В  два   они   уже  сидели  за  квадратным  ореховым  столиком,  ожидая
возвращения проворного официанта.
     Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол,
а подбородком -- о сцепленные пальцы, смотрела на него.
     Тони. Тоничка. Тонька.
     Все  такой  же:  пшеничные  -- ежиком  -- волосы, брови, усы.  Шведская
оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук  с
голубым зигзагом.
     -- Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?
     -- Нормально. А ты?
     Марина  вздохнула,  вытянула из квадратной коробки  сигарету,  и тут же
перед глазами вспыхнул огонек.
     -- Мерси. Я вроде тоже ничего.
     -- Ты какая-то грустная. Почему?
     -- Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.
     -- Правильно.
     Официант принес  водку,  черную  икру, масло, горячие,  белые  от  муки
калачи и салат "Столичный".
     -- Отлично, -- Тони подхватил  запотевший графинчик, разлил, -- Мери, я
хочу выпить за...
     Но Марина, порывисто  протянув свою узкую руку, коснулась его  пальцев,
подняла свою рюмку:
     -- Милый, милый  Тони. Знаешь... как бы тебе это объяснить... вобщем...
Ну их всех на  хуй! Пусть цветет все хорошее.  А все плохое катится в пизду.
Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!
     Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:
     -- Браво! Давно не слышал такого!
     Марина  опрокинула  рюмку  и   тут  же  поняла,  что   сегодня   сможет
безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.
     -- Прелесть...  -- пробормотала  она,  отломила  дужку калача, намазала
маслом, потом икрой.
     Тони  принялся  за  салат.  Забытые  сигареты  дымились  в  пепельнице,
обрастая пеплом.
     -- А почему ты всего на три дня? -- спросила она, с жадностью уничтожая
блестящий икрой хлеб.
     -- Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.
     -- С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?
     -- Почему -- по несчастью?
     -- Потому что  потому, -- пробормотала Марина и кивнула, весело потирая
руки, -- Наливай!
     Водка снова  прокатилась  по пищеводу,  калач хрустел  корочкой,  дышал
теплым мякишем.
     Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.
     "Господи,  если он меня  не  выведет из ступора,  тогда просто ложись и
помирай. Да,  собственно,  какого  хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой
поругалась? Ну и чорт с ней. Новую  найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь!
Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка."
     -- Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?
     -- Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.
     -- Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?
     -- Работает? На "Свободе".
     -- У этих алкоголиков? Молодец!
     -- Да у него все o'kay. И второй сын родился.
     --  Ни фига себе, -- Марина тряхнула головой, поедая  вкусный салат, --
Ну, за это выпить сам Бог велел.
     -- Да, да! -- засмеялся Тони, наполняя рюмки.
     Чокнулись, выпили.
     Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:
     --  Тонь,  а  ты  чего  не  пойдешь  на  "Свободу"  или на  "Голос"  на
какой-нибудь?
     Он махнул рукой:
     -- Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать
диссертацию.
     -- Какую?
     -- "Семантика "Луки Мудищева"! -- Ой! Тонька! Это  ж моя любимая поэма!
Тони молниеносным движением поправил очки,  сцепил пухлые пальцы  и, безумно
выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:

     На передок фсе бабы слябы -
     Скажу вам вправту, не таяс -
     Но уж такой иеблывой бабы
     И свэт не видел отродас!

     Парой он ноги чут волочит,
     Хуй не стоит, хот отруби.
     Она же знат того не хочэт:
     Хот плачь, а всье равно иеби!

     Марина расхохоталась:
     -- Ой, не могу! Тонька!
     А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, - тараторил дальше:

     Иебли ее и пожилыэ
     И старики и молодые -
     Всияк, кому иебла по нутру
     Ее попробовал диру!

     Марина корчилась  от смеха на  своем  ореховом стуле, с соседних столов
смотрели с  любопытством, официант стоял рядом,  не решаясь снять с  подноса
тарелки со стерляжьей ухой.
     -- Хватит, милый... не могу... умру, хватит! -- взмолилась Марина.
     Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.
     И вот  Марина  уже  ест  приправленную  укропчиком  вкуснятину,  искоса
поглядывая на Тоньку.
     Тонька-Тоничка...  Сколько  времени утекло.  А кажется  совсем  недавно
пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:
     -- Тооны.
     Это "Тоны" они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.
     Он  был богат,  смел,  предприимчив, любвеобилен.  Катал  ее  на  белом
мерседесе  по  Садовому кольцу, выжимая 150,  а за окнами  мелькали  золотые
семидесятые  с  распахнутыми,   ломящимися  жратвой,   выпивкой  и  диссидой
посольствами, с толпами ебливых  иностранцев, с дешевым  такси, с чемоданами
фарцы,  с  чудовищным количеством  подпольных художников, поэтов, писателей,
одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.
     -- Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?
     -- Это когда ты стекло разбила?
     -- Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все
хотела, а ты мне не давал.
     -- О, да! Я  есть дэспот в любви! -- захохотал Тони, капая на скатерть,
-- Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!
     -- Дурак! --  хохотала  Марина,  давясь ухой, --  Я  бы успела и  то  и
другое!
     --  О нееет, Мери! -- протянул он опять корча из  себя сумасшедшего (на
этот раз пастора), -- Нельзя слюжить двум  господам сразу! Дом раздэлившейся
не вистоет! Или минет или лекар!
     Марина хохотала с полным  ртом, прикрывшись  покоробившейся от крахмала
салфеткой.
     А он -- вытянувшийся, чопорный,  охуевший  от аскезы  и галлюцинаций, с
неистово сжатыми у груди руками -- кивнул проходящему мимо официанту, скосил
выпученный глаз на пустой графин:
     -- Сын мой, еще полькило, пожалюста!
     И  сын с носом  Гитлера,  прической Гоголя, усами Горького принес новый
графин, а вместе с ним -- запеченую в тесте осетрину.
     --  Нет, с  тобой  просто  помереть недолго,  --  пробормотала  Марина,
вытерев слезы и  закуривая, -- И напишут  потом -- убита рассчетливым смехом
американского шпиона!
     -- Я бы хотел умереть за таким столом, -- проговорил он, отделяя вилкой
кусочек осетрины и отправляя в рот, -- Ммм... заебысь!
     --  Откровенно  говоря, не  думала что у  них  по-прежнему  так  хорошо
готовят...
     Тони наполнил рюмки, пожал плечами:
     -- Все равно мне показалось, что выбор меньше.
     -- Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений,
пытаетесь задушить нашу молодую страну.
     Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:
     -- Да! Мы поставим вас  на кольени! Мы  превратим вас в рабов! Разрушим
вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое
ярмо капитализма!
     Марина втянула  голову в  плечи,  как пантера, блестя глазами, зашипела
ему в ответ:
     -- А мы будем  сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета
американского  империализма,  против  политики  "большой  дубинки",   против
огнеопасных  игр  мракобеса Рейгана  за  мир  во  всем  мире,  за  полную  и
окончательную победу коммунизма на нашей планете!
     -- Браво! -- расхохотался Тони, поднимая рюмnку, -- За это надо пить!
     -- Хай, хай, эмерикен спай! -- чокнулась с ним Марина и лихо проглотила
водку.
     Тони выпил, дернулся:
     -- Уаа... какая она у вас... это...
     -- Горькая?
     Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:
     -- Нет... не горькая, а... как бы это сказать... ну... кошмарная!
     -- Кошмарная?
     -- Да.
     Марина пожала плечами:
     -- Ну не знаю. А что виски лучше, по-твоему?
     -- Лучше.
     -- А чего ж ты водку заказал?
     -- Я ее люблю, -- ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила
как неуклюже двигаются его руки.
     -- А почему любишь?
     -- А я все русское люблю.
     -- Молодец. Я тоже.
     Марина оглянулась.
     В   полузашторенных  окнах  уже  сгущался  вечерний  воздух,  музыканты
настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.
     Официант  унес  тарелки  с  осетровыми  останками  и  вернулся с  двумя
розетками мороженого.
     -- О, отлично, -- Тони потянулся к мороженому, -- Это русская Сибир...
     Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал,  еле
шевеля побелевшими губами.
     --  Тони, милый, ведь  ты  же  в жопу пьяный,  --  Марина взяла его  за
безвольную мягкую руку, -- Может тебе плохо?
     -- Нет, чьто ты... я...  я...--он  отшатнулся  назад,  -- I'm  sort  of
shit-faced.
     Он  потянул к себе мороженое  и  опрокинул  розетку. Подтаявшие  шарики
красиво легли на сероватую скатерть.
     -- Дурачок, ты же лыка не вяжешь.
     -- I'm fine... fine...
     --  Тонька,  слушай,  давай  расплатись и  пошли отсюда. Тебе  воздухом
подышать надо...
     -- Run rabbit, run rubbit, run, run, run ...
     -- Пошли, пошли...
     Марина подошла к нему.
     -- Где у тебя бумажник?
     -- My wallet? It's up my ass...
     -- Да, да.
     -- А... вот... вот...
     Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник,  покачиваясь, поднес его
к лицу:
     -- That's the fucking wallet...
     Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.
     --  Посчитайте  нам,  пожалуйста,  -- пробормотала Марина, помогая Тони
отделить чеки и доллары от рублей.
     -- Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, -- буркнул  персонаж,
Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.
     Он  шел,  качаясь  из  стороны  в  сторону,  свободная  рука  безвольно
загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:
     -- Нет... Марина... ти должен... должен мне гаварить... You ever fuck a
dog? Никогда? А?
     -- Пойдем, пойдем,  алкаш, -- смеялась Марина, подводя его к гардеробу,
-- Где номерки?
     -- Ф писде на ферхней полке! -- выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и
глупо смеясь.
     Седой  морщинистый старичок за  стойкой  смотрел на  них с нескрываемым
любопытством.
     -- Давай,  давай...  где  они у  тебя...  -- Марина  полезла  к  нему в
карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить  на стойку,  дыша в ухо еще не
перегоревшей водкой:
     -- Fuck me...
     Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся
старичку.
     Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и
принялся ловить Тони его светло-коричневым плащем. Заметив, что сзади кто-то
суетится. Тони покорно отдал руки. Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли
на улицу и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.
     Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.
     --Wait a sec... --  пробормотал Тони  и ломанулся в  обледенелые кусты,
чтобы оставить  на  рыхлом снегу икру, салат  "Столичный",  уху,  осетрину и
водку, конечно же -- русскую водку...
     Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина  курила,  Тони,  растирая
пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.
     Рядом темнели  стволы  молодых  лип, впереди сиял огнями  Комсомольский
проспект.
     -- Ку-ку... -- пробормотал Тони и сонно рассмеялся, -- Не помню когда я
так пить. Отлично...
     Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:
     -- It's fucking cold out...
     -- Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.
     -- Давай немного посидим. У меня голова... так... танцует...
     Она улыбнулась, потрепала его по плечу:
     -- Привыкай к русской пьянке.
     И озорно пихнула его:
     -- А может еще пойдем вмажем, а?
     Он дернулся, поднимая ладони:
     -- Ради Бога... ой, я слишат не могу.. ой...
     --  А чего  --  пошли,  Тоничка, --  продолжала  хулиганить Марина,  --
Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.
     -- Ой! Не надо... кошмар...
     -- Не хочешь?
     -- Страшно... как так русские могут... это же ненормально...
     -- Что ненормально?
     -- Ну... пить так. Как свинья.
     -- Между прочим на свинью сейчас ты больше похож.
     --Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.
     -- Ну и что?
     -- Ничего. Плохо... -- он с  трудом  приподнялся,  оперевшись  о спинку
скамейки, -- Ой... танцует... очень плохо...
     -- Что -- плохо?
     --  Вообще. Все.  Все у  вас плохо. И  дома. И жизнь.  Ой... тут  очень
плохо...
     --  А  чего ж ты тогда сюда приехал? -- проговорила Марина, чувствуя  в
себе растущее раздражение.
     -- Так... просто так... -- бормотал Тони, с трудом дыша.
     -- Так значит у нас все плохо, а у вас все хорошо?
     -- У нас лучше... у нас демократия... и так не пьют...
     -- У  вас  демократия? -- Марина  встала, брезгливо  разглядывая его --
распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.
     -- У нас демократия... -- пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.
     -- Ну и  пошел в пизду со своей демократией! -- выкрикнула Марина ему в
лицо, --  Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни
хуя не знаете, а туда же -- лезут нас учить! Демокрааатия!
     Тони попятился.
     Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:
     -- Демократия! Да  вы, бля, хуже дикарей, у Вас кто такой Толстой никто
не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите!  А у
нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме  да
бабы, да машины! Говнюки  ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров
вон заживо умирает,  а он  мне про демократию,  свинья, фирмач хуев! Приехал
икру  нашу  жрать,  которую у наших детей  отняли!  Пиздюк сраный! Вернется,
слайды  будет   показывать   своим  говнюкам  --   вот  она,  дикая  Россия,
полюбуйтесь, ребята,  а теперь  выпьем  виски и поедем в  Голден  Гейт Парк!
Говно ты, говно ебаное!
     Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился  и
сел на снег, очки полетели в сторону.
     Марина, всхлипывая, побежала прочь.
     Тони остался беззвучно сидеть на снегу.
     Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру:
     -- Гад какой...
     Комсомольский оказался  перед  ней  и,  словно во  сне,  облитая желтым
светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая
церковь  святого  Николая,  в  которую  ходил  седобородый  Лев  Николаевич,
крестясь тяжелой белой рукой.
     -- Господи... -- Марина бессильно опустилась на колени.
     Храм светился  в  золотистом мареве,  весенние звезды блестели над ним.
Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев
и  раздражение тут  же отпустили  сердце  Марины, уступив  место  благостным
слезам покаяния:
     -- Господи.. Господи...
     Она перекрестилась и зашептала горячими губами:
     --  Помилуй мя,  Боже,  по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот
Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха
моего  очисти мя, яко  беззаконие  мое аз  знаю, и грех мой предо  мною есть
выну. Тебе Единому согреших и лукавое  пред  Тобою сотворих; яко оправдишися
во словесех Твоих, и  победиши внегда судити Ти. Се бо,  в беззакониих зачат
есмь,  и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и
тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши
мя, и  паче снега  убелюся. Слуху моему даси радость и веселие;  возрадуются
кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти.
Сердце чисто сожизди во мне.  Боже, и  дух прав  обнови во  утробе  моей. Не
отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь
ми  радость  спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя
путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави  мя от кровей, Боже, Боже
спасения  моего; возрадуется  язык  мой  правде  Твоей.  Господи, устно  мои
отверзеши, и уста моя возвестят  хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы,
дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва  Богу  дух  сокрушен; сердце
сокрушенно и  смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим
Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды,
возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.
     Она перекрестилась и тихо прошептала:
     -- Аминь...
     Кто-то осторожно тронул ее за плечо.
     Марина обернулась.
     --  Доченька, что  с  тобой?  --  испуганно  прошептала  стоящая  рядом
старушка. На  ней было  длинное  старомодное  пальто.  Маленькие  слезящиеся
глазки смотрели с испуганным участием.
     Марина встала с  колен, посмотрела в  глаза старушке,  потом, вынув  из
кармана  самсонову  пачку червонцев,  быстро  сунула  в морщинистую  руку  и
побежала прочь.
     -- Постой... постой...  куда  же? -- оторопело потянулась та за ней, но
Марины и след простыл.

