Она ушла - из жалости, но все остальные пребыли неумолимы и
безжалостны по-прежнему. От Вельчанинова строго потребовали, чтобы и он,
когда воротится Павел Павлович, не обращал на него внимания, как будто
ничего и не случилось. "А мы все давайте играть в горелки!" - прокричала в
упоении рыженькая.

     Павел Павлович присоединился к обществу по крайней мере только через
четверть часа. Две трети этого времени он, наверное простоял у забора.
Горелки были в полном ходу и удались отлично, - все кричали и веселились.
Обезумев от ярости, Павел Павлович прямо подскочил к Вельчанинову и опять
схватил его за рукав.

     - На одну минуточку-с!

     - О господи, что он все с своими минуточками!

     - Опять платок просит, - прокричали им вслед.

     - Ну уж этот раз это вы-с; тут уж теперь вы-с, вы причиной-с!.. -
Павел Павлович даже стучал зубами, выговаривая это.

     Вельчанинов прервал его и мирно посоветовал ему быть веселее, а то его
совсем задразнят: "Оттого вас и дразнят, что вы злитесь, когда всем
весело". К его удивлению, слова и совет ужасно поразили Павла Павловича; он
тотчас притих, до того даже, что воротился к обществу как виноватый и
покорно принял участие в общих играх; затем его несколько времени не
беспокоили и играли с ним, как со всеми, - и не прошло получасу, как он
опять почти что развеселился. Во всех играх он ангажировал себе в пару,
когда надо было, преимущественно изменницу рыженькую или одну из сестер
Захлебининых. Но, к еще пущему своему удивлению, Вельчанинов заметил, что
Павел Павлович ни разу почти не осмелился сам заговорить с Надей, хотя
беспрерывно юлил подле или невдалеке от нее; по крайней мере свое положение
не примечаемого и презираемого ею он принимал как бы так и должное,
натуральное. Но под конец с ним все-таки опять сыграли штучку.

     Игра была "прятаться". Спрятавшийся мог, впрочем, перебегать по всему
тому месту, где позволено было ему спрятаться. Павлу Павловичу, которому
удалось схоронить себя, влезши в густой куст, вдруг вздумалось, перебегая,
вскочить в дом. Раздались крики, его увидели; он по лестнице поспешно
улизнул в антресоли, зная там одно местечко за комодом, где хотел
притаиться. Но рыженькая взлетела вслед за ним, подкралась на цыпочках к
двери и защелкнула ее на замок. Все тотчас, как давеча, перестали играть и
опять убежали за пруд, на другой конец сада. Минут через десять Павел
Павлович, почувствовав, что его никто не ищет, выглянул из окошка. Никого
не было. Кричать он не стал, чтобы не разбудить родителей; горничной и
служанке дано было строгое приказание не являться и не отзываться на зов
Павла Павловича. Могла бы отпереть ему Катерина Федосеевна, но она,
возвратясь в свою комнатку и сев помечтать, неожиданно тоже заснула. Он
просидел таким образом около часу. Наконец стали появляться, как бы
невзначай, проходя, по две и по три девицы.

     - Павел Павлович, что вы к нам нейдете? Ах, как там весело! Мы в театр
играем. Алексей Иванович "молодого человека" представлял.

     - Павел Павлович, что же вы нейдете, на вас нужно дивиться! - замечали
проходившие другие девицы.

     - Чему опять дивиться? - раздался вдруг голос m-me Захлебининой,
только что проснувшейся и решившейся наконец пройтись по саду и взглянуть
на "детские" игры в ожидании чаю.

     - Да вот Павел Павлович, - указали ей на окно, в которое выглядывало,
искаженно улыбаясь, лицо, побледневшее от злости, - лицо Павла Павловича.

     - И охота человеку сидеть одному, когда всем так весело! - покачала
головою мать семейства.

     Тем временем Вельчанинов удостоился наконец получить от Нади
объяснение ее давешних слов о том, что она "рада его приезду по одному
случаю". Объяснение произошло в уединенной аллее. Марья Никитишна нарочно
вызвала Вельчанинова, участвовавшего в каких-то играх и уже начинавшего
сильно тосковать, и привела его в эту аллею, где и оставила его одного с
Надей.

     - Я совершенно убедилась, - затрещала она смелой и быстрой
скороговоркой, - что вы вовсе не такой друг Павла Павловича, как он об вас
нахвастал. Я рассчитала, что только вы один можете оказать мне одну
чрезвычайно важную услугу; вот его давешний скверный браслет, - вынула она
футляр из кармашка, - я вас покорнейше буду просить возвратить ему
немедленно, потому что сама я ни за что и никогда не заговорю с ним теперь
во всю жизнь. Впрочем, можете сказать ему это от моего имени и прибавьте,
чтоб он не смел вперед соваться с подарками. Об остальном я уже дам ему
знать через других. Угодно вам сделать мне удовольствие, исполнить мое
желание?

     - Ах, ради бога, избавьте! - почти вскричал Вельчанинов, замахав
руками.

     - Как! Как избавьте? - неимоверно удивилась Надя его отказу и
вытаращила на него глаза. Весь подготовленный тон ее порвался в один миг, и
она чуть уж не плакала. Вельчанинов рассмеялся.

     - Я не то чтобы... я очень бы рад... но у меня с ним свои счеты...

     - Я знала, что вы ему не друг и что он налгал! - пылко и скоро
перебила его Надя. - Я никогда не выйду за него замуж, знайте это! Никогда!
Я не понимаю даже, как он осмелился... Только вы все-таки должны передать
ему его гадкий браслет, а то как же мне быть? Я непременно, непременно
хочу, чтоб он сегодня же, в тот же день, получил обратно и гриб съел. А
если он нафискалит папаше, то увидит, как ему достанется.

     Из-за куста вдруг и совсем неожиданно выскочил взъерошенный молодой
человек в синих очках.

     - Вы должны передать браслет, - неистово накинулся он на Вельчанинова,
- уже во имя одних только прав женщины, если вы сами стоите на высоте
вопроса...

     Но он не успел докончить; Надя рванула его изо всей силы за рукав и
оттащила от Вельчанинова.

     - Господи, как вы глупы, Предпосылов! - закричала она. Ступайте вон!
Ступайте вон, ступайте вон и не смейте подслушивать, я вам приказала далеко
стоять!.. - затопала она на него ножками, и когда уже тот улизнул опять в
свои кусты, она все-таки продолжала ходить поперек дорожки, как бы вне
себя, взад и вперед, сверкая глазками и сложив перед собою обе руки
ладошками.

     - Вы не поверите, как они глупы! - остановилась она вдруг перед
Вельчаниновым. - Вам вот смешно, а мне-то каково!

     - Это ведь не он, не он? - смеялся Вельчанинов.

     - Разумеется, не он, и как только вы могли это подумать! улыбнулась и
закраснелась Надя. - Это только его друг. Но каких он выбирает друзей, я не
понимаю, они все там говорят, что это "будущий двигатель", а я ничего не
понимаю... Алексей Иванович, мне не к кому обратиться; последнее слово,
отдадите вы или нет?

     - Ну хорошо, отдам, давайте.

     - Ах, вы милый, ах, вы добрый! - обрадовалась вдруг она, передавая ему
футляр. - Я вам за это целый вечер петь буду, потому что я прекрасно пою,
знайте это, а я давеча налгала, что музыки не люблю. Ах, кабы вы еще хоть
разочек приехали, как бы я была рада, я бы вам все, все, все рассказала, и
много бы кроме того, потому что вы такой добрый, такой добрый, как - как
Катя!

     И действительно, когда воротились домой, к чаю, она ему спела два
романса голосом совсем еще не обработанным и только что начинавшимся, но
довольно приятным и с силой. Павел Павлович, когда все воротились из саду,
солидно сидел с родителями за чайным столом, на котором уже кипел большой
семейный самовар и расставлены были фамильные чайные чашки севрского
фарфора. Вероятно, он рассуждал с стариками о весьма серьезных вещах - так
как послезавтра он уезжал на целые девять месяцев. На вошедших из сада, и
преимущественно на Вельчанинова, он даже и не поглядел; очевидно было тоже,
что он не "нафискалил" и что все покамест было спокойно.

     Но когда Надя стала петь, явился тотчас и он. Надя нарочно не ответила
на один его прямой вопрос, но Павла Павловича это не смутило и не
поколебало; он стал за спинкой ее стула, и весь вид его показывал, что это
его место и что он его никому не уступит.

     - Алексею Ивановичу петь, maman, Алексей Иванович хочет спеть! -
закричали почти все девицы, теснясь к роялю, за который самоуверенно
усаживался Вельчанинов, располагаясь сам себе аккомпанировать. Вышли и
старики и Катерина Федосеевна, сидевшая с ними и разливавшая чай.

     Вельчанинов выбрал один, почти никому теперь не известный романс
Глинки:

          Когда в час веселый откроешь ты губки
          И мне заворкуешь нежнее голубки...

     Он спел его, обращаясь к одной только Наде, стоявшей у самого его
локтя и всех к нему ближе. Голосу у него давно уже не было, но видно было
по остаткам, что прежде был недурной. Этот романс Вельчанинову удалось
слышать в первый раз лет двадцать перед этим, когда он был еще студентом,
от самого Глинки, в доме одного приятеля покойного композитора, на
литературно-артистической холостой вечеринке. Расходившийся Глинка сыграл и
спел все свои любимые вещи из своих сочинений, в том числе этот романс. У
него тоже не оставалось тогда голосу, но Вельчанинов помнил чрезвычайное
впечатление, произведенное тогда именно этим романсом. Какой-нибудь
искусник, салонный певец, никогда бы не достиг такого эффекта. В этом
романсе напряжение страсти идет, возвышаясь и увеличиваясь с каждым стихом,
с каждым словом; именно от силы этого необычайного напряжения малейшая
фальшь, малейшая утрировка и неправда, которые так легко сходят с рук в
опере, - тут погубили и исказили бы весь смысл. Чтобы пропеть эту
маленькую, но необыкновенную вещицу, нужна была непременно - правда,
непременно настоящее, полное вдохновение, настоящая страсть или полное
поэтическое ее усвоение. Иначе романс не только совсем бы не удался, но мог
даже показаться безобразным и чуть ли не каким-то бесстыдным: невозможно
было бы выказать такую силу напряжения страстного чувства, не возбудив
отвращения, а правда и простодушие спасали все. Вельчанинов помнил, что
этот романс ему и самому когда-то удавался. Он почти усвоил манеру пения
Глинки; но теперь с первого же звука, с первого стиха и настоящее
вдохновение зажглось в его душе и дрогнуло в голосе. С каждым словом
романса все сильнее и смелее прорывалось и обнажалось чувство, в последних
стихах послышались крики страсти, и когда он допел, сверкающим взглядом
обращаясь к Наде, последние слова романса:

          Теперь я смелее гляжу тебе в очи,
          Уста приближаю и слушать нет мочи,
          Хочу целовать, целовать, целовать!
          Хочу целовать, целовать, целовать! -

то Надя вздрогнула почти от испуга, даже капельку отшатнулась назад;
румянец залил ее щеки, и в то же мгновение как бы что-то отзывчивое
промелькнуло Вельчанинову в застыдившемся и почти оробевшем ее личике.
Очарование, а в то же время и недоумение проглядывали и на лицах всех
слушательниц; всем как бы казалось, что невозможно и стыдно так петь, а в
то же время все эти личики и глазки горели и сверкали и как будто ждали и
еще чего-то. Особенно между этими лицами промелькнуло перед Вельчаниновым
лицо Катерины Федосеевны, сделавшееся чуть не прекрасным.

     - Ну романс! - пробормотал несколько опешенный старик Захлебинин. -
Но... не слишком ли сильно? Приятно, но сильно...

     - Сильно... - отозвалась было и m-me Захлебинина, но Павел Павлович ей
не дал докончить: он вдруг выскочил вперед и, как помешанный, забывшись до
того, что сам своей рукой схватил за руку Надю и отвел ее от Вельчанинова,
подскочил к нему и потерянно смотрел на него, шевеля трясущимися губами.

     - На одну минутку-с, - едва выговорил он наконец.

