Марина погасила верхний свет.
     -- Совсем другое дело, -- усмехнулась из полумрака Мария и. откинувшись
на спинку дивана, эффектно забросила  ногу на  ногу,  --  Ну, иди,  поучимся
принцесса.
     Глаза ее таинственно поблескивали, сигарета плясала в подвижных губах.
     Марина присела рядом, осторожно затянулась из ее руки и закашлялась:
     -- Ой... кха... гадость какая...
     -- Ха-ха-ха! Деточка ты моя. Привыкай. Давай еще...
     Она обняла  ее,  прижавшись теснее.  Марина чувствовала упругую  грудь,
упирающуюся в ее плечо.
     Черные влажные глаза шевелились рядом, разглядывая Марину. Казалось они
жили своей отдельной жизнью...
     -- Ну, давай, давай...
     Дым снова неприятно ворвался  в  легкие, но Марина сдержалась,  а когда
выпустила его, комната слегка качнулась, пол поплыл и стало весело.
     Она  засмеялась,  прижав ладони  к глазам, Мария обняла  ее и  повалила
назад:
     -- Пробрало, пробрало принцессу!
     Марина  смеялась, а  влажные  глаза  таинственно поблескивали  возле ее
щеки.
     -- Послушай, а ты действительно к мальчикам равнодушна?
     -- Не знаю, -- посмеивалась Марина, чувствуя небольшое головокружение.
     -- А за тобой ухаживал кто-нибудь?
     -- Неа...
     -- Скоро начнут табунами ходить.
     -- Почему?
     -- Ты очень красивая. Мальчишки из-за тебя поубивают друг друга.
     -- Да ну их...
     -- Почему?
     Марина пожала плечами. Черные глаза укоризненно качнулись:
     -- Ну и зря. В удовольствиях себе не надо отказывать.
     -- В каких?
     -- Ну,  в  разных.  Будет  за  тобой ухаживать  мальчик, в кино сводит,
угостит  мороженым,  проводит  до дома.  А  в  подъезде  нежно  прижмется  и
поцелует. Разве плохо?
     Последние слова она произнесла таинственно и чуть слышно, с пристальной
нежностью глядя в глаза Марины.
     Марина  снова  попыталась  пожать  плечами,  но  Мария  слишком  сильно
обнимала ее, прижавшись грудью:
     -- Знаешь как мальчики умеют целовать?
     Ее губы приблизились к уху Марины, горячий шепот исходил из них:
     -- Этот  мальчик, который  тебя проводит, будет  высоким, широкоплечим,
стройным. Как принц.  Волосы  светлые,  глаза  большие. Красивый, как  и ты.
Такому  отказывать никогда не нужно. Губы у него алые, мягкие.  А в подъезде
он  прижмется,  нежно,  обнимет  и  поцелует.  Знаешь,  как  приятно?  Ты не
целовалась никогда?
     Марина  покачала головой.  Ей было спокойно и хорошо в  объятиях Марии.
Голова слегка кружилась, в окне и в распахнутой двери балкона  чернела тьма,
горячий шепот приятно щекотал ухо:
     -- Мальчики  по-разному  целуются.  Кто  как умеет.  Но если  мальчик и
девочка умеют целоваться -- это очень приятно.  Важно уметь.  Если не умеешь
-- ничего не почувствуешь. Меня в твоем возрасте  подружка научила. И знаешь
как приятно  потом было? С ума сойти. У него губы были  большие,  нежные. Он
так обнимет  за плечи и за шею, приблизится медленно, в глаза глянет, и губы
сойдутся. И мы целуемся, целуемся. Это ужасно приятно...
     --А   ты  за  него  замуж  вышла?  --  прошептала  Марина,   неподвижно
уставившись в черную дверь балкона.
     -- Да нет, что ты, -- еще крепче обняла ее Мария, -- Вышла я за Сережу,
а Женечка у меня  первый  был. Первая любовь. Он меня и женщиной сделал.  Мы
так любили друг друга, обалденно... Все-таки  я вот  смотрю на тебя -- какая
ты красивая. Невероятно! Просто завидую тебе...
     Она погладила пальцем Маринину бровь:
     -- Настоящая принцесса...
     -- Да какая я принцесса... это ты принцесса...
     -- Как тебя будут любить, Маринка, как будут страдать из-за тебя!
     -- Прямо уж...
     -- Точно. Проходу не дадут.
     --Да ну их...
     -- Как же -- да ну? -- нежно повторила Мария, гладя ее щеку, -- Мальчик
тебе объяснится в любви, а ты--да ну? Это не дело. На чувства надо отвечать.
Губами. Понимаешь? Хочешь научу тебя целоваться?
     -- Я не знаю...
     Длинные пальцы гладили подбородок, бездонные глаза смотрели в упор:
     -- Тебе нужно это уметь. Мариночка. Обязательно нужно. Давай...
     Перегнувшись через сиденье дивана, она хрустнула выключателем.
     Комната  погрузилась в темноту, только слабый свет двух уличных фонарей
пролег по потолку бледно-голубыми полосами.
     -- Повернись ко мне, -- прошептала Мария, разворачивая ее за плечи.
     Марина повернулась.
     Ее   белое  платье  было  заметно   в  темноте,  в   то  время  как  от
темно-коричневой  Марии  остались только  блестящие глаза, поймавшие искорки
двух фонарей.
     -- Я буду твоим мальчиком...
     Невидимые руки настойчиво обняли, Мария прижалась своей мягкой грудью и
стала целовать в шею, горячо шепча:
     --  Милая...  любимая  моя...  люблю тебя...  ты  будешь  моей...  моей
женщиной... моей первой женщиной...
     Марине было приятно и хорошо, она положила свои руки на съеденные тьмой
плечи, прижалась к невидимому телу.
     Так длилось долго. Мария целовала  ее в шею,  в  щеки, гладила грудь  и
плечи. Губы ее были теплыми и мягкими.
     Потом вдруг они оторвались от щеки, исчезая на секунду, и вдруг...
     Это было так нежно и неожиданно, что Марина вздрогнула, знакомая зыбкая
волна мурашек пробежала по спине.
     Нежные губы  коснулись  ее губ, требовательно  раздвинули и  чужой язык
вошел  в них, тронул язычок Марины. Рот приятно онемел, словно принял в себя
сладкое вино, которое быстро прошло в грудь,  заставив сердце затрепетать, а
тело -- замереть.
     Смоляные  глаза стали совсем близкими, тусклый  отблеск фонаря играл на
гладких волосах лунной морской дорожкой.
     Язык снова вошел в рот Марины, неожиданно для себя она  поняла сущность
урока, ее губы ответно ожили, дрожь прошла по членам.
     Это тянулось долго,  мучительно долго  и было сладко целоваться  с этой
взрослой,  умной,  красивой  женщиной, которая все  знает и все умеет, и так
нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом...
     -- Милая, но мальчику  поцелуя  будет мало,  -- еще  горячее  зашептала
Мария, часто дыша и не  переставая прижимать к  себе Марину, -- Знаешь какие
они  требовательные? Особенно --  красивые  Представляешь, он узнает, что  у
тебя дома  --  никого.  Бабушка уехала,  как  сейчас,  квартира  пустая.  Он
требует.  Понимаешь?  И  ты должна  пустить его, если любишь. И  вот вы  уже
здесь. Дверь он крепко запер, соседи все давно спят. Вы одни. Он долго-долго
целует тебя. а потом... потом...
     Ее рука нащупала  на спине молнию, потянула. Маринино платье ослабло на
плечах, горячие руки стали раздевать ее:
     -- Потом  он станет раздевать тебя.  И  шептать... милая,  милая моя, я
хочу тебя... будь моей... я люблю тебя... не противься..
     Ловкие руки сняли с нее платье и трусики, потом с электрическим треском
содралась  Машина  водолазка,  приглушенно зыкнула  молния  брюк,  загремели
отброшенные туфельки,  щелкнула застежка  лифчика и  дрожащее тело  вплотную
прижалось к ней:
     -- Милая... девочка моя... сейчас ты будешь моей...
     Через минуту  они уже  лежали  в мягкой  бабушкиной кровати, прохладное
бедро  настойчиво раздвигало  ноги  Марины, губы настойчиво  целовали,  руки
настойчиво ласкали.  Прижав бедром  гениталии  Марины. Маша стала двигаться,
кровать  заскрипела и,  словно  спала  непроницаемая  пелена,  долгое  время
скрывавшая что-то, родное  и знакомое:  с каждым скрипом, с каждым движением
навалившегося  тела  тьма начинала становиться  ТЬМОЙ, обретая свой  прежний
знак  Тайны  и  Стыда,  наполняясь  мучительным  запахом  табака  и  цветов,
пульсируя кровью в висках...
     Первая ночь  с первой любимой... Она навсегда вошла в сердце, в тело, в
душу,  заставив  пятнадцатилетнее  существо  раскрыться  огненным  соцветием
любви.
     Ночь  была  душной  и бесконечной,  свежей  и мгновенной,  полной всего
нового, трепетного  и  опьяняющего: долгих  поцелуев,  нежных прикосновений,
сбивчивых признаний, ошеломляющих открытий, скрипящей кровати,  бесчисленных
оргазмов, восторженных слез, мокрой подушки,  перепутавшихся волос,  мутного
рассвета,  скомканной  простыни, усталого  благодарного  шепота,  полусонной
клятвы, внезапного забытья и  сна, сна, сна,  -- глубокого и спокойного, под
нарастающий шум просыпающегося города...

     --  И в следующий  раз  будь посерьезней!  --  крикнула  вдогонку Олегу
Марина и, зажав подмышкой ноты, пошла в преподавательскую.
     Там одиноко сидела на столе Клара  и курила,  покачивая  пухлой  ногой,
крепко затянутой в коричневый сапог.
     -- Привет, Кларусик, -- кивнула Марина.
     -- Привет...
     -- Все разбежались?
     -- Ага. Одни мы, две дуры... -- равнодушно затянулась Клара.
     Расписавшись в журнале, Марина посмотрела на часы:
     -- Ой, мне лететь надо, как угорелой.
     Клара выпустила дым, понимающе оттопырив ярко накрашенные губы:
     -- Ясненько. Послезавтра собрание...
     -- Знаю...
     Марина сняла с вешалки плащ, искоса посмотрела на Клару.
     "Интересно,  что она говорит,  когда  ее  Вартан на  нее  наваливается?
Наверно анемично вздыхает. Или молчит, как скифская баба..."
     -- Ну, я бегу, -- Марина махнула сумочкой сгорбленной джерсовой фигуре,
-- Пока...
     -- Пока...
     На улице было мокро и по-весеннему свежо.
     Благодаря усилиям угрюмого дворника в юбке, успевшего сколоть лед почти
со всей дорожки, Маринины сапожки застучали по мокрому аспидному асфальту.
     -- "Тридцатая весна", -- подумала она и,  улыб" нувшись,  наступила  на
одиноко тающий комок снега.
     Он погиб без хруста, Марина перебежала к шоссе, замахала группе  машин,
плавно ускоряющихся после светофора.
     Красный "Москвич" притормозил, свернул к ней.
     --  Площадь Ногина, -- проговорила она,  с трудом открывая неподатливую
дверцу.
     --   Пожалста...   --  равнодушно  отвернулся  котообразный  толстяк  в
кроликовой шапке, --  тупой, безразличный,  обрюзгший,  словно  тоталитарный
режим в африканской стране...

     Марина проснулась от чего-то непонятного и нежного, не помещающегося во
сне и последовательно выдвигающегося в реальность.
     С трудом разлепив веки,  она увидела перед собой ровный пробор, бледной
полоской рассекающий покачивающиеся смоляные волосы.
     Мария посасывала ее сосок, одновременно поглаживая рукой пах.
     Солнце,  пробиваясь  сквозь  раздвинутые  шторы, ощупывало двумя узкими
лучами складки Машиных вельветовых брюк, бесстыдно раскинувшихся на диване.
     Марина улыбнулась, вспомнив  все, и  слабо застонала. Пробор  и  волосы
исчезли, Машино лицо заполнило комнату:
     -- Проснулась птичка... цветочек мой...
     Она  нежно поцеловала  Марину  в  щеку,  щадя  запекшиеся,  опухшие  от
поцелуев губы.
     Ее лицо слегка осунулось, но глаза сияли все тем же таинственным черным
огнем, щеки были бледны.
     Марина обняла ее и прижалась, словно ребенок к матери.
     -- Хорошая ночка была? -- шепнула Мария.
     -- Да...
     -- Наша первая брачная. Поздравляю тебя, птичка...
     Они поцеловались.
     Еще  сонными  глазами Марина разглядывала красивую грудь  с  маленькими
сосками, длинную шею, спрятавшийся в складке пупок, темнеющий внизу пах. Все
было  рядом  --  чужое,  раньше  недоступное,  все  можно  было  потрогать и
разглядеть.
     -- Так необычно... -- проговорила она, проводя рукой по плечу Марии.
     --Что?
     --  Ну...  все...  никогда  не  знала,  что женщины  могут  любить друг
друга...
     -- Могут. Еще как...
     -- Даже не верится...
     -- Но ты-то веришь в это?
     Марина вздохнула, вспоминая прелесть прошедшей ночи:
     -- Конечно...
     -- А любишь меня?
     -- Люблю.
     -- Скажи еще.
     -- Люблю.
     -- Еще, птичка, еще...
     -- Люблю... люблю...
     Они обнялись...
     Через  минуту  Маша, набросив на плечи бабушкин халат, жарила на  кухне
яичницу,  а  Марина  --  голая,  с  распущенными  волосами  --  играла  свой
сокровенный  Тринадцатый, звучащий в это утро ново  и не до  конца  понятно,
страстно и сурово-возвышенно, нежно и пастельно-сдержанно.

     --  Вот здесь  остановимся,  -- Марина  протянула толстяку  два  рубля,
покосилась на мелькнувшие за окном часы, -- Десять шестого... опаздываю, как
всегда...
     Изнутри дверца  оказалась более податливой, Марина  вылезла и  побежала
вверх  по Старой площади. Свернув  в тесный Никитинков переулок, заспешила к
трехэтажному стеклянному зданию рядом с церквушкой.
     Покуривая,  Леонид Петрович  прохаживался  чуть поодаль.  Воротник  его
коротенькой  дубленки был  поднят,  нерповая шапочка  с козырьком съехала на
глаза.
     Запыхавшаяся Марина подошла, тронула его за локоть:
     -- Привет... давно ждешь?
     Он улыбнулся, бросил сигарету:
     -- Рад видеть тебя. Что, зашилась на работе?
     -- Ага... ой... не отдышусь никак... у вас от метро подъем такой...
     --  А как же. Мы на горе стоим. Это понятно, -- заулыбался он, полагая,
что сказал что-то остроумное, -- Ну, пошли.
     На ходу он достал из кармана талончик, протянул ей.
     -- Спасибо...
     Марина  проскользнула  в стеклянную дверь, предупредительно  отведенную
Леонидом Петровичем и оказалась в просторном  вестибюле, где у пластмассовой
проходной топтались двое в штатском.
     Марина   показала  им  талончик,   а   Леонид  Петрович  свое   красное
удостоверение заведующего сектором ЦК КПСС.
     Высокий широколицый  блондин кивнул, они прошли и  стали подниматься по
просторной винтовой лестнице. Впереди никого не было, Леонид Петрович быстро
обнял ее и поцеловал в губы.
     Марина улыбнулась,  провела рукой  по миловидному морщинистому  лицу  с
приветливыми  глазами и  белыми щеточками седых висков, выглядывавших из-под
шапки.
     Он снова поцеловал ее.
     Сверху стали спускаться, весело переговариваясь.
     Леонид Петрович отстранился и пошел рядом,  растерянно улыбаясь и глядя
под ноги.
     Они свернули на  второй этаж.  Здесь располагалась  уютная  диетическая
столовая  и  светился  неоном  стеклянный  прилавок  отдела  заказов,  возле
которого стояло человека четыре.
     Две  полные женщины в  белых  фартуках  и шапочках расторопно отпускали
коробки с заказами, накалывая талончики на спицу.
     Марина протянула свой, розовощекая баба с лисьим  носиком взяла, подала
ей коробку, перетянутую шпагатом и положила сверху листок с перечнем.
     Марина кивнула,  снимая заказ со  стойки,  но  пальцы Леонида Петровича
оттерли, отняли и понесли.
     -- Настоящий джентльмен, -- благодарно хмыкнула Марина.
     -- Ага... Тебе в буфете не нужно ничего? -- Да куда еще...
     На  этот раз лестница встретила  медленно поднимающимися  одиночками  и
третьего поцелуя не последовало...
     На улице Марина открыла сумочку: -- Леня, сколько я должна?
     -- Закрой, закрой... -- пробормотал он, -- Пошли провожу тебя.
     -- Нет, ну серьезно, сколько?
     -- Нисколько.
     -- Лень. это нехорошо.
     -- Хорошо, хорошо... Пошли...
     Они вышли из переулка и двинулись вниз к метро мимо длинных зданий ЦК и
МГК.
     Спускаться отсюда было гораздо легче, чем подниматься.
     Леонид Петрович закурил, не предложив Марине:
     -- Как у тебя дела?
     -- Какие?
     -- Всякие...
     -- По-всякому. А вообще хорошо. Вот заказ цековский получила...
     -- А  со временем как?  -- Туговато.  -- А  в субботу? --Да я  не знаю,
Лень...
     -- Поехали ко мне на дачу? Там так хорошо щас. Пусто...
     -- А твои где?
     -- Дома...
     -- Посмотрим...
     Он  замолчал,  часто отпуская дым свежему весеннему ветерку. Надвинутая
на глаза шапка придавала его лицу угрюмый вид.
     -- Как на работе? -- равнодушно спросила Марина.
     -- Все в норме...
     -- Трясет вас Юрий Владимирович?
     -- Слегка...
     --  Ничего себе  слегка... Вон перетасовки какие.  У тебя  ж начальника
сняли...
     -- Ну и что. Все равно работаем по-старому...
     -- А тебя почему не снимают?
     -- Не знаю. Заслужил, наверно...
     "Не пизди, Ленечка", -- подумала Марина, с улыбкой поглядывая на  него,
--  "Не ты  заслужил,  а твой брат,  генерал-майор КГБ, который так  глупо и
безнадежно клеился ко мне в вашем сочинском санатории..."
     Она вспомнила полного, косноязычного Сергея  Петровича, спускавшегося в
столовую в неизменном шерстяном тренировочном костюме, и засмеялась.
     -- Что? -- устало посмотрел на нее Леонид Петрович.
     -- Ничего, ничего...
     Он бросил окурок:
     -- Ну так я позвоню тебе утром, а?
     -- Звони...
     Марина взяла у него коробку:
     -- Спасибо тебе...
     --Да не за что, Мариш. До субботы.
     Его пальцы украдкой пожали ее запястье.
     Марина кивнула и стала спускаться в подземный переход по залитым жидкой
грязью ступеням.
     Метро было  переполнено. В поезде ей уступил место какой-то подвыпивший
мужчина, по виду стопроцентный слесарь.
     Марина села и, не вслушиваясь в его сбивчивые портвейновые речи сверху,
вытянула из-под бечевки опись заказа:

