Из бумаг покойного Дитриха Никкербоккера

   Теперь я вспомнил болтовню старух,
   Как мне они нашептывали сказки
   Об эльфах и тенях, скользящих ночью
   В Местах, где клад когда-то был зарыт.

   Марло
   "Мальтийский еврей"

ВРАТА ДЬЯВОЛА  

   Приблизительно в шести милях от достославного  города,  носящего  имя
Манхеттен, в том проливе, или, вернее, морском рукаве, который  отделяет
от материка Нассау, или, что то же, Лонг-Айленд, есть узкий проток,  где
течение, сжатое с обеих сторон высящимися друг против  друга  мысами,  с
трудом пробивается через отмели и нагромождения скал. Порою, однако, оно
стремительно несется вперед и преодолевает эти  препятствия  в  гневе  и
ярости, и тогда проток вскипает водоворотами, мечется  и  ярится  белыми
гребнями барашков, ревет и неистовствует на быстринах и бурунах -  одним
словом,  предается  безудержному  буйству  и  бешенству.  И  горе   тому
злополучному судну, которое отважится в такой час ринуться ему в когти!
   Это буйное настроение, впрочем, свойственно ему лишь по  временам,  в
определенные моменты прилива или  отлива.  При  низкой  воде  -  правда,
считанные минуты - течение бывает так спокойно  и  тихо,  что  о  лучшем
нечего и мечтать; но едва начнет подыматься вода, как на  него  нападает
безумие, и когда прилив достигает половины своей высоты, оно  мечется  и
беснуется, как забулдыга, жаждущий выпить.  Но  вот  вода  поднялась  до
наивысшего уровня - и  течение  снова  делается  спокойным  и  на  время
засыпает столь же сладко и  безмятежно,  как  олдермен  после  обеда.  И
вообще его можно сравнить  с  задирой-пьянчужкою,  малым  миролюбивым  и
тихим, когда ему  нечего  выпить  или,  напротив,  когда  он  пропитался
выпивкою насквозь, и сущим дьяволом, когда он только навеселе.
   Этот могучий, бурный, буйный и пьяный проток, будучи  опаснейшим  для
плаванья местом, доставлял немало  неприятностей  и  хлопот  голландским
морякам былых дней; он самым бесцеремонным образом швырял их похожие  на
лохани суда, кружил их вихрем в водоворотах, и притом с такой быстротой,
что у всякого, кроме голландца, непременно  закружилась  бы  голова;  он
нередко бросал их на скалы и  рифы,  как  это  случилось,  например,  со
знаменитой эскадрою Олофа Сновидца, разыскивавшего в то время подходящее
место для закладки Манхеттена. Именно тогда, будучи вне себя от ярости и
досады, он и его спутники прозвали эту стремнину "Хелле-Гат" Helle  gat
- чертова дыра (голл. ) и торжественно отдали ее во  владение  дьяволу.
Это название было переосмыслено впоследствии англичанами и  превратилось
в "Хелл-Гейт" Hell-gate - врата дьявола (англ.). , а на устах незваных
пришельцев, не понимавших ни по-голландски, ни по-английски - да поразит
их святой Николай! - даже в совершенно бессмысленное "Хорл-Гейт".
   Врата Дьявола в детстве моем внушали мне  ужас  и  были  ареною  моих
рискованных предприятий; будучи мореплавателем этих мелких морей,  я  не
раз во время воскресных скитаний, которые обожал, как и все  голландские
пострелы-мальчишки, подвергался опасности  потерпеть  кораблекрушение  и
утонуть. И впрямь, отчасти из-за названия, отчасти по причине  различных
связанных с этим местом необыкновенных событий и обстоятельств,  в  моих
глазах и в глазах моих  вечно  праздных  приятелей  Врата  Дьявола  были
неизмеримо страшнее, чем Сцилла  и  Харибда  <Сцилла  и  Харибда  -  два
расположенных друг против друга утеса в Мессинском проливе.  Упоминаются
в Одиссее (XII песнь) как утесы-чудовища, нападавшие на проходящие  мимо
корабли.> для моряков древности.
   Посредине этой стремнины, рядом с группою скал, называемых "Курица  и
цыплята", виднелся остов разбитого судна, попавшего  в  водоворот  и  во
время шторма  выброшенного  на  камни.  Передавали,  что  это  пиратский
корабль, и еще какую-то историю о страшном убийстве - что именно,  я  не
помню, - заставлявшую нас  смотреть  на  разбитый  корпус  с  паническим
страхом и объезжать его по возможности дальше. И  действительно,  унылый
вид разрушающегося корабельного остова и место,  в  котором  он  гнил  в
одиночестве, были сами по себе достаточным  основанием,  чтобы  породить
причудливые образы и представления. Ряд  почерневших  от  времени,  едва
выступавших над поверхностью судовых ребер - вот все, что мы видели  при
высокой воде; но когда начинался отлив, обнажалась довольно значительная
часть  корабельного  корпуса,  и  его  могучие  ребра  или  шпангоуты  с
нависшими на них водорослями,  проглядывавшие  сквозь  отпавшую  местами
обшивку, казались огромным костяком  какого-то  морского  чудовища.  Над
водою высился даже обрубок мачты  с  болтавшимися  вокруг  него  концами
канатов и блоками, которые  скрипели  при  ветре,  и  над  меланхоличным
корпусом корабля описывала круги и пронзительно  кричала  прилетевшая  с
моря чайка. Я смутно припоминаю рассказы о  матросах-призраках,  которых
иногда видели ночью на корабле; у них были голые  черепа,  в  их  пустых
глазных  впадинах  горели  синие  огоньки,  но  я   успел   запамятовать
подробности.
   Эти места были для меня  областью  сказки  и  вымысла,  чем-то  вроде
Пролива Чудовищ у древних. Берега  рукава,  от  Манхеттена  и  до  самой
стремнины,  весьма  живописны;  они   изрезаны   крошечными   скалистыми
бухточками, над которыми простирают свои  ветви  деревья,  придающие  им
дикий и романтический вид.  В  дни  моего  детства  с  этими  потаенными
уголками  связывалось  бесчисленное   множество   легенд   и   преданий,
повествовавших о пиратах, духах, контрабандистах и  зарытых  сокровищах;
эти предания пленяли мое воображение и воображение моих юных  спутников.
Достигнув  зрелого  возраста,  я  произвел   тщательное   расследование,
поставив себе целью выяснить, есть ли  в  этих  преданиях  хоть  чуточку
правды; я всегда с живым интересом изучал  эту  драгоценную,  но  темную
область истории моего края. Впрочем, добиваясь достоверных  известий,  я
встретился  с  бесконечными  трудностями.  Прежде  чем   мне   удавалось
докопаться  до  какого-нибудь  давно  забытого  факта,  я  натыкался  на
невероятное количество басен и сказок. Я  не  стану  распространяться  о
"Чертовом переходе", по которому сатана, как по мосту, ретировался через
пролив из Коннектикута  на  Лонг-Айленд,  ибо  эта  тема,  кажется,  уже
разрабатывается    одним    моим    ученейшим    и     достопочтеннейшим
другом-историком, которого я снабдил некоторыми подробностями  по  этому
поводу <Чрезвычайно интересный  и  основанный  на  подлинных  документах
рассказ о дьяволе и о "Чертовом переходе" см, в весьма  ценном  докладе,
прочитанном на заседании Нью-Йоркского исторического общества, уже после
смерти мистера Никкербоккера, одним из его  друзей,  выдающимся  местным
юристом. (Примеч, авт.)>. Равным образом  я  умолчу  также  и  о  черном
призраке в треуголке, которого не раз замечали в непогоду у Врат Дьявола
на корме утлой шлюпки, который известен под  именем  Пират-привидение  и
которого, как носилась молва, губернатор Стюйвезент  застрелил  когда-то
серебряной пулею,  ибо  мне  так  и  не  пришлось  встретить  кого-либо,
заслуживающего доверия, кто  подтвердил  бы,  что  видел  этого  черного
человека,  за  исключением  разве  вдовы  Мануса  Конклина,  кузнеца  из
Фрогснека; но бедная женщина была немного подслеповата и могла впасть  в
ошибку, хотя утверждают, будто в темноте она видела много лучше, чем кто
бы то ни было.
   Все это, впрочем, вещи второстепенные по  сравнению  с  рассказами  о
пиратах и зарытых ими сокровищах, которые больше  всего  возбуждали  мое
любопытство. Нижеследующее - вот все, что мне удалось собрать за  весьма
продолжительный срок и что имеет подобие достоверности.

