Владимир  Санин  работает над циклом повестей  "Зов полярных широт". Не
будучи  документальньми, повести  эти основаны  на  драматических  событиях,
происшедших в Антарктиде и на  Крайнем Севере, и связаны между собой  общими
действующими лицами.
     "В ловушке" -- первая повесть этого цикла.


                  Василию Сидорову, замечательному полярнику и другу --
                  с любовью.

Возвращение

     Нынешний год для Семенова был везучий.
     Во-первых, остался живой. Медведи редко нападают на человека, чувствуют
в нем ровню, что ли, а этот выскочил из-за  тороса, попер напролом. Голодный
и злой был  зверюга, сало свое проел, шкура болталась -- как с чужого плеча.
Такого первой пулей срезать -- в лотерею машину выиграть.
     Вторая  удача  --  хорошо,  почти что безупречно отдрейфовал.  Говорят,
Льдина  попалась удачная, верно,  а ведь выбирал-то ее сам! Полмесяца искал,
пока не нашел,  уж очень хитро пряталась она за крепостными  стенами торосов
-- три на четыре  километра, ровненькая, молодая, но  крепкая. За год дрейфа
по  ней трижды  проходили трещины, и тоже  удачно:  ни людей, ни домиков, ни
оборудования  океан не  проглотил,  и  сменщикам  досталась  вполне  обжитая
станция.  "Легкая  у  тебя  рука,  Сергей,--  радовался  Кириллов,   сменный
начальник.-- Или Полярную Звезду умаслил?" Каждый бы на его месте радовался:
будто  с квартиры на квартиру  переехал  Кириллов  со  своими ребятами, даже
ремонта делать не надо.
     Ну, и третья  удача  --  только что  в гостинице уговорил Веру  продать
путевки в  Сухуми  ("Подумаешь, золотой сезон-сто человек на квадратный метр
пляжа!") и вместе с Андреем и Наташей  махнуть на машинах по стране --  куда
глаза глядят. С  трудом, но уговорил.  Весь  дрейф  об  этом мечтали  --  на
месяц-другой окунуться в бродячую жизнь.
     И хватит, продолжал размышлять Семенов, нельзя,  чтобы одному  человеку
бессовестно везло. Кто-то сказал,  что количество  удач в мире  неизменно, и
если  тебе судьба улыбается, значит, другого удачи обходят стороной.  К тому
же, когда они идут навалом,  одна за другой,  какой-то критерий теряешь, что
ли.  Слишком  много  удач  так же  демобилизует человека, как слишком  много
неудач:  такого  он может  не  выдержать. Промежутки должны быть между ними,
мостики...
     Семенов  шел по Невскому проспекту, с интересом поглядывая на встречных
людей и беспричинно улыбаясь, что вызывало недоумение прохожих; одна женщина
даже  пожала плечами,  неправильно истолковав доброжелательный взгляд  этого
странного  человека.  А Семенову просто было  хорошо.  Коренной москвич,  он
любил Ленинград, город, из которого не раз уходил в Антарктиду и  улетал  на
Льдины, здесь он  прощался с Большой землей и здоровался  с  ней тоже здесь.
Ноги, еще не  успевшие  отвыкнуть от полупудовых  унтов, сами собой шли безо
всяких усилий,  вместо многослойной  тяжелой  одежды  тело  невесомо облегал
плащ, и сугробов тебе никаких, ветеришко пустяковый -- живут же люди! Так бы
и ходил без устали с утра до ночи, глядя на разных людей -- разных, в том-то
все  и  дело!  -- на витрины, улицы и на всю эту  кипящую жизнь, которую  на
станции  только  в  кино увидишь. И  привычно удивлялся себе:  жил  ведь  на
Большой  земле,  не в полярке родился, а до первой  зимовки никогда не ценил
вот  таких  необыкновенных вещей, как эти  деревья  в скверике.  Стоят себе,
колышут  бездумно желтеющими листочками  и ведать  не ведают,  сколько в них
радости и смысла.
     У  Аничкова моста Семенов, как добрым знакомым, подмигнул  вставшим  на
дыбы коням,  глубоко и радостно вдохнул в себя сырой ленинградский  воздух и
свернул  с  Невского на  Фонтанку.  Отсюда до Института было несколько минут
ходу, и Семенов почувствовал  привычное  волнение,  какое испытывал  всегда,
когда  приезжал  в  Институт.  После долгих зимовок и  экспедиций  по  этому
асфальту шли самые знаменитые полярники и тоже,  наверное,  волновались  при
виде Института...