     март 1983

     Колбаса сырокопченая
     1
     4-24
     4-24

     Кета с/посола
     0,5
     7-81
     3-91

     Икра кетовая 1/140
     1
     4-20
     4-20

     Икра зернистая 1/56
     1
     3-00
     3-00

     Крабы 1/420
     1
     2-40
     2-40

     Печень трески 1 /320
     1
     0-95
     0-95

     Огурцы консерв. 1/510
     2
     0-44
     0-88

     Говядина тушеная 1/250
     2
     0-68
     1-36

     Судак в томатном соусе 1/350
     1
     0-58
     0-58

     Ветчина 1/454
     1
     1-90
     1-90

     Язык в желе 1/350
     1
     1-23
     1-23

     Коробка


     0-32

     Конверты


     0-03

     Итого 25-00


     "Четвертак подарил мне", -- подумала Марина, 6пряча листок в карман, --
"А заказики ничего у них. Ребята будут рады..."
     Слесарь что-то бормотал наверху, уцепившиськостлявой рукой за поручень.
     Марина посмотрела на него.
     Темно-синее   демисезонное  пальто  с   огромными  черными  пуговицами,
засаленными лацканами и  обертыми полами нелепо топорщилось на  его худощаво
скособочившейся  фигуре.  Свободная   рука  сжимала  сетку  с  завернутой  в
"вечерку"  сменой  белья,  широкие  коричневые  брюки  вглухую  наползали на
грязные ботинки. На голове косо сидела серая в  крапинку кепка, пестрый шарф
торчал под небритой челюстью.
     От слесаря  пахло винным  перегаром,  табаком  и нищетой, той  самой --
обыденной  и привычной, бодрой и убогой, в  существование которой так упорно
не хотел верить улыбающийся Марине слесарь.
     Подняв  руку  с  болтающейся  сеткой,  он  отдал  честь,   приложил   к
свежестриженному виску два свободных пальца с грязными толстыми ногтями:
     -- Ваше... это... очень рад... рад... вот так...
     Сетка болталась у его груди...

     Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть.
     Она ненавидела государство, пропитанное кровью и ложью,  расползающееся
багровой раковой опухолью на нежно-голубом теле Земли.
     Насилие всегда отзывалось болью в сердце Марины.
     Еще  в  детстве, читая книжки  про  средневековых героев,  гибнущих  на
кострах, она обливалась слезами, бессильно сжимая  кулачки. Тогда, казалось,
что  и ее  волосы  трещат вместе  с  пшеничными прядями  Жанны  д'Арк,  руки
хрустят, зажатые палачами Остапа в страшные тиски, а ноги терзают чудовищные
"испанские сапоги", предназначенные для Томмазо Кампанеллы.
     Она ненавидела  инквизицию, ненавидела Куклуксклан. ненавидела генерала
Галифе.
     В семнадцать  лет Марина столкнулась с хиппи.  Они  открыли ей глаза на
окружающий мир, стали давать книжки, от которых шло что-то новое, истинное и
светлое, за что и умереть не жаль.
     Дважды  она попадала в милицию, и эти люди в грязно-голубых рубашках, с
тупыми самодовольными мордами навсегда  перешли в  стан  ее  врагов. Это они
стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля.
     Один раз Солнце взял ее "на чтение".
     Читал Войнович на квартире одного пианиста.  Так Марина познакомилась с
диссидентами.
     За месяц ее мировоззрение поменялось до неузнаваемости.
     Она  узнала  что  такое  Сталин.  Она  впервые  оглянулась  и с  ужасом
разглядела мир. в котором жила, живет и будет жить.
     "Господи", --  думала  она, --  "Да это  место  на Земле просто  отдано
дьяволу, как Иов!"
     А  вокруг  громоздились  убогие  дома,  убогие  витрины  с  равнодушием
предлагали  убогие вещи, по убогим улицам ездили убогие машины.  И под  всем
под этим,  под высотными сталинскими  зданиями, под  кукольным  Кремлем, под
современными билдингами  лежали  спрессованные  кости миллионов  замученных,
убиенных страшной машиной ГУЛАГа...
     Марина  плакала, молилась исступленно, но страшная  ж:изнь  текла своим
убогим размеренным чередом.
     Здесь принципиально ничего не менялось, реальное время, казалось, давно
окостенело  или  было  просто отменено декретом, а  стрелки  Спасской  башни
крутились просто так, как пустая заводная игрушка.
     Но  страшнее  всего   были  сами  люди,  --  изжеванные,   измочаленные
ежедневным  злом,  нищетой,  беготней.  Они, как  и блочные дома, постепенно
становились в глазах Марины одинаковыми.
     Отправляясь утром на работу в набитом, надсадно  пыхтящем автобусе, она
всматривалась в лица  молчащих, не  совсем проснувшихся людей  и не находила
среди них человека, способного удивить судьбой,  лицом, поведением.  Все они
были знакомы и узнаваемы, как гнутая ручка двери или раздробленные плитки на
полу казенного туалета.
     Не успевали  они открывать  свои рты, как Марина уже  знала,  что будет
сказано  и  как.  Речь их была ужасной, --  косноязычие, мат,  канцеляризмы,
блатной жаргон свились в ней в тугой копошащийся клубок:
     -- Девушк. а как вас звать?
     -- Я извиняюсь конешно, вы не в балете работаете?
     -- Вы не меня ждете?
     -- Натурально, у меня щас свободный график. Сходим в киношку?
     -- У вас глаза необычайной красоты. Красота глаз на высоком уровне.
     -- А я, между прочим, тут как бы неподалеку живу...
     Она  морщилась,  вспоминая  тысячи  подобных  приставаний  в  метро,  в
автобусе, на улице.
     Ей было жалко их, жалко себя. Почему она родилась в это время? За что?!
     Но  это  была греховная мысль, и Марина гнала ее, понимая,  что кому-то
надо жить и в это время. Жить: верить, любить, надеяться.
     Она верила, любила. И надеялась.
     Надежда  эта  давно уже воплотилась  в  сокровенную  грезу,  предельная
кинематографичность которой  заставляла Марину в момент погружения  забывать
окружающий мир.
     Она  видела  Внуковский аэродром, заполненный морем пьяных от свободы и
счастья  людей:  заокеанский  лайнер приземляется  вдали,  с ревом бежит  по
бетонной  полосе,  выруливает,  прорастая  сквозь  марево  утреннего  тумана
мощными  очертаниями. Он еще  не  успевает остановиться,  а людское море уже
течет к нему, снося все преграды.
     Марина бежит,  бежит, бежит,  крича  и размахивая руками и  все  вокруг
бегут и кричат, бегут и кричат.
     И вот бело-голубая громадина  "Боинга"  окружена ревущим людским морем.
Открывается овальная дверь и в темном проеме показывается ЛИЦО. Широколобое,
с узкими,  обрамленными шкиперской  бородкой щеками,  маленьким,  напряженно
сжатым  ртом  и  неистово  голубыми  глазами.  И  в   них,  в  этих  мудрых,
мужественных глазах великого человека, отдавшего всего себя служению России,
стоят слезы.
     ОН выходит из проема на  верхнюю площадку подкатившегося трапа, выходит
в том самом тулупчике, прижимая к груди мешочек с горстью земли русской.
     Людское море оживает, вскипает безумными валами,  Марину несет к трапу,
она оказывается у  подножья, она видит ЕГО совсем близко. А ОН, там наверху,
залитый лучами  восходящего  солнца, поднимает  тяжелую  руку  и  размашисто
медленно крестится, знаменуя Первый День Свободы.
     И все вокруг крестятся, целуются, размазывая слезы.
     И Марина тоже крестится и плачет, крестится и плачет.
     И Солнце Свободы встает, затопляя все своим светом...

     -- Да  открыто, входите! -- приглушенно  донеслось из-за двери,  Марина
коробкой толкнула ее.
     Дверь распахнулась. Марина  вошла в узкий и  короткий коридорчик, тесно
заваленный и заставленный.
     -- Ау... -- негромко позвала она, морщась от режущей руку коробки.
     Послышалось  нарастающее шарканье  разношенных  тапочек,  Люся вошла  в
коридор:
     -- Маринка! Привет...
     -- Привет... держи быстро, а то руки отваливаются...
     -- Что это?  -- Люся приподняла коробку и, пошарив  ладонью  по  обоям,
щелкнула выключателем, -- Ух-ты упаковано как сурово...
     -- Это вам.
     -- А что это? Диссида?
     -- Да нет. Распакуй, узнаешь...
     -- Да ты раздевайся, проходи... Мить, Маринка пришла!
     -- Слышу,  слышу, --  худощавый, коротко подстриженный Митя  заглянул в
коридор, -- Привет.
     --  Привет,  Мить,   --  Марина  повесила  плащ  на  один  из  огромных
корабельных гвоздей, поправила свитер и пошла за исчезнувшими хозяевами.
     В проходной  комнате  никого  не  было  --  Люся  на кухне  распутывала
цековские узлы на коробке, Митя чем-то щелкал в своей комнатенке.
     Марина осмотрелась, потирая онемевшую руку.
     Эта  комната, увешанная картинами,  книжными  полками,  фотографиями  и
репродукциями, всегда  вызывала у нее желание потянуться до хруста, закурить
и блаженно рухнуть на протертый тысячами задниц диван.
     Как  много  всего было  в этой комнате,  под матерчатым,  полинявшим от
табачного дыма абажюром.
     Марина  вдохнула  и  знакомый  невыветривающийся  запах  табака  качнул
память,  оживляя яркие  слайды  минувшего:  немногословный Володя  Буковский
ввинчивает  в  пепельницу сигарету, просит  Делонэ  почитать  новые стихи...
строгий   молчаливый  Рабин  неторопливыми   движениями  распаковывает  свою
картину,  на которой  корчится желто-коричневый барак со слепыми окошками...
бодрый,  подтянутый   Рой   Медведев  что-то   быстро   говорит,   сдержанно
жестикулируя...   улыбчивый   круглолицый   Войнович  читает   "Иванькиаду",
прерываясь,  чтобы  дать  угаснуть очередному  взрыву смеха...  американская
корреспондентка поднимает увесистый "Никон", нацелив выпуклый глаз объектива
на  оживленно  беседующих Сахарова и  Митю...  весело  поблескивающий очками
Эткинд стремительно  целует руку вошедшей  Чуковской -- высокой, седовласой,
осанистой...
     --  Маринк...  откуда роскошь такая? Где ты?  Иди сюда!  -- крикнула из
кухни Люся.
     Марина прошла к ней.
     Удивленно глядя  на нее, Люся держала в  руках батон колбасы и банку  с
икрой:
     -- Не понимаю...
     --  Поймешь,  когда съешь,  --  усмехнулась  Марина,  перешагивая через
пушистого кота, -- Это вам к Пасхе.
     -- От кого?
     -- От ЦК КПСС.
     -- Ну, серьезно?
     -- Да не все ли равно, от кого? От меня!
     -- Роскошь какая... спасибо... а сколько я должна, Мариш?
     -- Чашку чая. И пожрать чего-нибудь...
     --  Нет. ну  как  же... Митя! Митька!  Марин, но я заплачу,  у  нас шас
есть...
     -- Ладно, заткнись.
     Митя вошел в кухню, приветливо улыбнулся Марине:
     -- Ты просто девушка из Голливуда. Что это?
     -- Жратва.
     -- Кому?
     -- Вам.
     -- От кого?
     -- От сочувствующих диссидентскому движению в СССР.
     Засмеявшись, он взял банку:
     -- Так. Судак в томатном соусе. Невероятно.
     Марина вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, закурила:
     -- В лагере не так кормили?
     --  Почти так.  По праздникам  рябчиков  давали  с икрою  паюсной  и  с
кувшином шабли.
     -- Ну вот. Набирайся сил. Для будущих классовых битв.
     -- Спасибо. Мы наш, мы новый мир построим... Люсь, отрежь попробовать.
     -- Сейчас я  всем нарежу, подожди...  -- мотнула головой  Люся.  убирая
продукты в пузатый облупленный "ЗИЛ".
     --  За такую снедь, Мариночка, я тебе презентую  одну книжонку, -- Митя
положил руку на ее плечо, -- Пошли.
     В его  комнатенке было тесней, чем  в коридоре,-- бумаги,  книги, пачки
фотографий  теснились  на грубых дощатых  полках, лежали грудами  на столе и
кровати. На стуле беззвучно мотал бобины роскошный японский магнитофон.
     -- Ух ты, чудо какое. Я раньше не видела у тебя...
     -- А раньше и не было, -- равнодушно отозвался Митя, -- Неделю всего.
     -- Привезли?
     -- Ага. Жалко загонять, но придется...
     -- Мани, мани?
     -- Да. Сейчас как никогда нужны...
     Бобина кончилась и, похлестывая кончиком пленки, остановилась.
     -- Так. Где-то здесь... -- Митя. словно слепой, провел рукой по книжным
корешкам, -- Ага. Вот она...
     Вытащив новенькую книжку, он передал Марине:
     -- На. Читай и радуйся.
     -- Спасибо, Митенька, -- улыбнулась она, рассматривая обложку  с темной
фотографией  какого-то  старика  и  белым крупным шрифтом:  МЕЖДУ СОБАКОЙ  И
ВОЛКОМ.
     -- Ты "Школу для дураков" читала?
     -- Ага. Ты же мне и давал, еще до посадки.
     -- Хорошая книжка?
     -- Ничего.
     --  Он мне  нравится.  Не  знаю  почему,  но  нравится. Хотя  Гроссман,
конечно, ближе.
     Митя ласково посмотрел ей в глаза.
     Улыбнувшись, она отвела взгляд:
     -- Ты как-то изменился...
     -- А ты вот не меняешься. Все такая же нимфа.
     -- Нимфетка?
     -- Ну, из нимфеток ты выросла.
     Минуту они простояли, рассматривая друг друга.
     -- Чааай пииить! Ребяяята! -- прокричала на кухне Люся.
     Вскоре они уже сидели за квадратным кухонным столиком, покрытым все той
же старой-престарой клеенкой, начисто утратившей свой рисунок.
     Марина отхлебнула обжигающий чай из  большой глиняной  кружки и провела
пальцем по клеенке.
     За этим  столом в свое  время пересидели, выпив  сотни  литров крепкого
Люсиного  чая, почти  все известные  правозащитники, диссиденты, писатели  и
художники.
     И пили многие  наверно из  этой глиняной  "гостевой" кружки  -- грубой,
серовато-коричневой, поблескивающей глазурью...
     Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое отражение.
     Этого  края  с небольшой  извилистой трещинкой касались  губы Сахарова,
Орлова, Якунина,  Щаранского,  Даниэля,  Синявского, Владимова,  Буковского,
Копелева, Роя и Жореса Медведевых...
     И ОН тоже касался этого края.
     Марина вздрогнула,  провела языком  по  трещинке.  Вот  здесь  были ЕГО
твердо сжатые губы...
     --  Ты  что  задумалась?  -- спросила Люся,  отправляя  в рот тоненький
ломтик колбасы.
     -- Да так, ничего...
     -- Какие новости?
     -- Чего-то никаких. А у вас?
     -- Тоже, -- безразлично пробормотал Митя, -- Вчера корр был.
     -- Ну и что?
     --  Ничего. Говорили  про погоду... Да,  мальчики  были  эти...  как их
группа...
     --  "Молодежная  инициатива",  --  подсказала Люся,  протягивая  Марине
тарелку с сильно помятыми пирожными.
     -- А что это?
     -- Да  то же, что и  "Доверие",  только еще более неопределенней. Милые
ребята,   выросшие   хиппи.  Хотят   сердцами   почувствовать   американских
сверстников,  чтобы  вместе противостоять  современному... как это у  них...
современному упорядоченному безумию...
     -- Сердцами? -- спросила Марина, прокусывая эклер.
     -- Ага...
     -- А половыми органами?
     Митя с Люсей засмеялись.
     Стоящий на "ЗИЛе" телефон приглушенно зазвонил.
     Митя протянул руку, коснувшись плечом Марины. снял трубку:
     --  Да...  ааа,  привет. Привет.  Ага... вот  как...  ей? Ну,  чудно...
хорошо... хорошо... ага... спасибо... спасибо, Мил, пока.
     Трубка неловко брякнулась на рычажки.
     Улыбаясь, Митя стал намазывать хлеб маслом, весело поглядывая на Люсю:
     -- К Милке Дороти заезжала вчера. Привезла тебе дубленку.
     Люся удивленно пожала плечами, чашка ее остановилась возле губ:
     -- Что ж она к нам не заехала?
     -- Бздит, наверно. Поезжай забери.
     Митины  зубы впились  в громоздкий бутерброд из  толстого слоя  масла и
трех кружков колбасы.
     Суетливо допив чай, Люся встала из-за стола:
     -- Мариночка, я побегу, прости меня...
     -- Не прощу, -- шутливо отозвалась Марина. прихлебывая чай.
     -- А ты Верке дозвонись обязательно, скажи, что я не приеду сегодня...
     -- Ладно...
     Люся выбежала в  коридор, зашуршала  одеждой,  Митя искоса взглянул  на
Марину и вдруг побледнел,  нарочито сосредоточенно уставившись в свою пустую
чашку.
     Хлопнула дверь.
     Несколько минут просидели  молча, только  позвякивала в кружке Маринина
ложечка.
     йПотом Митя посмотрел  и взял  руку  Марины  в  свою. Его  глаза  после
двухлетнего заключения казались шире и рассеянней прежних.
     -- Что с тобой, Митя? -- спросила она, дивясь глупости своей фразы.
     Вместо ответа он склонился и поцеловал ее руку.
     Прикосновение  его  теплых  шершавых  губ  успокоило  и  стерло  ложную
театральность. Марина провела ладонью по его небрежно выбритой щеке.
     Он сразу обмяк, сгорбился,  словно что-то  невидимое  тяжело навалилось
сверху:
     -- Знаешь... я сейчас, как выписавшийся Костоглотов...
     Он беспомощно улыбнулся, и  Марина только сейчас заметила, как постарел
этот человек за два года..
     Он стал целовать  ее ладонь  --  нежно  и  долго. За эти  два года Митя
изменился.  В нем  что-то сдвинулось, черты лица непонятным образом сошли со
своих мест, как на смазанной фотографии.
     Его  поцелуи стали  все более настойчивыми,  и  через  минуту  они  уже
целовались  во  влажной  темноте  ванной,  притиснувшись  к двери,  запертой
изнутри порывистыми Митиными пальцами.
     Он целовался с жадностью, словно хотел выпить ее  всю. Дрожащие пальцы,
пробрались под свитер, тискали Маринину грудь, гладили плечи.
     Когда  дрожь  его  тела  стала  неуемной,  а дыхание  хриплым,  Марина,
решительно отстранившись, расстегнула молнию своих брюк и сняла свитер.
     Сразу же  зашуршали  и  Митины брюки, звякнула упавшая  пряжка,  звучно
сползла по невидимым ногам резинка трусов.
     Его  руки  быстро и грубо  повернули Марину,  хриплые обветренные  губы
запутались в ее волосах.
     Наклонившись, Марина оперлась руками о расшатанную раковину.
     Митя вошел жадно,  с бессильным стоном сжав ее грудь,  и стал двигаться
-- нетерпеливо и быстро.
     Марина,  успевшая  приглядеться  в  темноте,  различила   свое  смутное
отражение в круглом зеркале над поскрипывающей раковиной.
     Неясное  лицо,   покачивающееся  в   такт  Митиному  дыханию,  казалось
незнакомым, худым и красивым. Огромные черные глаза  смотрели с  пристальным
вниманием.  Вдруг простое внимание в них сменилось нежностью.  Марина узнала
их  и улыбнулась  в  темноте. Черные влажные глаза были рядом  -- совсем как
тогда,  в ее первую  золотую,  неповторимую, огненно-пьянящую, ослепительную
брачную ночь...

