Глава 00. Аннотация

 

Аннотация – краткое изложение содержания книги, статьи и т.п.

(Ожегов С.И. «Словарь русского языка»)

 

Сегодня человека со школы учат запоминать, усваивать и применять готовое знание. Но никто нигде не учит человека находить новое знание. И поэтому наш ум работает однобоко – практическое мышление развито хорошо, а познавательное отстает и потихонечку атрофируется. Столкнувшись с чем-либо неизвестным, мы, вместо того чтобы думать, начинаем вспоминать. И поэтому, вместо того, чтобы узнавать новое, мы бесконечно ворошим старое.

Считается, что обычному человеку познавательное мышление, если не вредно, то не обязательно – за него наука думать будет. Наука думает много и хорошо. Но наука не находит ничего такого, что не стало бы когда-нибудь бытовым знанием. Для этого наука и старается. И в этом её великая цель. И поэтому наука не призвана, не открывает и никогда не откроет вечных тайн.

Вечные тайны остаются обычному человеку. Получается, что больше некому. Но навыков открывать вечные тайны человеку не дали. С этим вопросом как-то упустили.

Данная книга восполняет этот пробел. Задача книги – разбудить центры познавательной активности и дать вкус побеждающей силы интеллекта, способного открывать тайну. Эта книга – тренировка мышления в совместном исследовании, во время которого читатель будет думать, а не вспоминать.

В этом и состоит истинная суть книги, и больше ни в чем. Запомни это твердо, читатель, потому что уже следующая глава попытается сбить тебя с толку.

 

 

Глава 01. Катехизис

 

КАТЕХИЗИС (от греч. katechesis — поучение),……………………………………………………

………………………………………………………………………

2) Изложение основ какого-либо учения в форме вопросов и ответов.

(Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия)

 

Главное назначение любой аннотации состоит в том, чтобы произвести невероятные действия ничтожными средствами. А поэтому, всё, что ты прочитал выше, дорогой читатель, тебе следует забыть и выбросить из головы.

На самом деле эта книга – катехизис! Потому что в ней находится масса ответов на один большой вопрос.

И этот вопрос – «Кто?».

Глава 1. Галифакс

 

«Halifax — главный город Новой Шотландии и превосходный порт в британских владениях в Северной Америке...»

(Брокгауз и Эфрон)

 

В начале декабря 1917 года, французский грузовой корабль «Монблан» готовился к отплытию из Нью-Йорка в Марсель. В Европе шла мировая война, и поэтому груз соответствовал моменту – взрывчатые вещества и горючие материалы.

Под этот груз все трюмы оббили досками – чтобы не было случайной искры. Гвозди использовали только медные – чтобы не было случайной искры. Ботинки докеров тщательно обернули материей – чтобы не было случайной искры. У матросов изъяли не только спички, но даже и сигареты – чтобы не было случайной искры. На корабле загасили топки всех котлов – чтобы не было случайной искры.

Напряжение царило такое, что даже воздух казался осязаемым. И было от чего.

Французский пароход «Монблан» давно уже состарился и не подлежал к использованию в подобных рейсах. Но свободных судов не было, а европейский фронт ждал. И решение было принято по законам военного времени – грузим всё на ржавый «Монблан», и пусть везет. Уж, какой есть, такой есть. Война – она для всех война. Особенно для корабля союзников.

Так и поступили.

Четыре трюма «Монблана» под потолок забили пикриновой кислотой, разрушительная сила которой (если кто не знает) превышает даже тротил. Поэтому вполне даже логично, что, вслед за этим, в два трюма по соседству натолкали именно тротила.

Натолкать-то, натолкали, но между ящиками с тротилом остались свободные места, а это не по-хозяйски! Чтобы стало по-хозяйски, все проемы между ящиками (с тротилом!!!) уплотнили пороховым хлопком. А напомним, что пороховой хлопок – это продукт, замечательнейший во всех отношениях, и особенно в тех отношениях, которые касаются его горючести: у него просто-таки сумасшедшая горючесть. Такая сумасшедшая, что просто-таки на зависть всем остальным твердым горючим веществам.

Надо сказать, что по своим свойствам все эти три вещества – пикрин, тротил и порох – вообще-то и должны всегда сосуществовать вместе. Иначе тротил и пикриновая кислота, вот так вот просто, взять, да и взорваться, не смогут: их ведь надо для этого как следует разогреть. А пороховой хлопок – это как раз то, чего для данной операции иногда не хватает.

Но только не в этот день, и только не на «Монблане»!

Потому что на этом пароходе, непосредственно рядом друг с другом, впритирку упаковками, разместились: 2300 тонн пикриновой кислоты, 200 тонн ТНТ (тротила) и 10 тонн порохового хлопка!

Подобная картина не могла бы не порадовать глаз любого специалиста по взрывному делу.

Но даже самый придирчивый профессионал-взрывник, и тот не посмел бы даже  и помечтать о том, что произошло дальше. А дальше произошло следующее: когда корабль готовился идти на Марсель, оттуда пришла телеграмма, предписывающая взять на борт еще 35 тонн бензола – газолина для танков. А напомним, что бензолу вообще всё равно, хоть взрываться, хоть возгораться, потому что он делает это легко и непринужденно, буквально с полунамека. Он может сделать это даже безо всяких полунамеков, по каким-то своим собственным соображениям – есть такое свойство у его паров. Поэтому бензол, конечно же, не мог миновать «Монблана» в этих обстоятельствах, когда сама эстетика ситуации требовала от портовой администрации Нью-Йорка отыскать, хоть из-под земли, тридцать-сорок тонн бензола, разлить его по бочкам и высоко нагромоздить на палубе «Монблана» в четыре яруса.

Так и сделали.

Вот теперь «Монблан» мог противостоять любым длительным невзгодам, кроме пожара.

Вперед, во Францию! Но, не тут-то было! Оказывается, инструкции были нарушены еще раз – судно перегрузили! Из-за этого «Монблан» не попал в конвой, шедший в Европу, так как не мог развивать скорость кильватерной колонны (надо было 13 узлов, а с таким перегрузом у него получалось только 7,5). Поэтому судно направили из Нью-Йорка в Новую Шотландию, в канадский Галифакс, где формировался более тихоходный конвой.

А в Галифаксе в это время грузился углем норвежский сухогруз «Имо», который, по какому-то курьезу небес, имел с «Монбланом» практически одинаковые габариты – оба, при одинаковой ширине, обладали примерно стометровыми корпусами.

Когда «Монблан» доплёлся до Галифакса, загрузка «Имо» уже завершилась, но завершилась она с опозданием на 3 часа. Наступили сумерки, и противолодочное заграждение гавани закрылось прямо перед носом «Имо» и прямо перед носом «Монблана». По этой причине первый из порта не вышел, а второй в порт не вошел. Эти планы пришлось перенести на утро.

Так они и простояли всю ночь по обе стороны бонов, ничего не ведая друг о друге.

Даже те из читателей, которые этого не знали, уже догадались, что «Имо» с «Монбланом» столкнутся.

Это произошло на рассвете.

По команде с берега, «Монблан» с «Имо» двинулись одновременно. Получилось, что друг на друга. Такое бывает в портах с утра, когда портовым службам еще трудно оценить последствия своих решений – сначала должна сложиться ситуация, которая покажет, к чему привели их решения. И поэтому, по правилу всех портов, капитаны кораблей, после разрешения на вход или на выход, сами отвечают за всё, что с ними случится на этом пути. Порт дал «добро», а дальше – дело судоводителей.

И вот, когда два стометровых исполина сблизились на дистанцию, меньшую длины их корпусов, выяснилось, что норвежская система подготовки судоводителей намного превосходит французскую, поскольку капитан норвежского «Имо» мастерски преодолел все попытки малодушного француза увернуться от столкновения и, без долгих волокит, сразу же пробил тому борт.

Всё происходило настолько интересно, что есть смысл это кратко рассмотреть.

Итак, когда корабли сошлись почти носом к носу, французский капитан (согласно правилам судоходства) дал один гудок и отвернул вправо. Это же самое должны были сделать и на встречном «Имо», потому что таков был древний обычай этих мест – расходиться без столкновения.

Но «Имо», вместо ожидаемого зеркального маневра, вдруг дает два гудка и поворачивает влево, шарахаясь от маленького бестолкового пароходика, возникшего у него по курсу! В результате этого инстинктивного отскока (как от шавки из-под калитки), норвежец на полном ходу вывернулся носом прямо на француза, и два огромных судна стали угрожающе нарастать друг перед другом на фоне утреннего неба.

Команда «Монблана», у которой из-за особого груза отобрали даже спички, онемела…

Но за 50 метров до неминуемого столкновения, французский капитан Ле Медэк, в нарушение всех правил судоходства, отвернул влево и пропустил накативший «Имо» по правому борту. Судна разминулись и стали расходиться параллельно бортами, когда на «Имо» раздалось три коротких гудка – «даю задний ход»! Озадаченный «Монблан» делает то же самое.

По светлой идее норвежского капитана, корабли теперь должны были разойтись, пятясь кормами вперед. Так он придумал. Однако он забыл, что руль у него, после последнего маневра, положен на левый борт, и, вместо того, чтобы осаживать прямо назад, «Имо» стал вращаться, разворачиваясь огромным форштевнем на «Монблан». Скорость перегруженного «Монблана» явно недостаточна, и всем становится ясно, что он скоро попадёт в радиус вращения «Имо»…

Но, даже, если это и не было ясно всем и сразу, то так оно всё равно и получилось…

В общем-то – дело житейское в тесных гаванях. Мало ли что найдет на капитана какого-нибудь сухогруза поутру… Но груз «Монблана»…

Форштевень норвежца пробил не что-нибудь, а точно трюм с пикриновой кислотой, и разворотил там её защитную упаковку: теперь к этому месту надо было лишь огонь поднести.

Но откуда взяться огню в грузовом трюме корабля, на котором у команды отобрали даже сигареты?

Вероятно, всё закончилось бы и хорошо, если бы на палубе «Монблана» от удара не вскрылось несколько бочек с бензолом. Горючее из них выплеснулось и потекло тонкой струйкой между палубными надстройками, как весенний ручеек, пока не юркнуло под леера и не стало спускаться по борту … куда бы вы думали? Ну, конечно же, именно в ту пробоину с оголённой пикриновой кислотой, в которую воткнулся через лоскуты разорванного металла форштевень «Имо»!!!

Подобное обычно не объясняется ничем, кроме как Судьбой, но и сама Судьба при этом не объясняется ничем. И поэтому такие случаи называются чудом.

В результате этого чуда, между бензолом на палубе «Монблана», и пикриновой кислотой в его трюме, образовался жидкий, но очень надежный бикфордов шнур, стекающий по форштевню норвежского сухогруза прямо туда, куда надо. Осталось только спичку зажечь. И зажгли.

Это сделал капитан «Имо», который уже поймал кураж и продолжать шокировать собравшуюся публику. В этот день он находился под обаянием маневра «даю полный назад», и поэтому, выдержав слегка томящую всех паузу, сделал то, чего от него так ждали, но во что до конца так и не верили – он дал полный назад!

В результате этого форштевень «Имо» со скрежетом полез из раскуроченного борта «Монблана», высекая сноп искр на истекающий бензолом борт…

Огонь вспыхнул моментально, и теперь уже даже норвежский капитан ничего не смог бы добавить к фантасмагоричности происходящего, потому что со своим соло уже вступил французский капитан. У него было кое-что припасено на этот случай – и вот время пришло!

Итак – пожар на «Монблане»! Пожар на корабле, где даже обувь людей обернута тряпками, чтобы не высечь случайную искру!

Хотя, тоже ничего, совсем уж, окончательно страшного. Пожар на судне, дело, хоть и не частое, но тоже житейское. Это бывает, и с этим умеют бороться.

Но, напомним, что уже пронзительно звучит партия французского капитана, который вдруг узнает, что (оказывается!!!) бочки с бензолом, четырехрядно взгроможденные на палубе его корабля, перегородили проход к единственному месту, где можно подсоединять пожарные рукава…

Даже сценарист телесериала, если бы и пошел на подобный вариант сюжета, то лишь в самом крайнем случае, и только после больших оправдательных оговорок перед продюсером. Но жизнь в своих реалиях не страшится никакого абсурда, и поэтому капитан «Монблана», капитан парохода, на котором у команды отняли даже невинные курительные трубки, не проследил за тем, чтобы при погрузке остались свободными проходы к патрубкам пожарного насоса…

Ну что ж… Теперь команда свободна от исполнения боевого распорядка по пожаротушению, и может со следами озабоченности на лице наблюдать, как огонь всё шире и шире охватывает упакованное в бочки, море бензола – газолина для танков.

Но и здесь еще не произошло ничего такого, что не имело бы, пусть последнего, но выхода. В этой ситуации следовало бы просто открыть кингстоны и затопить судно, пока не поздно. Но корабль старый и ржавый! Даже с кувалдой открывать кингстоны – на это уйдет время, которого уже нет.

И всем теперь становится ясно, что «Монблан» никогда не утонет, потому что он взлетит на небо.

Несчастный французский капитан тоже догадывается об этом и отдает приказ встать на якорь, чтобы покинуть судно. Пусть оно взорвется вот здесь, на входе в порт, вдалеке от береговых сооружений и в стороне от сотен других, чуждых этому празднику, судов! Правильное решение!

Но ревущие бочки с бензолом перегородили путь не только к пожарному гидранту, но еще и (оказывается!!!) закрыли проходы к якорной лебедке!

Вы тоже заметили, что французский капитан обо всём узнаёт последним? О, сколько неожиданностей таит в себе море!

Теперь корабль уже не нуждается в людях, а люди уже не нуждаются в таком корабле. Команда садится в шлюпки, выгребает на берег и со всех ног мчит прочь от порта, по-французски (на бегу) истошно предупреждая англоязычных жителей города Галифакса – «Щас как жахнет!».

А их «Монблан», тем временем, красивым факелом дрейфует по инерции остановленных двигателей куда придется, а именно на пирс № 6.

Потому что этот пирс деревянный…

Пирс загорается, а от пирса загорается береговой портовый склад. Вот теперь зрелище становится поистине грандиозным – охвачено огнем огромное судно, на котором взрываются бочки, полыхает длиннющий пирс, да еще и горит целый склад на берегу! Такие новости никогда не остаются достоянием одиночек, и вот уже весь Галифакс по обеим сторонам залива бросает работу и наслаждается не только этим, но и видом тройного пожара.

Через какое-то время (в 09 часов 06 минут) раздался взрыв. Это был самый сильный взрыв, который вообще когда-либо знала и знает до настоящего времени, планета Земля.