     Белая дверь с медной  ручкой распахнулась рывком и  длинноногий, бритый
наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:
     -- Кто к нам пришел!  Мариночка! Худые, но мускулистые руки обняли,  он
прижался пухлыми, пахнущими вином губами:
     -- Душечка... как раз вовремя...
     И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:
     -- Давай, давай, давай...
     В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный
дым, слышался говор и смех.
     Стасик  снял  с  Марины  плащ,  взъерошил  ее волосы  и  боднул круглой
непривычно маленькой головой:
     --Мур, мур... красивая моя..
     Марина погладила его кумпол:
     -- И ты под Котовского! Панкуешь?
     --  Нееет! -- откинулся он, закатывая еврейские глаза, -- Не  панкую, а
ньювейворю!
     -- Отлично,  -- качнулась  Марина под тяжестью его рук, -- Опять  полна
горница людей?
     -- Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, -- он потащил
ее за руку через длинный  коридор, -- Это классные ребята, из Питера. Только
что приползли...
     Они вошли в просторную,  прокуренную комнату. На полу, диване и стульях
сидели пестро одетые  парни и  девушки, в углу двое с  размалеванными лицами
играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон.
Две  невысокие  аккустические  колонки ревели грозно и оглушительно.  Марина
присела  на краешек дивана, Стасик опустился на пол. усевшись по-турецки.  В
основном пел один парень -- высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке
на  голое  тело,  с узким бледным лицом, на высоком лбу  которого  теснились
красные буквы: ГОВНО.
     Его худощавый товарищ  в черном тренировочном костюме, с разрисованными
цветочками  щеками  подыгрывал  на  бас-гитаре,  притопывая  в  такт  белыми
лакированными туфлями.
     --  Наблюююй, наблююююй, а выыытрет маааать  моооояяя! --  пел высокий,
раскачиваясь и гримасничая.
     --  Наблюююй,  наблююююй, а  выыытрет  мааать мооояяяя!  --  подтягивал
хриплым фальцетом басист.
     Трое сидящих рядом с Мариной девушек раскачивались в такт песне. Волосы
у одной их них были подкрашены синим.
     -- Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! -- пел Говно.
     -- Забууудь, забууудь. тебяяя забууудууу яааа! -- вторил басист.
     Протянув свою длинную руку, Стасик  извлек откуда-то  бутылку  красного
вина, протянул Марине, но она ответила, шепнув:
     -- Я водку пила уже, не надо...
     Улыбнувшись, он кивнул и приложился к горлышку.
     -- Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
     -- Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
     Дважды  повторив последнюю  строку,  они  сняли  гитары  с  плеч и  под
недружные хлопки уселись вместе со всеми.
     -- Заебался уже, -- пробормотал Говно, ложась на пол и закрывая глаза.
     Басист надолго припал к протянутой Стасиком бутылке.
     -- Говно, как Бетховен играл! -- выкрикнула высокая коротко остриженная
девушка.
     -- Как Бетховен? -- вопросительно протянул Говно, -- Как Моцарт, дура.
     Все засмеялись.
     Говно вдруг резко приподнялся, встал на колени и стал расстегивать свои
кожаные, плотно обтягивающие ноги брюки:
     -- Бокал, бокал мне! Стас! Бокал хрустальный!
     Смеясь, Стасик кивнул одной из девушек:
     -- Сонечка, там на кухне наверху...
     Пока  проворная Сонечка  сбегала  за  бокалом,  Говно приспустил брюки,
обнажив  тщательно  выбритый пах  с  толстым коротким  членом, покоящемся на
больших отвислых яйцах.
     -- Ой, Говно, опять... -- засмеялась,  морщась синеволосая девушка,  но
сидящий рядом парень захлопал в ладоши:
     -- Во, давай, давай, Говно!
     -- Давай, Говно, коронный номер!
     Соня протянула ему бокал, он поставил его перед собой на пол, взял член
двумя пальцами, направил.
     Желтая струйка полилась в бокал.
     -- О, отлично!
     -- Давай, давай, полный!
     -- Молодец, Говнюк!
     Наполнив бокал мочой, Говно застегнул брюки, встал:
     -- Ваше здоровье, товарищи.
     И одним махом осушил бокал.
     Собравшиеся закричали, захлопали в ладоши.
     Марина засмеялась:
     -- Господи... лапочка какая...
     Говно кинул пустой бокал Соне:
     -- Держите, мадам.
     Стасик похлопал его по желтому плечу:
     -- Отлично, старик.
     -- Я не старик! Я не старик! Я молодой!! -- истерично закричал Говно.
     -- Молодой, молодой! -- тряс его Стасик.
     --  Молодое   мудило,   я   молодое  мудиииилоооо!   --   тянул  Говно,
раскачиваясь.
     -- Ты молоодоеее мудииилооо! -- подтягивал басист, катая по полу пустую
бутылку.
     -- Блюз, блюз, Говно! -- крикнула высокая девушка.
     -- Блюз, Говницо, -- просительно тряс его Стасик.
     -- Нет, нет, нет! -- качал головой Говно, -- Нет, нет вам, товарищи.
     -- Ну чо ты, ну блюз!
     -- Спойте, чуваки! -- выкрикивала высокая.
     -- Ну спой, хули ты...
     -- Давай, спой.
     Говно опустился на пол:
     -- Черный, пой один.
     -- Не, я не буду.
     -- Я тоже.
     -- Ну хуй  с тобой,  --  махнул рукой Стасик. Марина встала, подошла  и
села рядом с Говном:
     -- Спойте, я вас очень прошу.
     Говно посмотрел на нее:
     -- Ой, бля, охуенная герла. Стае, откуда?
     -- Оттуда.
     -- Спойте, -- Марина погладила его по плечу.
     -- Ой, -- он закатил глаза, -- Я умираю.
     -- Споете?
     Он снова нехотя приподнялся, подошел, повесил на шею гитару.
     Басист направился было за ним, но Говно отмахнулся:
     --  Черный,  ты лучше  после про  стаканы  споешь.  Легонько  перебирая
струны, он откашлялся, сморщив свое худое лицо:
     -- Ой. бля, изжога от мочи...
     Гитара его  стала звучать громче  и  протяжней,  вступление кончилось и
Говно запел:
     -- Моини друзьяяя меняяя  не люююбяяят, ониии лишь пьююют  и бооольшеее
ничегооо... И девооочкиии меняяя не люююбят, они лииишь
     трааах, трааах, трааах и бооольше ничегооо...
     Он  играл  хорошо, почти не  глядя  на  гриф,  делая красивые  блюзовые
переборы.  Его раскачивало, голова то  и дело свешивалась на грудь,  башмаки
отбивали такт:
     -- Зачееем, зачееем я в бааар идууу с друуузьяминии, зачееем, зачееем я
дееевооочек клаааду в кроваааать... Мнеее вооодка не нужнааа, пусть выыыпьют
ее сааамииии, нааа дееевичьи пупкиии мнеее вооовсе наплеваааать...
     Марина слушала  этого  угловатого  парня как завороженная, не  в  силах
оторваться от этих худых бледных рук, размалеванного  лица,  блестящих брюк.
Он  пел так просто и  безыскусно, не заботясь ни о чем, не думая, не обращая
ни на кого внимания.
     --  Пооойду, пойдууу я  лучше вдоооль  забооора и буууду присееедааать,
кааак жооопа, нааа газооон... Я слааавы не хочууу, я не  хооочууу позоорааа,
пууусть мееент меняяя метееет, коооль есть нааа тооо резооон...
     Блюз был бесконечным,  долгим, заунывным и  тоскливым, как  и  положено
быть блюзу. Говно делал проигрыши, склонившись над гитарой, потом снова пел.
     Когда  он  кончил, все захлопали,  Стасик засвистел, а Марина подошла к
Говну и поцеловала его в потную бледную щеку.
     -- Ой, я умер,  -- засмеялся он, похлопывая  Марину  по заду, --  Стас,
сука, давай поставь чего-нибудь, хули я тут на вас пашу!
     -- А чего ты хочешь, дорогуша?
     -- Ну чего-нибудь путевое, чтоб по кайфу пошло.
     -- "Звездные войны" есть.
     -- Я четыре раза смотрел. Давай другое.
     -- А больше... "Последнее танго в Париже".
     -- Это что?
     -- Хороший фильм.
     -- Ну давай, давай...
     Все повернулись к телевизору, сидящие на полу подползли ближе.
     Стасик включил видеоприставку, установил кассету.
     Заискрил экран, пошли титры.
     -- А выпить не осталось? -- спросил Говно, садясь рядом с Мариной.
     Басист показал пустую бутылку.
     --Ну ты и алкаш, -- усмехнулся Говно, обнимая Марину  и кладя ей голову
на плечо, -- Ой, устамши мы, товарищи артисты.
     Стасик похлопал его по колену: -- Отдыхай, я пойду чай поставлю.
     -- Во-во. Давно пора, -- буркнул басист, ложась перед телевизором.
     А на экране кудрявая Шнайдер в  манто и черной широкополой шляпе шла по
виадуку мимо неподвижно стоящего, смотрящего в землю Марлона Брандо.
     Марина смотрела  этот фильм еще  лет семь  назад,  когда  его  называли
"хулиганским" и "порнографическим".
     Вот сейчас  она  обратится к толстой негритянке  за ключом от сдаваемой
квартиры,  и та,  передав,  схватит ее за руку, истерически смеясь и  осыпая
вульгарными комплиментами.
     -- Вы  такая  миленькая, молоденькая! --  выкрикнула  плохо  освещенная
негритянка и Шнайдер вырвала руку.
     "А ведь можно было и не вырывать", -- подумала Марина.
     Рядом на стене висела книжная полка.
     Она протянула руку, вытащила вручную переплетенный том.
     Это была "Роза Мира", впервые попавшаяся ей лет в восемнадцать.
     Марина стала листать книгу.
     -- Смотри лучше, -- толкнул ее Говно. -- Смотри, трахаются.
     --   Я  смотрела,  --  улыбнулась  Марина,  листая  книгу,  с  трепетом
вглядываясь в страницы плохо отпечатанного ксерокса:
     "Эта  книга  начиналась,  когда  опасность  неслыханного  бедствия  уже
нависала над  человечеством;  когда поколение, едва начавшее оправляться  от
потрясений Второй мировой войны, с ужасом убеждалось, что над горизонтом уже
клубится,  сгущаясь,  странная  мгла  --  предвестие  катастрофы  еще  более
грозной, войны еще более опустошающей..."
     Она   читала,  чувствуя,   как  снова   становится   восемнадцатилетней
поклонницей  Агни-йоги,  Сведенборга, Шамбалы,  града Китежа,  ушедшего  под
воду, Звенты-Свентаны,  Яросвета  и Небесной  России -- сладостной,  родной,
заставляющей сердце раскрываться пурпурными лепестками Розы Мира:
     "Как  и остальные затомисы, Небесная Россия, или Святая Россия, связана
с  географией  трехмерного слоя, приблизительно  совпадая с  географическими
очертаниями нашей страны. Некоторым  нашим городам соответствуют ее  великие
средоточия;  между   ними   --   области   просветленно-прекрасной  природы.
Крупнейшее  из  средоточий  --  Небесный  Кремль,  надстоящий  над  Москвой.
Нездешним  золотом  и  нездешнею  белизною  блещут   его  святилища.  А  над
мета-Петербургом, высоко  в  облаках  того мира, высится  грандиозное  белое
изваяние  мчащегося всадника: это не чье-то личное изображение,  а  эмблема,
выражающая   направленность  метаисторического   пути.   Общая   численность
обитателей  Небесной  России   мне  не   известна,  но  я  знаю,  что  около
полумиллиона  просветленных  находится   теперь  в  Небесном  Кремле.  Всюду
блистают здесь души церквей,  существовавших у нас или таких, которые должны
были быть построены. Многие храмы имеют, однако, назначение трудно  понятное
для  нас.  Есть  святилища  для  общения  с ангелами, с  Синклитом  Мира,  с
даймонами,   с    верховными   иерархиями.    Несколько    великих   храмов,
предназначенных  для встреч  с  Иисусом  Христом,  временами сходящем  сюда,
принимая человекоподобный облик, другие -- для встреч с  Богородицей. Теперь
там  воздвигается  величайший  храм: он  предназначен  стать  обителью  того
великого женственного Духа,  который примет  астральную и  эфирную плоть  от
брака Российского Демиурга с идеальной Соборной Душой России.
     Лестница дивных, один сквозь другой просвечивающих миров поднимается из
алтаря в Храме Женственности, в храмах Христа, в храмах  демиурга  Яросвета.
Лестница  поднимается в Небесный  Иерусалим и наконец к  преддвериям Мировой
Сальватэрры..."
     Все это было знакомо, любимо, дорого, как дорога юность, первая любовь,
первый поцелуй...
     "Новые пришельцы являются в  Небесной России в  особых святилищах, имея
при этом облик  не младенцев, а уже детей.  Состояние вновь прибывших сходно
именно  с  состоянием  детства, смена  же  возрастов заменяется возрастанием
просветленности и духовной силы. Нет ни зачатия, ни рождения. Не родители, а
восприемники  подготавливают  условия  необходимые  для  просветленной души,
восходящей сюда из  Готимны. В обликах некоторых братьев Синклита можно было
угадать черты, знакомые нам  во времена их жизни в Энрофе.  Теперь эти черты
светозарны,   ослепительны.  Они   светятся   духовной  славой,   истончены,
облегчены. Производимая  преображенным  телом, их  одежда светится сама. Для
них невозбранно движение по  всем  четырем  направлениям  пространства,  оно
отдаленно напоминает парение  птиц, но превосходит его легкостью,  свободой,
быстротой. Крыльев  нет. Восприятию просветленных доступно  множество слоев,
нисходящие  --  чистилища, магмы,  страшная  Гашшарва.  Восходящие  --  миры
Просветления,  круги ангелов,  даймонов и стихиалей, миры инвольтаций других
брамфатур,  миры Высших Аспектов  Мировых  Трансмифов. Они вхожи и в  темные
шрастры -- миры античеловечества,  обитатели которых видят их,  но бессильны
их  умертвить.  Они входят  и в наш Энроф,  но люди способны  их  воспринять
только духовным зрением..."
     А на экране Брандо нес голую Шнайдер  на плече, сажал в раковину, рычал
и дурачился.
     "Зрение,  разрывающее  оковы нашего  пространства,  различает вдали, за
сферою российской метакультуры, небесные страны других метакультур, такие же
лучезарные,  исполненные неповторимого  своеобразия.  Подготовка в  любви  и
взаимопонимании  к  творению  небесной  страны  всечеловечества,   священной
Аримойи,  --  вот узы, связующие ныне  синклиты и грады метакультур. Аримойя
лишь недавно начата  творением  в  четырехмерных  мирах,  а  ее историческое
отображение на земле будет символом и целью наступающего столетия. Для этого
и совершилось низлияние  сил  Приснодевы-Матери из  транскосмических сфер  в
высшие  слои  Шаданакара  --  сил,  сосредоточившихся  в одной  божественной
монаде,  для этого  и  созидается  в Небесной России небывалый  храм,  чтобы
принять в  него Ту,  Чье  рождение в четырехмерных  мирах есть цель  и смысл
грядущего брака Российского Демиурга  и Соборной Души. Исторически же, через
осуществление   этого  великого  Женственного  Духа  в  Розе  Мира  начнется
преобразование  государственности  всех народов  в  братство  всех.  В  этом
Российскому  Синклиту  помогают  и  будут  помогать синклиты метакультур,  а
Синклит  Мира  примет  от них  и  продолжит  их  труд, чтобы  завершить  его
всемирным богочеловечеством".
     Марина закрыла книгу, встала и пошла к выходу.
     -- Мариш, ты куда? -- Стасик взял ее за руку, но она освободилась.
     -- Мне пора...
     --  Куда  пора? Щас  чайку  попьем,  я  за  краской  съезжу.  Потом все
трахнемся.
     Не отвечая и не оборачиваясь, Марина прошла в коридор.
     -- Эй, погоди... -- Говно приподнялся с пола вразвалку двинулся за ней.
     Проворный Стасик, опередив его, снова взял Марину за бледную безвольную
руку:
     -- Ну что с тобой, девочка моя? Давай расслабимся, потремся телами.
     -- Мне пора. Дай мой плащ...
     Говно отстранил Стасика:
     -- Я обслужу, Стас. Дай нам договориться.
     -- А чего ты?
     -- Ничего. Дай мне с девушкой поговорить.
     -- Пожалуйста, -- Стасик по-мусульмански прижал худые руки  к груди, --
Мариночка, жаль что ты нас бросаешь.  Заходи в  любое  время дня  и ночи. Не
отвечая,  Марина запахнула  плащ,  открыла  дверь  и пошла  вниз  по широкой
лестнице с модерновыми перилами.
     Говно шел следом.
     Когда дверь с грохотом захлопнулась, он обнял Марину за плечи:
     -- Погоди... давай здесь.
     Его  бледное   лицо  с  пьяными  глазами  и  красной  надписью  на  лбу
надвинулось, горячие губы ткнулись в Маринины.
     Отведя  назад руку, Марина ударила его  с такой  силой, что он  упал на
ступени, а звук оплеухи долго стоял в просторном подъезде.