     Вельчанинов ясно видел, что еще минута, и этот господин может решиться
на что-нибудь в десять раз еще нелепее; он взял его поскорее за руку и, не
обращая внимания на всеобщее недоумение, вывел на балкон и даже сошел с ним
несколько шагов в сад, в котором уже почти совсем стемнело.

     - Понимаете ли, что вы должны сейчас же, сию же минуту со мною уехать!
- проговорил Павел Павлович.

     - Нет, не понимаю...

     - Помните ли, - продолжал Павел Павлович своим исступленным шепотом, -
помните, как вы потребовали от меня тогда, чтобы я сказал вам все, все-с,
откровенно-с, "самое последнее слово...", помните ли-с? Ну, так пришло
время сказать это слово-с... поедемте-с!

     Вельчанинов подумал, взглянул еще раз на Павла Павловича и согласился
уехать.

     Внезапно возвещенный их отъезд взволновал родителей и возмутил всех
девиц ужасно.

     - Хотя бы по другой чашке чаю... - жалобно простонала m-me
Захлебинина.

     - Ну уж ты, чего взволновался? - с строгим и недовольным тоном
обратился старик к ухмылявшемуся и отмалчивавшемуся Павлу Павловичу.

     - Павел Павлович, зачем вы увозите Алексея Ивановича? - жалобно
заворковали девицы, в то же время ожесточенно на него посматривая. Надя же
так злобно на него поглядела, что он весь покривился, но - не сдался.

     - А ведь и в самом деле Павел Павлович - спасибо ему - напомнил мне о
чрезвычайно важном деле, которое я мог упустить, - смеялся Вельчанинов,
пожимая руку хозяину, откланиваясь хозяйке и девицам и как бы особенно
перед всеми ими Катерине Федосеевне, что было опять всеми замечено.

     - Мы вам благодарны за посещение и вам всегда рады, все, - веско
заключил Захлебинин.

     - Ах, мы так рады... - с чувством подхватила мать семейства.

     - Приезжайте, Алексей Иванович! приезжайте! - слышались многочисленные
голоса с балкона, когда он уже уселся с Павлом Павловичем в коляску; чуть
ли не было одного голоска, проговорившего потише других: "Приезжайте,
милый, милый Алексей Иванович!"

     "Это рыженькая!" - подумал Вельчанинов.

                                    XIII
                            НА ЧЬЕМ КРАЮ БОЛЬШЕ

     Он мог подумать о рыженькой, а между тем досада и раскаяние давно уже
томили его душу. Да и во весь этот день, казалось бы так забавно
проведенный, - тоска почти не оставляла его. Перед тем как петь романс, он
уже не знал, куда от нее деваться; может, оттого и пропел с таким
увлечением.

     "И я мог так унизиться... оторваться от всего!" - начал было он
упрекать себя, но поспешно прервал свои мысли. Да и унизительно показалось
ему плакаться; гораздо приятнее было на кого-нибудь поскорей рассердиться.

     - Дур-рак! - злобно прошептал он, накосившись на сидевшего с ним рядом
в коляске и примолкшего Павла Павловича.

     Павел Павлович упорно молчал, может быть сосредоточиваясь и
приготовляясь. С нетерпеливым жестом снимал он иногда с себя шляпу и
вытирал себе лоб платком.

     - Потеет! - злобился Вельчанинов.

     Однажды только Павел Павлович отнесся с вопросом к кучеру: "Будет
гроза или нет?"

     - И-и какая! Непременно будет; весь день парило. - Действительно, небо
темнело и вспыхивали отдаленные молнии. В город въехали уже в половине
одиннадцатого.

     - Я ведь к вам-с, - предупредительно обратился Павел Павлович к
Вельчанинову уже неподалеку от дома.

     - Понимаю; но я вас уведомляю, что чувствую себя серьезно
нездоровым...

     - Не засижусь, не засижусь!

     Когда стали входить в ворота, Павел Павлович забежал на минутку в
дворницкую к Мавре.

     - Чего вы туда забегали? - строго спросил Вельчанинов, когда тот
догнал его и вошли в комнаты.

     - Ничего-с, так-с... извозчик-с...

     - Я вам пить не дам!

     Ответа не последовало. Вельчанинов зажег свечи, а Павел Павлович
тотчас же уселся в кресло. Вельчанинов нахмуренно остановился перед ним.

     - Я вам тоже обещал сказать и мое "последнее" слово, - начал он с
внутренним, еще подавляемым раздражением, - вот оно, это слово: считаю по
совести, что все дела между нами обоюдно покончены, так что нам не об чем
даже и говорить; слышите - не об чем; а потому не лучше ли вам сейчас уйти,
а я за вами дверь запру.

     - Поквитаемтесь, Алексей Иванович! - проговорил Павел Павлович, но
как-то особенно кротко смотря ему в глаза.

     - По-кви-таемтесь? - удивился ужасно Вельчанинов: - Странное слово вы
выговорили! В чем же "поквитаемтесь"? Ба! Да это уж не то ли ваше
"последнее слово", которое вы мне давеча обещали... открыть?

     - Оно самое-с.

     - Не в чем нам более сквитываться, мы - давно сквитались! - гордо
произнес Вельчанинов.

     - Неужели вы так думаете-с? - проникнутым голосом проговорил Павел
Павлович, как-то странно сложив перед собою руки, пальцы в пальцы, и держа
их перед грудью. Вельчанинов не ответил ему и пошел шагать но комнате.
"Лиза? Лиза?" - стонало в его сердце.

     - А впрочем, чем же вы хотели сквитаться? - нахмуренно обратился он к
нему после довольно продолжительного молчания. Тот все это время провожал
его по комнате глазами, держа перед собою по-прежнему сложенные руки.

     - Не ездите туда более-с, - почти прошептал он умоляющим голосом и
вдруг встал со стула.

     - Как? Так вы только про это? - Вельчанинов злобно рассмеялся. -
Однако ж дивили вы меня целый день сегодня! - начал было он ядовито, но
вдруг все лицо его изменилось: - Слушайте меня, - грустно и с глубоким
откровенным чувством проговорил он, - я считаю, что никогда и ничем я не
унижал себя так, как сегодня, - во-первых, согласившись ехать с вами, и
потом - тем, что было там... Это было так мелочно, так жалко... я опоганил
и оподлил себя, связавшись... и позабыв... Ну да что! - спохватился он
вдруг, - слушайте: вы напали на меня сегодня невзначай, на раздраженного и
больного... ну да нечего оправдываться! Туда я более не поеду и уверяю вас,
что не имею никаких там интересов, - заключил он решительно.

     - Неужели, неужели? - не скрывая своего радостного волнения, вскричал
Павел Павлович. Вельчанинов с презрением посмотрел на него и опять пошел
расхаживать по комнате.

     - Вы, кажется, во что бы то ни стало решились быть счастливым? - не
утерпел он наконец не заметить.

     - Да-с, - тихо и наивно подтвердил Павел Павлович.

     "Что мне в том, - думал Вельчанинов, - что он шут и зол только по
глупости? Я его все-таки не могу не ненавидеть, - хотя бы он и не стоил
того!"

     - Я "вечный муж-с"! - проговорил Павел Павлович с приниженно-покорною
усмешкой над самим собой. - Я это словечко давно уже знал от вас, Алексей
Иванович, еще когда вы жили с нами там-с. Я много ваших слов тогда
запомнил, в тот год. В прошлый раз, когда вы сказали здесь "вечный муж", я
и сообразил-с.

     Мавра вошла с бутылкой шампанского и с двумя стаканами.

     - Простите, Алексей Иванович, вы знаете, что без этого я не могу-с. Не
сочтите за дерзость; посмотрите как на постороннего и вас не стоящего-с...

     - Да... - с отвращением позволил Вельчанинов, - но уверяю вас, что я
чувствую себя нездоровым...

     - Скоро, скоро, сейчас, в одну минуту! - захлопотал Павел Павлович. -
Всего один только стаканчик, потому что горло...

     Он с жадностию и залпом выпил стакан и сел, - чуть не с нежностью
посматривая на Вельчанинова. Мавра ушла.

     - Экая мерзость! - шептал Вельчанинов.

     - Это только подружки-с, - бодро проговорил вдруг Павел Павлович,
совершенно оживившись.

     - Как! Что? Ах да, вы все про то...

     - Только подружки-с! И притом так еще молодо; из грациозности
куражимся, вот-с! Даже прелестно. А там - там вы знаете: рабом ее стану;
увидит почет, общество... совершенно перевоспитается-с.

     "Однако ж ему надо браслет отдать!" - нахмурился Вельчанинов, ощупывая
футляр в кармане своего пальто.

     - Вы вот говорите-с, что вот я решился быть счастливым? Мне надо
жениться, Алексей Иванович, - конфиденциально и почти трогательно продолжал
Павел Павлович, - иначе что же из меня выйдет? Сами видите-с! - указал он
на бутылку. - А это лишь одна сотая качеств-с. Я совсем не могу без
женитьбы-с и - без новой веры-с; уверую и воскресну-с.

     - Да мне-то для чего вы это сообщаете? - чуть не фыркнул со смеха
Вельчанинов. Дико, впрочем, все это казалось ему.

     - Да скажите же мне наконец, - вскричал он, - для чего вы меня туда
таскали? Я-то на что вам там надобился?

     - Чтобы испытать-с... - как-то вдруг смутился Павел Павлович.

     - Что испытать?

     - Эффект-с... Я, вот видите ли, Алексей Иванович, всего только неделю
как... там ищу-с (он конфузился все более и более). Вчера встретил вас и
подумал: "Я ведь никогда еще ее не видал в постороннем, так сказать,
обществе-с, то есть мужском-с, кроме моего-с..." Глупая мысль-с, сам теперь
чувствую; излишняя-с. Слишком уж захотелось-с, от скверного моего
характера-с... - Он вдруг поднял голову и покраснел.

     "Неужели он всю правду говорит?" - дивился Вельчанинов до столбняка.

     - Ну и что ж? - спросил он.

     Павел Павлович сладко и как-то хитро улыбнулся.

     - Одно лишь прелестное детство-с! Все подружки-с! Простите меня только
за мое глупое поведение сегодня перед вами, Алексей Иванович; никогда не
буду-с; да и более никогда этого не будет.

     - Да и меня там не будет, - усмехнулся Вельчанинов.

     - Я отчасти на этот счет и говорю-с.

     Вельчанинов немножко покоробился.

     - Однако ж ведь не один я на свете, - раздражительно заметил он.

     Павел Павлович опять покраснел.

     - Мне это грустно слышать, Алексей Иванович, и я так, поверьте, уважаю
Надежду Федосеевну...

     - Извините, извините, я ничего не хотел, - мне вот только странно
немного, что вы так преувеличенно оценили мои средства... - и... так
искренно на меня понадеялись...

     - Именно потому и понадеялся-с, что это было после всего-с... что уже
было-с.

     - Стало быть, вы и теперь считаете меня, коли так, за благороднейшего
человека? - остановился вдруг Вельчанинов. Он бы сам в другую минуту
ужаснулся наивности своего внезапного вопроса.

     - Всегда и считал-с, - опустил глаза Павел Павлович.

     - Ну да, разумеется... я не про то, то есть не в том смысле, - я хотел
только сказать, что, несмотря ни на какие... предубеждения...

     - Да-с, несмотря и на предубеждения-с.

     - А когда в Петербург ехали? - не мог уже сдержаться Вельчанинов, сам
чувствуя всю чудовищность своего любопытства.

     - И когда в Петербург ехал, за наиблагороднейшего человека считал
вас-с. Я всегда уважал вас, Алексей Иванович, - Павел Павлович поднял глаза
и ясно, уже нисколько не конфузясь, глядел на своего противника.
Вельчанинов вдруг струсил: ему решительно не хотелось, чтобы что-нибудь
случилось или чтобы что-нибудь перешло за черту, тем более что сам вызвал.