В радиусе 120-ти километров зазвонили колокола всех церквей, а на расстоянии 60-ти километров от Галифакса вылетели все оконные стекла во всех домах и постройках. Все, близко расположенные к «Монблану», корабли, разлетелись в клочья. Приливная волна выкинула на берег все баржи, а стоящий на рейде крейсер выбросило на сушу, как щепку. Металлические детали судов, разнесенных взрывной волной, падали за километры по окрестностям Галифакса (некоторые из них были по нескольку центнеров!). Какой-то осколок железа (все-таки) нашел и убил моряка из команды «Монблана», залегшей где-то в лесопосадке. Черный гриб от взрыва высотою несколько километров стоял неподвижно 15 минут.

Все здания, стоящие на побережье, исчезли, как будто их никто никогда не строил. 1600 домов в черте городе разрушились. Мосты развалились, деревья упали, водонапорные башни и заводские трубы рухнули. В школах шли уроки – чудом осталось в живых только 11 учеников. Погибли все работники текстильной фабрики. Из рабочих литейного завода выжило только шестеро. Несколько сотен сотрудников сахарного завода «Акадия», наблюдавшие пожар с крыши цехов, были мгновенно сметены и убиты фронтом ударной волны.

В городе переломились пополам все столбы электропередачи, заискрились провода, начались возгорания от короткого замыкания. В разбитых домах посыпался уголь из печей (был декабрь, топили). Моментально образовался общегородской пожар, перешедший в огненный шторм. На рассвете ударил мороз и начался самый сильный за последние 20 лет, снегопад. Два этих шторма – огненный и снежный – бушевали рядом. Люди замерзали, сгорали и задыхались под обломками. Когда пожары стихли, а снег закончился, наступила резкая оттепель, и сугробы растаяли. Растекшаяся грязь затопила в подвалах тех, кто еще мог выжить. Из тех, кто не утонул в подвалах, стоя по грудь в черной жиже, большинство через несколько часов задохнулось – замерзающая грязь ледяным панцирем сковывала грудь, ломая ребра и не давая вздохнуть…

Общее число жертв неизвестно до сих пор. Только одна из похоронных контор на следующий день получила 2000 заказов на гробы от родственников. 500 человек ослепло. Две тысячи жителей исчезли вообще бесследно – не нашлось даже намеков на их останки.

Тысячи людей погибли ни за грош.

Вот такая быль. Вот такое случается.

А всё, что случается, случается только потому, что в принципе может случиться. Но оно же может и не случиться. Особенно тогда, когда все причастные люди должны были сделать всё, чтобы этого не случилось. Так почему же в Галифаксе случилось то, чего в принципе не должно было случиться?

Глава 2. Ошибки

Устранить ошибки в поведении человека несложно, но придется пройти два этапа – на первом устранить самого человека, а на втором завершить всё, что останется.

 

О странностях человеческой натуры, которая совершает подобное тому, что случилось в Галифаксе, хотелось бы поговорить в этой книге.

Что произошло в Галифаксе? Ответ очевиден – произошла серия человеческих ошибок, которые привели к непоправимой трагедии. Очевидность этого ответа настолько очевидна, что исчерпывает потенциал всех других объяснений. Любые другие объяснения либо добавят что-то несущественное (сразу неявное для глаза), либо подбросят несколько дополнительных нюансов, не означающих ничего нового. Главное останется главным – человеческие ошибки.

Вот такая беда с этими ошибками – плыл себе корабль, плыл, да вот, нарвался на неприятности. А все неприятности от чего? От человеческого сумасбродства, да от человеческой непредусмотрительности. Накуролесили люди, начудачили, черт знает, что, да так, что целый город с землей сравняли. Вот такие бывают человеческие ошибки.

И ведь никто не хотел ничего такого, никто не злодействовал, никто не был злоумышленником. Все люди в акватории Галифакса собрались сплошь хорошие, да положительные, с добрым сердцем и чистым нравом. А, поди ж ты, как всё у них неудачно получилось… Как говорится – повнимательней бы надо впредь. Не дрова везли…

Ну вот, вроде бы, и поговорили о странностях человеческой натуры…

Хотя – какие тут странности? Обычное дело, обычные ошибки. Только масштаб последствий несколько необычен. Но, ведь, от ошибки никто не застрахован… Не ошибается только тот, кто ничего не делает… Конь о четырех ногах – и тот спотыкается… И на старуху бывает проруха… На ошибках учатся… Кто ошибся, с того и спрос другой… Из ошибок складывается опыт… Человек не машина, может и ошибиться… И так далее и тому подобное…

И получается, что ничего странного или необычного в ошибках человека нет.

Да, человеческие ошибки – это досадные, часто трагические, но… вполне очевидные моменты. Таков уж есть человек – ему свойственно ошибаться! И даже целая школа в философии (фаллибилизм) строит свою концепцию научного познания, исходя из очевиднейшей для всех реальности – «Человек – существо ошибающееся».

Человеческие ошибки настолько очевидны, что даже философы не изыскивают пути их устранения, а лишь исследуют типы их вплетения в ткань человеческой деятельности.

Однако, что-либо очевидное всегда очевидно ровно настолько, насколько вы не способны преодолеть его обыденности. В неспособности преодолеть обыденность состоит корень главной беды человеческого мышления – его поверхностность. Поверхностное мышление скользит по объекту, но не проникает в суть. Это – мнимое мышление. Это мышление кинокамеры – четкая, подробная, адекватная, но плоская картинка без живого удивления и без внимательного проникновения вглубь. А без удивления и без проникновения вглубь, мы вместо истинного мира, видим лишь фасад обыденности.

А сам мир не таков – он таинственен и чудесен. Вот только маска обыденности это скрывает. Но если эту маску сорвать, то за ней откроются чудеса и тайны.

Неважно, где именно пробить этот фасад обыденности, потому что даже через маленькую брешь чудеса и тайны будут открываться во всей своей полноте. И для этого совсем не обязательно искать каких-то особых духовных практик или возможностей. Для этого вполне достаточно применить обычный и привычный инструмент – ум, который вместо чаяния готовых откровений, займется обычной логикой и соблюдением здравого смысла.

И поэтому мы, прямо сейчас, с помощью собственного ума и собственной логики, попытаемся пробить фасад обыденности в том месте, где тайна мира скрывается за очевидностью человеческих ошибок. И сделаем мы это, принимая за основу случай в Галифаксе, как наиболее полнокровно проявившийся и как наиболее вопиющий.

А почему бы и нет? Предмет ошибок поможет нам не хуже любой другой темы увидеть невидимое и понять недопонимаемое, потому что ошибки являются одной из самых загадочных реальностей этого мира.

И в чем же загадочность человеческих ошибок? Что в ошибках может быть тайного или чудесного?

А загадочно, таинственно и чудесно в них то, что если взглянуть на ошибки свежим взором, то трудно вообще найти что-либо, более невероятное по природе вещей, чем ошибающийся человек. Мы просто слишком привыкли к тому, что человек ошибается, и поэтому не видим, что сам этот факт полностью противоречит порядку естественного здравомыслия.

Ведь если провести мысленный эксперимент, в котором мы, будучи не человеком, изучали бы человека, как незнакомый нам вид животного (к примеру, инопланетный), то, зная о человеке всё, что известно нам о нём сегодня, мы даже самую робкую гипотезу о необходимо присущей ему ошибочности расценили бы как нелепицу, или как слишком смелый авангард.

Как исследователи, мы бы грубо отвергли эту гипотезу и воспротивились бы включению её в план исследования, даже не брезгуя насилием. Потому что (как исследователи) мы бы четко видели, что человек организован настолько умно и настолько правильно, что вообще никогда не должен ошибаться, а не то, чтобы ошибаться с какой-то обязательной необходимостью.

Потому что, разве есть хоть что-нибудь во внутреннем устройстве человеческого существа, предназначенное для совершения ошибок? Разве есть хоть что-то в человеке, что живет и работает именно для производства ошибок? Разве есть хоть что-то в его организме, предназначенное по своему естественному назначению именно для того, чтобы сделать ошибку? Разве есть хоть что-то, заложенное в человека природой или зарождающееся помыслами его добровольных намерений, что постоянно устремляло бы его на ошибки?

Этого нет, и не может быть.

И, наоборот, разве не полон человек различных способностей и самых разных предупредительных устройств, постоянно ограждающих его даже от самой возможности ошибки? И разве не оснащён человек во всей архитектуре своих согласований самыми мощнейшими средствами анализа, направленными именно на устранение даже приближения ошибочного поступка? Разве вся его нервно-мозговая организация не трудится ежесекундно как раз над тем, чтобы именно ошибка была навсегда изгнана из его поведения?

А вот этого полным-полно.

И если одного нет совсем, а другого полным-полно, то – разве не более естественным и разве не более обыденным должен быть для нас человек, никогда не ошибающийся, чем человек, ошибающийся почти всегда?

Если постоянно ошибается калькулятор, то мы его выбрасываем. Зачем нам ошибающиеся приборы? Мы не считаем такие приборы очевидными. Наоборот, очевидными мы считаем не ошибающиеся приборы. А если постоянно ошибается человек, то почему для нас очевиден ошибающийся человек? Разве это очевидно? С чего бы? И разве не очевиднее не ошибающийся человек, против человека ошибающегося, если даже правильный калькулятор очевиднее того, который врёт?

Почему ошибающийся человек должен быть для нас очевидным и не вызывать удивления, а калькулятор, который ошибается, нас тягостно поражает? Ведь, если для нас очевиден ошибающийся человек, то и приборы, которые этот человек делает, тоже должны ошибаться, и тоже должны быть для нас естественными по этим свойствам.

Но мы хотим обратного! А это логически непоследовательно! Так давайте же быть логически последовательными и не удивляться ошибающимся калькуляторам, если их создает ошибающийся человек.

Или, всё-таки, удивимся, что ошибающийся человек может создавать нечто, работающее безошибочно? И, удивившись, увидим, что здесь что-то не так. Ведь если человек создает приборы, то разве человек не выше и не совершеннее этих приборов? И как же тогда эти, менее совершенные приборы, не ошибаются, а более совершенный человек – ошибается?

Если удивиться даже только этому, то уже становится ясно, что прокламируемая очевидность человеческих ошибок навязана нам без достаточного основания и к реальному положению дел не имеет никакого отношения. Ничего очевидного в человеческих ошибках нет. Они, наоборот, должны возбуждать удивление и порождать недоумение. Ибо, по трезвому соображению всех обстоятельств, человек просто не должен ошибаться практически никогда и практически ни в чем.

Но человек, наделенный рассудочным сознанием и логическим мышлением, обладающий здравым смыслом и трезвым рассуждением – ошибается буквально на каждом шагу! Ошибается на уровне обычных повседневных поступков и задач, ошибается по мелочам и по крупному, ошибается везде, куда сунет нос, и везде, к чему приложит руку. Ошибки человека неотделимы от него и сопутствуют всему течению его жизни, как обязательный привесок любых его дел.

Как у него это вообще получается? Рассудочное сознание и логическое мышление должны напрочь исключать любую возможность ошибок – они же для того и созданы! Или, в крайнем случае, они должны допускать ошибки только в качестве чего-то, слабо вероятного и мало ожидаемого, но только не в качестве привычного элемента чуть ли не каждого третьего шага.

Почему же – наоборот?

Присмотритесь к животным – они практически не ошибаются! При всем их низком интеллекте и при всей их слабости в рассудочном мышлении – животные не совершают никаких ошибок! Более того – систематически ошибающееся животное мы сразу же признаем больным и вовлекаемся в тревожные мысли! Мы предполагаем, что оно (говоря прямо) ненормально.

Но для себя, для систематически ошибающихся, мы делаем исключение и полагаем, что мы нормальны! Не пора ли повысить степень пристрастности?

Если в изложенной нами истории о Галифаксе, на мостиках, вместо капитанов, поставить обезьян, то они расколошматили бы свои корабли, может быть, даже и быстрее, чем люди, но они расколошматили бы эти корабли согласно полному непониманию смысла своих действий. Люди же сделали то же самое вопреки тому смыслу, который вкладывали в свои действия. Вот эта разница и поражает – человек делает то, чего нельзя делать, для того, чтобы получилось именно то, что можно. Именно вот это свойство человеческой ошибки является самым непонятным и абсолютно необъяснимым – человек, заранее зная все пагубные последствия какого-либо поступка, совершает его как абсолютно безобидный и даже  полезный для данной ситуации, акт.

Откуда эта слепота?

Ладно, когда люди ошибаются, так сказать, по дурости. Но когда ошибку совершают, хорошенько подумав, да, к тому же, надумав в итоге, что вот именно это, наихудшее из возможных, вдруг обернется чем-то наилучшим, здесь причина ошибки – предельно таинственная. А таких, таинственных по происхождению, ошибок, человек совершает больше, чем птиц пролетает над его головой.

Далеко ходить не будем, приведем цитату: «…сегодня парк торгового флота – 57 тыс. с лишним крупных судов, и каждые три-четыре дня из-за ошибок в навигации одно из них сталкивается с другим или садится на мель». Цитата из книги Демидова «Время, хранимое как драгоценность» (публикация 1999 года). За мостиком каждого из судов – специалист… И каждый специалист ошибается не специально, а делает что-то такое, чтобы как раз ошибки не произошло…

Существует невероятная статистика производственных и бытовых взрывов газа, которые происходят по одной и той же фабуле: приезжает аварийка со специалистами (!!!). Специалистам (!!!) темновато в помещении, которое по инструкции обесточено, и кто-то из них достает зажигалку, чтобы сориентироваться… Уточним – это делают не прохожие с улицы, а специалисты по устранению утечек газа!!!

Список идиотских поступков и абсурдных историй сейчас можно было бы открыть, но никто из нас не сможет назначить время, когда его можно будет закрыть. Потому что список будет продолжаться бесконечно – горизонт осведомленности любого из нас позволит пополнять его безостановочно. Для затравки, например, можно было бы привести паноптикум курьезов из всем известной премии Дарвина, вручаемой ежегодно за самые безголовые деяния. А затем продолжить историями собственной жизни и жизни знакомых.

Однако если мы сейчас увлечемся такими мелочами, то уйдем слишком далеко от главного. А главное на нынешнем этапе состоит в том, что мы, исходя из вышеизложенного, должны окончательно сформулировать первый и, лишенный субъективизма, вывод нашего исследования – ошибки системно предпринятого поведения есть некая тайна, поскольку системно предпринятое поведение должно осуществляться безошибочно. Потому что системно предпринятое поведение должно реально оценивать последствия своих поступков.

Однако, анализируя произошедшее в Галифаксе, можно попытаться обойтись и без тайны, если вспомнить, что человек иногда ошибается в последствиях своих поступков только потому, что эти последствия ему не столь уж очевидны заранее. Ждал одного, а вышло совсем другое. Такое бывает, и довольно часто. Например – познакомила своего парня с лучшей подругой… Или – продал имеющуюся квартиру и вложил деньги в строящийся дом… Или – надумали поделиться большой радостью с друзьями… И так далее. Во всех этих случаях последствия предвиделись совсем иными, и ошибка здесь естественна без всяких экивоков на тайны.

