманности, бедном стиле письма и чрезмерной заинтересованности в прибыли в ущерб новым идеям и литературным формам. Позднее SFWA предложила ему обычное членство, которое было им отклонено.

 

Не ту|сов|кой пустой — Глубью жил Лем; ход в Глубь — одинок. Рек о том Пифагор: «Не будь членом ученого общества: самые мудрые, когда они составляют общество, делаются простолюдинами».

51 Число в сути есть Ноль, Не-Число, в оболочке пустой без него Единицы — как Сердце в объятьи Умом; Единицею этой, благой ибо полной, ее множа рядно творим числ ряд. Цифра, пустышка — облатка Числа, Единица-в-себе: Ум бессердный. Единство Ноля с Единицей, где они равны как облатки и сути друг друга, есть Мир, Число числ.

52 О мышлении пра(над)-логическом, древнем, согласном Закону сему, как мышлении сердцем — в труде своем «Первобытное мышление» Л. Леви-Брюль пишет: «для первобытного мышления противоположность между единицей и множеством, между тождественным и другим и т.д. не диктует обязательного отрицания одного из указанных терминов при утверждении противоположного, и наоборот. Эта противоположность имеет для первобытного сознания лишь второстепенный интерес. Часто она скрадывается перед мистической общностью бытия тех существ, которые нельзя отождествлять, не впадая в нелепость. Так, например, «трумаи (племя северной Бразилии) говорят, что они — водяные животные. Бороро (соседнее племя) хвастают, что они — красные арара (попугаи)». Это вовсе не значит, что только после смерти они превращаются в арара или что арара являются превращенными в бороро и поэтому достойны соответствующего обращения. Нет, дело обстоит совершенно иначе. «Б|ор|ор|о, — говорит фон-ден-Штейнен, который никак не хотел поверить этой нелепице, но который должен был уступить перед их настойчивыми утверждениями, — бороро совершенно спокойно говорят, что они уже сейчас являются настоящими арара, как если бы гусеница заявила, что она бабочка». Фон-ден-Штейнен считает непостижимым, как они могут считать себя одновременно человеческими существами и птицами с красным оперением. Однако для мышления, подчиненного «закону партиципации», в этом нет никакой трудности. Все общества и союзы тотемического характера обладают коллективными представлениями подобного рода, предполагающими подобное тождество между членами тотемической группы и их тотемом». И далее там же: «мышление первобытных людей может быть названо пралогическим с таким же правом, как и мистическим [мыслящим Это Тем, Сердцем — Авт.]. Это, скорее, два аспекта одного и того же основного свойства, чем две самостоятельные черты. Первобытное мышление, если рассматривать его с точки зрения содержания представлений, должно быть названо мистическим, оно должно быть названо пралогическим, если рассматривать его с точки зрения ассоциаций. Под термином «пралогический» отнюдь не следует разуметь, что первобытное мышление представляет собой какую-то стадию, предшествующую во времени появлению логического мышления. Существовали ли когда-нибудь такие группы человеческих или дочеловеческих существ, коллективные представления которых не подчинялись еще логическим законам? Мы этого не знаем: это, во всяком случае, весьма мало вероятно. То мышление обществ низшего типа, которое я называю пралогическим за отсутствием лучшего названия, это мышление, по крайней мере, вовсе не имеет такого характера. Оно не антилогично, оно также и не алогично. Называя его пралогическим, я только хочу сказать, что оно не стремится, прежде всего, подобно нашему мышлению избегать противоречия. Оно отнюдь не имеет склонности без всякого основания впадать в противоречия (это сделало бы его совершенно нелепым для нас), однако оно и не думает о том, чтобы избегать противоречий. Чаще всего оно относится к ним с безразличием. Этим и объясняется то обстоятельство, что нам так трудно проследить ход этого мышления».

53 Врач — суть острое дел|о дел|енья, опасное тем, что предмет его есть Человек: божья цельность, дух-плоть. Как делить ее — ведает Бог. Посему в духе врач — Бог, целящий деленьем; профессией, плотью, одной — Сатана, злой топор мясника. Так, деля, Стагирит в розни с Мерою — Богом, какого не ведал он — впал в Сатану.

            Сатану явил врач Ги|йо|тен, вверив мертвой машине сакральную роль палача, — казнь людей, дело рук, сравняв с рубкой капусты. Врач сей неспроста революции ум мрачный Второй, Французской: Два — Розни число. Автор первой, Английской, кро|вавый муж Кром|вель, мясник по занятью, главу отрубил не тому — королю как наместнику Бога; второй революции муж, Гийотен стал казнить человеков не тем, главорезку введя.

                Г|иль|от|ин|а — машин мирских корнь, отрешающих нас от главы, с ней — мыш|ленья. Сакральная суть ее — у|гол косой, ру|на U|ru|z , Мо|щ|ь, с|к|реп|а Кос|мос|а: Жизни изнанка есть смерть. Все делящее, как острие, делит наискось. С тем, при атаке строй лучший — кл|ин. Зная сие, Александр, в битве при Хер|онее командуя левым крылом войск — крылом Тьмы, Причины, — построив пехоту углом, срубил ею врага, как мечом.

54 О двух путях сих к Единому: древнем и новом; прямом как Единство и кр|уж|ном как Рознь, меч кр|ивой,— Юнг писал: «Противоположности всегда удерживались [Востоком] в равновесии — вот признак высокой культуры, в то время как односторонность хотя и дает силу для динамики, но зато свидетельствует о варварстве. Запад любит ясность и однозначность, из-за чего одни стоят горой за утверждение «бог есть», а другие столь же ревностно — за отрицание «бога нет»». Оба пути монадичны: стезя — одно, — но монадичность Востока суть Целое, Жизнь-Мир с союзом Платона «и», Запада ж — смерть, половина, союз коей «или», завет Аристотеля нам.

55 Сказано у Бальзака: «Любовь для высоконравственной натуры — то же, что Солнце для Земли». С тем, способ вернейший узнать человека — взглянуть на любовь его: узнать, сколь схож он с сим Солнцем, сколь он Бог-Мир, Глубь-Чистота. «Любовь стóит ровно столько, сколько стоит человек, который ее испытывает. Все чисто у чистых людей», — сказал Ромен Роллан.

            О любви Маркс писал: «Если ты любишь, не вызывая взаимности, т.е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя Человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она — несчастье». В словах сих зрим мы жестокого корыстолюбца, нарцисса, любящего не предмет свой — себя в нем. Так в Марксе сквозит Сатана — князь его; быв в любви им, был им и в ином Арес-Мар|к|с: ведь Любовь — Суть всего.

            Так ли дóлжно любить нам?  Вот мудрых ответ. «Смотрите на то, любите ли вы других, а не на то — любят ли вас другие» (Николай Гоголь). «Не говори о любви, потраченной напрасно! Любовь никогда не пропадает зря; если даже она не сделала богаче сердце другого человека, то ее вóды, возвращаясь обратно к своему истоку, наполнят его свежестью и прохладой» (Генри Уодсуорт Лонгфелло). «Не быть любимым — это всего лишь неудача, не любить — вот несчастье» (Аль|бер Ка|м|ю). «Любовь того, кто желает быть любимым, является по сути попыткой захватить другого в ловушку себя самого» (Жак Ла|к|ан). «Требование человека, чтобы его полюбили, — есть величайшее из всех самомнений» (Фридрих Ницше).

 

       *

Солнце наших очей, внешний Огнь — покров Солнца-Творца, Его кажущий как Тайну явь. Спутать их — Богом счéсть Сатану.

Благородный Коперник, взяв солнце очей бренных центром, не спутал их. В век власти Розни в очах людских — лишь взяв второе, стороннее солнце за центр, можно было спасти Центр-Дух. Промыслом Божьим, Центр сей был сокрыт Птолемеем из Александрии, столицы, корнь чей Александр, меча муж, ученик Стагирита, восставивший Двойку как град. Дух изъяв, Птолемей центром взял бездуховную, мертвую Землю — сосуд без Огня как престол Сатаны. Верный Фебу, Коперник вернул Миру Жизнь, Огнь. Ее возлюбив в многих солнцах, за ту же борьбу с мертвым Центром Дж|ор|да|но отдал жизнь свою.

 

       *

«Если держаться тех делений неба, которые мы находим в эзотерических отрывках Пифагорейцев, то окажется, что их астрономия схожа с птоломеевской, по которой земля неподвижна, а солнце с планетами и со всем небом вращаются вокруг нее. // Но самый принцип этой астрономии указывает нам, что она чисто символическая. В центре вселенной Пифагор ставит огонь (относительно которого солнце — лишь отражение). В эзотеризме же всего Востока Огонь есть символ Духа, божественного, вселенского Сознания. // Таким образом, то, что наши философы обыкновенно принимают за физику Пифагора и Платона, не что иное как образное описание их тайной философии, ясной для посвященных, но непроницаемой для непосвященных, тем более, что ее выдавали за простую физику. Следовательно, в ней мы должны искать нечто вроде космографии жизни души, не более того», — читаем у Эдуарда Шюре.

Поместив Землю в центр, Птолемей, Пифагору вослед, утверждал тем неявно (ведь следовал формою — сути очами не зря, в коих, Мифа лишенных, Одно стало Двойкой) идею центральности человека как сущего в мире земном созерцателя. В сути сей зритель — Дух, Центр наш. Столпом взяв сей Огнь, в Мире сущий центрально (надмирно: Сего Центр — Иное), зрим Мир из себя мы, как зрил Пифагор. Дух, Центр сфер — здесь дух наш (с тем, любой в Мире зрящий есть центр абсолютный его); земля, Духа очаг — наша плоть, с ним согласная волею Бога; круг лунный (Сансара Индийцев) есть бренное в нас; путь до крайней из сфер — стезя нашего роста, в каком преуспев, есть мы Мир.

Пифагора Земля (земнородный, часть чья человек) — Мира центр как очаг (hestia), где горит Огнь, Центр-в-центре; вне службы ему как владыке Земля не выходит из ряда планет. Мысля так, знаем мы, отчего, в рознь сему, в центре нашей планетной системы зрим мы Солнце. То — ложь очей: Дух не зря как Землú Центр, они разделяют Огонь и очаг, зря Огонь отрешенно: звездой, телом свет|а, со с|вит|ой планет, где очаг, зримо пуст, идет третьим согласно деленью смотренья 1 : 3. Не так в очах верных: в них, рáвно делящих — 2 : 2 = 1 : 1, — два тела совместны как дóлжно: Одно во другом, — ибо Мир концентричен. С тем, дабы Узреть, дóлжно нам обресть очи, зрил коими грек (и как грек — Пифагор), что, молившийся солнцу, в светиле небес чтил Огнь свой.

Чтó ж есть солнце, что зрим мы, ущербные? То — центр второй, указующий Первый, в нас сущий, а с тем — и в Земле, персть чья мы (посему грек гордился своей автохтонностью; первый Афин царь Кекрóпс половинно змеей был, недр тварью (как с ним — Эрихтоний, Кранай, цари града сего ж): ведь Афина — змея). Солнце в нас, Дух, есть Солнце само по себе; огнь сторонний есть солнце при нас: тьма при Тьме как Огня сего тень, Ум при Сердце своем. Дух не зрящему свой — тьма огнь внешний, ничем не горя.

У Бердяева сказано: «Солнце экзистенциально находится не в центре космоса, а в центре человеческой личности, и оно экстериоризировано лишь в падшем состоянии человека». «Солнце вне меня, — рек также он, — означает мою падшесть, оно должно было бы быть во мне и из меня излучаться». Падшесть сия отвечает феноменальному миру, чье Солнце, второе для нас — центр иной, чем наш центр (и с тем центров — два: дольний и горний); Солнце же внутреннее — нуменальное, первое Солнце: Центр Мира и наш, отблеск чей — огнь второй, светоч внешних очей. «Ведь надо полагать, что мы видим не Солнце в себе, но Солнце для нас», — рек Олимпиодор. Пифагору вслед зрил Эмпедокл в солнце внешних небес — блеск Земли, изнутри освещенной Днем-Духом, горящим как в огне Огонь. Отраженье сие, огнь очей бренных, есть Сатана, Второй; тайное Солнце центральное — Бог, Первый как Солнце Мира, Всего. Бэл (Ваал), Сатана вавилонский, и был посему солнцем, зримым нам, бел|ым светилом Сего.

