Глава I. ПОЕЗДКА НА ДОЛГИХ
Снова поданы два экипажа к крыльцу петровского дома: один -
карета, в которую садятся Мими, Катенька, Любочка, горничная и
сам приказчик Яков, на козлах; другой - бричка, в которой едем
мы с Володей и недавно взятый с оброка лакей Василий.
Папа, который несколько дней после нас должен тоже приехать
в Москву, без шапки стоит на крыльце и крестит окно кареты и
бричку.
"Ну, Христос с вами! трогай!" Яков и кучера (мы едем на
своих) снимают шапки и крестятся. "Но, но! с богом!" Кузов
кареты и брички начинают подпрыгивать по неровной дороге, и
березы большой аллеи одна за другой бегут мимо нас. Мне
нисколько не грустно: умственный взор мой обращен не на то,
что я оставляю, а на то, что ожидает меня. По мере удаления от
предметов, связанных с тяжелыми воспоминаниями, наполнявшими
до сей поры мое воображение, воспоминания эти теряют свою силу
и быстро заменяются отрадным чувством сознания жизни, полной
силы, свежести и надежды.
Редко провел я несколько дней - не скажу весело: мне еще
как-то совестно было предаваться веселью, - но так приятно,
хорошо, как четыре дня нашего путешествия. У меня перед
глазами не было ни затворенной двери комнаты матушки, мимо
которой я не мог проходить без содрогания, ни закрытого рояля,
к которому не только не подходили, но на который и смотрели с
какою-то боязнью, ни траурных одежд (на всех нас были простые
дорожные платья), ни всех тех вещей, которые, живо напоминая
мне невозвратимую потерю, заставляли меня остерегаться каждого
проявления жизни из страха оскорбить как-нибудь ее память.
Здесь, напротив, беспрестанно новые живописные места и
предметы останавливают и развлекают мое внимание, а весенняя
природа вселяет в душу отрадные чувства - довольства настоящим
и светлой надежды на будущее.
Рано, рано утром безжалостный и, как всегда бывают люди в
новой должности, слишком усердный Василий сдергивает одеяло и
уверяет, что пора ехать и все уже готово. Как ни жмешься, ни
хитришь, ни сердишься, чтобы хоть еще на четверть часа
продлить сладкий утренний сон, по решительному лицу Василья
видишь, что он неумолим и готов еще двадцать раз сдернуть
одеяло, вскакиваешь и бежишь на двор умываться.
В сенях уже кипит самовар, который, раскрасневшись как рак,
раздувает Митька-форейтор; на дворе сыро и туманно, как будто
пар подымается от пахучего навоза; солнышко веселым, ярким
светом освещает восточную часть неба, и соломенные крыши
просторных навесов, окружающих двор, глянцевиты от росы,
покрывающей их. Под ними виднеются наши лошади, привязанные
около кормяг, и слышно их мерное жевание. Какая-нибудь
мохнатая Жучка, прикорнувшая перед зарей на сухой куче навоза,
лениво потягивается и, помахивая хвостом, мелкой рысцой
отправляется в другую сторону двора. Хлопотунья хозяйка
отворяет скрипящие ворота, выгоняет задумчивых коров на улицу,
по которой уже слышны топот, мычание и блеяние стада, и
перекидывается словечком с сонной соседкой. Филипп, с
засученными рукавами рубашки, вытягивает колесом бадью из
глубокого колодца, плеская светлую воду, выливает ее в дубовую
колоду, около которой в луже уже полощутся проснувшиеся утки;
и я с удовольствием смотрю на значительное, с окладистой
бородой, лицо Филиппа и на толстые жилы и мускулы, которые
резко обозначаются на его голых мощных руках, когда он делает
какое-нибудь усилие.
За перегородкой, где спала Мими с девочками и из-за которой
мы переговаривались вечером, слышно движенье. Маша с
различными предметами, которые она платьем старается скрыть от
нашего любопытства, чаще и чаще пробегает мимо нас, наконец
отворяется дверь, и нас зовут пить чай.
Василий, в припадке излишнего усердия, беспрестанно вбегает
в комнату, выносит то то, то другое, подмигивает нам и
всячески упрашивает Марью Ивановну выезжать ранее. Лошади
заложены и выражают свое нетерпение, изредка побрякивая
бубенчиками; чемоданы, сундуки, шкатулки и шкатулочки снова
укладываются, и мы садимся по местам. Но каждый раз в бричке
мы находим гору вместо сидения, так что никак не можем понять,
как все это было уложено накануне и как теперь мы будем
сидеть; особенно один ореховый чайный ящик с треугольной
крышкой, который отдают к нам в бричку и ставят под меня,
приводит меня в сильнейшее негодование. Но Василий говорит,
что это обомнется, и я принужден верить ему.
Солнце только что поднялось над сплошным белым облаком,
покрывающим восток, и вся окрестность озарилась
спокойно-радостным светом. Все так прекрасно вокруг меня, а на
душе так легко и спокойно... Дорога широкой, дикой лентой
вьется впереди, между полями засохшего жнивья и блестящей
росою зелени; кое-где при дороге попадается угрюмая ракита или
молодая березка с мелкими клейкими листьями, бросая длинную
неподвижную тень на засохшие глинистые колеи и мелкую зеленую
траву дороги... Однообразный шум колес и бубенчиков не
заглушает песен жаворонков, которые вьются около самой дороги.
Запах съеденного молью сукна, пыли и какой-то кислоты, которым
отличается наша бричка, покрывается запахом утра, и я чувствую
в душе отрадное беспокойство, желание что-то сделать - признак
истинного наслаждения.
Я не успел помолиться на постоялом дворе; но так как уже не
раз замечено мною, что в тот день, в который я по каким-нибудь
обстоятельствам забываю исполнить этот обряд, со мною
случается какое-нибудь несчастие, я стараюсь исправить свою
ошибку: снимаю фуражку, поворачиваясь в угол брички, читаю
молитвы и крещусь под курточкой так, чтобы никто не видал
этого. Но тысячи различных предметов отвлекают мое внимание, и
я несколько раз сряду в рассеянности повторяю одни и те же
слова молитвы.
Вот на пешеходной тропинке, вьющейся около дороги,
виднеются какие-то медленно движущиеся фигуры: это богомолки.
Головы их закутаны грязными платками, за спинами берестовые
котомки, ноги обмотаны грязными, оборванными онучами и обуты в
тяжелые лапти. Равномерно размахивая палками и едва
оглядываясь на нас, они медленным тяжелым шагом подвигаются
вперед одна за другою, и меня занимают вопросы: куда, зачем
они идут? долго ли продолжится их путешествие, и скоро ли
длинные тени, которые они бросают на дорогу, соединятся с
тенью ракиты, мимо которой они должны пройти. Вот коляска,
четверкой, на почтовых быстро несется навстречу. Две секунды,
и лица, на расстоянии двух аршин, приветливо, любопытно
смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется,
что эти лица не имеют со мной ничего общего и что их никогда,
может быть, не увидишь больше.
Вот стороной дороги бегут две потные, косматые лошади в
хомутах с захлестнутыми за шлеи постромками, и сзади, свесив
длинные ноги в больших сапогах по обеим сторонам лошади, у
которой на холке висит дуга и изредка чуть слышно побрякивает
колокольчиком, едет молодой парень ямщик и, сбив на одно ухо
поярковую шляпу, тянет какую-то протяжную песню. Лицо и поза
его выражают так много ленивого, беспечного довольства, что
мне кажется, верх счастия быть ямщиком, ездить обратным и петь
грустные песни. Вон далеко за оврагом виднеется на
светло-голубом небе деревенская церковь с зеленой крышей; вон
село, красная крыша барского дома и зеленый сад. Кто живет в
этом доме? есть ли в нем дети, отец, мать, учитель? Отчего бы
нам не поехать в этот дом и не познакомиться с хозяевами? Вот
длинный обоз огромных возов, запряженных тройками сытых
толстоногих лошадей, который мы принуждены объезжать стороною.
"Что везете?" - спрашивает Василий у первого извозчика,
который, спустив огромные ноги с грядок и помахивая кнутиком,
долго пристально-бессмысленным взором следит за нами и
отвечает что-то только тогда, когда его невозможно слышать. "С
каким товаром?" - обращается Василий к другому возу, на
огороженном передке которого, под новой рогожей, лежит другой
извозчик. Русая голова с красным лицом и рыжеватой бородкой на
минуту высовывается из-под рогожи, равнодушно-презрительным
взглядом окидывает нашу бричку и снова скрывается - и мне
приходят мысли, что, верно, эти извозчики не знают, кто мы
такие и откуда и куда едем?..
Часа полтора углубленный в разнообразные наблюдения, я не
обращаю внимания на кривые цифры, выставленные на верстах. Но
вот солнце начинает жарче печь мне голову и спину, дорога
становится пыльнее, треугольная крышка чайницы начинает сильно
беспокоить меня, я несколько раз переменяю положение: мне
становится жарко, неловко и скучно. Все мое внимание
обращается на верстовые столбы и на цифры, выставленные на
них; я делаю различные математические вычисления насчет
времени, в которое мы можем приехать на станцию. "Двенадцать
верст составляют треть тридцати шести, а до Липец сорок одна,
следовательно, мы проехали одну треть и сколько?" и т. д.
- Василий, - говорю я, когда замечаю, что он начинает удить
рыбу на козлах, - пусти меня на козлы, голубчик.