     Через  полчаса  они сидели  рядом на знаменитом Митином диване,  пуская
струи дыма в зеленый абажюр.
     Марина  искоса посматривала на Митю. Сейчас он был вялым, глаза грустно
блестели над бледными впалыми щеками.
     -- Мить, тяжело  было  в лагере? --  спросила  она, придвигаясь  к нему
ближе и кладя руку на его мягкие, тронутые сединой волосы.
     Он затянулся, близоруко сощурившись:
     --  Прошлый раз было  тяжелее.  Сейчас как-то  пронеслось  все  быстро.
Все-таки  два  года, а  не  четыре --  Ты  тогда  голодал,  я помню. Все  по
"голосам" слушала о твоих голодовках.
     Он усмехнулся:
     --Да...
     Помолчали.
     Марина потушила окурок, положила голову Мите на плечо:
     -- Ты у нас мученик.
     Он снова усмехнулся:
     -- Великомученица Варвара.
     Она продолжала его гладить:
     -- Мить, а Коля когда выйдет?
     Он пожал плечом, качнув ее голову:
     -- Понятия не имею. Может совсем не выйдет.
     -- Как так?
     -- Очень просто. Срок  кончится, добавят новый. Как  Мишке.  Он вон еще
три года получил.
     -- Миша?! А я и не слышала ничего.
     -- И не услышишь...
     Он обнял ее:
     -- Еще годика  три-четыре  пройдет и от  нашего брата останутся  только
предания:  вот, были такие -- диссиденты. Что-то  там писали, против чего-то
выступали, за что-то  садились.  А  потом их просто вывели  под корень,  как
кулаков в двадцатые годы. И все. Пиздец...
     -- Не выведут, не выведут, Мить. Они боятся.
     Он засмеялся:
     -- Брось глупости говорить.  Никого они не боятся, кроме самих себя.  И
замов своих, тех  что помоложе. Вон --  "Солидарность" -- тридцать миллионов
человек. Ам -- и нет. И как-будто ничего не было.
     Он вздохнул, вяло махнул рукой:
     -- Ну  и  чорт  с  ними. Воевать я больше  не  намерен, пусть куролесят
дальше. Дело в том, Мариш,  что через недельку-другую  мы отчалим.  Нарисуем
ноги, как блатные говорят.
     -- Как? -- Марина подняла голову.
     -- Так.
     -- Совсем?
     -- Да уж наверно.
     -- А куда?
     Он пожал плечами:
     -- В Штаты наверно...
     Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:
     -- Господи... И так уж нет никого. И ты. Кошмар...
     -- А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?
     -- Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха...
     Митя встал, заходил по комнате:
     -- Меня все равно посадят через месяц-другой, если  не уеду. И больше я
уже не  выйду.  Никогда.  А мне ведь  не семьдесят, а тридцать  восемь.  Я и
так-то не жил ни хрена. Шесть лет в  лагерях, два -- в дурдоме. А потом -- я
просто  смысла не  вижу  что-либо делать.  Все разогнано, разгромлено.  Коля
сидит, Миша сидит, Витька  с  Анькой сидят. Боря отвалил.  Санька тоже. Либо
посадка,  либо  отъезд. А западу  наплевать на нас. Ничего не  могут. Картер
ушел и все -- до диссидентов никому не стало дела...
     Он остановился, качнулся на носках:
     -- А  потом,  извини  меня,  внутригосударственная ситуация  чудовищна.
Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому
не понятным законам,  и совершенно  не важно кто стоит у руля.  Даже  шеф ГБ
ничего  не  может изменить  в ней, а  что говорить о  других, которые придут
после.  Да  и вообще...  -- он  устало рассмеялся,  --  Министр ГБ --  глава
государства.  Просто  дядюшкин сон  какой-то Нет,  пройдет десяток лет и про
брежневские времена  вспомнят  со  слезой умиления. Скажут,  тогда  сажали и
точно знал, что выйдешь...
     Он подошел к окну.
     Марина встала, подошла, обняла его сзади.
     Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.
     За  окном было темно, горели фонари  и окна.  Марина  прижалась щекой к
грубому, пропахшему табаком свитеру:
     -- Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?
     -- Точно. Они сами предложили.
     -- Когда?
     -- Три дня назад.
     -- А тогда они предлагали?
     -- Нет. Да и я не поехал бы.
     Она вздохнула:
     -- Да... ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется...
     Ну что, на мне свет клином сошелся?
     -- Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно... Господи, почему мы живем
в это проклятое время"!
     Митя повернулся, обнял ее:
     -- Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.
     Марина гладила его волосы:
     -- Митька, Митька... Страдалец ты наш.
     Он улыбался, думая о чем-то.
     -- Чего улыбаешься? -- заглянула в его карие глаза Марина.
     Он рассмеялся:
     -- Да  я  сейчас  чего-то  стал начало вспоминать. Как  у  нас  все это
закрутилось.
     -- Когда?
     -- Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.
     -- Смогисты?
     -- И не только.
     Он рассмеялся:
     -- Боже, какую чушь читали...
     -- Не помнишь наизусть? -- спросила Марина.
     --  И не хочу вспоминать. Тогда все были  на чем-то помешаны. На джазе,
на битлах, стихах, турпоходах. А как  читали,  с ума сойти.  Вадик, я помню,
свою  поэму читал. "Скрипки Мендельсона". Не  читал -- пел, заходился. И все
так. Андрюша: "Реприза, мальчики,  реприза. Давайте  снова повторять, зальем
безводные  моря  слезами  девочек  капризных"...  Юлька,  Леня,  Мишка.  Все
нараспев, как акафист.
     Он улыбнулся, глядя в окно:
     -- А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только  с ним
познакомились.  У  него две  комнаты  были,  на  Рылеева,  кажется.  И  вот,
представь,  твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя  на полу,  рядом
гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они  разлетаются вдребезги
над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль
пьяный  Вовик,  присев  на низенький сервант, держит  перед  пьяным Валеркой
шпалер и уговаривает спрятать.
     -- Вовик? У него был пистолет?
     -- Да. Правда -- без патронов. А потом -- все  пьяные наперебой читать.
Я, Юлька, Валерка, Андрюша...
     Замолчав, он потер переносицу:
     -- Мда... все перед глазами стоит...
     -- А демонстрацию первую помнишь?
     -- А как же.
     -- Расскажи, ты никогда не рассказывал.
     -- Ну,  собрались  у Вовика. Он нам  все объяснил. Боря плакат написал.
Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать
в подворотню  дома, знаешь какого... этих, двух  рабочих, погибших в 1905-ом
году. Вот.  Мы ждем. Минут  пять  прошло,  его нет.  Ждем дальше.  Тут Вовик
говорит: "Ладно, ребята, голова не должна страдать". Пошли без него. А тогда
снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в
кружок.  Было  два плаката. Один -- СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ,
ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой...  дай Бог памяти...  ТРЕБУЕМ  ОТМЕНЫ СТАТЬИ  190-1!
Вот... Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У
одного,  я  помню, галифе  в сапоги  заправленные. Он у Вадика стал выдирать
плакат,  а тот его  ебнул палкой. Тогда Вовик  свой свернул и  нам:  уходим.
Пошли к остановке троллейбуса.  Подъехал,  влезли.  А за нами  -- гебист. Мы
вылезли в переднюю дверь  и опять в заднюю.  И он  за  нами. Лезет в  дверь.
Тогда  Вовик  подбежал  и  ногой  ему  впаял.  Тот  упал,  дверь  закрылась,
троллейбус  пошел.  А  через  неделю  у  меня  обыск,  потом  два вызова,  и
закрутилось...
     Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:
     -- Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело.
Что  это  не  просто   продолжение  наших  поэтических  пьянок,  а  открытое
столкновение с чудовищной  машиной тоталитарного государства. Словно подошли
к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу...
     -- А он проснулся и огнем на вас дохнул.
     --Да...
     Митя помрачнел, лицо его осунулось.
     Долго молчали.
     Он вздохнул:
     -- Да.  Хоть  мы и были  детьми, дразнящими  дракона, наши страдания не
бессмысленны...
     И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:
     -- Россия поднимется. Я в это верю.
     Марина мгновение неотрывно смотрела в  его просветлевшие, наполняющиеся
влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски,
по-христиански:
     -- Я тоже верю, Митя!