Божий лик мудрецу, в злых очах — лик пустóй Солнце. Сказано у Мальбранша: «Солнце есть общая причина бесконечного множества благ, которые нам оказывает Бог, так как посредством его теплоты Бог сообщает плодородие земле и всем животным, а посредством его света он приводит нас в состояние, когда мы оказываемся способными пользоваться тысячью различных способов окружающими нас предметами. Но оно в самом себе не имеет никакой силы. Это лишь материя, обладающая силой только через оживляющее ее движение, и один Бог есть истинная причина этого движения». Блаватская пишет об этом, что «видимое Солнце есть только центральная Звезда, но не центральное духовное Солнце» (согласья обоих светил очам  плóти и духа знак ясный — согласье физически зримого образа Солнечной системы (Солнце как центр-огнь + 9 планетных тел) духосущной пифагорейской картине гармонии сфер (Дух, центральный Огонь (сингулярная сфера) + 9 объемлющих сфер (8 сфер + Земля как сферический Духа очаг): то и то — Десять, Мир).

«Ищущим центр говорю, что Бог является центром земли, звезд, всех сфер и всего того, что есть в мире», — писал Николай Кузанский. То — так: Бог есть Центр всего в Мире, ведь Он — Мира Центр. Сам не знав, Птолемей погасил это Пламя; центр, данный им нам, был не Сутью — дырой от нее. Сей Диавола трон  взяло папство оплотом себе.

Коперник и Бруно отвергли его — как спасавшие Огнь, Птолемеем задутый: Коперник — его спрятав в солнце, наружном очам нашим, Бруно ж — в живимой Огнем тьме миров и солнц их. Так-то лишь и могли они Огнь сей сберечь, возвратить его в Землю не могшие в мире, что пал с древних пор, и Одно — стало Два, темень-рознь.

Возрождением был вознесен человек, — но не как Единица, каков был в античности он — как Два-тьма, Возрождения суть: плоть, поправшая Дух. Вот откуда эпохи сей распри: корнь их — нарциссизм, антипод героизма; рационализм, плод ее — эгоизма плод, почва безбожью грядущему. Эразм великий, зря мрак сей эпохи, был враг Реформации и ее спутников — схоластической философии и лжеученых. Бертран Рассел, отмечая насильнический характер итальянского Возрожденья (реакцией на какой, пишет он, рáвно стали и Реформация, и Контрреформация: Двойка — на Двойку), являет тем прямо творца и владыку его, Сатану как на|силь|ника — внешнюю нам, чужду силу; Бог — Сила-Внутри, Сила-Я.

Сей эпохи — Коперник сын. Дитя ее же — и Бруно, град коего Нол|а — суть Ноль, Тьма как Суть и Стезя его. Но душам чистым — не время, а Вечность мать. Дети Ее оба!

Глуп, кто в Копернике зрит столп безбожной науки. Глуп мнящий о Бруно, что он пантеист в смысле общем сего, пленник Двух (был каким Спиноза, писавший: «Пусть каждый верит тому, что покажется ему согласным с разумом», — Сердце поправ, веры Суть): зрим чрез Двоицу, очи эпохи, — Бог в них не пропал у Джордано, имевшего очи свои: Бог, Единый — есть Бог у него! Чрез тьму-многость прозреть Его звавший, Ноланец писал: «величайших похвал заслуживают те, кто стремится к познанию этого начала и причины для того, чтобы познать по мере возможности его величие, созерцая очами размеренных чувств эти великолепные звезды и сияющие тела; и столько имеется обитаемых миров и великих живых тел и превосходнейших божеств, сколь бесчисленными кажутся и являются миры, не многим отличные от того, к которому мы принадлежим; (…) они знают начало и причину, а следовательно, и величие его бытия, жизни и действия: они показывают и проповедуют в бесконечном пространстве бесчисленными голосами бесконечное превосходство и величие своего первого начала и причины» (курсив наш). Причастный Двум, Бога он славил чрез Двойку Египта, покорну Ему. Посему-то устами Гермеса в своем «Изгнании торжествующего зверя» зовет он Египет «подобием неба или, лучше сказать, колонией всех вещей, что правятся и делаются на небе» и «храмом мира». Душой Египтянин, Джордано знал Божии Два и их власть утверждал, а с безбожною Двойкой как сутью времен, в кои жил — вел борьбу. Зря в Джордано врага христианства, рука Сатаны инквизиция не ошибалась: он впрямь был врагом его как мужебожества, Розни под маской Единства, — стремясь к Двойке честной, любящей Творца. Ею и был Египет и мудрость его.

Знак сему — слова Й|ет|с, о Джордано сказавшей: «Его деятельность пришлась на конец XVI века, когда религиозная нетерпимость проявлялась самым чудовищным образом и когда религиозный герметизм казался путем к примирению сражающихся сект. Он призывает к своего рода египетской Контрреформации, он возвещает возврат к Египту и предлагает некое новое решение всех религиозных проблем. И при этом он призывает к нравственной реформе, ставя на первый план добрые дела и этику общественного служения. Где еще можно увидеть подобное сочетание религиозной терпимости, сердечной привязанности к средневековому прошлому, идеи служения ближним и приверженности фантастической религии и символике египтян? Мне приходит в голову только один ответ — в масонстве с его мифологическим происхождением от средневековых каменщиков, терпимостью, филантропией и египетской символикой». Два Божии, зна|мя Джордано, с диавольской Двойкой масонства смешала здесь Йетс не случайно: обоих корнь есть Египт, Два.

Возрожденья пора, тьма, законно явила огонь герметизма: огнь Двойки Господней, Гермес, дух Египта, сразиться пришел с Двойкой Зла в дом ее. Двойкой Божьей, любовной, жил Бруно, противною Двоице розни как Сердце — Уму, Восток — Западу. Рек он: «…все те одушевленные существа, которые рождены для того, чтобы видеть солнце, радуясь окончанию ненавистной ночи, возблагодарив благосклонность неба и приготовившись воспринять центрами шаровидных кристаллов своих глаз столь сильно желанные и долгожданные лучи, сердцем, голосом и руками поклоняются востоку...». Посему он боролся с английской наукой, безумный в очах ее: Сердце — Безумье Уму. Двойка божья — Суть, дьявольска ж — мертвая буква, — и, с тем, Аристотель в очах Бруно был буквалист. Плод сей Двоицы злой, гуманизм, человечность без Господа, Бруно и зрил посему не носителем Знанья — могилой его; философии — с тем.

Только Двойка Любви — полновесна монета, Два-Зло — нет. О том рек Коперник в труде «О монете», пророчивший смену монет (полновесной — ущербной, пустою) как смену Творца Сатаной. Закон сей и зовется сегодня законом Коперника-Греш|ема: греш|ные грóш|и (укр.), деньги есть зло, что нас губит теперь. То предвидя, Коперник хранил Божий Огнь, знав в том толк как в миру стен строитель. Стеной от Двух-Зла и был труд его мудрый: Копер|ник — Ко|пир, каль|ка Сути, хранимой от глаз злобных им как Огнь древних: Вакх, Феба Суть. Вернуть его жаждал он, рекший: «Мы должны строго следовать методам древних и придерживаться их наблюдений, рассматривая их как священный завет. Тем, кто не верит древним безоговорочно, двери моей науки должны быть закрыты» (курсив наш).

Зрил то Бруно очами Любви, что ему дал Гермес. Ибо, пишет Йетс, «Истина Бруно — это не ортодоксально-католическая и не ортодоксально-протестантская истина; это истина египетская, магическая». И к сему: «Бруно никоим образом не может быть назван современным мыслителем. К этому можно прибавить, что… Бруно принял идею Коперника о движении Земли по магическим и виталистским причинам и что не только планеты, но и бесчисленные миры его бесконечной вселенной движутся в пространстве, подобно огромным животным, одушевленные божественной жизнью». «…для Бруно схема Коперника — это иероглиф, герметическая печать, которая скрывает могущественные божественные тайны и в секрет которой он проник. Чтобы понять истинный смысл спора о схеме Коперника в «Вечере», нужно прочесть те блестящие страницы, на которых в 1621 году Кеплер анализирует различия между своим подходом к схемам и подходом Фладда в их сочинениях о гармонии. Мои схемы, говорит Кеплер, по-настоящему математические; а схемы Фладда — герметические. «Tu tractas Mathematica more Hermetico» [«ты трактуешь математические предметы на герметический лад»], упрекает он Фладда. Вот так и Бруно толкует схему Коперника more Hermetico, к чему его поощряла и отсылка к Гермесу Трисмегисту по соседству с этой схемой у самого Коперника. // В гелиоцентрической системе Земля движется, так как Коперник — при помощи «свойственного ему рассуждения скорее о математике, чем о природе», по мнению Бруно, — восстановил в правах теорию земного движения, бывшую до тех пор предметом насмешек и презрения».

            Знак верности Богу чрез Двойку — стремление Бруно свести с Землей Сонце: Огонь с очагом, Два в Одно. Хоть поставил он Солнце в ряд звезд (ряд — суть многое, Два), но известно и то, что он гордо себя называл «сыном Солнца и Земли», и в порядке лишь этом-то: Солнца — Земли. С тем, силен был дух Двух — Одного ради сущий в нем, ясный в его нелюбви к Стагириту (кто был для него личный, сиречь живой, враг, боримый им) и в его страсти к конфликтам с эпохой в персонах столпов ее, коей, как Бог Сатаны, был чужд он, нажив многих врагов и костер — под конец.

 

         *

Как Диавол — Противник Творца, так враги Бруно, слитного с Богом — одно с Сатаною. О кардинале Ро|бер|то Бел|лар|м|и|но («ларь Бэла», сосуд его), смерть рекшем Бруно, приверженец иезуитства пишет как об «очень простом и обаятельном человеке». И тотчас же добавляет: «Кроме того, он обладал удивительной гибкостью и приспособляемостью к различным условиям, — в течение своей жизни он успел побывать проповедником, преподавателем, писателем, полемистом, подчиненным и настоятелем, советником важнейших римских конгрегаций, епископом и, наконец, кардиналом; и он каждую из этих обязанностей выполнял так, словно для этого и был рожден» (курсив наш). Легкость, с коей, как маски, менял он служенья, речет: он не знал Дéла Божия, дел его суть — Сатана, дух личин.

Об эпохе, что тщилась сломить дух Джордано, и семени, брошенном ею в умы, дальновидный Василий Жуковский писал: «Первый шаг Реформации решил судьбу европейского мира: вместо исторических злоупотреблений церковной власти она разрушила духовный, дотоле нетронутый авторитет самой церкви; она взбунтовала против ее неподсудимости демократический ум; дав проверять откровение, она поколебала веру, а с верою и все святое. Это святое заменилось языческой мудростью древних; родился дух противоречия; начался мятеж против всякой власти, как божественной, так и человеческой. Этот мятеж пошел двумя дорогами: на первой уничтожение авторитета церкви произвело рационализм (отвержение божественного Христа), отсюда пантеизм (уничтожение личности Бога),  в заключение атеизм (отвержение бытия Божия); на другой понятие о власти державной, происходящей от Бога, уступило понятию о договоре общественном; из него произошло понятие самодержавия народа, которого первая степень представительная монархия, вторая степень — демократия, третья степень — социализм и коммунизм. Может быть и четвертая, последняя, степень: уничтожение семейства и вследствие того возвышение человечества, освобожденного от всякой обязанности, ограничивающей чем-либо его личную независимость, в достоинство совершенно свободного скотства. И так два пункта, к которым ведут и отчасти уже привели сии две дороги: с одной стороны самодержавие ума человеческого и уничтожение царства Божия, с другой владычество всех и каждого и уничтожение общества».

 

*

 Коперник и Бруно. Два Истины стража, едины они для врагов ее. Знак сему зрим в том мы, что декрет папы, осуждающий учение Коперника, вышел через 16 лет после сожжения Бруно. Текст гласит: «Утверждение, что солнце стоит неподвижно в середине мира, глупо, философски ложно и, так как решительно противоречит священному писанию, прямо еретично. Утверждение, что Земля не стоит в середине мира и имеет даже собственное ежедневное вращение, философски ложно и есть всяческое заблуждение». Клеймя Коперника словом, молчаньем Ноланца язвит сей декрет; одного осуждая — вердикт он двоим.