     Окончательно проснулась Марина только во  вторник:  на  часах  было без
пяти двенадцать, возле батареи посверкивали осколки долетевшей-таки бутылки,
одеяло сползло на пол. Голова слегка болела, во рту было противно и сухо.
     Марина приняла ванну, напилась кофе и легла отдохнуть.
     Сейчас ей казалось, что прошло не три дня, а три часа.
     "К  двум в ДК",  -- морщась, подумала  она,  -- "Вчера  прогуляла.  Ну,
ничего. Сашок покроет. Не в первой..."
     Сашок --  директор  ДК Александр  Петрович  -- был  давно своим: в свое
время Марина помогла ему продать налево казенный рояль.
     "Господи...  как время бежит.  Думала еще  денек поваляться. Ну ничего,
ничего... а  все-таки  как тошно... омерзительно. Господи! Ты хоть помоги...
Тридцать  лет...  Как  быстро пронеслось.  Недавно  вроде. Марию  в  темноте
целовала, играла ей..."  Вздохнув, она подошла к инструменту, села,  открыла
крышку.
     -- Милые мои...
     "Сколько времени провела  за ними... Все  царапинки и трещинки знакомы.
Училась. Играла неплохо...  Да что говорить -- здорово  играла. Если б пятый
палец не раздробили -- была б пианисткой, не хуже других..."
     -- Ну, что, августейший Август Ферстерович, попробуем?
     Руки опустились на клавиши.
     Звук показался резким и чужим.
     Тринадцатый потек не  тринадцатым, а каким-то триста  тридцать третьим,
чорте каким...
     Никогда перекличка  аккордов  не была такой сухой и  черствой,  никогда
родная мелодия правой не раскручивалась спиралью скуки и пустоты.
     Марина с удивлением  смотрела  на незнакомые руки, так  неумело месящие
черно-белое тесто.
     Она прекратила играть.
     -- Перепила наверно...
     "Чорт знает. Нет, хватит. Так напиваться нельзя. А то совсем в животное
превращусь.  Да... А с  чего я  напилась?  С  тоски? Вроде б и не с тоски...
Сашку с  Тонькой  выгнала?  Ну так  не  в  первой ведь. Аааа... конечно. Сон
проклятый этот. Двадцать девять девок... Двадцать девять баб и тридцать лет.
Постой, постой...  Смотри-ка какое совпадение! Интересно.  А может это и  не
баба  будет? Мужчина? Парень, наконец. Неужели?  Нет,  но сон поразительный.
Аааа! Так это явно знамение! Но парня... как-то и не хочется... Мужики они и
есть мужики. А бабу? Чорт ее знает. Но приснился-то ОН..."
     Марина  посмотрела  на  фотографию.  Впервые фото не  вызывало  никаких
чувств.
     "Лицо как лицо. Да и скажем прямо -- очень обыкновенное лицо. Такое и у
прола бывает и у сапожника... Человек  великий, конечно, но что мне до того.
Втюрилась, как дура какая-то в Алена Делона. Идиотка..."
     Она подошла к фотографии.
     ЕГО глаза смотрели с грустным  равнодушием, маленький рот скупо сжался,
в развале прядей было что-то коммунальное, двадцатилетней давности...
     "Не твори себе кумира. А я сотворила. Нет, книги хорошие, что говорить.
Но чего ж я так голову  потеряла? Чудачка...  Все равно что  в Льва Толстого
влюбиться..."
     Слово  "книги"  заставило  вспомнить все  еще лежащий  в сумочке  Митин
подарок.
     Марина вытащила книгу, открыла, начала  чиать и тут  же бросила: слова,
причудливо переплетаясь, складывались в замысловатый узор, на который сейчас
смотреть не хотелось.
     Зазвонил телефон.
     Она сняла трубку.
     -- Мариночка? -- спросил осторожный голос Леонида Петровича
     --Да...
     -- Здравствуй.
     -- Здравствуй.
     -- Что с тобой?
     -- Ничего.
     -- Ты не больна?
     -- Нет...
     -- А что такая грустная?
     -- Я не грустная.
     -- Марин. Так может съездим вечерком, посидим где-нибудь?
     -- Не могу.
     -- Почему?
     -- Не могу. И не хочу.
     --Что с тобой?
     -- Ничего.
     -- А хочешь -- на дачу поехали?
     -- Не хочу.
     -- Марин, ну объясни мне...
     -- Леня. Я прошу тебя сюда не звонить.
     -- Как?
     -- Так! Не  звони  мне!  Я человек,  понимаешь?!  Человек!  А не  шлюха
подзаборная!
     Она  бросила  трубку  и  с  остервенением выдернула  вилку  телефонного
провода из гнезда:
     -- Дурак...
     "Надоели  все, Господи,  как они мне  надоели! Провались  все пропадом!
Никому звонить не буду. А приедут -- не открою..."
     Чувствуя в себе нарастающую тоску, Марина стала собираться.
     Выходя из дома, бросила в мусоропровод остатки планчика...

     День в ДК  прошел  мучительно: болела голова, звуки раздражали, ученики
тоже.
     Она сорвалась  на  Нину,  пугливого Николая  выгнала за плохую домашнюю
подготовку, Олегу дала ощутимый подзатыльник, после которого он побледнел и,
словно улитка, втянул голову в форменный воротник...
     К  вечеру  стало  совсем  невмоготу: звуки, свет,  слова, лица учеников
мелькали, лезли в уши,  пульсировали  в глазах... Спросив  анальгина у Риты,
она запила его водой из-под крана и еле доволокла ноги до преподавательской.
     Там шло оживленное одевание педагогов, только что закончивших уроки:
     -- Мариш, привет!
     -- Ты что такая бледная?
     -- Перетрудилась, Марин?
     -- Вот, девочки, что значит творчески к работе относиться!
     --  Ладно,  не приставайте к  ней...  Марин,  что, месячные,  да?  Дать
таблетку?
     -- Да я дала ей уже, отвалите от нее...
     -- Ну извини, рыбка...
     --А ты б дома посидела, Марин...
     Она  устало отмахнулась,  опускаясь  на стул.  Женщины веселой  гурьбой
направились к двери:
     -- Ну, пока.
     -- Поправляйся, Марин!
     -- До свидания...
     -- До скорого!
     -- Всего...
     Хлопнула дверь, их голоса стали удаляться.
     Радуясь   наступившей  тишине,  Марина  облегченно  вздохнула,  потерла
пылающие виски ладонями.
     Дверь противно заскрипела, впуская кого-то.
     "Штоб вы сдохли..." -- поморщилась Марина, сжимая зубы.
     --  Марина  Ивановна, добрый  вечер!  --  пророкотал  торопливый  басок
директора.
     Его голос показался Марине слишком официальным.
     Она подняла голову.
     Перед  ней  стояли трое:  улыбающийся  круглолицый директор,  притихшая
девочка  лет семи и... Господи, надо же, с  ума сойти.  Удивительно... Забыв
про головную боль, она встала:
     -- Здравствуйте.
     --  Вот,  Сергей  Николаич,  это наш  лучший  педагог  Марина  Ивановна
Алексеева.
     --  Ну,  Александр  Петрович,  это  нескромно,   --  пробормотала  она,
разглядывая незнакомца, -- "Удивительно".
     Директор качнул свое приземистое тело, взмахнул короткопалой ладошкой:
     -- А это вот, Марин Иванна, новый секретарь парткома  нашего  завода --
Сергей Николаевич  Румянцев.  И  дочка  его  Танечка.  -- Очень приятно,  --
проговорила Марина, все более и более поражаясь  сходству. "Да. Вот таким ОН
приехал из ссылки тридцать лет назад..."
     -- Нам тоже очень приятно, -- проговорил Сергей Николаевич и наклонился
к девочке, -- Что ж ты не здороваешься, Таня?
     -- Здрасьте... -- буркнула та, глядя в зашарканный пол.
     Директор с ложной оживленностью замахал руками:
     --  Марин  Иванна,  вот  Танечка  хочет   заниматься  музыкой,  девочка
способная, а до осени ждать не хочется,  я думаю,  я все прикидывал тут: или
Вас попросить  взять, или Королеву. Но у Королевой и так --  тринадцать, так
может к вам в класс запишем?
     -- А главное -- рядом живем совсем -- в двух шагах, -- улыбнулся Сергей
Николаич, разглядывая Марину.
     -- Ну конечно возьму, о чем  разговор, --  ответ но улыбнулась  она, --
Пусть завтра приходит.
     --  Вот  и  замечательно,  Сергей Николаич,  тогда  я  побегу,  мне  на
репетицию лететь надо...
     -- Конечно, конечно, о чем речь...
     -- Марина Ивановна  замечательный  работник,  она у  нас лет семь  уже,
семь, Мариночка?
     -- Шесть.
     -- Вот. Шесть... Ну, я побежал, вы тут обговорите все... До свидания...
     -- До свидания.
     Некоторое время трое оставшихся молча рассматривали друг друга.
     -- У вас есть инструмент? -- первой нарушила тишину Марина.
     -- Да. Полгода назад купили,  -- благожелательно качнулась его  голова,
-- Мы ведь раньше в Орехово-Борисово жили, а здесь только-только въехали.
     -- А... это в заводской дом, рядом который?
     -- Да. Шестнадцатиэтажный...
     У него были  зеленовато-серые глаза,  широкий, слегка  морщинистый лоб,
маленький подбородок с упрямой  ямочкой, улыбчивый  рот и развал прядей, все
тот же развал прядей...
     -- Это хорошо. И завод рядом, и ДК.
     -- Да.  Мы  сначала в музыкальную устроиться хотели, мне предлагали, но
потом передумали -- далековато. А здесь -- в двух шагах...
     Сам   --  широкоплечий,   среднего  роста.   Руки   крепкие,   большие.
Жестикулирует ими. "Господи... а галстук какой смешной..."
     -- Правильно. У нас народу поменьше, комнаты просторные.
     -- Я уже заметил.
     "Нельзя быть до такой степени похожим. Как его с работы не выгнали!"
     Марина улыбнулась.
     Он непонимающе заморгал светленькими ресницами и тоже улыбнулся.
     -- Таня в какую смену учится?
     -- В первую. Как первоклашке и положено.
     -- Тогда пусть приходит к... четырем. Да. К четырем. Договорились?
     Наклонившись к девочке, Марина взяла ее руку.
     Девочка кивнула и снова уставилась в пол.
     -- Танюш, ну чего ты надулась, как мышка? -- в  свою очередь наклонился
отец и Марина успела заметить как натер ему шею тугой ворот белой рубашки.
     -- Я не надулась, -- тихо и отчетливо проговорила девочка.
     --  Хочешь заниматься  музыкой? --  спросила  Марина, чувствуя  на себе
взгляд близких серо-зеленых глаз.
     -- Хочу...
     -- Придешь завтра?
     -- Приду.
     -- Ну вот и отлично... Пусть приходит. А сейчас, вы извините, мне пора.
     -- Да мы тоже... Вы далеко живете?
     -- Очень!  -- устало рассмеялась  Марина,  отводя  от лица  непослушную
прядь.
     Улыбаясь, он смотрел на нее:
     -- Что, в области?
     -- Почти. В Беляево.
     -- Да. Далековато.
     -- Ничего. Я привыкла.
     На улице шли молча.
     Сергей Николаич вел за руку Таню, украдкой посматривая на Марину.
     Он был в длинном  и широком  демисезонном  пальто, из-за красного шарфа
выглядывал все тот же полосатый галстук.
     Марина, не обращая  на них внимания, шла, сунув руки в карманы плаща, с
трудом переставляя уставшие, свинцом налитые ноги.
     Головная боль вернулась, немного мутило и хотелось пить.
     Вскоре  поравнялись с белой башней шестнадцатиэтажного дома,  непонятно
как втиснувшегося меж двумя серыми сталинскими крепостями.
     -- А вот и наш утес, -- остановился Сергей Николаич.
     -- Аааа... понятно... -- равнодушно посмотрела Марина и вздохнула.
     -- Пап, ну я пойду, -- решительно освободила руку Таня.
     -- Иди, иди...
     Она побежала к подъезду и скрылась в нем.
     -- Не заблудится? -- спросила Марина.
     --  Да нет.  Мы  на  третьем  живем. Высоко  решили не  забираться,  --
пробормотал он, доставая из кармана пальто большой скомканный платок.
     -- Трехкомнатная?
     -- Да; -- он украдкой вытер нос.
     -- А вас трое?
     -- Четверо. Мама еще моя...
     Марина кивнула.
     Сумерки сплавили дома в  сероватую  груду, кое-где скрашенную огоньками
горящих окон. Сергей Николаич убрал платок.
     -- Сейчас, как прибежит, так сразу за пианино: бабушка, сыграй вальс. А
бабушка сыграет...
     -- А бабушка сыграет... -- тихо проговорила Марина, рассеянно глядя под
ноги.
     -- Балует ее, -- вздохнул он, доставая папиросы, -- Добрая до предела.
     -- Добрая  до предела, --  снова повторила Марина  и  медленно  побрела
прочь. Спазм сжал ей горло, губы задрожали и слезы полились по щекам.
     Они  показались очень  холодными, холоднее непрочного,  потрескивающего
под ногами ледка.
     Прижав ладони к лицу, Марина заплакала, ее плечи задрожали.
     Сзади подбежал Сергей Николаич:
     -- Что, что такое? Что с вами?
     Голос его был испуганным и удивленным.
     Не оборачиваясь и не останавливаясь, Марина замотала головой:
     -- Ничего... ннничего...
     -- Марина Ивановна... что случилось?
     -- Ничего... Отстаньте от меня...
     -- Ну, погодите... ну что вы... может я вас обидел чем-то?
     -- Отстаньте, прошу вас... отстаааньте... -- всхлипывала она, порываясь
идти, но он  уже  крепко держал  ее под локоть, заглядывал в залитое слезами
лицо:
     -- Ну, успокойтесь... пожалуйста... что случилось? А?
     -- Ничего... Господи... как все тошно...
     Она  снова заплакала, отворачиваясь,  ледок  жалобно хрустел у  нее под
каблучками.
     -- У вас, может быть, несчастье какое?
     -- Нет у меня ничего... Господи... сдохнуть бы ... и то лууучше...
     -- Эээ... нет. Так  дело не пойдет, -- он решительно взял ее  за плечи,
-- Ну-ка успокойтесь. Быстро!
     -- Не кричите на меня... я вааам не слееесарь заводской...
     -- Вот. Уже лучше.
     -- Отстаньте...
     -- Не отстану.
     -- Да отвяжитесь вы! Вон все смотрят...
     -- И пусть на здоровье смотрят. Сейчас мы возьмем машину и я вас отвезу
домой...
     -- Еще чего... не поеду...
     -- Поедете. Идемте...
     -- Господи, какой надоеда... ну какое вам дело...
     -- Мне до всего есть дело...
     -- По долгу службы, что ли...
     -- Ага.
     -- Ну хоть не жмите руку-то мне!
     -- Извините... вон идет... шеф! стой!
     -- Да... так он и остановится...
     -- Мерзавец...
     -- Как все глупо...
     До моста они дошли молча, его рука бережно сжимала Маринину кисть.
     Такси,  как  по  заказу,  выскочило   из-за  угла  и  притормозило   на
требовательный взмах Сергея Николаича.
     "Ишь ты, решительный  какой", -- раздраженно  думала Марина,  садясь  в
машину,  -- "Теперь не отстанет... А. чорт с ним. Хоть  кому-то до меня есть
дело..."
     Косясь на заплаканную  пассажирку и на ее  молчаливого спутника,  шофер
нещадно   своротил  шею  оплетенной   кожей   баранке,  развернул  машину  и
многообещающе захрустел переключателем скоростей...