     - Я вас любил, Алексей Иванович, - произнес Павел Павлович, как бы
вдруг решившись, - и весь тот год в Т. любил-с. Вы не заметили-с, -
продолжал он немного вздрагивавшим голосом, к решительному ужасу
Вельчанинова, - я стоял слишком мелко в сравнении с вами-с, чтобы дать вам
заметить. Да и не нужно, может быть, было-с. И во все эти девять лет я об
вас запомнил-с, потому что я такого года не знал в моей жизни, как тот.
(Глаза Павла Павловича как-то особенно заблистали.) Я многие ваши слова и
изречения запомнил-с, ваши мысли-с. Я об вас как об пылком к доброму
чувству и образованном человеке всегда вспоминал-с, высокообразованном-с и
с мыслями-с. "Великие мысли происходят не столько от великого ума, сколько
от великого чувства-с" - вы сами это сказали, может, забыли, а я
запомнил-с. Я на вас всегда как на человека с великим чувством, стало быть,
и рассчитывал-с... а стало быть, и верил-с - несмотря ни на что-с... -
Подбородок его вдруг затрясся. Вельчанинов был в совершенном испуге; этот
неожиданный тон надо было прекратить во что бы ни стало.

     - Довольно, пожалуйста, Павел Павлович, - пробормотал он, краснея и в
раздраженном нетерпении, - и зачем, зачем, - вскричал он вдруг, - зачем
привязываетесь вы к больному, раздраженному человеку, чуть не в бреду
человеку, и тащите его в эту тьму... тогда как - все призрак, и мираж, и
ложь, и стыд, и неестественность, и - не в меру, - а это главное, это всего
стыднее, что не в меру! И все вздор: оба мы порочные, подпольные, гадкие
люди... И хотите, хотите, я сейчас докажу вам, что вы меня не только не
любите, а ненавидите, изо всех сил, и что вы лжете, сами не зная того: вы
взяли меня и повезли туда вовсе не для смешной этой цели, чтобы невесту
испытать (придет же в голову!), - а просто увидели меня вчера и озлились и
повезли меня, чтобы мне показать и сказать: "Видишь какая! Моя будет; ну-ка
попробуй тут теперь!" Вы вызов мне сделали! Вы, может быть, сами не знали,
а это было так, потому что вы все это чувствовали... А без ненависти такого
вызова сделать нельзя; стало быть, вы меня ненавидели! - Он бегал по
комнате, выкрикивая это, и всего более мучило и обижало его унизительное
сознание, что он сам до такой степени снисходит до Павла Павловича.

     - Я помириться с вами желал, Алексей Иванович! - вдруг решительно
произнес тот скорым шепотом, и подбородок его снова запрыгал. Неистовая
ярость овладела Вельчаниновым, как будто никогда и никто еще не наносил ему
подобной обиды!

     - Говорю же вам еще раз, - завопил он, - что вы на больного и
раздраженного человека... повисли, чтобы вырвать у него какое-нибудь
несбыточное слово, в бреду! Мы... да мы люди разных миров, поймите же это,
и... и... между нами одна могила легла! - неистово прошептал он - и вдруг
опомнился...

     - А почем вы знаете, - исказилось вдруг и побледнело лицо Павла
Павловича, - почем вы знаете, что значит эта могилка здесь... у меня-с! -
вскричал он, подступая к Вельчанинову и с смешным, но ужасным жестом ударяя
себя кулаком в сердце. - Я знаю эту здешнюю могилку-с, и мы оба по краям
этой могилы стоим, только на моем краю больше, чем на вашем, больше-с... -
шептал он как в бреду, все продолжая себя бить в сердце, - больше-с,
больше-с - больше-с... - Вдруг необыкновенный удар в дверной колокольчик
заставил очнуться обоих. Позвонили так сильно, что, казалось, кто-то дал
себе слово сорвать с первого удара звонок.

     - Ко мне так не звонят, - в замешательстве проговорил Вельчанинов.

     - Да ведь и не ко мне же-с, - робко прошептал Павел Павлович, тоже
очнувшийся и мигом обратившийся в прежнего Павла Павловича. Вельчанинов
нахмурился и пошел отворить дверь.

     - Господин Вельчанинов, если не ошибаюсь? - послышался молодой,
звонкий и необыкновенно самоуверенный голос из передней.

     - Чего вам?

     - Я имею точное сведение, - продолжал звонкий голос, - что некто
Трусоцкий находится в настоящую минуту у вас. Я должен непременно его
сейчас видеть. - Вельчанинову, конечно, было бы приятно - сейчас же
вывихнуть хорошим пинком этого самоуверенного господина на лестницу. Но он
подумал, посторонился и пропустил его.

     - Вот господин Трусоцкий, войдите...

                                    XIV
                            САШЕНЬКА И НАДЕНЬКА

     В комнату вошел очень молодой человек, лет девятнадцати, даже, может
быть, и несколько менее, - так уж моложаво казалось его красивое,
самоуверенно вздернутое лицо. Он был недурно одет, по крайней мере все на
нем хорошо сидело; ростом повыше среднего; черные, густые, разбитые космами
волосы и большие, смелые, темные глаза - особенно выдавались в его
физиономии. Только нос был немного широк и вздернут кверху; не будь этого,
был бы совсем красавчик. Вошел он важно.

     - Я, кажется, имею - случай - говорить с господином Трусоцким, -
произнес он размеренно и с особенным удовольствием отмечая слово "случай",
то есть тем давая знать, что никакой чести и никакого удовольствия в
разговоре с господином Трусоцким для него быть не может.

     Вельчанинов начинал понимать; кажется, и Павлу Павловичу что-то уже
мерещилось. В лице его выразилось беспокойство; он, впрочем, себя
поддержал.

     - Не имея чести вас знать, - осанисто отвечал он, - полагаю, что не
могу иметь с вами и никакого дела-с.

     - Вы сперва выслушаете, а потом уже скажете ваше мнение, -
самоуверенно и назидательно произнес молодой человек и, вынув черепаховый
лорнет, висевший у него на шнурке, стал разглядывать в него бутылку
шампанского, стоявшую на столе. Спокойно кончив осмотр бутылки, он сложил
лорнет и, обращаясь снова к Павлу Павловичу, произнес:

     - Александр Лобов.

     - А что такое это Александр Лобов-с?

     - Это я. Не слыхали?

     - Нет-с.

     - Впрочем, где же вам знать. Я с важным делом, собственно до вас
касающимся; позвольте, однако ж, сесть, я устал...

     - Садитесь, - пригласил Вельчанинов, - но молодой человек успел
усесться еще и до приглашения. Несмотря на возраставшую боль в груди,
Вельчанинов интересовался этим маленьким нахалом. В хорошеньком, детском и
румяном его личике померещилось ему какое-то отдаленное сходство с Надей.

     - Садитесь и вы, - предложил юноша Павлу Павловичу, указывая ему
небрежным кивком головы место напротив.

     - Ничего-с, постою.

     - Устанете. Вы, господин Вельчанинов, можете, пожалуй, не уходить.

     - Мне и некуда уходить, я у себя.

     - Как хотите. Я, признаюсь, даже желаю, чтобы вы присутствовали при
моем объяснении с этим господином. Надежда Федосеевна довольно лестно вас
мне отрекомендовала.

     - Ба! Когда это она успела?

     - Да сейчас после вас же, я ведь тоже оттуда. Вот что, господин
Трусоцкий, - повернулся он к стоявшему Павлу Павловичу, - мы, то есть я и
Надежда Федосеевна, - цедил он сквозь зубы, небрежно разваливаясь в
креслах, - давно уже любим друг друга и дали друг другу слово. Вы теперь
между нами помеха; я пришел вам предложить, чтобы вы очистили место. Угодно
вам будет согласиться на мое предложение?

     Павел Павлович даже покачнулся; он побледнел, но ехидная улыбка тотчас
же выдавилась на его губах.

     - Нет-с, нимало не угодно-с, - отрезал он лаконически.

     - Вот как! - повернулся в креслах юноша, заломив нога за ногу.

     - Даже не знаю, с кем и говорю-с, - прибавил Павел Павлович, - думаю
даже, что не об чем нам и продолжать.

     Высказав это, он тоже нашел нужным присесть.

     - Я сказал, что устанете, - небрежно заметил юноша, - я имел сейчас
случай известить вас, что мое имя Лобов и что я и Надежда Федосеевна, мы
дали друг другу слово, - следовательно, вы не можете говорить, как сейчас
сказали, что не знаете, с кем имеете дело; не можете тоже думать, что нам
не об чем с вами продолжать разговор: не говоря уже обо мне, - дело
касается Надежды Федосеевны, к которой вы так нагло пристаете. А уж одно
это составляет достаточную причину для объяснений.

     Все это он процедил сквозь зубы, как фат, чуть-чуть даже удостаивая
выговаривать слова; даже опять вынул лорнет и на минутку на что-то направил
его, пока говорил.

     - Позвольте, молодой человек... - раздражительно воскликнул было Павел
Павлович, но "молодой человек" тотчас же осадил его.

     - Во всякое другое время я, конечно бы, запретил вам называть меня
"молодым человеком", но теперь, сами согласитесь, что моя молодость есть
мое главное перед вами преимущество и что вам и очень бы хотелось,
например, сегодня, когда вы дарили ваш браслет, быть при этом хоть капельку
помоложе.

     - Ах ты пескарь! - прошептал Вельчанинов.

     - Во всяком случае, милостивый государь, - с достоинством поправился
Павел Павлович, - я все-таки не нахожу выставленных вами причин, - причин
неприличных и весьма сомнительных, - достаточными, чтобы продолжать об них
прение-с. Вижу, что все это дело детское и пустое; завтра же справлюсь у
почтеннейшего Федосея Семеновича, а теперь прошу вас уволить-с.

     - Видите ли вы склад этого человека! - вскричал тотчас же, не выдержав
тона, юноша, горячо обращаясь к Вельчанинову. - Мало того, что его оттуда
гонят, выставляя ему язык, - он еще хочет завтра на нас доносить старику!
Не доказываете ли вы этим, упрямый человек, что вы хотите взять девушку
насильно, покупаете ее у выживших из ума людей, которые вследствие
общественного варварства сохраняют над нею власть? Ведь уж достаточно,
кажется, она показала вам, что вас презирает; ведь вам возвратили же ваш
сегодняшний неприличный подарок, ваш браслет? Чего же вам больше?

     - Никакого браслета никто мне не возвращал, да и не может этого быть,
- вздрогнул Павел Павлович.

     - Как не может? Разве господин Вельчанинов вам не передал?

     "Ах, черт бы тебя взял!" - подумал Вельчанинов.

     - Мне действительно, - проговорил он хмурясь, - Надежда Федосеевна
поручила давеча передать вам, Павел Павлович, этот футляр. Я не брал, но
она - просила... вот он... мне досадно...

     Он вынул футляр и положил его в смущении перед оцепеневшим Павлом
Павловичем.

     - Почему же вы до сих пор не передали? - строго обратился молодой
человек к Вельчанинову.

     - Не успел, стало быть, - нахмурился тот.

     - Это странно.

     - Что-о-о?

     - Уж по крайней мере странно, согласитесь сами. Впрочем, я согласен
признать, что тут - недоразумение.

     Вельчанинову ужасно захотелось сейчас же встать и выдрать мальчишку за
уши, но он не мог удержаться и вдруг фыркнул на него от смеха; мальчик
тотчас же и сам засмеялся. Не то было с Павлом Павловичем; если бы
Вельчанинов мог заметить его ужасный взгляд на себе, когда он расхохотался
над Лобовым, - то он понял бы, что этот человек в это мгновение переходит
за одну роковую черту... Но Вельчанинов, хотя взгляда и не видал, но понял,
что надо поддержать Павла Павловича.

     - Послушайте, господин Лобов, - начал он дружественным тоном, - не
входя в рассуждение о прочих причинах, которых я не хочу касаться, я бы
заметил вам только то, что Павел Павлович все-таки приносит с собою,
сватаясь к Надежде Федосеевне, - во-первых, полную о себе известность в
этом почтенном семействе; во-вторых, отличное и почтенное свое положение;
наконец, состояние, а следовательно, он естественно должен удивляться,
смотря на такого соперника, как вы, - человека, может быть, и с большими
достоинствами, но до того уже молодого, что вас он никак не может принять
за соперника серьезного... а потому и прав, прося вас окончить.