 

      *

Что Коперник учение создал свое лишь в надежде спасти Пифагорово — с ним саму Истину, — ясно глаголит факт спорого укоренения и взрастанья сей новой, сиречь измененной Коперником в духе эпохи, пифагорейской теорьи в умах современников (истина — сильное семя!); о том же рекут нам признанья самих современников, зривших обоих, Коперника и Пифагора, творцами теории сей. Документ тому — принятое по поручению Инквизиции Конгрегацией Индекса запрещенных книг решение, осуждающее коперниканское учение о Вселенной; фрагмент его гласит: «А так как до сведения вышеназванной конгрегации дошло, что ложное и целиком противное священному писанию пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца, которому учат Николай Коперник в книге об обращениях небесных кругов и Дидак Астуника в комментариях на книгу Иова, уже широко распространяется и многими принимается, как это видно из появившегося в печати послания некоего кармелитского монаха под названием «Письмо кармелита отца Паоло Антонио Фоскарини по поводу мнения пифагорейцев и Коперника о движении Земли и неподвижности Солнца и новая пифагорейская система мира; Неаполь, у Лазаря Скорджио, 1615», в котором этот монах пытается показать, что вышеназванное учение о неподвижности Солнца в центре мира и движении Земли согласно с истиной и не противоречит святому писанию, — то, чтобы такого рода мнение не распространялось мало-помалу далее на пагубу католической истине, конгрегация определила: названные книги Николая Коперника «Об обращении кругов» и Дидака Астуника «Комментарии на Иова» должны быть временно задержаны впредь до их исправления. Книга же отца Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, вовсе запрещается и осуждается. Все книги, учащие равным образом тому же, запрещаются, и настоящий декрет соответственно запрещает и осуждает их или временно задерживает. В удостоверение сего настоящий декрет скреплен подписью и приложением печати преосвященнейшего и достопочтеннейшего господина кардинала святой Цецилии, епископа Альбанского, 5 марта 1616 г.» (курсив наш).

56 Согласно Закону единства различья. Закон же противоречия рознит их: Мир есть Любовь по нему, Бог — нет. То — путь к забвению Господа, Корня Вселенной, с тем — к гибели Древа сего, что без Корня мертво.

57 «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt», «Желающего идти судьба ведет, не желающего — влачит», — рек Клеанф о том; в|лач|имы — с|вóлочи, прах земной. Cводом Платоновых истин воля и определяема посему как «благоразумное стремление согласно природе».

Запад с тщеславной наукой своей есть влачимый судьбой, споря с нею; он стал бы ведóмым Служа. Служить — видеть, а нет — слепым быть. Юнг сказал: «тот, кто стал бы преуменьшать заслуги западной науки, тем самым подпиливал бы сук, на котором сидит европейский дух. Наука — хотя и несовершенный, но неоценимый, превосходный инструмент, который порождает зло, лишь когда превращается в самоцель. Наука должна служить; она заблуждается, когда узурпирует трон. Она должна служить даже другим наукам своего уровня, ибо любая из них — именно в силу своей несамодостаточности — нуждается в поддержке других. Наука есть орудие западного духа, и с ее помощью можно отворить больше дверей, чем с голыми руками. Она принадлежит нашей способности разумения и затемняет познание лишь тогда, когда достигнутое благодаря ей понимание принимает за понимание вообще. Восток же учит нас как раз иному, более широкому, глубокому и высокому пониманию, а именно пониманию через жизнь»: через Сердце — не Ум (курсив наш).

Богу верный (суд|ьба — длань Чья, в мире суд|яща) — Ведóм. Слово «вéденье», Вед суть, — в основе «ведéнье», где Бог, Мира Корнь, есть Ведущий, ведóмые ж — мы, чтя покорством Его, а не чтя — с Ним борясь, наказуемы. Сказано Библией: «раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много» (Лук. 12:47). «Не слово, а несчастье есть учитель глупцов», — Демокрит рек.

Ведóмость сия — воспитания суть. Слово это в латинском (e|duc|atio) и немецком  (Er|zieh|ung) основою и обличает глагол «вести», «тянуть» (duc|ere, zieh|en); русское ж «воспитанье», идя от «питать» (в существе — молоком как Водой, Тьмой-Причиной; п|о|ить: пит|ать — пит|ь давать) — то ж по сути: ведь пища как Влага текущая — суть Река-Тьма, коей к Богу влекомы мы мощно, Причина, в Причину несущая.  Пе|с|т|ует, ст|авит на Путь нас — Пес|нь, Тьма (колыбельная песнь — лик Ее).

Бог — Суд|ьба нам; покóрный ей — верен Творцу, Благу благ, зрящий Милость сквозь Суд. Рек Сенека: в человеке «высшее благо нужно поместить настолько высоко, чтобы никакая сила не могла его принизить, чтобы оно оказалось недосягаемо для скорби, надежды и страха. На такую высоту способна подняться одна лишь добродетель. Лишь ее твердой поступи дано покорить эту вершину. Она выстоит, что бы ни случилось, перенося несчастья не просто терпеливо, но даже охотно, ибо она знает, что все трудности нашего временного существования — закон природы. Она, как добрый воин, будет спокойно принимать раны, считать шрамы и, если надо, умрет, пронзенная вражескими копьями, но полная любви к полководцу, ради  которого пала; и всегда будет хранить в душе древнее наставление: «Следуй Богу». А кто жалуется, плачет и стонет, не желая выполнять приказаний, того заставляют силой и против воли волокут туда, куда нужно. Какое, однако, безумие не идти самому, а заставлять тащить  себя волоком!» Им также сказано: «Все предстоящее предстоит по необходимости тому, кто сопротивляется; в ком есть охота, для того необходимости нет. Я утверждаю: кто добровольно исполняет повеленье, тот избавлен от горчайшего в рабской доле: делать, чего не хочется. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли». Говоря, что культура морального чувства должна быть главой послушанию, Кант рек о том же: морали суть — Бог.

В романе Болеслава Пруса «Фараон» есть глубокое место об этой великой покорности.

 

К фараону Рамсесу XII-му, который, устав от трудов управленья страною, приблизился к смертной черте, после многих бесплодных попыток его исцелить вызывают жрецы и вельможи халдея Бероэса, мага из наисильнейших. Явившись на зов, говорит маг: есть лишь одно средство, способное вернуть фараону здоровье — человек, молитвы которого доходят до престола Предвечного; помолившись за повелителя, он сможет спасти его. Чтобы найти этого человека, Бероэс дает фараону волшебный шар, глядя в который, тот видит людей своей страны и молитвы, возносящиеся от них к небесам в подобии серебристым птицам. Птицы эти, летящие от всех смертных Египта, молящихся за себя — и с тем друг против друга (ибо больной желал здоровья, а лекарь продленья болезни больного; враждующие армии — победы себе и пораженья противнику; и т.д.), — сталкиваясь меж собою, как стаи ястребов, падали вниз, и Амон даже не замечал их. И тогда фараон увидал шестилетнего мальчугана, сына писца — непоседу и шалуна, беззаботно резвящегося во дворе у убогой родительской мазанки. Мать его, отняв его от игры, заставила совершить ежевечернее моление. Молитва ребенка в его целомудрии была не прошением благ для себя, но благодареньем Предвечного за данный Им миропорядок. Мальчуган молил так: « — Благодарю тебя, добрый бог Амон, за то, что ты сохранил сегодня отца от бед, а маме дал пшеницы на лепешки… А еще за что? За то, что создал небо и землю и ниспослал ей Нил, который приносит нам хлеб. Еще за что? Ах да, знаю! И еще благодарю тебя за то, что так хорошо на дворе, что растут цветы, поют птички и что пальма приносит сладкие финики… И за то хорошее, что ты нам подарил, пусть все тебя любят, как я, и восхваляют лучше, чем я, потому что я еще мал и меня не учили мудрости. Ну, вот и все…

 

— Скверный ребенок! — проворчал писец, склонившись над своей записью. — Скверный ребенок! Так небрежно славишь ты бога Амона!

 

Но фараон в волшебном шаре увидел нечто совсем другое. Молитва расшалившегося мальчугана жаворонком взвилась к небу и, трепеща крылышками, поднималась все выше и выше, до самого престола, где предвечный Амон, сложив на коленях руки, углубился в созерцание своего всемогущества.

Молитва вознеслась еще выше, до самых ушей бога, и продолжала петь ему тоненьким детским голоском:

 

«И за то хорошее, что ты нам подарил, пусть все тебя любят, как я…»

 

При этих словах углубившийся в самосозерцание бог открыл глаза, и из них пал на мир луч счастья. От неба до земли воцарилась беспредельная тишина. Прекратились всякие страдания, всякий страх, всякие обиды. Свистящая стрела повисла в воздухе, лев застыл в прыжке за ланью, занесенная дубинка не опустилась на спину раба.

Больной забыл о страданиях, заблудившийся в пустыне — о голоде, узник — о цепях. Затихла буря, и остановилась волна морская, готовившаяся поглотить корабль. И на всей земле воцарился такой мир, что солнце, уже скрывшееся за горизонтом, снова подняло свой лучезарный лик.

 

Фараон очнулся и увидал перед собой маленький столик, на нем черный шар, а рядом халдея Бероэса.

 

—   Мери-Амон-Рамсес! — спросил жрец. — Ты нашел человека, молитва которого доходит до престола Предвечного?

—   Да, — ответил фараон.

—   Кто же он? Князь, воин или пророк? Или, может быть, простой отшельник?

—  Это маленький шестилетний мальчик, который ни о чем не просил Амона, а только за все благодарил.

—   А ты знаешь, где он живет? — спросил халдей.

—  Знаю. Но я не хочу пользоваться силой его молитв. Мир, Бероэс, это огромный водоворот, в котором люди кружатся, как песчинки, а кружит их несчастье. Ребенок же своей молитвой дает людям то, чего я не в силах дать, — короткий миг забвения и покоя… Забвения и покоя… Понимаешь, халдей?

 

      Бероэс молчал»

 

      Так благой царь, Ум Сердца, отец Египтян, отказался спасти себя мрачной ценою: пятнанья заботой о благе своем — чистой мысли о Боге.

 

            Кто склонён перед долей — герой: дол|я, часть, дол|а-брения суть — ему Целое, Мир. Ведь герой — тот, кто Любит, дитя Полноты: Мир, Любви Шар — Отчизна ему, дол|г — Свобода сама, коей есть как Любовь этот Шар. «Только герой обретает мужество следовать своей судьбе», — сказал Гер|ма|н Г|ес|се.

Не будучи с Богом в согласьи, Ему невозможно служить; не служа Ему — быть и нельзя с Ним в согласьи. Поскольку Господь есть Любовь, и служенье — любовно (санскр. бхакти). Поскольку Он — Ра|дость, легко и служение Ему; поскольку Свобода Он — только служа, мы свободны свободой Его тем верней, чем смиренней служение наше, с|мир|ение коих — согласие с Мир|ом, Бог с коим един, — добродетель, что Кантом трактуема как «свободное самопринуждение», суть принуждение Богом, Свободой-Собою: ведь Бог — наше Я.

Какую награду сулит человеку она? — вопрошает Сенека. И сам отвечает: «Поистине огромную и божественную: ты не будешь знать ни принуждения, ни нужды; получишь свободу, безопасность, неприкосновенность; Никаких тщетных попыток, никаких неудач: все, что ты задумал, будет получаться, исчезнут досадные случайности, препятствующие исполнению твоей воли и твоих планов». Господь — Мера Мира; с тем, быть с Ним согласным — есть быть мерой сущих путей, Вверх и вниз, добродетелью, стремящей Ввысь как кнут Божий нас, и от паденья хранящая нас как узда. С тем, согласно Сенеке, «добродетели бывают направлены либо под гору, либо в гору. Всякий согласится, что терпение, мужество, стойкость и все прочие добродетели, противопоставляемые жестоким обстоятельствам и подчиняющие себе фортуну, карабкаются в гору, упираются, борются. И столь же очевидно, что щедрость, умеренность, кротость идут под гору. Здесь мы удерживаем свой дух, чтобы он не сорвался вперед, там — гоним его, понукаем, толкаем самым жестоким  образом».