ПИРАТ КИДД  

   Вскоре после того, как Новые Нидерланды были отняты королем Карлом II
у их светлостей, господ Генеральных Штатов Голландии, эта  провинция,  в
которой все еще  не  восстановились  спокойствие  и  порядок,  сделалась
пристанищем всякого рода авантюристов, бродяг и вообще любителей  легкой
наживы, живущих  своим  умом  и  ненавидящих  старомодные  стеснения  со
стороны  Евангелия  и  закона.  Среди  них  первое  место   принадлежало
буканьерам  <Буканьеры  или  флибустьеры  -   пираты   английского   или
французского происхождения, грабившие в XVII  -  XVIII  веках  испанские
колонии  в  Америке.>.  Эти  морские  грабители  получили,  быть  может,
воспитание на каперских кораблях, являвшихся отличною школой  пиратства,
и, вкусив единожды от прелести грабежа, продолжали тянуться к нему  всей
душою. Ведь от капера <Капер -  частное  морское  судно,  нападавшее  во
время войны на неприятельские суда с ведома  правительства  той  страны,
под флагом которой оно плавало.> до пирата всего-навсего один шаг: и тот
и другой сражаются  из  любви  к  грабежу;  последний,  впрочем,  должен
обладать большей отвагою, ибо он бросает вызов не  только  врагу,  но  и
виселице.
   Но в какой бы школе они ни  прошли  обучение,  буканеры,  державшиеся
вблизи берегов английских  колоний,  были  ребята  дерзкие  и  отважные;
несмотря на мирные времена, они вершили свое  черное  дело,  нападая  на
испанские  поселения  и  испанских  купцов.  Легкий  доступ   в   гавань
Манхеттена, обилие в его водах  укромных  местечек  и  слабость  недавно
установившейся власти привели к тому, что этот  город  сделался  сборным
пунктом пиратов; здесь они могли спокойно  распорядиться  добычею  и  не
спеша, на  досуге,  готовиться  к  новым  набегам.  Возвращаясь  сюда  с
богатыми и чрезвычайно разнообразными грузами, роскошными произведениями
тропической природы и награбленной  в  испанских  владениях  драгоценной
добычей, распоряжаясь  всем  этим  с  вошедшей  в  поговорку  корсарской
беспечностью,  они  были  желанными   гостями   для   корыстных   купцов
Манхеттена. Толпы этих десперадо <Отчаянных (исл.).> , уроженцев  любого
государства и любой части света, среди  бела  дня,  расталкивая  локтями
мирных и невозмутимых  мингеров,  шумели  и  буянили  на  сонных  улицах
городка; сбывали ловким и жадным купцам свой богатый заморский товар  за
половину или даже  за  четверть  цены  и  затем  прокучивали  В  кабаках
вырученные за него деньги; пили, резались в карты и кости, драли глотку,
стреляли, божились  и  сквернословили,  а  своими  криками,  полуночными
драками  и  буйными  выходками  будили  и  пугали   обитателей   ближних
кварталов. В конце концов эти бесчинства  приняли  настолько  угрожающие
размеры, что стали  позором  провинции  и  побудили  громко  воззвать  к
вмешательству власти. Были приняты меры, имевшие целью  положить  предел
этой успевшей разрастись общественной язве и вышвырнуть из колоний  всех
присосавшихся к ним  тунеядцев  и  паразитов.  Среди  лиц,  привлеченных
властями к выполнению этой задачи, был  и  знаменитый  капитан  Кидд.  В
продолжение долгого времени никто в  сущности  не  знал  его  настоящего
образа жизни; он принадлежал к разряду тех  не  поддающихся  определению
океанских животных, о которых можно сказать, что они - не рыба, не  мясо
и не курятина. Он был немножко купцом и еще больше  контрабандистом,  от
которого к тому же весьма и весьма разило морским  разбоем.  Немало  лет
торговал он с пиратами на своем  крохотном,  москитообразном  суденышке,
которое было пригодно для плаванья в любых водах. Он знал все их стоянки
и укромные уголки, постоянно бывал в каких-то таинственных  плаваньях  и
носился с места на место, как цыпленок матушки Кери в ненастье *Цыпленок
матушки Кери (Mother's Gary Chicken) -  так  английские  и  американские
матросы называют глупыша (морскую птицу). Mother Cary - искаженное Mater
сага (лат.), то есть богородица*.
   Этот невообразимый  субъект,  будучи  для  подобного  дела  человеком
вполне подходящим, получил от властей поручение охотиться за пиратами на
море - ведь гласит же золотое старинное правило, что "для  поимки  плута
нет никого лучше, чем плут", и ведь ловят  же  иногда  рыбу  при  помощи
выдр, этих двоюродных братьев рыбьего племени.
   Итак - дело происходило в 1695 году - Кидд снялся с якоря и на хорошо
вооруженном и снабженном должными полномочиями боевом корабле,  носившем
название "Приключение", отплыл из Нью-Йорка. Добравшись до  места  своих
прежних стоянок, он заново и на новых условиях подобрал для себя экипаж,
включил в его состав довольно значительное число своих старых  приятелей
- рыцарей ножа с пистолетом - и после этого взял курс на восток.  Вместо
того чтобы заняться преследованием пиратов, он сам взялся  за  пиратское
ремесло. Он повел свой корабль к  Мадейре,  Бонависте  и  Мадагаскару  и
затем принялся крейсировать у входа в Красное море. Здесь, не говоря уже
о прочих грабительских нападениях, он захватил богатое  торговое  судно;
команда его состояла из мавров, но капитаном был англичанин. Кидд охотно
выдал бы это за подвиг, за своего рода крестовый поход против  неверных,
но правительство уже давным-давно потеряло вкус  к  подобным  "триумфам"
христианства.
   Так, скитаясь по морям, торгуя награбленным и меняя  один  за  другим
корабли,  провел  он  несколько  лет  и   возымел,   наконец,   смелость
возвратиться в Бостон, куда и прибыл с богатой добычею и ватагою  шумных
товарищей в качестве свиты.
   Времена,  однако,  переменились.  Буканьеры  теперь  уже   не   могли
безнаказанно появляться в  колониях.  Новый  губернатор  лорд  Беллемонт
проявлял исключительную энергию в деле искоренения этого зла и к тому же
был  раздражен  поведением  Кидда,  ибо  по   его,   лорда   Беллемонта,
ходатайству Кидду оказали доверие, которого  он,  однако,  не  оправдал.
Поэтому, едва Кидд прибыл в Бостон, власти забили тревогу по поводу  его
возвращения и приняли меры, чтобы арестовать этого  морского  грабителя.
Однако неоднократно проявленная Киддом отвага  и  его  готовые  на  все,
отчаянные товарищи, которые, точно бульдоги, следовали за ним по  пятам,
были причиной того, что  его  арестовали  не  сразу.  Он,  как  говорят,
использовал эту отсрочку, чтобы  зарыть  большую  часть  своих  огромных
сокровищ, и затем с высоко поднятой головой появился на  улицах  города.
При аресте он пытался сопротивляться, но  был  обезоружен  и  вместе  со
своими телохранителями  брошен  в  тюрьму.  Этот  пират  и  команда  его
корабля, даже  будучи  взяты  под  стражу,  казались  властям  настолько
опасными, что они решили снарядить целый фрегат,  дабы  доставить  их  в
Англию. Его товарищи приложили немало усилий, надеясь вырвать его из рук
правосудия, но все было напрасно - он и его  сообщники  предстали  перед
судом,  были  осуждены  и  повешены  в  Лондоне.   Смерть   Кидда   была
мучительной: веревка, не выдержав тяжести его  тела,  оборвалась,  и  он
упал на землю. Его вздернули снова, и на этот  раз  с  большим  успехом.
Отсюда, без сомнения,  берет  начало  предание,  будто  жизнь  его  была
заговорена и судьба готовила ему быть повешенным дважды.
   Такова в общих чертах история Кидда; эта  история,  однако,  породила
неисчислимую вереницу потомков. Рассказы, что будто бы перед арестом  он
успел зарыть сказочные сокровища, состоявшие из золота и драгоценностей,
взбудоражили умы всего честного народа на побережье. Без конца возникали
все новые и новые слухи о якобы найденных здесь или там крупных денежных
суммах или о монетах с арабскими надписями, награбленных, без  сомнения,
Киддом во время его восточного плаванья, монетах, на которые простой люд
взирал с суеверным страхом, ибо арабские буквы казались ему  магическими
письменами самого дьявола.
   Утверждали, что эти сокровища зарыты в уединенных, пустынных  уголках
между Плимутом и мысом Код; постепенно, впрочем, благодаря этим  слухам,
народное воображение позолотило и другие места, и притом  не  только  на
восточном  берегу,  но  даже  вдоль   берегов   Саунда,   Манхеттена   и
Лонг-Айленда.  Суровые  меры  лорда  Беллемонта   чрезвычайно   напугали
буканьеров, в какой бы части провинции они в то время не находились: они
поспешно припрятали свои деньги и драгоценности в глухих,  расположенных
вдали от дорог тайниках, на диком, необитаемом морском и речном берегу и
рассеялись по лицу всей страны. Рука правосудия навсегда отняла у многих
из  них  возможность  возвратиться  назад  и  выкопать  спрятанные   ими
сокровища, которые остались лежать в земле и, быть может, остаются там и
по сей день на соблазн кладоискателям.
   В этом и следует видеть источник столь частых известий о  деревьях  и
скалах, на которых якобы обнаружены какие-то таинственные метки и знаки,
заставляющие предположить, что они служили для указания мест,  где  были
зарыты богатства; многие усердно занимались поисками  пиратской  добычи.
Во всех повествующих об этих попытках  рассказах  -  а  таких  рассказов
когда-то ходило великое множество - дьяволу отводится чрезвычайно видное
место. Его приходится улещивать специальными церемониями и заклинаниями,
либо с ним заключают торжественный договор. Впрочем, он все-таки норовит
сыграть с кладоискателями  какую-нибудь  скверную  шутку.  Иным  из  них
удавалось даже дорыться до железного сундука, но всякий раз, разумеется,
случалось что-нибудь неожиданное. То, сколько  бы  они  ни  копали,  яму
снова засыпало  землей,  то  страшный  грохот  или  появление  призраков
наполняли их ужасом и заставляли бежать  без  оглядки;  порою,  наконец,
являлся сам дьявол и отнимал добычу у них из-под носу, и,  возвратившись
утром на прежнее место, они не могли обнаружить ни малейших следов своей
работы в минувшую ночь.
   Все эти толки,  однако,  были  чрезвычайно  туманны  и  долгое  время
терзали мое неудовлетворенное любопытство. Ничто на свете не  добывается
с такими трудами, как истина, а истина  для  меня  -  самое  дорогое  на
свете. Я обратился к моему излюбленному источнику  достоверных  известий
по истории края -  к  старейшим  жителям  этих  мест,  в  особенности  к
старухам-голландкам, но, хотя я  тешу  себя  надеждой,  что  лучше,  чем
кто-либо, осведомлен по части преданий и поверий родного  края,  все  же
мои  разыскания  в  продолжение   долгого   времени   не   приводили   к
сколько-нибудь существенным результатам.
   Наконец как-то, ясным солнечным днем, в  конце  лета,  отдыхая  после
напряженных занятий, я развлекался рыбною ловлей в тех самых  местах,  в
которых обожал пропадать в дни моего детства.  Я  находился  в  обществе
нескольких почтенных обитателей моего города -  среди  них  были  видные
члены общины, имена которых, если бы я осмелился их назвать, оказали  бы
честь моим скромным писаниям. Наша  ловля  шла  как  нельзя  хуже.  Рыба
решительно отказывалась клевать, и мы часто меняли место, что,  впрочем,
не приносило нам счастья. Мы бросили  якорь  в  конце  концов  у  самого
берега, под выступом скалы, на восточной стороне острова Манхеттен.  Был
тихий и теплый день. Мимо нас стремительно неслась и кружила воду  река,
но нигде не виднелось ни  малейшей  волны,  ни  даже  ряби;  все  кругом
пребывало в таком спокойствии  и  такой  безмятежности,  что  нас  почти
изумляло, когда с ветки сухого дерева вдруг внезапно срывался зимородок,
который, целясь, повисал на мгновение в воздухе и потом падал камнем  за
добычею в тихую воду. И в то время  как,  небрежно  развалясь  в  лодке,
убаюканные теплом и спокойствием дня, а также безнадежною  скукою  нашей
неудачливой ловли,  мы  мирно  клевали  носами,  одного  достопочтенного
олдермена из нашей компании одолел сон, и пока он  дремал,  грузило  его
удочки ушло на самое дно. Пробудившись, он обнаружил, что  поймал  нечто
тяжелое. Он торопливо вытащил удочку, и мы были немало удивлены,  увидев
длинный, странный с виду пистолет чужеземного образца, который, судя  по
покрывавшей его ржавчине, а также по тому, что ложе  его  было  изъедено
червями и поросло раковинами, пролежал под водою изрядно  долгое  время.
Неожиданное появление этого памятника военной  истории  предков  вызвало
моих  мирных  приятелей  на  оживленные  толки.  Один  из  них  высказал
предположение,  что  пистолет  попал  в   воду   во   время   войны   за
независимость; другой, основываясь на необычности его вида, считал,  что
владелец его -  кто-нибудь  из  первых  переселенцев,  быть  может  даже
славный Адриан Блок, который исследовал Саунд и открыл миру Блок-Айленд,
пользующийся с той поры такою известностью благодаря своему сыру. Третий
однако, рассмотрев его внимательнее других,  заявил,  что  он  бесспорно
испанской работы.
   - Я убежден, - сказал он, - что если бы этот пистолет  обладал  даром
речи, он поведал бы  нам  любопытнейшие  истории  о  жарких  схватках  с
испанскими донами. Я не сомневаюсь, что  это  -  след  буканьеров  былых
дней; кто знает, не принадлежал ли он самому Кидду?
   - Да, этот Кидд был малый не промах, - вскричал старый китолов с мыса
Код. - Ему посвящена одна славная старая песенка:

   Я прозываюсь шкипер Кидд.
   Собравшись в путь, собравшись в путь...

   и,  хотя  она  состоит  всего  из  нескольких  слов,  все  же  в  ней
рассказывается, как он завоевал расположение дьявола, зарыв в песок свою
библию:

   Держал я Библию в руке,
   Собравшись в путь, собравшись в путь,
   И схоронил ее в песке.
   Собравшись в путь, собравшись в путь.

   -  Черт  побери,  если  бы  я  думал,  что  этот  пистолет  и  впрямь
принадлежал Кидду, я счел бы его чрезвычайно ценною штукой; вот было  бы
здорово!.. Кстати, я вспоминаю об одном парне, которому удалось выкопать
зарытые Киддом деньги, - эту  историю  записал  когда-то  один  из  моих
соседей; я выучил ее наизусть. И так как рыба все еще не клюет, я готов,
пожалуй, ее рассказать.
   Произнеся эти слова, он поведал нам нижеследующее.