     - Что это такое значит "до того молодого"? Мне уж месяц, как минуло
девятнадцать лет. По закону я давно могу жениться. Вот вам и все.

     - Но какой же отец решится отдать за вас свою дочь теперь - будь вы
хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель
человечества? Человек девятнадцати лет даже и за себя самого - отвечать не
может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то есть
будущность такого же ребенка, как вы! Ведь это не совсем тоже благородно,
как вы думаете? Я позволил себе высказать потому, что вы сами давеча
обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.

     - Ах да, кстати, ведь его зовут Павлом Павловичем! - заметил юноша. -
Как же это мне все мерещилось, что Васильем Петровичем? Вот что-с, -
оборотился он к Вельчанинову, - вы меня не удивили нисколько; я знал, что
вы все такие! Странно, однако ж, что об вас мне говорили как об человеке
даже несколько новом. Впрочем, это все пустяки, а дело в том, что тут не
только нет ничего неблагородного с моей стороны, как вы позволили себе
выразиться, но даже совершенно напротив, что и надеюсь вам растолковать:
мы, во-первых, дали друг другу слово, и, кроме того, я прямо ей обещался,
при двух свидетелях, в том, что если она когда полюбит другого или просто
раскается, что за меня вышла, и захочет со мной развестись, то я тотчас же
выдаю ей акт в моем прелюбодеянии, - и тем поддержу, стало быть, где
следует, ее просьбу о разводе. Мало того: в случае, если бы я впоследствии
захотел на попятный двор и отказался бы выдать этот акт, то, для ее
обеспечения, в самый день нашей свадьбы, я выдам ей вексель в сто тысяч
рублей на себя, так что в случае моего упорства насчет выдачи акта она
сейчас же может передать мой вексель - и меня под сюркуп! Таким образом все
обеспечено, и ничьей будущностью я не рискую. Ну-с, это, во-первых.

     - Бьюсь об заклад, что это тот - как его - Предпосылов вам выдумал? -
вскричал Вельчанинов.

     - Хи-хи-хи! - ядовито захихикал Павел Павлович.

     - Чего этот господин хихикает? Вы угадали, - это мысль Предпосылова; и
согласитесь, что хитро. Нелепый закон совершенно парализирован. Разумеется,
я намерен любить ее всегда, а она ужасно хохочет, - но ведь все-таки ловко,
и согласитесь, что уж благородно, что этак не всякий решится сделать?

     - По-моему, не только не благородно, но даже гадко.

     Молодой человек вскинул плечами.

     - Опять-таки вы меня не удивляете, - заметил он после некоторого
молчания, - все это слишком давно перестало меня удивлять. Предпосылов, так
тот прямо бы вам отрезал, что подобное ваше непонимание вещей самых
естественных происходит от извращения самых обыкновенных чувств и понятий
ваших - во-первых, долгою нелепою жизнию, а во-вторых, долгою праздностью.
Впрочем, мы, может быть, еще не понимаем друг друга; мне все-таки об вас
говорили хорошо... Лет пятьдесят вам, однако, уже есть?

     - Перейдите, пожалуйста, к делу.

     - Извините за нескромность и не досадуйте; я без намерения. Продолжаю:
я вовсе не будущий размиллионер, как вы изволили выразиться (и что у вас за
идея была!). Я весь тут, как видите, но зато в будущности моей я совершенно
уверен. Героем и благодетелем ничьим не буду, а себя и жену обеспечу.
Конечно, у меня теперь ничего нет, я даже воспитывался в их доме, с самого
детства...

     - Как так?

     - А так, что я сын одного отдаленного родственника жены этого
Захлебинина, и когда все мои померли и оставили меня восьми лет, то старик
меня взял к себе и потом отдал в гимназию. Этот человек даже добрый, если
хотите знать...

     - Я это знаю-с...

     - Да; но слишком уж древняя голова. Впрочем, добрый. Теперь, конечно,
я давно уже вышел из-под его опеки, желая сам заработывать жизнь и быть
одному себе обязанным.

     - А когда вы вышли? - полюбопытствовал Вельчанинов.

     - Да уж месяца с четыре будет.

     - А, ну так это все теперь и понятно: друзья с детства! Что же, вы
место имеете?

     - Да, частное, в конторе одного нотариуса, на двадцати пять в месяц.
Конечно, только покамест, но когда я делал там предложение, то и того не
имел. Я тогда служил на железной дороге, на десяти рублях, но все это
только покамест.

     - А разве вы делали и предложение?

     - Формальное предложение, и давно уже, недели с три.

     - Ну и что ж?

     - Старик очень рассмеялся, а потом очень рассердился, ее так заперли
наверху в антресолях. Но Надя геройски выдержала. Впрочем, вся неудача была
оттого, что он еще прежде на меня зуб точил за то, что я в департаменте
место бросил, куда он меня определил четыре месяца назад, еще до железной
дороги. Он старик славный, я опять повторю, дома простой и веселый, но чуть
в департаменте, вы и представить не можете! Это Юпитер какой-то сидит! Я,
естественно, дал ему знать, что его манеры мне перестают нравиться, но тут
главное все вышло из-за помощника столоначальника: этот господин вздумал
нажаловаться, что я будто бы ему "нагрубил", а я ему всего только и сказал,
что он неразвит. Я бросил их всех и теперь у нотариуса.

     - А в департаменте много получали?

     - Э, сверхштатным! Старик же и давал на содержание, я говорю вам, он
добрый; но мы все-таки не уступим. Конечно, двадцать пять рублей не
обеспечение, но я вскорости надеюсь принять участие в управлении
расстроенными имениями графа Завилейского, тогда прямо на три тысячи; не то
в присяжные поверенные. Нынче людей ищут... Ба! какой гром, гроза будет,
хорошо, что я до грозы успел; я ведь пешком оттуда, почти все бежал.

     - Но позвольте, когда же вы успели, коли так, переговорить с Надеждой
Федосеевной, - если к тому же вас и не принимают?

     - Ах, да ведь через забор можно! рыженькую-то заметили давеча? -
засмеялся он. - Ну вот и она тут хлопочет и Марья Никитишна; только змея
эта Марья Никитишна!.. чего морщитесь? Не боитесь ли грому?

     - Нет, я нездоров, очень нездоров... - Вельчанинов действительно,
мучаясь от своей внезапной боли в груди, привстал с кресла и попробовал
походить по комнате.

     - Ах, так я вам, разумеется, мешаю, - не беспокойтесь, сейчас! - и
юноша вскочил с места.

     - Не мешаете, ничего, - поделикатничал Вельчанинов.

     - Какое ничего, когда "у Кобыльникова живот болит", - помните у
Щедрина? Вы любите Щедрина?

     - Да...

     - И я тоже. Ну-с, Василий... ах да, бишь, Павел Павлович, кончимте-с!
- почти смеясь, обратился он к Павлу Павловичу. - Формулирую для вашего
понимания еще раз вопрос: согласны ли вы завтра же отказаться официально
перед стариками и в моем присутствии от всяких претензий ваших насчет
Надежды Федосеевны?

     - Не согласен нимало-с, - с нетерпеливым и ожесточенным видом поднялся
и Павел Павлович, - и к тому же еще раз прошу меня избавить-с... потому что
все это детство и глупости-с.

     - Смотрите! - погрозил ему пальцем юноша с высокомерной улыбкой, - не
ошибитесь в расчете! Знаете ли, к чему ведет подобная ошибка в расчете? А я
так предупреждаю вас, что через девять месяцев, когда вы уже там
израсходуетесь, измучаетесь и сюда воротитесь, - вы здесь сами от Надежды
Федосеевны принуждены будете отказаться, а не откажетесь, - так вам же хуже
будет; вот до чего вы дело доведете! Я вас должен предуведомить, что вы
теперь как собака на сене, - извините, это только сравнение, - ни себе, ни
другим. По гуманности повторяю: размыслите, принудьте себя хоть раз в жизни
основательно размыслить.

     - Прошу вас избавить меня от морали, - яростно вскричал Павел
Павлович, - а насчет ваших скверных намеков я завтра же приму свои меры-с,
строгие меры-с!

     - Скверных намеков? Да вы про что ж это? Сами вы скверный, если это у
вас в голове. Впрочем, я согласен подождать до завтра, но если... Ах, опять
этот гром! До свиданья, очень рад знакомству, - кивнул он Вельчанинову и
побежал, видимо спеша предупредить грозу и не попасть под дождь.

                                     XV
                                 СКВИТАЛИСЬ

     - Видели-с? видели-с? - подскочил Павел Павлович к Вельчанинову, едва
только вышел юноша.

     - Да, не везет вам! - невзначай проговорился Вельчанинов. Он бы не
сказал этих слов, если б не мучила и не злила его так эта возраставшая боль
в груди. Павел Павлович вздрогнул, как от обжога.

     - Ну-с, а вы-с - знать меня жалеючи браслета не возвращали - хе?

     - Я не успел...

     - От сердца жалеючи, как истинный друг истинного друга?

     - Ну да, жалел, - озлобился Вельчанинов.

     Он, однако же, рассказал ему вкратце о том, как получил давеча браслет
обратно и как Надежда Федосеевна почти насильно заставила его принять
участие...

     - Понимаете, что я ни за что бы не взял; столько и без того
неприятностей!

     - Увлеклись и взялись! - прохихикал Павел Павлович.

     - Глупо это с вашей стороны; впрочем, вас извинить надо. Сами ведь
видели сейчас, что не я в деле главный, а другие!

     - Все-таки увлеклись-с.

     Павел Павлович сел и налил свой стакан.

     - Вы полагаете, что я мальчишке-то уступлю-с? В бараний рог согну, вот
что-с! Завтра же поеду и все согну. Мы душок этот выкурим, из
детской-то-с...

     Он выпил почти залпом стакан и налил еще; вообще стал действовать с
необычной до сих пор развязностью.

     - Ишь, Наденька с Сашенькой, милые деточки, - хи-хи-хи!

     Он не помнил себя от злобы. Раздался опять сильнейший удар грома;
ослепительно сверкнула молния, и дождь пролился как из ведра. Павел
Павлович встал и запер отворенное окно.

     - Давеча он вас спрашивает: "Не боитесь ли грому" - хи-хи! Вельчанинов
грому боится! У Кобыльникова - как это - у Кобыльникова... А про
пятьдесят-то лет - а? Помните-с? - ехидничал Павел Павлович.

     - Вы, однако же, здесь расположились, - заметил Вельчанинов, едва
выговаривая от боли слова, - я лягу... вы как хотите.

     - Да и собаку в такую погоду не выгонят! - обидчиво подхватил Павел
Павлович, впрочем почти радуясь, что имеет право обидеться.

     - Ну да, сидите, пейте... хоть ночуйте! - промямлил Вельчанинов,
протянулся на диване и слегка застонал.

     - Ночевать-с? А вы - не побоитесь-с?

     - Чего? - приподнял вдруг голову Вельчанинов.

     - Ничего-с, так-с. В прошлый раз вы как бы испугались-с, али мне
только померещилось...

     - Вы глупы! - не выдержал Вельчанинов и злобно повернулся к стене.

     - Ничего-с, - отозвался Павел Павлович.

     Больной как-то вдруг заснул, через минуту как лег. Все неестественное
напряжение его в этот день, и без того уже при сильном расстройстве
здоровья за последнее время, как-то вдруг порвалось, и он обессилел, как
ребенок. Но боль взяла-таки свое и победила усталость и сон; через час он
проснулся и с страданием приподнялся с дивана. Гроза утихла; в комнате было
накурено, бутылка стояла пустая, а Павел Павлович спал на другом диване. Он
лежал навзничь, головой на диванной подушке, совсем не раздетый и в
сапогах. Его давешний лорнет, выскользнув из кармана, тянулся на снурке
чуть не до полу. Шляпа валялась подле, на полу же. Вельчанинов угрюмо
поглядел на него и не стал будить. Скрючившись и шагая по комнате, потому
что лежать сил уже не было, он стонал и раздумывал о своей боли.