            В мире дол|ьнем Служить — Дол|г есть свой исполнять: долг пред Богом как суть всех долгов; в доле (дол — судьба, дол|я) — Высь чтить. Посему мас|т|ер — «знающий долг» (mu|st) как тер|нии, с тем — цель, свободу: путь с целью — одно.

Исполняющий долг — справедлив. «Справедливость есть исполнение долга, несправедливость — неделание того, что дóлжно, уклонение [от выполнения своих обязанностей]», — рек Демокрит. Исполняющий долг свой — свободен. «Живет свободно только тот, кто находит радость в исполнении своего долга», — сказал Цицерон, в сути долг зря один лишь — пред Богом. Отсюда свобода и справедливость — одно: справедливый — свободен, свободный — тем и справедлив. «Свободная воля и воля, подчиненная нравственным законам, — это одно и то же», — рек Кант.  Достоевский, как он, зрил в свободе не право — обязанность, долг наш, не легкость, но тяжесть. В сем мире, где властвует Необходимость (лик чей — гравитация, тяжесть, к земле коя, гнет наш, гнет нас), — долг, что с нею един, выше внешней, не знающей долга свободы: Свобода есть долга великая суть, сердцевина его; и, едины, есть сути они друг для друга — как Сердце и Ум, Тьма и Свет, Мира страны, — коль вéдом нам Бог, Суть обоих, и Óной очами глядим.

Очи эти — есть очи Любви, коею есть Свобода; любовная воля — свята, ибо с Божьей едина, а с тем — совершенно добра. Доб|рый — бод|р, ибо волен вполне (всяк час: сутки — доб|á (укр.)). Любящие Мир, мы в деяньях вольны: ибо всякое — долг наш святой, не любя ж — мы свободы не знаем, ведь долга чужды мы. Любящий Одно в царстве Двух — долг с свободой не делит, но ведает: долг наш — свободными быть, и свободными — в Боге. «Свобода личности, — пишет Бердяев, — есть долг, исполнение призвания, реализация Божией идеи о человеке, ответ на Божий призыв. Человек должен быть свободен, не смеет быть рабом, ибо должен быть человеком. Такова воля Бога». Им сказано также: «Свобода [в истории человечества] была понята исключительно как право, как притязание людей, в то время как она есть прежде всего обязанность. Свобода есть не то, что человек требует от Бога, а то, что Бог требует от человека. И потому свобода есть не легкость, а трудность, тяжесть, которую должен взять на себя человек. И лишь немногие на это соглашаются». Он же заметил, что долг в его объективированном, ложном понятии есть общеобязательность, которая «существует как раз для мира объективированного, феноменального, она означает формы сообщения в этом разобщенном мире, она есть приспособление к падшести. Общеобязательность связана с разобщенностью, она есть сообщение в разобщенности»; долг субъективно — по истине всей, коя Глубь — есть свобода. Единство их зная, рекла так о муже пустом своем Екатерина Великая:

 

Если бы он хотел быть любимым, это [любовь, т.е. свобода] было бы для меня нетрудно: я от природы была склонна и привычна исполнять свои обязанности [т.е. долг], но для этого мне нужно было бы иметь мужа со здравым смыслом, а у моего этого не было (курсив и комментарии в скобках — наши — Авт.).

 

Свободы облатка, долг — Два, а Свобода — Ноль: оба Тьма. Ноль внутренен (нуменален) и с Богом един; Два как внешнего суть — многость-тьма, Сатана. «То, что делается ради освобождения коллективного человека [причастного Двоице внешнего — Авт.], оборачивается порабощением человеческих личностей [причастных Глуби, Нолю, Единиц — Авт.]», — рек Жак Маритен. В Двойке зрящий свободу как тьму, не зря Ноль, Суть свободы, — свободою мнит вседозволенность. «Свобода и распущенность — понятия одно другому совершенно противоположные», — сказано у Квинтилиана. «Тот, кто громче всех требует свободы, хуже всего ее переносит» (Филипп Честерфилд): ведь Свобода есть внутренний Груз — Глубь, Безмолвье. Зря в Двоице Ноль, Богу служим мы верно, с свободою долг не деля: всё Свобóда нам! Лосев сказал о том: «Свобода есть совпадение того, что есть, с тем, что должно быть» — схождение Двойки с Нолем в Ноль един. Ноль есть Жизнь, То-Что-Есть, кое, бренные, мним мы не-сущим, и мня так — мертвы мы.

Свобода — ответственность есть пред Творцом: чем ответственней мы, тем свободней. Об Истине, кою нам дóлжно искать, рек Бердяев равнó как о нашем «задании» и как «свободе». Свободу в себе умножая, мы шествуем к Богу, платя по счетам, а не множа ее — неплательщики мы, бедняки, чýжды Бога, — ведь лишь полный Им есть бог|ач. Лишь Его — не иного — приемля как Не|обходимость (ведь кто обошелся без Бога — ничем стал, от Корня отпавши), мы, люди, свободны — Служа, и в том есть наша нравственность. Прав Демокрит, говоривший, что главное средство с|тяж|ания добродетели есть воспитание в духе нравственности: Добродетель, иль Благо (ведь им есть она), — есть Господь, сущий в нас как Мораль.

Кто свободен — ответствен. Тьмы раб, человек чужд свободы творящей такой по причине, Бердяевым названной религиозной антроподицеею — оправданием человека. Некогда Фома Аквинский, противно сему, создал теодицею — оправданье Бога за зло, кое есть. Там и там зрим порок: оправданье потребно преступнику; Бог же не есть им, — как и человек, образ Бога, несущий в себе искру Божию, душу. Бог и человек — Пара цельная: чужд оправданья один — чýжды оба. Бердяев о том рек: «Последняя тайна человеческая — рождение в человеке Бога. Последняя тайна Божья — рождение в Боге человека. И тайна эта — единая тайна. Ибо не только человек нуждается в Боге, но и Бог нуждается в человеке. В этом — тайна Христова, тайна Богочеловека». Поистине, не оправдывать — Жить, созидая сих двух как Себя Одного, Благо благ, — вот высокий труд наш.

Кто свободен в Одном — Двух не знает, Свободу-Одно не деля на свободу и необходимость. Бердяев сказал: «Человек и мир подчиняются неотвратимой необходимости в результате ложно [сиречь криво — в согласии Двойке, покрову Ноля-Прямизны — Авт.] направленной свободы». Зрить в Необходимости только ее, без Свободы — зрить Двойкой ее без Ноля, силой внешней, каков Сатана, князь-насильник: ему подчиняемся мы, зря в Двух — Двá лишь. Зрить в Необходимости Свободу-Глубь — есть в Двух видеть Ноль-Господа: Силу-Внутри, Силу-Я, каков Бог. Принуждаемы Им, мы себя принуждаем Собой: Жизнью, коя внутри и снаружи — одна, розни бóльшая. «Жизнь вынуждает человека многое делать добровольно», — сказал о том Станислав Ежи Лец.

Добродетель, Глубь-Иг|о — Иг|Ра, Солнце в нас: ведь в игре подчиняем себя сами мы ее правилам. Грати — «играть» и «решетка» (укр.): в сути своей — И|го-Бог (И-Го|сподь: ведь союз Его — И) как Свобода, зрим в коей мы, пленные, плен. Лил|а (санскр.) — Тьма-Игра, коей Бог создал Мир. Тяжко бремя ее, нам врученное Богом: Мир, Камень камней. Рек же Экзюпери: «Я — ваятель, я высек статую, статуя есть принуждение. Образ всегда принуждение. Я что-то уловил и сжал в кулак, желая не упустить. Не говори мне о свободе поэтического слова. Я подчинил слова друг другу, следуя своему внутреннему порядку. // Может случиться, что мой храм разберут и сложат из камней другой. Есть смерть, есть рождение. Но не говори, что у камней есть свобода — есть храм». В сути первой храм — Мир. Камни сущи — его; и его, сотворенного уж, созидание — есть нам свобода и долг повторять Божий Труд. Дальше сказано автором сим: «Я не вижу, в чем противоречит принуждение свободе. Чем больше проторил я дорог, тем свободнее ты в выборе. Хотя каждая из дорог — принуждение, потому что я оградил ее дорожными столбами. И что ты имеешь в виду, говоря «свобода» и не видя перед собой ни одной дороги? Или ты называешь свободой блуждание наугад в пустоте? Поверь, принуждение новой дороги увеличит твою свободу. // Без пианино, гитары сможешь ли ты свободно отдаться музыке? Твоей статуе необходимы уши и нос, вот тогда ты свободно ищешь улыбку. Запреты, ограничения, правила шлифуют, оттачивают культуру, благодаря им так утонченно изысканны ее плоды. За толстыми стенами моего замка душевная жизнь богаче, чем у подонков на пустыре. // Добровольные и недобровольные обязательства — вот отличие свободы от принуждения, с любовью или без любви, но мы обязаны поклониться королю. Желающий подняться повыше или собрать духовное сокровище согласен на принуждения. Ты следуешь обряду, он стеснил тебя и устремил вверх. Глядя со стороны, как самозабвенно играют другие дети, огорченный ребенок требует, чтобы и его научили правилам игры, он тоже хочет играть, а значит, жить. Грустно тому, кого не зовет в храм вечерний благовест. Поет рожок, но не для тебя побудка, а твой счастливый приятель кричит: «Слышишь, меня зовут!» Глухое раздражение и скука — спутники тех, для кого нет ни благовеста, ни пения рожка. Они свободны, они вне жизни». Добродетель, труд-в-Боге — единственный выбор наш: Жизнь, иль Свобода, вне коей мертвы мы.

 Свобода — согласие с Богом. Так волен святой, по определению «тот, кто совершает каждое действие в соответствии с Божией волей»; и слово «ислам» — есть «покорность». Рек Экзюпери: «Вольна река стремиться к морю, а брошенный камень к земле». Волен тот, кто поистине Служит: Служенья Столп — Бóг, Корнь наш. Вольна волна, коя мы, сему Морю служа.

Вольный  истинно — истинно Жив. Жизнь, Свобода — есть Тьма: Полнота и Причина, что Небытием мы зовем. Рек Бердяев: «Исходная точка моего мировоззрения есть примат свободы над бытием. Это придает философии динамический характер и объясняет источник зла, так же как и возможность творчества в мире чего-то нового. Свобода не может детерминироваться бытием, свобода не определяется даже Богом. Она укоренена в небытии. (…) Только признание несотворенной свободы, свободы, не укорененной в бытии, может объяснить источник зла, она в то же время объясняет возможность творческого акта и новизны в мире». Им сказано также: «Свобода есть ничто в смысле реальности природного мира, не есть что-то». Тьма с Богом едина; с тем Бог и Свобода — одно. Жаждать Бога — есть Тайны желать, Тайна ж — Тьма; и замечено тем же философом: «Не только Иисус Христос, но и Бог есть in cognito в мире, и с этим связана свобода человека».

В сем мире, где Ноль явлен Двоицей, Два — и свобода нам. Свободы — две: Божья, Вéденье, и сатанинска, невéденье; обе — Тьма, Пр|ор|ва, зря кою, сказал Соловьев, что свобода бросает мир в яму. Свобода Господня есть Ноль, сатанинская — Двойка, и к каждой б|ор|ьбою (ведь бренья — боренье, борьбá суть) нас вы|бор свободный влечет, данный символом Y, Раз|вил|кой (will — воля (англ.)), где справа Бог (как Второй: Глубь — облатки позднéй для нас, внешних), а слева — Диавол, и оба — зовут. Сей-то выбор свершил в пользу Бога Сократ, предпочтя произволу закон, бегству — смерть по решенью суда, чью неправость он правою сделал чрез Милость свою. Рек Бердяев: «Присущая человеку свобода есть свобода несотворенная, примордиальная. Речь идет об иррациональной свободе: не о свободе в истине, а о свободе принять или отринуть истину. Другой свободой является свобода, проистекающая из истины и из Бога, свобода, проникнутая благодатью».

 Свобода нам Двойка — таков и единый с ней долг. В мире этом два долга имеем мы: внешний и внутренний. Долг пред сим миром есть первый, пред Богом — второй; и, разъятым чертой трансценденции, им не сойтись в мире сем. Оба дóлжно исполнить нам. Путь исполнения внешнего долга, которым, как сеткою, ловит нас брение, по Кастанеде есть составление «инвентарного списка» претензий, какие имеет к нам мир. Список сей как законная дань преходящему, нужен нам, дабы, исполнив его весь, отбросить, свободными став для служения Богу как Долга, какому вовек не прейти.