ДЬЯВОЛ И ТОМ УОКЕР  

   В Массачусетсе, недалеко  от  Бостона,  есть  небольшая  но  глубокая
бухта,  которая,  начинаясь  у  Чарльс-Бей,  вдается,  делая  петли,  на
несколько миль в материк и упирается в конце концов  в  заросшее  густым
лесом болото, или, вернее, топь. По одну сторону этой  бухточки  тянется
прелестная тенистая роща, тогда как  на  противоположном  ее  берегу,  у
самой воды, круто вздымается  довольно  значительная  возвышенность,  на
которой растет несколько одиноких старых, могучих дубов.  Под  одним  из
этих гигантских деревьев, как повествует предание, были зарыты сокровища
Кидда. Наличие бухты позволило ему без особых  хлопот,  глухой  ночью  и
сохраняя полнейшую тайну, перевезти в лодке свою казну к  самой  подошве
возвышенности; высота места облегчила возможность удостовериться в  том,
что  поблизости  нет  посторонних  свидетелей,  и,   наконец,   деревья,
приметные  издали,  служили  отличными   вехами,   с   помощью   которых
впоследствии можно было бы без труда разыскать спрятанный клад. Предание
добавляет также, будто руководство во всем  этом  деле  принадлежало  не
кому иному, как самому дьяволу, который и взял под свою охрану сокровища
Кидда; известно, впрочем, что совершенно так же он  поступает  со  всеми
припрятанными богатствами, в особенности если они добыты нечистым путем.
Как бы там ни было, но Кидду так  и  не  удалось  возвратиться  назад  и
воспользоваться своими деньгами; вскоре  он  был  арестован  в  Бостоне,
отвезен в Англию, осужден как пират и повешен.
   В 1727 году, то есть в том самом году, когда  Новую  Англию  постигли
страшные  землетрясения,   побудившие   многих   закоренелых   грешников
преклонить в молитве колени, близ этого места проживал  тощий  скаредный
малый по имени Том Уокер. Жена его отличалась такой же скаредностью; они
были настолько скаредны, что постоянно норовили как-нибудь обмануть друг
друга. Все, до чего добиралась рука этой женщины, тотчас же  попадало  в
ее тайники; не успеет, бывало, закудахтать во дворе курица, как она  тут
как тут, чтобы завладеть свежеснесенным яйцом. Ее муж  постоянно  рыскал
по дому в поисках ее тайных запасов, и немало жарких споров  происходило
у них из-за того, что обычно считается общею собственностью. Они обитали
в ветхом, одиноко стоявшем, с виду даже вовсе необитаемом доме,  который
всем своим обликом напоминал голодающего. Вокруг  него  росло  несколько
красных кедров, которые, как известно, являются эмблемой бесплодия;  над
его трубою никогда не вился дымок, ни один путник  не  останавливался  у
его двери. Жалкая тощая лошадь - ее ребра можно было пересчитать с такою
же легкостью, как прутья рашпера <Рашпер - решетка для жарений дичи.>, -
уныло бродила на  небольшом  поле  у  дома,  и  тонкий  слой  мха,  едва
прикрывающий находящийся под ним щебень, терзал и  обманывал  ее  голод.
Выглядывая порой поверх изгороди, она жалобно смотрела в глаза прохожему
и молила, казалось, о том, чтобы ее взяли с собою из этой страны вечного
голода.
   И дом и его обитатели пользовались дурной славою. Жена Тома  была  на
редкость сварлива, обладала вздорным нравом, неутомимым языком и тяжелой
рукой. Нередко можно было  услышать  ее  пронзительный  голос  во  время
словесных перепалок с супругом, и его лицо время  от  времени  явственно
свидетельствовало о том, что эти сражения  не  всегда  оставались  чисто
словесными. По этой причине никто не отваживался вмешиваться в их ссоры.
Одинокий путник, заслышав внутри дома крики и брань, норовил прошмыгнуть
где-нибудь стороной, бросал косые  взгляды  на  это  царство  раздора  и
радовался - если был холост, - что не познал прелестей брака.
   Уйдя однажды на  порядочное  расстояние  от  дома,  Том  Уокер  решил
возвратиться кратчайшим путем - так по крайней мере ему казалось - через
болото. Как большинство  кратчайших  путей  вообще,  это  была  неудачно
выбранная дорога. Болото заросло большими мрачными соснами  и  хемлоками
<Хвойное дерево, весьма распространенное в США.>, иные из них  достигали
девяноста футов высоты; поэтому даже в полдень  в  этих  зарослях  царил
полумрак, что делало их убежищем для сов всей округи. Тут было множество
ям и топей, лишь слегка прикрытых  травою  и  мхом;  их  зелень  нередко
обманывала неосторожного путника,  и  он  попадал  в  трясину,  где  его
засасывала черная, вязкая грязь; тут были также  темные  замшелые  лужи,
приют головастиков, исполинских лягушек и водяных  змей,  и  лежавшие  в
этих лужах наполовину затонувшие стволы гниющих сосен  и  хемлоков  были
похожи  на  зарывшихся  в  грязь  дремлющих  аллигаторов.  Том  долго  и
осторожно пробирался через этот предательский лес. Он переступал с кочки
на кочку, но это были не слишком надежные  точки  опоры  среди  глубокой
трясины, или ловко, как кошка, тщательно  рассчитывая  шаги,  подвигался
вперед по стволам поваленных бурей  деревьев,  останавливаясь  время  от
времени  при  неожиданном  вскрике  выпи  или   кряканье   дикой   утки,
поднявшейся  с  какого-нибудь  уединенного  озерца.  Наконец  он  достиг
участка твердой земли, которая, наподобие полуострова, была  окружена  с
трех сторон болотною топью. Это место было оплотом индейцев во время  их
войн с первыми колонистами. Здесь они воздвигли нечто вроде  редута,  на
который  смотрели  как  на  почти  неприступное  укрепление  и   которым
пользовались в качестве убежища  для  своих  жен  и  детей.  От  старого
укрепления, впрочем, не осталось почти ничего;  разве  только  невысокая
насыпь, которая, разрушаясь, почти сровнялась с землей и успела  порасти
дубами и другими деревьями, листва которых  составляла  резкий  контраст
темным соснам и хемлокам, что высились на болоте.
   Когда Том Уокер добрался до старого укрепления,  было  уже  не  рано,
близились сумерки. Он остановился,  чтобы  немного  передохнуть.  Всякий
другой постарался бы не задерживаться в этом  глухом,  навевающем  тоску
месте, ибо в народе ходили о нем скверные слухи, порожденные  рассказами
времен ожесточенной борьбы с индейцами; утверждали, будто  именно  здесь
происходили их колдовские шабаши и жертвоприношения в честь злого духа.
   Подобные страхи, однако, были Тому  Уокеру  нипочем.  Он  отдыхал  на
стволе сломанного хемлока, прислушивался к зловещему кваканью  древесной
лягушки  и  расковыривал  палкой  кучку  черной  земли  рядом  с  собой.
Продолжая бессознательно раскапывать землю,  он  почувствовал,  что  его
палка наткнулась на что-то твердое. Он  выгреб  из  образовавшейся  ямки
слежавшийся в ней перегнои, и перед  ним  оказался  расколотый  череп  с
глубоко вонзившимся в него томагавком. Ржавчина на его лезвии  указывала
на время, протекшее с той поры, как был нанесен этот  смертельный  удар.
Это было мрачное напоминание о кровавой  борьбе,  происходившей  в  этой
последней твердыне индейских воинов. - Гм, - буркнул Том  Уокер,  ударив
череп ногою, чтобы стряхнуть с него налипшую грязь.
   - Оставь этот череп в покое,  -  произнес  чей-то  грубый  и  хриплый
голос. Том поднял глаза  и  увидел  перед  собою  широкоплечего  черного
человека, сидевшего прямо против него на пне. Его поразило,  что  он  не
слыхал и не видел, как подошел его собеседник, и он пришел в еще большее
изумление,  когда,  насколько  позволила  сгустившаяся   мгла   сумерек,
рассмотрел незнакомца и обнаружил, что тот - не негр и не  индеец.  Хотя
он и был одет в грубую, наполовину индейскую  одежду  и  обмотал  вокруг
своего тела красный пояс, или, вернее, шарф, но  его  лицо  не  было  ни
черным, ни медно-красным, а скорее  смуглым,  закопченным  и  измазанным
сажей, точно он постоянно работал у  горна.  Его  голову  венчала  копна
черных, торчавших во все стороны  жестких  волос;  на  плече  он  держал
топор.
   Несколько мгновений он внимательно  рассматривал  Тома,  устремив  на
него взгляд больших красных глаз.
   - Что тебе надо в моих владениях? - спросил черный человек  грубым  и
злобным голосом.
   - В твоих владениях? - ответил Том, усмехаясь. - Не больше твоих, чем
моих: они принадлежат дьякону Пибоди.
   - Будь он проклят, твой дьякон  Пибоди!  -  сказал  незнакомец.  -  Я
надеюсь, что так и случится, если он не  подумает  о  своих  собственных
прегрешениях и не оставит в покое грехи своих ближних. Взгляни-ка  туда,
и ты увидишь, как обстоят дела дьякона Пибоди.
   Том посмотрел в указанном ему направлении и  увидел  большое  дерево,
сильное и красивое с виду, но насквозь гнилое;  оно  было  подрублено  с
одной стороны. Он понял, что час этого дерева пробил и первым же  ветром
оно будет свалено на землю. На коре дерева  было  вырезано  имя  дьякона
Пибоди, человека в этих  местах  значительного,  нажившегося  на  обмане
индейцев. Он убедился также, что  множество  крупных  деревьев  помечено
именем богатых людей колонии и что все  хоть  сколько-нибудь  подрублены
топором. То, на которое он присел и которое  было,  по-видимому,  только
что свалено, носило на себе имя  Кроуниншильда,  и  он  припомнил  этого
богача, который кичился своим богатством, приобретенным, как  передавали
на ухо, при помощи морского разбоя.
   - С этим уже покончено - пойдет на дрова! - сказал черный человек  со
злой радостью в голосе. - Люблю, понимаешь, запастись на зиму топливом.
   - Но какое ты имел  право,  -  спросил  Том,  -  валить  лес  дьякона
Пибоди?
   - Право первенства, - ответил его собеседник. - Эти леса принадлежали
мне с незапамятных пор, я владел ими задолго до того времени,  как  люди
вашей бледнолицей породы ступили на эту землю.
   - Но скажите, пожалуйста, осмелюсь задать вопрос,  кто  вы  такой?  -
сказал Том.
   - О, у меня много имен! В одних странах меня зовут  диким  охотником,
черным рудокопом - в других. В этих местах я известен под именем черного
дровосека. Я тот, кому краснокожие посвятили это местечко; воздавая  мне
почести, они  время  от  времени  поджаривали  на  костре  белого,  ведь
жертвоприношение этого рода  распространяет  чудеснейший  аромат.  Ну  а
после  того,  как  вами,  белыми  дикарями,  истреблены  краснокожие,  я
развлекаюсь тем, что руковожу преследованием  квакеров  и  анабаптистов;
кроме того, я - покровитель и защитник работорговцев  и  великий  мастер
салемских колдуний <Салем - город в США близ  Бостона,  Ирвинг  имеет  в
виду ведьмовские процессы, происходившие здесь в конце XVII века,  когда
по обвинению в колдовстве специальный трибунал, ведавший  делами  такого
рода, бросил в тюрьму сотни людей, из числа  которых  девятнадцать  были
казнены.>.
   - В итоге, если не ошибаюсь, - бесстрашно заметил Том, - вы тот, кого
в просторечии зовут Старым Чертякой.
   - Он самый, к вашим услугам! - ответил черный человек,  почти  учтиво