     -- Да. Все ясно с тобой, -- устало  улыбнулся Сергей Николаич, разливая
остатки коньяка в стопки.
     Затягиваясь сигаретой, Марина молча кивнула.  Они сидели на  кухне  при
свете  все того же ночничка. Сигаретный дым медленно втягивался в только что
распахнутую форточку, светло-коричневый пиджак Сергея Николаича по-домашнему
висел на  спинке стула, его  лежащие на  столе  электронные часы  показывали
24.09.
     --  Со  мной  давно  уже  все  было  ясно, --  Марина  встала, тряхнула
опустевшим чайником.
     -- Плохо, Марина Ивановна, --  вздохнул Сергей Николаич  и поднял  свою
стопку, -- Твое здоровье.
     -- Мерси... -- она поставила чайник под кран, шумно наполнила.
     -- Скажи...  фууу... -- поморщился, выпив, Сергей Николаич, -- А почему
ты дальше не пошла учиться? В консерваторию?-- А мне пальчик раздавили.
     -- Как?
     -- В троллейбусе. Дверью.
     -- Чорт возьми... И что?
     --  Ничего. Жива  пока. Но  профнепригодна, --засмеялась  Марина, ставя
сверкающий и тяжелый чайник на плиту.
     -- Да, -- вздохнул он, -- Все не как у людей... судьба-индейка...
     --  Слушай, пошли  туда, -- морщась  пробормотала Марина, -- А  то  тут
накурено...
     Чайник  остался  одиноко  посверкивать   на  плите,   голубой  ночничок
перекочевал в комнату.
     Потирая  затекшую  спину,  Сергей  Николаич  прохаживался,  разглядывая
висящие на стенах картины. Марина села по-турецки на тахту.
     Он  надолго остановился перед вариантом рабиневского "Паспорта",  потом
повернулся к ней:
     -- Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?
     Марина Перевела взгляд на слабо освещенную .ночником картину:
     -- Ну... она очень правдивая...
     -- Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего...
     -- У него тяжелая судьба...
     -- У нас у каждого тяжелая судьба! -- резко перебил ее Сергей Николаич,
засовывая руки  в карманы  и  прохаживаясь по  комнате, -- Дядя  вон  мой --
Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр  обыкновенный. На войну пацаном
пошел. Под Киевом обе  ноги  оторвало. После  войны  на протезах  в техникум
поступил,  а  в сорок  восьмом его  посадили  неизвестно  за  что.  Пять лет
отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали...
     Он  помолчал,  разглядывая  начищенные  концы   своих   ботинок,  затем
продолжал:
     --  Ни  жены, ни детей.  И пенсии-то  по-настоящему не нажил. Живет под
Подольском,  работает  сторожем.  Тут,  казалось  бы,  любой  на  весь  свет
окрысится. А он...
     Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:
     -- Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей
и  нет ничего. А я вот, сколько  его ни вижу,  -- никогда нытья  от него  не
слыхал. Никогда! И  чтоб он на  судьбу пожаловался?!  Такого не было! А  эта
картина? Он-то щас сам где?
     -- Рабин? В Америке...
     --  Вот!  В Америке.  И наверно уж  не  под забором умрет, а  в  теплой
кроватке. Так вот когда он  эту  мазню царапал, он знал, знал, что в Америку
подастся!  Знал! Стало быть --  врал! А ты  говоришь  -- правдивая  картина.
Ложь! Ложь и злоба. Ну чему она научит? Лжи и  злобе. Он-то сам наврал, да и
смотался, а  ты вот, твое поколение,  которое на  таком вот  говне  выросло,
теперь и расплачиваетесь!
     Он  замолчал,  раздраженно потирая расрасневшиеся щеки,  подошел и  сел
рядом на край тахты:
     -- Знаешь, Марина, я человек, в принципе,темный, необразованный.
     -- Ну, не скромничай...
     --  А  чего  скромничать. Правда есть правда.  Школа, техникум,  армия,
институт заочный, завод.  Был  и рабочим, и мастером, и замначальника цеха и
начальником. А щас  вот -- секретарем  парткома избрали. Так что на выставки
ходил редко, в измах  не силен. Но одно я знаю четко, -- вся вот  эта зараза
никуда не ведет. А вернее ведет -- за границу. А тут -- все злобой, пьянками
и сплетнями кончается. Все ваше дурацкое диссидентство. -- Почему дурацкое?
     --  Потому  что дурацкое и  есть.  Ну  что  в нем  хорошего,  вдумайся!
Кричать, критиковать, насмехаться? Ты думаешь  мы не знаем ничего,  а вы нам
глаза открыли?
     -- Нет, я так не думаю, -- Марина устало привалилась спиной к стене.
     --   Пойми,  критиковать  легче   всего.  А  труднее  --  дело  делать.
По-настоящему, по-деловому. Делать дело. А не гадать как спасать Россию...
     -- Но система-то советская никуда не годится...
     -- Кто тебе сказал?
     -- Ну как же... все говорят...
     Он насмешливо тряхнул головой:
     -- Если б она никуда не  годилась, нас бы давно уж раздавили. И места б
мокрого не осталось.
     -- Ну, это слишком...
     -- Не слишком. В самый раз!  --  отрезал он и крепко  положил  руку  на
Маринино вельветовое колено, -- Вот что, Марина Ивановна, давай-ка потолкуем
по-мужски. Скажи, ты русская?
     -- Русская.
     -- Родилась где?
     -- В Подмосковье.
     -- В России,  стало  быть. И живешь в России. В  Америку не собираешься
мотать?
     -- Да нет...
     -- Так. А теперь скажи, ты советских людей любишь?
     -- Ну, я всех людей люблю...
     -- Нет, скажи, ты наших любишь? Наших! Понимаешь?! Наших! Любишь?
     Марина  грустно улыбнулась,  вздохнула.  Этот  крепкий  человек в белой
рубашке,  с неуклюже  завязанным  галстуком,  с  широкими  грубыми  ладонями
смотрел  своими  серо-зелеными,  слегка  пьяноватыми  глазами  пристально  и
требовательно.
     Марина невольно перевела взгляд на висящую над столом  фотографию:  два
одинаковых лица с  одинаковым выражением смотрели на нее, но как  по-разному
они смотрели! Одно -- далекое, расплывчатое, сероватое, смотрело призрачно и
равнодушно,  другое  --  совсем близкое, живое, разгоряченное, с бисеринками
пота на  лбу  упиралось своим упрямым взглядом в ее глаза и каждым  мускулом
ждало ответа.
     -- Ну я... -- пробормотала Марина, -- Я не знаю...
     Дальнее лицо смолчало, а у ближнего быстро задвигались упрямые губы:
     --  А я  знаю! Знаю, что  люблю! Любил, люблю и буду любить свой народ!
Потому что другого народа  мне не дано!  И Родины другой не дано! Потому что
родился  здесь,  рос,  по  траве  по  этой  босиком  бегал,  голодал,  мерз,
радовался,  терял,  находил, -- все  здесь! И человеком  стал здесь, и людей
понимать научился. Понимать и  любить. А вот они!  --  его  палец метнулся в
сторону  картины. --  Они  не  научились!  Хоть  и  не  такими  уж  дураками
уродились! Ни любить, ни понимать! И были  чужаками, за что и  выперли их из
страны к чертовой матери! Ты вот говоришь -- правда,  правдивая! В том-то  и
дело, что правда у каждого своя! Они не нашу писали, а свою, свою, западную!
А у нас-то она совсем другая! Наша! Понимаешь?
     Он сильнее приблизился, оперевшись руками о тахту:
     -- Понимаешь?
     Марина   инстинктивно  подалась   назад  от   этого   яростного  напора
искренности и здоровья, но прохладная стена не пустила.
     Его глаза были совсем близко.
     Из них исходила какая-то испепеляющая горячая энергия, от которой, нет,
не делалось жутко, наоборот, -- Марину охватило чувство понимания, теплоты и
участия,  она  вдруг  прониклась  симпатией  к  этому  угловатому  человеку,
стремящемуся во что бы то ни стало поделиться собой, переубедить ее.
     Она улыбнулась:
     -- Я понимаю... но...
     -- Что -- но?
     -- Но... а может ты ошибаешься?
     Он отрицательно покачал головой:
     --  Я  сейчас не  от  себя  говорю. Я могу ошибаться, конечно. А  народ
ошибаться  не может. Триста  миллионов ошибаться  не могут.  А я с  тобой от
имени народа говорю.
     -- Но ведь... а как же -- тюрьмы, лагеря?
     -- А  что ты хочешь? Весь мир против нас. И  внутри и снаружи мерзавцев
хватает, которые по-новому жить не хотят.
     Он убеждающе раскрыл перед ней свои широкие ладони:
     --  Ты знаешь,  что такого эксперимента в истории еще не было? Не было!
Мы первые по этому пути идем,  многое не получается. А почему? Да потому что
мешают,  понимаешь? Старый мир мешает, как может!  И сейчас вон особенно  --
Рейган совсем озверел, прямо  к  войне готовится. Хотя могу тебе  откровенно
сказать  -- никогда  они  войну  не  начнут, никогда.  Потому что трусы они,
боятся нас. И обречены они, это точно.  Истерия вся от слабости. А мы -- как
стена. Нас  ничем  не остановить,  кроме силы. А силу они  боятся применить,
потому  что  у  всех  виллы,  кондишены,  машины,  жратва  изысканная,  куча
развлечений. А у нас-то этого нет ничего. Пока. Потом, когда их не будет, на
гонку вооружения тратиться  не придется -- все будет. Но пока нет. И  терять
нам,  стало  быть, нечего. Ясно?  Поэтому, если мы. схлестнемся  с ними, они
проиграют, это точно. А главное, ты пойми, мы  -- это будущее.  Мы -- это...
как тебе сказать... слов не хватает... вобщем... я  вот нутром чувствую, что
правда на нашей стороне! Как пить дать!
     Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.
     Голубой свет  искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым
скулам, затекал в складки рубашки.
     Привалившись к стене, Марина молчала.
     В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.
     Сумрачная,  призрачно  освещенная  комната казалась  нереальной  за его
широкими  плечами.  Там,  в полутемной  мешанине  вещей  голубоватыми тенями
застыло  прошлое   --   разговоры,  пьянки,   поцелуи,  переплетенные  тела,
ожесточенные  споры, вольнодумные  мысли,  тайные  встречи,  вера,  надежда,
любовь и ОН.
     Марина напряженно вздохнула:
     -- Принеси, пожалуйста, спички...
     Сергей Николаич встал, пошел на кухню.
     Когда  они  закурили  и дым,  расслаиваясь, поплыл по  комнате,  Марина
спросила:
     -- Скажи, а ты веришь в коммунизм?
     Прохаживаясь, он серьезно кивнул:
     -- Верю.
     -- Серьезно?
     -- Абсолютно.
     -- Когда же он наступит?
     -- Когда не будет капиталистического окружения.
     -- Но ведь пока-то оно существует...
     -- Разве что пока.
     -- Ну а каким ты коммунизм представляешь?
     -- Хорошим.
     Он снова опустился на край тахты, протянул руку, стряхнул пепел в Шиву:
     -- Понимаешь, то что у нас сейчас -- это, я бы сказал, только начальная
фаза  социализма.   Мы  только-только  стали  советскими.   Не  русскими,  а
советскими. Конечно,  нам  трудно очень  -- у  буржуев таких  войн и  всяких
разных перетрясок не было. У  них механизм  веками отлаживался. А  наш  лишь
недавно построен. Да и  построен  как -- на ходу,  в голод, в разруху. Войны
все время. Но сейчас  мы уже  сила. Они  нас  боятся.  Чувствуют, как собака
волка. Потому и брешут. Мы -- новые люди,  понимаешь? Новые. И земля  должна
нам принадлежать -- молодым. А главное -- нас уже  много, почти полмира. Мы,
как  семья одна.  У  нас  первое  в  истории  общество,  где  все равны. Все
бесплатно -- детсад,  школа, институт. Больницы,  опять  же. У них  работать
надо до пота, а  у нас  -- по мере сил. Только на работу не опаздывай, а там
-- работай  не  торопясь, как  можешь. Вот и все. Квартиры, опять же, даром.
Все  для  человека.  Продуктов  не  хватает  --  это временно, из-за дураков
разных. Но дураки не помеха, помеха -- это такие вот, как этот Рубин...
     -- Рабин, -- поправила Марина, затягиваясь.
     -- Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь?  Он -- их. Того мира. Так
и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить!
Он ничего не понимает. И  не поймет. Потому что любить наш народ не научился
и все время с  запада смотрел. Дескать -- очереди  за колбасой, пиво плохое,
квартиры  маленькие -- значит здесь плохо! Вот  так они рассуждают. А знаешь
почему? Потому что евреи вообще что такое родина -- не понимают. Им где пиво
лучше -- там  и родина.  У  них цели  никакой, какой там коммунизм,  светлое
будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться -- вот и  все! Вообще, не знаю
как ты, но я к евреям чего-то не того...
     Он нахмурился, покачал головой и продолжал:
     -- Я раньше этого  не понимал, а  теперь понял.  Это  народ какой-то...
чорт знает какой. Их не поймешь -- чего им  надо. А главное --  вид у них...
ну я  не знаю...  противный какой-то. Вот армяне вроде  тоже  и  волосатые и
горбоносые, грузины,  бакинцы... и волосы такие же... а вот все равно, евреи
прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее  в них. Я  этого объяснить не могу,
как  ни  пытался...  И все  --  своих,  своих.  Только  со своими.  Где один
устроится -- там и другие лезут.
     Он затянулся и быстро выпустил дым:
     -- Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чортовой матери.  Пусть
едут. От них пользы никакой -- вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем
здесь вредить...
     Его свободная рука ослабила галстук:
     -- Не в колбасе сейчас дело, не в пиве...
     Марина пожала плечами:
     -- Но ведь благосостояние тоже играет роль...
     Он устало покачал головой:
     -- Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила...
Как  бы  объяснить-то... Ну  вот если ты живешь со своей  семьей,  с родными
своими в новом доме. Он еще  только-только построен, еще смола на бревнах не
засохла,  еще  лесом от него пахнет. Значит, только-только  вы  отстроились,
мебелишка у вас -- стол да табуретка, посуда -- кружка да котелок. Но  семья
большая,   дружная,  и  отец  вам  говорит:  потерпите,  мол,  немного,  вот
поработаем несколько лет  и будем в достатке жить. А рядом с вашим  домом --
другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там  старик со
старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла  ты однажды вечером, ну
там по каким-то делам на улицу, а эти  старики тебе и  говорят: живи с нами.
Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное --  работать у
нас не надо. Ты пойдешь к ним?
     Марина улыбнулась:
     -- Нет конечно.
     -- А почему? -- он устало поднял брови.
     -- Ну... потому что я своих люблю.
     --  Вот! --  шлепнул он ладонью по ее коленке,  --  Вот  и ответ  тебе!
Любишь своих! Вот  как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение,
и долг, и  патриотизм. Если Россию любишь --  плевать тебе  на  американские
кондишены да пепси-колы! А потом запомни: все что у них сейчас есть -- у нас
будет!  Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб  не раздавили нас. Приходится.
Но главное мы  силу набираем. Вот это важно. А  они свою -- теряют. Теряют с
каждым годом. И придет время -- на колени перед нами опустятся. Только мы их
жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь
-- все взыщем сполна, не забудем!
     Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
     -- Ничего! Сейчас  Андропыч  за  дело основательно  взялся.  Дисциплину
укрепим,  тунеядцев-лодырей к ногтю,  снабжение  наладим, дороги  в  деревни
проложим,  техникой  займемся.  Сейчас-то  вон  уже  на  периферии  продукты
появились...  Нам бы  только с  блатерами покончить, все на  государственные
рельсы перевести и порядок...
     Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
     -- Вот это, я  понимаю  -- искусство.  И прекрасно и  возвышенно. И для
души все, глаз радует... А то нам не нужно! На помойку его выкинуть и все...
     -- Какой ты убежденный, -- проговорила Марина, рассматривая его крепкие
руки.
     -- А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не
верю. Я в реальность верю. В  реальные конкретные задачи.  Как на  заводе --
есть   план,   надо   его  выполнять.   А   гадать  когда  завод   полностью
автоматизируется -- курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не...
как это... мифио...
     -- Мифической?
     --Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
     -- А что же нужно?
     --  Дело.  Настоящее,  каждодневное.  Без   дураков.  Так  что,  Марина
Ивановна,  ты кончай  ваньку  валять. Лейкой  против  грозы не  маши.  Народ
ошибаться не может, на  то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может,
а народ -- не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое  наизнанку вывернула,
словно  школьница какая. А  почему?  Да  потому что в  тупик  зашла со всеми
глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать, ради
острого ощущения!  Ну  что за поебень,  извини  за выражение?!  Ты  отдельно
живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом,
вместе. Тогда и тебе  легче  станет и народу хорошо. Свой народ любить надо,
Марина.  Любить!  Это  же  как  дважды  два!  Американец свой  народ  любит,
англичанин -- любит, а ты что -- хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь
собачья.  Нигде  такого  еще не  было,  чтоб жить  в  своей  стране  и своих
ненавидеть. И на  запад смотреть,  рот  раскрымши. Это  ведь ненормально, не
по-человечески, пойми.  И правильно, что их  в  психушки пихают, психи они и
есть!   Дело  надо  делать.  Ежедневное,  ежечасное   дело.  Тогда  будет  и
удовлетворение и польза. Знаешь как я доволен? Как никто. Я на работу как на
праздник иду. Радуюсь. И усталости нет  никакой, и  раздражения. И запоев. А
сколько  радостей вокруг!  Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная,
езжай  куда хочешь -- на север,  на  юг, в любой город. Какие леса, горы!  А
новостройки какие! Дух  захватывает! Профсоюзная путевка -- сорок рублей! Ну
где  еще такое  бывает? Все  бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря
для детей, хлеб самый дешевый в мире. безработных  нет, расизма нет. "Только
для  белых"  у нас на  скамейках не пишут. А там, на западе,  ты как  винтик
вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность  вон какая там --
не выйдешь вечером...
     Он замолчал, устало потирая лицо.
     Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:
     -- Ааааха... ты знаешь, хорошо что ты веришь в то, чем занимаешься.
     -- А как же иначе?
     --  Просто  я первый  раз за  тридцать  лет встречаю человека,  который
искренно верит в коммунизм...
     Он засмеялся:
     -- Ну, это не  так! Верят многие. Да сказать боятся.  Потому  что такие
вот  Рабины  многих  перепортили.  Запад вредит как может. Сейчас модно  все
советское ругать. Они  кроме очередей ничего и  замечать не  хотят. Очереди,
мол. Жизнь плохая. А то что мы из отсталой страны  в сверхдержаву вылезли --
это никто не видит. Но ничего. Придет времечко -- все увидят...
     Марина улыбнулась:
     -- Знаешь... странно... когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо...
и спорить не хочется...
     --  Так это ж потому что  я с тобой не от себя  говорю. Я за собой силу
чувствую. И правду... ооо-хааа который час-то? Два наверно?
     -- Без четверти.
     -- Заговорились как...
     -- Жена не хватится?
     --  Да нет, она  на  старой квартире.  А  мама к моим заседаниям ночным
привыкла...
     Он снова зевнул, прикрыв рот тыльной стороной кулака:
     -- Ааах... Марин, сейчас метро уж не ходит, можно я до шести вздремну?
     -- Конечно. Щас постелю.
     -- Нет, нет, никакого белья. Я вот на кушетке.
     -- Я все сделаю, как надо...
     -- Да не беспокойся. Ты ложись,  а я  покурю немного. Мне завтра в семь
надо быть на планерке. Марин, я вот все спросить хотел, а кто этот бородатый
над столом висит? Не Стендаль?
     -- Стендаль... -- улыбаясь, кивнула Марина.
     --  Я  так  и подумал. Хороший  писатель. Красное и  черное.  Нормально
написано. И фильм путевый...
     Пока Сергей Николаич курил  на  кухне,  Марина  вынула из шкафа  стопку
чистого  белья, постелила себе  на тахте, ему на  кушетке, погасила  ночник,
разделась и юркнула под отдающее крахмальным холодом одеяло:
     -- Все готово...
     Потушив на кухне свет, Сергей Николаич прогулялся в туалет, потом, сидя
на поскрипывающей кушетке, стал раздеваться в темноте.
     Из перевернутых брюк посыпалась мелочь:
     -- Ексель-моксель...
     Он повесил брюки с рубашкой на спинку стула:
     -- Марин, у тебя будильник есть?
     -- Чего нет, того нет, -- усмехнулась Марина.
     -- Что значит -- не рабочий человек...
     -- А ты радио включи, трансляцию. Они в шесть начинают.
     -- Точно. А где оно?
     -- На пианино, возле меня.
     -- Ага... вот...
     -- Ручку поверни.
     -- Все. Завтра, то есть -- сегодня не проспим. Ну, спокойной ночи...
     -- Спокойной ночи, -- пробормотала Марина, с наслаждением пошевеливаясь
на чистой простыне.
     После короткого  молчания  в темноте  ожил слегка осипший голос  Сергея
Николаича:
     -- Откровенно говоря, баба ты хорошая. Был бы холостым -- женился бы на
тебе, факт. И жизнь твою совместно бы выпрямили...
     Улыбаясь  и  покусывая край  пододеяльника,  Марина ничего не ответила.
Только сейчас почувствовала она как устала за этот день.
     "Забавный",  -- подумала  она, погружаясь  в сон, -- "А самое забавное,
что он по-своему прав".