Долг есть Бог, коль то нáш долг; долг — Дьявол, коль то долг чужой. «Свой долг, хотя бы несовершенный, лучше хорошо исполненного, но чужого. // Лучше смерть в своей дхарме, чужая дхарма опасна», — сказано в Бхагавад Гите.

Долг пред миром — облатка есть долга пред Богом. Нам оба важны. Но из них выбирая у смертной черты — с ней сроднясь, избираем второй на сей грани, спрягающей Это и То в Божий Мир, Корнь чей — Бог.

Исполняющий Долг — недвоим: ибо с Богом един он. Един так с Творцом Иисус. Сего не мог постичь Петр, апостол Господень. Порою, когда «Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть» (Мат. 16:21), апостол Его опечалился. «И отозвав Его, Петр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою! // Он же обратившись сказал Петру: отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мат. 16:22, 23). Петр здесь «сатана», ведь не Бога жалеет — себя как второго за Ним, а Второй — Сатана (кем есть всяк как препятствие к Богу, стена (1 Цар. 29:4, 2 Цар. 19:22; 3 Цар. 5:18; 11:14, 23, 25)). Строг закон: кто не Первому служит — Второму слуга и пред ним исполняет долг свой.

58 О сей Двойке, Войне — Войны ради, известной как сущность индейских народов Америки — майя, ацтеков и инков, — в труде своем «Античный город» (Ума, Отца град, что зовется здесь и «европейским», в Античности зря лоно Запада) Е. Елизаров пишет: «Война — вот единственная форма существования города, тотальная мобилизация всего, что добывает победу — вот единственный способ его внутренней организации. // (…) Уже эта простая статистика дает возможность для весьма нелицеприятного вывода о том, что именно война и есть нормальное состояние античного города; только в нем могут проявиться в полной мере его творческие силы. Что же касается мира, то это скорее некая аномалия, род внешнего форс-мажора, как правило, успешно преодолеваемого действием внутренних защитных механизмов здорового государственного организма. Словом, есть вполне достаточные основания утверждать, что если бы история полиса складывалась в условиях стабильного мира, лишь изредка прерываемого вооруженными конфликтами, она определенно была бы другой. Возможно, были бы еще более величественные достижения культуры, философии, права, были бы даны более прекрасные образцы государственного устройства, примеры доблести и добродетелей граждан… Но древняя история европейского города сложилась именно так, как она сложилась, и пружиной, приводившей ее в действие, была именно (и только!) война. // (…) Именно демократический полис постигает самый дух войны, до конца проникается ее философией. Ведь, вообще говоря, победу в военном противостоянии может добыть любое (достаточно сильное, конечно) государство — временная мобилизация всех ресурсов доступна любому; но чувствовать себя, как рыба в воде, на протяжении тысячелетия не прекращающейся войны может только он. Никакой другой форме государственного устройства не дано выжить там, где война оказывается главенствующим надо всем, определяющим фактором существования. Античный город — это выдающийся стайер военной гонки, великолепно приспособленный не к разовому напряжению сил, но к бесконечной исторической дистанции. // (…) Война, которую ведет античный город — это совсем не то кратковременное вооруженное противостояние на поле боя, которое знакомо любой другой цивилизации. Только демократически устроенному полису дано проникнуть в самую последнюю ее тайну и более того — преобразовать всю ее природу. Война должна быть вечной и тотальной, а это значит, что ей должно быть подчинено без исключения все, чем располагает государство. Иными словами, победа в ней обеспечивается не только оружием, скорее даже так — вовсе не оружием, ибо оно лишь расставляет нужные акценты. Война для античного города становится единственной темой огромного слаженного оркестра, ведущая партия в которой доверяется отнюдь не меди басов и литаврам, как у дилетантски организованных на началах автократии бездарных его соперников. Она ведется без исключения всеми его институтами. В первую очередь — всей системой выдавливания максимальных объемов живого труда из порабощенных им иноплеменников и максимально же полной конвертацией этих объемов в средства нового витка подавления. Но, кроме того, — его правовой системой, дающей возможность отчуждать также и труд своих собственных союзников, и, разумеется, его идеологией. Наконец, но далеко не в последнюю очередь, всей системой физического, интеллектуального, нравственного воспитания своего гражданина, которая позволяет не только поставить в строй его тело, но и мобилизовать его душу, использовать весь его нравственный потенциал».

            Героизм, жизнь-борьба — града суть. Но борьба градóв отчих есть с внешним врагом бой, вой|на-бой|ня (Б = В): борьба-рознь; материнских — с собой как к Себе восход наш, путь в Единство. Любовью живимый, герой — враг себя, Вглубь растущий: борец — без войны; таков столп града Матери. Отче|го града оплот — герой ложный: отча|ян|ный трус, что, жестокий, пощады не ждет от таких же как сам. Богом первый живим как Единством; Диаволом, Рознью — второй, множа смерть вкруг себя. О поре Материнской пророчит Исайя: «И перекуют [все народы] мечи на орала, и копья свои — на серпы; не поднимет меча народ на народ, и не будут больше учиться воевать» (Ис. 2:4); «Притеснителя не станет, грабёж прекратится, попирающие исчезнут с земли» (Ис. 16:4).

59 Ог Греции, мир поделившей на греков и варваров (прочих), идет фанатизм, палач всех иномыслящих, зрящий сих многих — одним, боясь Жизни: Монада — она. Рек Бердяев: «Психологически фанатизм связан с идеей спасения или гибели. Именно эта идея фанатизирует душу. Есть единое, которое спасает, все остальное губит. Поэтому нужно целиком отдаться этому единому и беспощадно истреблять все остальное, весь множественный мир, грозящий погибелью. С гибелью, связанной с множественным миром, связан и аффект страха, который всегда есть в подпочве фанатизма».

В Элладе, где стал Восток Западом (грань меж сих двух грек торил, ища Мудрость в Египте), Бог истинный, внутренний, стал Сатаной — богом внешним, ужасным как Пан (Pus, Пан — пас|ть); Бог-Любовь, сущих Глубь — стал бог-страх: ф|анти|к черный, фанатик|а бог. Юнг писал: «Христианский Запад считает человека полностью зависимым от милости Божией или, по крайней мере, от церкви как единственного и санкционированного Богом земного средства спасения». «Благодать [по западному воззрению — Авт.] нисходит на человека откуда-то, во всяком случае извне. Любой другой взгляд на вещи — явная ересь». «Напротив, Восток упорно настаивает на том, что человек есть единственная причина своего самосовершенствования, — ибо Восток верит в самоспасение». Юнг пишет также, что «западный человек — христианин, к какому бы вероисповеданию он ни принадлежал. В глубине души он чувствует, что человек так мал, что почти ничтожен; кроме того, как говорит Киркегор, «перед Богом человек всегда грешен». Своим страхом, покаянием, обетами, покорностью, самоуничижением, благими делами и славословиями он пытается умилостивить эту великую силу, которой оказывается не он сам, a totaliter aliter, Всецело Иной — единственно реальный, совершенно безупречный и пребывающий вне его Бог. Несколько изменив эту формулу и подставив вместо Бога другую величину, например, мир или деньги, мы получим законченный портрет западного человека — прилежного, боязливого, смиренного, предприимчивого, алчного и неистового в погоне за благами мира сего: собственностью, здоровьем, знанием, техническим мастерством, общественным положением, политической властью, жизненным пространством и т.п. Каковы мотивы «великих переселений народов» нашего времени? Попытки отнять деньги или собственность у других и обеспечить неприкосновенность собственного имущества. Ум занят главным образом изобретением подходящих «измов» для сокрытия истинных мотивов или умножения добычи».

60 Ренессанс с Реформацией вместе, в отличье от рóдов в Жизнь-Дух, как второе рождение есть роды в смерть — в Дно, не в Высь: Красоты торжество как облатки без Сути, Творца. Ибо, истинно, Красота есть облатка, единая с Ним как Второе за Первым сим; в розни с Ним  — Дьявол она, Бога тень. «Ликом черен и прекрасен» — речется о Князе тьмы в св. Писании. В сем-то и заключается отличие Возрождения от Античности, когда Красота была в явном очам человечьим единстве с Творцом и твореньем, и от Средневековья, когда Бог-и-Мир, Солнце древних, сокрылось очам и питало как Тайна явь дней людских.

Суть Реформации как торжества Ума-Мужа над Женою-Сердцем, чьей тенью как Бога (Бог, Мать — Одно) есть он, — победы Суда над Господнею Милостью — зрил Эрих Фромм, коим сказано: «Наиболее значительное и длительное влияние на развитие в Европе и во всем мире оказала все же Реформация... Материнская любовь церкви и Богородицы не простиралась больше на человека. Он предстал одиноким перед серьезным и строгим Богом, чьей милости мог добиться только благодаря абсолютной покорности».

Прямым свидетельством сего есть слово «ma|cab|re» («каб|ина», облатка — без Ма|тери, Сути), впервые явившееся в литературном французском языке в 1376 году, и согласный ему сюжет «Танец смерти» («La danse macabre»), центральный в картинах Иеронима Босха, внушая мистический ужас тан|цем не мертвеца и не Смерти, а мертвого нашего «я», кое счастливо мертвостью сей; анти-эго, единого с нами, как с Богом един Са|тан|а. Именно молниеносное и тотальное распространение в массовом европейском сознании сего понятия и сюжета в канун «Возрожденья» есть знáк торжества Сатаны, что схватил людей в час сей, создав свой престол.

Смерть, объяв, поглотила людей; с тем прошел страх пред нею их: труп — умереть не боится, любя смерть как суть свою. Живы Творцом, люди древни, восточны душою, боялись бояться, а нынешни западны — любят боязнь (фильмы стра|хов — их стра|сть): смерть — суть их.

61 Сотворение Сфинкса Атлантами — метафизическая очевидность, ясная из следующего. Возникший до первой, Хеопсовой, пирамиды, зверь этот, пред-первый, сиречь Но|лев|ой, уж тогда лежал пред пирамидой Хефрена, второй, указуя собою не-сущую эту — как Ноль, Полнота, кажет тень свою, Двойку, пустую пред ним. Двойкой сей, осененной Нолем-Атлантидою, и есть Египет, рожденный на свет красной расою сей, цвет чьей кожи, согласный Вражде, сути мира сего, есть указчик Ноля, Тьмы-Любви, коей дети Атланты: Любовь, Ноль — Согласье.

Сфинкс есть недеянный творец Пирамид: ибо сущим в нем духом Причины-Ноля он подвúг фараонов чрез волю жрецов, сих слуг Тьмы, строить этих колоссов, в единстве с творцом сим дающих Тет|р|ак|сис как Древней истории суть как начала судьбы (kai|r|os — греч.) землян общей, текущей рекой от нее. Посему Пирамид град — Каир, град судьбы этой; Гиза, их место — суть гита, песнь: песня — река. Сфинкс в сей группе — суть Мир (Тело чье — Тьма), Декада: Тетраксис, исторью творящий как Целое — часть, Река горняя — дольню рекý (наверху — что внизу, рек Гермес); Пирамиды ж в строю их — венцом сим венчаемы числа: Хеопсова — суть Единица как Индия-Русь (Единица как счета начало — Два, Нолем скреплённы), Хефренова — Двойка, Египт, Микеринова — Греция; домá ж цариц за сей третьей, тьма малых — Четверка как Рим, не единый в себе как материя, цельная Духом, каким есть три первых числа и страны их (так Рим был Элладой скреплен, на богах ее стоя; с тем и пирамид малых — тройка). Сфинкс, Мир, как и дóлжно, спрягаем с подвластными этими наискось (ось его к осú чреды Пирамид и есть угол косой), Пирамиды же между собой — крестовидно (квадратно-строги, основания их параллельно-перпендикулярны друг другу: квадрат поворотом стяжает себя через угол прямой, суть креста). Так и пишет в «Тимее» Платон, Мир и страны его явив в виде прямоугольного треугольника, коего гипотенуза — Мир полный, а катеты, равные меж собой — страны его, Бытие (Это) и Небытие (То). Само место сих домов в текстах Египта зовется «на склоне», число ж с|к|лона  — Два, суть Египет (тогда как поверхности ров|ной, сто|ла — Единица, сто|яща Нолем, каков есть Тьма-Ров: ведь Единицы как Фаллоса Суть — Сила-Ноль); и склон сей, Нолем создан, — причина тому, что вершина второй пирамиды, Египта, равна высотой с пиком Первой, Индийской: Два и Единица величьем равны, — как равны числа эти в творимости общей Нолем в миг един, и равны земли их в исхожденьи своем от Атлантов. Знак в том — имена Пирамид: в них два первых — Хеопс и Хефрен, зачинаемы буквой Причины, Ноля, коя с тем — и Декада, Х: так есть Нолем (по творенью Атлантами) и Десятью, Миром (по воле их) Сфинкс, зовясь Хар-эм-Ху; Ми|ке|р|ин, имя третье — есть Следствия лик: так последственен Богу Ми|р, Три, Суть Эллады, лик коей и есть пирамида сия.