кивнув головою.
   Так, согласно преданию, началась их беседа; впрочем, она кажется  мне
чересчур фамильярной, и я сомневаюсь  в  правдивости  приведенного  мною
рассказа. Иной мог бы подумать,  что  встреча  со  столь  необыкновенною
личностью, и притом в таком диком и глухом  месте,  должна  была  бы  по
меньшей мере ошеломить всякого, кем бы он ни был;  но  следует  помнить,
что Том был парнем отважным, нелегко поддавался страху и к тому же столь
долго жил со сварливой женой, что ему и дьявол был нипочем.
   Передают, что после вышеприведенного  начала  они  долго  и  серьезно
беседовали и что Том  не  скоро  еще  воротился  домой.  Черный  человек
рассказал ему о несметных сокровищах,  погребенных  пиратом  Киддом  под
дубами, что  растут  на  возвышенности,  недалеко  от  болота.  Все  эти
богатства  находятся  в  его  власти,  пребывают  под  его   защитой   и
покровительством,  и  разыщет   их   только   тот,   кто   отмечен   его
благосклонностью. Он предлагал предоставить клад  Кидда  в  распоряжение
Тома, ибо испытывает к нему  исключительную  симпатию,  но,  разумеется,
готов это  сделать  лишь  на  известных  условиях.  В  чем  эти  условия
состояли, догадаться,  конечно,  нетрудно,  хотя  Том  и  не  предал  их
гласности. Надо полагать, однако, что они были весьма  тяжелы,  ибо  Том
попросил времени на размышление,  а  он  был  не  такой  человек,  чтобы
мешкать по пустякам, когда дело идет  о  деньгах.  Они  подошли  к  краю
болота; незнакомец остановился.
   - Чем могли бы вы доказать, что все это правда? - спросил его Том.
   - Вот тебе моя подпись, - сказал черный человек, приложив ко лбу Тома
указательный палец. Произнеся эти слова, он свернул в заросли на  болоте
и, согласно свидетельству Тома, стал постепенно погружаться  в  трясину;
голова и плечи были видны еще несколько времени; потом он вовсе исчез.
   Воротившись  домой.  Том  обнаружил  у  себя  на  лбу  черный,  точно
выжженный огнем, отпечаток пальца, и его никакими силами невозможно было
стереть.
   Первое, что сообщила ему жена,  было  известие  о  внезапной  кончине
Абсалома Кроуниншильда,  богача-буканьера.  Газеты  с  обычным  в  таких
случаях пафосом доводили до всеобщего сведения, что "пал  средь  Израиля
муж велий".
   Тому вспомнилось дерево, которое срубил и собирался сжечь его  черный
приятель. "Ну и пусть! Пусть себе жарится этот  корсар!  Какое  кому  до
этого дело!" И он убедился, что все виденное и слышанное  им  в  течение
дня - сущая правда, а не игра его воображения.
   Вообще говоря. Том не очень-то откровенничал со своею  женой,  но  на
этот раз его тайна была не из таких, которые легко держать про  себя,  и
он волей-неволей поделился ею с супругой. Но едва поведал  он  о  золоте
Кидда, как в ней тотчас же проснулась вся ее жадность, и  она  принялась
настаивать, чтобы Том  согласился  на  условия  черного  человека  и  не
упускал возможности обеспечить себя на всю жизнь. Хотя Том и сам был  бы
не прочь продать душу дьяволу, он решил все же не делать этого, чтобы не
уступить, упаси Боже, настояниям жены, и из  духа  противоречия  наотрез
отказался от этого плана. Его отказ вызвал  немало  жарких  схваток  меж
ними, но чем больше она настаивала, тем непреклоннее делался Том, отнюдь
не желавший брать на себя проклятие в угоду жене.
   В конце концов она решила действовать на свой риск и страх и, если бы
ее попытка увенчалась успехом, единолично завладеть  всеми  богатствами.
Будучи столь же бесстрашна, как и ее достойный супруг,  она  направилась
как-то под вечер к старому индейскому укреплению. Протекло немало часов,
прежде чем она воротилась. Она была молчалива  и  избегала  отвечать  на
вопросы. Правда, она упомянула о черном человеке, на которого наткнулась
уже в сумерки и который рубил высокое старое  дерево.  Он  был,  однако,
угрюм и не пожелал вступать с нею в переговоры; ей придется  пойти  туда
еще раз с подношением, чтобы умилостивить его, -  с  каким  именно,  она
сообщить воздержалась.
   На следующий день, и опять на закате, она снова  пошла  к  болоту;  в
своем переднике она несла что-то тяжелое. Том  нетерпеливо  поджидал  ее
возвращения, но его ожидания оказались напрасными; наступила  полночь  -
ее не  было,  миновали  утро,  полдень,  и  опять  пришла  ночь  -  жены
по-прежнему не было. Тут  Том  стал  беспокоиться,  и  его  беспокойство
возросло еще  больше,  лишь  только  он  обнаружил,  что  она  унесла  в
переднике серебряный чайник и ложки, вообще все ценное, что только могла
взять с собой. Прошла еще одна ночь, миновало еще одно утро - жена так и
не возвратилась. Короче говоря, с той поры о ней не было больше ни слуху
ни духу.
   Что приключилось с нею в  действительности,  этого  не  знает  никто,
несмотря на то, а может быть, и  вследствие  того,  что  слишком  многие
старались это узнать. Эта история принадлежит к числу тех, которые стали
темными и запутанными из-за чрезмерно большого  количества  занимавшихся
ею историков.  Некоторые  из  них  уверяли,  будто,  заблудившись  среди
лабиринта тропинок, она угодила в яму или  в  трясину;  другие  -  менее
снисходительные - склонялись к тому, что, скрывшись со  всеми  домашними
ценностями, она перебралась затем в другую провинцию, тогда  как  третьи
высказывали предположение, что  соблазнитель  рода  людского  завлек  ее
куда-нибудь в непроходимую  топь,  поверх  которой  и  была  найдена  ее
шляпка.  Говорили  -  и  это  также  служит  доказательством  истинности
последнего предположения, - что в тот самый  день,  когда  она  ушла  из
дому, якобы видели поздно вечером какого-то дюжего  черного  человека  с
топором на плече, который шел со стороны топи и с  торжествующим  видом,
нес в руках узел, увязанный в передник из клетчатой ткани.
   Наиболее распространенная и в то же время  самая  достоверная  версия
настаивает  на  том,  что  Том  Уокер,  обеспокоенный  судьбой  жены   и
имущества, пустился в конце концов на поиски их  обоих  и  отправился  с
этой целью к индейскому укреплению. В продолжение  долгого  летнего  дня
бродил он в этих мрачных местах, но так и не нашел  ни  малейших  следов
жены. Он неоднократно звал ее по имени, но никто не откликнулся  на  его
зов. Только выпь, пролетая  мимо,  отвечала  ему,  или  в  ближней  луже
меланхолически квакала большая лягушка, называемая быком.  Наконец,  как
рассказывают, уже во мгле сумерек, в тот час,  когда  начинают  завывать
совы и носиться взад и вперед неугомонные  летучие  мыши,  его  внимание
было привлечено карканьем кружившейся у кипариса стаи ворон.  Он  поднял
глаза и увидел висевший на ветвях дерева узел,  завязанный  в  клетчатый
передник, и рядом - огромного коршуна, который,  примостившись  тут  же,
нес, казалось, его охрану. Том запрыгал от радости, ибо  узнал  передник
жены и решил, что в нем он вновь обретет домашние ценности.
   "Итак, вернем себе вещи, - подумал он с облегчением,  -  и  обойдемся
как-нибудь без жены".
   Том влез на дерево; коршун,  расправив  могучие  крылья,  поднялся  с
места и с клекотом улетел во тьму вечернего леса. Том схватил  клетчатый
узел, и - о ужас! - в нем не было ничего - ничего,  кроме  человеческого
сердца и печени.
   Вот и все, что, согласно наиболее  достоверной  версии,  осталось  от
жены Тома. Быть может, она попыталась вести себя с черным человеком  так
же, как привыкла вести себя с  мужем,  но,  хотя  на  сварливую  женщину
смотрят обычно как на достойную пару для дьявола, тем не менее  на  этот
раз ей пришлось, видимо, солоно. Она  пала,  впрочем,  смертью  храбрых,
ибо,  как  рассказывают,  Том  обнаружил  у  подножия   дерева   глубоко
врезавшиеся в землю отпечатки копыт, а также клок волос, вырванных, надо
полагать, из жесткой  шевелюры  широкоплечего  дровосека.  Том  знал  по
опыту, что представляла собою отвага его жены. Осмотрев следы  отчаянной
схватки, он только пожал плечами. "Вот это да! - сказал он, обращаясь  к
себе  самому.  -  Туговато  пришлось,  однако,  этому  черту!"   Потеряв
имущество. Том нашел для себя  утешение  в  потере  жены:  ведь  он  был
человеком мужественным и стойким. Больше того, он испытывал  даже  нечто
похожее на благодарность к черному дровосеку, так как  считал,  что  тот
оказал ему значительную услугу. По этой причине он порешил  поддерживать
и в дальнейшем это знакомство, но все  попытки  его  встретиться  с  ним
некоторое  время  не  имели  успеха;  старый  плут  вел   осторожную   и
осмотрительную игру, ибо, хотя и принято  думать,  что  он  является  по
первому зову, на самом деле ему отлично известно, когда  выгоднее  всего
"показать козырь", и он выпускает его  только  тогда,  когда  убежден  в
верном выигрыше.
   Наконец, гласит предание, когда Том окончательно потерял  терпение  и
решил пойти на любые условия, лишь бы не упустить вожделенных  сокровищ,
он повстречал однажды вечером черного человека, который, как  всегда,  в
одежде дровосека, с топором на  плече,  медленно  прогуливался  по  краю
болота и напевал какую-то песенку. Сделав вид, что ему в высокой степени
безразличны и Том и его попытки к сближению,  он  продолжал  идти  своею
дорогой, бросая короткие, отрывистые ответы и по-прежнему  мурлыча  себе
под нос.
   Тому удалось, однако, постепенно перейти к разговору о  деле,  и  они
принялись торговаться об условиях, на которых черный человек  соглашался
передать ему богатства пирата. Среди прочих условий не было забыто и то,
о  котором  нет   надобности   распространяться,   ибо   оно   неизменно
подразумевается  во  всех  тех  случаях,   когда   дьявол   дарит   свою
благосклонность. Но и между менее существенными условиями были такие, от
которых он ни за что не хотел  отступиться;  от  требовал  также,  чтобы
деньги, которыми Том завладеет при его помощи, были использованы  в  его
видах. Он предлагал, например, чтобы Том вложил  их  в  работорговлю,  а
именно снарядил корабль для  перевозки  черных  невольников.  От  этого,
однако. Том решительно отказался: он и  без  того  достаточно  обременял
свою  совесть,  и  сам  дьявол   не   мог   соблазнить   его   сделаться
работорговцем.
   Встретив со стороны Тома столь большую щепетильность в этом  вопросе,
он не стал настаивать на своем предложении и высказал  пожелание,  чтобы
Том сделался ростовщиком:  дьяволу  не  терпелось  увеличить  количество
ростовщиков, ибо он смотрел на них как на исключительно полезный для его
целей народ.
   Возражений на этот раз не последовало,  ибо  ростовщичество  отвечало
самым сокровенным вкусам и пожеланиям Тома.
   - В следующем месяце ты откроешь в Бостоне меняльную лавку, -  сказал
черный человек.
   - Если угодно, я сделаю это хоть завтра, - ответил Том Уокер.