     Долго,  бесконечно долго  тянулось  чередование блочных  домов,  гнилых
сараев, московских переулков, машин, картин, приусадебных участков, заросших
прудов,  гулких пустых  музеев, сумрачных  казенных коридоров, переполненных
эскалаторов, просторных помоек...
     Наконец,  сквозь  хаос,  Марина  с  радостью  узнала  старую  бабушкину
квартиру   на   Варсонофьевском:   два   иссине-белых    фонаря   светят   в
полузашторенное  окно, отражаясь в  полированой крышке пианино и разбрасывая
по  высокому потолку бледные  тени. Балконная  дверь  распахнута, тюль слабо
колеблется, а за ним -- чернота.
     Теплая  летняя  чернота.  Хрустит  кнопка  горбатой  лампы,  вспыхивает
зеленоватый свет и  продолговатое  лицо  Марии приближается  с полузакрытыми
глазами.  Чувствуя нарастающее сердцебиенье, Марина  долго  целуется  с ней,
отстраняется,  чтобы  перевести  дыхание,  и видит лицо  Светы.  Она  быстро
притягивает  Марину  за плечи и  целует -- жадно, неистово. Да это  вовсе не
Света  --  Иринка.  Тонкие, прохладные губки неумело  обхватывают  Маринины,
язычок ищет  себе  подобного...  нет, это Сонечкин язычок...  Сонечкин... но
руки уже  Кларины  --  нежные, умелые руки. Они  ласкают шею Марины,  гладят
плечи, грудь...  нет,  это  руки  Тани Веселовской... как больно она целует,
щекоча вездесущими  рыжими  кудряшками... Милка... Милка сосет верхнюю губу,
ласкает  пальцами уши... Зина... осторожно целует, глядя в  глаза... Тоня...
прикасается  прохладными губами к  уголку рта и замирает...  Вика.  Милая...
Марина обнимает  ее -- мокрую,  только  что выбежавшую из рижского прибоя...
поцелуй их длится вечность... но нет... это Сонечка Гликман... ласково лижет
язычком  губы  Марины  и  тут же  прижимается щекой...  Туськиной  щекой  --
бледной,   с  мелкими  белыми  волосиками...  Марина  целует  щеку,  Барбара
поворачивается к ней лицом, улыбась, берет в ладони  и целует медленно, явно
позируя...  носы  их  сходятся  и Тамара убирает  свой,  ищет рот  Марины...
Анжелика прижимается  голой грудью,  целует и  сосет  подбородок... Машутка,
постанывая, покрывает  лицо быстрыми поцелуями, словно  птичка клюет... Капа
целуется долго,  шумно  дыша  через  курносый  нос... Маринины руки тонут  в
пухлых   Наташкиных   плечах...   Аня   неумело   тычется,   бормоча  что-то
уменьшительное,  уступая место  черным глазищам  Тамары, но ненадолго -- Ира
смотрит   испуганно,    потом    коротко    целует   и   отстраняется    уже
близняшкой-двойняшкой... как долго  они целуются, словно  пьют друг друга...
нет, это  Любка, конечно же Любка. Мягкий рот ее пахнет вином...  ой! Фридка
кусает  губы и громко хохочет, откидываясь и мотая  лохматой головой... губа
болит, но теплая тонкая рука Нины гладит ее, потом строгий рот приближается,
приближается и целует -- сдержанно и осторожно... Наташка плачет, слезливо и
капризно прося о чем-то и прикасается холодными, мокрыми  от слез  губами...
нет, они не  мокрые, а  сладкие, сладкие... Райка хохочет, жуя  шоколадку  и
показывая Марине коричневый язычок, да нет же, он не коричневый -- Сашенькин
язычок, он голубой от близко стоящего  ночничка, он изящно скользит по таким
же голубым губкам, облизывает их, готовит к поцелую...
     Сашенькино личико приближается, она нежно шепчет:
     -- Марина... Марина... Мариночка....
     Но  шепот уже не ее, в нем что-то новое,  что-то очень важное, главное,
сокровенное и дорогое...


     -- Марина... Марина... Мариночка...
     С трудом разлепив  веки, она едва различила в темноте нависающую фигуру
Сергея Николаича.
     -- Марин... я это... ты такая красивая...
     Его шершавые руки гладили ее плечи.
     Наклонившись, Сергей Николаич стал целовать ее лицо.
     Губы его  были,  как  и руки  --  сухими,  шершавыми  и пахли коньяком.
Потыкавшись в щеку, он стал искать Маринины губы.
     --  Ой...  я  спать  хочу страшно...  -- раздраженно созналась  Марина,
пытаясь отвернуться, но шершавая ладонь мягко задержала щеку.
     Он стал  целовать ее в губы, рука приподняла одеяло,  и через мгновенье
его сильно пахнущее табаком и мужчиной тело уже лежало рядом.
     Марине  смертельно хотелось спать, видеть приятные сны. и меньше  всего
-- целоваться с тяжело дышащим мужиком.
     Слегка  отстранившись  и  сонно  вздыхая,  она подняла до  груди ночную
рубашку, легла на спину:
     -- Только давай быстро... я спать хочу... умираю...
     Послышалось  поспешное сдирание трусов и майки, он опустился на нее  --
тяжелый, горячий, и, целуя, сразу же вошел -- грубо, неприятно.
     Отвернувшись от его  настойчивых  губ и расслабившись,  Марина  закрыла
глаза.
     Осколки  не  до  конца  разрушенного  сна  стали  собираться,  стараясь
выстроить всю  ту же милую сердцу картину:  темную  бабушкину  комнату, свет
фонарей в окне, колышащийся тюль, вереницу знакомых губ.
     Сергей Николаич  равномерно  двигался, часто дыша в ее ухо,  его пальцы
сжимали  талию Марины,  живот скользил по животу, а широкая грудь навалилась
плотно, без зазора.
     Сон  возвращался,   тело  потеряло  чувствительность,  ритмы   мужского
движения  и   дыхания   слились  в  монотонное  чередование   теплых   волн:
прилив-отлив... прилив-отлив... прилив-отлив...


     Распахнулась  дверь  в бабушкину комнату,  поплыли голубоватые тени  по
потолку,  хрустнул  выключатель  лампы,  но  настойчивый  прибой  смыл  все,
вытолкнув  Марину во  все те же  бескрайние  небо-море,  одно  из которых  с
шипением накатывалось на ноги, другое -- дышало над головой теплой синевой.
     Марина  стояла  перед  морем,  спиной  к  незнакомому берегу, обдающему
затылок и шею густым запахом трав.
     Волны медленно накатывались,  выгибались, сверкая на  солнце,  и тяжело
разбивались об  ее ноги, сильно  толкая  в промежность,  щекоча теплой пеной
бедра и колени.
     Это было опьяняюще приятно -- стоять,  подставив себя стихии, чувствуя,
как с  каждой волной теплеет вода.  Да и ветер, соленый, порывисто дышащий в
ухо, тоже становился горячее, шипел, путался в волосах, затекал за плечи.
     Чувствуя,  что  берег  необитаем,  Марина  изогнулась,  развела   ноги,
принимая гениталиями толчки горячего прибоя, постанывая от удовольствия.
     Вдруг впереди  на  бескрайней глади  моря  вспух  белый  кипящий  холм,
распустился живописным взрывом, который стремительно потянулся вверх, застыл
во всей подробной форме Спасской башни.
     Оглушительный тягучий перезвон поплыл от нее.
     Море  стало  совсем  горячим,  от  него  пошел  пар, раскаленный  ветер
засвистел.  И  перезвон  сменился  мощными  ударами,  от  которых, казалось,
расколется небо:
     -- Боммммммм...
     И тут же -- обжигающий накат прибоя.
     -- Боммммммм...
     И сладостный толчок в гениталии.
     -- Боммммммм...
     И пена, пена, пена по ногам и животу.
     -- Боммммммм...
     И дрожащие бедра, раздвигаемые новой волной.
     -- Боммммммм...
     И нарастающая истома внизу, в груди, в коленях.
     -- Боммммммм...
     И нестерпимое, сладкое, с ума сводящее.
     О... Боже...
     Оргазм,  да  еще  какой,  -- невиданный  по силе  и  продолжительности.
Вспыхнув  в  клиторе  мучительным  угольком,  он  разгорается,  воспламеняет
обожженное прибоем  тело,  как вдруг -- ясный  тонический  выдох  мощнейшего
оркестра  и  прямо  за затылком -- хор. Величественный, огромный, кристально
чистый в своем обертоновом спектре,  -- он прямо за спиной Марины,  --  там,
там стоят миллионы просветленных людей, они поют, поют, поют, дружно дыша ей
в затылок, они знают и чувствуют как хорошо ей, они рады, они поют для нее:

     СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ РЕСПУБЛИК СВОБОДНЫХ
     СПЛОТИЛА НАВЕКИ ВЕЛИКАЯ РУСЬ
     ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЗДАННЫЙ ВОЛЕЙ НАРОДОВ
     ЕДИНЫЙ МОГУЧИЙ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ!

     Марина плачет, сердце ее разрывается от нового необъяснимого чувства, а
слова,  слова...  опьяняющие,  светлые,  торжественные и  радостные.  -- они
понятны как никогда и входят в самое сердце:

     СЛАВЬСЯ, ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ!
     ДРУЖБЫ НАРОДОВ НАДЕЖНЫЙ ОПЛОТ --
     ПАРТИЯ ЛЕНИНА, СИЛА НАРОДНАЯ
     НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЕТ!

     Море розовеет,  потом  краснеет,  наливаясь  кумачовым тоном,  Спасская
башня  из белой  становится красной, блистают  золотом стрелки  и украшения,
нестерпимо алым горит пятиконечная звезда, от нее во  все стороны расходятся
лучезарные волны, созвучные великому хоралу:

     СКВОЗЬ ГОДЫ СИЯЛО НАМ СОЛНЦЕ СВОБОДЫ
     И ЛЕНИН ВЕЛИКИЙ НАМ ПУТЬ ОЗАРИЛ!
     НА ПРАВОЕ ДЕЛО ОН ПОДНЯЛ НАРОДЫ,
     НА ТРУД И НА ПОДВИГИ НАС ВДОХНОВИЛ!

     Оргазм еще тлеет, слезы текут из  глаз, но  Марина уже подалась назад и
встала на  единственно свободное место  в  стройной колонне многомиллионного
хора, заняла свою ячейку, пустовавшую столькие годы.
     СЛАВЬСЯ, ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ!
     ДРУЖБЫ НАРОДОВ НАДЕЖНЫЙ ОПЛОТ --
     ПАРТИЯ ЛЕНИНА, СИЛА НАРОДНАЯ
     НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЕТ!

     Как это невероятно, как  обворожительно! Она слилась  со всеми, и -- о,
чудо! -- достаточно открыть рот, как песня, эта  лучшая песня из  песен сама
рвется из горла -- чисто, без труда и усилия летит в бескрайнюю голубизну. И
все  понятно -- все, все,  все, и  все  поющие -- родные,  и  мощь сложенных
воедино голосов сотрясает Вселенную.

     В ПОБЕДЕ БЕССМЕРТНЫХ ИДЕЙ КОММУНИЗМА
     МЫ ВИДИМ ГРЯДУЩЕЕ НАШЕЙ СТРАНЫ!
     И КРАСНОМУ ЗНАМЕНИ СЛАВНОЙ ОТЧИЗНЫ
     МЫ БУДЕМ ВСЕГДА БЕЗЗАВЕТНО ВЕРНЫ!

     Марина чувствует ту радость, которой не доставало ей всю жизнь.

     СЛАВЬСЯ. ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ!
     ДРУЖБЫ НАРОДОВ НАДЕЖНЫЙ ОПЛОТ --
     ПАРТИЯ ЛЕНИНА, СИЛА НАРОДНАЯ
     НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЕТ!