Однако данное объяснение не подходит для случаев, в которых человек поступает вопреки очевидности, прекрасно зная о неминуемости результата. Как в Галифаксе. Ведь в Галифаксе никто даже и не должен был угадывать какие-либо последствия своих поступков, потому что последствия каждого поступка в судовождении не составляют тайны – они известны все наперечет. Эти поступки (с их последствиями) учтены тысячелетним опытом мореходства и тысячекратно проштудированы в морских школах. А правильные и безошибочные действия в этих же школах отрабатываются до уровня автоматизма, когда думать вообще не полагается. Все действия капитанов, лоцманов, штурманов, диспетчеров, вахтенных и т.д. строго регламентированы и всегда выполняются по неукоснительным установлениям. На импровизацию им изначально ничего даже и не отводится. Так что на неведение исполнителей тут не свернешь.

Эти самые исполнители, да и вообще все люди на море, если они причастны к поступкам такого ранга ответственности, годами натаскиваются только на регламентированные, а не на произвольные, действия. И тем более их не учат действовать наугад – что выйдет. Вся конструкция морских правил как раз приоритетно базируется, прежде всего, на принципе исключения тех ситуаций, которые могут оказаться катастрофически необратимыми. А уже потом в обучение закладываются приемы и навыки, способствующие эксплуатационным процессам. Сначала человека готовят никогда не делать того, чего никогда нельзя делать, а уже потом рассказывают, как вести профессиональную деятельность (перевозить людей или грузы, и т.д.).

Но в описываемой нами ситуации все профессионалы, как один, начиная еще с порта Нью-Йорка, делали только то, чего нельзя никогда делать!

Почему эти и другие профессионалы ошибаются там, где последствия ошибки для них изначально очевидны и непоправимы? Каковы еще могут быть причины подобных ошибок? И есть ли они вообще?

Есть. Есть человеческие ошибки еще одного источника, который нельзя относить к версиям психической несостоятельности – это случайности в поступках людей. Самые обычные непреднамеренные случайности. Подобные случайности возможны, и они имеют свой вполне объяснимый повод – недостаточная концентрация внимания на совершаемых действиях. Кто из нас не оступался на ровном месте? Кто из нас не бросал оторванный хвостик клубники в рот, а саму ягоду в траву? Кто не включал заднюю передачу вместо первой или не закуривал сигарету обратным концом – с фильтра?

Здесь – огрехи низко контролируемого, машинального поведения, где физиология смешивается с сознанием, и делает его бездумным. И если нужен крайний, то вот он вам этот крайний – слабый контроль рассеянного сознания.

Да, такое бывает. Но для того случая, который мы избрали к рассмотрению в начале нашего разговора – в Галифаксе – этот аргумент не действует. Моторно-бездумное поведение возможно и на море, но не подряд же в серии действий, потому что множественная ошибочность полумашинальных или машинальных действий рассеянного сознания вообще редко возможна – это всегда вопиющий и единичный прецедент, после которого рассудок встряхивается и тотчас возвращается к самоконтролю.

Кроме того, следует сказать, что машинальные ошибочные действия, если и совершаются, то совершаются они в рутинной обстановке, где внимание угасает именно по причине низкой эмоциональной вовлеченности в происходящее.

В Галифаксе же ситуация была эмоционально напряженной с самого начала – с момента погрузки. По меньшей мере, французский капитан не каждый день и не в каждом порту получал такого рода груз, чтобы рутинно, по машинальной рассеянности, забыть о проходах к пожарному насосу и к якорной лебедке. Можно на 99,99999% предположить, что он вообще никогда ранее не пускался в плавание с такой оригинальной начинкой. Однако он умудрился сделать всё возможное, чтобы именно в этом рейсе, именно на его корабле вариант борьбы с огнем был навсегда исключен из возможной практики.

Перед входом «Монблана» портовая администрация Галифакса также была неприятно взбудоражена особым характером груза, и также не совершала ничего полусонно-механического. Однако и эти, подстегнутые особым тонусом ситуации, профессионалы, не сделали минимально необходимого для такого случая – не развели по времени вход и выход двух огромных судов в переполненной зимней гавани всего флота Канады. Диспетчер порта через канонерскую лодку дал одновременный сигнал на движение двум стометровым кораблям по одному и тому же фарватеру, шириной в несколько десятков метров, за невидимыми границами которого стояли мины, защищающие порт от чужаков.

Ничего рутинно машинального не делала не только портовая администрация, но и лучший лоцман Галифакса, которого за полусутки перед этим специально отправили переночевать на «Монблан» – пусть полежит и подумает, как он всё завтра сделает.

Но лучший лоцман не сразу лег в постель, а долго за полночь отрабатывал вместе с капитаном все возможные варианты непредвиденных ситуаций. И даже после этого он пошел в каюту не сразу, а, стоя на палубе, несколько раз мысленно проделал весь путь «Монблана» от входа до швартовки (так, по крайней мере, он заявлял на следствии, и в это можно поверить).

Но и эти двое (лоцман и капитан) утром не сделали того, что должны были сделать самым естественным образом – подождать пока выйдет бешеный «Имо», быком несущийся на максимальном ходу из-за простоя, а затем уже по спокойной воде войти самим. «Имо» шел с превышением всех скоростных ограничений Адмиралтейства для передвижения в гаванях, он шёл со скоростью, вообще максимальной для «Монблана»! С «Монблана» это видели, но не посторонились.

Итак, все исполнители на всех уровнях были сосредоточены и принимали решения, оптимальные только для того, чтобы корабли не столкнулись, а оказалось, что каждое решение оптимальным образом привело к тому, что корабли столкнулись! Причем многое из того, что делалось – было недопустимо с точки зрения всех существующих предписаний, но делалось это во имя этих же предписаний!

В этом есть какая-то тайна.

А тайна состоит в том, что необходимость, которая сложилась для всей трагедии от начала и до конца – от начала и до конца же пришла через действия людей, но не через их психику, потому что психика хотела совсем другого.

Именно в этом видится большая тайна – в расхождении намерений психики с теми действиями, которые эта же самая психика произвела частями подвластного ей тела. Тайна сокрыта в том, что человек здесь – единственный исполнитель катастрофы, потому что никаких естественных или внешних человеку причин во всём случившемся не было! Ничто не подталкивало человека к произошедшему, кроме чего-то, что есть внутри него самого.

Всё, что было сделано, было сделано самим человеком от начала и до конца, но, что же руководило здесь каждым человеком от начала и до конца, если мы точно знаем, что от начала и до конца каждым из них руководило желание как раз обратного?

Если мы способны проникать в смысл происходящего чуть шире, чем это видно на отдельных этапах событий, то мы не можем не увидеть, как по всей линии действий, причастных к катастрофе, просматривается какой-то управляющий код, приводящий отдельные частные решения к исполнению глобально заданного результата – столкнуть суда, поджечь «Монблан» и погубить как можно больше народа. Ибо такое количество случайностей, включая и, невиданные вообще для этих широт, природные аномалии, нанизаться друг на друга в одну цепочку не могут – вплоть до того, что бензол по стометровой с лишним палубе потек именно в крошечную пробоину борта (три квадратных метра!). Если есть хоть какая-нибудь способность видеть за очевидным нечто совсем уж не очевидное, то в данном случае эту способность даже не приходится сильно напрягать. Особенно если добавить ко всему происходящему еще одну линию происшествий, задержавшую «Имо» в Галифаксе. Представьте себе еще одну цепь событий, не позволившую ускользнуть «Имо» от судьбы (а кто, как не все те, кто был на «Имо», и кто, как не все те, кто грузил «Имо», хотели, чтобы всё пошло по графику!!!), и в этой грандиозной картине совпадения этих кораблей в одной точке мирового океана вы не сможете найти ничего, что позволило бы облечь ответственностью за этот случай. Слишком многое здесь совпало слишком «удачно».

Вообще, всё, что случается, случается только потому, что к этому сложилась какая-то необходимость. Без необходимости реальность будет вечно плодоносить каким-либо событием, но никогда им не разродится. В Галифаксе разродилась. Что за необходимость привела к этому?

Во всей этой истории без особых усилий можно увидеть, что это была необходимость, представлявшая собой длиннющую череду действий, которая по какому-то сценарию подчиняла себе даже атмосферные явления.

Но если убрать верхний мистический слой случившегося, то об остальных причинах произошедшего следует сказать, что это была необходимость, которая не складывается мгновенным случаем сложившихся прямо сейчас и прямо из ничего, причин. Это была необходимость, которая зарождается в глубоком удалении предшествующих событий и формируется из разрозненных, вроде бы малозначимых обстоятельств, которые, развернувшись в своей логической последовательности, в итоге громыхнут неожиданным, но удивительно слаженным аккордом всех, взятых ранее по отдельности, нот.

И главным во всей этой целесообразно сложившейся необходимости является то, что вся эта цепь причин  зародилась, развилась и неумолимо реализовалась именно  в психике человека!

И это есть действительный факт реальности – вся паутина событий сплетена только самим человеком.

Но эта целесообразная необходимость не могла придти из психики человека, поскольку эта же самая психика в это же самое время хотела совсем другого!

И это тоже есть действительный факт той же самой реальности – каждый из тех, кто плёл узор этих событий, хотел сплести совершенно противоположное тому, что делал в каждый свой момент.

И если мы способны увидеть несопоставимость этих двух, совершенно очевидных, фактов реальности, то мы способны сделать вывод и о том, что, следовательно, какая-то иная психика пришла и подчинила себе психику людей, раз уж человеческая психика хотела одного, но делала совсем другое.

Негодующим сейчас на это высказывание, следует обратить внимание, что они гневаются на очень простой логический вывод: если мы имеем два действительных факта реальности, которые не могут одновременно располагаться в одном источнике, то у одного из этих действительных фактов должен быть какой-то другой источник.

И, если мы понимаем, что логически однозначно следует разместить в психике человека тот факт, что человек не хотел ничего из того, что произошло в Галифаксе, то второй действительный факт длинной цепи психических решений, не вытекающих из намерений психики человека, должен располагаться в другой психике.

В какой? Это – тайна.

Сейчас эта тайна может показаться слишком скороспело выисканной или недостаточно обоснованной. Но сейчас и далее нам следует быть смелее, ибо ничто кроме смелости не поможет нам понять, что вопрос признания какой-либо тайны в очевидно происходящем – это не вопрос нашего личного выбора.

Во-первых, это вопрос простой логики, как мы видели выше, и мы будем теперь к этому привыкать (к убедительности простой логики). А, во-вторых, от неуверенности собственных оценок тоже надо избавляться, потому что видеть тайну – это не особый дар особых людей, а обычная способность обычных людей проникать в смысл буквально происходящего на наших глазах.

Или в буквальный смысл происходящего на наших глазах. Только в этом всё и дело.

 

 

Глава 3. Буквально формально

 

Следует честно признать, что человек всегда достигает результатов любого дела, даже если он имел в виду совсем другие результаты.

 

Итак, интересная версия по итогам первых размышлений о человеческих ошибках – человек является игрушкой в руках таинственных сил и совершает поступки по их предначертанию, думая, что делает это по своей собственной воле. Чья-то воля или незаметно подчиняет волю человека, или каким-то хитрым образом умудряется заставить человека совершить то, чего он не хотел.

Хотя всё это всего лишь версия, но это версия непростая, и, чтобы дать ей шанс, начнем издалека, допустив еще одно объяснение ошибок человека – ситуации, вызванные эмоциями, когда человек не отдает отчета своим действиям. Это так называемые состояния аффекта. Вспылил человек, вышел из себя, а когда пришел в себя – то всё вокруг уже другое, и все вокруг клянутся, что всё это дело его рук.

Но в нашем случае никакими аффектами и не пахло – капитаны были на обычной работе и должны были сделать то, что они делали сотни раз: разминуться по курсу и отправиться каждый по своим делам и за своей личной славой. Но они этого не сделали, и славу поделили.

Эмоции могли бы охватить Ле Медэка, капитана «Монблана», учитывая то, что он знал о своём грузе. Но ведь совсем не его безотчетные эмоциональные действия привели к столкновению, а вполне отчетные действия капитана «Имо», который вообще не знал, что там за груз на борту встречного француза (груз был секретный), и совсем не волновался по этому поводу. Он вез уголь, и он был из тех людей, которые, если сказали, что привезут уголь, то они его привезут.

Но именно этот капитан целенаправленно и скрупулезно, полностью отдавая себе отчет в каждом своем поступке, сделал всё, чтобы врезаться в «Монблан». То, что он сделал – это вообще трудно понять, ставя себя на его место. Это можно понять, только глянув на весь процесс со стороны. Давайте глянем, и нам это сразу же многое прояснит.

Допустим, что на момент произошедшего в Галифаксе, мы летели бы в самолете над местом событий и посмотрели бы вниз. Что бы мы увидели, не зная предыстории процесса?

Мы бы увидели, как внизу, одновременно рванулись с места и понеслись друг на друга два громадных корабля, одинаковых по размеру. Когда они сблизились лоб в лоб, то один из них, вдруг, совершил отворот в сторону и попытался уклониться. Второй тут же кинулся за ним и почти догнал, но за каких-то 50 метров до соприкосновения упустил: противник ловким маневром вновь ушел с линии атаки. Но радость его была недолгой – нападающий акробатически извернулся и ударил в бок.

Что бы мы подумали, глядя на это сверху, и пролетая по своим делам? Мы бы подумали: «Или идет дуэль между капитанами, где оружием выбраны корабли, или проходят соревнования, вроде гонок на выживание». По меньшей мере, по буквальному смыслу происходящего мы бы имели право подумать именно так.

Формально, по внешнему виду, столкновение в Галифаксе выглядит как задуманное, организованное и осуществленное с завидным мастерством, как минимум одним из капитанов. Это факт, который невозможно устранить никакими рассуждениями. И только знание того, что всё произошло непреднамеренно, что всё произошло по ошибке, заставляет нас отмести формальную оценку случившегося.

Следовательно, ошибки – это те основания, по которым мы здесь отбрасываем буквальный смысл происходящего, потому что объяснение ошибками даёт нам истинную оценку случившегося. Объяснение ошибками, таким образом – это то, чем побеждается в нашем сознании буквальная формальность происходящего. И если мы логически были безупречны, а надеемся, что это так, то мы должны признать, что

если бы не конкретное объяснение ошибками, то мы должны были бы принять формальное объяснение событий, проистекающее из их буквального вида в их внешней канве.