            Все сие говорит, что Атланты, творцы группы сей как перста своей зиждущей Воли — творцы есть Арийской эпохи, ее изваявшие полно, до днá зря. Так статую знает ваятель. Сфинкс и Пирамиды в единстве, как мироподобье, есть Мир и не-Мир: микрокосм-человек во единстве с Вселенной. Единством сим есть Пирамиды по форме — Тетраэдр на Квадрате: Огонь на Земле, с ней единый; и имя само «пирамида» — сему явь: ведь «пир» по-эллински — огонь. Пирамида — тетраэдр по сути: ведь будь ее ребра равны меж собою, из граней ее склался б он. Так и есть в нуменальных очах: ибо в сути своей Пирамиды и Сфинкс не есть внешние зданья  — они нуменальны: лишь Глуби очами — увидим их, Глубь.

Так в очах сих явь Неба, орбиты планет крýглы точно; некруглость их — явь бренных глаз. Кеплер пишет о том: «Если бы небесные движения были произведением разума[= Ума Сердца — Авт.], можно было бы с основанием заключить, что орбиты планет совершенные круги, однако небесные движения произведения не разума, а природы, даже если допустить, что мы наделили планеты сознанием, это сознание не было бы в состоянии достичь того, чего хочет, то есть абсолютного совершенства круга; ибо поскольку для осуществления движений необходимы, помимо разума, природные и животные качества [т.е. недо-разумность — Авт.], последние следовали бы своим собственным склонностям». Очи видящи взяв, да узрим Пирамиды как éсть, а не кажутся нам.

Замысл строивших этих гигантов являет строка Геродота, служителя Мифа, кем сказано о Пирамиде Хеопса: «Каждая ее сторона равна 8 плетрам и такого же размера ее высота». Слова эти стрáнны нам, ибо приняв во внимание, что 8 плетров^* есть 246,26 м, а высота Большой Пирамиды, с учетом разобранной ныне вершины (разобранной Тьмою: так явила Тьма власть над Светом, число чье, Один — пирамиды сей суть) и исчезнувших плит облицовки, не может быть более 148 м. Но эти слова — слова Мифа как Сути людей — строги в знании, что высотой Пирамиды есть время, зиждитель ее (ибо рост Пирамид есть года фараонов), число чье Шесть; с тем, протяженность ее — есть пространство, Декáда суть. Равенство стороны основанья Большой Пирамиды ее высоте, о каком говорит Геродот, Египтянам, равнó почитавшим пространство и время (ведь Двойка Египта — они, и пространства знак есть пирамида Хеопса, Хефрена же — времени), было единовозможное равенство числ их как Божьих монад (по науке Исиды, адепт коей есть Пифагор),

 

10  =  6,

 

означающее, что высота Пирамиды Хеопса есть ее протяженность, помноженная на отношенье Шести к Десяти, — сиречь есть она

 

         246, 26 ^´ 0,6 » 147,76 м.

 

Вот начальная, ныне не сущая, высота Пирамиды. Вот Шесть, смертных Времени дань. Приносящий ее — с тем, ему неподвластен.

            Чтó есть отношенье Шести к Десяти? То — Луна, очам данная, к цельной, незримой очам сим Луне: зримость бренная — к Вечности, коей Луна есть как Мир в очах видящих, вечных, Пространство как чистая Суть. Дробь сия — С, Селена-Луна: полумесяц, сирéчь пять десятых, с надбавкой в десятую часть. О том сказано:

 

Хотя Луна и вращается вокруг своей оси, она всегда обращена к Земле одной и той же стороной. Дело в том, что Луна совершает один оборот вокруг своей оси за то же самое время (27,3 суток), что и один оборот вокруг Земли. А поскольку направление обоих вращений совпадает, противоположную её сторону с Земли увидеть невозможно. Тем не менее, поскольку вращение Луны вокруг Земли по эллиптической орбите происходит неравномерно, с Земли можно наблюдать 59% [Шесть Десятых с погрешностью в сотую долю, часть-Полность: Мир, Господом полный — Сто — Авт.] лунной поверхности.

 

Время преходит, Пространство ж само в себе — нет; отношение их, с тем, как бренье пред Вечным, — сеченье златое, как Три-к-Пяти зримое нами в руке, в коей перстная старшая тройка (большой, указательный, средний) творит (ибо ими творец держит свой инструмент и Крестом как Творцом осеняет себя), а два младших перста (безымянный, мизинец) есть слуги сих трех нетворящи. Длань наша — подобие Божией; с тем, Три к Пяти есть деяния наши пред Божьим Трудом, бóльшим действия и недеянья, как Пять, синтез Трех со Двумя — выше их, взятых врозь. О деленьи-то этом — на Сердце и Ум, где движенье есть Сердце, покой же Ум, рек Иисус: «Думаете ли вы, что Я пришёл дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; // ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трёх» (Лук. 12:51,52). В бесконечной чреде 3/5, 5/8, 8/13.., коя сеченье сие есть, лишь член Три-к-Пяти важен нам, прочих ряд — бесконечность дурная: знак бренный. Отринув его — Пирамиды поймем мы, чья суть — мы и Бог, единимые прямо, и с тем — Стезя нам в Небеса как Луну, их сосуд.

 Весть о том — мудрость древних, дошедшая к нам чрез века. В главе «Древние мистерии» труда «Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалитической и розенкрейцеровской символической философии» Мэн|ли П. Хол|л пишет: «Слово «пирамида», по общему признанию, происходит от слова «пир» (греч.), «огонь», что означает символическое представление Единого Божественного Пламени, жизни всех созданий. // От каждой стороны квадрата поднимается треугольник, представляя трехмерное божественное существо, заключенное в четырехмерную материальную природу. Если каждая сторона основания рассматривается как квадрат, из которого исходит трехмерная духовная сила, тогда сумма сторон четырех поверхностей (12) и четырех гипотетических квадратов (16) составляет основание 28, священное число низшего мира. Если это число сложить с тремя семерками, составляющими солнце (21), то получится 49, квадрат 7 и число Вселенной. // (…) Треугольная форма Пирамиды также подобна позе тела, принимаемой им во время древних медитативных упражнений. Мистерии учат, что божественные энергии от богов нисходят на вершину Пирамиды, которая уподобляется перевернутому дереву, с кроной внизу и корнем вверху. Из этого перевернутого дерева божественная мудрость распространяется вниз по наклонным сторонам и растекается по миру. // (…) ...божественная сила фокусируется на простирающуюся вниз структуру. Она [пирамида] была... согласно секретным учениям, гробницей Осириса, черного бога Нила.  // (…) Великая Пирамида может быть уподоблена воротам, через которые древние жрецы позволяли проходить для достижения индивидуального завершения лишь немногим. (…) // Немногие понимают, однако, что Великая пирамида является воротами в Вечность».

 

     *

О древности Сфинкса и сути его у Шюре в «Великих Посвященных» сказано: «Почти столь же древняя, как и очертание наших континентов, первая египетская цивилизация соприкасается с первобытной красной расой. Колоссальный сфинкс Гизеха подле большой пирамиды создан ею. Во времена, когда дельта, образовавшаяся позднее из наносной земли, приносимой Нилом, еще не существовала, огромный символический зверь уже лежал на своем гранитном холме, позади которого возвышалась Ливийская горная цепь, и смотрел своими каменными очами в море, разбивавшееся у его ног там, где в настоящее время расстилается песчаная пустыня. Сфинкс был первым творчеством Египта и он же сделался его главным символом, его отличительным признаком. // Наиболее древние представители религии человечества изваяли этот символ природы, бесстрастный и страшный в своей неразгаданной тайне. Голова человека на теле могучего быка с львиными когтями и орлиными крыльями, сложенными по бокам. Это — земная Исида, сама природа в живом единстве различных своих царств. Ибо уже тогда, в незапамятной древности, жрецы знали и учили, что в великой эволюции нашей солнечной системы человеческая природа возникает из природы животной. В этом соединении быка, льва, орла и человека заключаются и четыре зверя видения пророка Езекиила, представляющие основу оккультной науки, и четыре составных элемента микрокосма и макрокосма: земля, вода, воздух и огонь. Вот почему в позднейшие века, при виде священного животного, лежащего на пороге храма или в глубине склепов, посвященные чувствовали, как оживала эта тайна внутри их души, и они безмолвно склоняли крылья своего разума перед внутренней истиной. Ибо еще ранее Эдипа они знали, что разгадка тайны сфинкса есть человек, микрокосм, божественный проводник, который включает в себе все элементы и все силы природы. // Таким образом красная раса оставила после себя в сфинксе Гизеха единственного свидетеля, неопровержимо доказывающего, что она ставила великую проблему о человеке и по-своему разрешила ее».

Тьму как Волю (Намерение) Атлантов, чрез Сфинкса подвигшую Египтян к созиданию Пирамид, различали Грэм Хэнкок и Роберт Бьювэл. В труде их «Загадка Сфинкса (Хранитель бытия)» меж иным говорится: «хорошо известно, что архитекторы сориентировали пирамиду по сторонам света (северная грань смотрит на север, восточная – на восток и т.д.). Менее известно, какова точность этой ориентации. А ведь среднее отклонение от точного направления лишь чуть-чуть больше 3 дуговых минут (около 5 процентов градуса). // К чему такие ухищрения, такая точность? С какой стати фараону (пусть самому что ни на есть мегаломану) заботиться о том, чтобы его массивная «гробница» была ориентирована на север с точностью 3 минуты? Или даже на целый градус? Ведь невооруженным глазом практически невозможно разглядеть такое отклонение. Большинство из нас не смогло бы уловить не то чтобы 3 минуты, но даже и 3 градуса (180 минут). Некоторым людям нелегко вообще показать, с какой стороны север... Поэтому встает вопрос: для чего потребовалась эта невероятная точность? С какой стати строители утруждали себя такой дополнительной работой, если результат подобных суперусилий абсолютно незаметен (для невооруженного глаза)? Для того, чтобы создать подобное чудо строительного искусства, нужен был мощный побудительный мотив». Мотив сей (от motion — движение), «то, кое движет» — есть воля Атлантов: Намеренье, Тьма. Его как Прорву, Бездну Грэм Хэнкок являет в труде с говорящим заглавьем «Следы богов». Он пишет здесь: «Столь точная строительная техника (ее точность — на уровне лучших современных образцов) могла сформироваться лишь после тысяч лет развития и экспериментов. Однако в Египте не существует никаких следов такого эволюционного процесса. Великая пирамида и ее соседки по Гизе явились как бы из черной дыры в истории архитектуры, такой глубокой и широкой, что ни ее дна, ни сторон не видно» (курсив везде наш).