     Песня тает, с  губ срываются последние  звуки и  после мгновений полной
тишины Вселенная во весь голос обращается к замершим миллионам:
     ДОБРОЕ УТРО, ТОВАРИЩИ!
     В ЭФИРЕ ПЕРВАЯ ПРОГРАММА
     ВСЕСОЮЗНОГО РАДИО!
     Марина с трудом открыла глаза.
     Смутно  различаемая в темноте рука Сергея  Николаича  потянулась над ее
лицом к стоящему  на пианино приемнику и повернула ручку, не  дав договорить
диктору.
     -- Чорт, я и забыл совсем...
     Он наклонился и в наступившей тишине поцеловал Марину в щеку.
     Она  молча лежала на спине,  еще  ничего не  понимая, глядя  в  заметно
побледневший потолок.
     В ее теле все еще звучали слова чудесной песни, губы дрожали, на  щеках
просыхали слезы.
     Сергей Николаич  лег  рядом,  осторожно  обняв Марину.  Лицо  его  было
разгоряченным, он устало дышал, облизывая пересохшие губы.
     Марина снова прикрыла глаза.
     Пальцы Сергея Николаича коснулись ее мокрой щеки:
     -- Ласточка моя... что ж ты плакала так... словно первый раз...
     Он придвинулся и, вложив свои шершавые губы в ее ухо, ласково зашептал:
     --  Марин... ты просто королева... знаешь... у меня баб много было,  но
такой... и тельце у тебя нежное такое... я тебе  бусы из  агата подарю... на
шейку твою...
     Его  рука,  скользнув  под  одеяло,  прошлась  по Марининому  животу  и
осторожно легла на влажные волосы лобка:
     -- Милая моя... спасибо тебе... ты  какая-то...просто... и не знаю  как
сказать...
     Повернувшись,  Марина посмотрела ему в  лицо, улыбнулась  и  облегченно
вздохнула.
     Никогда еще ей не было так хорошо и так спокойно, как сейчас.
     Она погладила  его щеку,  покрывшуюся за ночь  легким  налетом щетины и
ответно поцеловала:
     -- Спасибо тебе...
     -- Мне-то за что? -- усмехнулся он.
     -- За все... Я знаю за что.
     И снова поцеловала шершавую щеку.
     Минуту они пролежали, обнявшись, потом Сергей Николаич вздохнул:
     -- Мне пора наверно.
     -- Уже?
     --  Уже.  Сегодня планерка. Там, чувствую,  до  двенадцати  просидим...
квартал кончается, план горит...
     Он  сбросил одеяло, сидя,  натянул трусы, встал, и,  бодро  покрякивая,
сделал несколько боксерских движений руками.
     Марина  приподнялась с  ощущениями  заново  родившейся, радостно трогая
свое тело, побрела в совмещенку.
     Все было новое, неожиданное, удивительное: блестящий  под электрическим
светом кафель,  прохладная струя воды, мокрая щетина зубной щетки.  Медленно
полоща рот, она рассматривала себя в забрызганное  зеркало. В лице ничего не
изменилось:  те же большие раскосые глаза, прелестный носик, пухлые губы. Но
выражение...      выражение      стало     совсем      другим,      каким-то
радостно-умиротворенным.
     Марина провела рукой по щеке и улыбнулась:
     -- Как хорошо...
     Это было удивительно. Никогда еще ей не было так спокойно.
     Словно за одну ночь свалился тягостный груз,  столько лет  давивший  на
плечи.
     Разведя ноги,  она потрогала бедра  возле паха.  Свежая сперма медленно
стекала по ним.
     Продолжая  улыбаться,  Марина  подтерлась влажным полотенцем,  накинула
халат и вышла.
     Возле двери торопливо застегивал пуговицы рубашки Сергей Николаич:
     -- Марин, давай в темпе танго... мне щас убегать...
     -- А позавтракать?
     -- Не успею наверно...
     -- Успеешь. Умывайся, я приготовлю...
     -- Попробуем. Кстати, у тебя побриться нечем?
     -- Там на полочке.
     -- Ага.
     Пока он брился и умывался, громко отфыркиваясь, Марина убрала  со стола
остатки вчерашнего ужина,  поджарила яичницу с колбасой, вскипятила  немного
воды.
     Вскоре Сергей Николаич бодро вошел в кухню, оттопыривая подбородок и на
ходу затягивая узел галстука:
     -- Вот. Порядок...
     -- Садись, -- Марина ловко переложила глазунью на тарелку.
     -- Отлично! -- улыбнулся  он, чмокнул  ее в висок и сел, -- А быстро ты
готовишь...
     -- Сейчас  чай заварю, -- проговорила Марина, вытряхивая в ведро окурки
из пепельницы.
     Отломив хлеба,  он придвинул к  себе дымящуюся  тарелку,  вопросительно
поднял глаза:
     -- А ты?
     -- Да я  потом, --  отмахнулась Марина,  заваривая  ему чай  в  большой
кружке.
     -- Нет, так не пойдет. Садись. Это из трех яиц?
     -- Из четырех.
     -- Вот и как раз на двоих.
     -- Я не хочу, Сереж...
     -- Садись, без разговоров. У меня времени нет лясы-балясы точить.
     Марина села рядом.
     Они  стали молча есть из тарелки. Сергей Николаич  хватко держал  вилку
своими  крепкими  пальцами,  согнув  мизинец колечком;  челюсти  его  быстро
двигались, под смуглой кожей скул мелькали упругие бугорки мышц.
     Марина осторожно ковыряла  вилкой  горячую  яичницу, глядя как  грубо и
решительно кромсает его вилка бело-желтую массу.
     -- Сережа, а у тебя братья или сестры есть? -- спросила она.
     Не  отрывая  сосредоточенного  взгляда от  тарелки,  он  упрямо  качнул
головой:
     -- Когда я ем--я глух и нем... Марин Иванна... ешь, а то не поспеем...
     Марина послушно принялась за еду. Доели молча.
     Отломив  кусок  хлеба,  Сергей Николаич  насадил его  на  вилку,  вытер
тарелку и, запихнув в рот, щелкнул пальцами:
     -- А теперь чайковского!
     Марина разлила заварку, добавила кипятку.
     -- Был братишка, -- проговорил он, громко и быстро размешивая сахар, --
На три года моложе меня. В пятьдесят втором от склероза легких умер.
     -- Как так?
     -- Да  вот так. Было воспаление. А фельдшер районный пеницилин пожалел.
Выходили  кое-как,  а  после  осложнения,  да осложнения... Ему  шестнадцать
только тогда исполнилось...
     -- А вы где жили?
     -- Под Архангельском.
     -- В деревне?
     -- Да...
     Он соорудил себе увесистый бутерброд, решительно откусил и, быстро жуя,
тут же прихлебнул чай:
     -- Я вообще-то...  ммм..; по утрам  очень...  суп уважаю... знаешь, как
щами или  борщом со  свининкой  заправишься...  день  можно  на  всю катушку
пахать...  в  супе только и  сила... а  бутербродики,  да  кофейки... это не
по-рабочему...
     -- Кофе не любишь?
     -- Ненавижу. Горечь одна, а сытости никакой. Лучше молочка с мякишем...
ммм... кружечку засадишь -- и порядок... знаешь, навитаминишься как...
     Марина   не  торопясь   пила  чай,  наблюдая   как  неимоверно   быстро
расправлялся Сергей Николаич с бутербродом.
     --   Ммм...  или  еще  сардельку  утром...  нормально   так...   ммм...
питательно... а чего ты без хлеба ешь?
     -- Я не хочу...
     -- Хлеб надо есть! От него вся сила, -- дожевывая, он сжал кулак, -- Он
-- всему голова. Крепость дает, основу...
     Покачав чашкой  и выплеснув остатки в рот, он встал, хлопнул в  ладоши,
потер:
     -- Нормально. Спасибо, Марин...
     Марина встала с чашкой в руке:
     -- Может еще чего-нибудь?
     -- Нет, спасибо.
     Он прошел в коридор и стал одеваться, что-то напевая.
     Поставив недопитую чашку, Марина вышла следом и стала,  прислонившись к
косяку.
     Сергей Николаич обмотал шарф  вокруг шеи,  придерживая его подбородком,
снял с  вешалки пальто, стремительно и  шумно ворвался руками  в  просторные
.рукава, так что мелочь громко звякнула в больших накладных карманах:
     -- Оп-ля...
     Улыбаясь, Марина смотрела на него:
     -- Ты знаешь... я тебе так завидую...
     -- Почему? -- быстро спросил он, застегиваясь.
     Марина пожала плечами и вздохнула.
     Достав из кармана перчатки, он снял с полки шапку:
     -- Так почему завидуешь?
     Марина  молча смотрела  на этого человека,  не  подозревавшего,  ЧТО он
открыл ей в прошедшую ночь.
     Она вздохнула и опустила голову.
     Сергей Николаич  внимательно посмотрел  на нее, потом на  часы и  вдруг
по-чапаевски разрубил ладонью сумрачный воздух коридора:
     --А ну-- одевайся! Вместе поедем!
     Марина вздрогнула, мурашки пробежали по ее спине:
     -- Как...
     --  Вот  так!  Хватит прозябать,  Марина  Ивановна.  Жить  надо,  а  не
прозябать! Жить! Нахлобучив шапку, он взялся за замок:
     --  Пять  минут  на  сборы  даю!  Паспорт  возьми  с собой.  И  оденься
нормально, без щегольства. На завод поедем...
     Он открыл дверь и вышел.
     Марина метнулась в комнату, распахнула платяной шкаф.
     Кожаная рокерская куртка,  вельветовый комбинезон, яркий  свитер...  не
то, не то...
     Она выхватила из этой груды простые, давно уже неношенные брюки,  серую
водолазку, белый лифчик и шерстяные трусики.
     -- Сейчас, Сереж, сейчас...
     Лифчик непривычно стянул грудь, трусики полезли вверх по ногам:
     -- Сейчас, сейчас...
     Быстро одевшись, она подбежала к столу:
     -- Так... паспорт...
     Паспорт лежал в тумбе, в верхнем ящике.
     Диплом... бабушкины облигации... письма, письма, письма... паспорт.
     Быстро вытащила его  из-под груды писем, улыбнулась, пряча  в карман, и
только сейчас почувствовала, что кто-то мешает ее радости.
     Марина подняла глаза и столкнулась с колючим недобрым взглядом.
     Выражение треугольного  лица на фотографии  так поразило  ее,  что  она
оцепенела.
     За  ночь  лицо  приобрело  черты  злобы,  недовольства и мстительности.
Угрюмые глазки сверлили ее. Упавшие на лоб пряди злобно тряслись.
     -- Сссука... -- шипели тонкие губы.
     Розоватые блики играли на фотографии.
     Марина выглянула в окно.
     Там внизу, в рассветном бледном воздухе прямо напротив черного входа  в
магазин пылал костер из гнилых ящиков.
     Внезапное  решение поразило ее  своей простотой. Она улыбнулась, а  ОН,
словно поняв, зашипел, затрясся сильнее:
     -- Сссука... сссука...
     Протянув руку, она сорвала его со стены -- только булавки посыпались на
стол.
     Торчащий в большом ящике ключ напомнил о содержимом.
     Марина  побежала на кухню, сняла  с гвоздя большой  целлофановый пакет,
вернулась  и,  чувствуя  пьянящую,  нарастающую с каждым движением  свободу,
вытянула ящик  из пазов. Тяжелый и громоздкий он сразу потянул руки вниз, но
там  ждал  мутный исцарапанный  целлофан: Библия,  Чуковская, ГУЛАГ, --  все
закувыркалось, распахиваясь, мелькая фотографиями и строчками.
     Вытряхнув ящик, сунула в пакет фотографию, выбегая, оглянулась.
     Со стены никто больше не смотрел.
     Только проступал бледный, еле заметный квадрат.


     Сергей  Николаич  нервно  курил  у подъезда, когда  она выбежала, обняв
угловатый пакет.
     -- Это что еще? -- нахмурился он.
     Марина улыбнулась:
     -- Это так... надо сжечь... ненужное прошлое...
     -- Аааа... -- равнодушно протянул он и кивнул, -- Ну, пошли быстрей.
     Костер был по пути. Он пылал ярко и громко.
     Два заспанных грузчика в рваных ватниках обрушили на него новые ящики и
скрылись в черном дверном проеме.
     Запыхавшаяся Марина подошла  к костру, заметив  как сильно растопил  он
подмерзший ледок, размахнулась и бросила набитый книгами пакет.
     Пролетев сквозь  порывистые  желтые языки,  он  с хрустом провалился  в
рассыпчатый   янтарный  жар,  и  тут   же  целлофан  пронзительно  затрещал,
свертываясь. Книги рассыпались, пламя охватило их.
     Фотография  скорчилась,   треугольное   лицо   сверкнуло  омерзительной
гримасой  и   пропало  навсегда.  Тетрадь   зашевелилась,  горящие  страницы
скручивались черными рассыпающимися трубочками, замелькали фотографии.
     Вика... Наташка... Нина...
     Два  грязных  поломанных  ящика  с  треском рухнули  в .костер,  накрыв
горящие книги.
     -- Вот и все... -- прошептала Марина, чувствуя на лице теплоту пламени.
     Она устало улыбнулась.
     --  А Стендаля-то зачем? -- усмехнулся Сергей Николаич, бросая в костер
окурок.
     -- Надо, -- тряхнула головой она  и  облегченно вздохнула, -- Ну, пошли
теперь...
     На автобусной остановке толпился народ.
     Рассвет  набирал  силу:  грязный  осевший  снег  побледнел, мутно-синие
облака на востоке порозовели.
     Отодвинув рукав, Сергей Николаич посмотрел на часы:
     -- Припаздываем. Плохи дела.
     -- Может такси возьмем? -- спросила зябко Марина.
     -- Ишь  ты, таксошная  какая! --  усмехнулся  он,  --  Привыкла  деньгу
проматывать!  Нет, Марина. Такси -- это баловство. Пролетариату общественный
транспорт дан для передвижения. Так что, давай как все.
     Подошел автобус.
     Он был основательно переполнен и слегка осел на правый бок.
     Его быстро обступили.
     Разошлись  двери,  но  никто  не  вылез,  наоборот,  --  тесно  стоящие
пассажиры подались глубже.
     -- Вперед! -- бодро взял Маринину руку Румянцев и, проталкиваясь, полез
в автобус.
     С  трудом  они  втиснулись, поднялись по ступенькам, раздвигая и  тесня
стоящих.
     -- Чего толкаешься... -- сонно повернулся к ним какой-то парень в синей
нейлоновой куртке.
     Ничего не ответив, Сергей Николаич обратился к Марине:
     -- У тебя проездной?
     -- Нет. Вот пятачок.
     -- Давай.
     Его пальцы взяли пятак, рука потянулась над чужими плечами:
     -- Опустите пожалста...
     Автобус   резко  качнуло,  сзади   навалились,   Марина   вцепилась   в
вертикальный поручень, облепленный многими руками.
     Ей давно  уже  не  приходилось  ездить так рано -- за  мутными стеклами
автобуса еще светились фонари и окна; то и дело вспыхивающий розовым  восток
мелькал за сероватыми коробками домов.
     -- Ну как, жива? -- дохнул ей в затылок Сергей Николаич.
     С трудом поворачиваясь к нему, она кивнула:
     -- Народу сколько...
     -- Ну и хорошо, -- рассмеялся он, -- В тесноте, да не в обиде.
     Автобус стал поворачивать, их прижало к окну.
     Сергей Николаич поднял руку и украдкой погладил Марину по щеке:
     -- Выспалась?
     -- Выспалась... -- улыбнулась она.
     -- А я вот так каждый день. Хоть мне и к девяти положено.
     -- Почему?
     --  Да  не  могу  и  все  тут. Как  привык,  так  и  встаю  в шесть. По
будильнику. Не могу валяться, когда другие работают.
     -- А машины персональной нет у тебя?
     -- Отказался. У нас  заводик небольшой.  Всего-то три волги прикрепили.
Директору, главному механику, ну и  мне полагалась. Только я нашему главному
инженеру уступил. Он в Красногорске живет. Человек пожилой. А ему-то к  семи
обязательно нужно, как штык. Вот я и уступил...
     -- Но тебе от нового дома совсем близко...
     -- Да. Близко. Зато в райком несподручно. На двух автобусах...
     Автобус  остановился, медленно расползлись половинки дверей,  пассажиры
стали выходить.
     --  А  у  тебя  метро-то совсем рядом, --  пробормотал Сергей Николаич,
помогая ей сойти.
     -- Да. Десять минут езды.
     --   Счастливая,   --  засмеялся  он,  заправляя  выбившийся  во  время
автобусной давки шарф.
     В метро было так же  тесно,  как и в автобусе. Полусонные люди стояли в
поезде близко друг к другу.
     Марина с интересом разглядывала их и улыбалась самой себе.
     Раньше  она  косилась на них с презрением, старалась ездить  на  такси,
чтобы не видеть близко эти заспанные лица.
     А  теперь...  Это  было так  ново,  что улыбка недоумения  все  сильнее
растягивала ее губы.
     -- Ты что смеешься? -- наклонился к ней Сергей Николаич.
     -- Да так... ничего... -- облегченно вздохнула она.
     Неожиданно поезд остановился между двумя станциями.
     В окнах застыли  какие-то сумрачные трубы и  кабели,  тишина  повисла в
вагоне, только шуршала одежда переминающихся людей.
     Марина продолжала рассматривать их неподвижные фигуры.
     Они были близки ей, как никогда, но их молчание становилось гнетущим.
     Марина  повернулась к Сергею Николаичу,  чтобы  не нарушить тишины, еле
слышно спросила:
     -- Разве нечего сказать?
     Он вздохнул, лицо стало серьезным:
     --  Время еще не пришло. А  сказать есть что.  Поезд дернулся, пополз и
стал набирать скорость:
     -- А что мешает? -- спросила Марина.
     -- Америка! -- серьезно ответил он и снова вздохнул, -- Ты это поняла?
     Она кивнула.