Василий соглашается. Мы переменяемся местами: он тотчас же
начинает храпеть и разваливается так, что в бричке уже не
остается больше ни для кого места; а передо мной открывается с
высоты, которую я занимаю, самая приятная картина: наши четыре
лошади, Неручинская, Дьячок, Левая коренная и Аптекарь, все
изученные мною до малейших подробностей и оттенков свойств
каждой.
- Отчего это нынче Дьячок на правой пристяжке, а не на
левой, Филипп? - несколько робко спрашиваю я.
- Дьячок?
- А Неручинская ничего не везет, - говорю я.
- Дьячка нельзя налево впрягать, - говорит Филипп, не
обращая внимания на мое последнее замечание, - не такая
лошадь, чтоб его на левую пристяжку запрягать. Налево уж нужно
такую лошадь, чтоб, одно слово, была лошадь, а это не такая
лошадь.
И Филипп с этими словами нагибается на правую сторону и,
подергивая вожжой из всех сил, принимается стегать бедного
Дьячка по хвосту и по ногам, как-то особенным манером, снизу,
и, несмотря на то, что Дьячок старается из всех сил и воротит
всю бричку, Филипп прекращает этот маневр только тогда, когда
чувствует необходимость отдохнуть и сдвинуть неизвестно для
чего свою шляпу на один бок, хотя она до этого очень хорошо и
плотно сидела на его голове. Я пользуюсь такой счастливой
минутой и прошу Филиппа дать мне поправить. Филипп дает мне
сначала одну вожжу, потом другую; наконец все шесть вожжей и
кнут переходят в мои руки, и я совершенно счастлив. Я стараюсь
всячески подражать Филиппу, спрашиваю у него, хорошо ли? но
обыкновенно кончается тем, что он остается мною недоволен:
говорит, что та много везет, а та ничего не везет, высовывает
локоть из-за моей груди и отнимает у меня вожжи. Жар все
усиливается, барашки начинают вздуваться, как мыльные пузыри,
выше и выше, сходиться и принимают темно-серые тени. В окно
кареты высовывается рука с бутылкой и узелком; Василий с
удивительной ловкостью на ходу соскакивает с козел и приносит
нам ватрушек и квасу.
На крутом спуске мы все выходим из экипажей и иногда
вперегонки бежим до моста, между тем как Василий и Яков,
подтормозив колеса, с обеих сторон руками поддерживают карету,
как будто они в состоянии удержать ее, ежели бы она упала.
Потом, с позволения Мими, я или Володя отправляемся в карету,
а Любочка или Катенька садятся в бричку. Перемещения эти
доставляют большое удовольствие девочкам, потому что они
справедливо находят, что в бричке гораздо веселей. Иногда во
время жара, проезжая через рощу, мы отстаем от кареты,
нарываем зеленых веток и устраиваем в бричке беседку.
Движущаяся беседка во весь дух догоняет карету, и Любочка
пищит при этом самым пронзительным голосом, чего она никогда
не забывает делать при каждом случае, доставляющем ей большое
удовольствие.
Но вот и деревня, в которой мы будем обедать и отдыхать.
Вот уж запахло деревней - дымом, дегтем, баранками,
послышались звуки говора, шагов и колес; бубенчики уже звенят
не так, как в чистом поле, и с обеих сторон мелькают избы, с
соломенными кровлями, резными тесовыми крылечками и маленькими
окнами с красными и зелеными ставнями, в которые кое-где
просовывается лицо любопытной бабы. Вот крестьянские мальчики
и девочки в одних рубашонках: широко раскрыв глаза и
растопырив руки, неподвижно стоят они на одном месте или,
быстро семеня в пыли босыми ножонками, несмотря на угрожающие
жесты Филиппа, бегут за экипажами и стараются взобраться на
чемоданы, привязанные сзади. Вот и рыжеватые дворники с обеих
сторон подбегают к экипажам и привлекательными словами и
жестами один перед другим стараются заманить проезжающих.
Тпрру! Ворота скрипят, вальки цепляют за воротища, и мы
въезжаем на двор. Четыре часа отдыха и свободы!
Глава II. ГРОЗА
Солнце склонялось к западу и косыми жаркими лучами
невыносимо жгло мне шею и щеки; невозможно было дотронуться до
раскаленных краев брички; густая пыль поднималась по дороге и
наполняла воздух. Не было ни малейшего ветерка, который бы
относил ее. Впереди нас, на одинаковом расстоянии, мерно
покачивался высокий запыленный кузов кареты с важами, из-за
которого виднелся изредка кнут, которым помахивал кучер, его
шляпа и фуражка Якова. Я не знал, куда деваться: ни черное от
пыли лицо Володи, дремавшего подле меня, ни движения спины
Филиппа, ни длинная тень нашей брички, под косым углом
бежавшая за нами, не доставляли мне развлечения. Все мое
внимание было обращено на верстовые столбы, которые я замечал
издалека, и на облака, прежде рассыпанные по небосклону,
которые, приняв зловещие, черные тени, теперь собирались в
одну большую, мрачную тучу. Изредка погромыхивал дальний гром.
Это последнее обстоятельство более всего усиливало мое
нетерпение скорее приехать на постоялый двор. Гроза наводила
на меня невыразимо тяжелое чувство тоски и страха.
До ближайшей деревни оставалось еще верст девять, а большая
темно-лиловая туча, взявшаяся бог знает откуда, без малейшего
ветра, но быстро подвигалась к нам. Солнце, еще не скрытое
облаками, ярко освещает ее мрачную фигуру и серые полосы,
которые от нее идут до самого горизонта. Изредка вдалеке
вспыхивает молния и слышится слабый гул, постоянно
усиливающийся, приближающийся и переходящий в прерывистые
раскаты, обнимающие весь небосклон. Василий приподнимается с
козел и поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при
каждом ударе грома снимают шапки и крестятся; лошади
настораживают уши, раздувают ноздри, как будто принюхиваясь к
свежему воздуху, которым пахнет от приближающейся тучи, и
бричка скорее катит по пыльной дороге. Мне становится жутко, и
я чувствую, как кровь быстрее обращается в моих жилах. Но вот
передовые облака уже начинают закрывать солнце; вот оно
выглянуло в последний раз, осветило страшно-мрачную сторону
горизонта и скрылось. Вся окрестность вдруг изменяется и
принимает мрачный характер. Вот задрожала осиновая роща;
листья становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко
выдающегося на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся; макушки
больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы
летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с
намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под
самой грудью лошадей; галки с растрепанными крыльями как-то
боком летают по ветру; края кожаного фартука, которым мы
застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы
влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички. Молния
вспыхивает как будто в самой бричке, ослепляет зрение и на
одно мгновение освещает серое сукно, басон и прижавшуюся к
углу фигуру Володи. В ту же секунду над самой головой
раздается величественный гул, который, как будто поднимаясь
все выше и выше, шире и шире, по огромной спиральной линии,
постепенно усиливается и переходит в оглушительный треск,
невольно заставляющий трепетать и сдерживать дыхание. Гнев
божий! Как много поэзии в этой простонародной мысли!
Колеса вертятся скорее и скорее; по спинам Василия и
Филиппа, который нетерпеливо помахивает вожжами, я замечаю,
что и они боятся. Бричка шибко катится под гору и стучит по
дощатому мосту; я боюсь пошевелиться и с минуты на минуту
ожидаю нашей общей погибели.
Тпру! оторвался валек и на мосту, несмотря на беспрерывные
оглушительные удары, мы принуждены остановиться.
Прислонив голову к краю брички, я с захватывающим дыхание
замиранием сердца безнадежно слежу за движениями толстых
черных пальцев Филиппа, который медлительно захлестывает петлю
и выравнивает постромки, толкая пристяжную ладонью и
кнутовищем.
Тревожные чувства тоски и страха увеличивались во мне
вместе с усилением грозы, но когда пришла величественная
минута безмолвия, обыкновенно предшествующая разражению грозы,
чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это
состояние еще четверть часа, я уверен, что умер бы от
волнения. В это самое время из-под моста вдруг появляется, в
одной грязной дырявой рубахе, какое-то человеческое существо с
опухшим бессмысленным лицом, качающейся, ничем не покрытой
обстриженной головой, кривыми безмускульными ногами и с
какой-то красной, глянцевитой культяпкой вместо руки, которую
он сует прямо в бричку.
- Ба-а-шка! убо-го-му Хри-ста ра-ди, - звучит болезненный
голос, и нищий с каждым словом крестится и кланяется в пояс.
Не могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего мою
душу в эту минуту. Дрожь пробегала по моим волосам, а глаза с
бессмыслием страха были устремлены на нищего...
Василий, в дороге подающий милостыню, дает наставления
Филиппу насчет укрепления валька и, только когда все уже
готово и Филипп, собирая вожжи, лезет на козлы, начинает
что-то доставать из бокового кармана. Но только что мы
трогаемся, ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным
светом всю лощину, заставляет лошадей остановиться и, без
малейшего промежутка, сопровождается таким оглушительным
треском грома, что кажется, весь свод небес рушится над нами.
Ветер еще усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Василья
и края фартука принимают одно направление и отчаянно
развеваются от порывов неистового ветра. На кожаный верх
брички тяжело упала крупная капля дождя... другая, третья,
четвертая, и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами, и
вся окрестность огласилась равномерным шумом падающего дождя.