Волю-Тьму как творца Пирамид в ее самодовлении зрим мы в глубоких словах, вложенных Болеславом Прусом в уста фараона Рамсеса XII-го, дающего разъясненье наследнику о сих домах. В «Фараоне» читаем мы: «Сын мой, — сказал он [Рамсес-отец], — эти пирамиды — вечное свидетельство необычайного могущества Египта. Если бы какой-нибудь человек захотел воздвигнуть себе пирамиду, он уложил бы небольшую кучу камней, бросил бы через несколько часов свою работу и спросил бы: «На что она мне?» Десять, сто, тысяча человек нагромоздили бы немного больше камней, ссыпали бы их в беспорядке и спустя несколько дней тоже бросили бы работу. На что она им? Но когда египетский фараон, когда египетское государство задумает собрать груду камней, — оно сгоняет сотни тысяч людей и строит десятки лет, пока работа не доведена до конца. Ибо дело не в том, нужны ли пирамиды, а в том, чтобы воля фараона, раз высказанная, была исполнена». «Да, — итожит наследник слова отца, вспоминая его наставление — (…) пирамида — это не могила Хеопса, а воля Хеопса. Воля, которая находит такое количество исполнителей, какого нет ни у одного царя на свете, и проводится так планомерно и настойчиво, как это может быть только у богов. Еще в школе меня учили, что человеческая воля – это великая сила, величайшая сила под солнцем. А ведь воля человека может поднять едва лишь один камень. Как же велика, значит, воля фараона, который воздвиг гору камней только потому, что ему так захотелось, что он так пожелал, хотя бы и без всякой цели» (выделено нами). Не внешняя цель — Цель-Внутри, вечный Бог вдохновлял фараонов к работе; Тьма, Длань Его, двигала их. Столп ее был — как есть ныне в зрячих очах — Сфинкс, творец Пирамид недеянный, арабами неспроста прозывавшийся «отец ужаса» (Абу эль Хол): Сила Божья, Жизнь-Смерть, в нем живя, смертных нас вводит в трепет, маня и страша.

___________________________________________________

^* Плетр — греческая мера длины, равная 1/6 стадия, или 32,17 м (1 стадий = 193 м).

 

62 Солнце бел|ое: Бога собой указуя, оно для лишенных Его — Сатана, Бэл (Ваал). Имя Г|ел|иос — знак тому строгий: «эль» — Бог в нем, «гел»  (hell) — ад, Диавола трон, и с ним Дьявол сам — Вол|анд, служанкой чьей гол|ой (наг|ою — как Истина — Тьма-Жена, Наг, Змий (инд.)) — Гел|ла была, тьма от Тьмы.

63 Эфир éсть Мир как огнь, тайный бренным очам в превышении их: не смотрящих, но видящих огнь. Бренны, мы — Мира часть, Полноты этой чуждая; Мир — Полнота эта; эфир — звено, чрез какое часть с Целым одно. Посему без эфира нет нас: мы без Мира — ничто, нуль. В «Тимее» Платон посему речет о додекаэдре — теле эфирном, согласно «Софисту» его ж, — как телесной фигуре, используемой Демиургом «для очертания Вселенной», ведь есть она лик Полноты. Однако, по Диогену Лаэртию, Платон почерпнул эти сведенья у Филолая (как тот — у учителя, Пифагора), о коем Платонов питомец С|пев|сипп писал на основании его материалов как трактующем «о пяти фигурах,  которые он приписывает космическим стихиям [элементам  мира]» — и, стало быть, Мир и эфир, Целое с частию (элементом), у Греков одно. Посему Гераклит попросту понимал Логос, Огнь в горней Тьме, в сплаве с коей он Мир, как «эфирное тело»; и так же — Аэций; зрил Миром эфир Стагирит («Согласно, Аристотелю, шар Вселенной является эфирным телом, называемым им пятым», — пишет псевдо-Плутарх). Тело это, E|T|H|E|R — Шар Любви, коим зрил Эмпедокл Мир, Тьма-Эр|ос, Огонь. Эфир — Целое, Полность; все, что не есть он, есть не-Полность внутри у него, не-эфир, что ма|т|е|р|ьей зовем. Посему об эфире писал Аристотель как о невозникшем, негибнущем и неизменном, а с тем — и лишенном материи: быть ею — есть нарождаться и гибнуть в когтях Перемены как сути ее.

            Эфир как тайный огнь — пониманье, противное своей цельностью дробной трактовке эфира как «тонкой материи», коей, согласно Генону, есть «наименее грубая часть мира телесного», сиречь часть части Всего, а не часть Всего, коей эфир зрил эллин как делением первым от Мира, единым с Монадой сей, — а не вторым, отрешенным.

            Как тайный огонь, эфир зримым стихиям противен; постольку и тело его есть иное, чем тело их как стран одной наблюдённости. Это и подтверждает нам псевдо-Плутарх, коим сказано: «Последователи Пифагора считают, что телá четырех элементов (стихий) имеют форму шара и только выше всех них располагающийся огонь [сиречь незримый огонь, эфир — Авт.] конусообразен». Помня о том, что для древних с объемным их зреньем (стояло на Мифе оно, отворясь в него как в Объем, Глубь) конус имел опору не в плоскости — в сфере (смотрение — в виденьи; так философии столп — Мудрость: Двоицы — Ноль), сиречь и сферой был, и не-сферой, — зрим в нем мы Сфетраэдр, или Сферотетраэдр: звено между зримыми элементами, или стихиями, и тайным в очах смотрящих единством их, Миром: ведь следуя древним, считавшим огонь равно сферою и пирамидою, сиречь тетраэдром (ведь пирамидой — от «пир», огонь — звался тетраэдр ими), — две сих фигуры нам дóлжно и отождествлять и зрить в розни, согласно закону единства различья. Сим телом единоразличия и есть Сфетраэдр как «конус» у пифагорейцев: суть то, что как Двойка — не-Сфера, на Сфере стояща — собой указует Одно: вечный Мир, Сферу сфер.

            Эфир видеть — зрить Мир, чей он лик. Эфир старой наукой был зрим, а для новой — ничем стал, забавой пустой. Не эфир то исчезнул — ослепли те очи, что ранее зрили его.

64 Об Уме как законном Пути в Любовь, Сердце, сказал Эпиктет: «Любовь свойственна только здравомыслящему человеку». «Ищи любви, идущей не столько от сердца, сколько от разума, — она-то достойна личности», — о том сказал Б|аль|т|а|с|ар Гра|сиа|н-и-М|ор|а|л|ес.

 «Дзен» — «жэнь», «человечность» (кит.), понятье главное у Конфуция как мужа Дня, Бытия-Ума, верного Сердцу. Ведь быть человечным в сем мире Ума — как Уму, есть быть полнимым Сердцем как Глубью своей, Женой — Мужу: ж|энь — в сути Жен|а («энь» — суть Инь, Тьма-Ин|ое, противная Свету, Сему: Уму — Сердце).

65 Тьма — России восточная Cуть. Само имя сие — от «роса», влага ночи; Русь в сущности — «Рух» («бути в рýсі» — есть «двигаться» (укр.)) как Движенье, Руах, Дух-Жена; стольный град наш Москва в сути имени — Мать-Тьма; Двуглавый Ор|ел, символ наш — Ноль, короной большой осеняющий двоицу малых — Тьму-Два, коей Суть он. В фамилиях русских Тьма как Ov|o, Ev|e, In’ое (Глубь) — явна очам в окончаниях «ов», «ев», «ин».

Тьму как России суть явил Бердяев в труде своем «Русская идея». Она здесь — столп царства Московского, «душного», бывшего, как «теократия с преобладанием царства над священством», сатанократией с согласной ей тоталитарной организацией и стилем правленья (отсюда и адская душность — см. Приложение). В русском раскольничестве как «уходе из истории», попранной дьявольской властью (оно здесь зовется «глубокой чертой нашего народного характера»: Глубь есть Вода, Тьма), и прямо с ним связанном обскурантистском обрядоверии как одном из полюсов русской религиозной жизни, противным которому было «искание Божьей правды, странничество, эсхатологическая устремленность», — зрим Тьму ту же. Само мышление русское, пишет Бердяев, тоталитарно и целостно — как Тьма сама; и поистине, когда славянофилы идеализировали допетровскую, «душную» Россию как образчик единства, они были правы: она и была монолитностью Тьмы. Суть России хтонична, и как о Жене, говорится о ней: «Очень сильна в русском народе стихия Земли, это заложено в очень глубоком слое русской души. Земля — последняя заступница. Основная категория — материнство. Богородица идет впереди Троицы и почти отождествляется с Троицей. Народ более чувствовал близость Богородицы — Заступницы, чем Христа»: Матери, нежели Сына. Законно в контексте сего поминает Бердяев концепцию инока Филофея о Москве — третьем Риме: пункт Тьмы, от Египта идущей и ищущей г|ра|д для себя как оплот (ведь оплот, столп —град, древним являвший собой государство особое), вослед за Римом (имперьей, чье имя суть город) и «Римом вторым», византийским, явил град сей. Тьму как восточную суть свою ярко явила Россия сошедшись с противным себе, о чем сказано здесь: «Необычный взрывчатый динамизм русского народа обнаружился в его культурном слое лишь после соприкосновения с Западом и после реформы Петра. Гер|цен говорил, что на реформу Петра русский народ ответил явлением Пушкина». Гений черный в потомке арапа явив как поистине русский, Тьма-Сердце себя оказала, с бессердным сопрягшись Умом как его антипод: в мире сем полюса возбуждают друг друга являть суть свою.

Знáком Тьмы, сути русской, в трудах славянофилов есть законно подчеркиваемое ими значение хорового начала у русского народа (в отличие от самодовления и изоляции индивида — см. далее), хора как многих согласья: Тьма-Сéрдце — Суть хора вещей. Полнясь ею, как верные дети земли своей, славянофилы боролись с западным рационализмом как явленьем сугубо умственным, зря посему в нем источник всех зол.

Государство мирское — не Сердце по сути, но Ум. С тем, Петр I, привнесший в Россию сей западный, умный шаблон государства, — родил и борьбу с ним: Ум — Сердцу не царь. Посему-то в Московии «душной», Петровой порою и после — «Русские не любят государства: они или бунтуют против него, или покорно несут его гнет. Христианская государственность — внутренняя», не-сущая в мире довлеющей внешней государственности: порядка западного толка, о коем вел речь К. Аксаков, назвав Запад «торжеством внешнего закона»; а посему в рамках этой концепции христианское государство невозможно. Об этом писал Х|о|м|я|ков, утверждавший, что Запад не понимает несовместимости государства и христианства; выступая охранниками самодержавной монархии, славянофилы уповали на Божию, Темную суть государства, ей, тайной, надеясь дать явь.

Тьма — Единство, Тьма — Бездна, Разлом (Кастанедой зовущийся «трещиной Мира»). В том — русский трагизм: монолитность разрывности, мощь ее. Сказано у Ключевского: «каждый новый русский царь начинал с того, что отвергал предшественника». Рознь взяв оплотом, Идти — мы не можем: Единство — Путú суть. Сказал Чаадаев: «У нас [в России] что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молотка. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды сами себе... [в чем суть Лжи, что себе неверна, Заблужденья суть — Авт.]. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам Бог весть откуда» [из Тьмы, кою знает лишь Бог; чужд Сему, так из Тьмы пришел Гитлер — в нее ж, как Иное, ушел]. Разрыв этот есть богооставленность Русской земли. Бог есть Мера меж Светом и Тьмой, меж Женою и Мужем; без Бога сих двое — в борьбе, чей итог без Средины, И, — всё иль ничто. «В русской духовной жизни, в русской духовной культуре, — писал Бердяев, —  всегда было то же надрывное и болезненное соотношение между мужественным и женственным началом, что и в жизни русского государства. Духовно народ русский слишком подчинился чуждой ему Виз|анти|и, и это подчинение [=гнет Ума над Русью, Сердцем, застывший железно в кириллице, знаковом строе Ума, анти-рунах — Авт.] многое исковеркало в душе его. Византизм тяжелым гнетом лег на русскую жизнь. И под этим гнетом подымалась, бушевала и трепетала русская хлыстовская стихия. В самом русском православии было какое-то неорганическое смешение византизма и хлыстовства. Русское православие — оригинальное явление русского духа, оно очень отличается от греческого. Я говорю не о Вселенской Церкви, заключающей в себе единую истину, я говорю о своеобразной религиозности русского народа. Русский народ получил иное религиозное воспитание, чем народы Запада. Русский народ религиозно воспитан в культе святых и святости. Православная церковь дала русскому народу возможность вынести его тяжелую историческую долю. Но православное религиозное воспитание не давало того закала личности, той самодисциплины души и культуры души, которые давало на Западе католическое религиозное воспитание, а по-своему и протестантское. Католичество бронировало душу, давало душе твердые очертания и ясные, кристальные критерии добра и зла. Кристаллизованность католичества укрепляла душу, но она же и закрывала безбрежные и бесконечные перспективы, делала её недостаточно чуткой к мистическим веяниям. Русская душа оставалась в безбрежности, она не чувствовала грани и расплывалась. Темные стихии обступают русскую душу и овладевают ею, не встречая сопротивления. Поэтому русская душа восприимчива к духам, к которым мало восприимчива душа западная. Это можно назвать апокалиптичностью русской души. Но для исторической жизни, для создания культуры православие не воспитало русского человека. Западное религиозное воспитание и после отпадения от веры оставляло крепкий осадок в форме норм культуры, добродетелей цивилизации. Душа русского человека после отпадения от веры попадает во власть нигилизма. Француз бывает догматиком или скептиком; немец — мистиком или критицистом; русский — апокалиптиком или нигилистом. Самый трудный удел — удел русской души. Можно строить культуру догматически или скептически, мистически или критически. Но невозможно строить культуру ни апокалиптически, ни нигилистически. Апокалипсис и нигилизм — конец всего. Ни апокалипсис, ни нигилизм не признают серединного царства культуры. Потому так трудно русскому человеку участие в историческом процессе, в творчестве культуры. Он хочет, чтобы поскорее всё кончилось или всем или ничем [посему гимном русских революционеров и стали  слова «Интернационала» с их главною фразою «кто был ничем, тот станет всем»: Всё, ничто — Тьма — Авт.]. Русская народная стихия одинаково находит себе выражение и в черносотенстве, и в большевизме. Крайние правые и крайние левые у нас сходятся, как одна и та же темная стихия, та же смесь неосознанного и извращенного апокалипсиса с нигилизмом» (курсив наш).