     Эффектно хлопнув дверцей  такси и покуривая на  ходу,  Марина пересекла
знакомую  до  тошноты  площадь  и  стала подниматься по  грязным  ступенькам
Универсама.
     Уже начало  смеркаться, вытянутые витрины светились, в  них  копошились
десятки людей, трещали кассы, двигались  нагруженные продуктами  проволочные
тележки.
     Стеклянная  дверь,  распахнутая  полным  некрасивым мужчиной,  толкнула
Марину  в  подставленную  ладонь.  Затянувшись  последний раз,  она  бросила
сигарету под ноги на забитую грязью решетку, и вошла в магазин.
     Внутри было душно и тесно.
     Марина  нашла  свободную корзинку и  двинулась к прилавкам, заслоненным
суетящимися  людьми.   В  мясном  отделе  было   чудовищное  столпотворение,
сгрудившаяся толпа что-то хватала с прилавка, слышалась брань.
     "Грудой свертков  навьюченный  люд сам  себе  и  царь и  верблюд..." --
вспомнила Марина брезгливо.
     В молочном народу толкалось поменьше,  на заиндевевших  лотках валялись
брикеты маргарина и расфасованный сыр.
     Выбрав кусок сыра, Марина положила его в сетку и, встретившись взглядом
с полной расфасовщицей, спросила:
     -- Простите, масла нет?
     -- Щас вынесут, -- ответила та с суровым равнодушием.
     И действительно -- два испитых грузчика подвезли железный ящик, кряхтя,
наклонили.  Желтые брикеты посыпались  на лоток, кто-то толкнул Марину и, не
успела она подойти, как перед глазами вместо масла плотно сомкнулись людские
спины.
     "Скоты!" -- морщась, подумала Марина.
     Одна  из спин вырвалась, превращаясь в пожилую женщину,  прижимавшую  к
груди стопку брикетов. Лицо ее светилось напряженной озабоченностью:
     -- Погоди-ка... пяти хватит...
     Она отделила одну пачку, намереваясь швырнуть назад.
     -- Дайте мне, -- тихо попросила  Марина и женщина, рассеянно обшарив ее
глазами, протянула брикет.
     Марина взяла и незаметно опустила его в карман плаща.
     С этого мгновенья сердце ее тревожно и сладко забилось.
     Она взяла хлеб в хлебном, молоко в  молочном и пошла к кассам. К белым,
трещащим кассиршам тянулись длинные очереди.
     "Как на исповеди",  -- улыбнулась Марина, пристраиваясь за симпатичным,
похожим на тушканчика старичком.
     Старичок жевал впалым ртом, смешно двигая беленькими кисточками усов, и
таращился по сторонам.
     Марина ждала, прислушиваясь к нарастающему стуку сердца.
     Оно  стучало  почти  как тогда  -- отдаваясь  в висках,  заполняя собой
грудь.
     Сидящая за кассой женщина была  неимоверно полной, кудрявой, с оплывшим
безразличным лицом и  лиловыми  щеками. Быстро щелкая кнопками, она косилась
на сетки  с  продуктами, бормотала сумму,  брала  деньги, словно ей  вернули
давнишний долг, рылась в пластмассовых ящичках, ища мелочь, и снова щелкала.
     Марина  мысленно  раздела  ее  и  содрогнулась  в  омерзении:  огромные
отвислые  груди  с  виноградинами  морщинистых  сосков покоились  на  мощных
складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка;
белые  бугристые окорока ног, пронизанные жилками вен, расходились, открывая
сумрачного  волосатого  монстра с  застывшей  вертикальной  улыбкой  лиловых
губищ...
     "Интересно, сколько пачек масла поместится в ее влагалище?" -- подумала
Марина, двигаясь вместе с очередью.
     Ей представилось, что там, внутри уже спрятана добрая дюжина пачек, они
спокойно плавятся, спрессовываясь в желтый овальный ком...
     -- Что у вас? --  заглянула матрона в Маринину  сетку,  хотя все было и
так видно.
     -- Два молока, белый за двадцать пять, сыр... Все?
     --  Все, -- ответила Марина,  улыбаясь  нервно подрагивающими губами  и
глядя в мутные глаза кассирши.
     Сердце оглушительно колотилось, колени  приятно  подрагивали,  холодная
пачка оттягивала карман.
     -- Рубль пятьдесят.
     Марина протянула  десятку,  приняла  неудобно  топорщащуюся  сдачу и  с
пылающим лицом отошла к стойке.
     "Семьдесят  вторая пачка"  -- мелькнуло  в  ее  голове и она облегченно
усмехнулась.
     Переложив  продукты из  казенной сетки в  свой целлофановый  пакет, она
вынула пачку из кармана.
     Старичок-тушканчик,  пристроившись  рядом,  тоже  перекладывал  в  свою
зеленую сумку хлеб, маргарин и молоко. Когда он в очередной раз наклонился к
сетке,  Марина  ловко   бросила  пачку  в  его  сумку  и,  подхватив  пакет,
заторопилась к выходу.
     Она давно  воровала  масло у государства. Это  было приятное  и  острое
ощущение,  не  похожее  ни на какое другое.  Приятно  было стоять  в угрюмой
очереди, сознавая себя преступницей, успокаивать внутреннюю дрожь, подходить
к кассе,  чувствуя  нарастающие  удары  крови  в висках, лгать,  улыбаясь  и
подрагивая уголками губ...
     Однажды  Марина  попала  к  молоденькой,  чрезвычайно   привлекательной
девушке,  которая  неумело  нажимая   клавиши,  спрашивала   очаровательными
губками:
     -- А еще что?
     -- Все. Уже все, -- тихо проговорила Марина, улыбаясь и разглядывая ее.
Тогда мучительно хотелось, чтобы эта прелесть, застукав  Марину, расстегнула
бы ее всю и обыскала своими коротенькими пальчиками  с обломанными  ногтями,
краснея и отводя глазки.
     А  еще  лучше,  если   б  Марина  работала   кассиршей,  и  эта   милая
клептоманочка попалась ей с куском сыра в сумочке.
     -- Пройдемте со мной, -- спокойно сказала бы Марина, положив руку на ее
оцепеневшее от ужаса плечо.
     И  они прошли бы сквозь вонь и  толчею универсама в пустынный сумрачный
кабинет директора.
     Марина поворачивает  ключ,  запираясь  от  вонючего  шума,  задергивает
занавески, включает настольную лампу.
     -- Извините, но я должна осмотреть вас.
     Девушка  плачет,   плачет  безнадежно  и  искренно,   не  сознавая  все
возрастающей прелести своего мокрого личика:
     -- Я пппрошу... ппро... шу вас... в институт.. не соо... бщайте...
     -- Все будет зависеть от вас, -- мягко отвечает Марина, расстегивает ее
кофточку, щелкает застежкой лифчика, спускает джинсы и трусы.
     Минуту   она   смотрит  на  свою  пленницу  --  голенькую,  прелестную,
беспомощно всхлипывающую, потом говорит все тем же мягким голосом:
     --  Извините,  но  я должна  осмотреть  ваши  половые  органы.  Знаете,
некоторые прячут даже там...
     Девушка  разводит  дрожащие  колени,  рука  Марины  касается  пушистого
холмика, долго ощупывает, затем раздвигает прелестные губки и...
     Визг шин по мокрому асфальту.
     Марина  инстинктивно  откачнулась  назад,  очнувшись  в  реальном  мире
московских сумерек: зеленая "волга", обдав водяной пылью,  пронеслась  мимо,
шофер успел злобно потюкать себя пальцем по лбу.
     "Так можно  и  к Господу пораньше", --  усмехнулась  она,  перекладывая
пакет  с  продуктами  в  левую  руку. --  "А  что. Отлететь  во  время таких
мечтаний... Забавно..."
     Площадь кончилась, дорогу перегородила свежевыкопанная канава, по краям
которой топорщились куски разбитого асфальта.
     Марина  легко прошла по переброшенной доске, успев разглядеть на мокром
дне канавы пустую бутылку.
     Впереди громоздились, светясь окнами, блочные девятиэтажки.
     Уже семь лет  она жила в этом районе, считавшемся новым, несмотря на то
что выглядел он старым и запущенным.
     -- Девушк, а скок щас  время?  -- окликнуло  ее с лавочки продолговатое
пятно в шляпе.
     "Мудак", -- грустно подумала она, свернула за  угол и оказалась в своем
дворе.
     Дворничиха не торопясь скалывала лед с  тротуара, ее семилетний сынишка
пускал что-то белое в темной ленте журчащего во льду ручейка.
     В скверике куча доминошников хлестко стучала костяшками.
     Марина срезала  себе дорогу, прохрустев  по  осевшему  грязному  снегу,
перешагнула лужу с разбухшим окурком и оттянула дверь подъезда.
     Лампочка  третий  день не горела, зато кнопка лифта светилась  зловещим
рубиновым накалом.
     Вскоре  лифт  подъехал,  с  противным  скрежетом  разошлись  дверцы  и,
попыхивая  сплющенным "Беломором", выкатился коротконогий  толстяк  с  белым
пуделем на сворке.
     "Свинья", -- подумала Марина, войдя в прокуренный ящик лифта.
     Палец нажал кнопку, лифт тронулся.
     На правой дверце рядом  со знакомыми примелькавшимися  ЖОПА, СПАРТАК  и
НАДЯ появилась лаконичная аксиома: ХУЙ + ПИЗДА = ЕБЛЯ.
     --  Бэзусловно...  --  устало  согласилась  Марина,   вспомнив  любимое
словечко Валентина. -- "А онанизм-то мальчиков не спасает. Рвется либидо  на
волю, сублимируется. Твоя правда, Зигмунд..."
     Расстегнув сумочку, она достала ключи, скрепленные английской булавкой.
     Лифт остановился.
     Ключ умело овладел легким на передок замком,  сапожок пнул дверь, палец
щелкнул выключателем.
     Не раздеваясь, Марина  прошла  на кухню, сунула продукты в холодильник,
поставила греться  новенький  никелированный  чайник  (подарок  Сашеньки)  и
прикурила от догорающей спички.
     Кухня   была  небольшой,   но  по-женски  уютной:   льняные  занавески,
голубенький плафон в виде груши, коллекция гжели на аккуратных полочках, три
расписные  тарелки  над   грубым  деревянным  столом  с  такими  же  грубыми
табуретками.
     Марина вернулась в  коридор, чертыхнулась, зацепив циновку,  разделась,
сунула  уставшие  ноги  в  мягкие  тапочки,  потягивая  сигарету,  заглянула
ненадолго в  туалет, вернув  голос старому разговорчивому бачку, и с разбега
бросилась на широкую тахту.
     Голова утонула в родной бабушкиной подушке.
     Расстегнув   брюки,  суча  ногами,  вылезла  из  них.   С  наслаждением
затягиваясь, она  рассеянным взглядом скользила  по  своей  двадцатиметровой
комнате:  бабушкина  люстра,  бабушкино  пианино, полки с  книгами,  ящик  с
пластинками, проигрыватель, телевизор, зеленый торшер, полуметровая гипсовая
копия  "Амура  и Психеи",  вариант  рабиновского  "Паспорта"  над  небольшой
кушеткой, натюрморт  Краснопевцева,  офорт Кандаурова и... да, все то же  до
боли  знакомое  клиновидное  лицо  со  шкиперской  бородкой,  чуть  заметным
вертикальным шрамом на высоком морщинистом лбу и необыкновенными глазами.
     Сквозь расплывающийся сигаретный  дым Марина тысячный раз встретилась с
ними и вздохнула.
     ОН всегда смотрел так, словно ждал ответа на вопрос своих пронзительных
глаз: что ты сделала, чтобы называться ЧЕЛОВЕКОМ?
     "Я стараюсь  быть  им",  --  ответила  она своими по-оленьи большими  и
раскосыми очами.
     И как всегда  после первого немого разговора,  лицо ЕГО  стало добреть,
поджатые губы потеряли свою суровость, морщинки возле глаз собрались мягко и
спокойно, разваливающиеся пряди упали на лоб с хорошо  знакомой человеческой
беспомощностью. Треугольное лицо засветилось привычной домашней добротой.
     "Человек", --  всплыло в голове Марины, и тут же ОН, выдвинув скрипучий
стул, сел рядом -- большой, грузный и красивый.
     Она  часто представляла это знакомство,  -- либо в прошлом, до высылки,
либо  в  будущем,  после  той  самой встречи в Шереметьево-Внуково:  неясный
пестрый  фон  сосредоточенно разговаривающих  людей,  расплывчатый  интерьер
незнакомой комнаты, ЕГО улыбка, широкая ладонь, крепкое рукопожатие...
     Дальше  все было зримо и  прочувствованно до  мелочей: долгий разговор,
встреча, доверенная рукопись, стрекочущая ночь напролет машинка, белое утро,
свежеотпечатанные  листки,  привезенные в  срок, "спасибо, вы  очень помогли
мне,  Марина",  "Ну,  что  вы,  для  меня это  не  работа,  а  наслаждение",
потребность в секретаре, совместная работа до поздна на даче, желтый  месяц,
запутавшийся во влажной листве  ночных яблонь, решительно распахнутое  окно,
"засиделись мы, однако", взгляд усталых глаз, встретившиеся руки и...
     Марина была  уверена,  что с НИМ  все  случится как  надо. Как положено
случаться, но чего,  к  сожалению, ни разу не  произошло у  нее ни  с  одним
мужчиной.  Глупое,  медицинское слово ОРГАЗМ с  отвращением выталкивалось из
грез, подыскивались синонимы, но и они  не были в состоянии выразить то, что
так остро и точно чувствовало сердце...
     Да,  еще  ни   один   мужчина   не   смог  дать  ей  тот  убогий  чисто
физиологический минимум, который так легко добывали из ее тела женские руки,
губы  и  языки.  Вначале  это  было  странно  и  страшно,   Марина  плакала,
прислушиваясь  к сонному  бормотанию удовлетворенного  партнера, засыпающего
после  трехкратного  орошения  ее   бесчувственного  влагалища.   Потом  она
привыкла, лесбос взял верх, мужчины стали  чистым декором, а ОН... ОН всегда
оставался тайным знанием, скрытой возможностью настоящей любви, той самой, о
которой  так  мечтала Марина,  которой  жаждало  ее стройное  смуглое  тело,
засыпающее в объятьях очередной подруги...
     Сигарета давно кончилась  и погасла.  Марина опустила ее в  полый живот
глиняного Шивы и пошла на кухню.
     Сашенькин чайник отчаянно кипел, из носика рвалась густая струя пара.
     -- Ооохаааа...  Маринка-рванинка... -- зевнула  Марина, сняла  чайник и
выключила газ.
     Любимые слова некогда любимой  Милки заставили вспомнить намеченное еще
вчера:
     -- Господи, вылетело совсем...
     Вернувшись  в  комнату, она повесила брюки на  спинку стула,  присела к
массивному  письменному  столу,  вынула  из-за  эстонской  безделушки  ключ,
отперла ящик и выдвинула.
     Ящик был большой но вмещал он  гораздо  больше, -- во всяком случае, за
содержимое его Марина отдала бы свою квартиру, не раздумывая.
     Слева  покоилась  Библия  в коричневом  переплете,  рядом  --  янтарные
бабушкины четки  и потрепанный  карманный псалтырь, из-под которого виднелся
молитвослов. Справа --  три увесистых тома "Архипелага", "Дар", "Машенька" и
"Подвиг" Набокова, владимовский  "Верный Руслан",  орвелловский  "1984", две
книжки Чуковской.
     Дальше   аккуратным   блоком  лежала   поэзия:   Пастернак,   Ахматова,
Мандельштам, "Часть речи"  и  "Конец прекрасной эпохи"  Бродского,  сборники
Коржавина, Самойлова и Лиснянской.
     Все книги, уложенные друг на  друга, напоминали трехсторонний бруствер,
в центре которого на дубовом дне ящика покоилась Тетрадь.
     Тетрадь.
     Она  была небольшой, составленной из  листков плотной бумаги. С обложки
невинно и удивленно смотрела  ботичеллевская Венера,  в  правом верхнем углу
лепилось старательно выведенное ROSE LOVE.
     Марина взяла тетрадку, положила на стол и задвинула ящик.
     "...Чувств  твоих  рудоносную залежь, сердца тайно светящийся пласт..."
-- вспомнила она любимые строчки и отворила Тетрадь.
     Это  была  лаконичная  летопись  Любви  --  двадцать  восемь  вклеенных
фотографий -- по одной на каждой странице. Двадцать восемь женских лиц.
     Мария... Маша Соловьева... Машенька... 7х9, красивое кабинетное фото на
рифленой бумаге,  черные блестящие  волосы,  полуоборот, полуулыбка... Мария
была  первой.  Своими изящными пальцами, требовательными губами и эластичным
телом она открыла в-Марине Розовую Дверь, открыла сильно и властно, навсегда
впустив поток испепеляющих лучей.
     Их любовь длилась полгода -- муж увез Машу в Ленинград,  тайные встречи
на квартире ее подружки прекратились, а подружка осталась. Она была второй.
     Марина перелистнула страницу.
     Света... Света Райтнер...  Светочка-Светланка... Светик-Семицветик... В
то лето, когда  бабушка  все  еще пеленала  в  Ленинграде бордового от крика
Кольку,   они   с   Мариной   часто   ставались   ночевать   у   Светы    --
двадцатишестилетней, дважды  разведенной, кудряво-черноволосой,  с округлыми
булками плеч, спелыми грушами грудей и пунцовыми капризными вишнями губ.
     Обычно, после  небольшой пьянки,  она  ложилась на  кухне,  и  всю ночь
бодрствующие любовницы слышали тоскливый скрип ее раскладушки.
     Однажды ей  надоело вертеться  и  под утро  она появилась -- полненьким
шелковым призраком с черной шапкой на голове:
     -- Девочки, пустите меня третьей... там холодно...
     В квартире, как и на улице, стояла жара, Маша с Мариной лежали голые на
влажной  простыне,  отдыхая  после  продолжительной  борьбы,   закончившеюся
обоюдной победой.
     -- Ложись, -- усмехнулась Мария и подвинулась к стенке.
     Зашуршала  снимаемая рубашка, Света уложила  свое белое прохладное тело
меж двух смуглых, остывающих углей. Долго молчали, глядя в начинающий белеть
потолок, потом Маша предложила накрыться простыней и вздремнуть.
     Так и сделали.
     Перекрахмаленная простыня хрустела и  гнулась, как фанера, Мария быстро
задремала, Марина тоже собиралась отправиться за ней, как вдруг Светина рука
легла ей на гениталии.
     Марина со вздохом сняла прохладную длань, отвернулась и заснула...
     А потом через несколько месяцев они встретились.  неожиданно узнав Друг
друга в торопливой арбатской толпе.
     У нее было белое еврейское тело с острым характерным запахом подмышек и
гениталий. Она  любила танцевать  голой на столе  под  Шарля Азнавура,  пить
красное вино  из  горлышка,  истерически хохотать,  наряжаться и,  изображая
манекенщицу,  стремительно  входить  из   коридора  в  комнату,  кружась   и
покачиваясь на высоких, вышедших из моды шпильках.
     Света  забирала  в  свои губы  Маринин  клитор и  ритмично  трогала его
кончиком языка. Она  была  менее искусна, чем Мария, но  более щедра, -- уже
через неделю у Марины появился дорогой югославский лифчик и духи "Камея".
     Света смотрела с фотографии  строго  и  вызывающе, совсем как  тогда --
после жестокой ссоры, грубых слов и гулкого хлопка дверью...
     Ира... Иринка-муравейчик... Ирочка-Ирулька--нежная пиздулька...
     Казенное  фото  3х2   со  срезанным  уголком,  приклеенное   коричневой
канцелярской   бурдой,   нещадно  покоробившей  лист.   Мальчишеская  челка,
маленькие  юркие  глазки,  тонкие  губы,  тонкие  руки,  тонкая  талия,  два
девственных холмика на груди  и один -- потерявший девственность в общежитии
циркового училища -- внизу, меж худеньких бедрышек.
     -- Погладь,  погладь меня вот так, -- сбивчиво шептала  она  в темноте,
показывая что-то невидной ладошкой...
     Они  встречались   в  узкой  комнате  ее  подружек-студенток,   наглухо
завешивая окно одеялом. Больше всего Ирине  нравилось  касаться гениталиями,
сильно разведя ноги...
     На  втором курсе  ее  отчислили  за  воровство  и  Марина  провожала  с
Белорусского дождливым летним вечером.
     --  Приезжай  к  нам, Мариш,  поживешь,  мама  сала  даст,  грибов,  --
бормотала она, торопливо  целуя Марину и вырывая из ее руки мокрый блестящий
чемодан,  -- У нас  места  --  до чорта,  отец  ушел,  приезжай.  С ребятами
путевыми познакомлю...
     Свиноподобная проводница грозно лязгала откидным  полом, Ирина чмокнула
сухонькими  губами  в последний  раз  и  застучала  сандалиями  по  железным
ступенькам:
     -- До скорого, Маришк!
     Казалось, это крикнула ее синяя шерстяная кофта...
     Сонечка Фазлеева... Прелесть с толстой косой до пояса, узкими глазками,
крохотными губками, пухлыми бедрами и округлой попкой.
     Она училась у Дробмана, поступив на год раньше.
     --  Бетховен груб,  Марин,  вот Скрябин -- другое  дело...  -- это  был
потолок ее татарского эстетизма.
     Играла она ужасно, Дробман давно махнул на нее  рукой, с директором она
дважды переспала, завучу подарила хрустальную вазу.
     Марина сама раскачала ее на розовые дела, -- спелую, ленивую, томящуюся
от  сексуальной  неудовлетворенности:  в  восемнадцать  лет   Сонечку  грубо
дефлорировал ее ровесник и с тех пор половые акты стали формальностью.
     Сонечка долго и глупо  кокетничала, слушая традиционное Маринино "какая
ты  красивая,  мужчины  не достойны тебя",  но  отдалась  смело и легко,  --
поздней осенью они поехали на пустынную дачу и,  включив обогреватель, целый
день ласкались на холодной перине...
     Их  роман  не  мог  продлиться  долго.  --  Марине наскучила  Сонечкина
ограниченность. Соне -- розовые дела.
     Клара...  Марина  улыбнулась  и   вздохнула,  вглядываясь  в   красивое
породистое лицо сорокалетней женщины.
     Клара была очень похожа на Вию Артмане.
     --  Красота  дается по милости Божьей,  -- часто повторяла Клара, гладя
Марину.
     Она  открыла  Марине  Бога,  она  умела   любить,  умела  быть  верной,
преданной, бескорыстной. Умела не замечать свой возраст.
     -- Я такая же девчушка, как и  ты, ангел  мой,  --  шептала она  утром,
закалывая свои роскошные льняные пряди.
     У нее  был прелестный клитор в форме среднего каштана. Он выглядывал из
бритых припудренных гениталий изящным розовым язычком.
     -- Поцелуй меня в тот ротик, --  томно шептала она и покорно раздвигала
белые  полные  ноги.  Марина  любила  это белое,  слегка переспелое  тело  с
мягкими, необычайно нежными грудями.
     Клара  умела  как-то  незаметно  доводить  Марину  до оргазма:  легкие,
необязательные прикосновения суммировались и неожиданно распускались  жарким
соцветием истомы. Марина беспомощно кричала, Кларины губы шептали:
     --  Покричи,   покричи,  девочка   моя...  сладенькая  девочка   моя...
покричи...
     Таня  Веселовская... Вспыхнула  тонконогой  огнекудрой кометой  и после
двухнедельного    любовного   безумия    пропала   в   круговерти   каких-то
подозрительных   армян.  Отчаянно   кусалась   своими   мелкими   зубками  и
повизгивала, зажимая ладонями рот, чтобы не услышали соседи по коммуналке...
     Мила Шевцова...
     Зина Коптянская...
     Тоня Круглова...
     Все  трое  были  на  одно  лицо  --  худые  неврастеничные  наркоманки,
крутившиеся возле иностранцев.
     Богатые  клиенты  были  их  богами,  феномин  --  жизненно  необходимым
стимулятором,   ресторан   --  сакраментальным  местом,   лесбос  --  тайной
слабостью.
     Они одели  Марину в фирменные  тряпки, научили профессионально набивать
папиросы с планом, уговорили "попробовать  негра".  Негр  промучил  ее  часа
полтора, залезая  своим толстым членом куда только  можно,  потом,  загнанно
дыша и посверкивая  в темноте белками, выпил из горлышка бутылку "Хванчкары"
и захрапел...
     Вика.    Бедная,   несчастная    Вика...   Огромные    голубые   глаза,
светло-каштановые волосы, добрый, всегда улыбающийся рот. Они  познакомились
в душевой бассейна "Москва", поняв друг друга с полуслова.
     Месяц, их  медовый месяц на  рижском  взморье, осенняя Москва с мокрыми
листьями на асфальте, ответ незнакомого голоса на Маринин звонок:
     -- Понимаете... Вики больше нет. Ее сбила электричка...
     Марина даже не простилась с ней.
     Новенькая ограда на  Смоленском  с еще  липнущей  к  рукам серебрянкой,
гранитный блок. неприжившиеся "анютины глазки"...
     Милая Вика... Целовалась до помутнения в глазах, наряжала Марину в свои
платья, читала "Камасутру", ласково просила, по-детски пришипетывая:
     -- Мариночка, а теперь всунь мне пестик...
     Марина  вынимала  из-под  подушки обтянутую  презервативом  стеариновую
свечу, нежно вводила в раскрывшееся влагалище...
     Электричка, говорят, рассекла ее надвое...
     Сонечка Гликман...
     Туська Сухнина...
     Стандартные паспортные фото.
     Обе учились в Строгановке, подрабатывая там же натурщицами.
     --  Девочки,  надо  новые  ощущения искать,  а  то  жизнь пройдет  и не
оглянешься,  --  говорила  голая  Туська,  разливая  дешевый портвейн в  три
фужера...
     "Пятнистая лань", -- называла ее Марина за частые синяки от поцелуев.
     Однажды   они   "впустили  четвертым"  старого  любовника   Сонечки  --
черноволосого Ашота с детской  улыбкой, мускулистым телом и  длинным, слегка
кривым  пенисом.  С ним  часто играли в жмурки, -- завязывали глаза богемным
Сонечкиным  шарфом,  раскручивали и заставляли искать. Голый Ашот, улыбаясь,
сомнамбулой  ходил   по   комнате,  а   девочки,   повизгивая,  кусали   его
подрагивающий жезл.
     Барбара Вениген...
     Типичная  восточная  немка с  черной стрижкой, мальчишескими  чертами и
вульгарными замашками.
     Обычно Марина ждала  ее возле Станкина, кутаясь в  свою дубленку, потом
они ехали в общежитие к Барбаре...
     Она  привезла  ей кожаные  брюки  и  пачку  шведских  противозачаточных
таблеток...
     Тамарка...
     Анжелика...
     Машутка Волкова...
     Капа Чиркасская...
     Наташка...  Наташка  Гусева.  Это   было  что-то  невероятное.  Жирная,
тридцатисемилетняя. Первый раз казалась вялой, но умело работала языком.  Во
второй  --  приехала со  своим  "тюфячком" -- круглым  валиком от дивана. На
валик одевался чистый стиранный чехольчик, постанывая, голая Наташа зажимала
его между ног и ложилась на кровать ничком, обреченно бормоча:
     -- Уже можно...
     В комнату с ласковыми речами входила Марина, наматывая на кулак широкий
офицерский ремень со срезанной пряжкой:
     -- Уже лежишь, киска... ну, лежи, лежи...
     Жирная  спина  и  ягодицы  Наташи  начинали подрагивать,  она  хныкала,
просила прощения, ерзая на валике.
     Марина  ждала  минуту,  потом  ремень со  свистом  полосовал эту  белую
желеобразную тушу.
     Намертво  зажав  между  ляжками  тюфячок, Наташа дико вопила в подушку,
голова ее мелко тряслась, шея багровела. Марина била, ласково приговаривая:
     -- Терпи, кисонька, терпи, ласковая...
     Уходила она утром, с посеревшим лицом, морщась от боли, еле  передвигая
толстые ноги, унося до следующей субботы свое распухшее тело и вместе  с ним
-- заветный тюфячок... Ее посадили за спекуляцию лекарствами...
     Аня... Аня-Анечка...  Мелкие светлые кудряшки до плеч, курносый носик в
крапинках  веснушек. Розовую Дверь в ней открыла Барбара,  Марине оставалось
лишь помочь ей усвоить и закрепить пройденное.
     --  Это так  интересно. А  главное --  необычно...  -- говорила  Аня  и
миловидное лицо ее приобретало таинственное выражение.
     Ей  нравилось  часами  сидеть  с Мариной  в  ванне, ласкаясь при  свете
оплывшей свечи.
     -- Понасилуй меня, --  шептала  она, боязливо выбираясь из воды. Марина
смотрела как исчезает  за дверью  ее  мокрое тело,  потом  тоже  вылезала  и
гналась,  ловила  в  темноте, заламывая скользкие  руки, тащила  к  кровати,
наваливалась, подминая под себя хнычущую Аннет-Минет...
     Тамара  Ивосян...  Черные  угли  глаз,   непролазная  проволока  волос,
неправдоподобно широкое влагалище,  которое  и толкнуло на  лесбийский путь:
мужчина был беспомощен в таком пространстве.
     --  Нэ  родился еще мужик,  каторый запэчатал бы этот калодэц! -- гордо
бормотала она. Похлопывая себя по буйно поросшим гениталиям.
     Марина  быстро   нашла  ключ  к  ее  телу,  и  вскоре  обессилившая  от
бесчисленных оргазмов Тамара плакала, по-детски прижимаясь к Марине:
     -- Джяна... ох... джяааана...
     Каждый раз на рассвете она предлагала:
     -- Давай пакусаэм друг друга на память!
     И не дожидаясь  ответа, сильно кусала Маринину ягодицу.  Марина  кусала
ответно, заставляя Тамару постанывать, скалить ровные белые зубы...
     Две   синенькие   подковки  оставались  надолго,   Марина   изгибалась,
рассматривая их,  вспоминала  пахучие  Тамарины  подмышки,  проворные губы и
жадные руки.
     Ира Рогова... Милое круглое лицо, спокойные полуприкрытые глаза...
     Чудесно  играла  на  гитаре, но  в постели  была  беспомощна. Панически
боялась  мужчин. Марина брила ее гениталии, научила восточной технике, "игре
на флейте", "поцелую Венеры" и многому другому...
     Маринка... Близняшка-двойняшка... Насмешливые губы, глубоко запрятанные
под брови глаза, разболтанная походка, синие джинсы...
     Муж  ее "доматывал химиком" под Архангельском, ребенка нянчила  мать. а
сама  Маринка беспробудно пила  и трахалась, чувствуя нарастающий  ужас,  по
мере того как  таял мужнин  срок.  Ужас.  Он  и толкнул  ее в умелые объятия
тезки. Правда всего на три ночи...
     Любка Барминовская...
     Их глаза  встретились в июльском переполненном троллейбусе и сразу  все
было ясно: притиснутая какой-то бабой к  стеклу Люба провела кончиком язычка
по  верхней губке. Стоящая неподалеку Марина  через секунду  повторила жест.
Они сошли на Пушкинской старыми знакомыми, в Елисеевском купили  раскисающий
тортик,  бутылку  белого  вина,  с  трудом  поймали  такси  и  вскоре  жадно
целовались в темном, пахнущем кошками коридоре...
     Да.  Любушка-голубушка была  настоящей  профессионалкой  --  неистовой,
умелой,  чувственной...  Марина вспомнила  ее подвижную  голенькую  фигурку,
присевшую на широкий подоконник.
     -- Я  без  девчонок  просто  жить  не могу,  --  весело  говорила  она.
потягивая  невкусное  вино  из  высокого  узкого  стакана,  --  Я  ведь  и в
детстве-то только с девочками дружила...
     Люба   обладала   невероятно  длинным   клитором,  --  напрягаясь,   он
высовывался  из ее пухлых  гениталий  толстеньким розовым стручком  и  мелко
подрагивал. Марина медленно втягивала его в рот и нежно посасывала, впиваясь
ногтями в ерзающие ягодицы любовницы...
     Любка научила ее играть в "сексуальный гоп-с-топ": одевалась, входила в
ванную, раглядывала себя в зеркало, в то время как Марина приникала к щели в
нарочно  неприкрытой  двери.  Люба  раздевалась,  посылая  своему  отражению
воздушные  поцелуи.  Оставшись  в  одних  трусиках,  долго позировала  перед
зеркалом, оттопыривая зад,  поглаживая  груди  и  проводя языком  по  губам.
Потом, стянув свои лиловые трусики, присаживалась на край  ванны  и начинала
заниматься   онанизмом:  пальцы   теребили  поблескивающий  клитор,   колени
конвульсивно сходились и расходились, щеки пылали румянцем. Так продолжалось
несколько минут, потом движения ее становились  лихорадочными,  полуоткрытые
губы с шумом  втягивали воздух,  колени дергались,  и  она  вставала,  давая
понять, что желанный оргазм уже на пороге. Вместе с ним врывалась Марина и с
криком  "ах ты  сука!" начинала  бить ее по  горячим  щекам.  Не  переставая
теребить  свой стручок, Люба  бледнела,  бормоча  "милая, не буду, милая, не
буду...", дергалась, стонала и бессильно сползала на пол. Миловидное лицо ее
в  это  мгновенье  поражало удивительной  красотой: глаза закатывались, губы
наливались кровью, распущенные  волосы  струились  возле белых щек.  Сначала
Марине было жалко бить, но Люба требовала боли:
     -- Мне же приятно, как ты понять не можешь. Это же сладкая боль...
     Поняв это, Марина, уже не жалея, хлестала по  белым щекам, сочные звуки
пощечин метались в душной ванной. Люба благодарно плакала...
     Фрида Романович... Чудовищное создание  в розовых  бермудах,  джинсовой
курточке и  серебряных сандалиях. Беломорина не покидала ее огромных цинично
смеющихся губ, проворные  руки  щипали,  били, тискали.  В метро,  пользуясь
всеобщей давкой, она прижимала  Марину к двери,  по-змеиному скользкая  рука
заползала в джинсы, пальцы  раздвигали половые губы, один из них проникал во
влагалище и сгибался.
     -- Теперь ты на крючке у Мюллера, -- зловеще дышала ей в ухо Фридка, --
Пиздец голубушке...
     В своей грязной,  заваленной бутылками каморке она включала  магнитофон
на полную мощь, поила Марину коньяком из собственного рта, потом безжалостно
раздевала, валила на кровать...
     Чувствуя бессмысленность всякой  инициативы, Марина  покорно отдавалась
ее полусадистским ласкам, дряхлая  кровать  жалобно трещала,  грозя рухнуть,
магнитофон ревел, ползая по полу...
     Нина... "Жрица любви"...  "Племянница  Афродиты"... "И не играю я, и не
пою, и не вожу смычком черноголосым..."
     Высокая,  сухощавая,  с  ровной  ахматовской  челкой.  Сперва   она  не
нравилась  Марине: чопорно-изысканные ухаживания с букетами роз, поездками в
Абрамцево-Кусково-Шахматово  и  дачными  пикниками,  казалось, ни к чему  не
приведут. Но  Фридка  допекла Марину  своими  пьяными  выходками,  предлагая
"попробовать  дога",  "сесть  на  бутылку  из-под  шампанского",  "потискать
пацана", измученное  щипками тело  запросило  покоя: Фрида осталась в  своей
хазе допивать херес, Марина переехала к Нине.
     Историк-лесбиянка-поэт...
     Как все переплелось в этой худой умной женщине...
     -- В прошлом  воплощении  я была  Жорж  Занд, в  позапрошлом  -- Жанной
д'Арк, в  позапозапрошлом --  бродячим суфием ордена Кадири, а в позапозапо-
за..., -- она таинственно улыбалась и серьезно добавляла, -- Я была Сафо.
     --  Ты  это  помнишь? --  спрашивала Марина,  разглядывая ее  маленькие
груди.
     --  Конечно, --  кивала Нина и  тонкий  палец  с  миндалевидным  ногтем
упирался в просторную карту Лесбоса, -- Вот здесь стояла вилла, тут служанки
жили, здесь мы купались, там овцы паслись...
     Марина молча соглашалась.
     Нина садилась на кровать, вздыхала, глядя в темное окно:
     -- Да... Меня Платон тогда десятой музой назвал...
     Часто после ласк она  нараспев  читала свои переводы каких-то эллинских
текстов, вроде:
     Лоно сравнится твое
     разве что с мидией нежной,
     Пеной морскою сочась
     и перламутром дыша...
     Роман с ней оборвался внезапно: к  своему ужасу Марина узнала, что Нина
знакома с Митей,  который давно  уже  тешил всех рассказами о филологической
лесбиянке, помешанной на Ахматовой и Сафо.
     "Еще не хватало мне попасть Митьке  на  язык", -- думала тогда  Марина,
набирая номер  Нины.  --  Да,  Каллисто,  слушаю  тебя,  --  с  подчеркнутым
достоинством пропел в трубке грудной голос.
     -- Нина, понимаешь... я люблю другую...
     Минуту трубка чопорно молчала, затем последовало спокойное:
     -- Это твое дело. Значит тебя больше не ждать?
     -- Не жди. Я не могу любить двоих...
     -- Хорошо. Только верни мне Эврипида.
     В тот же вечер Марина выслала потертый томик ценной бандеролью...
     Милка... 9х12... почти во всю страничку...
     Манекенщица.  фарцовщица,  алкоголик...   Из  весеннего  пьяного  вихря
запомнилось одно: полуосвещенная спальня, перепутавшиеся  смертельно усталые
тела, бутылки и окурки на полу, Милкины руки, спускающие кожуру с банана:
     -- Солнышко, это банан нашей любви...
     Все те же руки осторожно вводят его в переполненные слизью влагалища, и
вот он -- липкий, рыхлый, едва не сломавшийся -- уже перед губами Марины:
     -- Ну-ка. ам и нет...
     Марина кусает -- мучнисто-приторное мешается с кисло-терпким...
     Милка  по-пеликаньи  глотает  оставшуюся  половину  и  откидывается  на
подушку...
     Наташа..
     Райка...
     Две  жалкие неврастеничные дуры. Трудно что-либо  вспомнить... какие-то
вечеринки, пьянки, шмотки, слезливые монологи в  постели,  ночные телефонные
звонки, неуклюжие ласки... чепуха...
     А вот и она.
     Марина улыбнулась,  поднесла к  губам еще не  вклеенное  Сашино  фото и
поцеловала.
     Милая, милая...
     Позавчера этот небольшой снимок протянули Сашенькины руки:
     -- Вот, Маринушка... Но я тут некрасивая...
     Некрасивая... Прелесть голубоглазая, дивное  дитя. Если 6  все так были
некрасивы, тогда б исчезло и само понятие красоты...
     Ангелоподобное  лицо в ореоле золотистых кудряшек,  по-детски  выпуклый
лоб, по-юношески удивленные глаза, по-взрослому чувственные губы.
     Марина встретила ее после  многомесячной нечленораздельной тягомотины с
Райкой-Наташкой, оскомина от которой надолго выбила из розовой колеи в серую
яму депрессии.
     Как осветили тот монохромный зимний вечер золотые Сашенькины  кудряшки!
Она  вошла в прокуренную,  полную пьяно бормочащих людей комнату  и сигарета
выпала из оцепеневших Марининых пальцев, сердце дернулось: ЛЮБОВЬ!
     Двадцать девятая любовь...
     Сашенька не была новичком в  лесбийской  страсти, они поняли друг друга
сразу и сразу же после вечера поехали к Марине домой.
     Казалось все  будет  как обычно,  --  выпитая под тихую музыку  бутылка
вина, выкуренная на двоих сигарета, поцелуи -- и ночь, полная шепота, стонов
и вскриков.
     Но  -- нет. Сашенька позволила только два поцелуя, легла на кушетке.  В
предрассветную темень осторожно оделась и ушла.
     Три дня она  не  звонила,  заставив Марину  напиться  до бесчувствия  и
плакать, распластавшись на грязном кухонном полу.
     На  четвертый -- короткий  звонок подбросил Марину  с неубранной тахты.
Запахивая халат и покачиваясь, она добралась до двери, отворила и ослепла от
радостно хохочущего кудрявого золота:
     -- Вот и я!
     Двадцать девятая любовь...
     Марина  вздохнула, достала из  левого  ящика  тюбик  с резиновым клеем,
выдавила коричневатую соплю на тыльную сторону фотографии, бережно размазала
и приклеила к листу.
     В дверь позвонили.
     --  Это твой  оригинал,  --  шепнула она фотографии, спрятала тетрадь в
стол, -- Иду, Сашенька!
     Дверь распахнулась, они обнялись:
     -- Девочка моя...
     -- Маринушка...
     -- Кудряшечка моя...
     Марина  взяла   ее   прохладное  лицо  в  ладони,  покрыла  порывистыми
поцелуями:
     -- Ангелочек мой... золотце... деточка моя...
     Саша улыбалась, гладя ее волосы:
     -- Ну дай же мне раздеться. Мариш...
     Руки Марины расстегнули розовый плащ,  помогли снять платок, растрепали
кудряшки и скользнули вниз -- к слегка забрызганным сапожкам.
     -- Ну.  что  ты,  Мариш.  я  сама...  улыбнулась Саша,  но  Марина  уже
принялась стягивать их:
     -- Ноженьки мои, где гуляли, откуда пришли?
     -- С ВДНХ.
     -- Господи...
     -- Мариш, есть хочу.
     Поставив сапожки в угол, Марина снова обняла любимую:
     -- Я без тебя жутко скучаю..
     -- Я тоже ужасно.
     -- Ласточка, закрой глаза.
     -- Что?
     -- Закрой глаза и жди.
     Сашенька  повиновалась,  спрятав  лицо  в  ладошки.  Марина  сбегала  в
комнату, достала из стола  серебряное  колечко с каплей бирюзы, вернулась и,
отняв одну из ладошек от милого лица. Надела колечко на Сашенькин безымянный
палец:
     -- Теперь можно.
     Черные  крылышки  ресниц  колыхнулись,  бирюзовые  глаза  с  изумлением
посмотрели на крохотного родственника:
     -- Ой... прелесть какая... Мариш... милая моя...
     Сашенька бросилась ей на шею.
     -- Носи на здоровье... -- бормотала Марина, гладя и целуя подругу.
     -- Душечка моя...
     -- Ласточка моя...
     -- Маринушка...
     -- Сашенька...
     Сашенькины   губы   медленно  приблизились,  прикоснулись,   прижались,
раскрылись...
     Они  долго  целовались, постанывая  и  тиская друг друга, потом  Марина
шепнула в раскрасневшееся Сашенькино ушко:
     -- Киса, ты полезай в ванну, я приготовлю все и приду...
     -- Хорошо... -- улыбнулась Сашенька.
     Марина смотрела на нее с нескрываемым обожанием.
     Сашенька  была  прекрасна  сегодня,  как   никогда:  золотые   кудряшки
ниспадали  на  широкий  ворот  белого свитера,  который свободно  тек  вниз,
суживался в талии и наплывал на прелестные, стянутые джинсами бедра.
     Марина восхищенно покачала головой:
     -- Ты... ты...
     -- Что  я?  --  улыбнулась  Сашенька  и быстро прошептала,  -- Я  люблю
тебя...
     -- Я люблю тебя, -- с придыханием повторила Марина.
     -- Я люблю тебя...
     -- Я люблю тебя...
     -- .Люблю...
     -- Люблю... люблю...
     -- Люблю-люблю-люблю...
     Марина  снова  обняла  эти  дивные  юные  плечи,  но  Сашенька виновато
зашептала:
     -- Маринушка... я ужасно хочу пи-пи...
     -- Прелесть моя, идем я тебе ванну приготовлю...
     Обнявшись они зашли в совмешенку:  узкие джинсы нехотя полезли с бедер,
отвинчивающаяся пробка -- с  югославского флакона. Хлынули  две нетерпеливые
струи -- белая, широкая -- в ванну, тоненькая желтенькая -- в унитаз...
     Вскоре  Сашенька  блаженно утопала  в  облаках  о  чем-то  неразборчиво
шепчущей пены,  а Марина, с  трудом вытянув пробку из пузатенькой мадьярской
бутылки, жарила обвалянных в яйце  и муке цыплят, напевая "этот мир придуман
не нами..."