   - Ты будешь ссужать деньги из двух процентов помесячно.
   - Клянусь Богом, я согласен драть все четыре! - воскликнул Том Уокер.
   - Ты будешь требовать уплаты  по  векселям,  отказывать  в  продлении
закладных, доводить купцов до банкротства.
   - Я буду доводить их до самого дьявола! - вскричал Том Уокер.
   - Вот это ростовщик по мне! - сказал черный плут с  удовольствием.  -
Когда бы ты хотел получить монету?
   - Этой же ночью.
   - Стало быть, все, - сказал дьявол.
   - Стало быть, все, - повторил Том Уокер. И они ударили по рукам и  на
этом закончили сделку.
   Через несколько дней Том Уокер восседал уже  за  конторкою  меняльной
лавки в Бостоне. Слава о нем как о человеке денежном, к тому же  готовом
в  любое  время  предложить  ссуду  под  солидное  обеспечение,   быстро
распространилась по городу и  за  его  чертою.  Всем  памятны,  конечно,
времена губернатора Бельчера, когда наличных денег было  особенно  мало.
Это было время кредита. Страна была наводнена государственными бумагами;
был  учрежден  знаменитый  Земельный  банк;  всех   обуяла   страсть   к
спекуляциям;  народ  прямо  рехнулся,  носясь  с   проектами   заселения
отдаленных областей и постройки новых городов в медвежьих углах  страны;
земельные маклеры возились  с  чертежами  участков,  планами  населенных
пунктов и  бесчисленных  эльдорадо  *Эльдорадо  (el  dorado  -  исп.)  -
сказочная страна, олицетворение богатства.*, находящихся  неведомо  где,
на  которые,   однако,   было   довольно   охотников.   Короче   говоря,
спекулятивная горячка, которая время от времени охватывает нашу  страну,
приняла опасные формы, и решительно все мечтали составить себе несметное
состояние из ничего. Как всегда, горячка в конце концов миновала;  мечты
пошли прахом, и вместе с ними исчезли, как дым, воображаемые  богатства;
люди,  только  что  перенесшие  приступ  этой   болезни,   очутились   в
бедственном положении, и вся страна огласилась  стенаниями  о  том,  что
наступили "тяжелые времена".
   В это столь благоприятное для него время  общественных  бедствий  Том
Уокер открыл в Бостоне меняльную лавку. Его контора  вскоре  наполнилась
жаждущими кредита. Сюда валом валили и впавший  в  нужду,  и  прожженный
авантюрист,  и  зарвавшийся  спекулянт,  и  строящий   воздушные   замки
земельный маклер, и расточитель-ремесленник, и  купец,  кредит  которого
пошатнулся, - короче говоря, всякий, кто любою ценой и любыми средствами
старался  раздобыть  денег.  Том  таким  образом  сделался  другом  всех
нуждающихся, и он вел себя так, как подобает истинному "другу в  нужде",
то есть, говоря по-иному, требовал хороших комиссионных  и  достаточного
обеспечения. Чем бедственнее было положение просителя, тем  жестче  были
его условия. Он скупал их долговые  письма  и  закладные  и,  постепенно
высасывая своих должников, в  конце  концов  выставлял  их  сухими,  как
губка, которую тщательно выжали, за двери конторы.
   Он  пригоршнями  загребал  деньги,  сделался  богатым  и  влиятельным
человеком, задавал тон на бирже и все выше и выше задирал свою голову  в
треуголке. Побуждаемый тщеславием, он выстроил для себя, как полагается,
большой каменный  дом,  но,  будучи  скаредом,  значительную  часть  его
оставил недоделанной  и  необставленной.  Кичась  своим  богатством,  он
обзавелся также каретой, но предназначенных для нее  лошадей  держал  на
голодном пайке, и  когда  ее  немазаные  колеса  визжали  и  стонали  на
деревянных осях,  вам  могло  показаться,  будто  вы  слышите  души  его
обездоленных должников, которых он пустил по миру.
   С годами, однако. Том начал задумываться над своим будущим. Обеспечив
себе блага этого мира, он стал беспокоиться о благах мира  грядущего.  С
сожалением вспоминал он о сделке,  которую  некогда  заключил  со  своим
черным приятелем, и измышлял всевозможные  ухищрения,  чтобы  как-нибудь
увильнуть от своих обязательств. Неожиданно для всех он принялся усердно
посещать церковь. Он молился громко и истово,  точно  благоволение  Неба
может быть  завоевано  с  помощью  сильных  легких.  И  по  степени  его
воскресного пыла всякий имел возможность судить о  тяжести  прегрешений,
совершенных им за неделю. Скромные христиане, которые медленно и  упорно
подымались вверх по стезе, ведущей  в  горний  Сион,  увидев,  что  этот
новообращенный обогнал их в пути, осыпали себя  горестными  упреками.  В
делах религии Том проявлял  такую  же  непреклонность,  как  и  в  делах
денежных;  он  сурово  судил  своих  ближних  и  был  столь  же  суровым
блюстителем нравов; он считал, казалось, что любой грех,  записанный  на
их счет, попадает в столбик кредита на странице его  собственной  жизни.
Он толковал даже о том, что нужно  возобновить  гонения  на  квакеров  и
анабаптистов. Короче  говоря,  религиозный  пыл  и  рвение  Тома  вскоре
приобрели столь же значительную известность, как и его богатства.
   Впрочем, несмотря на строгое соблюдение всех внешних форм  и  обрядов
религии, в глубине души Тома одолевал и преследовал  мучительный  страх,
что дьявол  все-таки  потребует  от  него  уплаты  по  долгу.  Чтобы  не
попасться врасплох, он не расставался, как говорят, с маленькой библией,
которую постоянно носил в кармане своего сюртука.  У  него  была,  кроме
того, еще одна Библия - целый фолиант, - которую он  держал  у  себя  на
конторке и за чтением которой нередко заставали его посетители.  В  этих
случаях  он  выкладывал  зелеными  очками  страницу  и  поворачивался  к
клиенту, чтобы заключить какую-нибудь кабальную сделку.
   Некоторые  передают,  что  на  старости  лет  он  слегка  спятил   и,
вообразив, будто конец его близок, велел перековать своего коня  наново,
а также оседлать, взнуздать и закопать его вверх  ногами,  ибо  он  вбил
себе в голову, что в день светопреставления мир, конечно,  перевернется,
и в этом случае конь будет у него наготове; надо сказать, что  он  решил
на худой конец улизнуть от своего давнего друга. Возможно, впрочем,  что
это не больше, чем старушечьи россказни.
   Если он и  впрямь  принял  подобные  меры  предосторожности,  то  они
нисколько не оправдали себя - так утверждает, по крайней мере,  наиболее
достоверная версия этой старинной  легенды,  которая  следующим  образом
досказывает историю Тома.
   Однажды в знойное утро - то было в  самый  разгар  лета,  надвигалась
страшная грозовая туча - Том сидел у себя в конторе; на  нем  был  белый
льняной колпак и утренний халат из индийского шелка. В руках  он  держал
закладную, срок которой истек  и  которую  он  собирался  предъявить  ко
взысканию, что повлекло  бы  за  собой  окончательное  разорение  одного
земельного спекулянта, связанного с ним, как считали, теснейшею дружбой.
   Бедняга-маклер просил об отсрочке платежа на несколько  месяцев.  Том
был неумолим, раздражителен и наотрез отказал в продлении закладной даже
на день.
   -  Но  моя  семья  пойдет  по  миру;   ей   придется   обратиться   к
благотворительности прихода, - взмолился должник.
   - Милосердие начинается дома, - ответил Том, - я должен прежде  всего
заботиться о себе - тяжелые времена, ничего не попишешь.
   - Но вы столько нажили на моих делах, - попробовал заикнуться маклер.
   Том потерял терпение и забыл о своем благочестии.
   - Черт меня побери, если я заработал на вас хоть фартинг  *Фартинг  -
мелкая медная монета, полушка.*!
   Не успел он вымолвить эти слова,  как  раздался  громкий  троекратный
стук в дверь. Том поднялся с места, чтобы  узнать,  кто  стучит.  Черный
человек держал на поводу вороного коня, который от нетерпения ржал и бил
копытом о землю.
   - Том! За мною! - грубо сказал  его  черный  знакомец.  Том  отпрянул
назад, но уже было поздно; он оставил свою маленькую Библию  в  сюртуке;
его большая  Библия  лежала  под  просроченной  закладной  на  конторке:
никогда еще ни один грешник не был застигнут настолько врасплох, как это
произошло с Томом Уокером.
   Черный человек вскинул его, точно ребенка, в седло, хлестнул коня,  и
конь помчался среди грозы и ненастья, унося на  своей  спине  Тома.  Его
клерки, заложив за ухо перья, пялили на него глаза из окон: Том несся по
улицам прочь из города, его колпак болтался из стороны в сторону,  халат
развевался по ветру, конь при  каждом  ударе  копыта  высекал  искры  из
мостовой. Когда клерки обернулись, чтобы взглянуть на черного  человека,
его уже не было; он бесследно исчез.
   Тому Уокеру так и не удалось предъявить ко взысканию свою  закладную:
он не вернулся. Некий фермер, проживавший у  края  болота,  рассказывал,
что в самый разгар грозы, услышав на  дороге  бешеный  топот,  ржанье  и
крики, он подбежал к окну: перед ним мелькнул всадник совершенно  такого
же вида, как я описывал выше; конь, несясь точно  безумный  по  полям  и
холмам, устремился в поросшую хемлоками черную топь и махнул  в  сторону
старого индейского укрепления, и вскоре после этого в том же направлении
низверглась ужасная молния, и сразу запылал лес.
   Славный бостонский народ лишь пожимал плечами да  покачивал  головой;
но еще со времен первых переселенцев он настолько привык ко всевозможным
призракам, колдунам и выходкам дьявола во всех его обличьях и видах, что
описанное  происшествие  произвело  на   него   гораздо   менее   жуткое
впечатление, чем можно было бы ожидать. Для учета оставшегося после Тома
имущества  назначили  душеприказчиков,  но  оказалось,  что   учитывать,
собственно говоря, нечего.  Вскрыв  его  сундуки,  обнаружили,  что  все
принадлежавшие ему векселя, закладные и  другие  бумаги  превратились  в
горсточку пепла. Его железная шкатулка,  в  которой  предполагали  найти
золото и серебро, заключала в себе  в  действительности  лишь  щепки  да
стружки. В конюшне вместо двух  его  тощих  коней  нашли  два  истлевших
скелета, и на следующий  день  после  исчезновения  Тома  загорелся  его
большой каменный дом и сгорел дотла.
   Таков был конец Тома Уокера и его нечистым путем нажитого  богатства.
Пусть поэтому все прижимистые ростовщики и менялы примут эту  историю  к
сведению. Правдивость ее не вызывает ни малейших  сомнений.  Посудите-ка
сами: яма под дубом, из которой Том извлек сокровища Кидда, существуя  и
ныне, вполне доступна для  обозрения,  и,  кроме  того,  на  близлежащем
болоте и около  индейского  укрепления  ненастной  порою  нередко  можно
увидеть всадника в халате и белом льняном  колпаке;  этот  всадник,  вне
всяких  сомнений,  не  кто  иной,  как  беспокойный   дух   злосчастного
ростовщика. И еще последнее слово: эта история стала притчею во  языцех,
и от нее повела начало столь распространенная в Новой Англии  поговорка:
"Дьявол и Том Уокер".