Рознь — трон Сатаны. Посему тьма России — масонства оплот, чьи идеи, взойдя, чрез жерлó революций, явили Земле большевизм: царство тьмы, большинства, не любимого Гераклитом, как Веденье-Тьма презиравшим толпу, чернь невежества, коей и есть большинство это: мудрость — немногих удел; Тьма, Единство — сверх многости, тьмы.

Тьма как Полность — Ноль-Два. Ноль, она Тьма-Единство, Два ж — рознь, меч, что, Богу согласный, Его утверждает, а нет — Сатану. Обе сих ипостаси являет народ русский: как «в высшей степени поляризованный народ, он есть совмещение противоположностей». Отсюда крайности мысли его, о каких говорится: «В России все расценивалось по категориям ортодоксии и ереси»; само ж мышленье, как сказано, тоталитарно и целостно. Тьмы яркий лик — нигилизм и беспочвенность русской интеллигенции (вполне согласные вышепомянутой нелюбви русских к государству, и в литературе предвещаемые Ча|цким, О|не|г|ин|ым и Печ|ор|ин|ым, а являемые Ба|з|ар|овым и иными); да с тем и активность умов ее, — Тьма есть Деянье, — о коей Бердяев сказал: «Русская мысль всегда будет занята преображением действительности. Познание будет связано с изменением». Сердце-Тьма ищет Света-Ума себе как должной пары — и вот почему, пишет тот же муж, «Русские искали в западной мысли прежде всего сил для изменения и преображения собственной действительности» — сил Ума, Сердцу согласных, — и, черпая их, «были так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейербахом, Марксом, как никто никогда не был увлечен на их родине».

Тьма — Ноль-Два. Но Свобода, Ноль — Двоицы-Необходимости выше. Посему и славянофилы и западники, русские рáвно, а с тем равно чуждые западной катафатичности, равно искали Свободу, в согласии ей зря особый наш путь — путь ее. И в том их правота. Суть восточная наша, Тьма — боль наша, но — и надежда. В ней, Силе — мы силу возьмем для Пути!

Ибо сила — в единстве, а Тьма — Монолит. Прав Одóевский, критиковавший Запад за его иссякание духа: Воды, Тьмы; и рек Достоевский о том: «Наша нищая, неурядная земля, кроме  высшего своего слоя — как   один  человек... Напротив того, в этой Европе, где накоплено столько богатств, все гражданское основание всех европейских наций — все подкопано, и может быть завтра же рухнет бесследно, на веки веков, а взамен нечто неслыханное, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут ее, ибо в один миг исчезнет и богатство» (курсив наш).

Россия — земля богосущная. В Боге едина она. Ей обресть Его — сплавить в одно Ум и Сердце; в Нем, Третьем меж ними и Первом Вверху — вся загадка ее. «И западники, и славянофилы, — писал Бердяев, — не могли понять тайны русской души. Чтобы понять эту тайну, нужно быть в чем-то третьем, нужно вознестись над противоположностью двух начал — восточного и западного, и двух сознаний — славянофильского и западнического, нужно знать Восток не только по смутным переживаниям восточной стихии, и Запад — не только по поверхностному западническому сознанию. Острота познания рождается от выхода в третье из двух противоположностей. Россия есть великий и цельный Востоко-Запад [Сердце-Ум — Авт.] по замыслу Божьему, и она есть неудавшийся и смешанный Востоко-Запад по фактическому своему состоянию, по эмпирическому своему состоянию» (курсив наш). Бог — Тот, кто смешенье сие претворит в цельность. Рек Чаадаев:  «раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим — на Германию, мы должны… сочетать в себе две великие основы духовной природы — воображение и разум — и объединить в своем просвещении исторические судьбы всего мира».

 

       *

В истории государства Российского как столпы ее высятся две исполинских фигуры — Петр I и Екатерина II. Их чúсла являют их суть — Свет (его жаждал Петр, прорубая в Европу окно: Свет, Ум — в Ум) и Тьму (коею Екатерина, любившая зваться Мин|ер|вой, Афиной, сама полагала себя), Ум и Му|дрость. Вагиной вторая была (жарка в страсти любовной своей), первый — Фаллосом (явленным в стати его: тверд, высок, прям).

Как Ум, для России, Тьмы (ибо она — темносущна) не муж, не любовник — насильник был он; суть насилья же — Тьма как Диавол, мощь внешня. Бердяев писал о том: «Явлением мужественным в русском государстве был Петр. Но Петр был не столько мужем, сколько насильником. Он изнасиловал женственную душу русского народа. Законного брака русской мужественности и русской женственности не совершилось и через него. Часть народа приняла Петра за антихриста. А потом покорно подчинился народ вошедшему через Петра немецкому бюрократическому началу. Петр вздернул Россию на дыбы, он призвал Россию к великому будущему. Но в женственной русской душе осталось глухое недовольство против мужественного призвания Петра, и оно перешло в озлобление. Русская интеллигенция целые столетия готовила уничтожение и истребление дела Петра. Раскол в душе России остался непреодоленным и привел к страшной катастрофе, к падению России как великого государства. В русской истории не было рыцарства, и потому не прошла Россия через закал и дисциплину личности, через культуру личной чести». Суть рыцарства — Дамы культ: Да|Ма — Да|ющая Силу Ма|ть всем ее чтящим как Гра|аль (Тьма-Бог: «гра» — корень Тьмы, зримый в «гра|д» — цикл, в «гра|ч» — «черный», в «и|гра», Лила Божья; «аль» — «черный», с тем — Бог, темный нам). Изнасиловав Даму-Россию, Петр взял без даянья у ней, изъяв Милость, от коей дыра есть Суд, Зло.

Как Петр, прорубивший в Ев|Ро|пу окно, свет извне топором дал Ро|ссии, — так Екатерина невежество оной, как тьму, обратила в противность его, дав земле сей свет свой. Двойке мудрой, был вéдом Ноль ей, силой чьею творила она и при ней длань — По|тём|кин, Ор|лов|ы (и оба ее фаворита имели единое имя — Гри|г|ор|ий). Сколь знала жена эта сущность Жены, ведал Пикуль. В романе его «Фаворит» есть отменный по силе прозрения диалог маркиза де Верака и императрицы, в каком на восторги ее гениальностью сказано ею так:

« — Я не гений, — возразила Екатерина. — Управляться с делами мне помогает мой несносный женский характер. Мы, женщины, от природы наделены умом более практичным, нежели вы, мужчины. Как мать обширного семейства, я озабочена только своим маленьким (!) хозяйством. И пусть это не кухня, а флот, пусть не кладовки, а финансы, — я всюду сую свой длиннющий нос, дабы ничто не испортилось и не залежалось [Тьма-Иг|ла — Иг|о-Ла|д — Авт.]. (…) Вообще-то, — продолжала она, — женскую половину человечества я недолюбливаю. Сама женщина, я женские недостатки знаю. Но не могу сказать, чтобы мужская половина мне нравилась безоговорочно… Мужчины, — заключила Екатерина почти торжественным тоном, — хороши только до тех пор, пока мы, женщины, их поддерживаем, пока мы их направляем!

— Отчего вы нас, мужчин, так строго судите?

— Да хотя бы оттого, что в мире еще не нашлось ни одного мужчины, который бы осмелился мне веско возразить.

Де Верак сказал, что она касается очень сложной и опасной темы — равновесия двух различных полов в мире.

— А вот в этом вопросе, — отвечала Екатерина, зардевшись, — я никакого равноправия не потерплю! Как можно равнять мужчину с женщиной, если женщина была, есть и всегда останется существом высшего порядка. Приравнять женщину к положению мужчины — это значит оскорбить и унизить ее!».  В сих словах самодержицы — сущность Ноля как Жены: и несносность, опорность его как Столпа — ибо он есть Несущий, неся все, и с тем — несносим; и практичность — ведь он есть Деяние; и вездесущность — ведь он, Нос как Фаллос по сути своей (таков нос Бура|тино, бура|вящий мир любопытством: б|ур — б|ор), — и родитель вещам, и творец перемен их, лежать не дающий сверх меры им, коя он сам; и господство его над началом Мужским, в Мире твердое: суть Мужа есть Жена, Мать (с тем, в укрáинском «мати» есть равно и «мать», и «иметь» (обладать)). Тьма-Жена — Нос носящий; Свет-Муж, Нус — носимый есть Нос, твердый Сердцем, мечом в но|жна|х сих: ибо Сердцем Ум жив и силен.

            Тьму, суть Екатерины, являет уменье ее воевать и любовь к войне — печать Афины- Мин|ер|вы, которой законно уподобляют ее и современники, и потомки. «По правде сказать, в войне есть прекрасные минуты. Я нахожу в ней важный недостаток, а именно, что во время ее нельзя любить ближнего, как самого себя», — признавалась Екатерина в письме к Вольтеру. О войне как столпе созидания там же замечено ею: империя наша «из каждой войны выходила более цветущею и эти же самые войны пустили в ход промышленность. Каждая война у нас была матерью какого-нибудь нового источника, оживлявшего нашу торговлю и промышленность».

                Слóв сих глубь знал Гераклит, о Вражде (Войне) рекший как «отце вещей». Пример в том — вознесенье Афин чрез победы над Пер|сами как «золотой век» Пер|икла. Бертран Рассел пишет о нем: «Достижения Афин в эпоху Перикла, быть может, самая удивительная вещь во всей истории. До этого времени Афины отставали от многих других греческих городов. Ни в искусстве, ни в литературе они не дали ни одного великого человека (исключая Солона, который был главным образом законодателем). И вдруг под влиянием победы и богатства, а также из-за необходимости реконструкции архитекторы, скульпторы и драматурги, оставаясь до сих пор непревзойденными, создали произведения, которые определили будущее [развитие этих искусств] вплоть до наших дней. Это станет еще более удивительным, когда мы примем во внимание немногочисленность участвующего в этом деле населения. Около 430 года до н.э. Афины имели максимальное население, которое исчислялось, как оценивают, примерно в 230 тысяч человек (включая рабов); население окружающей Афины сельской Аттики, вероятно, несколько уступало в численности населению города. Никогда, ни до, ни после афинян, ни одно государство, приближающееся к афинскому по количеству населения, не говоря уже о занимаемой им площади, не было в состоянии создать произведения искусства столь высокого совершенства».

<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1]  [2]  [3]  [4]  [5]  [6]  [7]  [8]  [9]  [10]  [11]  [12]  [13]  [14]  [15]  [16]  [17]  [18]  [19]  [20]  [21]  [22]  [23]  [24]  [25]

Страница:  [19]