Мы очень часто по разным причинам отбрасываем буквально формальное в происходящем и принимаем вместо него неформальное. Например – человек на наших глазах слабеет, оседает, валится с ног, его лицо искажается серией конвульсивных судорог, у него запирает в груди дыхание, он беспомощно глотает воздух широко раскрытым ртом, его глаза закатываются, тело слабеет, способности к движению гаснут, мозг проваливается в темноту, он весь оседает и голова его безвольно падает… И вот – человек недвижим, ничего не видит, ничего не слышит, не реагирует на прикосновения, не отвечает на контакт, и нам не остается ничего другого, как только укрыть его потеплее и оставить в этом состоянии до утра, пока он не выспится окончательно – человек зевнул несколько раз, и заснул, не выпуская из рук пластикового Бэтмена.

Так мы преодолеваем своим миросозерцанием внешнюю формальность буквально происходящего, поскольку знаем истинный внутренний смысл того, что происходит на наших глазах. В нашем миросозерцании есть нечто, раскрывающее внутренний, не формальный смысл происходящего с помощью различных дешифрующих представлений.

Или вот такой, менее драматично разворачивающийся, пример преодоления внешней формальности нашим сознанием:

 

 

Сколько людей не смотрели бы на этот рисунок, ни один из них никогда не скажет, что у владельца стола с головой не всё в порядке, потому что он сделал трапециевидную столешницу. Стол на этом рисунке формально выглядит косоугольным, но мы-то знаем, что он прямоугольный! Потому что у нас на это есть некая система дешифрования истинного образа предмета, с помощью которой мы выходим за внешние очертания видимого и преодолеваем формальный отпечаток первого знакомства. Благодаря этому, в неформальном истолковании мы начинаем знать еще что-то, чего нет в буквальном явлении, чтобы знать его правильно.

То же самое происходит и в таких случаях, как сужающаяся вдали колея дороги, маленькие самолетики в небе, внешне одинаковые размеры Луны и Солнца, собственное плоское изображение в зеркале, перспектива на картинах, один и тот же человек (актер) в разных ролях, и т.д. Так же легко мы преодолеваем и внешний смысл языковых формул, дешифруя их абсурдную бессмысленность и понимая, что сухое вино совсем не сухое, а вор-карманник ворует не карманы; что кино никуда не «идет», а «перекусить на бегу» это не лязгнуть зубами обо что-нибудь, не останавливаясь; что голова, которая кружится, стоит на месте, что намылить шею, вогнать в краску, ударить в грязь лицом, дать на орехи, накрутить хвоста и т.д., это совсем не то, что нам сообщает буквальная формальность слов.

И даже такие действия людей, которые по внешнему виду можно было бы объяснить только лоботомией, например: бурные аплодисменты, застольные танцы, оральный секс, болельщики, гримасы меломанов, парадно-строевые движения военных, лепетание взрослого с грудным малышом, физкультурные порхания на балконе и т.д., мы также уверенно переводим из их внешней психопатичности в некий неформальный внутренний смысл.

Абсолютный пример этого эффекта – бои без правил, которые по буквальному виду представляют собой грязную драку, но по неформальному смыслу есть культурное, безопасное и честное состязание.

Так работает наше сознание – оно преодолевает внешний узор происходящего и конструирует из него представления, соответствующие его внутреннему смыслу. То есть это всё правильно и нормально, потому что здесь происходит раскрытие какого-то внутреннего смысла, который есть смысл действительный.

Разбираться, как это происходит в сознании, нам сейчас не нужно, да и трудно было бы сделать не сбивающими с толку аргументами. Однако нам достаточно понять, что смысловая схема этого приема выглядит вполне магистрально – формальный смысл события преодолевается только на том основании, что у сознания есть собственное понятие о внутреннем смысле факта, противоречащее его буквальному смыслу (внешнему).

Однако здесь настораживает следующее – сознание делает это настолько автоматически, что критическая фаза в составе данного приема отсутствует полностью. Нетрудно заметить, что логической работы здесь не происходит, поскольку все эти ассоциативные представления, отвергающие внешнюю картину факта, уже лежат в сознании наготове. Эти ассоциации есть результат или приобретенного опыта, или врожденного знания и поэтому проверочного элемента для правомочности их применения нет, и не предполагается – всё происходит машинально и без конфликта, как с правдой, так и с ложью. Сработала ассоциация – и вперед!

Но каждый ли сейчас уверен, например, что на рисунке, который мы приводили выше, стол действительно прямоугольный, а не косоугольный? Мы ничего не знаем про этот стол, и он может оказаться настолько же косоугольным, насколько и прямоугольным. Рисунок был бы тем же самым в обоих случаях. Но разве кто-либо приостановился, чтобы проверить своё знание об этом? Разве кто-нибудь усомнился? Нет! Так работает архивная ассоциация.

Таким образом, автоматическое преодоление внешней формальности события есть всего лишь критически не оцениваемое применение архивных ассоциаций, предварительно содержащихся в сознании. И нет никакой гарантии, что подобная актуализация архивных данных происходит в соответствии с действительным смыслом происходящего.

То есть – возможна ошибка, когда, например, внешний смысл мог бы неправомерно отвергаться и неправомерно заменяться каким-либо неформальным смыслом. Это может случиться в том случае, если событие не содержит в себе никакого внутреннего смысла, противоречащего его буквальному смыслу.

Это может произойти просто по ассоциативному характеру самой мыслительной операции. Она, эта операция, по своей сути, просто бессмысленна в своём автоматизме, потому что критически ничего не анализирует. И может случиться так, что буквальный смысл события полностью соответствует действительно происходящему, но мы придаём событию какой-то ложный смысл, извлекая этот смысл откуда-то из запасников своих ассоциаций «по аналогии». В этом случае мы искажаем буквальную картину жизни, насильно навязывая ей некую ассоциацию из головы.

Попробуем посмотреть, как это бывает.

Например: два человека играют на скрипке. Один играет в роскошном концертном зале прямо перед рампой, а другой в подземном переходе прямо перед собственной шляпой. Здесь наше сознание сразу же двумя разными ассоциациями дает нам два разных объяснения для каждого из случаев: в первом случае это высокое искусство, а во втором – попрошайничество. На первый взгляд всё очевидно: внешняя формальность у обоих случаев одна и та же (человек играет на скрипке), но для концертного зала мы принимаем одно объяснение (ассоциация с высоким искусством), а для улицы совсем другое (ассоциация с нищенством).

Но на самом деле это есть не более чем заблуждение, вызванное автоматизмом ассоциаций. Потому что, если посмотреть глубже, то истинный смысл происходящего один и тот же для обоих случаев – и там и тут человек играет на скрипке, чтобы заработать денег. Ведь первый скрипач тоже не играет в этом случае на дому для друзей, или на высокой горе для всего мира. Он играет на сцене за деньги. Точно так же, как тот, который играет для прохожих на сцене поземного тротуара.

Да, скрипач на сцене играет виртуозно и сочетает низкие цели с целями высокого искусства. Но кто сказал, что скрипач в переходе играет менее виртуозно? И кто сказал, что он чужд целям высокого искусства?

К тому же, понятие высокого искусства для платных выступлений вообще относится к разряду весьма растяжимых. Если посмотреть на то, за что люди готовы платить деньги, то для одних высокое искусство это «Венгерские танцы» Брамса, а для других нет ничего лучше канкана в скрипичном переложении. И если бы в концертный зал ходили только те, кто готовы проплачивать только скрипичное переложение канкана, то скрипач прямо перед рампой играл бы только это высокое искусство. А другое высокое искусство играл бы дома. Или на высокой горе.

Таким образом, высокое искусство, как истинный смысл происходящего, здесь находится под очень даже большим вопросом, а вот попрошайничество в обоих случаях составляет действительную сущность бытия обоих скрипачей, правда, в двух контрастно разных ситуациях.

Естественно, что легитимность и твердая предоплата здесь находятся в явном различии, но во всём остальном это одно и то же. Таким образом, проникая в истинный смысл происходящего, мы видим, что неформальное объяснение первой ситуации (в концертном зале) нам навязано социальными клише общественного сознания и является ошибочным.

Несмотря на то, что глубоко копать данный пример не было никакой социальной необходимости, мы, все-таки, потрудились не зря, ибо нам теперь с очевидностью ясно, что критерий отрицания внешнего смысла событий должен находиться только и только в логическом определении истинного смысла  происходящего, а не в каком-то неосознанном скольжении по автоматическому подбору ассоциативных замен.

Таким образом, автоматическое объяснение ассоциативными заготовками – это не есть абсолютно оправдывающий себя метод распознавания истины. Не всегда следует доверять естественному потоку своего сознания, потому что оно очень хорошо нас обманывает.

И всю эту работу мы проделали только для того, чтобы далее очень основательно заявить – именно такой обман происходит, когда мы преодолеваем буквальную формальность происходящего с помощью объяснения его ошибками! Наше сознание здесь очень хорошо нас обманывает.

Потому что, когда мы пытаемся преодолеть внешний смысл происходящего с помощью объяснений его ошибками, то мы во внешней канве событий ничего не дешифруем и ничего не переводим ни в какой иной, внутренний, истинный или неформальный смысл. Буквальный смысл происходящего здесь никуда не исчезает, меняется лишь наша оценка происходящего!

Для пояснения этого рассмотрим теперь два других случая – один человек погиб от тока, и другой человек погиб от тока. Первый самоубийца, а второй ошибся и прикоснулся к оголённым проводам не с большим желанием, чем это сделали бы мы сами. И в первом и во втором случае, формально, по внешнему виду, произошло то, что человек полез к проводам, и его убило током.

А если неформально? То есть, если мы знаем, что во втором случае произошла ошибка, и полагаем теперь, что данное неформальное объяснение придает факту совсем другой смысл. Что-то изменится для истинного смысла факта в этом случае? Выявится ли какой-либо новый неформальный смысл произошедшего относительно его буквального смысла? Преодолевается ли здесь буквальный смысл факта каким-либо другим его смыслом, который станет утверждать, что произошло не то, что мы увидели из внешне происходящего?

Нет, не преодолевается. Исчезнет ли здесь буквальный смысл происходящего, когда мы объясним его ошибкой? Нет, не исчезнет. Потому что буквальный смысл происходящего полностью соответствует его действительному смыслу и остается буквально тем же самым слово в слово – человек полез к проводам, и его убило током. Даже если он и полез туда по ошибке.

И наша оценка этого происшествия в двух разных случаях не влияет на определение истинного смысла никаким образом, и никак не может его изменить. Истинный смысл здесь, хоть в формальном понимании, хоть в неформальном объяснении, остаётся одним и тем же в обоих случаях и никогда другим не будет. Те, кто готовы с этим поспорить, пусть соберутся вместе и сделают нового, точно такого же человека, который по ошибке полез к проводам, и его убило током точно так же, как убило того, кто полез к проводам специально.

Пусть попытаются. Мы им помогать не будем – это не наша ниша. Мы будем исходить из того, что формальный смысл внешне происходящего не подтачивается никакими ссылками на ошибки, и, следовательно – наше миросозерцание, постоянно пытающееся, по моде других случаев, подменять буквальный смысл события каким-либо иным смыслом с помощью аргументов об ошибках – ошибочно.

Мы в этих случаях мыслим неправильно и понимаем мир неверно, потому что собственную оценку принимаем за смысл происходящего.

Приведем другой пример – человек отправляет важное письмо по электронной почте и ошибается в какой-либо букве адреса (е-мейла). Что здесь произошло в буквальном смысле? Внешне, формально, по откровенно доступному всем буквальному смыслу, этот человек отправил своё письмо «на деревню дедушке». Но мы-то знаем, что он не хотел отправлять письмо «на деревню дедушке»! По крайней мере – не в этот раз. И тогда мы неформально объясняем происшедшее – человек не отправлял письмо «на деревню дедушке», человек ошибся! А теперь посмотрим, что у нас получилось после этого объяснения: у нас получилось следующее – человек отправил своё письмо «на деревню дедушке». Хотел он этого, или не хотел по нашей оценке – это ничего не меняет, потому что внешний смысл его действий полностью соответствует истинному смыслу произошедшего. Разве что-то изменилось в буквальном смысле произошедшего, когда мы объяснили его с помощью ошибки? Разве письмо тут же переадресовалось? Нет, не произошло ничего такого, что позволяло бы отрицать внешний смысл и предполагать вместо него какой-либо другой.

Поэтому, как ни объясняй что-либо случившееся ошибками, но формальный, внешний смысл этого случившегося, всегда остается тем же самым – буквальным, единственным и достоверным.

Таким образом, если забыть об этом ложном аргументе – об ошибках – то вся цепь психических решений, заботливо сложившихся в такой знаменитый факт, как «Взрыв в Галифаксе», должна пониматься так, как она выглядит буквально: некто, но не человек, используя человека, тщательно продумал и, дергая человека, как марионетку, реализовал этот грандиозный во времени и тщательно организованный, план. Но ни один из нас легко и свободно не пойдет на признание этого факта, потому что, привлекая в качестве объяснений некие человеческие ошибки, мы будем упрямо утверждать, что этот факт есть совсем не то, что он есть, несмотря на то, что он ничем другим быть не мог вообще и в принципе.

Рассмотрим этот парадокс мышления подробно. Что делает сознание, когда видит нечто, случившееся по ошибке? Оно сопоставляет два плана этого события – один план сознания содержит некое виртуальное событие в его идеальном виде, как оно предполагалось бы, не произойди ошибки. А другой план сознания содержит реально произошедшее событие в его практической реализованности по итогу ошибки. Например, водитель выехал на встречную полосу и врезался в автобус – это есть реальное событие. А сознание сопоставляет это реальное событие с его виртуальным вариантом, в котором водитель дисциплинированно доехал до самой Казани, ни разу не выскочив на встречную полосу.

Теперь посмотрим, что происходит не в дымках сознания, а в самой ошибке водителя по её земному факту – в ней происходит цепочка осознанных действий, которые реализуют определенную цель, на которую была направлена последовательность  именно этих, разумно организованных манипуляций. Тот же водитель совершил не просто ошибку как таковую, в виде некоего объемно выраженного факта, не подлежащего разложению на этапы. Нет, он совершил ошибку в виде ряда последовательных и осознанно волевых операций – повернул руль, прибавил газу, включил поворотник, глянул в зеркало и т.д. Он совершил сложный и обдуманный маневр, состоящий из серии намерений и желаний, при явном намерении и желании совершить именно эти реальные  действия, а не какие-либо другие. Если бы у него не было этих намерений и желаний, то и действий, соответствующих им, его тело не совершило бы.

А теперь опять вернемся к сознанию, и вспомним, что внутри сознания всё еще мерцает живыми красками некое идеальное событие, которое не произошло, и для которого теперь безвозвратно не сложилось никакой необходимости. Это событие так и останется теперь жить только в голове, но к этому теоретическому событию уже прибавляется некое реальное событие, которое реализовалось на дороге, поскольку к нему сложилась необходимость из реальных действий водителя (ошибочных). И что же сознание со всем этим делает? Оно берет и оттуда, и отсюда понемножку, накладывая виртуальное на реальное, и, рождая ментального кентавра: сознание признаёт, что причина аварии содержится в реальных действиях водительского тела, но причиной реальных действий водительского тела не могли стать психические намерения этого водителя, потому что водитель не мог иметь в себе подобных намерений. «Не самоубийца же он» – говорит нам сознание. И объясняет всё ошибкой!