     Завод Малогабаритных Компрессоров стоял недалеко от метро,  -- свернули
за угол  большого  старого  дома, пересекли трамвайную  линию  и оказались у
проходной.
     На больших сетчатых воротах висели крупные облупившиеся буквы: ЗМК.
     Возле проходной никого не было.
     -- Припоздали, -- пробормотал  Сергей Николаич, глядя на  часы, --  Ну,
ничего. День сегодня особый.
     Открыв дребезжащую дверь, он пропустил  Марину вперед, кивнул  сидящему
возле вертушки вахтеру:
     -- Привет, Михалыч.
     --  Доброго  здоровья,  Сереж, -- улыбнулся  старик,  -- Что-то сегодня
поздновато...
     -- Правильно. А потому что день исключительный.
     -- Понял, -- улыбнулся вахтер.
     Миновав  вертушку, они  прошли по широкому коридору, потом оказались на
лестнице.
     -- Видишь -- нет никого. Все уж на своих местах. Дисциплина...
     -- Это  завод шумит? -- спросила  Марина, прислушиваясь  к равномерному
гулу.
     -- Да. На первом у нас все цеха. А  на  втором  -- администрация...  --
проговорил Сергей Николаич, на ходу расстегивая пальто, -- Пошли!
     Они поднялись на второй этаж.
     Им встретились несколько  человек,  все они  приветливо поздоровались с
Румянцевым.
     -- Сереж, а сколько у вас человек на заводе? -- спросила Марина.
     -- Тысяча семьсот сорок.
     -- Много.
     --  Не  очень.  У  нас   заводик  небольшой.  Но  зато  среди  районных
предприятий третье место держим. Вот как.
     -- Молодцы...
     Прошли по ярко освещенному коридору с  множеством обитых дверей, Сергей
Николаич вынул ключи.
     Его кабинет был у самого поворота -- коричневая дверь с табличкой:




     Он сунул ключ в замок, повернул и решительно распахнул дверь:
     -- Входи.
     Марина вошла.
     Кабинет  был  небольшим --  два стола,  два  коричневых сейфа,  портрет
Ленина на стене, вешалка в углу.
     -- Раздевайся, -- проговорил  Сергей Николаич,  рывком сбрасывая с себя
пальто, -- Как тебе мои апартаменты?
     -- Уютный кабинетик, -- улыбнулась Марина, раздеваясь, -- А второй стол
зачем?
     --  Тут секретарша сидит.  Зиночка. Но  она  к девяти приходит.  Как  и
положено.
     Повесив свой плащ  рядом с  его пальто,  Марина сняла платок, поправила
волосы.
     Сергей  Николаич  достал  расческу,  быстро  причесался,  снял   трубку
телефона, набрал номер:
     --  Люся? Доброе утро... Владимир Иваныч  у себя? Да? Куда?  Ясно... во
сколько теперь?.. Вот как... А как  же с планеркой? Он успеет к одиннадцати?
Точно? Ну, хорошо... всего...
     Положив трубку, он улыбнулся Марине:
     -- Отбой. Планерка в одиннадцать.
     Марина рассматривала почетную грамоту, висящую на стене под портретом:
     -- Ты начальником цеха был?
     -- Да. Вот отметили.
     -- Молодец...
     Он достал сигареты, протянул ей, но она отрицательно покачала головой.
     --  Знаешь,  --  пробормотал  он,  закуривая, --  Пойдем-ка  по  заводу
пройдемся. Я тебе  весь наш  улей  покажу, все хозяйство... Только ты волосы
повяжи чем-нибудь. У нас таких русалок к станкам не подпускают.
     Марина повязала волосы платком, стянув его узлом на затылке.
     -- Вот, порядок, -- улыбнулся Сергей Николаич, -- Пошли!
     Они  двинулись   по  коридору,  спустились  по  лестнице,  повернули  и
оказались в большом просторном цехе.
     Здесь  громко работали  какие-то  высокие, похожие на  муравьев машины,
непрерывно долбя почему-то громко лязгающему.
     Возле машин суетились рабочие. В основном это были мужчины.
     Заметив вошедших, кое-кто из них  приветливо  помахал Сергею Николаичу.
Он ответно потряс сцепленными замком руками:
     -- Салют!
     Марина с радостным удивлением  рассматривала цех. Машины-муравьи стояли
двумя рядами по 4 в каждом.
     -- Что это за чудеса? -- прокричала она в ухо Сергею Николаичу.
     -- Это цех  штамповки! -- так же  громко ответил он,  -- Здесь штампуют
некоторые детали для компрессора. Пошли, посмотришь!
     Они приблизились к крайней машине.
     За ней стоял рослый широкоплечий парень с копной курчавых волос.
     Схватив рукавицами  два небольших желтых листа, он положил их под пресс
в специальные выемки, повернул рычажок.
     Круглый пресс со свистом опустился. Потом быстро отошел.
     В выемках остались лежать, дымясь, желтые замысловатые крышки.
     -- Здорово... -- пробормотала Марина, но никто не услышал.
     Парень забрал крышки, бросил их в полупустой  ящик, а из  другого снова
вытащил две полоски.
     Опять они  послушно легли в  выемки, опять  опустился пресс,  отошел, и
новые крышки со звоном полетели в ящик.
     "Как просто  и  гениально", -- подумала Марина,  -- "Наверно  так  же и
крышки для кастрюль делают. А я вообще не представляла себе это..."
     Сергей Николаич вынул из ящика одну из желтых крышек, положил Марине на
ладонь.
     Крышка была теплой  и очень красивой. Неоновый свет играл на ее изгибах
и выпуклостях.
     -- Это верхний корпус компрессора! -- прокричал Румянцев.
     -- Очень похоже на крышку!
     --  Так  это  и есть  практически -- крышка! А нижний корпус  льется из
чугуна! Красивая?
     -- Да! А почему и нижнюю часть штамповать нельзя?
     -- Она более сложная! Там в ней все  основные  узлы крепятся! Без литья
не обойтись!
     -- А та машина что делает?
     -- Обратные клапаны штампует!
     -- А почему так громко?
     --  Так уж получается! -- засмеялся Румянцев  и взял Марину под локоть,
-- Ну, идем в литейку!
     Литейный цех был рядом.
     В нем пахло чем-то кисловатым, высились  две громадины, стояли железные
ящики, полные грубых сероватых деталей, тянулся ленточный конвейер.
     --  Это печи, -- проговорил Сергей Николаич, указывая на громадины,  --
Там чугун  плавится, потом  разливается по  опокам.  Их  после  разламывают,
детали чистят -- и дальше.
     -- Как тут душно... -- пробормотала Марина.
     --  А как же. Температура в печах  большая. Но вообще-то это потому что
вентиляторы еще не включены.
     -- А там что за цех? -- показала Марина на распахнутую дверь...
     Сергей Николаич улыбнулся и вздохнул:
     -- А это мой. Бывший мой.
     Они  двинулись вперед, пропуская  нагруженную деталями электротележку с
высоким худым парнем на подножке.
     Парень проехал, Марина вошла и ахнула.
     Они оказались  в просторном светлом  помещении,  полном станков, людей,
света, звуков и запахов. Здесь  все двигалось, мелькало,  блестело, гудело и
грохотало, посверкивая подвижным металлом.
     Необычное  зрелище настолько поразило Марину, что  она  не сразу обрела
дар речи: глаза жадно смотрели, в ушах звучала чудесная музыка машин.
     -- Что это? -- разлепила она пересохшие губы.
     -- Механический  цех,  --  бодро  проговорил Румянцев, --  Я  сюда  еще
мальчишкой пришел. Сразу после техникума.
     Стоящие за станками рабочие заметили его.
     -- Николаичу  привет!  --  крикнул  белобрысый  парень и поднял  сжатый
кулак.
     -- Привет, ударник! -- ответно крикнул Сергей Николаич, ближе подходя с
Мариной.
     --  Сереж, это твой  новый  заместитель? -- улыбнулся, сдвигая защитные
очки на лоб, широколицый усатый рабочий.
     --  Нет. У меня пока замов  не предвидится. Просто  хочет человек завод
посмотреть.
     -- Что ж,  дело  хорошее, -- подмигнул широколицый и стал вытирать руки
ветошью, -- Тут посмотреть есть что.
     Его длинный,  покрашенный голубоватой  краской станок неимоверно быстро
вращал  что-то  продолговатое,  похожее  на  небольшой  валик. Вокруг валика
дрожала,  отслаиваясь,  ровная  стружка,  что-то  поскрипывало  и лилась  из
краника белая, остро пахнущая жидкость.
     Усатый рабочий приветливо рассматривал Марину:
     -- Интересно?
     -- Очень, -- искренно улыбнулась она, -- А что это такое?
     -- Токарный полуавтомат, -- ответил Сергей Николаич, -- Он обрабатывает
стальной валик, который потом разрезается на поршни.
     -- А зачем льется?
     -- Это  эмульсия.  Она охлаждает резец. Здесь скорость резания большая,
резец может сгореть. Чтоб это не случилось -- его охлаждают.
     -- Здорово...
     Сзади подошли два рабочих в синих комбинезонах:
     -- Здравствуйте, Сергей Николаич.
     -- С добрым утром. Как работается?
     -- Хорошо. Только Селезнев болеет.
     -- Мастер?
     -- Ага.
     -- А заменяет кто?
     -- Бахирев, а кто же еще...
     -- Понятно.
     Марина любовалась пляской  отслаивающейся стружки. Извиваясь и крутясь,
стружка  падала на широкую  ленту, которая медленно ползла  и сваливала ее в
просторный ящик.
     -- Сергей Николаич! -- закричал из-за станка полный лысоватый  рабочий,
-- Ты потряс бы Кузовлева, пусть нам еще  пару наладчиков подкинут, а то вон
фрезерный как стоял, так и стоит! Потом руками разводить начнут!
     -- А что -- сломался? -- нахмурился Румянцев.
     --  Еще  вчера.  А  их недопросишься,  бригада  Габрамяна заарканила  и
привет!
     -- А что ж вы Бахиреву не скажете?
     -- Так он к ним ходил -- отмахиваются и все.
     -- Ладно, я разберусь.
     Марина осторожно шла по цеху, разглядывая станки.
     -- Что, дочка,  подмогнуть  пришла? -- улыбнулась ей полная розовощекая
женщина,  ловко  вынимающая из  лап  станка обработанную деталь  и  вставляя
новую.
     Марина подошла ближе.
     -- На практику? -- еще шире улыбнулась женщина, пуская станок.
     -- Да нет. Я просто так, -- пробормотала Марина.
     -- Я уж думала -- студенты. Только они ведь обычно летом приходят.
     -- Я не студентка,  -- рассмеялась Марина  и добавила, -- Какой хороший
завод у вас.
     -- Да.  Завод хороший, -- с  гордостью  согласилась  женщина, -- Хоть и
небольшой,  а  передовой. А  цех  наш --  образцовый. Лучший  цех. Видишь --
светлый какой, любо-дорого здесь работать.
     -- Да. Здесь мило, -- вздохнула Марина.
     Солнце уже взошло, длинные  лучи  протянулись от  высоких больших окон,
упали на станки и рабочих, смешиваясь с холодноватым неоновым светом.
     Подошел Сергей Николаич.
     -- Товарищу Румянцеву привет! -- улыбнулась женщина.
     -- Здравствуй, Зина, здравствуй. Вы уже знакомы?
     -- Да... то есть... нет... -- забормотала Марина.
     Но работница просто протянула ей руку:
     -- Зина Космачева.
     -- Марина Алексеева, -- пожала руку Марина.
     -- Вон на  том станке я работал, -- показал пальцем Сергей Николаич, --
Правда, его обновили,  мой  старого  выпуска был. Но операция  та же.  Пошли
покажу.
     Они двинулись меж рядов и свернули к двум одинаковым станкам.
     Один пустовал, за другим работал молодой коренастый парень.
     -- Здрасьте, Сергей Николаич.
     -- Здравствуй, Володя. Как работается?
     -- Спасибо,  хорошо. Что-то  редко заходить стали  к  нам, -- улыбнулся
парень, подвозя поближе тележку с необработанными еще деталями.
     -- А что ж, вы без меня пропадете? У вас свое начальство есть.
     -- Начальство-начальством, а вы  уж не забывайте.  -- парень  склонился
над станком.
     -- Не  бойсь, не покину, -- пошутил Сергей Николаич и подвел  Марину  к
свободному,  --  Это расточный станок  чешского производства.  Очень путевая
машина.
     Он любовно похлопал станок ладонью.
     -- Помнишь, мы в литейке были?
     -- Помню.
     -- Там  корпуса льют, а в  этом  цехе  их обрабатывают,  делают  другие
детали и собирают все вооон там, в сборочном.
     --  А почему этот станок  не работает? -- спросила  Марина, с интересом
разглядывая необыкновенную машину.
     -- Он-то работает, да рабочего нет.
     -- Почему?
     -- Рук  не  хватает. Работал тут  один, да ушел  потом. Так что  теперь
Володька за двоих пашет.
     -- Тяжело ему?
     --  Ничего,  он  парень  крепкий.  Тем более платят у  нас сдельно.  Не
жалуется. Ну что... тряхнуть стариной, что ли?
     Сергей Николаич быстро снял пиджак, передал Марине:
     -- Ну-ка, подержи...
     Она приняла этот пахнущий табаком и мужчиной пиджак, повесила на руку.
     -- Ну! Сергей Николаич! Теперь живем! -- задорно подмигнул Володя.
     Румянцев засучил рукава, нажал красную кнопку и рывком придвинул к себе
одну из переполненных заготовками тележек.
     Подхватив  деталь,  он  одел  ее  на  два  штырька,  повернул  рычажок.
Металлические лапы намертво прижали,  рука повернула  другой рычажок.  Ожили
два   валика,   завертелись  и  двинулись.  Вскоре   они  коснулись  детали,
послышалось  шипение разрезаемого металла, на  брезентовую ленту  посыпалась
мелкая стружка.
     Через минуту Сергей Николаич заменил  деталь и снова резцы с  жадностью
врезались в нее.
     Марина смотрела, затаив дыхание.
     Его  мускулистые  смуглые  руки   с  каждым  новым  движением  обретали
изумительную ловкость  и проворство, детали послушно одевались  на  штырьки,
рычажки мгновенно поворачивались, резцы яростно крутились, стружки струйками
сыпались из-под них.
     Руки, крепкие мужские руки... Как все  получалось у  них!  Как свободно
обращались они с грозной машиной, легко и уверенно направляя ее мощь.
     Лоб  его  покрылся  испариной,   губы  сосредоточенно  сжались,   глаза
неотрывно следили за станком.
     Марина смотрела, забыв про все на свете.
     Ее сердце радостно билось, кровь прилила к щекам, губы раскрылись.
     Перед  ней происходило  что-то очень важное, она  чувствовала  это всем
существом.
     Эти мускулистые решительные руки  подробно  и обстоятельно рассказывали
ей то, что не успел или не сумел рассказать  сам Сергей Николаич. Монолог их
был прост, ясен и поразителен.
     Марина поняла суть своим сердцем, подалась  вперед, чтобы не пропустить
ни мгновения из чудесного танца созидания.
     А танец  длился и длился,  груда обработанных  корпусов росла, казалось
она займет все  пространство вокруг станка, но вдруг, сняв последний корпус,
руки  нажали  черную  кнопку,  гудение  оборвалось,  резцы  стали  крутиться
медленней,  а  когда  остановились,   Марина  подняла   голову  и  удивленно
вздрогнула:  станок  со  всех сторон  окружали  люди.  Все они  смотрели  на
Румянцева.
     -- Все...  --  устало  выдохнул он, тяжело дыша  и  вытирая пот  со лба
тыльной стороной ладони.
     -- Ну, ты герой, Сергей  Николаич! -- нарушил тишину пожилой седовласый
человек в элегантном сером костюме  и, улыбаясь, захлопал в ладоши,  --  Вот
как работать надо, товарищи!
     Все оживленно зааплодировали, только Марина, как завороженная, смотрела
на груду деталей.
     Румянцев вытер руки протянутой кем-то тряпкой и взял у Марины пиджак.
     -- Забрали у  нас такого  парня! --  смеясь, обратилась  к  седовласому
Зина, -- Он бы нам один полплана дал!
     -- Это кто ж забрал-то?!  -- по-петушиному тряхнул  головой седовласый,
-- Сами выбрали секретарем! А то -- забрали! Раньше думать надо было!
     Обступившие их рабочие засмеялись еще сильнее.
     Седой хлопнул Сергея Николаича по плечу:
     -- За таким секретарем -- в огонь и в воду! Молодец!
     Сергей Николаич примирительно поднял руки:
     -- Валентин Андреич, не сглазь. Да и я... я ведь просто, чтобы человеку
показать  как  станок  работает. Кстати,  познакомьтесь:  Марина  Алексеева.
Первый раз у нас на заводе.
     Все повернулись к Марине,  а седой протянул свою сухонькую, но  крепкую
руку:
     -- Черкасов Валентин Андреич. Главный инженер завода.
     -- Марина...
     -- А по-батюшке?
     -- Ивановна.
     -- Совсем хорошо!  --  улыбнулся Черкасов и быстро  спросил, --  Просто
полюбопытствовать пришли? Она замялась:
     -- Я... вообще-то...
     Все кругом смотрели на нее.
     Она  глянула  в  глаза  Сергея  Николаича,  он ответил  сосредоточенным
серьезным взглядом.
     Сдерживая  внезапно  охватившую  ее  дрожь,  Марина  набрала  а  легкие
побольше воздуха и выдохнула:
     -- Я хочу работать на этом станке.
     Черные глаза Черкасова потеплели, вокруг них собрались мелкие морщинки:
     -- Вот  это деловой  разговор!  Молодежь  нам во как  нужна! Раньше где
работали?
     --Я... в Доме культуры...
     -- Значит на заводе первый раз?
     --Да.
     -- Образование?
     -- Среднее. Среднее специальное.
     -- Так. Ну, что ж, оформляйтесь.
     Улыбнувшись, он снова крепко пожал ей руку:
     --  Желаю успеха, Марина Ивановна! Сергей  Николаич,  я  пойду, там  на
планерке поговорим...
     Пружинистой  походкой  он направился к выходу. Все оживленно  обступили
Марину:
     -- Ну вот, женского пола прибыло!
     -- Теперь мы всех перегоним, правда, Лен?
     -- С такими красавицами как не перегнать!
     -- Ну, мужики, держитесь!
     Сергей Николаич улыбнулся Марине:
     -- Пошли оформляться?
     --  Оформляться? --  торопливо  переспросила раскрасневшаяся, блестящая
влажными глазами Марина, и тут же добавила, -- А может, может я сразу начну?
     -- Прямо сейчас?
     -- А что такого. Все равно у меня трудовая книжка в студии...
     --  Да  конечно,  пусть начинает!  --  хлопнула  ее  по  плечу  смуглая
невысокая  девушка, -- Что  с  бумажками возиться! Зин, возьми у Кузьминичны
комбинезон новый, рукавицы и очки. В нашей бригаде работать будешь.
     Розовощекая Зина пошла за комбинезоном.
     -- А  действительно, становись-ка прямо сейчас, -- согласился Румянцев,
--А я в отделе кадров все улажу. Потом трудовую привезешь им. У тебя паспорт
где?
     -- В плаще там остался.
     --  Ладно.  Я  возьму.  Вот  --  Лена  Туруханова,  твой  бригадир,  --
повернулся он к смуглой девушке, -- Бригада  у  нее комсомольская, отличная.
Записывай, Лена, в свою бригаду товарища Алексееву, учи уму-разуму.
     -- Научим, Сергей Николаич, научим! -- засмеялась девушка.
     -- А  теперь -- по местам, товарищи! --  громко  проговорил  Румянцев и
махнул рукой Марине, -- В обед увидимся. Осваивайся...
     Минут  через  пятнадцать,  затянутая   в  новенький  синий  комбинезон,
повязавшая  волосы такой же  синей  косынкой,  опустившая на  глаза  большие
защитные  очки,  Марина  осторожно  одела  на  штырьки  свою первую  деталь,
повернула один рычажок, потом другой и, затаив дыхание, замерла.
     Ожившие  резцы с шипением вошли в корпус, сероватая  стружка посыпалась
на ленту.
     Пройдя корпус насквозь, резцы отошли в первоначальное положение.
     Марина повернула другой рычажок и сняла деталь.
     -- Поздравляю! -- улыбнулся стоявший рядом мастер.
     --  Спасибо,  --  радостно  ответила она,  рассматривая два  сверкающих
отверстия в корпусе.
     --  Клади  их  прямо  вон  на  ту тележку, -- показал  Соколов, --  Как
наполнится -- у тебя Витя заберет.
     Марина кивнула.
     -- Ну как, получается? -- крикнул из-за станка Володя.
     --  Она  скоро тебя  перегонит, --  ответил ему  мастер  и наклонился к
Марине. --  Главное  --  не  спеши.  Пообвыкни, приладься  к  станку.  И  за
Володькой не гонись, он тут пятый год работает. Если сначала по сто за смену
будешь делать -- и то хорошо.
     -- А какая норма? -- спросила Марина, поворачивая рычажок.
     -- Триста пятьдесят.
     -- А Володя сколько делает?
     -- Пятьсот.
     Марина удивленно покачала головой.
     --  Не удивляйся, -- успокоил  ее  Соколов, подвозя поближе тележку, --
Сергей Николаич  когда у нас работал -- шестьсот выдавал. Да и яв свое время
от него не отставал. Напару работали. Так что -- освоишься -- наверстаешь.
     Искоса Марина следила за уверенными Володиными движениями.
     Его руки все делали мгновенно -- детали и рычажки мелькали в них.
     Сняв корпус, она закрепила новый.
     --  Если  что --  я рядом, -- проговорил Соколов, --  И,  повторяю,  не
торопись. Спешка на первых порах -- не помощник...
     Он пошел к другим станкам, а Марина продолжала работать.
     Вначале ей все казалось простым и легким -- заменяй побыстрее детали --
и  все.  Но  в один  момент она забыла закрепить корпус  и от  прикосновения
резцов он сорвался  вниз. В другой раз зацепила коленом за рычаг возврата  и
резцы, не обработав до конца отверстия, отошли назад.
     Потом  ей  стала мешать правая  рукавица -- при закреплении  детали она
задевала острый угол.
     Вскоре у Марины заболела спина и появилась усталость в руках -- корпусы
стали  казаться  тяжелыми,  непослушными.  Им так  не хотелось одеваться  на
штырьки,  прижиматься  металлическими лапами и пропускать сквозь себя воющие
резцы.
     Неожиданно по цеху поплыл мягкий продолжительный сигнал. Марина подняла
глаза: часы над входом показывали двенадцать.
     -- Как дела? -- раздался рядом веселый голос Лены-бригадирши.
     Марина остановила станок, повернулась:
     -- Стараемся..
     -- Получается?
     -- Вроде...
     -- Сколько успела сделать?
     -- Не знаю.
     -- Давай-ка посчитаем...
     Лена наклонилась над  тележкой и ее маленькие проворные пальцы забегали
по деталям:
     -- Пять... десять... пятнадцать... Сорок шесть.
     -- Как? Всего сорок шесть? -- растерянно смотрела Марина.
     -- Нормально, --  решительно успокоила ее  Лена,  -- Ты ведь первый раз
вообще на заводе, да?
     -- Да...
     -- Молодцом. Я когда пришла сюда  --  станок запорола.  На  меня мастер
знаешь как кричал! А ты вон как приноровилась.
     -- Да мало ведь. Володя наверно сотни три уж сделал.
     -- Володя! Так он  тут  уж который год. А ты  --  полдня. Ладно,  смети
стружку и пошли обедать... или, даи-ка я смету.
     Лена сняла  с гвоздика  металлическую щетку  и  быстро-быстро  очистила
станок.
     Подошел Соколов:
     -- Ух ты. Полная тележка. Славно.
     -- Чего ж славного? -- усмехнулась Марина, поправляя съехавшую косынку.
-- Всего сорок шесть.
     -- Нормально.  Для  начала, я говорю, сотню за смену  сделаешь --  и то
хорошо. Быстро ничего не дается. Лен, как у Зины подача, в норме?
     -- Все в порядке, Иван Михалыч. Отремонтировали.
     -- Лады. Шестой не барахлит?
     -- Нет.
     -- Если что -- я после обеда в инструменталке.
     -- Хорошо.
     -- Ну, идите, а то щи простынут, -- улыбнулся он.
     -- Пошли! -- Лена взяла Марину за руку и они двинулись к выходу.