По движениям локтей Василья я замечаю, что он развязывает
кошелек; нищий, продолжая креститься и кланяться, бежит подле
самых колес, так что, того и гляди, раздавят его. "Подай
Христа ра-ди". Наконец медный грош летит мимо нас, и жалкое
созданье, в обтянувшем его худые члены, промокшем до нитки
рубище, качаясь от ветра, в недоумении останавливается посреди
дороги и исчезает из моих глаз.
Косой дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; с
фризовой спины Василья текли потоки в лужу мутной воды,
образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками пыль
превратилась в жидкую грязь, которую месили колеса, толчки
стали меньше, и по глинистым колеям потекли мутные ручьи.
Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома уже были не так
поразительны за равномерным шумом дождя.
Но вот дождь становится мельче; туча начинает разделяться
на волнистые облака, светлеть в том месте, в котором должно
быть солнце, и сквозь серовато-белые края тучи чуть виднеется
клочок ясной лазури. Через минуту робкий луч солнца уже
блестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито,
мелкого прямого дождя и на обмытой, блестящей зелени дорожной
травы. Черная туча так же грозно застилает противоположную
сторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я испытываю
невыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющее
во мне тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, как
и освеженная, повеселевшая природа. Василий откидывает
воротник шинели, снимает фуражку и отряхивает ее; Володя
откидывает фартук; я высовываюсь из брички и жадно впиваю в
себя освеженный душистый воздух. Блестящий, обмытый кузов
кареты с важами и чемоданами покачивается перед нами, спины
лошадей, шлеи, вожжи, шины колес - все мокро и блестит на
солнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги -
необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими
овражками, блестит мокрой землею и зеленью и расстилается
тенистым ковром до самого горизонта; с другой стороны -
осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как бы
в избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет с
своих обмытых ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодние
листья. Со всех сторон вьются с веселой песнью и быстро падают
хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливое
движение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетают
звуки кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса после
весенней грозы, запах березы, фиалки, прелого листа, сморчков,
черемухи, что я не могу усидеть в бричке, соскакиваю с
подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпает
дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи,
бью себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращая
даже внимания на то, что к сапогам моим липнут огромные комки
грязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая по грязи, бегу к
окну кареты.
- Любочка! Катенька! - кричу я, подавая туда несколько
веток черемухи, - посмотри, как хорошо!
Девочки пищат, ахают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то меня
непременно раздавят.
- Да ты понюхай, как пахнет! - кричу я.
Глава III. НОВЫЙ ВЗГЛЯД
Катенька сидела подле меня в бричке и, склонив свою
хорошенькую головку, задумчиво следила за убегающей под
колесами пыльной дорогой. Я молча смотрел на нее и удивлялся
тому не детски грустному выражению, которое в первый раз
встречал на ее розовеньком личике.
- А вот скоро мы и приедем в Москву, - сказал я, - как ты
думаешь, какая она?
- Не знаю, - отвечала она нехотя.
- Ну все-таки, как ты думаешь: больше Серпухова или нет?..
- Что?
- Я ничего.
Но по тому инстинктивному чувству, которым один человек
угадывает мысли другого и которое служит путеводною нитью
разговора, Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие; она
подняла голову и обратилась ко мне:
- Папа говорил вам, что мы будем жить у бабушки?
- Говорил; бабушка хочет совсем с нами жить.
- И все будем жить?
- Разумеется; мы будем жить на верху в одной половине; вы в
другой половине; а папа во флигеле; а обедать будем все
вместе, внизу у бабушки.
- Maman говорит, что бабушка такая важная - сердитая?
- Не-ет! Это только так кажется сначала. Она важная, но
совсем не сердитая; напротив, очень добрая, веселая. Коли бы
ты видела, какой бал был в се именины!
- Все-таки я боюсь ее; да, впрочем, бог знает, будем ли
мы...
Катенька вдруг замолчала и опять задумалась.
- Что-о? - спросил я с беспокойством.
- Ничего, я так.
- Нет, ты что-то сказала: "Бог знает..."
- Так ты говорил, какой был бал у бабушки.
- Да вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть,
человек тысяча, музыка, генералы, и я танцевал... Катенька! -
сказал я вдруг, останавливаясь в середине своего описания, -
ты не слушаешь?
- Нет, слышу; ты говорил, что ты танцевал.
- Отчего ты такая скучная?
- Не всегда же веселой быть.
- Нет, ты очень переменилась с тех пор, как мы приехали из
Москвы. Скажи по правде, - прибавил я с решительным видом,
поворачиваясь к ней, - отчего ты стала какая-то странная?
- Будто я странная? - отвечала Катенька с одушевлением,
которое доказывало, что мое замечание интересовало ее, - я
совсем не странная.
- Нет, ты уж не такая, как прежде, - продолжал я, - прежде
видно было, что ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешь
как родными и любишь так же, как и мы тебя, а теперь ты стала
такая серьезная, удаляешься от нас...
- Совсем нет...
- Нет, дай мне договорить, - перебил я, уже начиная ощущать
легкое щекотанье в носу, предшествующее слезам, которые всегда
навертывались мне на глаза, когда я высказывал давно
сдержанную задушевную мысль, - ты удаляешься от нас,
разговариваешь только с Мими, как будто не хочешь нас знать.
- Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно
когда-нибудь и перемениться, - отвечала Катенька, которая
имела привычку объяснять все какою-то фаталистическою
необходимостью, когда не знала, что говорить.
Я помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвала
ее глупой девочкой, она ответила: не всем же умным быть, надо
и глупым быть; но меня не удовлетворил ответ, что надо же и
перемениться когда-нибудь, и я продолжал допрашивать:
- Для чего же это надо?
- Ведь не всегда же мы будем жить вместе, - отвечала
Катенька, слегка краснея и пристально вглядываясь в спину
Филиппа. - Маменька могла жить у покойницы вашей маменьки,
которая была ее другом; а с графиней, которая, говорят, такая
сердитая, еще, бог знает, сойдутся ли они? Кроме того,
все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты - у вас есть
Петровское, а мы бедные - у маменьки ничего нет.
Вы богаты - мы бедны: эти слова и понятия, связанные с
ними, показались мне необыкновенно странны. Бедными, по моим
тогдашним понятиям, могли быть только нищие и мужики, и это
понятие бедности я никак не мог соединить в своем воображении
с грациозной, хорошенькой Катей. Мне казалось, что Мими и
Катенька ежели всегда жили, то всегда и будут жить с нами и
делить все поровну. Иначе и быть не могло. Теперь же тысячи
новых, неясных мыслей, касательно одинокого положения их,
зароились в моей голове, и мне стало так совестно, что мы
богаты, а они бедны, что я покраснел и не мог решиться
взглянуть на Катеньку.
"Что ж такое, что мы богаты, а они бедны? - думал я, - и
каким образом из этого вытекает необходимость разлуки? Отчего
ж нам не разделить поровну того, что имеем?" Но я понимал, что
с Катенькой не годится говорить об этом, и какой-то
практический инстинкт, в противность этим логическим
размышлениям, уже говорил мне, что она права и что неуместно
бы было объяснять ей свою мысль.
- Неужели точно ты уедешь от нас? - сказал я, - как же это
мы будем жить врозь?
- Что же делать, мне самой больно; только ежели это
случится, я знаю, что я сделаю...
- В актрисы пойдешь... вот глупости! - подхватил я, зная,
что быть актрисой было всегда любимой мечтой ее.
- Нет, это я говорила, когда была маленькой...
- Так что же ты сделаешь?
- Пойду в монастырь и буду там жить, буду ходить в
черненьком платьице, в бархатной шапочке.
Катенька заплакала.
Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг
замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как
будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг
повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого
рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время
нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего
отрочества.
Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не
мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все
интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь
людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и
даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я
и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь,
не сознавал, не чувствовал.
Мысль переходит в убеждение только одним известным путем,
часто совершенно неожиданным и особенным от путей, которые,
чтобы приобрести то же убеждение, проходят другие умы.
Разговор с Катенькой, сильно тронувший меня и заставивший
задуматься над ее будущим положением, был для меня этим путем.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в
которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство,
как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством
смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников,
мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык
видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом,
мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может
занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого
вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают
своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и
т. д.
Глава IV. В МОСКВЕ
С приездом в Москву перемена моего взгляда на предметы,
лица и свое отношение к ним стала еще ощутительнее.
При первом свидании с бабушкой, когда я увидал ее худое
морщинистое лицо и потухшие глаза, чувство подобострастного
уважения и страха, которые я к ней испытывал, заменились
состраданием; а когда она, припав лицом к голове Любочки,
зарыдала так, как будто перед ее глазами был труп ее любимой
дочери, даже чувством любви заменилось во мне сострадание. Мне
было неловко видеть ее печаль при свидании с нами; я сознавал,
что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы ей дороги только
как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми
она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она
умерла, я не увижу ее больше!
Папа, который в Москве почти совсем не занимался нами и с
вечно озабоченным лицом только к обеду приходил к нам, в
черном сюртуке или фраке, - вместе с своими большими
выпущенными воротничками рубашки, халатом, старостами,
приказчиками, прогулками на гумно и охотой, много потерял в
моих глазах. Карл Иваныч, которого бабушка называла дядькой и
который вдруг, бог знает зачем, вздумал заменить свою
почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным
пробором почти посередине головы, показался мне так странен и
смешон, что я удивлялся, как мог я прежде не замечать этого.