     Он боялся этой боли в груди, и не без причины. Припадки эти зародились
в нем уже давно, но посещали его очень редко, - через год, через два. Он
знал, что это от печени. Сначала как бы скоплялось в какой-нибудь точке
груди, под ложечкой или выше, еще тупое, не сильное, но раздражающее
вдавление. Непрестанно увеличиваясь в продолжение иногда десяти часов
сряду, боль доходила наконец до такой силы, давление становилось до того
невыносимым, что больному начинала мерещиться смерть. В последний бывший с
ним назад тому с год припадок, после десятичасовой и наконец унявшейся
боли, он до того вдруг обессилел, что, лежа в постели, едва мог двигать
рукой, и доктор позволил ему в целый день всего только несколько чайных
ложек слабого чаю и щепоточку размоченного в бульоне хлеба, как грудному
ребенку. Появлялась эта боль от разных случайностей, но всегда при
расстроенных уже прежде нервах. Странно тоже и проходила; иногда случалось
захватывать ее в самом начале, в первые полчаса, простыми припарками, и все
проходило разом, иногда же, как в последний припадок, ничто не помогало, и
боль унялась от многочисленных и постепенных приемов рвотного. Доктор
признался потом, что был уверен в отраве. Теперь до утра еще было далеко,
за доктором ему не хотелось посылать ночью; да и не любил он докторов.
Наконец он не выдержал и стал громко стонать. Стоны разбудили Павла
Павловича: он приподнялся на диване и некоторое время сидел, прислушиваясь
со страхом и в недоумении следя глазами за Вельчаниновым, чуть не бегавшим
по обеим комнатам. Выпитая бутылка, видно тоже не по-всегдашнему, сильно на
него подействовала, и долго он не мог сообразиться; наконец понял и
бросился к Вельчанинову; тот что-то промямлил ему в ответ.

     - Это у вас от печени-с, я это знаю! - оживился вдруг ужасно Павел
Павлович, - это у Петра Кузьмича у Полосухина-с точно так же бывало, от
печени-с. Это припарками бы-с. Петр Кузьмич всегда припарками... Умереть
ведь можно-с! Сбегаю-ка я к Мавре, - а?

     - Не надо, не надо, - раздражительно отмахивался Вельчанинов, - ничего
не надо.

     Но Павел Павлович, бог знает почему, был почти вне себя, как будто
дело шло о спасении родного сына. Он не слушался и изо всех сил настаивал
на необходимости припарок и, сверх того, двух-трех чашек слабого чаю,
выпитых вдруг, - "но не просто горячих-с, а кипятку-с!" - Он побежал-таки к
Мавре, не дождавшись позволения, вместе с нею разложил в кухне, всегда
стоявшей пустою, огонь, вздул самовар; тем временем успел и уложить
больного, снял с него верхнее платье, укутал в одеяло и всего в
каких-нибудь двадцать минут состряпал и чай и первую припарку.

     - Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! - говорил он чуть не в
восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку на
больную грудь Вельчанинова. - Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а
тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на
Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с.
Пейте чай, глотайте, - нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже...
щегольства-с...

     Он затормошил совсем полусонную Мавру; тарелки переменялись каждые
три-четыре минуты. После третьей тарелки и второй чашки чаю-кипятка,
выпитого залпом, Вельчанинов вдруг почувствовал облегчение.

     - А уж если раз пошатнули боль, то и слава богу-с, и добрый знак-с! -
вскричал Павел Павлович и радостно побежал за новой тарелкой и за новым
чаем.

     - Только бы боль-то сломить! Боль-то бы нам только назад повернуть! -
повторял он поминутно.

     Через полчаса боль совсем ослабела, но больной был уже до того
измучен, что, как ни умолял Павел Павлович, - не согласился выдержать "еще
тарелочку-с". Глаза его смыкались от слабости.

     - Спать, спать, - повторил он слабым голосом.

     - И то! - согласился Павел Павлович.

     - Вы ночуйте... который час?

     - Скоро два, без четверти-с.

     - Ночуйте.

     - Ночую, ночую.

     Через минуту больной опять кликнул Павла Павловича.

     - Вы, вы, - пробормотал он, когда тот подбежал и наклонился над ним, -
вы - лучше меня! Я понимаю все, все... благодарю.

     - Спите, спите, - прошептал Павел Павлович и поскорей, на цыпочках,
отправился к своему дивану.

     Больной, засыпая, слышал еще, как Павел Павлович потихоньку стлал себе
наскоро постель, снимал с себя платье и наконец, загасив свечи и чуть дыша,
чтоб не зашуметь, протянулся на своем диване.

     Без сомнения, Вельчанинов спал и заснул очень скоро после того, как
потушили свечи; он ясно припомнил это потом. Но во все время своего сна, до
самой той минуты, когда он проснулся, он видел во сне, что он не спал и что
будто бы никак не может заснуть, несмотря на всю свою слабость. Наконец,
приснилось ему, что с ним будто бы начинается бред наяву и что он никак не
может разогнать толпящихся около него видений, несмотря на полное сознание,
что это один только бред, а не действительность. Видения все были знакомые;
комната его была будто бы вся наполнена людьми, а дверь в сени стояла
отпертою; люди входили толпами и теснились на лестнице. За столом,
выставленным на средину комнаты, сидел один человек - точь-в-точь как
тогда, в приснившемся ему с месяц назад таком же сне. Как и тогда, этот
человек сидел, облокотясь на стол, и не хотел говорить; но теперь он был в
круглой шляпе с крепом. "Как? неужели это был и тогда Павел Павлович?" -
подумал Вельчанинов, - но, заглянув в лицо молчавшего человека, он
убедился, что этот кто-то совсем другой. "Зачем же у него креп?" -
недоумевал Вельчанинов. Шум, говор и крик людей, теснившихся у стола, были
ужасны. Казалось, эти люди еще сильнее были озлоблены на Вельчанинова, чем
тогда в том сне; они грозили ему руками и об чем-то изо всех сил кричали
ему, но об чем именно - он никак не мог разобрать. "Да ведь это бред, ведь
я знаю! - думалось ему, - я знаю, что я не мог заснуть и встал теперь,
потому что не мог лежать от тоски!.." Но, однако же, крики, и люди, и жесты
их, и все - было так явственно, так действительно, что иногда его брало
сомнение: "Неужели же это и в самом деле бред? Чего хотят от меня эти люди,
боже мой! Но если б это был не бред, то возможно ли, чтоб такой крик не
разбудил до сих пор Павла Павловича? ведь вот он спит же вот тут на
диване?" Наконец, вдруг что-то случилось, опять как и тогда, в том сне; все
устремились на лестницу и ужасно стеснились в дверях, потому что с лестницы
валила в комнату новая толпа. Эти люди что-то с собой несли, что-то большое
и тяжелое; слышно было, как тяжело отдавались шаги носильщиков по
ступенькам лестницы и торопливо перекликались их запыхавшиеся голоса. В
комнате все закричали: "Несут, несут!", все глаза засверкали и устремились
на Вельчанинова; все, грозя и торжествуя, указывали ему на лестницу. Уже
нисколько не сомневаясь более в том, что все это не бред, а правда, он стал
на цыпочки, чтоб разглядеть поскорее, через головы людей, - что они такое
несут? Сердце его билось - билось - билось, и вдруг - точь-в-точь, как
тогда, в том сне, - раздались три сильнейшие удара в колокольчик. И
опять-таки это был до того ясный, до того действительный до осязания звон,
что, уж конечно, такой звон не мог присниться только во сне!.. Он закричал
и проснулся.

     Но он не бросился, как тогда, бежать к дверям. Какая мысль направила
его первое движение и была ли у него в то мгновение хоть какая-нибудь
мысль, - но как будто кто-то подсказал ему, что надо делать: он схватился с
постели, бросился с простертыми вперед руками, как бы обороняясь и
останавливая нападение, прямо в ту сторону, где спал Павел Павлович. Руки
его разом столкнулись с другими, уже распростертыми над ним руками, и он
крепко схватил их; кто-то, стало быть, уже стоял над ним, нагнувшись.
Гардины были спущены, но было не совершенно темно, потому что из другой
комнаты, в которой не было таких гардин, уже проходил слабый свет. Вдруг
что-то ужасно больно обрезало ему ладонь и пальцы левой руки, и он
мгновенно понял, что схватился за лезвие ножа или бритвы и крепко сжал его
рукой... В тот же миг что-то веско и однозвучно шлепнулось на пол.

     Вельчанинов был, может быть, втрое сильнее Павла Павловича, но борьба
между ними продолжалась долго, минуты три полных. Он скоро пригнул его к
полу и вывернул ему назад руки, но для чего-то ему непременно захотелось
связать эти вывернутые назад руки. Он стал искать ощупью, правой рукой, -
придерживая раненой левой убийцу, - шнура с оконной занавески и долго не
мог найти, но наконец захватил и сорвал с окна. Сам он удивлялся потом
неестественной силе, которая для того потребовалась. Во все эти три минуты
ни тот, ни другой не проговорили ни слова; только слышно было их тяжелое
дыхание и глухие звуки борьбы. Наконец, скрутив и связав Павлу Павловичу
руки назад, Вельчанинов бросил его на полу; встал, отдернул с окна
занавеску и приподнял стору. На уединенной улице было уже светло. Отворив
окно, он простоял несколько мгновений, глубоко вдыхая воздух. Был уже пятый
час в начале. Затворив окно, он неторопливо пошел к шкафу, достал чистое
полотенце и туго-натуго обвил им свою левую руку, чтоб унять текущую из нее
кровь. Под ноги ему попалась развернутая бритва, лежавшая на ковре; он
поднял ее, свернул, уложил в бритвенный ящик, забытый с утра на маленьком
столике, подле самого дивана, на котором спал Павел Павлович, и запер ящик
в бюро на ключ. И уже исполнив все это, он подошел к Павлу Павловичу и стал
его рассматривать.

     Тем временем тот успел уже привстать с усилием с ковра и усесться в
кресло. Он был не одет, в одном белье, даже без сапог. Рубашка его на спине
и на рукавах была смочена кровью; но кровь была не его, а из порезанной
руки Вельчанинова. Конечно, это был Павел Павлович, но почти можно было не
узнать его в первую минуту, если б встретить такого нечаянно, - до того
изменилась его физиономия. Он сидел, неловко выпрямляясь в креслах от
связанных назад рук, с исказившимся и измученным, позеленевшим лицом, и
изредка вздрагивал. Пристально, но каким-то темным, как бы еще не
различающим всего взглядом посмотрел он на Вельчанинова. Вдруг он тупо
улыбнулся и, кивнув на графин с водой, стоявший на столе, проговорил
коротким полушепотом:

     - Водицы бы-с.

     Вельчанинов налил ему и стал его поить из своих рук. Павел Павлович
накинулся с жадностью на воду; глотнув раза три, он приподнял голову, очень
пристально посмотрел в лицо стоявшему перед ним со стаканом в руке
Вельчанинову, но не сказал ничего и принялся допивать. Напившись, он
глубоко вздохнул. Вельчанинов взял свою подушку, захватил свое верхнее
платье и отправился в другую комнату, заперев Павла Павловича в первой
комнате на замок.

     Давешняя его боль прошла совсем, но слабость он вновь ощутил
чрезвычайную после теперешнего, мгновенного напряжения бог знает откуда
пришедшей к нему силы. Он попытался было сообразить происшествие, но мысли
его еще плохо вязались; толчок был слишком силен. Глаза его то смыкались,
иногда даже минут на десять, то вдруг он вздрагивал, просыпался, вспоминал
все, приподнимал свою болевшую и обернутую в мокрое от крови полотенце руку
и принимался жадно и лихорадочно думать. Он решил ясно только одно: что
Павел Павлович действительно хотел его зарезать, но что, может быть, еще за
четверть часа сам не знал, что зарежет. Бритвенный ящик, может, только с
вечера скользнул мимо его глаз, не возбудив никакой при этом мысли, и
остался лишь у него в памяти. (Бритвы же и всегда лежали в бюро, на замке,
и только в вчерашнее утро Вельчанинов их вынул, чтоб подбрить лишние волосы
около усов и бакенбард, что иногда делывал.)