Таким образом, сознание создает удивительнейший парадокс: ошибочные действия водительского тела реальны, так как они уже произошли, но психические намерения, без которых эти действия не случились бы – нереальны, потому что их не было, этих намерений. Без этих намерений, конечно, ни руль не повернулся бы, ни педаль не придавилась бы, но… не было этих намерений. Потому что иначе, только как безумными, эти намерения не назовешь. Поэтому этих намерений не было.

То есть, ошибочные действия тела есть, а ошибочные намерения, без которых эти действия никогда не происходят – отсутствуют.

Полный абсурд, да?

Но наше сознание ничем не смущается, и создает себе вот такой логически противоестественный образ из смешения реально произошедшего с тем, что должно было произойти в сфере предположений. И чем же объясняет сознание подобный слепок реального и виртуального в одной совместной оценке события? Тем, что в соответствии с идеальными намерениями, человек должен был сделать совсем не то, что он сделал, но у него как-то само получилось!

Естественно, что о «логике» подобного объяснения можно всерьез даже и не заикаться, потому что череда непростых и разумно организованных действий не может осуществляться «как-то сама». Последовательность физически сложных манипуляций по управлению автомобилем может происходить только в результате разумных намерений и в результате серии одноцелевых психических команд, предваряющих именно эти действия, а не какие-то другие. Само подобное не происходит.

А если подобное не происходит само, то логика здесь неумолима – если без этих разумных намерений простые действия тела невозможны, а источника намерений в своей голове мы не находим, то мы должны естественным образом допустить, что у этих намерений есть другая голова. Тело наше, а голова им командует другая.

Такой вывод требует определенного почтения только тогда, когда он логически непротиворечив, а еще лучше, когда он логически неизбежен.

С логической непротиворечивостью здесь всё понятно: логически абсурдно было бы как раз обратное – если бы человек совершал некие действия, обладая при этом намерениями к совершенно иным действиям. Вот это как раз-то было бы логически совершенно абсурдно! А у нас логика вполне проста – какие действия совершил, такие намерения и должен был иметь.

Следовательно, человек должен был иметь намерения, либо к тем действиям, которые исполнили его руки и ноги, либо он совсем не должен был иметь никаких намерений, и тогда ничего не произошло бы. Но, поскольку, человек эти сложные разумные действия совершил, но намерений к ним не имел (и то, и другое верно), то через человека эти действия совершил кто-то другой, не менее разумный. Потому что действия такого сложного порядка могут происходить только при соответствующих разумных намерениях.

Мы еще раз повторили весь ход доказательств, чтобы окончательно уяснить, что обошлись без мистики и с логической непротиворечивостью ладим. А как с точки зрения логической неизбежности?

А с этой точки зрения не столь уж неизбежно утверждать, что в человеке действуют чужие намерения, опираясь на те основания, что у самого человека этих намерений нет. Потому здесь вполне уместно возражение, указывающее на определенную вероятность самостоятельной ошибки человека безо всякой там темной воли со стороны. То есть, говоря более точно, можно сказать, что ошибка может произойти и в психике самого человека – кто туда заглянет?

Мы сейчас заглянем. Если за чем-либо другим лезть в сумрак собственной психики бывает и бесполезно, то за причиной ошибки – вполне допустимо. Потому что ошибка должна иметь свою ясную причину – неправильный расчет ума или недальновидное заблуждение воли. Или то, или это. Потому что, если сейчас кто-либо начнет наводить тень на плетень в вопросе о причине ошибочного поступка, то это будет нам только на руку – если причина темная, то почему ей не быть тем, что мы предложили выше (чужое вмешательство)?

А если мы, сообразуя все обстоятельства, признаём, что ошибка, как последовательность сплоченных поступков во имя единой цели, должна иметь свои понятные основания в собственном разуме и в собственной психике, то причину ошибки вполне можно найти.

Ведь она, эта причина ошибки, зарождается в мыслях и намерениях еще до того, как ошибка свершилась физически, она (причина ошибки) зарождается и появляется чуть загодя, там, где непосредственно в каком-либо конкретном психическом моменте происходит принятие решения. Если всё это происходит в нашей психике и только силами нашей психики, то мы всегда должны найти этот момент принятия ошибочного решения и определить все поводы, которые к нему привели. Это же наша психика, а не чья-то!

Итак, допустим, что мы обратно-логическим путем найдем, где именно произошел момент психической ошибки, предваривший физическую ошибку тела. Допустим, что мы найдем этот момент первого психического толчка к решению, которое невозможно оправдать никакими объяснениями трезвого характера.

Но в тот же самый момент, когда мы увидим этот наиболее ранний момент, мы тут же увидим, что этот момент – не продукт нашего рассудка и нашей воли, потому что наш рассудок и наша воля подобного противоестественного намерения никогда не допустили бы. Мы сможем увидеть только тот момент психического движения, когда наш рассудок и наша воля приняли в себя готовым это глупейшее по всем основаниям намерение, не успев, или не попытавшись его осознать. Но никакого отправного психического акта, содержащего факт собственных размышлений или собственных веских доводов в пользу безумного намерения, мы не найдем – они невозможны, если мы сами не безумны. А если мы не безумны, то никаких здоровых размышлений и никаких веских доводов своего сознания или своей воли в пользу ошибки мы не найдем – подобные размышления раскрыли бы нам только опасность ошибки, и та не случилась бы. Но она случилась, и, следовательно, физическая ошибка свершилась нашим телом, но психическая ошибка совершилась не по нашему разумению и не по нашей воле.

Таким образом, мы четко обнаруживаем, что отправной психический акт, побудивший нас на глупый поступок, с логической неизбежностью  должен входить в нашу психику из какой-то неведомой пустоты и совершенно без согласования с нашим рассудком. Иначе он туда не вошел бы – сознание и воля не пропустили бы.

Итак, у нас вырисовывается интригующая, но сложная картина происходящего в глубинах нашей психики, когда происходит ошибка системно предпринятого поведения. У нас получается, что где-то в нашей психике запускается сложный, но детально точный ход ошибки, которую мы должны совершить по чужим расчетам и по чужой воле.

Таким образом, если мы еще не передумали искать ответы об истинных причинах человеческих ошибок, то перед нами вырисовывается исследовательский путь в глубины психики.

А все знают, что путешествия в глубины психики сегодня не терпят самодеятельности, поскольку этим занимается наука психология. Все знают, что в этой науке можно найти много ответов на разные вопросы про психику и, в том числе, очевидно, и про психическую причину ошибки. И, следовательно, как все сейчас понимают, нам следует обратиться именно к этой науке – к психологии.

Можно даже сказать, что по итогу нашей работы, получается так, что всё предыдущее было лишь подступом к тем проблемам, которые должны теперь решаться наукой психологией.

Сказать можно всё. Буквально всё. И даже это.

 

Глава 4. Психология.

 

Пока магия училась превращать фантазии в реальность, наука научилась делать то же самое наоборот…

 

Итак, для верности повторимся: мы имеем версию, которая при своем подтверждении могла бы нам прояснить органическую природу ошибочного поведения человека: вмешательство тайных сил в психику человека. Добавим, что наше внимание забирает только и только системно предпринимаемое и осознанно совершаемое ошибочное поведение, а не проступки по неведению, второпях, по недомыслию, в аффекте или в машинально-случайном полузабытьи. Нас интересует только и только тот вид ошибок, в которых человек осмысленно принимает ряд неких решений, а потом все окружающие, да и он сам, поражаются – как можно было наделать столько глупостей одну за другой, не поняв сразу, что это могло закончиться только глупостью!?

Естественно, что для рассмотрения этих версий нам придется развернуть ту или иную систему рассуждений, которые будут подчинены исследованию одного и того же  – психики человека. Ведь именно в психике человека возможны те самые ниточки, которые дергают человека и заставляют его выполнять некие чуждые ему действия. Таким образом, нам сейчас прямая дорога в науку психологию, в науку, которая изучает психику, сознание и личность человека.

Существуют этапы в интеллектуальных поисках, которые невозможно обойти. Поэтому нам сейчас следует твердо заявить: наука психология – это именно тот этап нашего поиска, который мы можем обойти легко, без ущерба и очень даже далеко стороной.

Объясним, почему, хотя это объяснение может оказаться для кого-то и не простым.

С наукой психологией сложилась ситуация, противоположная той, которая сложилась с наукой астрологией. Если взять астрологию, то мы постоянно слышим, что астрология это удивительно точная и удивительно хорошая наука, которой не хватает только одного – удивительно точных и удивительно хороших астрологов. А что касается психологии, то мы, наоборот, сплошь и рядом воочию видим точных и хороших психологов, но не видим никакой науки. Каждый психолог хорош и ценен, а вся наука, собранная вместе, разваливается на куски, как нечто, превышающее своей массой свои внутренние способности к склеиванию.

Существует даже книжка-обзор различных научных концепций, пытавшихся в разное время господствовать в психологии, и эта книжка, не много ни мало, а называется «Сорок концепций, которые потрясли психологию». Если какую-то науку можно сорок раз потрясти и при этом ничего однозначного из неё не вытрясти, то, обращаясь к такой науке, мы серьезно рискуем получить результат меньше заданного, даже если вообще сможем получить хоть какой-то результат.

Почему так?

Потому, что наука психология изучает то, чего нет и никогда не может быть в природе.

Мы уже называли предмет изучения психологии выше, и можем озвучить его еще раз: наука психология изучает психику, сознание и личность человека (и животных тоже, кстати, но нам это пока не к месту никаким боком). Итак, мы уже дважды прочитали то, что изучает наука психология. Но даже если бы мы читали это бесконечно, то мы бы всё равно не спасли предмет изучения психологии от его полного небытия в природе.

Потому что в природе не существует никакой психики человека вообще, в ней не бывает никакого сознания человека вообще, и в ней не может быть никакой личности человека вообще, как нет, и не может быть в природе никакого человека вообще.

В природе есть только всякий раз конкретный человек и существуют только конкретные, только отдельные, только неповторимые и только индивидуальные психики, сознания и личности отдельных людей, каждая из которых должна стать предметом отдельного изучения психологии, если психология хочет изучать именно то, что действительно существует в природе, как объект реальности.

Психология этого хочет, но она этого физически не может. Это может каждый отдельный психолог, но вся наука, как универсальная система исследования, этого не может, и поэтому вместо реального объекта (вместо каждой отдельной психики) психология исследует и изучает какие-то общие законы и какие-то общие универсальности какого-то психического мира. Но эти универсальности не применимы от начала и до конца буквально ни к одной из психических реальностей мира, потому что в природе нет, и не может быть никакого психического мира. В природе могут быть только психические миры каждого отдельного человека, а универсального психического мира природа в своём составе не знает, и даже не подозревает о таком.

И поэтому все универсальности «психического мира» из науки психологии являются лишь научными абстракциями, не представленными ничем конкретным в реальном бытии.

И как бы это ни трактовалось, и как бы это трогательно не объяснялось, но ничто не должно затуманивать для нас того факта, что предмет изучения психологии – это абстрактность, и, соответственно своему предмету, вся наука психология изучает разные абстрактности, которых в реальности не бывает,  и быть не может.

Из-за этого обстоятельства в науке психологии сложился исследовательский метод, который содержит в себе опасности, плохо осознанные её теоретиками.

Метод вообще всегда очень важен при рассмотрении возможных результатов какого-либо предприятия. Зачастую достаточно заглянуть в метод, и сразу же не нужен даже результат, чтобы убедиться в его будущей бесплодности. Например, если какой-то человек объявит, что собирается на коне доскакать до Луны, то, как бы ни блистали его доводы убедительностью, а именно что-то из его метода заставит вас насторожиться, не так ли?

То же самое происходит, если мы внимательно посмотрим на этот метод психологии – исследовать через абстрактное то, что бывает только индивидуальным.

Что мы увидим в зерне самого этого метода? Мы увидим, что вся эта наука, как бы она этому ни противилась, но никуда не денется, а будет вынуждена отрицать единственную психическую реальность окружающего мира – она будет отрицать индивидуальность единичного человека.

Она не будет ставить это отрицание своей целью, она не будет выводить его в качестве какой-либо задачи, но у неё это обязательно получится, потому что перед любой наукой встает вопрос о наполнении содержанием, и – что должна делать с этим вопросом наука психология, если, вместо сведений о конкретном, она должна наполняться сведениями об абстрактном?

Здесь у психологии возникает принципиальная дилемма – или признать все свои абстрактные сведения чем-то второстепенным и малозначимым в сравнении с конкретными реальностями мира, или… поступить наоборот. Естественно, что она поступит наоборот – не объявит же она всему миру, и даже не скажет себе самой, что она занимается изучением несуществующих вещей! И поэтому, чтобы серьезно относиться к самой себе и требовать этого же от других, наука психология должна в своём подходе подспудно противоречить первостепенности психики конкретного человека перед приоритетами искусственно созданных научных абстракций. То есть она должна заранее, в неосознанной моторике своих действий, полагать, что конкретно существующие в реальном  мире объекты менее значимы, чем их абстрактные отголоски в науке.

Отсюда получается, что в процессе наполнения свого научного содержания несуществующими абстракциями («некоторая психика вообще», «некоторое сознание вообще», «психика некоторого человека», «сознание некоторого человека»), наука психология должна наделять реальный единичный индивидуум человека второстепенным значением. Ей некуда от этого деваться, потому что ничто из её абстрактного содержания никогда не сможет ни заменить этот единичный индивидуум, ни выступить его равноценным представителем. Любые самые изысканные научные абстракции из психологии будут всегда слишком анемичными конкурентами для любой самой примитивной личности конкретного человека по критерию реальности.

Поэтому психологии приходится исходно закладывать в методологию приращения своего знания второстепенность конкретной психической реальности конкретного человека, ибо в противном случае второстепенным станет само содержание этой науки.

Таким образом, весь метод исследования психологии превращается в прием замещения конкретных психических реальностей отвлеченными теоретическими выкладкам обобщенного свойства.

Прием «замещение» (его еще хитро называют «идеализацией») имеет право на жизнь в науке и приносит много пользы. Но он имеет это право, и приносит эту пользу только в том случае, когда наука пытается абстрактно теоретизировать о реальном объекте познания. Это происходит в целях экономии лабораторных затрат, или же, по причине невозможности прямых экспериментов с этим объектом. Например, совершенно нет никакой необходимости каждый раз лабораторно добывать молекулу азота, если можно теоретически прогнозировать любой её результат абстрактной идеализацией в собственной голове или формулой на бумаге. Или, например, невозможно проводить эксперименты с планетой Меркурий, потому что Меркурий нас не поймет, а мы ничего не придумаем для того, чтобы он стал понятливее. И здесь тоже придется прибегнуть к идеализации какого-либо мысленного эксперимента.