***

   Таково приблизительно,  сколько  мне  помнится,  содержание  повести,
которую рассказал китолов с мыса Код. Она заключала в себе еще кое-какие
довольно многочисленные подробности, которые я опустил, хотя,  благодаря
их обилию, мы приятно  и  незаметно  провели  утро.  Между  тем  начался
прилив; удобное для  уженья  время  было  упущено,  и  кто-то  из  нашей
компании предложил высадиться на берег и расположиться в тени  деревьев,
пока не спадет полуденный зной.
   Это предложение было всеми с готовностью  принято.  Мы  оказались  на
острове Манхеттен, в тенистом,  укрытом  от  лучей  солнца  изумительном
уголке,  который   некогда   находился   во   владении   древнего   рода
Гарденбруков. Я отлично знал эти места, так как еще в детстве, во  время
моих бесконечных плаваний по реке, побывал тут не  раз.  Поблизости,  на
обрыве, над самой рекой, находился  старинный,  полуразвалившийся  склеп
одной почтенной голландской семьи. Он внушал страх и мне и моим школьным
товарищам и постоянно служил темою наших бесед. Во время одного из наших
путешествий вдоль берегов острова мы побывали внутри этого склепа, и нас
смертельно испугал вид прогнивших, заросших плесенью  гробов  и  готовых
рассыпаться при малейшем прикосновении истлевших костей. Он казался  нам
особенно привлекательным и  вместе  с  тем  жутким  и  страшным  главным
образом из-за того, что рассказы и предания  связывали  его  с  историей
погибшего пиратского корабля,  который  мирно  догнивал  на  рифах  Врат
Дьявола. С ним были связаны также  некоторые  истории  о  бесстрашных  и
дерзких контрабандистах, что неизменно относилось ко времени, когда  это
глухое место принадлежало весьма известному бюргеру, носившему  прозвище
"Профос - береги денежки", человеку, о котором шептались, будто  он  вел
какие-то весьма оживленные и таинственные дела  с  заморскими  странами.
Все это, впрочем, смешалось в наших мозгах в  какую-то  кашу  из  лиц  и
событий, как это бывает обычно в детстве с рассказами подобного рода.
   Пока я думал обо всем этом,  мои  спутники,  опорожнив  нашу  обильно
снабженную провиантом корзину, успели приготовить основательный завтрак.
Мы расположились под огромным каштаном, на мягком зеленом дерне, который
расстилался  ковром  до  самой  реки.  Здесь,  овеваемые  прохладой,  мы
предавались  в  знойный  полуденный  час  безмятежной,   ленивой   неге.
Растянувшись на траве и погрузившись в столь любимое  мною  мечтательное
раздумье, я  попытался  собрать  туманные  воспоминания  моего  детства,
имевшие отношение к этому месту, и потом расплывчато  и  нечетко,  точно
обрывки сновидений, пересказал их своим приятелям. Я окончил. Воцарилось
молчание. Первым нарушил его один достойнейший пожилой бюргер  по  имени
Джон Джоссе Вандермоер, тот самый, который поведал мне в  свое  время  о
приключениях  Дольфа  Хейлигера.  Он  сказал,  что  припомнил  старинную
историю об одном кладоискателе - речь  идет  об  истинном  происшествии,
случившемся в этих местах, -  которая,  быть  может,  некоторым  образом
сможет восполнить предания, слышанные мною  в  дни  детства.  Вандермоер
пользовался в наших местах славою одного из самых солидных рассказчиков,
и мы попросили его не бояться подробностей. И  пока,  посасывая  длинные
чубуки, мы наслаждались  самым  лучшим  табаком  Блуза  Мура,  солидный,
внушающий  доверие  Джон  Джоссе  Вандермоер  рассказал  нам   следующую
историю.