     "Если б он давно уже намеревался меня убить, то наверно бы приготовил
заранее нож или пистолет, а не рассчитывал бы на мои бритвы, которых
никогда и не видал, до вчерашнего вечера", - придумалось ему между прочим.

     Пробило наконец шесть часов утра. Вельчанинов очнулся, оделся и пошел
к Павлу Павловичу. Отпирая двери, он не мог понять: для чего он запирал
Павла Павловича и зачем не выпустил его тогда же из дому? К удивлению его,
арестант был уже совсем одет; вероятно, нашел как-нибудь случай
распутаться. Он сидел в креслах, но тотчас же встал, как вошел Вельчанинов.
Шляпа была уже у него в руках. Тревожный взгляд его, как бы спеша,
проговорил:

     "Не начинай говорить; нечего начинать; не за чем говорить..."

     - Ступайте! - сказал Вельчанинов. - Возьмите ваш футляр, - прибавил он
ему вслед. .

     Павел Павлович воротился уже от дверей, захватил со стола футляр с
браслетом, сунул его в карман и вышел на лестницу. Вельчанинов стоял в
дверях, чтоб запереть за ним. Взгляды их в последний раз встретились; Павел
Павлович вдруг приостановился, оба секунд с пять поглядели друг другу в
глаза - точно колебались; наконец, Вельчанинов слабо махнул на него рукой.

     - Ну ступайте! - сказал он вполголоса и запер дверь на замок.

                                    XVI
                                   АНАЛИЗ

     Чувство необычайной, огромной радости овладело им; что-то кончилось,
развязалось; какая-то ужасная тоска отошла и рассеялась совсем. Так ему
казалось. Пять недель продолжалась она. Он поднимал руку, смотрел на
смоченное кровью полотенце и бормотал про себя: "Нет, уж теперь совершенно
все кончилось!" И во все это утро, в первый раз в эти три недели, он почти
и не подумал о Лизе, - как будто эта кровь из порезанных пальцев могла
"поквитать" его даже и с этой тоской.

     Он сознал ясно, что миновал страшную опасность. "Эти люди, - думалось
ему, - вот эти-то самые люди, которые еще за минуту не знают, зарежут они
или нет, - уж как возьмут раз нож в свои дрожащие руки и как почувствуют
первый брызг горячей крови на своих пальцах, то мало того что зарежут, -
голову совсем отрежут "напрочь", как выражаются каторжные. Это так".

     Он не мог оставаться дома и вышел на улицу в убеждении, что необходимо
сейчас что-то сделать или что непременно сейчас что-то с ним само собой
сделается; он ходил по улицам и ждал. Ужасно хотелось ему с кем-нибудь
встретиться, с кем-нибудь заговорить, хоть с незнакомым, и только это
навело его наконец на мысль о докторе и о том, что руку надо бы перевязать
как следует. Доктор, прежний его знакомый, осмотрев рану, с любопытством
спросил: "Как это могло случиться?" Вельчанинов отшучивался, хохотал и
чуть-чуть не рассказал всего, но удержался. Доктор принужден был пощупать
ему пульс и, узнав о вчерашнем припадке ночью, уговорил его принять теперь
же какого-то бывшего под рукой успокоительного лекарства. Насчет пореза он
тоже его успокоил: "Особенно дурных последствий быть не может". Вельчанинов
захохотал и стал уверять его, что уже оказались превосходные последствия.
Неудержимое желание рассказать все повторилось с ним в этот день еще раза
два, - однажды даже с совсем незнакомым человеком, с которым сам он первый
завел разговор в кондитерской. Он терпеть не мог до сих пор заводить
разговоры с людьми незнакомыми в публичных местах.

     Он заходил в магазины, купил газету, зашел к своему портному и заказал
себе платье. Мысль посетить Погорельцевых продолжала быть ему неприятною, и
он не думал о них, да и не мог он ехать на дачу: он как бы все чего-то
ожидал здесь в городе. Обедал с наслаждением, заговорил с слугой и с
обедавшим соседом и выпил полбутылки вина. О возможности возвращения
вчерашнего припадка он и не думал; он был убежден, что болезнь прошла
совершенно в ту самую минуту, когда он, заснув вчера в таком бессилии,
через полтора часа вскочил с постели и с такою силою бросил своего убийцу
об пол. К вечеру, однако же голова его стала кружиться и как будто что-то
похожее на вчерашний бред во сне стало овладевать им мгновениями. Он
воротился домой уже в сумерки и почти испугался своей комнаты, войдя в нее.
Страшно и жутко показалось ему в его квартире. Несколько раз прошелся он по
ней и даже зашел в свою кухню, куда никогда почти не заходил. "Здесь они
вчера грели тарелки", - подумалось ему. Двери он накрепко запер и раньше
обыкновенного зажег свечи. Запирая двери, он вспомнил, что полчаса тому,
проходя мимо дворницкой, он вызвал Мавру и спросил ее: "Не заходил ли без
него Павел Павлович?" - точно и в самом деле тот мог зайти.

     Запершись тщательно, он отпер бюро, вынул ящик с бритвами и развернул
"вчерашнюю" бритву, чтоб посмотреть на нее. На белом костяном черенке
остались чутошные следы крови. Он положил бритву опять в ящик и опять запер
его в бюро. Ему хотелось спать; он чувствовал, что необходимо сейчас же
лечь, - иначе он назавтра никуда не будет годиться. Завтрашний день
представлялся ему почему-то как роковой и "окончательный" день. Но все те
же мысли, которые его и на улице, весь день, ни на мгновение не покидали,
толпились и стучали в его больной голове и теперь, неустанно и неотразимо,
и он все думал - думал - думал, и долго еще ему не пришлось заснуть...

     "Если уж решено, что он встал меня резать нечаянно, - все думал и
думал он, - то вспадала ли ему эта мысль на ум хоть раз прежде, хотя бы
только в виде мечты в злобную минуту?"

     Он решил вопрос странно, - тем, что Павел Павлович хотел его убить, но
что мысль об убийстве ни разу не вспадала будущему убийце на ум. Короче:
"Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить. Это бессмысленно,
но это так, - думал Вельчанинов. Не места искать и не для Багаутова он
приехал сюда - хотя и искал здесь места, и забегал к Багаутову, и
взбесился, когда тот помер; Багаутова он презирал как щепку. Он для меня
сюда поехал, и приехал с Лизой..."

     "А ожидал ли я сам, что он... зарежет меня?" Он решил, что да, ожидал,
именно с той самой минуты, как увидел его в карете, за гробом Багаутова, "я
чего-то как бы стал ожидать... но, разумеется, не этого, разумеется, не
того, что зарежет!.."

     "И неужели, неужели правда была все то, - восклицал он опять, вдруг
подымая голову с подушки и раскрывая глаза, - все то, что этот...
сумасшедший натолковал мне вчера о своей ко мне любви, когда задрожал у
него подбородок и он стукал в грудь кулаком?

     Совершенная правда! - решал он, неустанно углубляясь и анализируя. -
Этот Квазимодо из Т. слишком достаточно был глуп и благороден для того,
чтоб влюбиться в любовника своей жены, в которой он в двадцать лет ничего
не приметил! Он уважал меня девять лет, чтил память мою и мои "изречения"
запомнил, - господи, а я-то не ведал ни о чем! Не мог он лгать вчера! Но
любил ли он меня вчера, когда изъяснялся в любви и сказал: "поквитаемтесь"?
Да, со злобы любил, эта любовь самая сильная...

     А ведь могло быть, а ведь было наверно так, что я произвел на него
колоссальное впечатление в Т., именно колоссальное и "отрадное", и именно с
таким Шиллером в образе Квазимодо и могло это произойти! Он преувеличил
меня во сто раз, потому что я слишком уж поразил его в его философском
уединении... Любопытно бы знать, чем именно поразил? Право, может быть,
свежими перчатками и умением их надевать. Квазимоды любят эстетику, ух
любят! Перчаток слишком достаточно для иной благороднейшей души, да еще из
"вечных мужей". Остальное они сами дополнят раз в тысячу и подерутся даже
за вас, если вы того захотите. Средства-то обольщения мои как высоко он
ставит! Может быть, именно средства обольщения и поразили его всего более.
А крик-то его тогда: "Если уж и этот, так в кого же после этого верить!"
После этакого крика зверем сделаешься!..

     Гм! Он приехал сюда, чтоб "обняться со мной и заплакать", как он сам
подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтоб зарезать меня, а думал,
что едет "обняться и заплакать"... Он и Лизу привез. А что: если б я с ним
заплакал, он, может, и в самом бы деле простил меня, потому что ужасно ему
хотелось простить!.. Все это обратилось при первом столкновении в пьяное
ломание и в карикатуру и в гадкое бабье вытье об обиде. (Рога-то, рога-то
над лбом себе сделал!) Для того и пьяный приходил, чтоб хоть ломаясь, да
высказать; непьяный он бы не смог... А любил-таки поломаться, ух любил! Ух
как был рад, когда заставил поцеловаться с собой! Только не знал тогда, чем
он кончит: обнимется или зарежет? Вышло, конечно, что всего лучше и то и
другое, вместе. Самое естественное решение! Да-с, природа не любит уродов и
добивает их "естественными решеньями". Самый уродливый урод - это урод с
благородными чувствами: я это по собственному опыту знаю, Павел Павлович!
Природа для урода не нежная мать, а мачеха. Природа родит урода, да вместо
того чтоб пожалеть его, его ж и казнит, - да и дельно. Объятия и слезы
всепрощения даже и порядочным людям в наш век даром с рук не сходят, а не
то что уж таким, как мы с вами, Павел Павлович!

     Да, он был достаточно глуп, чтоб повезти меня и к невесте, - господи!
Невеста! Только у такого Квазимодо и могла зародиться мысль о "воскресении
в новую жизнь" - посредством невинности мадемуазель Захлебининой! Но вы не
виноваты, Павел Павлович, не виноваты: вы урод, а потому и все у вас должно
быть уродливо - и мечты и надежды ваши. Но хоть и урод, а усумнился же в
мечте, почему и потребовалась высокая санкция Вельчанинова, с благоговением
уважаемого. Надо было одобрение Вельчанинова, подтверждение от него, что
мечта не мечта, а настоящая вещь. Он меня из благоговейного уважения ко мне
повез и в благородство чувств моих веруя, - веруя, может быть, что мы там
под кустом обнимемся и заплачем, неподалеку от невинности. Да! должен же
был, обязан же был, наконец, этот " вечный муж" хоть когда-нибудь да
наказать себя за все окончательно, и чтоб наказать себя, он и схватился за
бритву, - правда, нечаянно, но все-таки схватился! "Все-таки пырнул же
ножом, все-таки ведь кончил же тем, что пырнул, в присутствии губернатора!"
А кстати, была ли у него хоть какая-нибудь мысль в этом роде, когда он мне
рассказывал свой анекдот про шафера? А было ли в самом деле что-нибудь
тогда ночью, когда он вставал с постели и стоял среди комнаты? Гм. Нет, он
в шутку тогда стоял. Он встал за своим делом, а как увидел, что я его
струсил, он и не отвечал мне десять минут, потому что очень уж приятно было
ему, что я струсил его... Тут-то, может быть, ему и в самом деле что-нибудь
в первый раз померещилось, когда он стоял тогда в темноте...

     А все-таки не забудь я вчера на столе эти бритвы - ничего бы, пожалуй,
и не было. Так ли? Так ли? Ведь избегал же он меня прежде, ведь не ходил же
ко мне по две недели; ведь прятался же он от меня, меня жалеючи! Ведь
выбрал же вначале Багаутова, а не меня! Ведь вскочил же ночью тарелки
греть, думая сделать диверсию - от ножа к умилению!.. И себя и меня спасти
хотел - гретыми тарелками!.."

     И долго еще работала в этом роде больная голова этого бывшего
"светского человека", пересыпая из пустого в порожнее, пока он успокоился.
Он проснулся на другой день с тою же больною головою, но с совершенно новым
и уже совершенно неожиданным ужасом.