Это всё очень достойные научные приемы, потому что здесь наука предварительно впускает в себя какой-то реальный объект познания, а далее замещает этот объект теоретической моделью, описывающей именно его. Так появляются абстракции, но это есть абстракции о реальном объекте познания, каждая из которых далее универсально обслуживает любые естественнонаучные теории. Например, молекула водорода, представленная абстрактно, будет всегда и везде замещать любую реальную молекулу, сохраняя в своей абстракции всю правильность, которой обладает для научной теории любая реальная молекула.

Но то замещение, которым занимается наука психология, является весьма сомнительным приемом, потому что здесь замещение происходит вместо реального объекта познания. В психической реальности мира нет ни одного психического объекта, который имел бы соответствующую именно себе абстракцию, способную универсально работать в теоретических моделях психологии. Потому что любой психический объект, это какой-нибудь господин (госпожа) N., абстракция о котором (которой) может относиться только к нему (к ней) и не может иметь никакого универсального значения и никакого универсального применения для других реальных психических объектов. Для каждого господина N. (а для госпожи N., в особенности) нужна своя наука психология, в которой абстрактные модели этой личности могут применяться, хоть до упаду, но которая (наука), будет правильной только для этой личности.

Если же создавать науку психологию вообще о человеческой психике вообще (как это происходит), то реальный объект познания в эту науку не будет попадать вообще, поскольку будет  предварительно заменяться на какую-то абстрактную универсальность. Поэтому любой раздел «науки психологии вообще» сразу же оперирует абстрактными личностями и абстрактными психиками. То есть, эта наука с самого начала строится ни на чем, и естественно предполагать, что ни о чем будет всё, что случиться с нею далее.

Поэтому ни в одной другой науке, оставившей заявку на исследование реальности, нет такого пёстрого набора пустых и ничего не говорящих положений, сколько есть в психологии. Это: коллективная ментальность, сверхЯ, архетип, коллективные представления, подсознание, групповое сознание, коллективное сознание, бессознательное, метапсихология (высшая теоретическая абстракция для подхода к высшей теоретической абстракции – к переживаниям за гранью сознательного!), Оно (это о себе!, прости, Господи), бессознательные воспоминания (!!!), первичная орда (родоплеменная память людей об убийстве и съедении собственного отца, из которой формируются все нынешние этические ограничения в обществе!!!!), предсознательное, надсознательное, психология групп, Анима (женский образ в мужчине) и Анимус (мужской образ в женщине), центральное Эго, либидинозное Эго, антилибидинозное Эго, психовитализм (сверхиндивидуальный принцип целесообразного поведения), надындивидуальное сознание, психика социальных групп, групповое чувство, сознание социальной группы и т.д. и т.п. Все эти неотчетливые выкрики из психологии относятся либо к «надындивидуальному» (то есть к чему-то, не способному никогда существовать реально), либо к каким-то групповым явлениям (то есть, способным существовать все равно только в суждениях единиц), либо к каким-то сущностям внутри психики (то есть, к объектам собственного наваждения, а не реального мира), либо к темным фантазиям и гипотезам, которые, как всегда, окажутся более знамениты упущениями, чем достижениями.

Но, ведь других результатов и быть не могло, поскольку психология с самого начала оперирует или сверхиндивидуальным, или абстрактным, но никогда не оперирует ничем реальным – поскольку реально только индивидуальное, а именно эта реальность в систему её описания не попадает. Этих реальностей вон сколько, а психология одна. Пусть станут в очередь. А пока… А пока в психологии не нашлось своих Ньютонов и своих Галилеев, способных создать метод исследования, соответствующий объекту исследования.

Однако самое интересное во всём этом то, что в психологии происходит теоретическое замещение не какого-нибудь, в принципе невидимого, протона, или, какого-нибудь, вещественно неуловимого, заряда – в психологии замещается то, что дано простому повседневному опыту очень непосредственно и очень конкретно: замещается личность отдельного человека.

Это делается на том основании, что у единичной индивидуальности (у единственной психической реальности мира!) якобы есть некое служебное назначение поставщика первичной информации, которая затем теоретически обобщается, и на этом возникает научное знание.

Но это заблуждение.

Потому что ничто уникальное не подлежит обобщению, как единственное и неповторимое. Разве подлежит какому-либо обобщению Меркурий? Или Марс? Или Земля? Или Луна? Разве можно создать науку «о планете вообще», и, вооружившись универсалиями этой науки, предпринять намерение дать из её универсального содержания точное описание и верное предсказание для любой из звезд Вселенной? Если найдется голова, способная питать в себе подобное предприятие, то… именно такие головы создают науку психологию.

И, точно так же, как универсалиями науки «о планете вообще» невозможно было бы описать ни одну из планет, если не обратиться к ней непосредственно, точно так же и универсалиями науки психологии невозможно воспользоваться в отношении конкретного человека, потому что каждый человек уникален и неповторим, как каждая из планет Вселенной.

Это хорошо подтверждается той точкой излома, которая всегда возникает при вылазках психологии в экспериментальную фазу. Здесь сразу же появляются трещины, в которых исчезают не только теоретически предзагаданные идеи, но и даже практически добытые результаты.

И в этом виноваты еще одни пороки научного метода психологии, которые не устранимы никакими рационализаторскими находками. Рассмотрим эти пороки подробнее.

Итак, любая психическая реальность мира – это всегда только какая-то конкретная человеческая психика, всегда какая-то личность. Но ни одна конкретная психика и ни одна конкретная личность никогда не бывают вот так вот просто конкретными без какой-то конкретной ситуации, через которую они себя проявляют. И поэтому для изучения какой-то конкретной психики (если кто-то надумает этим заняться) всегда придется рассмотреть ту ситуацию, в которой эта психика конкретно действует. Не потому даже, что ситуация может рассказать исследователю что-то о психике, а потому, что ни один исследователь никогда не сможет вне какой-либо ситуации психику вообще заметить.

Психики без ситуации, предъявляющей её исследователю в качестве объекта изучения, просто не видно. Без ситуации, в которой психика действует, она скрыта от глаз исследователя: мы знаем только, что она есть (должна быть, потому что её не может не быть), но изучать её мы не можем – она нам не показывается, потому что она сейчас не работает.

Психика это не компьютер, который можно изучать и выключенным, и включенным – и в обоих этих состояниях будет, что изучать. Дух человека, если брать его для исследования, не может браться выключенным и не проявляющим своей деятельности в какой-то конкретной ситуации.

Это, конечно, проблема, но еще большая проблема состоит в том, что для изучения абстрактной психики и абстрактного сознания, психология должна создать какую-то абстрактную ситуацию, в которой эти универсальности могли бы себя проявить. Психология должна иметь данную абстрактную ситуацию для того, чтобы через нее хотя бы заметить то, что она изучает.

Таким образом, даже если с натяжкой предположить некую универсальность какой-то психики «вообще», то надо хотя бы с такой же натяжкой, предположить для неё и соответствующую универсальную ситуацию, в которой она бы себя проявляла и изучалась.

Существует ли что-либо подобное в психологии? Нет, не существует. И не может существовать. Хорошо это, или плохо? Это не только плохо, но и хорошо, поскольку это окончательно плохо для самой науки, но очень хорошо для её исследователей, поскольку свидетельствует об их склонности к здравому смыслу.

Зато в психологии существует некоторое количество «сходных ситуаций», в которых теоретически исследуется поведенческая модель человека того или иного душевного склада.

Хорошо это, или плохо? Плохо, потому что, тем самым, вся обширная психическая практика реальной жизни реального человека сводится к узкому кругу абстрактных и стандартно сходных ситуаций. Например, психология может обогатить цивилизацию следующим открытием: если человек победит, то он будет радоваться, а если проиграет, то будет огорчен. Сильно подмечено. Но немного абстрактно. Однако дальше абстрактного стандарта вот этой сходной ситуации психология идти не может – варианты конкретной жизни бесчисленны, а универсального закона для всех для них сразу вывести не получается. И никогда не получится. А подобное бессилие в отношении реальной действительности не красит никакую исследовательскую науку.

Но помимо того, что стандартные условия сходных ситуаций нельзя выдавать за вечные условия человеческой жизни, следует сказать еще одно: абстрактно сходные ситуации, как экспериментальная зона исследования, могут создавать только науку, абстрактно сходную с действительностью. А это совсем не красит не только исследовательскую, но и любую другую науку.

Но это привычный недуг для психологии, несмотря на то, что он из теоретической её области переносится и в практическую, не так ли?

И, как следствие этого недуга (если говорить об экспериментальном подтверждении теоретических выкладок психологии), реальный человек может в 10-ти сходных ситуациях поступить десятью совершенно разными способами, несмотря на то, что наука психология теоретически вывела для него какой-то доминантный вариант. Это вовсе не исключено. Не исключено и то, что этот человек в 9-ти из 10-ти сходных ситуаций сделает всё так, как предполагает наука психология, но в следующий (такой же!) раз, вдруг, вытворит что-то, прямо противоположное и это ему понравится. И он впредь будет поступать только так. И психология с этим ничего не сделает. Потому что она лишь абстрактно сходна с действительностью. Она может только гадать.

Из-за этого в психологии невозможна исследовательская статистика, способная выявлять твердые закономерности, как это бывает в естественных науках. А без закономерной статистики в психологии не может происходить главного, что происходит в исследовательских науках – не может происходить последовательного устранения разницы между теорией и наблюдением. Ведь, только тогда, когда теория, или полностью объясняет наблюдение, или точно его предсказывает, можно говорить о том, что перед нами зрелая и правильная исследовательская наука.

А что в этом плане может дать психология, у которой никакое наблюдение не может быть гарантировано дважды? Она ничего не может сделать для сближения теории с наблюдением, потому что эксперимент в психологии есть не подтверждение и даже не проверка теории, а фиксация самостоятельно протекающего события, подлежащего новому исследованию. Человек непредсказуем.

Эксперимент в психологии – это всегда какое-то новое, но уже неповторимое впредь событие, совпадающее с какой-то теорией, или не совпадающее с ней. И поэтому теоретическая часть психологии повисает ни на чем, оборачиваясь на практике нетвердыми и необязательными высказываниями о возможном повороте событий какого-либо исследуемого дела. Здесь трудно выжать аплодисменты, объявив себя исследовательской наукой.

А у нас цели исследовательские! Следовательно, нам дальше придется больше рассчитывать на себя, чем на эту науку.

Кстати, все успехи действующих психологов – это тоже всегда их личный, уникальный и неповторимый дар, основанный на высоком искусстве собственной интуиции и на личном таланте. Но это никогда не результат точного следования какому-либо нормальному алгоритму из свода психологии.

Практические психологи, похоже, на эту науку тоже не очень рассчитывают. У них у каждого своя наука.

В общем, если мы привели достаточно аргументов против психологии, то нам следует найти другой метод для исследования психики. А если мы привели недостаточное количество аргументов против психологии, то за отсутствием, хотя бы одного в её пользу, мы всё равно поищем что-либо другое.

Глава 5. Трудности метода

 

Все методы познания делятся на два вида: одни находят в мире что-то для себя, а другие навязывают миру что-то из себя.

 

Если нам нужен какой-то метод для исследования психики, то подобных методов сегодня можно найти несколько, но каждый из них всегда будет отличаться от другого тремя основными особенностями: мировоззренческой позицией, способом добывания знаний и целевой установкой на результат. Собственно говоря, все существующие методы познания отличаются именно этим, и даже методы изучения психики.

Поэтому выбор какого-либо из возможных мы проведем на основе анализа трех, выше обозначенных, признаков: миросозерцательной позиции, исследовательской идеологии и целевой установки. Это не только надежный, но и очень экономичный прием, который позволяет дать законную и здоровую оценку любому методу без долгих затрат на его апробацию.

Тянуть не будем, и начнем с наиболее превалирующего сегодня, и наиболее удачно закрепившегося в науке, материалистического метода.

Каков познавательный потенциал материализма с точки зрения мировоззрения? Тут секретов нет, и быть не может, потому что всё это никогда ни от кого не скрывается – материалистический метод и его познавательный потенциал ориентируются на исключительную материальность любого исследуемого явления.

Следовательно, материализм должен изучать только материю, и больше ничего. Ну, и еще, в особых случаях – только материю и больше ничего. Но, если, все-таки, появится какой-нибудь совсем уж крайний случай, то, тогда (так уж и быть) – только материю, и больше ничего.

Иначе – никак.

Потому что всё, что существует (по материализму), имеет материальную природу или материальную причину. А то, что не имеет материальной природы или материальной причины, то существовать не может, существовать не должно, и, следовательно, не существует. А раз оно не существует, то, как его изучать?

И тогда (если мы возьмемся работать методом материализма) нам следует, всего лишь, найти тот участок материи, который отвечает за психические процессы и предпринять его всестороннее изучение. И на этом, в общем-то, всё. Потому что, когда мы этот участок материи, который отвечает за психические процессы, найдем и досконально его изучим, то нам сразу же откроются все тайны психики от начала до конца.

Главное, что привлекает в материализме, это простота, не так ли?

Следовательно, в соответствии с простой логикой материализма, мы должны будем обратиться непосредственно к тому материальному отделу человеческого организма, который напрямую является (должен являться согласно данному методу) материальным источником и материальной причиной психики – мы должны будем обратиться к нервной системе и к мозгу, которые отвечают за работу психики.

И как же нам следует изучать нервную систему и мозг материалистически? Материалистически их надо изучать как материальные объекты, а в материальных объектах всё всегда в итоге сводится к простым и ясным свойствам тех наименьших элементов материи, из которых эти объекты состоят, и в которых непосредственно формируются сами свойства этих объектов.

В физических вещах такими наименьшими элементами являются молекулы, а в психических системах это, как все уже поняли – нейроны. Именно нейроны образуют материальную структуру центральной нервной системы, а также именно нейроны обеспечивают все те функции, которые нервная система выполняет. И поэтому, наподобие того, как молекула содержит в себе все химические свойства вещества, так и нейрон должен содержать в себе все психические свойства объекта (всё это, напоминаем, согласно неумолимой логике материализма).

Кстати, если мы посмотрим на то, что делает материалистическая наука, то мы именно это и увидим – она идёт в исследовании психики через физиологию нейронов. Таким образом, мы, пока что, правильно понимаем применение этого метода относительно того, как он должен понимать сам себя.

А тогда разберемся с тем, насколько действенен тот мандат на объяснение психики, который материалистический подход сам себе же и подписал.