     -- Клево  как...  --  Сашенька  бросила обглоданное крылышко на  блюдо,
облизала пальцы, -- Ты просто волшебница...
     -- Я только учусь, -- усмехнулась  захмелевшая Марина, разливая остатки
вина в фужеры.
     Они  сидели  в  переполненной  ванне  друг  против  друга,  разделенные
неширокой,  покрытой вафельным  полотенцем  доской.  На успевшем  подмокнуть
полотенце покоилось бабушкино серебряное блюдо с остатками цыпленка и фужеры
с  вином.  Маленький  грибообразный  ночничок  наполнял  совмещенку  голубым
светом.
     Марина поставила пустую бутылку на мокрый кафельный пол, подняла фужер.
     -- Твое здоровье, ласточка...
     -- Твое, Маринушка...
     Они чокнулись, губы медленно втянули кажущееся фиолетовым вино.
     Пена давно успела опасть, в  голубоватой воде перемежались неторопливые
блики, прорисовывались очертания тел.
     -- Ой, здорово.  Как  в раю...  --  Сашенька  зачерпнула фужером воды и
отпила глоточек, -- Мариш, с тобой так хорошо...
     -- С тобой еще лучше.
     -- Я тебя так люблю...
     -- Я тебя еще сильнее...
     --  Нет, серьезно,... милая, красивая такая... -- Сашенькина рука легла
на плечо Марины, -- У тебя грудь, как у Лолобриджиды...
     -- У тебя лучше.
     -- Ну, что ты, у меня крохотная совсем...
     -- Не скромничай, ласточка моя...
     -- Милочка моя...
     Привстав и расплескивая воду, Саша поцеловала ее.
     Фужер сорвался с края доски и бесшумно исчез среди голубых бликов.
     Они целовались хмельными губами, пропитанные вином  языки нещадно терли
друг друга.
     Переведя дыхание, Сашенька коснулась кончиком языка уголка губ подруги,
Марина, в  свою  очередь,  облизала  ее губки.  Проворный  Сашенькин  язычок
прошелся по щеке и  подбородку,  потерся о  крылышко  носа и  снова  поразил
Марину в губы.
     Марина  стала целовать  ее  шею, слегка посасывая нежную  голубую кожу,
Сашенька, постанывая, сосала Маринины мочки, лизала виски.
     Вода плескалась от их порывистых движений.
     Поцелуи  и ласки  стали  более страстными, любовницы стонали,  дрожащие
руки скользили по мокрым плечам.
     -- Пошли, пошли, милая... -- не выдержала первой Саша, забирая в ладонь
грудь Марины.
     --  Идем, киса... -- Марина с  трудом стала извлекать из воды онемевшее
тело, -- Там простыня, Сашок...
     Но  Сашенька  не  слушала,  тянула  в черный прямоугольник  распахнутой
двери,  пьяные  глаза  настойчиво молили, полураскрытые губы что-то шептали,
вода капала с голубого тела.
     Повинуясь  Сашенькиной  руке, они оказались  в неузнаваемой  прохладной
тьме, разбрасывая невидимые, но звучные капли, с грехом пополам выбрались из
коридора и, обнявшись, упали на кровать...