     Вспомнил Семенов, как  много лет назад пришел сюда в первый раз, худым,
неоперившимся  птенцом.  Начальник  кадров  Муравьев,   крестный  отеп  двух
поколений полярников, хмуро повертел в руках документы, спросил в упор:
     -- Куда хочешь7
     -- Куда пошлете! -- Семенов вытянулся, руки по швам.
     -- Послать тебя... это я могу,-- проворчал Муравьев.-- Крепкие морозы с
ветерком любишь?
     --  Не очень...-- ответил Семенов  и испугался, запоздало подумав,  что
другой ответ был бы начальнику приятнее.
     -- Смерти боишься?-- И взгляд, будто щуп, до самых печенок.
     -- Боюсь,-- честно признался Семенов.
     -- Во сне храпишь?
     -- Храплю,-- безнадежно кивнул Семенов
     -- Теперь сам  посуди.-- Муравьев  стал  загибать  пальцы.--Морозов  не
любишь, смерти боишься,  во сне храпишь. . Ну какой из  тебя полярник?  Могу
позвонить на завод радиоизделий, там техники нужны.
     -- Спасибо,-- уныло сказал Семенов.-- Дайте, пожалуйста, мои документы.
     -- Куда пойдешь?
     -- Не знаю еще... Может, в Архангельгк, там приятель живет.
     -- А на Скалистый Мыс радистом хочешь?..
     -- Хочу!?
     -- Чего орешь, не глухой. Оформляйся.
     Долго еще в Институте  вспоминали  зеленого  новичка, который  не любит
морозов, боится смерти и храпит. Семнадцать лет  как испарился  тот новичок,
но вместе с ними навсегда ушло и то, чего не заменишь положением и опытом,--
телячий оптимизм, весело бегущая по жилам кровь и каждый день открытия.
     По годам идешь,  как  вверх  по  лестнице  --  с  каждой ступенькой все
труднее.  Тот зеленый  новичок  порхал  и подпрыгивал, а  начальник  станции
шествует,  усмехнулся  Семенов. Впрочем,  подумал он, многие  печалятся этой
неравноценной замене  --  молодости на  опыт, а  предложи вернуться назад --
редко  кто  согласится. Радости  вновь  пережить --  пожалуй,  а невзгоды  и
ошибки?
     -- Сергей, где твоя борода?
     -- Там же, где твоя -- на веники пошла!
     В Инсгитуте  коридоры  длинные, за три часа  не обойдешь. Сделав шаг --
кореша встретил. Обнялись, помяли друг друга по полярной привычке.
     -- Как там Льдина?
     -- Позавчера была целехонькая.
     -- Верно, что тебя медведь чуть не схарчил?
     -- Информация ошибочная, наоборот, я -- его!
     -- С возвращением, Николаич!-- приветствовал Семенова загорелый бородач
в кожаной куртке.-- Отдрейфовал?
     -- Спасибо, Палыч.А ты где обитаешь?
     -- Только-только от пингвинов вернулся, на "Оби".
     -- В Мирном как, пальмы не расцвели?
     --  Путаешь,  Николаич!--  Бородач ухмыльнулся. Пальмы  -- они на твоем
Востоке.
     --  Не  наступай на больную мозоль,-- вздохнул Семенов.--  Пионерскую и
Комсомольскую прикрыли, а теперь и до Востока добрались...
     --  Да, закрыли твой Восток на учет,-- посочувствовал  бородач -- Ну, а
сейчас куда махнешь?
     -- Резерв главного командования, в отпуск собираюсь.
     --  Слышали?-- Бородач остановил приятелей.-- Такую гаубицу  в  резерве
держат!
     -- Недолго, Сергей, будешь ржаветь,-- включился один из них Станцию для
тебя новую открывают... Только -- молчок, секрет пока что!
     -- Где? -- простодушно спросил бородач.
     -- На самой северной точке... Южного берега Крыма!
     Посмеялись, поговорили, разошлись.
     --  Семенов? --  удивился  невысокий  франтоватый  человек с  холодным,
неулыбающимся  лицом -- Ты  же, говорят, только вчера  прилетел,  что  здесь
делаешь?
     --  Старая  артиллерийская  лошадь   услышала  зов  полковой   трубы,--
отшутился Семенов -- Свешников на шестнадцать тридцать вызвал.
     -- Стружку снимать? Натворил чего на Льдине?
     -- Не знаю.-- Семенов пожал плечами -- Вроде бы не за что
     --  А  вот  здесь ты  ошибаешься,  начальство всегда найдет!..  Шучу.--
Макухин, однако, не улыбнулся.-- Зачем  же  он тебя вызвал?..  Шумилин вроде
все  антарктические  станции  укомплектовал... Кстати, Семенов,  начальником
следующей экспедиции будто прочат меня. Пойдешь ко мне замом?
     -- До  следующей  полтора года, трудно загадывать,--  уклончиво ответил
Семенов.