Психика работает в едином взаимосвязанном цикле с нервной системой и мозгом. Число нейронов мозга (по усредненным версиям) составляет около 10¹¹, что приблизительно равно числу звезд Млечного Пути. Каждый нейрон из всего их числа можно назвать маленьким компьютером, передающим через специальные контакты различные команды другим нейронам. Контакты, которые передают команды, называются синапсами. У каждого нейрона таких, постоянно работающих контактов (не спешите с предположениями!)… до 10 000. Сногсшибательные цифры, не правда ли? Если они не показались вам такими, то перечитайте абзац еще раз.

Но мозг и психика – это вовсе даже не нейроны с синапсами в их сногсшибательном количестве. Мозг и психика – это качественные связи нейронов, которые реализуются через синапсы. Именно в этих связях возникает то, что мы называем психикой отдельного человека. Сколько же таких связей происходит в мозге между этим сногсшибательным числом участников отношений?

Это подсчитано. Выяснено, что если число синоптических связей между нейронами попытаться выразить через единицу с нулями (10000000000000000000000000…и т.д.), то вереница нулей, набранная на пишущей машинке, составит расстояние длиной 62 137 109 997 859 километров. Расстояние от Земли до Луны уложилось бы в это расстояние 161 миллион раз! Как вам это понравится?

Эти подсчеты незадолго до своей смерти произвел мировой авторитет в области психофизиологии, профессор Петр Анохин. Причем Анохин добавил, что цифра, скорее всего, занижена.

Очевидно, так и есть – занижена, поскольку современные учебники психофизиологии полагают, что число связей, возникающих между нейронами, практически бесконечно.

Для сравнения – число атомов во всей Вселенной, подсчитанное Мэтью Чампайоном в 1998 году, составляет 10⁸⁰, а количество атомов видимой Вселенной принимается сегодня за 10⁶⁷. В чем разница, и как они это подсчитывают – Бог им судья, поскольку нам сейчас хотелось бы знать не что-то о количестве атомов Вселенной, а что-то о тех связях, которые могут между всеми этими атомами осуществляться.

И что сказать об этих связях (об атомных связях Вселенной)? Какова их сложность? Может ли сложность связей атомов всей или только видимой Вселенной соперничать со сложностью связей нейронов только одного мозга в голове только одного человека?

Ответ прост и незатейлив – и близко не может.

Возможно, общим количеством своих связей эти исчисленные атомы Вселенной еще и могли бы потягаться с бесконечностью связей нейронов мозга, но не будем забывать, что все атомы одинаковы (по своим группам) и вступают в некоторое количество легко подсчитываемых устойчивых взаимодействий. А все нейроны мозга разные и неповторимые – двух одинаковых во всех мозгах всей Вселенной не найдешь. И поэтому каждая из бесконечных связей, в которые вступают нейроны, тоже неповторима – двух одинаковых во всей Вселенной не найдешь. И всё это происходит в таком быстропеременном объекте, как психика, у которой все состояния не просто неустойчивы, а неповторимы – двух одинаковых не найдешь.

Поэтому атомы хоть всей, хоть только видимой, Вселенной, со своими однотипными и простыми взаимодействиями, выглядят бледненько на фоне сложности нейронной системы. Все взаимодействия атомов происходят в составе какой-то одной молекулы, наподобие болтовых соединений, а каждый нейрон какого-либо мозга обязан сладиться со всеми остальными нейронами мозга (число которых равно количеству звезд Млечного пути, если мы не забыли), вместе с которыми он должен объединить организм в единое целое, обладающее целесообразным поведением. Сложность задач несопоставима.

Кроме того, связи нейронов – это мыслящие связи, это связи, которые учатся и запоминают, формируют мысли и представления, делают умозаключения и выводы, принимают, запоминают, обрабатывают, оценивают и кодируют информацию. А связи атомов физической Вселенной не имеют к процессам сознания никакого отношения. Именно поэтому один единственный человек может вместить в себя (какое ни есть) понятие обо всей Вселенной, а вся Вселенная не может иметь никакого понятия об одном единственном человеке.

Кроме того, нейронные связи – это связи, которые грустят, восхищаются, любят, гневаются, завидуют, шутят, подозревают, ревнуют, страдают, наслаждаются, испытывают патриотические подъемы, периоды творческого вдохновения, мировоззренческого кризиса, и т.д.. А связи атомов – это связи сугубо физические, примитивные, действующие под механическим (под стандартным) принуждением сложившихся обстоятельств.

Таким образом – сложность связей только одного мозга только одного человека несопоставимо выше сложности связей всей Вселенной на её атомарном уровне.

А теперь вернемся в тему, и вспомним, что мы должны поверить в то, что некий материалистический метод сможет изучить, понять и дать компетентное объяснение некоторому вообще непредставимому количеству отношений некоторого количества элементов, равных своим числом звёздам Млечного Пути. Это возможно?

Само собой понятно, что это невозможно. Не поверить в это невозможно, потому что поверить, как раз, у многих получается с лёту, а невозможно понять нейронную структуру мозга. Почему? Потому что способность понять – это способность вместить в систему своего распознавания объект познания в том виде, в котором он цельно функционирует. Понять – это полностью охватить объект познания схемами своего анализа, и полностью иметь его раскрытым перед собой в чётко обозримой одномоментной картине всех циклов его жизни. Способность понять – это способность захватить нечто понимаемое манипуляторами своей логики и расставить всё от начала и до конца внутри себя по отдельным логическим полочкам. Способность понять – это способность пересилить сложность чего-то понимаемого сложностью собственной системы осмысления. Понять – это перекрыть сложность бытия объекта сложностью своей мыслительной организации.

То есть понять и дать компетентное объяснение какой-либо сложной системе может только система, организованная еще более сложно.

Следовательно, исходя из материалистической методологии (в которой придется познать нейронную структуру мозга), нам, для изучения материальной основы психики, пришлось бы развернуть систему исследования, превышающую своей сложностью всю Вселенную, ибо перед нами возникнет объект познания (нейронная структура), несравнимо сложнее всей Вселенной.

Здесь следует сделать общую паузу, чтобы сказанное осмыслилось должным образом. Представляется, что короткой паузы достаточно.

Если пауза закончилась, и осмысление прошло правильно, то следует четко определить, что никакой исследовательской системы, способной изучить работу материальной структуры мозга, нет, и быть никогда не может, потому что нет ничего сложнее самого мозга.

Таким образом, в области изучения психики, материализм не способен решать те задачи, которые исходно должен сам себе поставить, поскольку он не сможет создать систему исследования, соответствующую изучаемому объекту.

Однако, резонен вопрос – а почему мозг не мог бы изучать самого себя безо всякой исследовательской системы? Приняв самого себя за исследовательскую систему высшей степени сложности, разве мозг своими собственными средствами не смог бы попытаться изучить самого себя?

Увы – нет, потому что для изучения самого себя мозг должен сорганизоваться сложнее самого себя. А это невозможно в принципе. Мозг есть то, что он есть, а поэтому быть одновременно, и сложнее, и проще самого себя, он не может.

Сорганизовавшись сложнее самого себя, мозг тут же превратится в нечто более сложное, подлежащее изучению уже чем-то еще более сложным. Теперь мозгу надо снова встать над собой и снова сорганизоваться еще сложнее, чем он есть в данном состоянии, но он тут же окажется в состоянии новой своей сложности, которую можно осилить, только переступив порог достигнутой сложности, и так далее и так далее до бесконечности.

Если материализм хочет изучать психику с материалистической позиции (а он именно так и должен хотеть), то он может считать эту попытку однозначно абсурдной уже на первых попытках объяснения мозга. И поэтому мы должны отказаться от материалистического подхода, то есть отказаться от попыток понять нейронную структуру в какой-либо степени, достаточной для уровня наших задач. Она никогда не будет познана.

А, возможны ли для материализма какие-то другие пути в исследовании психики, которые пролегают мимо изучения материальной структуры центральной нервной системы? Нет, невозможны. Потому что это было бы подменой его основного тезиса. Ведь, если материалистический тезис утверждает, что всё в мире только материально (или причинно материально), то материализм должен изучать тот уровень материи, на который он кивает, материально объясняя какой-либо эффект. И если в нашем случае он кивает на нейроны, то и объяснить всё он должен именно нейронами. И больше ничем.

При этом он обязан полностью табуировать в системе своих объяснений любой аргумент, который не имеет никакой материальной структуры. Он должен идти в истолковании психических процессов строго в соответствии со своим главным принципом – только через материальные объекты, и только через материальные взаимодействия. А то, что нематериально – то нельзя использовать в материалистической системе объяснения.

Например, процесс возникновения идеи гравитации в голове у Ньютона, после попадания ему на голову яблока, надо объяснять только через определенного вида соударения молекул в его мозге, а далее выводить научное озарение через электрические параметры сигналов сенсорных нервных волокон, через характеристики импульсов вставочных нейронов, через численные значения энергии активации ферментов восходящих путей и т.д., не трогая больше ничего остального. Этого должно быть достаточно, иначе метод не будет чист.

Рассказывать здесь о мысленных ассоциациях или о логических умозаключениях не надо, ибо это ясно и без материализма. Это было бы ясно даже тогда, когда материализма вообще бы не было. Потому что мысленные ассоциации и логические умозаключения – не материальны. А если материализм есть, и он обязуется объяснять всё только материально, то пусть и опишет это именно материалистически – пусть укажет те расчетные показатели биохимической работы мозга, которые порождают своей конфигурацией идею всемирного тяготения.

Но материализм так серьезно к своим обязанностям не относится. Вместо этого он описывает психическое явление как материализм (упоминает клеточные процессы, сопровождающие то или иное психическое явление), но объясняет это психическое явление уже как идеализм – использует для объяснения нематериальные понятия. Например: «люди услышали крики «пожар!» и в панике бросились к выходу». Что значит «в панике»? Объясните нам это, чем-нибудь материальным. Ну, хотя бы, той частотой колебаний воздуха, с которой на мембрану уха воздействуют звуки от слова «пожар», или скоростью молекул мозгового вещества, с которой они начинают гоняться по голове от колебаний этой мембраны, или чем-нибудь еще. Укажите точные физические параметры тех или иных материальных объектов центральной нервной системы, которые вызывают состояние паники именно от какого-либо физического воздействия на них звуков «п», «о», «ж», «а» и «р», испущенных однорядно. О том, что у этих звуков есть смысл, способный вызывать возбуждение, здесь упоминать не надо – понятие «смысл» не имеет материальной структуры. Оно из другого мировоззрения. Попробуйте обойтись понятиями своего мировоззрения.

Но материализм не может обойтись кругом своих понятий, и поэтому материализм – это метод, который отказывается сам от себя там, где заканчивается описание и начинается объяснение. А если сам материализм на высших ступенях исследования уже обходится без самого себя, то и мы без него тоже сможем обойтись. Причем на всех ступенях. Сразу.

Осталось, правда, вспомнить о целевой установке, которая всегда и везде может быть у любого метода познания. Что же это за целевая установка, которая есть у материализма? Ну, конечно же – познать материю! А мы что хотим познать? А мы хотим познать психику, нечто нематериальное. Следовательно, если материализм хочет изучать только материю, то пусть материю и изучает. А мы сейчас хотим изучать психику. Поэтому нам этот метод сейчас не с руки.

Однако обзор претензий материализма на изучение психики сегодня нельзя считать завершенным, если не упомянуть о гибридном подходе, соединяющем в себе эзотерику (тайные знания) с «какой-то физикой». Приходится говорить обтекаемо о «какой-то физике», потому что, кроме традиционной физики может оказаться гораздо больше физик, чем вам это когда-то казалось, если вы пойдете в физику через эзотерику. Помимо вообще «эзотерической физики», вы сможете обнаружить «астральную физику», «ментальную физику», «информационную физику», «физику магии», «фрактальную физику», «психоэнергетическую физику», «физику парапсихологии», «новую физику», «физику духа», «физику сознания», «физику элементалов», «физику тонких тел» и, может быть, даже, еще какую-то физику, если поищите более тщательно.

Несмотря на эти волшебные слова из эзотерических энциклопедий, которые пристегиваются здесь к слову «физика», на самом деле это обычный материализм, только использованный извращенным способом. Потому что соединение физики с чем угодно в итоге все равно даёт физику – науку о физической природе исследуемого явления – то есть, сваливается в материалистические обоснования.

И вот какой-нибудь подобный гибрид смело берется объяснять с помощью «какой-то физики» всё на свете, в том числе и психику. Причем, обычно, объявляется материальным даже то, что не решается объявить материальным сам материализм (например, мысль и волю).

Что же такое «какая-то физика»? Что она такое в каждом своем частном случае совершенно не важно, потому что, подходя к «каким-то физикам» суммативно, можно сказать, что это способ мышления, который бестрепетно опирает эзотерические теории на термины традиционной физики (чем показывает притязания на научность), а физическим понятиям в составе этих теорий дозволяет вести себя любым, доступным только воображению, способом. В результате подобного содружества, традиционная физика и превращается в очередную «какую-то физику». В системе этого мышления, естественно.

В круге брачных контрактов таких «физик» с эзотерикой наиболее известны следующие пары: астральные энергии (и тела), сверхтонкие тела (и энергии), эгрегорные материи (и объекты), ментальные вибрации (и фракталы), эфирные структуры мысли (и эмоций), казуальные вихри судьбы (и вариантов событий), параллельные вселенные (и дополнительные измерения), информационные поля, флуктуации вакуума, петли времени, торсионные суперпозиции ядер воли, духовные квазичастицы, гравитоны сгущения мыслеобраза, информатоны формирования ситуации и т.д. и т.д. Продолжать можно, но незачем – принцип ясен.

Всё здесь красиво, кроме одного – ничто из перечисленного, пока еще, традиционной физикой не обнаружено. Собственно говоря, обычная эзотерика этим только гордилась бы. Но по замыслу любой «какой-то физики», именно основами её концепции немедленно должна пополниться традиционная физика, чтобы мир потерял все свои тайны и превратился в систему научно объяснимых фактов. Это и есть цель эзотерического материализма.

Таким образом, согласно эзотерическому материализму, в изучении психики следует уповать именно на физику, которая должна обогатиться достижениями «какой-то физики».

То есть мы здесь видим невиданную пока нигде (!!!) исследовательскую идеологию, которая при изучении психики предлагает верить в успехи именно той науки, которая создана именно для того, чтобы изучать именно то, что  не есть психика.

Потому что физика – это именно та наука, границы которой очерчиваются областью психического.

И вот, именно потому, что сознание и психика – это то, что ограничивает сферу применения физики, эзотерический материализм предлагает изучать сознание и психику с помощью физики.

Это революционно.

Революция здесь в том, что впервые (и всерьез) для работы предлагается инструмент, имеющий совершенно иное назначение. Стамеска вкладывается в руки того, кто собрался фотографировать, а клеящий карандаш вручается тому, кто пришел сверлить металл.

Почему так? Потому что любое физическое знание должно быть математически вычислимым. Иначе – перестаньте называть себя «физикой».