ВОЛЬФЕРТ ВЕББЕР, ИЛИ ЗОЛОТЫЕ СНЫ

   В году от Рождества спасителя нашего тысяча семьсот... - каком точно,
не вспомню, во всяком случае в самом начале прошлого века - в  старинном
городке Манхеттен обитал некий весьма почтенный бюргер по имени Вольферт
Веббер. Происходил этот Вольферт Веббер от  старого  Кобуса  Веббера  из
города Бриллс в Голландии. Что касается Кобуса Веббера, то он был  одним
из первых переселенцев, прибыл в  провинцию  еще  во  времена  правления
Олофа пан Кортландта, или иначе Сновидца, и прославился тем, что  первый
в этих местах взялся за выращивание капусты.
   Участок земли,  на  котором  когда-то  осел  Кобус  Всббер  со  своею
капустой,  сделался  с  той  поры  достоянием  рода,   продолжавшего   с
похвальным  и  отличающим  наших   голландских   бюргеров   постоянством
заниматься тою же отраслью огородничества. Несколько поколений сряду вес
семейные способности и дарования Вебберов были направлены  лишь  на  то,
чтобы изучить и улучшить этот некогда благородный овощ, и не в чем ином,
как в этой концентрации мысли должно видеть истинную причину невероятных
объема и славы, обретенных капустою Вебберов.
   Династия Вебберов продолжалась непрерывною чередою, и никогда ни одна
семья  не   предъявляла   столь   неоспоримых   свидетельств   законного
происхождения всех ее членов. Старший сын наследовал от отца  не  только
земельный участок, но и его внешность, и если бы были написаны  портреты
этого рода невозмутимых и спокойных властителей, они предстали бы  перед
ними рядом голов, которые являли бы собой поразительное сходство, как по
форме, так и по величине, с  овощами,  над  которыми  они  неограниченно
властвовали.
   Глава рода неизменно имел местопребывание в родовом замке, то есть  в
построенном на голландский манер доме из желтого  кирпича,  с  фронтоном
под  двускатною  островерхою  крышей,  увенчанною  всегдашним   железным
флюгером-петушком. Все в этом здании  имело  добротный,  почтенный  вид.
Стайки стрижей населяли крошечные деревянные домики, прибитые вдоль  его
стен; ласточки гнездились под навесом крыши, а  всякий  знает,  что  эти
льнущие к человеку птички приносят счастье тому жилью, в  котором  нашли
для себя приют. И в солнечное ясное  утро,  в  начале  лета,  приятно  и
радостно было слушать их веселые, беспечные голоса, когда они порхали  в
чистом, пьянящем свежестью воздухе и как бы славословили  своим  щебетом
величие и процветание Вебберов. Так-то спокойно и безмятежно произрастал
этот блистательный род под сенью  могучей  чинары,  которая  мало-помалу
разрослась настолько, что закрыла своею  тенью  весь  их  дворец.  К  их
владениям все ближе и ближе подступал  предместьями  город.  Поднимались
дома,  закрывавшие  привычные   виды;   проселки,   пробегавшие   рядом,
превращались в шумные и людные улицы; короче говоря, сохраняя  обычаи  и
уклад сельской жизни, Вебберы начали чувствовать себя горожанами. И  все
же, несмотря на это, они держались своего  наследственного  характера  и
наследственных владений с тем же упорством и тою же цепкостью, с  какими
маленькие немецкие государи жмутся среди обширной империи. Вольферт  был
последним представителем рода и, унаследовав от предков родовую скамью у
входной двери под родовым деревом, хранил скипетр и державу  прадедов  и
представлял собою нечто вроде сельского князя внутри метрополии.
   Дабы разделить заботы и радости единодержавия, он избрал помощницу  и
супругу - одну из тех превосходных женщин, которых  зовут  хлопотуньями;
это значит, что жена его принадлежала к разряду тех маленьких  домовитых
хозяек, что всегда суетятся и всегда заняты, даже тогда, когда делать  в
сущности   нечего.   Ее   деятельность,   впрочем,   приняла   несколько
одностороннее  направление.  Казалось,  что  вся  ее   жизнь   посвящена
непрерывному, самозабвенному, не имеющему ни конца ни края вязанью. Была
ли она дома или в гостях, на ногах или  в  кресле,  спицы  ее  неизменно
пребывали в движении, и утверждают,  что  благодаря  своему  неутомимому
прилежанию она почти полностью  обеспечивала  свое  хозяйство  потребным
количеством  носков  и  чулок.  Эту  достойную  чету  небо  благословило
единственной дочерью, взращенною с  нежностью  и  заботливостью.  На  ее
воспитание было положено неимоверно много труда, так что она умела  шить
самою разнообразною строчкой, приготовлять  варенья  и  соленья  всякого
рода и даже вышить по канве свое имя. Влияние ее  вкусов  и  склонностей
можно было заметить на их огороде, где, наряду с полезным,  появилось  и
то,  что  попросту  радует  глаз;   так,   например,   ряды   горделивых
златоцветов, или иначе ноготков, и великолепных мальв окаймляли грядки с
капустою, и гигантские подсолнечники склоняли на изгородь  свои  тяжелые
круглые лица, и казалось, что они со страстью и увлечением строят глазки
прохожим.
   Так-то   мирно   и   безмятежно   существовал   Вольферт   Веббер   -
единодержавный властитель унаследованных им родительских акров. Впрочем,
и у него, как у всех сильных мира сего, бывали свои заботы и  огорчения.
Рост родного города вызывал в нем порою досаду.  Его  небольшой  участок
земли мало-помалу  оказался  зажат  улицами  и  домами,  которые  мешали
притоку воздуха и заслоняли собою солнце. К тому  же  время  от  времени
огород его подвергался  нашествиям  пограничного  люда,  который  обычно
бесчинствует на рубежах государства, и  эти  ночные  набеги  стоили  ему
иногда нескольких взводов его наиболее благородных подданных,  уведенных
в плен неприятелем. Если ворота почему-либо оставались незапертыми, сюда
также,  случалось,  вторгалась  какая-нибудь  праздношатающаяся  свинья,
оставлявшая за собою пустыню и разорение, а негодяи-мальчишки  частенько
предавали обезглавливанию  знаменитые  на  всю  округу  подсолнечники  -
гордость его огорода,  -  нежно  и  томно  склонявшие  свои  головы  над
забором. Но все это были в сущности пустяковые огорчения, которые  могли
порою смутить поверхность его души, подобно летнему ветерку,  смущающему
легкою рябью поверхность мельничного пруда, но которые не могли нарушить
по-настоящему глубоко заложенное спокойствие его духа. В  таких  случаях
он брался за свою  верную,  надежную  палку,  что  стояла  постоянно  за
дверью, выбегал внезапно наружу и награждал ею спину дерзкого нарушителя
собственности, будь то свинья или  какой-нибудь  сорванец,  после  чего,
поразительным образом освежившись и успокоившись, возвращался домой.
   Главная причина тревоги честного Вольферта  заключалась,  однако,  во
все возрастающем процветании города. Стоимость жизни  удвоилась  и  даже
утроилась, тогда как не в его власти было удвоить или  утроить  величину
капустных голов, а о том, чтобы повысить их пену, не могло быть и  речи,
ввиду возросшего числа конкурентов. Таким образом, вследствие  того  что
все вокруг него богатели и богатели, Вольферт становился  все  бедней  и
бедней и сколько ни бился, не видел  средства,  способного  избавить  от
этой беды.
   Эта все возраставшая со дня на  день  забота  накладывала  постепенно
свой отпечаток и на облик нашего почтенного бюргера. Дело дошло до того,
что на его лбу появились две-три морщины -  вещь  в  семействе  Вебберов
дотоле неслыханная, - ч казалось, что она-то и загнула  вверх  углы  его
треуголки, придав ей выражение какой-то встревоженности,  совершенно  не
свойственное невозмутимым широкополым касторовым шляпам с низкою тульей,
которые носили когда-то его славные предки.
   Возможно, что даже это не нарушило бы всерьез ясности его духа,  будь
на нем бремя заботы лишь о себе да жене, но ведь была  еще  подраставшая
дочь, а всему свету известно, что когда дочери становятся взрослыми, они
требуют такого присмотра и такого ухода, какого не требует ни один  плод
и ни один цветок на всем белом свете. Я не  обладаю  талантом  описывать
женские чары, не то я с радостью изобразил бы, как медленно и постепенно
расцветала эта красотка-голландка;  как  синие  глаза  ее  делались  все
глубже и глубже, се яркие губки все алей и алей, как  в  свежем  дыхании
своих шестнадцати лет она мало-помалу созревала и  округлялась,  пока  в
семнадцатую весну ее жизни не стало казаться, что еще немного  -  и  она
разорвет путы своего корсажа и распустится пышным oaaoeii, словно  бутон
расцветающей розы.
   О, если бы мне было дано изобразить ее такою,  какою  бывала  она  по
утрам  в  воскресенье,  во  всей  роскоши  наследственного  наряда,  что
хранился в старинном голландском шкафу, ключи от  которого  ей  доверила
мать! Подвенечное платье прабабушки, слегка перешитое в  соответствии  с
модой,  украшенное  богатой  отделкою  и  передаваемое  из  поколения  в
поколение  вместе  с  наследственным  ткацким  станком;  матовые  темные
волосы, приглаженные с помощью пахтанья о ровные, лишь  слегка  вьющиеся
пряди, ложащиеся по обе стороны чистого лба; цепь из желтого самородного
золота, обвивавшая  стройную  шейку;  маленький  крестик,  покоящийся  у
самого входа в сладостную долину блаженства,  как  бы  для  того,  чтобы
освятить это место и.., но, черт  возьми,  не  такому  старику,  как  я,
заниматься описанием женских  прелестей.  Достаточно  сказать,  что  Эми
пошел  восемнадцатый  год.  Уже  давно  на  ее  канве  появились  сердца
влюбленных, пронзенные безжалостною стрелою,  и  так  называемые  узелки
верности, вышитые шелком темно-синего  цвета;  было  очевидно,  что  она
стала томиться по занятию  более  интересному  и  привлекательному,  чем
выращиванье  подсолнечников  или  засолка  на  зиму   огурцов.   В   эту
критическую пору в жизни женщины, когда сердце в девичьей груди, подобно
своей эмблеме - медальону, что ее украшает, способно вместить лишь  один
образ - образ возлюбленного, - в доме Вольферта Веббера появился новый и
частый гость. Это был Дирк  Вальдрон,  единственный  сын  бедной  вдовы.
Впрочем, он мог бы похвастать большим числом  отцов,  чем  любой  другой
парень в провинции, ибо его мать имела ни больше ни меньше, как  четырех
мужей и одно-единствснное дитя,  так  что,  хотя  он  и  был  рожден  от
последнего брака, его можно было бы счесть запоздалым  плодом  долгих  и
усердных трудов. Этот сын четырех отцов вобрал  в  себя  силу  и  другие
достоинства всех породивших его. Если он и не происходил  из  большой  и
славной семьи, то ему самому, казалось, предстояло оставить  после  себя
семейку  немалых  размеров,  ибо  достаточно  было  взглянуть  на  этого
крепкого  молодца,  чтобы  сразу  увидеть,  что  он  предназначен  самою
природою сделаться родоначальником могучей расы богатырей.
   Этот юноша мало-помалу сделался чрезвычайно частым  гостем  семейства
Вебберов. Говорил он  немного,  зато  засиживался  подолгу.  Он  набивал
трубку отца, как только она выгорала; поднимал  вязальную  спицу  матери
или клубок ниток, когда они падали на пол; гладил пушистую шерстку рыжей
с черными пятнами кошки и помогал дочери управляться с чайником, доливая
его кипятком из ярко начищенного медного котелка, который пел свои песни
на очаге. Все эти маленькие услуги могут показаться сущими пустяками, но
всякий раз, когда истинная любовь переводится на  нижнеголландский,  она
неизменно находит свое наиболее красноречивое выражение  только  так,  и
отнюдь не иначе. Все это не осталось без отклика в семье Вебберов. Милый
юноша  снискал  несомненную  благосклонность  матери;  рыжая  с  черными
пятнами кошка, хотя  и  принадлежала  к  числу  наиболее  равнодушных  и
жеманных представительниц своего вида,  также,  судя  по  ее  поведению,
одобрительно относилась к  его  визитам;  котелок  при  его  приближении
начинал  петь  веселее  и,  казалось,  приветствовал  его  своим  "добро
пожаловать", и если мы правильно прочитали застенчивые и робкие  взгляды
дочки, сидевшей за шитьем рядом с матерью, напустив на себя неприступный
и важный вид - на ее лице играли при этом ямочки, - она  тоже  нисколько
не уступала в своем расположении к гостю ни госпоже  Веббер,  ни  старой
кошке, ни котелку на огне.
   Лишь один Вольферт не замечал, к чему клонится  дело;  погруженный  в
глубокие думы о росте города и капусты, он сидел и глядел  в  огонь,  не
роняя ни слова и попыхивая своею  трубкой.  Впрочем,  как-то  в  позднюю
пору, когда отменно любезная  Эми,  соблюдая  обычай,  провожала  своего
возлюбленного со свечою в руке до выходной двери и  он,  также  соблюдая
обычай, чмокнул ее на прощанье, громкий звук его поцелуя отдался эхом  в
длинной пустой прихожей с такою силою, что достиг  даже  тугого  на  ухо
Вольферта.  Он  медленно  и  не  сразу  докопался  до  нового  источника
беспокойства. У него и в помине не было мысли о том, что его собственное
дитя, которое, казалось, еще только вчера карабкалось к нему на колени и
играло  в  куклы  и  с  детскими  домиками,  станет  вдруг  помышлять  о
возлюбленных и замужестве. Он протер глаза, огляделся и, наконец, понял,
что, пока он грезил о разных вещах, его девочка  превратилась  в  зрелую
женщину и, что хуже всего, успела влюбиться. Это обстоятельство  явилось
причиною новых забот бедного Вольферта. Он был добрым отцом, но вместе с
тем  он  был  рассудительным  человеком.  Избранник   Эми   был   парень
трудолюбивый и деятельный, но не обладал ни землей, ни  деньгами.  Мысли
Вольферта всегда вертелись вокруг одного и того же: в случае  замужества
дочери он не видел никакого другого исхода, как выделение молодым  части
своего огорода, доходов с которого и так едва хватало на текущие нужды.
   Как подобает рассудительному  отцу,  он  решил  поэтому  пресечь  эту
любовь в самом зародыше, и, хотя ему нелегко было  пойти  против  своего
отцовского сердца и  из  блестящих  глаз  его  дочери  скатилось  немало
безмолвных слез, Вольферт отказал молодому человеку от дома. Эми  явила,
однако, образец дочернего повиновения и почитания родительской воли. Она
даже не хмурилась и не дулась; она  не  сделала  попытки  воспротивиться
отцовскому деспотизму; она не  злилась  и  не  устраивала  истерик,  что
непременно  проделали  бы  многочисленные   читательницы   романтических
романов  и  повестей.  Нет,  разумеется,  она  не  прибегла  к  подобной
героической чепухе, уверяю вас. Напротив, она покорилась,  как  подобает
послушной  дочери;   она   захлопнула   парадную   дверь   перед   носом
возлюбленного и если  когда-нибудь  удостаивала  его  свидания,  то  оно
происходило или у кухонного окна, или через изгородь сада.
   Все эти дела чрезвычайно тревожили Вольферта,  и  лоб  его  бороздили
морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко  задумавшись,
направлялся в деревенский трактир, находившийся  приблизительно  в  двух
милях от города. Это был излюбленный приют голландской части общины, ибо
трактирщики тут  испокон  веку  были  голландцами  и  в  нем  продолжали
сохраняться дух и вкусы доброго старого времени. Помещался этот  трактир
в старинном, на голландский лад построенном доме, который  когда-то,  во
времена первых переселенцев, служил, быть может, загородной  резиденцией
какого-нибудь богатого бюргера. Он был расположен  поблизости  от  косы,
прозываемой косою Корлира, которая далеко выдается здесь  в  Саунд  и  у
которой прилив и отлив  происходят  с  необыкновенной  стремительностью.
Почтенное и несколько  обветшавшее  здание  можно  было  распознать  уже
издалека благодаря небольшой рощице, состоявшей  из  вязов  и  платанов,
которые, казалось, покачивая ветвями, гостеприимно манили к себе,  между
тем как несколько плакучих  ив  со  своею  грустною,  поникшей  листвой,
напоминавшей каскады воды, рождали представление о прохладе,  окружавшей
этот очаровательный уголок в знойные летние дни. Сюда по  этой  причине,