     Догорающая спичка стала изгибаться черным скорпионьим хвостиком, огонек
быстро подполз к перламутровым ногтям Марины, она успела  поднести сигарету,
затянулась и бросила спичку в пепельницу.
     Прикурившая  секундой раньше Сашенька, лежала рядом, слегка прикрывшись
одеялом и подложив руку под голову.
     Принесенный из ванной ночничок светился в изголовье на тумбочке.
     Бабушкины медные часы на стене показывали второй час ночи.
     Марина придвинулась ближе к Сашеньке. Та выпростала руку из-под  головы
и обняла ее:
     -- Мариш, а у нас выпить нечего?
     -- Заинька, больше нет...
     -- Жаль...
     Марина погладила ее щеку, потом вдруг тряхнула головой:
     -- Так, постой, у меня же планчик есть!
     -- Правда?
     -- Точно! Вот дуреха! Забыла совсем!
     Она села, забрала у Сашеньки сигарету:
     -- Хватит это дерьмо курить... сейчас полетаем...
     Безжалостно  расплющив головы  сигарет о  живот  Шивы,  она  подошла  к
книжным полкам,  вытянула двухтомник Платонова,  из  образовавшегося  проема
достала начатую пачку "Беломора" и небольшой кисет.
     Сашенька приподнялась на локте, томно потягиваясь:
     -- Оооой... все-тки как у тебя уютненько...
     -- Хорошо?
     -- Очень. Кайфовый уголок. Здесь любовью  заниматься клево. И  ночничок
уютненький...
     --  Ну, я рада...  --  Марина  села за стол, включила настольную лампу,
достала из кисета щепотку зеленоватого плана и костяной поршенек.
     Ее  голое  красивое   тело,  таинственно   освещенное  бледно-желтым  и
бледно-голубым, казалось мраморным.
     Откинув одеяло, Сашенька села по-турецки:
     -- Маринк, я тебя люблю офигенно.
     -- Заинька, я тебя тоже...
     Марина выдула в  пригоршню табак из  гильзы и принялась смешивать его с
планом.
     -- Набей парочку, Мариш, -- шлепнула себя по бедрам Саша.
     -- Конечно, киса. Это крутой план. Из Ташкента.
     -- Мариша.
     -- Что, киса?
     -- А у тебя мужчин не было за это время?
     -- Нет, кошечка... а у тебя?
     Сашенька тихо засмеялась, запрокинув голову:
     -- Был мальчик...
     -- Лешка твой?
     -- Неа. Другой... там, знакомый один...
     -- Бесстыдница.
     -- Ну я больше не буду, Мариш...
     -- Хороший мальчик?
     -- Ага. Нежный такой. Правда кончает быстро.
     -- Молодой еще.
     -- Ага. Ничего научится...
     -- Конечно...
     Сашенька сняла трубку  со стоящего на тумбочке телефона, набрала наугад
номер.
     -- Опять хулиганишь, -- усмехнулась Марина.
     Саша кивнула, подождала немного и быстро проговорила в трубку:
     -- Радость моя, можно у тебя клитор пососать?
     Марина засмеялась.
     Сашенька захохотала, нажала на рычажки и снова набрала:
     -- Мудачок, ты когда последний раз ебался? А? Нет, что ты.  У меня  все
дома. Ага... ага... сам ты дурак!
     Ее пальцы придавили рычажки, голое тело затряслось от смеха:
     -- Ой, не могу! Какие кретины!
     Бросив трубку на телефон, она изогнулась, потягиваясь.
     Голубой свет нежно обтекал ее складную худенькую фигуру, делая Сашеньку
более стройной и привлекательной.
     Набивая вторую гильзу, Марина покосилась на любимую.
     Заметив взгляд, Сашенька медленно приподнялась на коленях и изогнулась.
     -- Прелесть ты какая, -- улыбнулась Марина, забыв о папиросе, -- Только
еще, еще вперед немного... вот так...
     Саша  изогнулась сильнее, небольшие грудки дрогнули, свет заискрился на
беленьких волосиках пухлого лобка.
     Томно прикрыв глаза и постанывая, она облизывала губы.
     -- Афродита...
     Сашенькины руки скользнули по телу и сошлись в паху.
     --  Ты уже  хочешь,  киса? -- спросила  Марина. -- Я  всегда  хочу,  --
прошептала  Саша  и вытянулась поверх  одеяла, поглаживая свои .гениталии  и
делая Марине знаки языком.
     -- Сейчас, милая...
     Марина закончила набивать,  подошла, вложила папиросу  в  губы подруги,
другую в свои, чиркнула спичкой.
     Приподнявшись  на  локте,  Сашенька  прикурила,  сильно  затянулась,  с
коротким  всхлипом  пропустив  глоточек  воздуха.  Она  всегда  курила  план
профессионально, -- ни одна затяжка не пропадала даром.
     Марина подожгла скрученный торец папиросы, легла рядом.
     -- Вуматной  косяк...  --  пробормотала  Саша, сжимая зубами папиросу и
поглаживая себя по бедрам.
     -- Азия, -- Марина жадно  втягивала горьковатый дым, подолгу задерживая
его в легких.
     Над тахтой повисло мутное облако.
     Когда  папироса почти кончилась, Марина почувствовала первый  "приход":
комната  мягко  качнулась,  расширяясь,  голые Маринины  ноги  потянулись  к
удаляющемуся окну.
     Она   засмеялась,   прикрыла  глаза.  В  голове  ритмично  пульсировали
разноцветные вспышки.
     --  Ой,  поплыли!  --  раздался  рядом непомерно громкий голос Саши, --
Косячок охуительный, Мариш! Набей еще по штучке!
     Давясь от смеха, Марина посмотрела на нее.
     РЯДОМ лежала огромная голубовато-белая  женщина: ноги  маячили вдалеке,
грудь и живот сотрясались от громоподобного хохота, в толстых  губах плясало
тлеющее бревно.
     Марина повернулась,  ища  пепельницу. Вместо нее на расползшейся во все
стороны  тумбочке  зияла  невероятная   каменная  лохань  с  горкой  грязных
березовых поленьев.
     Хихикая, Марина бросила туда папиросу.
     Что-то  массивное пронеслось  у нее рядом с  виском и с громким треском
расплющило тлеющее бревно о дно лохани.
     -- МАРИШ, ЧТО ТЫ ОТВЕРНУЛАСЬ?!! -- загрохотало над головой и не понятно
откуда взявшиеся мраморные руки сжали ее грудь.
     Стало очень приятно, ново и легко.
     Марина повернулась.
     Перед ней возлежал яркий многометровый Будда.  Большие губы  его громко
раскрылись:
     -- ОБНИМИ!!
     Руки  потянулись  к  Сашеньке,  покрыв  долгое  расстояние в  считанные
минуты.
     Постанывая и всхлипывая, они стали целоваться.
     Марине  казалось,  что она  целуется  первый  раз в  жизни. Это длилось
бесконечно долго, потом губы и  языки запросили других губ  и других языков:
перед  глазами  проплыл  Сашенькин живот, показались золотистые  кустики  по
краям  розового  оврага,   из   сочно  расходящейся   глубины  которого  тек
сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое.
     Марина взяла  его в губы и в  то же  мгновенье почувствовала как где-то
далеко-далеко, в Сибири. Сашенькины губы всосали ее клитор, а вместе с ним -
живот, внутренности, грудь, сердце...
     После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.
     К одиннадцатому  шли долго и  упорно,  словно  советские  альпинисты на
Эверест,  достигнув  вершины, радостно  и облегченно плакали,  по-сестрински
целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали
детские  нежности, рассказывали  о  наболевшем, клялись в верности  и любви,
ругали  мужчин  и советскую  власть,  снова  целовались,  делились  прошлыми
воспоминаниями,  снова  клялись,  снова  укрывали, снова  целовались,  снова
клялись, и засыпали, засыпали, засыпали...