А математически вычислимое знание должно иметь очень большую группу операндов для расчета такой сложной теоретической модели, как психика. Поэтому, чтобы стать залогом великих научных открытий не только во всех областях знаний, но и в психологии тоже, любая из «каких-то физик» должна ввести в систему своих операндов такие, как, скажем: сознание, эмоции, воля, чувства, умозаключения, представления, желания, мотивы, убеждения, влечения, порывы, симпатии, настрои, озарения, сожаления, сомнения, томления, подозрения, вожделения, стыд, страх, иронию, склочность и т.д.

Как видим – задача простая. Но, несмотря на это, ни одна из «каких-то физик» до сих пор этого не сделала. А нам тоже некогда этим заниматься –  туда-сюда, уже и ночь, а у нас только пятая глава.

И поэтому мы переходим к тем системам исследования, которые некогда создавались непосредственно для работы с психикой, и которые уже самим своим происхождением предназначались именно для неё.

Психологию мы рассмотрели в предыдущей главе, а теперь у нас в кандидатах ходят два родственных ей подхода – психотерапия и психоанализ.

Что сказать о миросозерцании этих поприщ? Их миросозерцание идеологически высокоадаптивно, потому что психотерапия и психоанализ могут безо всякого косвенного умысла соединять в своих подходах любые концепции, которые сочтут полезными. Идеология познания их вообще интересует мало, потому что их много интересует основная цель – конкретная эффективность лечения. Если, скажем, психотерапевт поймет, что идея Бога находит здоровый отклик в душе пациента, то он, не задумываясь, будет эту искру поддерживать, даже если сам он – окончательно определившийся атеист.

Благодаря этому психотерапия и психоанализ миросозерцательно пластичны настолько, что могли бы стать удобной дорожкой по намеченному нами познавательному пути … если бы они не были по своей сути методами практическими, а не познавательными.

Давайте, вспомним, что психотерапия и психоанализ – это терапевтические практики, но не методы познания. Об этом как-то подзабыли, а мы напомним. Сегодня психотерапия и психоанализ каким-то хитрым образом из терапевтической практики перешли в разряд гуманитарных наук, и поэтому очень ловко обходят главный критерий своей деятельности – клиническую эффективность, подтвержденную соответствующей статистикой. Это очень простой критерий, и его было бы очень легко применить.

Но вместо этого очень простого практического критерия мы имеем массу сугубо теоретических концепций, которые по своему смыслу вообще должны быть только внетеоретическими – лечите людей, и по практическим результатам этого лечения декларируйте правильность той или иной теории.

Поэтому, если понимать эти области деятельности правильно, то, выбери мы одну из них, нам пришлось бы пойти путем клинической практики, на что может уйти больше времени, чем нам бы хотелось. Впрочем, мы могли бы пойти стезей изучения готовых и правильных теорий, не участвуя в процессах клинической практики. Скорее всего, окажись мы перед жестким выбором, мы бы выбрали именно это. Но любой выбор не имел бы никакого решающего значения для того провала, который мы обязательно потерпели бы, потому что любые познавательные результаты психотерапии и психоанализа, проистекая из практик исследования больных людей, будут всегда иметь слишком узкое методическое значение.

Здоровые люди, которых в мире большинство, не пересекаются ни с психотерапией, ни с психоанализом, потому что в них не нуждаются. И поэтому родословная всех теорий психоанализа и психотерапии будет исходить из больной психики какой-то малозначительной части человечества. И вот, на базе этих «полезных» сведений об ущербной психике меньшинства, будут создаваться модели нормальной психики большинства? Здесь логика метода явно хромает.

С чем имеет дело психоанализ, и с чем имеет дело психотерапия? Они имеют дело с психически больными пациентами, и с их самыми разными нервными расстройствами: с нарушениями речи, со страхами, спазмами, галлюцинациями, истериями, раздвоениями личности, сексуальными отклонениями, маниакальными устремлениями, с бытовыми, пищевыми и половыми извращениями, с тяготением к собственной смерти или к уничтожению других людей, с клептоманией, с клаустрофобией, с агрессией, с глубокой депрессией, с обездвиженностью, с навязчивыми состояниями, с внутренними конфликтами, с ложными беременностями, психогенными рвотами, потерей чувствительности, истощениями, нарушениями памяти, двигательными тиками, судорогами, дурными влечениями, регулярными припадками, пароксизмальными приступами, помраченными состояниями сознания, психопатическими нарушениями и прочими и прочими вещами, от одного перечисления которых хочется встать, зажечь церковную свечу и трижды обойти комнату.

И дело даже не в том, что психотерапия и психоанализ не имеют дело ни с чем хорошим, а дело в том, что все эти симптомы своих душевнобольных пациентов психоанализ и психотерапия не должны  принимать за глубинные начала психики вообще всего человечества.

Сейчас психоаналитики и психотерапевты удивятся, но они должны понять, что главные двигатели поведения их пациентов не имеют никакого отношения к подавляющей части, пока еще не обследованного ими, населения. А сейчас они вообще поразятся, но дело в том, что любой человек вне их кабинетов считается психически здоровым до тех пор, пока сам как-нибудь не докажет обратного!

Следовательно, любой познавательный метод психотерапии или психоанализа может быть полезен только узкому кругу больных людей, а его результаты всегда будут покрывать меньшую область задач, чем нужно нашему исследованию.

Однако на этот счет иногда раздаются возражения, что познавательная цель психотерапии и психоанализа двунаправлена – они должны изучать не только нарушения психики, но и должны хорошо знать нормальный психический стандарт, ибо, не ведая о стандарте, они будут трудно понимать правильные пути исправления душевных болезней.

И это вполне закономерно, поскольку само лечение есть всегда возвращение к нормальному стандарту. Но этот нормальный стандарт не нужно искать в отвлеченных теориях, потому что он существует как очень простая практическая данность – обычный здоровый человек (желательно, чтобы хотя бы в лице практикующего врача). Поэтому отношения с нормальным стандартом у психотерапии и у психоанализа очень просты – этот стандарт есть очевидная и понятная цель, к которой следует практически стремиться, а не таинственная цель, которую следует искать в теоретических далях.

Однако (раздаются еще одного рода возражения) присутствие здорового стандарта в целях врача делает его знания о психики лишь богаче, потому что именно долгой сменой положительных сдвигов больной психики в нужную сторону врач добивается выздоровления пациента. И поэтому, кто, как не психотерапевт (или, кто, как не психоаналитик) знает всё, как о здоровой психике, так и о больной?

Кто угодно, но только не психотерапевт и только не психоаналитик. Потому что психотерапия и психоанализ ничего не описывают, кроме самих себя.

Разберемся – почему.

Из чего складываются исходные данные их исследований? Они складываются из самонаблюдений пациента (из его повествований о собственном состоянии), а также из наблюдения врача за этим пациентом, что тоже является не чем иным, как… самонаблюдением психотерапии и психоанализа за самими собой!

Почему? Потому что чужую психику нельзя наблюдать напрямую. Напрямую можно наблюдать только собственную психику, которая откликается на скрытые психические процессы внутри пациента, выявленные в телесном обнаружении, и поэтому требуют перекодировки … в понятия той теории, по которой врач работает. Таким образом, наблюдение врача за пациентом в психотерапии и психоанализе есть не что иное, как самонаблюдение этих теорий за самими собой.

Потому что врач напрямую и непосредственно видит и слышит только свои собственные оценочные состояния, но видит и слышит он это глазами и ушами той терапевтической теории (или той психоаналитической концепции), за которую он держится. Ничего другого врач или психоаналитик не видит и не слышит. Потому что он – глаза и уши тех теорий, которыми он всё понимает. Без этих теорий он вообще не врач, а обыватель.

Таким образом, психоанализ и психотерапия могут описывать и исследовать только то, как психоанализ и психотерапия могут что-то описывать и  исследовать, и больше ничего.

Но даже данное занятие, способное только при самом широком произволе терминов, называться исследованием, осуществляется совершенно ненаучно, поскольку все его результаты зависят от интерпретации участников.

В научном исследовании результат должен формироваться независимо и от участников, и от теоретических установок. Поэтому один исследователь (в научном исследовании) может ожидать того, чего не ждет второй, а третий может желать того, чего не хотят первые двое, но научное исследование предоставит им то, с чем всем придется смириться. А теория, которая будет этому противоречить – надломится и перестроится, чтобы не уйти в небытие. Такова принудительная сила выводов научного исследования, результаты которого никто не может интерпретировать по-своему, приписывая туда что-то от себя.

А у психоанализа и у психотерапии любое исследование псевдонаучно, потому что каждый пациент по-своему интерпретирует своё состояние не только по собственным интеллектуальным способностям, но и по вербальным задаткам – то есть в зависимости от того, какой он вообще рассказчик. А теперь вспомним, что это, обычно, рассказчик, у которого не всё в порядке где-то в психике…

На подобном создаётся первичная «научная» база данных для исследования…

Кроме того, пациент интерпретирует своё состояние не так, как эта интерпретация была бы возможна вообще и всегда, а так, как он это понимает на данный момент. Завтра или вчера, начитавшись или насмотревшись чего-либо, он может оценивать то же самое совсем по-другому. И даже без духовных впечатлений, такой пациент может интерпретировать своё состояние по-разному, например, будучи сытым или голодным. Или, например, утром и вечером. Или в снег, или в дождь, или в вёдро. А при ветре и говорить не приходится. Его интерпретация может подвергаться переосмыслению с течением времени, а может скакать туда-сюда по сиюминутным причинам, которые на него накатят, или которые, наоборот, его отпустят. Вот и вся научность подобной базы данных.

И что же с этим делает врач? А врач интерпретирует рассказ пациента также в соответствии с различными субъективными факторами, в зависимости от того, насколько он наблюдателен, насколько он утомлен, насколько он проницателен, насколько он настроен на работу, насколько он верит пациенту, насколько пациент ему симпатичен, насколько он умён и вообще настолько, насколько он способен интерпретировать комплекс подобных впечатлений. Потому что его дело – именно интерпретация.

Таким образом, метод познания психоанализа и психотерапии представляет собой интерпретацию интерпретаций интроспективно-самореферентного (самонаблюдательно-самоописательного) характера. Если на подобных методах может возникнуть какая-либо наука, то придется серьезно подождать.

Что и происходит.

Именно поэтому сфера научной юрисдикции психотерапии или психоанализа всегда естественным образом перетекает в территории, подвластные то фармацевтике, то лечебной физкультуре, то нейрохимии, то физиотерапии, то гипнозу, то, даже, хирургии. То есть, психотерапия и психоанализ, в какие бы высокие теоретические дебри они не забирались, всё равно скатываются назад к практике, потому что они есть практики по своей сути.

А тогда оставим эти, во многом полезные и нужные людям, занятия, врачам-профессионалам. А в качестве познавательного метода поищем себе что-либо другое.

И что же у нас из этого «другого» будет дальше? А дальше у нас идет такой метод познания, как эзотерика, или, как её иногда называют (на манер дурных пристрастий) – «эзотеризм».

Этот прекрасный вид интеллектуальной деятельности знаменит тем, что не обременен никакими глупыми ограничениями на миросозерцание. Базовое миросозерцание эзотерики, как таковое, отсутствует вообще, поскольку оно может быть настолько любым, насколько вообще что-либо может быть любым.

Никаких предварительных условий и никакого круга очерчивающих понятий эзотерика не признает и не понимает. В ней можно одновременно в одном лице исповедовать теософию, ходить креститься в церковь, заниматься каббалой, обращаться к эгрегорам и колотиться в шаманской рецитации, пока не пришло время переходить к даосским методам или к ламаистским рисункам и мандалам. Все эти концепции теоретически отрицают друг друга, но, практически собранные в голове отдельно взятого эзотерика, они уютно соседствуют и никогда не ссорятся.

Но это вовсе не говорит о беспечности эзотерики в методологии познания, поскольку все эзотерические теории проходят очень строгий предварительный отбор, на стадии которого в ней утверждается и остается только всё, что было кем-то сказано, и только всё, что было кем-то сказано в большом увлечении.

Симпатично, не правда ли?

И хотя, на первый взгляд, это выглядит опрометчиво, но в этом есть большой резон, поскольку эзотерика не застаивается в догматах, как, например, застаивается в них по временам наука, или, как, например, вязнет в них на постоянной основе официальная церковная доктрина.

Но и у этого славного метода, к сожалению, есть свои издержки, благодаря которым в эзотерику легко проникают и пожизненно поселяются системно не объясненные идеи, не способные проиллюстрировать себя простыми и краткими примерами из действительности. Это смущает.

А виной всему являются три основных познавательных метода эзотерики, которые добывают знания для большинства её школ, и которые выступают методическим скелетом для большинства её практик.

Что это за методы? Прежде всего, это весьма кардинальные методы, останавливающие сознание и психику. Говорят, что это очень интересно с точки зрения переживаний. Возможно и так. Но насколько это интересно с точки зрения познания? Переживания переживаниями, но совершенно не ясно – что мы сможем познать в тех случаях, когда у нас остановлено сознание (или остановлена вся психика вообще)?

Если не увлекаться экзотикой переживаний, а вдуматься в познавательную логику этих методов, то можно определенно сказать, что с их помощью мы сможем познать всё что угодно, но только не сознание и только не психику. Потому что вещь, перестающая исполнять цели, для которых она создана, перестает быть сама собой.

Если сознание не сознает, а психика не формирует последовательности душевных переживаний, то и сознание, и психика теперь совершенно не то, чем они должны быть в своём естественно-обычном облике. При этом психика и сознание получают, якобы, некие особые способности видеть и ощущать что-то, недоступное обычному сознанию и обычной психике, что, конечно же, здорово, но не для нашего случая. Потому что предмет нашего исследования – обычная психика и обычное сознание. А они, если их остановить – исчезают.

Таким образом, прием остановки психики и сознания сразу же создает естественные трудности для изучения именно психики и сознания. Этот прием нам не подходит.

Рассмотрим второй прием. Этот прием, если верить слухам, всегда где-то кем-то успешно практикуется, и заключается он в том, что человек входит в какое-либо особое «измененное состояние», в котором у него раскрываются новые психические возможности.

В принципе, вполне возможно допустить, что в этих интересных состояниях человек действительно приобретает какие-то новые возможности, которыми ранее не обладал. Можно было бы, и попробовать какой-нибудь тренинг. Но серьезно тревожит тот факт, что в способностях людей, входивших (по их рассказам) в измененные состояния, не появляется ничего, кроме вот этого зуда рассказывать об опыте вхождения в измененные состояния. Здесь тревожит даже не то, что этим людям есть, что совершенствовать в своем обычном состоянии, тревожит то, что человек не может продемонстрировать никаких «скрытых возможностей», которые (по его словам) раскрыл в измененных состояниях.

Куда они деваются в обычных состояниях, если раскрылись в измененных?