как я уже сказал выше, сходилось немало пожилых старожилов Манхеттена, и
в то время как одни метали в цель кольца и  играли  в  шеффлбоард  <Игра
наподобие бильярда.> и кегли, другие  глубокомысленно  дымили  трубками,
беседовали об общинных делах и обсуждали городские события.
   Вольферт Веббер направлялся в этот трактир бурным осенним днем. Ветер
сорвал с  вязов  и  ив  последние  листья,  которые  носились  по  полям
шелестящими вихрями. Аллея, где обычно играли в  кегли,  была  пустынна,
ибо преждевременно наступивший холод загнал компанию под крышу трактира.
Так  как  день  был  субботний,  завсегдатаи  клуба,   главным   образом
чистокровные голландские бюргеры, к которым  порою  примешивались  также
представители других наций и стран, что вполне естественно для города со
столь смешанным населением, собрались в полном составе.
   У очага  в  огромном,  обитом  кожею  кресле  восседал  полновластный
диктатор этого крошечного мирка, достопочтенный Рамм, или,  как  принято
было произносить его имя, Рамм Рапли. По происхождению он был валлонец и
знаменит древностью своего рода,  ибо  его  бабушка  была  первым  белым
ребенком, родившимся в этой провинции. Но еще большую славу снискали ему
богатство и звание: он много лет сряду занимал высокий пост олдермена, и
даже сам губернатор при встрече с ним снимал шляпу. Обитым кожею креслом
он завладел с незапамятных пор и восседал на  этом  своего  рода  троне,
становясь все дороднее и дороднее, пока, наконец, по прошествии ряда лет
не заполнил его целиком. Для подданных слово его было непререкаемо, ибо,
обладая огромным богатством, он не нуждался  в  том,  чтобы  подкреплять
свое мнение доказательствами.
   Трактирщик ухаживал за ним с особенною  предупредительностью,  и  это
происходило не потому, что он платил более щедро, чем его  собутыльники,
но потому, что монета, полученная от богача, всегда кажется полновеснее.
У трактирщика к тому же были всегда  наготове  какое-нибудь  словцо  или
шутка, которые он и сообщал на ухо  августейшему  Рамму.  Рамм,  правда,
никогда не смеялся и постоянно сохранял на своем лице выражение важности
и даже угрюмости, чем несколько походил на большого цепного пса, но  тем
не менее время от  времени  одарял  хозяина  знаками  своего  одобрения,
которые, представляя собою нечто, с позволения сказать, вроде  хрюканья,
доставляли хозяину  неизмеримо  большее  удовольствие,  чем  раскатистый
хохот менее богатого человека.
   - Ну и ночка ожидает кладоискателей, - сказал  трактирщик  -  в  этот
момент вокруг дома как раз бесновался, завывал и стучал в окна  яростный
порыв ветра.
   - Как? Разве они снова взялись за дело? - сказал слепой на один  глаз
капитан английской службы на половинном окладе, весьма частый посетитель
трактира.
   - Конечно, - ответил трактирщик, - а почему  бы  и  нет?  Недавно  им
здорово повезло. Говорят, будто они нашли в поле возле садов Стюйвезента
большую кубышку с деньгами.  Люди  считают,  что  она  была  закопана  в
стародавние времена самим Питером Стюйвезентом, голландским губернатором
нашей провинции.
   - Чепуха! - заявил одноглазый  вояка,  добавляя  к  большому  стакану
бренди немножко воды.
   - Вы можете верить или не  верить,  это  как  вам  угодно,  -  сказал
трактирщик, несколько уязвленный  словами  английского  капитана,  -  но
всему свету известно, что  когда  голландцам,  пришел  конец  и  красные
мундиры <То  есть  англичане.>  захватили  провинцию,  губернатор  зарыл
значительную часть своих денег. Болтают сверх этого и о том, что пожилой
джентльмен бродит и посейчас в наших местах, и притом  в  том  же  самом
камзоле, в котором  он  изображен  на  портрете,  что  висит  в  родовой
резиденции Стюйвезентов. -  Чепуха!  -  повторил  офицер  на  половинном
окладе.
   - Пусть будет так, если угодно! Но разве Корни ван Зандт не видел его
как-то в полночь? Разве не ковылял он тогда на своей деревянной ноге  по
лугу и не держал в руке обнаженной шпаги, горевшей точно огонь?  А  чего
ради ему там бродить? Не  потому  ли,  что  люди  потревожили  место,  в
котором он зарыл свои деньги?
   Здесь  трактирщика  прервали  гортанные  звуки,  доносившиеся  с  той
стороны, где восседал почтенный Рамм Рапли. Звуки эти  свидетельствовали
о том, что он трудится над какою-то мыслью, а это было событием из  ряду
вон  выходящим.  И  так  как  он  был  лицом  слишком   значительным   и
благоразумный трактирщик не мог  позволить  себе  по  отношению  к  нему
неучтивости,  он  почтительно  замолчал,  дабы  дать  Рамму  возможность
высказать свое  мнение.  Дородное  тело  этого  могущественного  бюргера
обнаруживало те же симптомы, что и вулкан в момент  извержения.  Сначала
наблюдалось  некоторое  подрагивание  живота,  не  лишенное  сходства  с
землетрясением; затем из кратера, то есть из его рта,  вырвалось  облако
густого табачного дыма; далее последовало какое-то клокотанье  в  горле,
точно родившаяся в его мозгу мысль пробивала себе дорогу сквозь  царство
мокроты;   потом   прорвалось    несколько    отрывочных    восклицаний,
долженствовавших выразить эту мысль, но так и не выразивших ее,  ибо  их
прервал кашель, и, наконец, прозвучал его голос. Он говорил медленно, но
совершенно  непререкаемо,  как  человек,  который  ощущает  вес   своего
кошелька, если не вескость собственной мысли;  каждая  порция  его  речи
сопровождалась  продолжительным  "пуф"!  и  следовавшим  за  ним  клубом
табачного дыма.
   - Кто там болтает, что старый Питер Стюйвезент бродит ночами? -  Пуф!
- Как это люди не  уважают  решительно  никого?  -  Пуф,  пуф!  -  Питер
Стюйвезент сумел бы лучше распорядиться своими деньгами, чем закопать их
в землю. - Пуф! - Я знаю семью Стюйвезентов. - Пуф! - Каждого из них.  -
Пуф! - Во всей провинции нет более почтенной семьи. - Пуф! -  Старожилы!
- Пуф! - Рачительные  хозяева!  -  Пуф!  -  И  ничего  общего  с  вашими
выскочками! - Пуф, пуф, пуф! - И не смейте говорить мне о том, что Питер
Стюйвезент бродит ночами! - Пуф, пуф, пуф, пуф!
   Тут грозный Рамм нахмурил чело и сжал рот с такой силою, что у  обоих
углов его легли резкие складки; он принялся курить, да так яростно,  что
вокруг его головы  вскоре  собралась  облачная  завеса  вроде  той,  что
окружает вершину Этны, когда она начинает куриться.
   Эта внезапная отповедь со стороны столь богатого  человека  водворила
среди присутствующих гробовое молчание. Впрочем, сама тема была до  того
интересна, что никто не хотел от нее отказываться, и беседа  мало-помалу
возобновилась. Первое слово сорвалось с уст  Пичи  Прау  ван  Хука,  так
сказать, присяжного историографа клуба, одного из тех нудных,  болтливых
стариков, которые,  как  кажется,  на  старости  лет  начинают  страдать
недержанием речи.
   Пичи мог рассказать  за  один  вечер  столько  историй,  сколько  его
слушатели могли бы переварить в  течение  месяца.  Итак,  он  возобновил
разговор с утверждения, что, по его сведениям, в разное время во  многих
местах их острова было выкопано множество  кладов.  Счастливцы,  которым
удалось их откопать, неизменно видели их перед этим три  раза  сряду  во
сне, и, что следует особо отметить, эти сокровища попадали в  руки  лишь
отпрысков добрых старых голландских семейств; явное доказательство,  что
они в свое время были зарыты также голландцами.
   - Вздор! Какие там голландцы! - вскричал офицер на половинном окладе.
- Голландцы тут ни при чем! Все эти клады были зарыты пиратом  Киддом  и
его молодцами.
   Эти слова задели за живое всю собравшуюся компанию. Имя Кидда было  в
те времена чем-то вроде чудесного талисмана, и с ним связывались  тысячи
всевозможных легенд и преданий. Офицер на половинном окладе взял на себя
почин и в своих  рассказах  приписал  Кидду  решительно  все  грабежи  и
подвиги Моргана, Черной Бороды и великого  множества  прочих  обагренных
кровью  буканьеров.   Офицер   благодаря   воинственному   характеру   и
пропитанным  пороховым  дымом   рассказам   пользовался   среди   мирных
завсегдатаев клуба большим весом и уважением. Его рассказы о Кидде  и  о
добыче, зарытой этим пиратом, постоянно  соперничали  со  сказками  Пичи
Прау, который, не будучи в силах снести,  что  его  голландских  предков
затмил какой-то чужеземец-буканер, закапывал на каждом поле и  в  каждом
уголке  окрестного   берега   богатства   Питера   Стюйвезента   и   его
современников. Вольферт не упустил ни одного слова из этой беседы. Домой
он возвращался в  глубоком  раздумье,  полный  великолепных  мечтаний  о
скрытых богатствах. Ему казалось, что почва родного  острова  -  золотой
песок и что повсюду таятся сокровища. И  при  мысли  о  том,  как  часто
приходилось ему беспечно ступать  по  тем  самым  местам,  где  под  его
ногами, едва прикрытые слоем дерна, лежат несметные клады, голова у него
пошла кругом. Его ум был ввергнут в смятение этим вихрем новых для  него
мыслей. Когда его взору открылся, наконец, почтенный дворец его  предков
и крошечное царство, в котором так долго и в таком довольстве процветала
династия Вебберов, он с отвращением подумал о своей жалкой участи.
   - До чего ж, ты несчастлив, Вольферт! - воскликнул  он,  обращаясь  к
себе самому. - Есть же такие счастливчики, которым достаточно улечься  в
постель - и им тотчас же приснятся целые горы сокровищ; после этого бери
лишь в руки лопату и копай из земли дублоны,  точно  картошку;  но  тебе
снится только нужда,  и  ты  просыпаешься,  чтобы  прозябать  в  той  же
бедности; ты обречен копаться на своем поле из года в год, и сколько  бы
ты ни трудился, тебе не достанется ничего, кроме капусты.
   С тяжелым сердцем отправился Вольферт Веббер на  боковую.  Еще  долго
волновали его мозг золотые видения, и еще долго не мог он заснуть. Те же
видения, впрочем, преследовали его и во сне, только теперь они сделались
отчетливее и определеннее.  Ему  снилось,  будто  бы  посередине  своего
огорода он наткнулся на бесчисленные сокровища. С каждым взмахом  лопаты
выбрасывал он наружу золотой слиток;  бриллиантовые  нательные  крестики
ярко горели в пыли;  мешочки  с  деньгами  оборачивались  к  нему  своим
приятным округлым брюшком, полным пиастров и  высокочтимых  дублонов,  и
сундуки, набитые до краев  мондорами  *Мондор  -  португальская  золотая
монета.*, дукатами и пистаринами  *Пистарина  -  вест-индийская  золотая
монета.*, разверзали пред его восхищенными взорами чрево и извергали  из
себя свое блестящее содержимое.
   Вольферт проснулся беднее,  чем  когда-либо  прежде.  Сердце  его  не
лежало  к  обычным  дневным  занятиям,  показавшимся   ему   жалкими   и
ничтожными; он просидел весь день в углу у камина, смотрел  в  огонь,  и
ему казалось, что это - слитки и груды золота.
   Наступила, наконец, ночь, и ему привиделся тот же сон. Он снова был у
себя в огороде, снова копал и снова наткнулся  на  клад.  Вольферт  счел
весьма знаменательным, что ему дважды снилось одно и то же. И этот  день
он прогрезил, хотя то был день  генеральной  уборки,  и  весь  дом,  как
всегда у голландцев, был перевернут вверх дном; он все  же  провел  его,
просидев неподвижно, среди всеобщего беспорядка, на своем месте у очага.
   На третий день он отправился спать с  трепещущим  сердцем.  Он  надел
свой красный ночной колпак наизнанку: считается, что это приносит удачу.
Было далеко за полночь, когда его возбужденный мозг несколько успокоился
и ему удалось уснуть. И опять повторялся все тот  же  сон,  и  опять  он
видел  свой  огород,  полный  золотых  слитков  и  мешочков  с  золотыми
монетами.
   Вольферт проснулся в  совершенном  замешательстве  и  смятении.  Сон,
привидевшийся три раза сряду, как известно, не лжет, а если так, то  он,
Вольферт, - богач. Взволнованный и возбужденный, он  надел  жилет  задом
наперед, и это также было хорошей приметой. Он больше не сомневался, что
где-нибудь на  его  земле,  под  капустными  грядками,  зарыты  огромные
деньги, которые скромно дожидаются  того  часа,  когда  примутся  за  их
поиски, и сожалел, что так долго ковырял поверхность земли, вместо  того
чтобы копать a глубину. За утренним завтраком он настолько был  погружен
в спои размышления и мечты, что попросил дочку положить ему в чай  кусок
золота и, протягивая  жене  миску  с  оладьями,  предложил  ей  отведать
дублонов. Теперь его больше всего заботила мысль о том, как бы завладеть
этим богатством тайно  от  всего  света.  Вместо  того  чтобы  регулярно
работать у себя на участке в течение дня, он начал  тайком  вставать  по
ночам и, захватив кирку и лопату, отправлялся копать и перекапывать СВОИ
унаследованные от прадедов акры. В короткое время весь его огород, такой
нарядный и аккуратный, с  рядами  капустных  голов  -  точно  это  и  не
капустные головы вовсе, а выстроенная в боевые порядки  армия  овощей  -
был разорен  и  опустошен,  и  в  нем  можно  было  увидеть  неумолимого
Вольферта в ночном колпаке и с фонарем и лопатой в руках, который, точно
дух  разрушения  своей  собственной  овощной  державы,  слонялся   между
разбитыми в кровавой сече рядами капустного войска.
   Каждое утро приносило новые свидетельства опустошений,  произведенных
минувшею ночью среди капусты всех возрастов и всех состояний, начиная от
нежного, едва завязавшегося вилка и кончая взрослою  головою;  все  они,
точно какие-нибудь сорные травы, были безжалостно вырваны  с  корнем  со
своих мирных гряд и увядали тут же, на солнцепеке. Напрасны были уговоры
жены,  напрасно  его  дорогая  дочурка  проливала  слезы  из-за   гибели
некоторых ее излюбленных златоцветов. - О, у тебя будет достаточно злата
другого рода, - вскричал он, ущипнув ее подбородок. - У тебя будет вязка
дукатов в качестве свадебных бус, вот что у тебя будет, дитя мое!
   Его семья стала всерьез опасаться, не помешался ли он. По  ночам,  во
сне, он бормотал что-то о зарытых богатствах: о жемчугах, об алмазах,  о
слитках золота. Днем он бывал грустен,  рассеян  и  ходил  как  во  сне.
Госпожа  Веббер  устраивала  частые  совещания  со  всеми  старухами  по
соседству. Едва ли был такой час среди дня, когда бы около ее дверей  не
толпился кружок старых, опытных женщин, которые,  покачивая  головами  в
белых чепцах, сочувственно слушали очередную  печальную  повесть  бедной
госпожи Веббер. Что  касается  дочери,  то  она  склонна  была  находить
утешение в участившихся тайных свиданиях со  своим  возлюбленным  Дирком
Вальдроном.  Чудесные  голландские  песенки,  которыми  она  обыкновенно
оглашала и оживляла родительский дом, звучали теперь все  реже  и  реже;
она забывала порой о своем шитье и грустно смотрела в лицо  отцу,  когда
тот, задумавшись, сидел у огня. Однажды Вольферт  перехватил  ее  полный
тревоги взгляд и на мгновение пробудился от золотых грез.
   -  Развеселись,  моя  девочка,  -  сказал  он  уверенно,  -  к   чему
предаваться грусти? Придет день, и  ты  станешь  ровнею  Бринкерхофам  и
Скермерхорнам, ван Хорнам и ван Дамсам; клянусь  святым  Николаем,  даже
самый богатый землевладелец - и тот будет счастлив, если ты  достанешься
его сыну.
   В ответ на эту тщеславную  похвальбу  Эми  покачала  головкой  и  еще
больше усомнилась в здравом рассудке отца.
   Между тем Вольферт продолжал копать  и  копать.  Но  огород  его  был
довольно обширен, и так  как  сны  не  указали  точного  местонахождения
клада, ему приходилось рыть наобум. Наступила зима, а он  между  тем  не
обследовал еще и десятой части всей намеченной площади.
   Промерзла земля, и ночной холод уже не позволял работать лопатою.  Но
едва возвратилось  весеннее  тепло,  почва  стала  оттаивать  и  молодые
лягушки верещать на лугах,  он  снова  с  удвоенным  рвением  взялся  за
старое.


 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]