     Марина   осторожно   шла   по   длинному  коридору  из  голубой,  слабо
потрескивающей  пены.  Несмотря на свою  воздушность,  пена была  прочной  и
вполне выдерживала Марину, громко похрустывая под голыми ступнями.
     Впереди просвечивал конец коридора. Кто-то громко крикнул сзади:
     -- БЕГИ!!
     И  она побежала, -- быстро, быстро,  едва касаясь необыкновенного пола,
так что ветер зашипел в волосах.
     Свет приближался,  приближался  и--ах!-- Марина вылетела из коридора  в
яркий солнечный мир и упала на зеленую траву. Вокруг было тепло и просторно,
бездонное небо раскинулось над головой, смыкаясь  на еле  видном горизонте с
таким же бескрайним морем.
     Рядом показались  белые  фигуры  людей.  Это  были  женщины  в  длинных
хитонах. Приблизившись, они расступились, пропуская  свою повелительницу. Ей
оказалась  Нина.  Правда  она  была очень  молодая, стройная,  лицо  и  руки
покрывал бронзовый загар. На ее голове покоился лавровый венок.
     -- Здравствуй,  Марина,  -- громко произнесла Нина, подходя, --  Жители
Лесбоса приветствуют тебя.
     Остальные женщины хором произнесли что-то по-гречески.
     --  Я  на  Лесбосе?  Трудно  поверить, --  проговорила Марина, радостно
смеясь.
     -- А ты  поверь, ангел мой,  -- Нина  подошла ближе  и поцеловала ее  в
щеку.
     -- Ниночка,  я  голая совсем... -- начала  было Марина, прижимая руки к
груди, но Нина прервала ее:
     --  Во-первых,  я  не  Нина, а  Сафо,  во-вторых,  чтобы  тебе  не было
неудобно...
     Она что-то сказала подругам и все разом скинули хитоны.
     Тела их оказались стройными и прекрасными.
     --  Пойдем, чужестранка, -- дружелюбно  проговорила Нина,  беря ее  под
руку, -- Будь как дома. Ты на острове Розовой Любви, на острове Поэтов.
     Мелькает   узкая   тропинка.  Раскидистые  каштаны  и  оливы,  ленивые,
путающиеся  под  ногами  овцы,  служанка  с вязанкой  хвороста,  шум и  пена
прибоя...
     Все  обрывается  ужином   под   естественным  навесом  из  разросшегося
винограда.  Прямо на траве  расстелена  большая циновка с  черным египетским
узором, голые рабыни ставят на нее амфоры с вином, медом, кратеры с ключевой
водой, вазы  с солеными оливками, блюда с жареной  бараниной, печеной рыбой,
виноградными улитками, корзинки с хлебом.
     -- Как много всего! -- радостно смеется Марина.
     Нина улыбается:
     -- Да. Обычно наш ужин выглядит более скромно. Но сегодня с нами ты.
     Рядом с  Мариной изящно сидит милая голубоглазая девушка. Из просторной
корзинки она  вынимает  большой  венок,  сплетенный из нарциссов, анемонов и
огненных маков.
     Венок мягко ложится на голову, опьяняя Марину благоуханием.
     Она  поднимает  глаза на  сотрапезниц, но они уже цавно  украсили  себя
венками, -- миртовыми, виноградными, нарциссовыми. Только на гладких волосах
Нины покоится лавровый.
     -- Кому совершим возлияние? -- спрашивает олубоглазая девушка.
     -- Афродите, Афродите... -- слышится вокруг.
     Служанка подносит  дымящийся жертвенник, Нина встает, произносит что-то
нараспев и выливает чашу с вином на уголья.
     Они шипят, распространяя сладковатый дымок.
     -- Пей, ангел мой... -- обращается к ней Нина.
     Обеими руками Марина принимает чашу и с жадностью опустошает.
     Вино  необычайно вкусно. От дымящихся  кусков баранины  идет опьяняющий
запах.
     Марина протягивает руку, но Нина сурово останавливает:
     -- Стой! Подожди... Божественный огонь осенил меня...
     В ее  руках  появляются покрытые  воском дощечки  и  тонкий  серебряный
стилос.
     Голые подруги замирают.
     Быстро  записав  что-то   стилосом,  Нина  гордо  поднимает  голову   и
декламирует:

     Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
     Поздно. Утром, чуть свет, перечту и пойму.
     А пока что любимою трогать, так как мне
     Не дано никому...

     Марина удивленно смотрит на нее. Нина торжествующе улыбается:
     -- Нравятся?
     -- Но... Ниночка, это же Пастернак...
     Лицо Нины становится жестоким:
     -- Дура! Это я! Пастернак появится только через две тысячи лет! Смотри!
     Она  поворачивает  дощечку,  и  действительно,  -- та  сплошь  исписана
греческими буквами.  Заходящее багровое солнце  играет  в них пронзительными
искорками.
     -- Ложь!  -- раздается над ухом Марины и подруги вместе с Ниной жалобно
визжат.
     Марина оборачивается и видит ЕГО. Спазм перехватывает ей горло. ОН -- в
полушубке, то  есть в просто й козьей шкуре,  подпоясанной  широким  кожаным
поясом, крепкие  ноги  обуты в  простые  сандалии,  загорелые  руки  сжимают
дубовый посох,  а треугольное лицо  со  шкиперской бородкой...  о,  Боже! ОН
хватает  тяжелый  кратер  и со  страшным грохотом  разбивает  о перегруженую
яствами циновку.
     Голые   женщины  истерично  кричат,  куски  баранины,  оливки,   улитки
разлетаются  во все  стороны.  ОН приближает свое  бледное  от  неимоверного
напряжения лицо вплотную к лицу Марины и оглушающе кричит:
     -- Это все твои любовницы!!! ВСЕ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ!!! ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ!!!
     Марина цепенеет от ужаса.
     ЕГО  лицо настолько  близко,  что  видны  многочисленные поры на  коже,
микроскопические  волосики  на  воскрылиях  носа,  грязь  на  дне  морщин  и
крохотные капли пота. В каждой капле играют яркие радуги.
     -- Двадцать  девять  любовниц!  -- продолжает  ОН и  вдруг оглушительно
добавляет, -- И НИ ОДНОЙ ЛЮБИМОЙ!!! НИ ОДНОЙ!!!
     Сердце останавливается в груди Марины от чудовищной правды.
     Без чувств она падает навзничь,  но ОН наклоняется над ней. От бледного
лица никуда не скрыться:
     -- ТЫ НИКОГО НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛА!!! НИКОГО!!! НИКОГДА!!!
     -- Я... любила Вас... -- шепчет  Марина цепенеющими губами, но раскатом
грома в ответ гремит суровое:
     -- ЛОЖЬ!!! МЕНЯ ЛЮБИШЬ НЕ ТЫ, А ОНА!!! ОНА!!!
     Тяжелая ладонь ЕГО повисает над Мариной, закрыв все небо. Она огромная,
красно-коричневая,   бесконечная   и   очень  живая.   Марина   вглядывается
пристальней... да это  же  Россия! Вон  вздыбился Уральский хребет, глубокая
линия ума сверкнула Волгой, линия  Жизни --  Енисеем, Судьбы -- Леной, внизу
поднялись Кавказские горы...
     -- Россия... -- прошептала Марина  и вдруг поняла для себя что-то очень
важное.
     --  НЕ  ТА,  НЕ ТА РОССИЯ!!' --  продолжал суровый  голос,  -- НЕБЕСНАЯ
РОССИЯ!!!
     Ладонь стала светлеть и голубеть, очертания  рек, гор и озер побледнели
и  выросли,   заполняя  небо,   между   несильно  сжатыми  пальцами  засияла
ослепительная  звезда:  Москва!  Звезда  вытянулась  в  крест  и   где-то  в
поднебесье ожил густой бас протодьякона из Елоховского:

     От юности Христа возлюбииив,
     И легкое иго Его на ся восприяааал еси,
     И мнооогими чудесааами прослааави тебе Бог,
     Моли спастися душам нааашииим...

     А где-то выше, в звенящей голубизне откликнулся невидимый хор:

     Мнооогааая лееетааа...
     Мнооогааая леееетаааа...

     Но Марина отчетливо  понимала, что дело не в протодьяконе, и не в хоре,
и не в ослепительном кресте, а в чем-то совсем-совсем другом.
     А ОН, тоже  понимая  это. метнул свой  испепеляющий  взгляд  в  сторону
сгрудившихся  Марининых любовниц.  Вид их  был жалким: хнычущие, полупьяные,
собранные  в  одну  кучу,  они  корчат  рожи,  закрываются локтями, посылают
проклятия... Мария, Наташка, Светка, Барбара, Нина... все,  все... и Саша. и
Сашенька!  Тоже  омерзительно   кривляется,   плюется,  заламывает   голубые
мраморные руки...
     Марину передернуло  от омерзения,  но  в этот  момент ОН  заговорил под
торжественно нарастающее пение  хора,  заговорил громко  и мужественно, так,
что Марину затрясло, рыдания подступили к горлу:
     --  ВЕЛИЧИЕ РУСИ НАШЕЙ СЛАВНОЙ С НАРОДОМ ВЕЛИКИМ С ИСТОРИЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ
С ПАМЯТЬЮ ПРАВОСЛАВНОЙ  С МИЛЛИОНАМИ  РАССТРЕЛЯННЫХ  ЗАМУЧЕННЫХ  УБИЕННЫХ  С
ЗАМОРДОВАННОЙ  ВОЛЕЙ  С БЛАТНЫМИ КОТОРЫЕ  СЕРДЦЕ ТВОЕ  ВЫНИМАЮТ И СОСУТ И  С
РАЗМАХОМ  ВЕЛИКИМ  С ПРОСТОРОМ  НЕОБЪЯТНЫМ  С ПРОСТЫМ  РУССКИМ  ХАРАКТЕРОМ С
ДОБРОТОЙ  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ  И С  ЛАГЕРЯМИ ГРОЗНЫМИ С МОРОЗОМ ЛЮТЫМ С  ПРОВОЛОКОЙ
ЗАИНДЕВЕВШЕЙ В РУКИ ВПИВАЮЩЕЙСЯ И СО СЛЕЗАМИ И С БОЛЬЮ С ВЕЛИКИМ ТЕРПЕНИЕМ И
ВЕЛИКОЙНАДЕЖДОЮ...
     Марина  плачет  от  восторга  и  сладости,  плачет  слезами  умиленного
покаяния,  радости и  любви, а  ОН  говорит и говорит, словно  перелистывает
страницы великой ненаписанной еще книги. Снова возникает голос протодьякона,
искусным речитативом присоединяется к хору:

     Кто говорит, что ты не из борцов?
     Борьба в любой, пусть тихой, но правдивости.
     Ты был партийней стольких подлецов,
     Пытавшихся учить тебя партийности...

     Марина  не  понимает  зачем  он  это читает, но  вдруг  всем  существом
догадывается, что дело совсем не в этом, а в чем-то другом  -- важном, очень
важном для нее!
     Снова  приближается  бледное  треугольное  лицо  с  развалом  полуседых
прядей:
     ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!
     Лицо  расплывается  и  на  высоком  синем  небе,  посреди  еле  заметно
поблескивающих звезд, проступают ровные серебряные слова:
     ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА!
     -- Но как же быть?  --  шепотом  спрашивает она и тут же вместо серебра
выступает яркое золотое:
     ЛЮБИТЬ!
     --  Кого?  --  громче  спрашивает  она,  но  небо  взрывается  страшным
грохотом, почва  трясется,  жалкие тела  любовниц мелькают меж деревьями, по
земле тянется широкая трещина, трещина, трещина...

     Голая Саша, неловко перегнувшись через Марину, подняла с пола ночник:
     -- Разбудила, Мариш?
     --  Разбудила...  -- недовольно пробормотала Марина, щурясь на бьющий в
окно солнечный свет, -- Фууу... ну и сон...
     -- Хороший? -- хрипло спросила Сашенька, придвигаясь.
     -- Очень, -- грустно усмехнулась Марина, откидываясь на подушку.
     Саша  положила  голову Марине на грудь: -- А я вот  ничего не видела...
давно снов не вижу...
     -- Жаль, --  неожиданно холодно  проговорила Марина,  чувствуя странное
равнодушие к кудряшкам подруги, к ее теплому льнущему тельцу.
     "Тяжелый сон..." -- подумала  она, вспоминая, -- "Постой... Там же было
что-то главное, важное... забыла, чорт..."
     Она отстранила Сашину голову:
     -- Мне пора вставать...
     Сашенька удивленно посмотрела на нее:
     -- Уже?
     -- Уже...  -- сонно пробормотала Марина,  выбралась из-под  нее и голая
пошла в совмещенку.
     -- Приходи скорей! -- крикнула Саша, но Марина не ответила.
     Ягодицы   встретились  с  неприятно  холодным  кругом,  рука  рассеянно
оторвала кусок туалетной бумаги:
     -- Главное... самое главное забыла...
     Струйка  чиркнула по дну унитаза  и,  сорвавшись  в стояк,  забурлила в
воде...
     Марина давно  уже не видела подобных  снов,  да если и  видела,  то все
равно никогда  в них так просто не  открывалась истина.  А  этот  --  яркий,
громкий, потрясающий -- дал ей  почувствовать что-то очень важное, чего  так
настойчиво и давно искала душа...
     -- Но, что?...
     Она подтерлась, нажала рычажок.
     Бачок с ревом изрыгнул воду и привычно забормотал.
     Марина посмотрела на себя в зеркало:
     -- Господи, образина какая...
     Взяла  расческу-ежик,   зевая,  провела  по  волосам,  пустила  воду  и
подставила лицо под обжигающую холодом струю.
     Умывшись, снова встретилась глазами с угрюмой заспанной женщиной:
     -- Кошмар...
     Под красными  воспаленными глазами пролегли синие  мешки,  распухшие от
поцелуев губы казались отвратительно большими.
     -- Ну и рожа... дожила...
     Саша встретила объятьем,  из которого Марине  пришлось долго выбираться
под настороженные вопросы любовницы:
     -- Что с тобой, Мариш? Я что, обидела  тебя чем-то? А, Мариш? Ну, что с
тобой? Ну, не пугай меня!
     Наконец  розовый  кренделек рук  был  разорван,  Марина молча принялась
собирать свою разбросанную одежду.
     -- Мариш! Ну, что случилось?
     -- Ничего...
     -- Ну, Мариночка! Милая моя!
     Марина брезгливо поморщилась.
     -- Ты... ты что, не любишь меня? -- Сашенькин голос дрогнул.
     Подняв свитер,  Марина покосилась на нее -- голую, лохматую лесбиянку с
бесстыдно торчащей грудью и опухшим лицом.
     "Болонка  прямо...  как   глупо  все..."  --  горько   подумала  она  и
усмехнулась, -- "Двадцать девятый раз. Как глупо..." Саша ждала ответа.
     Свитер проглотил голову и руки, сполз по голому животу:
     -- Не люблю.
     Сашины  губы приоткрылись,  одна рука машинально прикрыла грудь, другая
-- рыженькие чресла.
     "С  такой блядюги Ботичелли наверно  свою  Венеру писал..." -- подумала
Марина, удивляясь, насколько ей все равно.
     -- Как?
     -- Вот так.
     -- Как? Не любишь?
     -- Не люблю.
     -- Как? Как?!
     -- Ну что  ты какаешь!  -- зло обернулась к  ней Марина,  -- Не люблю я
тебя, не люблю! Ни тебя, никого, понимаешь?
     -- Маринушка... что с тобой... -- осторожно двинулась к ней Сашенька.
     -- Только не подходи ко мне!
     -- Мариш... -- Сашенькины губы задрожали, она захныкала, -- Ну,  Мариш,
прости меня... я исправлюсь... я не буду с мужиками...
     -- Не подходи  ко мне!!!  --  истерично закричала Марина,  чувствуя как
белеет ее лицо и холодеют конечности.
     Готовая было расплакаться Сашенька, испуганно отпрянула.
     Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник.
     Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо  обойдя ее,  направилась в
коридор.
     "Господи, какая дура..." -- усмехнулась Марина, наблюдая  как торопливо
натягивает эта овечка свои сапоги, -- "Святая проблядь... А я что? Лучше что
ли? Такая же блядища из блядищ..."
     Она устало потерла висок.
     --  Верни  мне  мои  сорок  рублей  за платье,  --  обиженно  пропищала
Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.
     -- Хуй тебе, -- спокойно проговорила Марина. сложив руки на груди.
     -- Как... как?... -- растерянно прошептала Саша.
     -- А вот так.
     -- Но... это же... это же мои деньги... я... ты должна вернуть...
     --  Что  вернуть?  --  зловеще  спросила  Марина, приближаясь  к ней  в
полумраке коридора.
     -- Как... деньги... мои деньги... -- испуганно пятилась Саша.
     -- Вернуть? Деньги?
     -- Деньги... сорок рублей... я же вперед заплатила...
     -- Вперед?
     -- Да... вперед...
     -- Так, деньги, говоришь?
     -- Деньги... я хотела ска...
     Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу.
Сашенька  завизжала, бросилась  к двери,  но  Маринины руки вцепились  ей  в
волосы, стали бить головой о дверь:
     -- Вот тебе деньги... вот тебе деньги... вот... вот... вот...
     Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.
     Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу
на лестничную площадку:
     -- Сука...
     Захлопнув  дверь,  тяжело  дыша, привалилась к  ней  спиной,  постояла,
добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую
в белых складках запах Сашиных кудряшек.
     Руки сами заползли под нее, обняли.
     Марина заплакала.
     Скупые поначалу слезы полились легко и через минуту она уже тряслась от
рыданий:
     -- Гос... по...  ди... ду... ра... дура... Плечи  ее вздрагивали, перед
глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.
     --Ду... ра... дура... прокля...аатая...
     Вскоре  плакать   стало   нечем,  обессилившее  тело   лишь   беззвучно
вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.
     Полежав  немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла
в коридор, оделась, пересчитала деньги и  хлопнула дверью так, что  с косяка
что-то посыпалось...