Между девочками и нами тоже появилась какая-то невидимая
преграда; у них и у нас были уже свои секреты; как будто они
гордились перед нами своими юбками, которые становились
длиннее, а мы своими панталонами со штрипками. Мими же в
первое воскресенье вышла к обеду в таком пышном платье и с
такими лентами на голове, что уж сейчас видно было, что мы не
в деревне и теперь все пойдет иначе.
Глава V. СТАРШИЙ БРАТ
Я был только годом и несколькими месяцами моложе Володи; мы
росли, учились и играли всегда вместе. Между нами не делали
различия старшего и младшего; но именно около того времени, о
котором я говорю, я начал понимать, что Володя не товарищ мне
по годам, наклонностям и способностям. Мне даже казалось, что
Володя сам сознает свое первенство и гордится им. Такое
убеждение, может быть и ложное, внушало мне самолюбие,
страдавшее при каждом столкновении с ним. Он во всем стоял
выше меня: в забавах, в учении, в ссорах, в умении держать
себя, и все это отдаляло меня от него и заставляло испытывать
непонятные для меня моральные страдания. Ежели бы когда Володе
в первый раз сделали голландские рубашки со складками, я
сказал прямо, что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен,
что мне стало бы легче и не казалось бы всякий раз, когда он
оправлял воротнички, что он делает это для того только, чтобы
оскорбить меня.
Меня мучило больше всего то, что Володя, как мне иногда
казалось, понимал меня, но старался скрывать это.
Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений,
проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между
людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и
женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во
всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний,
мыслей и страха - быть понятым - выражается в одном случайном
взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!
Но может быть, меня обманывала в этом отношении моя
излишняя восприимчивость и склонность к анализу; может быть,
Володя совсем и не чувствовал того же, что я. Он был пылок,
откровенен и непостоянен в своих увлечениях. Увлекаясь самыми
разнородными предметами, он предавался им всей душой.
То вдруг на него находила страсть к картинкам: он сам
принимался рисовать, покупал на все свои деньги, выпрашивал у
рисовального учителя, у папа, у бабушки; то страсть к вещам,
которыми он украшал свой столик, собирая их по всему дому; то
страсть к романам, которые он доставал потихоньку и читал по
целым дням и ночам... Я невольно увлекался его страстями; но
был слишком горд, чтобы идти по его следам, и слишком молод и
несамостоятелен, чтобы избрать новую дорогу. Но ничему я не
завидовал столько, как счастливому благородно-откровенному
характеру Володи, особенно резко выражавшемуся в ссорах,
случавшихся между нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо,
но не мог подражать ему.
Однажды, во время сильнейшего пыла его страсти к вещам, я
подошел к его столу и разбил нечаянно пустой разноцветный
флакончик.
- Кто тебя просил трогать мои вещи? - сказал во шедший в
комнату Володя, заметив расстройство, произведенное мною в
симметрии разнообразных украшений его столика. - А где
флакончик? непременно ты.
- Нечаянно уронил; он и разбился, что ж за беда?
- Сделай милость, никогда не смей прикасаться к моим вещам,
- сказал он, составляя куски разбитого флакончика и с
сокрушением глядя на них.
- Пожалуйста, не командуй, - отвечал я. - Разбил так
разбил; что ж тут говорить!
И я улыбнулся, хотя мне совсем не хотелось улыбаться.
- Да, тебе ничего, а мне чего, - продолжал Володя, делая
жест подергивания плечом, который он наследовал от папа, -
разбил, да еще и смеется, этакой несносный мальчишка!
- Я мальчишка; а ты большой да глупый.
- Не намерен с тобой браниться, - сказал Володя, слегка
отталкивая меня, - убирайся.
- Не толкайся!
- Убирайся!
- Я тебе говорю, не толкайся!
Володя взял меня за руку и хотел оттащить от стола; но я
уже был раздражен до последней степени: схватил стол за ножку
и опрокинул его. "Так вот же тебе!" - и все фарфоровые и
хрустальные украшения с дребезгом полетели на пол.
- Отвратительный мальчишка!.. - закричал Володя, стараясь
поддержать падающие вещи.
"Ну, теперь все кончено между нами, - думал я, выходя из
комнаты, - мы навек поссорились".
До вечера мы не говорили друг с другом; я чувствовал себя
виноватым, боялся взглянуть на него и целый день не мог ничем
заняться; Володя, напротив, учился хорошо и, как всегда, после
обеда разговаривал и смеялся с девочками.
Как только учитель кончал класс, я выходил из комнаты: мне
страшно, неловко и совестно было оставаться одному с братом.
После вечернего класса истории я взял тетради и направился к
двери. Проходя мимо Володи, несмотря на то, что мне хотелось
подойти и помириться с ним, я надулся и старался сделать
сердитое лицо. Володя в это самое время поднял голову и с чуть
заметной, добродушно-насмешливой улыбкой смело посмотрел на
меня. Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня
и то, что я понимаю, что он понимает меня; но какое-то
непреодолимое чувство заставило меня отвернуться.
- Николенька! - сказал он мне самым простым, нисколько не
патетическим голосом, - полно сердиться. Извини меня, ежели я
тебя обидел.
И он подал мне руку.
Как будто, поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало
давить меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось
только одну секунду: на глазах показались слезы, и мне стало
легче.
- Прости... ме...ня, Вол...дя! - сказал я, пожимая его
руку.
Володя смотрел на меня, однако, так, как будто никак не
понимал, отчего у меня слезы на глазах...
Глава VI. МАША
Но ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи,
не была так поразительна для самого меня, как та, вследствие
которой в одной из наших горничных я перестал видеть слугу
женского пола, а стал видеть женщину, от которой могли
зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастие.
С тех пор как помню себя, помню я и Машу в нашем доме, и
никогда, до случая, переменившего совершенно мой взгляд на нее
и про который я расскажу сейчас, - я не обращал на нее ни
малейшего внимания. Маше было лет двадцать пять, когда мне
было четырнадцать; она была очень хороша; но я боюсь описывать
ее, боюсь, чтобы воображение снова не представило мне
обворожительный и обманчивый образ, составившийся в нем во
время моей страсти. Чтобы не ошибиться, скажу только, что она
была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина; а
мне было четырнадцать лет.
В одну из тех минут, когда, с уроком в руке, занимаешься
прогулкой по комнате, стараясь ступать только по одним щелям
половиц, или пением какого-нибудь несообразного мотива, или
размазыванием чернил по краю стола, или повторением без всякой
мысли какого-нибудь изречения - одним словом, в одну из тех
минут, когда ум отказывается от работы и воображение, взяв
верх, ищет впечатлений, я вышел из классной и без всякой цели
спустился к площадке.
Кто-то в башмаках шел вверх по другому повороту лестницы.
Разумеется, мне захотелось знать, кто это, но вдруг шум шагов
замолк, и я услышал голос Маши: "Ну вас, что вы балуетесь, а
как Мария Ивановна придет - разве хорошо будет?"
"Не придет", - шепотом сказал голос Володи, и вслед за этим
что-то зашевелилось, как-будто Володя хотел удержать ее.
"Ну, куда руки суете? Бесстыдник!" - и Маша, с сдернутой
набок косынкой, из-под которой виднелась белая, полная шея,
пробежала мимо меня.
Не могу выразить, до какой степени меня изумило это
открытие, однако чувство изумления скоро уступило место
сочувствию поступку Володи: меня уже не удивлял самый его
поступок, но то, каким образом он постиг, что приятно так
поступать. И мне невольно захотелось подражать ему.
Я по целым часам проводил иногда на площадке, без всякой
мысли, с напряженным вниманием прислушиваясь к малейшим
движениям, происходившим на верху; но никогда не мог принудить
себя подражать Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось
больше всего на свете. Иногда, притаившись за дверью, я с
тяжелым чувством зависти и ревности слушал возню, которая
поднималась в девичьей, и мне приходило в голову: каково бы
было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так же как
Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим
широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у
меня, чего мне нужно? Иногда я слышал, как Маша говорила
Володе: "Вот наказанье! что же вы, в самом деле, пристали ко
мне, идите отсюда, шалун этакой... отчего Николай Петрович
никогда не ходит сюда и не дурачится..." Она не знала, что
Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на
свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
Я был стыдлив от природы, но стыдливость моя еще
увеличивалась убеждением в моей уродливости. А я убежден, что
ничто не имеет такого разительного влияния на направление
человека, как наружность его, и не столько самая наружность,
сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности
ее.
Я был слишком самолюбив, чтобы привыкнуть к своему
положению, утешался, как лисица, уверяя себя, что виноград еще
зелен, то есть старался презирать все удовольствия,
доставляемые приятной наружностью, которыми на моих глазах
пользовался Володя и которым я от души завидовал, и напрягал
все силы своего ума и воображения, чтобы находить наслаждения
в гордом одиночестве.
Глава VII. ДРОБЬ
- Боже мой, порох!.. - воскликнула Мими задыхающимся от
волнения голосом. - Что вы делаете? Вы хотите сжечь дом,
погубить всех нас...
И с неописанным выражением твердости духа Ми-ми приказала
всем посторониться, большими, решительными шагами подошла к
рассыпанной дроби и, презирая опасность, могущую произойти от
неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда, по ее
мнению, опасность уже миновалась, она позвала Михея и
приказала ему выбросить весь этот порох куда-нибудь подальше
или, всего лучше, в воду и, гордо встряхивая чепцом,
направилась к гостиной. "Очень хорошо за ними смотрят, нечего
сказать", - проворчала она.