     Столовая ЗМК была просторной и светлой, с красивыми деревянными панно и
аккуратными красными столами.
     На  всех  столах уже  стояли широкие  алюминиевые бачки с  комплексными
обедами.
     Здесь вкусно пахло борщем и было по-семейному оживленно.
     -- Вооон наши сидят, -- показала  Лена. Они прошли меж занятых столиков
и  оказались  возле  большого стола, за которым уместилась  вся бригада Лены
Турухановой.
     -- Вот и красавицы наши, -- поднял голову от  тарелки тот  самый полный
лысоватый рабочий, -- Руки мыли?
     -- Мыли. Сергеич, мыли! -- весело хлопнула в ладоши Лена. -- А ты мыл?
     -- А как же! Чистота -- залог  здоровья. Садитесь. Зин,  ну-ка посмотри
-- мы борщ не весь съели?
     -- Ой. весь! -- притворно испугалась Зина, заглядывая в бачок.
     -- Я вам покажу -- весь! -- засмеялась Лена, садясь и  подавая Зине две
пустые тарелки. Вскоре они с аппетитом ели густой, ароматный, переливающийся
блестками борщ.
     Володя, тем временем, придвинул к Зине бачки с котлетами и пюре:
     -- Раскладывай, Зинуль.
     Зина принялась наполнять тарелки.
     Рядом с Мариной сидел пожилой рабочий с большими белыми усами. Он ел не
торопясь, ложка аккуратно черпала борщ, белые усы равномерно двигались.
     Марине понравились его  крепкие  рабочие  руки, спокойные умные глаза и
такое же  спокойное лицо  с  правильными чертами  лица. Он чем-то походил на
одного актера, который играл кадровых рабочих во многих советских фильмах.
     Заметив изучающий взгляд Марины, он улыбнулся и спросил:
     -- Ну как, дочка, нравится у нас?
     -- Нравится.
     Он уверенным движением отправил в рот ложку, пожевал усами, кивнул:
     -- У нас хорошо. Вот столовая -- любо-дорого... Вкусный борщ?
     -- Очень.
     -- Вот. А вчера рассольник еще вкуснее был. Ешь...
     Марина склонилась над тарелкой.
     Ей  показалось,  что  она ест очень быстро,  но бригада обогнала ее, --
переговариваясь, они уже  пили густой компот, в  то время как  Марина  клала
себе в тарелку пюре с двумя толстыми котлетами.
     --  Догоняй,  Марин! -- улыбнулась  Лена, вылавливая  ложечкой  крупную
ягоду.
     -- Я так быстро не умею.
     -- А ты привыкай, -- откликнулся с другого конца стола Володя.
     -- Дайте человеку спокойно поесть, -- перебил их Сергеич.
     --  И то верно, Миш, -- поднял голову  усатый рабочий, -- Кто спешит --
тот поперхнется. Правда?
     -- Правда, Петрович.
     Марина разломила котлету вилкой. Она показалась необычайно вкусной.
     -- У  нас,  дочка, люди хорошие, -- сказал седоусый Петрович, отодвигая
пустую тарелку и осторожно прихлебывая компот, -- Позубоскалить любят, на то
и молодежь. А в остальном -- ребята что надо.
     -- Я уже заметила.
     --  В таком  коллективе работать --  одно удовольствие. Я вон четвертый
десяток на заводах, так что, верь...
     -- Петрович, а чего ты котлеты не ешь? --  спросил Володя, вытирая губы
салфеткой.
     -- А мне, Володенька, пора вегетарьянцем становиться.
     -- Как Лев Толстой, что ль?
     --  Почти.  Но он-то -- от ума  им стал, а мне  -- доктора прописывают.
Лучше кефир с компотом, говорят, чем кура с гусем. Все засмеялись.
     -- Не  смейтесь, -- улыбнулся Петрович, -- Придет время и вам пропишут.
Вспомните тогда Ивана Петровича.
     --  Вспомним,  Петрович, вспомним, -- проговорил  Сергеич,  вставая, --
Приятного аппетита.
     -- Спасибочко.
     Постепенно  из-за стола  ушла  вся  бригада,  остались Марина с  Иваном
Петровичем.
     -- Завод -- это дело особенное, -- медленно прихлебывая компот, говорил
он,  --  А  главное  --  почетное.  Ведь  ежели  разобраться  --  вся  жизнь
человеческая на этих вот  железках  держится --  машины, трактора, самолеты,
кастрюли, холодильники. Это все мы делаем -- рабочие.  Без нас -- ни пахать,
ни сеять. Даже поесть -- и то ложка нужна! Да...
     Он  помолчал, вытирая усы  салфеткой,  вздохнул, глядя куда-то  вперед,
затем добавил:
     --  Я  ведь,  Марина, в деревне родился. Было нас у  матушки двенадцать
душ.  А  времена-то  будь здоров. Голод. Кулачье зерно  попрятало, из обреза
норовит  садануть. Колхозы только-только становятся. Хлеба нет.  А батьку на
гражданской беляки убили. Зарубили  под Царицыным. И поехал я  в город, чтоб
лишним ртом не быть. На завод устроился. Не получалось сначала. Мы же лаптем
щи хлебали, ничего окромя  косы не видали. А тут -- паровой молот, шестерни,
лебедки. Но  --  освоился. Потом -- армия. И снова завод. А  после -- война.
Только мне  повоевать мало пришлось -- под  Москвой ранило в голову, полтора
года по  госпиталям провалялся. Еле выжил. Списали, что называется, вчистую.
И снова на завод. Снаряды точили...
     Он помолчал, потом заговорил опять:
     -- Вот тут недавно в гостях были у одних. Так, люди ничего  вроде, но и
не шибко знакомые -- жены вместе когда-то  работали.  Выпили, разговорились.
Ну  и  начал  он хвалиться  --  мол нашел себе теплое  местечко,  работа  не
пыльная, а деньжата приличные. И знаешь  где? В церкви. Паникадила  какие-то
точит.  А раньше на "Борце"  работал. Хорошим  токарем был... Ушли мы поздно
вечером,  дома спать легли, а Стеша и говорит:  вот, мол, как ловкачи теперь
устраиваются. И деньги, говорит, бешеные... А я  усмехнулся, да  ничего и не
сказал. Не ловкач он, а просто дурак. Он работу на халтуру  променял, значит
не рабочий  он,  а халтурщик. Его халтура -- только народу вредить помогает,
глаза залеплять, а  моя работа  -- на  помощь, на благо. Я  когда за  станок
утром становлюсь -- всегда нашу деревню вспоминаю. Как жили плохо! Гвоздя не
было лишнего. Кобылу  подковать  -- полмешка  ржи.  Потому что  сталь  --  в
редкость была.  А теперь? У всех  машины, телевизоры, магнитофоны. А почему?
Да потому что мы с тобой за станком стоим. Вот почему!
     Он встал,  улыбнулся ей своими добрыми прищуренными глазами и  пошел  к
выходу.
     Забыв про компот, Марина проводила его фигуру долгим взглядом.
     "Как  все  просто!"  --  поразилась  она, --  "Ведь  действительно  все
держится на этом человеке. На простом рабочем. На его руках..."
     --  Потому что мы  с тобой  за станком  стоим...  --  прошептала она  и
вздрогнула, -- Мы? Значит и я! Я тоже?!
     Она посмотрела на свои руки. "Значит и эти руки что-то могут? Не только
теребить клитор, опрокидывать рюмки и воровать масло?"
     Слезы задрожали  у  нее в  глазах, столовая  расплылась, но вдруг рядом
раздался знакомый бодрый голос:
     -- А что ж ты в одиночестве обедаешь? Она подняла голову.
     На соседний стул опустился Сергей Николаич:
     -- Постой... постой... это что такое?
     Он озабоченно заглянул ей в лицо:
     -- Ты что? Не понравилось? Обидели?
     Улыбаясь и быстро вытирая слезы, Марина замотала головой:
     -- Нет, нет, ну что ты. Все очень хорошо. Это я просто так...
     -- Ну, серьезно,  ты  скажи... -- опять начал он, придвигаясь ближе, но
Марина успокаивающе положила свою руку на его:
     -- Это я так, Сережа. Я... сегодня поняла, что еще что-то могу...
     -- Аааа...  -- облегченно вздохнул он и, улыбнувшись, налил себе полную
тарелку борща, -- Тогда понятно. Если так, то  я рад за тебя. А можешь ты не
что-то, а очень-очень много. Запомни...
     Разломив хлеб, он стал быстро есть борщ.
     --  Бригада  замечательная,  -- продолжала  Марина, глядя  как ритмично
двигаются его рельефные скулы, -- Такие хорошие люди.
     -- Бригада что надо, -- пробормотал он, не  поднимая головы, -- Одна из
лучших.  Кстати, в  отделе кадров  я  договорился.  Ты  теперь -- расточник.
Пропуск у меня. Трудовую принесешь им на днях. В общем ты теперь наша.
     --  Правда?!  --  вскрикнула  Марина,  заставив  оглянуться  людей   за
соседними столиками.
     -- Правда, правда,  -- усмехнулся он,  -- Только не кричи так, а то все
подавятся.
     -- И что... и я теперь -- рабочая?!
     -- Да, да...
     Марина быстро наклонилась к нему и поцеловала в щеку.
     Он оторопело отпрянул, засмеялся:
     -- Ты что... я же семейный человек... ну, ты даешь!
     Она, не слушая его, покачала головой, вытерла слезы:
     -- Господи, как все хорошо...
     Сергей Николаич отодвинул пустую тарелку:
     -- Только давай без "господи"...
     -- Конечно... -- тихо улыбнулась она. глядя в широкое, залитое весенним
солнцем окно столовой.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [3]