     Последнее время  запои не часто  посещали  Марину: раза два в месяц она
напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем кз белых и красных вин.
     На  этот раз  все  существо  ее  подсказывало,  что  вино будет  слабым
катализатором, и  точно -- две купленные утром бутылки водки к четырем часам
сырой мартовской ночи  были уже пусты  и грозно посверкивали на столе  среди
грязного  хаоса  опустошенных  консервных  банок,  окурков,  кусков  хлеба и
колбасы.
     Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то.
Ее волосы были неряшливо растрепаны, бретелька ночной рубашки сползла.
     --  Ссуки..  --  бормотала Марина,  облизвая свои посеревшие  губы,  --
Какие... ссуки... и я тоже... Господи... двадцать девять сук...
     Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.
     -- Господи... никого не любила... блядь сраная...сука...
     На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и
тяжело.
     Марина  всхлипывала,  но слезы  давно  уже не  текли,  только  судорога
сводила лицо.
     Наплакавшись, она с трудом  встала, пошатываясь, открыла холодильник. В
углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка.
     Марина вынула  ее, поднесла к  глазам. Свет искрился  в  переливающейся
водке, слова на этикетке двоились.
     Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.
     Так с  бутылкой  у  лба и двинулась в  комнату, больно  задев плечом за
косяк.
     Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.
     Марина  пила ледяную  водку  из  горлышка маленькими глотками,  лежа на
тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.
     Пилось  легко --  словно  ключевая вода булькала в  горле, скатываясь в
желудок.  Тахта  тоже  плыла  и  раскачивалась  вместе  с  потолком,   стены
двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего "Паспорта".
     Сильное   опьянение  всегда   раскалывало  память,  вызывая  рой  ярких
воспоминаний, вспыхивающих контрастными  живыми  слайдами: улыбающийся  дядя
Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из  темноты  глаза  Марии,
исполосованная  спина  Наташки, неловко  спешащая подмыться Барбара,  громко
хохочущий негр...
     -- Как все плохо... -- слабо проговорила она, приподнимаясь.
     Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.
     Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.
     -- Все очень, очень плохо, Марина...
     Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.
     Не  долетев,  та упала на  пол и,  скупо  разливая водку, покатилась  к
истертым педалям пианино...

     Марину разбудил телефон.
     С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала
его, сняла трубку:
     -- Да...
     -- Маринэ, гамарджоба!  -- закричал на другом конце  земли  прокуренный
фальцет.
     -- Да, да... -- поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.
     -- Маринэ! Маринэ! -- кричала трубка, -- Это Самсон гаварит!
     -- Здравствуй...
     -- Все в порядке, дарагая, все здэлали!
     -- Что... что, не понимаю...
     -- Все, все! Все в парядкэ!  -- надсадно, как на зимнем митинге кричала
трубка, -- Кагда за дэньгами приедэшь?!
     -- За деньгами?
     -- Да, да! Кагда?
     --  За какими  деньгами?  --  потерла висок  Марина,  разглядывая  лужу
блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
     -- Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
     -- Аааа... -- слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским
клеймом, -- А что... когда?
     -- Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У  меня с собой!
--А ты где?
     -- Мы в Сафии, тут пьем намного! Приезжай, пасидим!
     -- В какой Софии?
     -- В рэстаране, в рэстаране Сафия! Знаэшь?
     -- Знаю... -- устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.
     -- Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?
     -- Да, да... я подъеду. Ладно... -- она положила трубку.
     Медный циферблат показывал десять минут восьмого.
     С трудом  приподнявшись, Марина  прошла  в  совмещенку  и,  взглянув  в
зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая
баба брезгливо посмотрела и прохрипела:
     -- Свинья...
     Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра
и помада скрыли многое.
     Подтерев  пахнущую старыми щами  лужу  и выпив две  чашки кофе,  Марина
оделась и пошла ловить машину.

     Добродушный и разговорчивый левак не обманул, -- без  трех восемь синий
"Москвич"  притормозил у  "Софии",  из  стеклянных  дверей выбежал маленький
носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
     -- Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли...
     Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением  вдохнула
прохладный бодрящий воздух.
     -- Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?
     Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.
     --  Нет, не  знакома, -- пробормотала она  и  остановилась у стеклянных
дверей, --  Знаешь,  Самсон,  я... я нездорова  и посидеть с  вами  не могу.
Тороплюсь я.
     -- Как? -- удивленно заблестели черные глазки.
     --  Да,  да...  --  как  можно  серьезней  и  тверже  проговорила  она,
освобождая руку.
     -- Больна? -- все еще продолжал удивляться Самсон.
     --Да.
     -- Ну как же... ну давай пасидим...
     -- Нет,  я  не могу.  Деньги  у  тебя?  --  спросила Марина,  брезгливо
вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.
     --  А,  да,  да, вот, канешно, -- засуетился  Самсон и через  мгновенье
Марина опустила в карман не очень толстую пачку.
     -- Я пойду, -- кивнула она и стала отходить от него.
     -- Марин, кагда пазванить?
     -- Никогда, -- твердо прогворила Марина и пошла прочь.
     -- Марина! Маринэ!  -- закричал Самсон, но она, не  оборачиваясь, шла в
сторону центра.
     Только что стемнело.
     Зажглись  фонари и  неоновые  слова  над магазинами, прохожие  обгоняли
медленно бредущую Марину.
     Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.
     Марина знала улицу Горького  наизусть --  каждый магазин,  каждое  кафе
были знакомы, с ними что-то было связано.
     Это  была  улица  Воспоминаний,  улица  Ностальгии,  улица  Беспомощных
Слез...
     "Тридцать лет без любви", -- грустно  думала Марина, глядя по сторонам,
-- "Тридцать лет... А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет.
это  не любовь... Клару? Тоже не  то. Нежности, забавы. Вику? Вику... Но она
погибла. Да и вряд  ли я любила ее. Может, если б  не погибла, поругались бы
как  всегда бывает... А мужчины.  Никто  даже не запомнился. Вот  Валя  один
остался, да и  что, собственно, этот  Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним,
конечно, но это  же даже и не дружба... Да. Странный сон приснился. Жить без
любви невозможно, Марина! Приснится же такое...  А ведь и вправду я не жила.
Так,  существовала.  Спала  с  лесбиянками, с  мужиками.  Грешница,  простая
грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти..."
     Прошла  Елисеевский, вспомнила Любку,  раскисающий тортик, перевязанный
бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару...
     А вот и дом Славика. Воон его  окошко. Света нет. Лет пять назад стучал
на ударнике в "Молодежном". Ужасно  смахивал  на девушку,  поэтому и пошла с
ним. Знал  Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них.  Марина
кому-то из них понравилась, -- в коридоре держали ее  руку,  в комнате пели.
глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары...
     Но  телефона  она  не  дала,  --  Славика  было  жалко,  да  и   лысина
отталкивала...
     Марина достала сигареты из сумочки, закурила.
     "А Сашенька?  Вроде сильно влюбилась в нее. Без  ума сначала. Да  и она
тоже.  А после?  Вышвырнула, как  кошку паршивую... Интеллигентный  человек,
называется... Дура. И за что?  Позвонить  надо  бы, извиниться... Да нет уж,
поздно. Да и она не простит. Кошмар какой. Об дверь головой била. Идиотка! А
может позвонить? Нет.  бесполезно... Деньги не отдала ей. Стыд какой.  Дура.
Но. вообще-  то... что-то  в ней неприятное было. Хитренькая она все-таки...
себе на  уме. Платья  дармового  захотелось.  За сорок рублей и из матерьяла
моего. Эгоистка. Только о своем клиторе и думала. А как кончит  -- и привет,
про меня забыла. Тихая сапа. Вина никогда не купит. Все мое дула... Господи,
как  все   гадко!  Бабы  эти,  клитора,  тряпье,  планчик   поганый!   Тошно
все...тошно... тошно..."
     Свернув налево у памятника Долгорукому, она пошла по Советской.
     Вон там  тогда еще телефонные будки не стояли, а  была просторная белая
скамейка. Здесь они сидели с Кларой до поздна, тогда, после  первой встречи.
Какие у нее были роскошные волосы. Белые, льняные,  они светились в темноте,
тонко пахли...
     "Господи, как будто сто лет назад было. Клара, Любочка, Вика... Так вот
жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина."
     Переулки,   переулки...   Столешников.   Марина   вздохнула,    бросила
недокуренную сигарету. По этому тесному переулку,  мимо переполненных людьми
магазинов она шла десять лет назад -- ослепительно молодая, в белых махровых
брючках, красных туфельках и красной маечке, с заклеенным скотчем пакетом, в
коричневых  недрах  которого покоился новенький том  неожиданно  родившегося
"ГУЛАГа".
     Она несла его Мите от Копелева, не подозревая, что в двухстах метрах от
Столешникова, на  улице Горького в доме No6  спокойно пил свой вечерний  чай
вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой...
     "Да.  Диссида, диссида... Митька, Оскар, Володя Буковский...  Будто  во
сне все было... У Сережки читали. Собирались. Пили, спорили... Господи...  А
где  они  все?  Никого не  осталось.  Митька  один,  как перст.  Да  и  того
выпихивают. Да... А  странно  все-таки: дружила с  ними, еблась  -- и  жива,
здорова,  хожу  по Москве.  Даже и вызова-то  дрянного не было.  Ни обысков,
ничего. Фантастика..."
     На многолюдной Петровке ее задела ярким баулом  какая-то цыганка и чуть
не сбил с ног вылетевший из подворотни мальчишка.
     "Господи,  куда  они все  спешат? Торопятся,  бегут. У всех нет времени
оглянуться  по сторонам, жить сегодняшним  днем.  А надо  жить только им. Не
завтрашним и не прошлым. Я вот начинаю жить прошлым... Как дико это. Что ж я
-- старуха? В  тридцать лет?  Глупость! Все еще впереди. А  может -- ничего?
Пустота? Так и буду небо  коптить?  Если так, то лучше, как Анна Каренина...
Чушь  какая. Нет. Это  все  за грехи  мои. Всю  жизнь грешила,  а теперь  --
расплата. Господи, прости меня..."
     Кузнецкий  вздыбился  перед  ней,  сверкнул  облитой   неоновым  светом
брусчаткой.
     Она достала сигарету и долго прикуривала начавшими дрожать руками.
     Здесь людей было немного меньше, вечернего неба немного больше.
     Марина посмотрела вверх. Облаков не было, низкие колючие звезды  горели
ярко и грозно, напоминая о холодном дыхании Вечности.
     Марина  жадно  втягивала дым, но он, обычно помогавший  успокоиться, на
этот раз был бессилен, -- пальцы дрожали, начинало знобить.
     Сколько всего случилось в ее жизни на этой горбатой улице!
     Сколько  раз  она проходила  здесь  -- маленькая и взрослая, грустная и
веселая,  подавленная  и  счастливая,  озабоченная  и  ветренная,  пьяная  и
трезвая...
     Вот  по  этим  камням,  по этому  потрескавшемуся  асфальту  бежали  ее
сандалии, тапочки, танкетки, туфельки, туфли, сапожки...
     Она бросила сигарету, зябко поежившись, сжала себя за локти:
     -- Холодно...
     Но холодно было не телу, а душе.
     Она свернула. Улица жирного Жданова.
     Архитектурный  слева,  а  справа  разрушенный, как после бомбежки  дом.
Забор, какие-то леса и мертвые окна.
     --   Как  испоганили  центр...  --   пробормотала  она,  проходя   мимо
светящегося газетного киоска.
     В этом  полуразрушенном доме жила Верка, Николай, Володька.  Здесь,  на
втором этаже она стояла с  Марией  в полумраке лестничной клетки, слушала ее
трезвый взрослый голос. А потом они спускались вниз по гулким ступеням,  шли
ночным двором, вдыхая теплый, пахнущий еще не остывшим асфальтом воздух...
     "Было  ли  это?"  --  подумала  Марина,  вглядываясь в черную  глазницу
Веркиного  окна, --  "Там  наверно грязь,  тьма  и мокрая штукатурка.  Вот и
все..."
     Темный   нелюдимый  Варсонофьевский   распахнулся   перед  ней  угрюмым
тоннелем.  "Как в "Книге мертвых", -- горько усмехнулась  Марина, -- "Черный
тоннель. Только белой точки впереди не видно. Нет ее, белой точки..."
     Ни  одного окна  не горело в переулке. Расширяющийся КГБ  с постепенной
настойчивостью  захватывал центр, выселяя людей, снося и  перестраивая дома.
КГБ. Эти три сплавленные воедино жесткие  согласные всегда вызывали у Марины
приступ бессильной ярости, гнева, омерзения. Но сейчас ничего не колыхнулось
в ее скованной ознобом душе.
     --  КГБ...  -- тихо  произнесла она и слово бесследно растаяло в  сыром
воздухе.
     Не все ли равно кто виноват  в смерти переулка -- КГБ, всемирный  потоп
или чума?..
     -- Все равно, -- еще тише ответила Марина, двигаясь, как сомнамбула.
     Мертвый  переулок   медленно  втягивал   ее  в   себя  --  оцепеневшую,
молчаливую, с трудом передвигающую ноги.
     Какая тишина стояла  в этом тоннеле! Мертвая тишина. Словно и  не  было
громкоголосой многолюдной Москвы с тысячами машин, с миллионами человеческих
лиц...
     Арка. Арка ее  двора.  Оказывается, какая она низкая, грязная,  темная.
Никогда Марина не замечала  ее,  быстро проплывающую над головой.  Как глухо
звучат в ней  шаги.  Остатки грязного  снега, смерзшийся, потрескивающий под
каблуками лед, тусклый свет: во дворе горят несколько окон.
     Марина  медленно  вошла  в   тесный  каменный   мешок  и   остановилась
посередине.
     Ее двор.
     Несколько минут она стояла  неподвижно,  вслушиваясь  в темную  тишину.
Здесь не  изменилось ничего. Все тот же асфальт, все те  же  грязные стены и
грязные окна.
     Она повернулась.
     Ее окно светилось мутно-желтым. Там жили какие-то люди, неизвестные ей.
Форточка была полуоткрыта, слышались слабые голоса...
     Окно. Как оно светится! Как черен и строг крест переплета! Они остались
прежними -- свет, окно, форточка, их не тронуло ни время, ни КГБ.
     Слезы подступили к глазам. Марина сильнее сжала свои локти.
     Ей казалось, что  вот-вот кто-то  подойдет к  окну,  да и  не кто-то, а
бабушка, или может  --  Марина? Та самая Марина -- пятнадцатилетняя, в белом
платье, с подвитыми, разбросанными по плечам волосами.
     Но никто не подходил. Никто...
     Окно стало расплываться желтым пятном, теплая слеза скользнула по  щеке
Марины.
     "Боже мой.  Неужели это все было? И белое  платье, и лента в волосах, и
музыка?"
     -- Неужели? -- всхлипывая, спросила она у безнадежно молчащего двора.
     Шепот растаял в темноте, тишина стала еще глуше и многозначительней.
     Теплые слезы катились по щекам Марины...

     Утро,  утро  начинается с рассвета. Здравствуй,  здравствуй  необъятная
страна...
     Марина приподняла голову  с  подушки. Часы не обнаружили себя привычным
серебристым  циферблатом,  зато кремовый телефон зазвонил, как  звонят утром
все   телефоны   --   противными,   душераздирающими   трелями  обезумевшего
милиционера.
     -- Але... --  тихо выдохнула Марина,  ложась с трубкой на  подушку,  но
короткая  прибаутка,  пробормоченная  со   знакомым  львиным  подрыкиванием,
заставила ее подпрыгнуть:
     -- Хуй и писда ыграли в косла, хуй споткнулс и в писду воткнулс!
     -- Тони... Господи, Тони!
     -- Марина, привет!  -- расхохоталась трубка и  Марина  почувствовала на
щеке густые пшеничные усы.
     -- Тони, милый, где ты?!
     -- В России, Мэри! Вчера прылетел. Как дела?
     -- Да хорошо, хорошо. Ты надолго?
     -- Нет, на три дня.
     -- Ой, как мало...
     -- Ничего. Ты дома?
     -- Да, да. Ты один?
     -- Нет, с группой.
     -- С какой группой?
     -- Турыстической! -- по-солдатски рявкнул Тони и засмеялся.
     -- Невероятно... Слушай, Тонька, приезжай ко мне!
     -- Не могу, Маринучка.
     -- Почему?
     -- Веду своих в Крэмл.
     -- В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?
     -- Не  знаю.  Чего-нибудь. Мне  все равно...  Может  мы  потом  обедать
вместе?
     -- Давай. А где?
     -- Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?
     -- Да ну. Давай где-нибудь подальше.
     -- У Сережи?
     -- Он сидит полгода уже, твой Сережа.
     -- Как?
     -- Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.
     -- O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.
     -- Жду, милый.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [2]