Когда папа пришел из флигеля и мы вместе с ним пошли к
бабушке, в комнате ее уже сидела Мими около окна и с каким-то
таинственно-официальным выражением грозно смотрела мимо двери.
В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я
догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.
Кроме Мими, в комнате бабушки находились еще горничная
Гаша, которая, как заметно было по ее гневному,
раскрасневшемуся лицу, была сильно расстроена, и доктор
Блюменталь, маленький, рябоватый человечек, который тщетно
старался успокоить Гашу, делая ей глазами и головой
таинственные миротворные знаки.
Сама бабушка сидела несколько боком и раскладывала пасьянс
Путешественник, что всегда означало весьма неблагоприятное
расположение духа.
- Как себя чувствуете нынче, maman? хорошо ли почивали? -
сказал папа, почтительно целуя ее руку.
- Прекрасно, мой милый; вы, кажется, знаете, что я всегда
совершенно здорова, - отвечала бабушка таким тоном, как будто
вопрос папа был самый неуместный и оскорбительный вопрос. -
Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? - продолжала она,
обращаясь к Гаше.
- Я вам подала, - отвечала Гаша, указывая на белый, как
снег, батистовый платок, лежавший на ручке кресел.
- Возьмите эту грязную ветошку и дайте мне чистый, моя
милая.
Гаша подошла к шифоньерке, выдвинула ящик и так сильно
хлопнула им, что стекла задрожали в комнате. Бабушка грозно
оглянулась на всех нас и продолжала пристально следить за
всеми движениями горничной. Когда она подала ей, как мне
показалось, тот же самый платок, бабушка сказала:
- Когда же вы мне натрете табак, моя милая?
- Время будет, так натру.
- Что вы говорите?
- Натру нынче.
- Ежели вы не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и
сказали: я бы давно вас отпустила.
- И отпустите, не заплачут, - проворчала вполголоса
горничная.
В это время доктор начал было мигать ей; но она так гневно
и решительно посмотрела на него, что он тотчас же потупился и
занялся ключиком своих часов.
- Видите, мой милый, - сказала бабушка, обращаясь к папа,
когда Гаша, продолжая ворчать, вышла из комнаты, - как со мной
говорят в моем доме?
- Позвольте, maman, я сам натру вам табак, - сказал папа,
приведенный, по-видимому, в большое затруднение этим
неожиданным обращением.
- Нет уж, благодарю вас: она ведь оттого так и груба, что
знает, никто, кроме нее, не умеет стереть табак, как я люблю.
Вы знаете, мой милый, - продолжала бабушка после минутного
молчания, - что ваши дети нынче чуть было дом не сожгли?
Папа с почтительным любопытством смотрел на бабушку.
- Да, они вот чем играют. Покажите им, - сказала она,
обращаясь к Мими.
Папа взял в руки дробь и не мог не улыбнуться.
- Да это дробь, maman, - сказал он, - это совсем не опасно.
- Очень вам благодарна, мой милый, что вы меня учите,
только уж я стара слишком...
- Нервы, нервы! - прошептал доктор.
И папа тотчас обратился к нам:
- Где вы это взяли? и как смеете шалить такими вещами?
- Нечего их спрашивать, а надо спросить их дядьку. -
сказала бабушка, особенно презрительно выговаривая слово
"дядька", - что он смотрит?
- Вольдемар сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох.
- подхватила Мими.
- Ну вот видите, какой он хороший, - продолжала бабушка, -
и где он, этот дядька, как бишь его? пошлите его сюда.
- Я его отпустил в гости, - сказал папа.
- Это не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а
ваши, и я не имею права советовать вам, потому что вы умнее
меня, - продолжала бабушка, - но кажется, пора бы для них
нанять гувернера, а не дядьку, немецкого мужика. Да, глупого
мужика, который их ничему научить не может, кроме дурным
манерам и тирольским песням. Очень нужно, я вас спрашиваю,
детям уметь петь тирольские песни. Впрочем, теперь некому об
этом подумать, и вы можете делать, как хотите.
Слово "теперь" значило: когда у них нет матери, и вызвало
грустные воспоминания в сердце бабушки, - она опустила глаза
на табакерку с портретом и задумалась.
- Я давно уже думал об этом, - поспешил сказать папа, - и
хотел посоветоваться с вами, maman: не пригласить ли нам
St.-Jerome'a, который теперь по билетам дает им уроки?
- И прекрасно сделаешь, мой друг, - сказала бабушка уже не
тем недовольным голосом, которым говорила прежде, - St.-Jerome
по крайней мере gouverneur*), который поймет, как нужно вести
des enfants de bonne maison**), а не простой menin дядька,
который годен только на то, чтобы водить их гулять.
-----------------
*) гувернер (фр).
**) детей из хорошей семьи (фр.).
- Я завтра же поговорю с ним, - сказал папа. И
действительно, через два дня после этого разговора Карл Иваныч
уступил свое место молодому щеголю французу.
Глава VIII. ИСТОРИЯ КАРЛА ИВАНЫЧА
Поздно вечером накануне того дня, в который Карл Иваныч
должен был навсегда уехать от нас, он стоял в своем ваточном
халате и красной шапочке подле кровати и, нагнувшись над
чемоданом, тщательно укладывал в него свои вещи.
Обращение с нами Карла Иваныча в последнее время было
как-то особенно сухо: он как будто избегал всяких с нами
сношений. Вот и теперь, когда я вошел в комнату, он взглянул
на меня исподлобья и снова принялся за дело. Я прилег на свою
постель, но Карл Иваныч, прежде строго запрещавший делать это,
ничего не сказал мне, и мысль, что он больше не будет ни
бранить, ни останавливать нас, что ему нет теперь до нас
никакого дела, живо припомнила мне предстоящую разлуку. Мне
стало грустно, что он разлюбил нас, и хотелось выразить ему
это чувство.
- Позвольте, я помогу вам, Карл Иваныч, - сказал я, подходя
к нему.
Карл Иваныч взглянул на меня и снова отвернулся, но в
беглом взгляде, который он бросил на меня, я прочел не
равнодушие, которым объяснял его холодность, но искреннюю,
сосредоточенную печаль.
- Бог все видит и все знает, и на все его святая воля, -
сказал он, выпрямляясь во весь рост и тяжело вздыхая. - Да,
Николенька, - продолжал он, заметив выражение непритворного
участия, с которым я смотрел на него, - моя судьба быть
несчастливым с самого моего детства и по гробовую доску. Мне
всегда платили злом за добро, которое я делал людям, и моя
награда не здесь, а оттуда, - сказал он, указывая на небо. -
Когда б вы знали мою историю и все, что я перенес в этой
жизни!.. Я был сапожник, я был солдат, я был дезертир, я был
фабрикант, я был учитель, и теперь я нуль! и мне, как сыну
божию, некуда преклонить свою голову, - заключил он и, закрыв
глаза, опустился в свое кресло.
Заметив, что Карл Иваныч находился в том чувствительном
расположении духа, в котором он, не обращая внимания на
слушателей, высказывал для самого себя свои задушевные мысли,
я, молча и не спуская глаз с его доброго лица, сел на кровать.
- Вы не дитя, вы можете понимать. Я вам скажу свою историю
и все, что я перенес в этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните
старого друга, который вас очень любил, дети!..
Карл Иваныч облокотился рукою о столик, стоявший подле
него, понюхал табаку и, закатив глаза к небу, тем особенным,
мерным горловым голосом, которым он обыкновенно диктовал нам,
начал так свое повествование:
- Я был нешаслив ишо во чрева моей матрри. Das Ungluck
verfolgte mich schon im Scosse meiner Mutter! - повторил он
еще с большим чувством.
Так как Карл Иваныч не один раз, в одинаковом порядке,
одних и тех же выражениях и с постоянно неизменяемыми
интонациями, рассказывал мне впоследствии свою историю, я
надеюсь передать ее почти слово в слово; разумеется, исключая
неправильности языка, о которой читатель может судить по
первой фразе Была ли это действительно его история или
произведение фантазии, родившееся во время его одинокой жизни
в нашем доме, которому он и сам начал верить от частого
повторения, или он только украсил фантастическими фактами
действительные события своей жизни - не решил еще я до сих
пор. С одной стороны, он с слишком живым чувством и
методическою последовательностью, составляющими главные
признаки правдоподобности, рассказывал свою историю, чтобы
можно было не верить ей; с другой стороны, слишком много было
поэтических красот в его истории; так что именно красоты эти
вызывали сомнения.
"В жилах моих течет благородная кровь графов фон Зомерблат!
In meinen Adern fliest das edle Blut des Grafen von
Sommerblat! Я родился шесть недель после сватьбы. Муж моей
матери (я звал его папенька) был арендатор у графа Зомерблат.