     Этот новый ужас происходил от непременного убеждения, в нем неожиданно
укрепившегося, в том, что он, Вельчанинов (и светский человек), сегодня же
сам, своей волей, кончит все тем, что пойдет к Павлу Павловичу, - зачем?
для чего? - ничего он этого не знал и с отвращением знать не хотел, а знал
только то, что зачем-то потащится.

     Сумасшествие это - иначе он и назвать не мог - развилось, однако же до
того, что получило, насколько можно, разумный вид и довольно законный
предлог: ему еще как бы грезилось, что Павел Павлович воротится в свой
номер, запрется накрепко и - повесится, как тот казначей, про которого
рассказывала Марья Сысоевна. Эта вчерашняя мечта перешла в нем мало-помалу
в бессмысленное, но неотразимое убеждение. "Зачем этому дураку вешаться?" -
перебивал он себя поминутно. Ему вспоминались давнишние слова Лизы... "А
впрочем, я на его месте, может, и повесился бы..." - придумалось ему один
раз.

     Кончилось тем, что он, вместо того чтоб идти обедать, направился-таки
к Павлу Павловичу. "Я только у Марьи Сысоевны спрошу", - решил он. Но, еще
не успев выйти на улицу, он вдруг остановился под воротами.

     - Неужели ж, неужели ж, - вскрикнул он, побагровев от стыда, - неужели
ж я плетусь туда, чтоб "обняться и заплакать"? Неужели только этой
бессмысленной мерзости недоставало ко всему сраму?

     Но от "бессмысленной мерзости" спасло его провидение всех порядочных и
приличных людей. Только что он вышел на улицу, с ним вдруг столкнулся
Александр Лобов. Юноша был впопыхах и в волнении.

     - А я к вам! Приятель-то ваш, Павел Павлович, каково?

     - Повесился? - дико пробормотал Вельчанинов.

     - Кто повесился? Зачем? - вытаращил глаза Лобов.

     - Ничего... я так; продолжайте!

     - Фу, черт, какой, однако же, у вас смешной оборот мыслей! Совсем-таки
не повесился (почему повесился?). Напротив - уехал. Я только что сейчас его
в вагон посадил и отправил. Фу, как он пьет, я вам скажу! Мы три бутылки
выпили, Предпосылов тоже, - но как он пьет, как он пьет! Песни пел в
вагоне, об вас вспоминал, ручкой делал, кланяться вам велел. А подлец он,
как вы думаете, - а?

     Молодой человек был действительно хмелен; раскрасневшееся лицо,
блиставшие глаза и плохо слушавшийся язык сильно об этом свидетельствовали.
Вельчанинов захохотал во все горло:

     - Так они кончили-таки, наконец, брудершафтом! - ха-ха! Обнялись и
заплакали! Ах вы, Шиллеры-поэты!

     - Не ругайтесь, пожалуйста. Знаете, он там совсем отказался. Вчера там
был и сегодня был. Нафискалил ужасно. Надю заперли, - сидит в антресолях.
Крик, слезы, но мы не уступим! Но как он пьет, я вам скажу, как он пьет! И
знаете, какой он моветон, то есть не моветон, а как это?.. И все про вас
вспоминал, но какое сравнение с вами! Вы все-таки порядочный человек и в
самом деле принадлежали когда-то к высшему обществу и только теперь
принуждены уклониться, - по бедности, что ли... Черт знает, я его плохо
разобрал.

     - А, так это он вам в таких выражениях про меня рассказал?

     - Он, он, не сердитесь. Быть гражданином - лучше высшего общества. Я к
тому, что в наш век в России не знаешь, кого уважать. Согласитесь, что это
сильная болезнь века, когда не знаешь, кого уважать, - не правда ли?

     - Правда, правда, что ж он?

     - Он? Кто? Ах, да! Почему он все говорил "пятидесятилетний, но
промотавшийся Вельчанинов"? почему но промотавшийся, а не и промотавшийся!
Смеется, тысячу раз повторил. В вагон сел, песню запел и заплакал - просто
отвратительно; так даже жалко, - спьяну. Ах, не люблю дураков! Нищим
пустился деньги раскидывать, за упокой души Лизаветы - жена, что ль, его?

     - Дочь.

     - Что это у вас рука?

     - Порезал.

     - Ничего, пройдет. Знаете, черт с ним, хорошо, что уехал, но бьюсь об
заклад, что он там, куда приедет, тотчас же опять женится, - не правда ли?

     - Да ведь и вы хотите жениться?

     - Я? Я другое дело, - какой вы, право! Если вы пятидесятилетний, так
уж он, наверно, шестидесятилетний; тут нужна логика, батюшка! И знаете,
прежде, давно уже, я был чистый славянофил по убеждениям, но теперь мы ждем
зари с запада... Ну, до свидания; хорошо, что столкнулся с вами не заходя;
не зайду, не просите, некогда!..

     И он бросился было бежать.

     - Ах, да что ж я, - воротился он вдруг, - ведь он меня с письмом к вам
прислал! Вот письмо. Зачем вы не пришли провожать?

     Вельчанинов воротился домой и распечатал адресованный на его имя
конверт.

     В конверте ни одной строчки не было от Павла Павловича, но находилось
какое-то другое письмо. Вельчанинов узнал эту руку. Письмо было старое, на
пожелтевшей от времени бумаге, с выцветшими чернилами, писанное лет десять
назад к нему в Петербург, два месяца спустя после того, как он выехал тогда
из Т. Но письмо это не пошло к нему; вместо него он получил тогда другое;
это ясно было по смыслу пожелтевшего письма. В этом письме Наталья
Васильевна, прощаясь с ним навеки - точно так же как и в полученном тогда
письме - и признаваясь ему, что любит другого, не скрывала, однако же, о
своей беременности. Напротив, в утешение ему сулила, что она найдет случай
передать ему будущего ребенка, уверяла, что отныне у них другие
обязанности, что дружба их теперь навеки закреплена, - одним словом, логики
было мало, но цель была все та же: чтоб он избавил ее от любви своей. Она
даже позволяла ему заехать в Т. через год - взглянуть на дитя. Бог знает
почему она раздумала и выслала другое письмо вместо этого.

     Вельчанинов, читая, был бледен, но представил себе и Павла Павловича,
нашедшего это письмо и читавшего его в первый раз перед раскрытым фамильным
ящичком черного дерева с перламутровой инкрустацией.

     "Должно быть, тоже побледнел, как мертвец, - подумал он, заметив свое
лицо нечаянно в зеркале, - должно быть, читал, и закрывал глаза, и вдруг
опять открывал в надежде, что письмо обратится в простую белую бумагу...
Наверно, раза три повторил опыт!.."

                                    XVII
                                 ВЕЧНЫЙ МУЖ

     Прошло почти ровно два года после описанного нами приключения. Мы
встречаем господина Вельчанинова в один прекрасный летний день в вагоне
одной из вновь открывшихся наших железных дорог. Он ехал в Одессу, чтоб
повидаться, для развлечения, с одним приятелем, а вместе с тем и по
другому, тоже довольно приятному обстоятельству; через этого приятеля он
надеялся уладить себе встречу с одною из чрезвычайно интересных женщин, с
которою ему давно уже желалось познакомиться. Не вдаваясь в подробности,
ограничимся лишь замечанием, что он сильно переродился, или, лучше сказать,
исправился, в эти последние два года. От прежней ипохондрии почти и следов
не осталось. От разных "вспоминаний" и тревог - последствий болезни, -
начавших было осаждать его два года назад в Петербурге, во время
неудававшегося процесса, - уцелел в нем лишь некоторый потаенный стыд от
сознания бывшего малодушия. Его вознаграждала отчасти уверенность, что
этого уже больше не будет и что об этом никто и никогда не узнает. Правда,
он тогда бросил общество, стал даже плохо одеваться, куда-то от всех
спрятался, - и это, конечно, было всеми замечено. Но он так скоро явился с
повинною, а вместе с тем и с таким вновь возрожденным и самоуверенным
видом, что "все" тотчас же ему простили его минутное отпадение; даже те из
них, с которыми он перестал было кланяться, первые же и узнали его и
протянули ему руку, и притом без всяких докучных вопросов, - как будто он
все время был где-то далеко в отлучке по своим домашним делам, до которых
никому из них нет дела, и только что сейчас воротился. Причиною всех этих
выгодных и здравых перемен к лучшему был, разумеется, выигранный процесс.
Вельчанинову досталось всего шестьдесят тысяч рублей, - дело бесспорно
невеликое, но для него очень важное: во-первых, он тотчас же почувствовал
себя опять на твердой почве, - стало быть, утолился нравственно; он знал
теперь уже наверно, что этих последних денег своих не промотает "как
дурак", как промотал свои первые два состояния, и что ему хватит на всю
жизнь. "Как бы там ни трещало у них общественное здание и что бы они там ни
трубили, - думал он иногда, приглядываясь и прислушиваясь ко всему
чудесному и невероятному, совершающемуся кругом него и по всей России, - во
что бы там ни перерождались люди и мысли, у меня все-таки всегда будет хоть
этот тонкий и вкусный обед, за который я теперь сажусь, а стало быть, я ко
всему приготовлен". Эта нежная до сладострастия мысль мало-помалу
овладевала им совершенно и произвела в нем переворот даже физический, не
говоря уже о нравственном: он смотрел теперь совсем другим человеком в
сравнении с тем "хомяком", которого мы описывали за два года назад и с
которым уже начинали случаться такие неприличные истории, - смотрел весело,
ясно, важно. Даже злокачественные морщинки, начинавшие скопляться около его
глаз и на лбу, почти разгладились; даже цвет его лица изменился, - он стал
белее, румянее. В настоящую минуту он сидел на комфортном месте в вагоне
первого класса, и в уме его наклевывалась одна милая мысль: на следующей
станции предстояло разветвление пути, и шла новая дорога вправо. "Если б
бросить, на минутку, прямую дорогу и увлечься вправо, то не более как через
две станции можно бы было посетить еще одну знакомую даму, только что
возвратившуюся из-за границы и находящуюся теперь в приятном для него, но
весьма скучном для нее уездном уединении; а стало быть, являлась
возможность употребить время не менее интересно, чем и в Одессе, тем более
что и там не уйдет..." Но он все еще колебался и не решался окончательно;
он "ждал толчка". Между тем станция приближалась; толчок тоже не замедлил.

     На этой станции поезд останавливался на сорок минут и предлагался обед
пассажирам. У самого входа в залу для пассажиров первого и второго классов
столпилось, как водится, множество нетерпеливой и торопившейся публики и, -
может быть, тоже как водится, - произошел скандал. Одна дама, вышедшая из
вагона второго класса и замечательно хорошенькая, но что-то уж слишком
пышно разодетая для путешественницы, почти тащила обеими руками за собою
улана, очень молоденького и красивого офицерика, который вырывался у нее из
рук. Молоденький офицерик был сильно хмелен, а дама, по всей вероятности
его старшая родственница, не отпускала его от себя, должно быть из
опасения, что он прямо так и бросится к буфету с напитками. Между тем с
уланом, в тесноте, столкнулся купчик, тоже закутивший, и даже до
безобразия. Этот купчик застрял на станции второй уже день, пил и сыпал
деньгами, окруженный разным товариществом, и все не успевал попасть в
поезд, чтоб отправиться далее. Вышла ссора, офицер кричал, купчик бранился,
дама была в отчаянии и, увлекая улана от ссоры, восклицала ему умоляющим
голосом: "Митенька! Митенька!" Купчику показалось это слишком уже
скандальным; правда, и все смеялись, но купчик обиделся уже более за
оскорбленную, как показалось ему почему-то, нравственность.

     - Вишь, "Митенька!.." - произнес он укорительно, передразнив тоненький
голосок барыни. - И в публике уже не стыдятся!

     И подойдя, качаясь, к бросившейся на первый стул даме, успевшей
усадить рядом с собой и улана, он презрительно осмотрел обоих и протянул
нараспев:

     - Шлюха ты, шлюха, хвост отшлепала!