Он не мог позабыть стыда моей матери и не любил меня. У меня
был маленький брат Johann и две сестры; но я был чужой в своем
собственном семействе! Ich war ein Fremder in meiner eigenen
Familie! Когда Johann делал глупости, папенька говорил: "С
этим ребенком Карлом мне не будет минуты покоя!", меня бранили
и наказывали. Когда сестры сердились между собой, папенька
говорил: "Карл никогда не будет послушный мальчик!", меня
бранили и наказывали. Одна моя добрая маменька любила и
ласкала меня. Часто она говорила мне: "Карл подите сюда, в мою
комнату", и она потихоньку целовала меня. "Бедный, бедный
Карл! - сказала она, - никто тебя не любит, но я ни на кого
тебя не променяю. Об одном тебя просит твоя маменька, -
говорила она мне, - учись хорошенько и будь всегда честным
человеком, бог не оставит тебя! Trachte nur ein ehrlicher
Deutscher zu werden, - sagte sie, - und der liebe Gott wird
dich nicht verlassen!*) И я старался. Когда мне минуло
четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя маменька
сказала моему папеньке "Карл стал большой мальчик, Густав; что
мы будем с ним делать?" И папенька сказал: "Я не знаю" Тогда
маменька сказала: "Отдадим его в город к господину Шульц,
пускай он будет сапожник!", и папенька сказал: "Хорошо", und
mein Vater sagte "gut". Шесть лет и семь месяцев я жил в
городе у сапожного мастера, и хозяин любил меня. Он сказал:
"Карл хороший работник, и скоро он будет моим Geselle"**),
но... человек предполагает, а бог располагает... в 1796 году
была назначена Konskription***), и все, кто мог служить, от
восемнадцати до двадцать первого года, должны были собраться в
город.
----------------
*) Стремись только быть честным немцем, - говорила она, - и
милосердный бог не оставит тебя! (нем.).
**) подмастерьем (нем.).
***) рекрутский набор (нем.).
Папенька и брат Johann приехали в город, и мы вместе пошли
бросить Loos*), кому быть Soldat и кому не быть Soldat. Johann
вытащил дурной нумеро - он должен быть Soldat, я вытащил
хороший нумеро - я не должен быть Soldat. И папенька сказал:
"У меня был один сын, и с тем я должен расстаться! Ich hatte
einen einzigen Sohn und von diesem muss ich mih trennen!"
----------------
*) жребий (нем.).
Я взял его за руку и сказал: "Зачем вы сказали так,
папенька? Пойдемте со мной, я вам скажу что-нибудь". И
папенька пошел. Папенька пошел, и мы сели в трактир за
маленький столик. "Дайте нам пару Bierkrug" *), - я сказал, и
нам принесли. Мы выпили по стаканчик, и брат Johann тоже
выпил.
----------------
*) кружек пива (нем.).
- Папенька! - я сказал, - не говорите так, что "у вас был
один сын, и вы с тем должны расстаться", у меня сердце хочет
выпрыгнуть, когда я этого слышу. Брат Johann не будет служить
- я буду Soldat!.. Карл здесь никому не нужен, и Карл будет
Soldat.
- Вы честный человек, Карл Иваныч! - сказал мне папенька и
поцеловал меня. - Du bist ein braver Bursche! - sagte mir mein
Vater und kusste mich.
И я был Soldat!"
Глава IX. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
"Тогда было страшное время, Николенька, - продолжал Карл
Иваныч, - тогда был Наполеон. Он хотел завоевать Германию, и
мы защищали свое отечество до последней капли крови! und wir
verteidigten unser Vaterland bis auf den letzten Tropfen Blut!
Я был под Ульм, я был под Аустерлиц! я был под Ваграм! ich
war bei Wagram!"
- Неужели вы тоже воевали? - спросил я, с удивлением глядя
на него. - Неужели вы тоже убивали людей?
Карл Иваныч тотчас же успокоил меня на этот счет.
"Один раз французский Grenadier*) отстал от своих и упал на
дороге. Я прибежал с ружьем и хотел проколоть его, aber der
Franzose warf sein Gewehr und rief pardon**), и я пустил его!
----------------
*) гренадер (нем.).
**) но француз бросил свое ружье и запросил пощады (нем.).
Под Ваграм Наполеон загнал нас на остров и окружил так, что
никуда не было спасенья. Трое суток у нас не было провианта, и
мы стояли в воде по коленки. Злодей Наполеон не брал и не
пускал нас! und der Bosewicht Napoleon wollte uns nicht
gefangen nehmen und auch nicht freilassen!
На четвертые сутки нас, слава богу, взяли в плен и отвели в
крепость. На мне был синий панталон, мундир из хорошего сукна,
пятнадцать талеров денег и серебряные часы - подарок моего
папеньки. Французский Soldat все взял у меня. На мое счастье,
у меня было три червонца, которые маменька зашила мне под
фуфайку. Их никто не нашел!
В крепости я не хотел долго оставаться и решился бежать.
Один раз, в большой праздник, я сказал сержанту, который
смотрел за нами: "Господин сержант, нынче большой праздник, я
хочу вспомнить его. Принесите, пожалуйста, две бутылочки
мадер, и мы вместе выпьем ее". И сержант сказал: "Хорошо".
Когда сержант принес мадер и мы выпили по рюмочке, я взял его
за руку и сказал: "Господин сержант, может быть, у вас есть
отец и мать?.." Он сказал: "Есть, господин Мауер..." - "Мой
отец и мать, - я сказал, - восемь лет не видали меня и не
знают, жив ли я или кости мои давно лежат в сырой земле. О
господин сержант! у меня есть два червонца, которые были под
моей фуфайкой, возьмите их и пустите меня. Будьте моим
благодетелем, и моя маменька всю жизнь будет молить за вас
всемогущего бога".
Сержант выпил рюмочку мадеры и сказал: "Господин Мауер, я
очень люблю и жалею вас, но вы пленный, а я Soldat!" Я пожал
его за руку и сказал: "Господин сержант!" Ich drukte ihm die
Hand und sagte: "Herr Sergeant!"
И сержант сказал: "Вы бедный человек, и я не возьму ваши
деньги, но помогу вам. Когда я пойду спать, купите ведро водки
солдатам, и они будут спать. Я не буду смотреть на вас".
Он был добрый человек. Я купил ведро водки, и когда Soldat
были пьяны, я надел сапоги, старый шинель и потихонько вышел
за дверь. Я пошел на вал и хотел прыгнуть, но там была вода, и
я не хотел спортить последнее платье: я пошел в ворота.
Часовой ходил с ружьем auf und ab*) и смотрел на меня. "Qui
vive?" - sagte er auf einmal**), и я молчал. "Qui vive?" -
sagte er zum weiten Mal***), и я молчал, "Qui vive?" - sagte
er zum dritten Mal****), и я бегал. Я пригнул в вода, влезал
на другой сторона и пустил. Ich sprang in's Wasser, kletterte
auf die andere Seite und machte mich aus dem Staube.
---------------
*) взад и вперед {нем.).
**) "Кто идет?" (фр.) - спросил он вдруг (нем.).
***) "Кто идет?" (фр.) - спросил он во второй раз (нем.).
****) "Кто идет?" (фр.) - спросил он в третий раз (нем.).
Целую ночь я бежал по дороге, но когда рассвело, я боялся,
чтобы меня не узнали, и спрятался в высокую рожь, там я стал
на коленки, сложил руки, поблагодарил отца небесного за свое
спасение и с покойным чувством заснул. Ich dankte dem
allmachtigen Gott fur seine Barmherzigkeit und mit beruhigtem
GefuhI schlief ich ein.
Я проснулся вечером и пошел дальше. Вдруг большая немецкая
фура в две вороные лошади догнала меня. В фуре сидел хорошо
одетый человек, курил трубочку и смотрел на меня. Я пошел
потихоньку, чтобы фура обогнала меня, но я шел потихоньку, и
фура ехала потихоньку, и человек смотрел на меня; я шел
поскорее, и фура ехала поскорее, и человек смотрел на меня. Я
сел на дороге; человек остановил своих лошадей и смотрел на
меня. "Молодой человек, - он сказал, - куда вы идете так
поздно?" Я сказал: "Я иду в Франкфурт". - "Садитесь в мою
фуру, место есть, и я довезу вас... Отчего у вас ничего нет с
собой, борода ваша не брита и платье ваше в грязи?" - сказал
он мне, когда я сел с ним. "Я бедный человек, - я сказал, -
хочу наняться где-нибудь на фабрик; а платье мое в грязи
оттого, что я упал на дороге". - "Вы говорите неправду,
молодой человек, - сказал он, - по дороге теперь сухо".
И я молчал.
- Скажите мне всю правду, - сказал мне добрый человек, -
кто вы и откуда идете? лицо ваше мне понравилось, и ежели вы
честный человек, я помогу вам.
И я все сказал ему. Он сказал: "Хорошо, молодой человек,
поедемте на мою канатную фабрик. Я дам вам работу, платье,
деньги, и вы будете жить у меня".
И я сказал: "Хорошо".
Мы приехали на канатную фабрику, и добрый человек сказал
своей жене: "Вот молодой человек, который сражался за свое
отечество и бежал из плена; у него нет ни дома, ни платья, ни
хлеба. Он будет жить у меня. Дайте ему чистое белье и
покормите его".
Я полтора года жил на канатной фабрике, и мой хозяин так
полюбил меня, что не хотел пустить. И мне было хорошо. Я был
тогда красивый мужчина, я был молодой, высокий рост, голубые
глаза, римский нос... и Madame L... (я не могу сказать ее
имени), жена моего хозяина, была молоденькая, хорошенькая
дама. И она полюбила меня.
Когда она видела меня, она сказала: "Господин Мауер, как
вас зовет ваша маменька?" Я сказал: "Karlchen" *).
-------------
*) Карлуша (нем).
И она сказала: "Karlchen! сядьте подле меня".
Я сел подле ней, и она сказала: "Karlchen! поцелуйте меня".
Я его поцеловал, и он сказал: "Karlchen! я так люблю вас,
что не могу больше терпеть", - и он весь задрожал".
Тут Карл Иваныч сделал продолжительную паузу и, закатив
свои добрые голубые глаза, слегка покачивая головой, принялся
улыбаться так, как улыбаются люди под влиянием приятных
воспоминаний.
"Да, - начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая
свой халат, - много я испытал и хорошего и дурного в своей
жизни; но вот мой свидетель, - сказал он, указывая на шитый по
канве образок спасителя, висевший над его кроватью, - никто не
может сказать, чтоб Карл Иваныч был нечестный человек! Я не
хотел черной неблагодарностью платить за добро, которое мне
сделал господин L..., и решился бежать от него. Вечерком,
когда все шли спать, я написал письмо своему хозяину и положил
его на столе в своей комнате, взял свое платье, три талер
денег и потихоньку вышел на улицу. Никто не видал меня, и я
пошел по дороге".
Глава X. ПРОДОЛЖЕНИЕ
"Я девять лет не видал своей маменьки и не знал, жива ли
она, или кости ее лежат уже в сырой земле. Я пошел в свое
отечество. Когда я пришел в город, я спрашивал, где живет
Густав Мауер, который был арендатором у графа Зомерблат? И мне
сказали:
"Граф Зомерблат умер, и Густав Мауер живет теперь в большой
улице и держит лавку ликер". Я надел свой новый жилет, хороший
сюртук - подарок фабриканта, хорошенько причесал волосы и
пошел в ликерную лавку моего папеньки. Сестра Mariechen сидела
в лавочке и спросила, что мне нужно? Я сказал: "Можно выпить
рюмочку ликер?" - и она сказала: "Vater!"*) молодой человек
просит рюмочку ликер". И папенька сказал: "Подай молодому
человеку рюмочку ликер". Я сел подле столика, пил свою рюмочку
ликер, курил трубочку и смотрел на папеньку, Mariechen и
Johann, который тоже вошел в лавку. Между разговором папенька
сказал мне: "Вы, верно, знаете, молодой человек, где стоит
теперь наше арме". Я сказал: "Я сам иду из арме, и она стоит
подле Wien**)". - "Наш сын, - сказал папенька, - был Soldat, и
вот девять лет он не писал нам и мы не знаем, жив он или умер.
Моя жена всегда плачет об нем..." Я курил свою трубочку и
сказал: "Как звали вашего сына и где он служил? может быть, я
знаю его..." - "Его звали Карл Мауер, и он служил в
австрийских егерях", - сказал мой папенька. "Он высокий ростом
и красивый мужчина, как вы", - сказала сестра Mariechen. Я
сказал: "Я знаю вашего Karl". - "Amalia! - sagte auf einmal
mein Vater***), - подите сюда, здесь есть молодой человек, он
знает нашего Karl". И мое милы маменька выходит из задня
дверью. Я сейчас узнал его. "Вы знаете наша Karl", - он
сказал, посмотрил на мене, и, весь бледны. за...дро...жал!..
"Да, я видел его", - я сказал и не смел поднять глаза на нее;
сердце у меня пригнуть хотело. "Karl мой жив! - сказала
маменька. - Слава богу! Где он, мой милый Karl? Я бы умерла
спокойно, ежели бы еще раз посмотреть на него, на моего
любимого сына; но бог не хочет этого", - и он заплакал... Я не
мог терпейть... "Маменька! - я сказал, - я ваш Карл!" И он
упал мне на рука..."
----------
*)Отец (нем.).
**) Вена.
***) Амалия! - сказал вдруг мой отец (нем.).
Карл Иваныч закрыл глаза, и губы его задрожали. "Mutter! -
sagte ich, - ich bin ihr Sohn, ich bin ihr Karl! und sie
sturzte mir in die Arme", - повторил он, успокоившись немного
и утирая крупные слезы, катившиеся по его щекам. "Но богу не
угодно было, чтобы я кончил дни на своей родине. Мне суждено
было несчастие! das Ungluk verfolgte mih uberall!..*) Я жил на
своей родине только три месяца. В одно воскресенье я был в
кофейном доме, купил кружку пива, курил свою трубочку и
разговаривал с своими знакомыми про Politik, про императора
Франц, про Napoleon, про войну, и каждый говорил свое мнение.
Подле нас сидел незнакомый господин в сером Uberrock *2), пил
кофе, курил трубочку и ничего не говорил с нами. Er rauchte
sein Pfeifchen und schwieg still. Когда Nachtwachter *3)
прокричал десять часов, я взял свою шляпу, заплатил деньги и
пошел домой. В половине ночи кто-то застучал в двери. Я
проснулся и сказал: "Кто там?" - "Macht auf!" *4). Я сказал:
"Скажите, кто там, и я отворю". Ich sagte: "Sagt, wer ihr
seid, und ich werde aufmachen". - "Macht auf im Namen des
Gesetzes!" *5) - сказал за дверью. И я отворил. Два Soldat с
ружьями стояли за дверью, и в комнату вошел незнакомый человек
в сером Uberrock, который сидел подле нас в кофейном доме. Он
был шпион! Er war ein Spion!.. "Пойдемте со мной!" - сказал
шпион. "Хорошо", - я сказал... Я надел сапоги und Pantalon*6),
надевал подтяжки и ходил по комнате. В сердце у меня кипело; я
сказал: "Он подлец!" Когда я подошел к стенке, где висела моя
шпага, я вдруг схватил ее и сказал: "Ты шпион; защищайся! Du
bist ein Spion; verteidige dich!" Ich gab ein Hieb *7)
направо, ein Hieb налево и один на галава. Шпион упал! Я
схватил чемодан и деньги и прыгнул за окошко. Ich nahm meinen
Mantelsack und Beutel und sprang zum Fenster hinaus. Ich кат
nach Ems *8), там я познакомился с енерал Сазин. Он полюбил
меня, достал у посланника паспорт и взял меня с собой в Россию
учить детей. Когда енерал Сазин умер, ваша маменька позвала
меня к себе. Она сказала: "Карл Иваныч! отдаю вам своих детей,
любите их, и я никогда не оставлю вас, я успокою вашу
старость". Теперь ее не стало, и все забыто. За свою
двадцатилетнюю службу я должен теперь, на старости лет, идти
на улицу искать свой черствый кусок хлеба... Бог сей видит и
сей знает, и на сей его святое воля, только вас жалько мне,
детьи!" - заключил Карл Иваныч, притягивая меня к себе за руку
и целуя в голову.
------------
*1) несчастье повсюду меня преследовало!.. (нем.),
*2) в сюртуке (нем.).
*3) ночной сторож (нем).
*4) Отворите! (нем)
*5) Отворите именем закона! (нем.).
*6) и панталоны (нем.).
*7) Я нанес один удар (нем.)
*8) Я пришел в Эмс (нем).
Глава XI. ЕДИНИЦА
По окончании годичного траура бабушка оправилась несколько
от печали, поразившей ее, и стала изредка принимать гостей, в
особенностей детей - наших сверстников и сверстниц.
В день рождения Любочки, 13 декабря, еще перед обедом
приехали к нам княгиня Корнакова с дочерьми, Валахина с
Сонечкой, Иленька Грап и два меньших брата Ивиных.
Уже звуки говора, смеху и беготни долетали к нам снизу, где
собралось все это общество, но мы не могли присоединиться к
нему прежде окончания утренних классов. На таблице, висевшей в
классной, значилось: Lundi, de 2 а 3, Maitre d'Histoire et de
Geographic*), и вот этого-то Maitre d'Histoire мы должны были
дождаться, выслушать и проводить, прежде чем быть свободными.
Было уже двадцать минут третьего, а учителя истории не было
еще ни слышно, ни видно даже на улице, по которой он должен
был прийти и на которую я смотрел с сильным желанием никогда
не видать его.
---------
*)Понедельник, от 2 до 3 - учитель истории и географии
(фр).
- Кажется, Лебедев нынче не придет, - сказал Володя,
отрываясь на минуту от книги Смарагдова, по которой он готовил
урок.
- Дай бог, дай бог... а то я ровно ничего не знаю. однако,
кажется, вон он идет, - прибавил я печальным голосом.
Володя встал и подошел к окну.
- Нет, это не он, это какой-то барин, - сказал он. -
Подождем еще до половины третьего, - прибавил он, потягиваясь
и в то же время почесывая маковку, как он это обыкновенно
делал, на минуту отдыхая от занятий. - Ежели не придет и в
половине третьего, тогда можно будет сказать St.-Jerome'у,
чтобы убрать тетради.
- И охота ему хо-о-о-о-дить, - сказал я, тоже потягиваясь и
потрясая над головой книгу Кайданова, которую держал в обеих
руках.
От нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где был
задан урок, и стал прочитывать его. Урок был большой и
трудный, я ничего не знал и видел, что уже никак не успею хоть
что-нибудь запомнить из него, тем более что находился в том
раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются
остановиться на каком бы то ни было предмете.
За прошедший урок истории, которая всегда казалась мне
самым скучным, тяжелым предметом, Лебедев жаловался на меня
St.-Jerome'y и в тетради баллов поставл мне два, что считалось
очень дурным. St.-Jerome тогда еще сказал мне, что ежели в
следующий урок я получу меньше трех, то буду строго наказан.
Теперь-то предстоял этот следующий урок, и, признаюсь, я
сильно трусил.
Я так увлекся перечитыванием незнакомого мне урока, что
послышавшийся в передней стук снимания калош внезапно поразил
меня. Едва успел я оглядеться, как в дверях показалось рябое,
отвратительное для меня лицо и слишком знакомая неуклюжая
фигура учителя в синем застегнутом фраке с учеными пуговицами.