     Дама взвизгнула и жалостно осматривалась, ожидая избавления. Ей и
стыдно-то было, и боялась-то она, а к довершению всего офицер сорвался со
стула и, завопив, ринулся было на купчика, но поскользнулся и шлепнулся
назад на стул. Хохот кругом усиливался, а помочь никто и не думал; но помог
Вельчанинов: он вдруг схватил купчика за шиворот и, повернув, оттолкнул его
шагов на пять от испуганной женщины. Тем скандал и кончился; купчик был
сильно опешен и толчком и внушительной фигурой Вельчанинова; его тотчас же
увели товарищи. Осанистая физиономия изящно одетого барина возымела
внушительное влияние и на насмешников: смех прекратился. Дама, краснея и
чуть не со слезами, начала изливаться в уверениях о своей благодарности.
Улан бормотал: "балдарю, балдарю!" - и хотел было протянуть Вельчанинову
руку, но вместо того вдруг вздумал улечься на стульях и протянулся на них с
ногами.

     - Митенька! - укоризненно простонала дама, всплеснув руками.

     Вельчанинов был доволен и приключением и его обстановкой. Дама
интересовала его; это была, как видно, богатенькая провинциалочка, хотя и
пышно, но безвкусно одетая и с манерами несколько смешными, - именно
соединяла в себе все, гарантирующее успех столичному фату при известных
целях на женщину. Завязался разговор; дама горячо рассказывала и жаловалась
на своего мужа, который "вдруг из вагона куда-то скрылся, и от этого все и
произошло, потому что он вечно, когда надо тут быть, куда-то и скроется..."

     - По надобности... - пробормотал улан.

     - Ах, Митенька! - всплеснула опять она руками.

     "Ну достанется же мужу!" - подумал Вельчанинов.

     - Как его зовут? я пойду и отыщу его, - предложил он.

     - Пал Палыч, - отозвался улан.

     - Вашего супруга зовут Павлом Павловичем? - с любопытством спросил
Вельчанинов, и вдруг знакомая ему лысая голова просунулась между ним и
дамой. В одно мгновение представился ему сад у Захлебининых, невинные игры
и докучливая лысая голова, беспрерывно просовывавшаяся между ним и Надеждой
Федосеевной.

     - Вот вы, наконец! - истерически вскричала супруга.

     Это был сам Павел Павлович; в удивлении и страхе глядел он на
Вельчанинова, оторопев перед ним, как перед привидением. Столбняк его был
таков, что некоторое время он, по-видимому, не понимал ничего из того, что
толковала ему раздражительной и быстрой скороговоркой оскорбленная супруга.
Наконец, он вздрогнул и сообразил разом весь свой ужас: и свою вину, и о
Митеньке, и об том, что этот "мсье" - дама почему-то так назвала
Вельчанинова - "был для нас ангелом-хранителем и спасителем, а вы - вы
вечно уйдете, когда вам надо тут быть..." Вельчанинов вдруг захохотал.

     - Да ведь мы с ним друзья, друзья с детства! - восклицал он удивленной
даме, фамильярно и покровительственно обхватив правой рукой плечи
улыбавшегося бледной улыбкой Павла Павловича. - Не говорил он вам об
Вельчанинове?

     - Нет, никогда не говорил, - оторопела несколько супруга.

     - Так представьте же меня, вероломный друг, вашей супруге!

     - Это, Липочка, действительно господин Вельчанинов-с, вот-с... - начал
было и постыдно оборвался Павел Павлович. Супруга вспыхнула и злобно
сверкнула на него глазами, очевидно за "Липочку".

     - И представьте, и не уведомил, что женился, и на свадьбу не позвал,
но вы, Олимпиада...

     - Семеновна, - подсказал Павел Павлович.

     - Семеновна! - отозвался вдруг заснувший было улан.

     - Вы уж простите его, Олимпиада Семеновна, для меня, ради встречи
друзей... Он - добрый муж!

     И Вельчанинов дружески хлопнул Павла Павловича по плечу.

     - Я, душенька, я только на минутку... отстал... - начал было
оправдываться Павел Павлович.

     - И бросили жену на позор! - тотчас же подхватила Липочка. - Когда
надо, вас нет, где не надо - вы тут...

     - Где не надо - тут, где не надо... где не надо... - поддакивал улан.

     Липочка почти задыхалась от волнения; она и сама знала, что это
нехорошо при Вельчанинове, и краснела, но не могла совладать.

     - Где не надо, вы слишком уж осторожны, слишком осторожны! - вырвалось
у ней.

     - Под кроватью... любовников ищет... под кроватью - где не надо... где
не надо... - ужасно разгорячился вдруг и Митенька.

     Но с Митенькой уже нечего было делать. Все кончилось, впрочем,
приятно; последовало полное знакомство. Павла Павловича услали за кофеем и
за бульоном. Олимпиада Семеновна объяснила Вельчанинову, что они едут
теперь из О., где служит ее муж, на два месяца в их деревню, что это
недалеко, от этой станции всего сорок верст, что у них там прекрасный дом и
сад, что к ним приедут гости, что у них есть и соседи, и если б Алексей
Иванович был так добр и захотел их посетить "в их уединении", то она бы
встретила его "как ангела-хранителя", потому что она не может вспомнить без
ужасу, что бы было, если б... и так далее, и так далее, - одним словом,
"как ангела-хранителя..."

     - И спасителя, и спасителя, - с жаром настаивал улан.

     Вельчанинов вежливо поблагодарил и ответил, что он всегда готов, что
он совершенно праздный и незанятой человек и что приглашение Олимпиады
Семеновны ему слишком лестно. Затем тотчас же завел веселенький разговор, в
который удачно вставил два или три комплимента. Липочка покраснела от
удовольствия и, только что воротился Павел Павлович, восторженно объявила
ему, что Алексей Иванович так добр, что принял ее приглашение прогостить у
них в деревне весь месяц и обещался приехать через неделю. Павел Павлович
улыбнулся потерянно и промолчал. Олимпиада Семеновна вскинула на него
плечиками и возвела глаза к небу. Наконец, расстались: еще раз
благодарность, опять "ангел-хранитель", опять "Митенька", и Павел Павлович
увел наконец усаживать супругу и улана в вагон. Вельчанинов закурил сигару
и стал прохаживаться по галерее перед воксалом; он знал, что Павел Павлович
сейчас опять прибежит к нему поговорить до звонка. Так и случилось. Павел
Павлович немедленно явился перед ним с тревожным вопросом в глазах и во
всей физиономии. Вельчанинов засмеялся: "дружески" взял его за локоть и,
притянув к ближайшей скамейке, сел и усадил его с собою рядом. Сам он
молчал; ему хотелось, чтоб заговорил Павел Павлович первый.

     - Так вы к нам-с? - пролепетал тот, совершенно откровенно приступая к
делу.

     - Так я и знал! Не переменился нисколько! - расхохотался Вельчанинов.
- Ну неужели же вы, - хлопнул он его опять по плечу, - неужели же вы хоть
минуту могли подумать серьезно, что я в самом деле могу к вам приехать в
гости, да еще на месяц - ха-ха!

     Павел Павлович весь так и встрепенулся.

     - Так вы - не приедете-с! - вскричал он, нисколько не скрывая своей
радости.

     - Не приеду, не приеду! - самодовольно смеялся Вельчанинов. Впрочем,
он и сам не понимал, почему ему так уж особенно смешно, но чем дальше, тем
ему становилось смешнее.

     - Неужели... неужели вы в самом деле говорите-с? - И, сказав это,
Павел Павлович даже привскочил с места, в трепетном ожидании.

     - Да уж сказал, что не приеду, - ну чудак же вы человек!

     - Как же мне... если так-с, как же сказать-то Олимпиаде Семеновне,
когда вы через неделю не пожалуете, а она будет ждать-с?

     - Экая трудность! Скажите, что я ногу сломал или в этом роде.

     - Не поверят-с, - жалостным голоском протянул Павел Павлович.

     - И вам достанется? - все смеялся Вельчанинов. - Но я замечаю, мой
бедный друг, что вы-таки трепещете перед вашей прекрасной супругой, - а?

     Павел Павлович попробовал улыбнуться, но не вышло. Что Вельчанинов
отказывался приехать - это, конечно, было хорошо, но что он фамильярничает
насчет супруги - это было уже дурно. Павел Павлович покоробился;
Вельчанинов это заметил. Между тем прозвонил уже второй звонок; в отдалении
послышался тонкий голосок из вагона, тревожно вызывавший Павла Павловича.
Тот засуетился на месте, но не побежал на призыв, видимо ожидая еще чего-то
от Вельчанинова, - конечно, еще раз заверения, что он к ним не приедет.

     - Как бывшая фамилия вашей супруги? - осведомился Вельчанинов, как бы
не замечая совсем тревоги Павла Павловича.

     - У нашего благочинного взял-с, - ответил тот, в смятении посматривая
на вагоны и прислушиваясь.

     - А, понимаю, за красоту.

     Павел Павлович опять покоробился.

     - А кто же у вас этот Митенька?

     - А это так-с; дальний наш родственник один, то есть мой-с, сын
двоюродной моей сестры, покойницы-с, Голубчиков-с, за порядки разжаловали,
а теперь опять произведен; мы его и экипировали... Несчастный молодой
человек-с...

     "Ну так-так, все в порядке; полная обстановка!" - подумал Вельчанинов.

     - Павел Павлович! - раздался опять отдаленный призыв из вагона и уже с
слишком раздражительной ноткой в голосе,

     - Пал Палыч! - послышался другой, сиплый, голос.

     Павел Павлович опять засуетился и заметался, но Вельчанинов крепко
прихватил его за локоть и остановил.

     - А хотите, я сейчас пойду и расскажу вашей супруге, как вы меня
зарезать хотели, - а?

     - Что вы, что вы-с! - испугался ужасно Павел Павлович. - Да боже вас
сохрани-с.

     - Павел Павлович! Павел Павлович! - послышались опять голоса.

     - Ну уж ступайте! - выпустил его наконец Вельчанинов, продолжая
благодушно смеяться.

     - Так не приедете-с? - чуть не в отчаянии в последний раз шептал Павел
Павлович и даже руки сложил перед ним, как в старину, ладошками.

     - Да клянусь же вам, не приеду! Бегите, беда ведь будет! И он
размашисто протянул ему руку, - протянул и вздрогнул: Павел Павлович не
взял руки, даже отдернул свою. Раздался третий звонок.

     В одно мгновение произошло что-то странное с обоими; оба точно
преобразились. Что-то как бы дрогнуло и вдруг порвалось в Вельчанинове, еще
только за минуту так смеявшемся. Он крепко и яростно схватил Павла
Павловича за плечо.

     - Уж если я, я протягиваю вам вот эту руку, - показал он ему ладонь
своей левой руки, на которой явственно остался крупный шрам от пореза, -
так уж вы-то могли бы взять ее! - прошептал он дрожавшими и побледневшими
губами.

     Павел Павлович тоже побледнел, и у него тоже губы дрогнули. Какие-то
конвульсии вдруг пробежали по лицу его.

     - А Лиза-то-с? - пролепетал он быстрым шепотом, - и вдруг запрыгали
его губы, щеки и подбородок, и слезы хлынули из глаз. Вельчанинов стоял
перед ним как столб.

     - Павел Павлович! Павел Павлович! - вопили из вагона, точно там кого
резали, - и вдруг раздался свисток.

     Павел Павлович очнулся, всплеснул руками и бросился бежать сломя
голову; поезд уже тронулся, но он как-то успел уцепиться и вскочил-таки в
свой вагон на лету. Вельчанинов остался на станции и только к вечеру
отправился в дорогу, дождавшись нового поезда и по прежнему пути. Вправо, к
уездной знакомке, он не поехал, - слишком уж был не в духе. И как жалел
потом!

---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в журнале "Заря", 1870, январь-февраль. В отдельное
издание 1871 г. автор внес мелкие стилистические поправки.

Сверка произведена  по  "Собранию  сочинений в десяти томах" (Москва,
Художественная литература, 1957).



     vaurien - повеса (франц.).

     Noblesse oblige - Благородство обязывает (франц.).

     сюркуп (франц.- surcoupe) - карточный термин, здесь в смысле: привелчь
к ответственности.


 

<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: классические произведения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3]

Страница:  [3]