Учитель медленно положил шапку на окно, тетради на стол,
раздвинул обеими руками фалды своего фрака (как будто это было
очень нужно) и, отдуваясь, сел на свое место.
- Ну-с, господа, - сказал он, потирая одну о другую свои
потные руки, - пройдемте-с сперва то, что было сказано в
прошедший класс, а потом я постараюсь познакомить вас с
дальнейшими событиями средних веков.
Это значило: сказывайте уроки.
В то время как Володя отвечал ему с свободой и
уверенностью, свойственной тем, кто хорошо знает предмет, я
без всякой цели вышел на лестницу, и так как вниз нельзя мне
было идти, весьма естественно, что я незаметно для самого себя
очутился на площадке. Но только что я хотел поместиться на
обыкновенном посте своих наблюдений - за дверью, как вдруг
Мими, всегда бывшая причиною моих несчастий, наткнулась на
меня. "Вы здесь?" - сказала она, грозно посмотрев на меня,
потом на дверь девичьей и потом опять на меня.
Я чувствовал себя кругом виноватым - и за то, что был не в
классе, и за то, что находился в таком неуказанном месте,
поэтому молчал и, опустив голову, являл в своей особе самое
трогательное выражение раскаяния.
- Нет, это уж ни на что не похоже! - сказала Мими. - Что вы
здесь делали? - Я помолчал. - Нет, это так не останется, -
повторила она, постукивая щиколками пальцев о перила лестницы,
- я все расскажу графине.
Было уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс.
Учитель, как будто не замечая ни моего отсутствия, ни моего
присутствия, объяснял Володе следующий урок. Когда он, окончив
свои толкования, начал складывать тетради и Володя вышел в
другую комнату, чтобы принести билетик, мне пришла отрадная
мысль, что все кончено и про меня забудут.
Но вдруг учитель с злодейской полуулыбкой обратился ко мне.
- Надеюсь, вы выучили свой урок-с, - сказал он, потирая
руки.
- Выучил-с, - отвечал я.
- Потрудитесь мне сказать что-нибудь о крестовом походе
Людовика Святого, - сказал он, покачиваясь на стуле и
задумчиво глядя себе под ноги. - Сначала вы мне скажете о
причинах, побудивших ко, роля французского взять крест, -
сказал он, поднимая брови и указывая пальцем на чернильницу, -
потом объясните мне общие характеристические черты этого
похода, - прибавил он, делая всей кистью движение такое, как
будто хотел поймать что-нибудь, - и наконец влияние этого
похода на европейские государства вообще, - сказал он, ударяя
тетрадями по левой стороне стола, - и на французское
королевство в особенности, - заключил он, ударяя по правой
стороне стола и склоняя голову направо.
Я проглотил несколько раз слюни, прокашлялся, склонил
голову набок и молчал. Потом, взял перо, лежавшее на столе,
начал обрывать его и все молчал.
- Позвольте перышко, - сказал мне учитель, протягивая руку.
- Оно пригодится. Ну-с.
- Людо... кор... Лудовик Святой был... был... был... добрый
и умный царь...
- Кто-с?
- Царь. Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды
правления своей матери.
- Как ее звали-с?
- Б...б...ланка
- Как-с? буланка?
Я усмехнулся как-то криво и неловко.
- Ну-с, не знаете ли еще чего-нибудь? - сказал он с
усмешкой.
Мне нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все,
что только мне приходило в голову. Учитель молчал, сметая со
стола пыль перышком, которое он У меня отнял, пристально
смотрел мимо моего уха и приговаривал: "Хорошо-с, очень
хорошо-с". Я чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем
не так, как следует, и мне страшно больно было видеть, что
учитель не останавливает и не поправляет меня.
- Зачем же он вздумал идти в Иерусалим? - сказал он,
повторяя мои слова.
- Затем... потому... оттого, затем что...
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и
чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет
молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в
состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель
минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице
выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал
Володе, который в это время вошел в комнату.
- Позвольте мне тетрадку: проставить баллы.
Володя подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле
нее.
Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо,
красивым почерком написал Володе пять в графе успехов и
поведения. Потом, остановив перо над графою, в которой
означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и
задумался.
Вдруг рука его сделала чуть заметное движение, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка; другое движение
- и в графе поведения другая единица и точка.
Бережно сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к
двери, как будто не замечая моего взгляда, в котором
выражались отчаяние, мольба и упрек.
- Михаил Ларионыч! - сказал я.
- Нет, - отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему,
- так нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.
Учитель надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием
повязался шарфом. Как будто можно было о чем-нибудь заботиться
после того, что случилось со мной? Для него движение пера, а
для меня величайшее несчастие.
- Класс кончен? - спросил St.-Jerome, входя в комнату.
- Да.
- Учитель доволен вами?
- Да, - сказал Володя
- Сколько вы получили?
- Пять.
- A Nikolas?
Я молчал.
- Кажется, четыре, - сказал Володя. Он понимал, что меня
нужно спасти хотя на нынешний день.
Пускай накажут, только бы не нынче, когда у нас гости.
- Voyons, messieurs! *) (St.-Jerome имел привычку ко
всякому слову говорить: voyons) faites votre toillette et
descendons **).
------------
*) Ну же, господа! (фр.)
**) займитесь вашим туалетом и идемте вниз (фр.).
Глава XII. КЛЮЧИК
Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями,
как нас позвали к столу. Папа был очень весел (он был в
выигрыше в это время), подарил Любочке дорогой серебряный
сервиз и за обедом вспомнил, что у него во флигеле осталась
еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.
- Чем человека посылать, поди-ка лучше ты, Ко-ко, - сказал
он мне. - Ключи лежат на большом столе в раковине, знаешь?..
Так возьми их и самым большим ключом отопри второй ящик
направо. Там найдешь коробочку, конфеты в бумаге и принесешь
все сюда.
- А сигары принести тебе? - спросил я, зная, что он всегда
после обеда посылал за ними.
- Принеси, да смотри у меня - ничего не трогать! - сказал
он мне вслед.
Найдя ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик,
как меня остановило желание узнать, какую вещь отпирал
крошечный ключик, висевший на той же связке.
На столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около
перилец шитый портфель с висячим замочком, и мне захотелось
попробовать, придется ли к нему маленький ключик. Испытание
увенчалось полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем
целую кучу бумаг. Чувство любопытства с таким убеждением
советовало мне узнать, какие были эти бумаги, что я не успел
прислушаться к голосу совести и принялся рассматривать то, что
находилось в портфеле
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в
особенности к папа, было так сильно во мне, что ум мой
бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было
заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и
не постижимой для меня, и что стараться проникать тайны его
жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.
Поэтому открытия, почти нечаянно сделанные мною в портфеле
папа, не оставили во мне никакого ясного понятия, исключая
темного сознания, что я поступил нехорошо. Мне было стыдно и
неловко.
Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть
портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные
несчастия в этот достопамятный день: вложив ключик в замочную
скважину, я повернул его не в ту сторону, воображая, что замок
заперт, я вынул ключ, и - о ужас! - у меня в руках была только
головка ключика. Тщетно я старался соединить ее с оставшейся в
замке половиной и посредством какого-то волшебства высвободить
ее оттуда; надо было наконец привыкнуть к ужасной мысли, что я
совершил новое преступление, которое нынче же по возвращении
папа в кабинет должно будет открыться.
Жалоба Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной
случиться. Бабушка - за жалобу Мими, St.-Jerome - за единицу,
папа - за ключик... и все это обрушится на меня не позже как
нынче вечером.
- Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! - говорил я
вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. - Э! - сказал я
сам себе, доставая конфеты и сигары, - чему быть, тому не
миновать... - и побежал в дом.
Это фаталистическое изречение, в детстве подслушанное мною
у Николая, во все трудные минуты моей жизни производило на
меня благотворное, временно успокоивающее влияние. Входя в
залу, я находился в несколько раздраженном и неестественном,
но чрезвычайно веселом состоянии духа.
Глава XIII. ИЗМЕННИЦА
После обеда начались petits jeux*), и я принимал в них
живейшее участие. Играя в "кошку-мышку", как-то неловко
разбежавшись на гувернантку Корнаковых, которая играла с нами,
я нечаянно наступил ей на платье и оборвал его. Заметив, что
всем девочкам, и в особенности Сонечке, доставляло большое
удовольствие видеть, как гувернантка с расстроенным лицом
пошла в девичью зашивать свое платье, я решился доставить им
это удовольствие еще раз. Вследствие такого любезного
намерения, как только гувернантка вернулась в комнату, я
принялся галопировать вокруг нее и продолжал эти эволюции до
тех пор, пока не нашел удобной минуты снова зацепить каблуком
за ее юбку и оборвать. Сонечка и княжны едва могли удержаться
от смеха, что весьма приятно польстило моему самолюбию; но
St.-Jerome, заметив, должно быть, мои проделки, подошел ко мне
и, нахмурив брови (чего я терпеть не мог), сказал, что я,
кажется, не к добру развеселился и что ежели я не буду
скромнее, то, несмотря на праздник, он заставит меня
раскаяться.
-------------
*) Букв.: маленькие игры; в данном случае - комнатные игры
(фр).
ДАЛЕЕ >>
Переход на страницу: [1] [2]
Страница: [1]