     -- Твоя голова, думай.-- Макухин  покровительственно похлопал  Семенова
по плечу.-- Гаранин Андрей с тобой вернулся?
     Семенов кивнул.
     --   Его   бы  тоже  взял,   начальником  аэрометотряда,--   с  тем  же
покровительством в голосе продолжал Макухин.-- Ну, бывай!
     Семенов задумчиво посмотрел ему вслед. Предложение заманчивое, пожалуй,
принял бы его, исходи оно не от Макухина. Опыта и личного мужества у него не
отнимешь, всю  полярку  прошел  с  низовки,  во всех переделках  побывал,  а
зимовать с ним  не любили. Почему? Трудно сказать, какие  то штрихи, пустяки
Ну, хотя бы  то, что за общий стол не садился, подчеркивал дистанцию. Или  с
самого  начала зимовки выбирал  человека послабее и делал  из него "мальчика
для битья". Или: спиртное разрешал коллективу только по  праздникам, а  себе
--  когда  появлялось  желание.  Спорить  с ним боялись,  приказы  выполняли
по-армейски, но когда среди  полярников распространили анкету с вопросом. "С
каким  начальником ты хотел бы зимовать?"  Макухина почти никто не назвал. А
начальство ценило, для начальства самое главное, чтобы выполнялась программа
и  не случались  ЧП... За  себя-то  Семенов  был  спокоен, на  него  Макухин
бросаться не станет, но Андрей и слышать его фамилию не мог. А без Андрея, и
думать нечего, никуда Семенов не пойдет Пусть с Макухиным зимует другой...
     -- Здравствуйте, Сергей Николаич!
     --  Женька?-- Семенов с  удовольствием пожал  руку  молодому крепышу  с
русым хохолком и открытым лицом человека, у которого нет в мире врагов, да и
откуда им взяться,  если он  никому ничего  плохого не сделал.-- Куда судьба
забросила?
     --  На Врангель сватают,  в бухту Роджерса. А я вас искал,  в гостинице
Вера Петровна сказала, что вас Свешников вызвал.
     -- Так я ведь прилетел только, в отпуск собираюсь... Как нога?
     -- Хоть вприсядку, Сергей Николаич!
     С механиком-дизелистом Дугиным Семенов несколько лет назад отзимовал на
Востоке и почти весь прошлый год --  на Льдине, до несчастного случая, когда
Женьку вывезли с  переломом  ноги.  Дугин  Семенову нравился. Сдержанный, на
редкость  исполнительный,  он  легко   входил   в  коллектив,   с  полуслова
подхватывал приказы и, случалось, без подсказки одергивал  ребят, вылезавших
из оглоблей.  Семенов  ценил такую преданность, верил Дугину:  дизель Женька
мог  разобрать  и  собрать  с  закрытыми  глазами,  на  тракторе  по  Льдине
раскатывал, как на велосипеде, знал сварочное и взрывное дело.
     --  Езжай  пока  что,-- с  сожалением  сказал  Семенов.--  На  Врангеле
повеселее будет, чем на нашей ледяной корке. Поохотишься, порыбачишь.
     --  Какая  там охота!  -- вздохнул Дугин  --  Оленей,  говорят,  колхоз
поставляет, а в море разве рыбалка?
     --  Не  скажи,  в  августе  туда  гуси  канадские  прилетают  тучами,--
подбодрил Семенов.-- Ну не пропадай!
     -- Если что, так я на крыльях, только знать дайте,-- попросил Дугин.
     -- Договорились,  Женя. Координаты  твои  те  же? Лады. Может, и сведет
судьба.
     Не  знал  тогда Семенов, что  сведет,  и  не раз!  Необозримы  полярные
широты, а дорог, по которым ходят люди,  там  не  так уж и много, то и  дело
перекрещиваются.

     --  Здравствуй,  Сергей,--  Свешников поднялся  и  приветливо  протянул
Семенову  могучую руку.-- Заматерел ты, брат, раздался, впрок,  видно,  идет
тебе полярное питание  на свежем  воздухе. В газете  о  тебе писали, слышал?
Наступает молодежь на пятки, вот-вот под это кресло клинья начнет подбивать!
     -- Петр Григорьевич...-- с упреком произнес Семенов.
     --  Отдрейфовал  ты  прилично,--  продолжал   Свешников,--  скажем,  на
четверку. Можно было бы даже с плюсом, если бы не перерасход спиртного.
     -- Два ящика с коньяком при подвижках льда...-- начал было Семенов.
     -- Расскажешь своей бабушке,-- усмехнулся Свешников.-- Загадка природы!
Почему-то на всех станциях в авралы страдают в первую очередь именно ящики с
коньяком! Устал?
     --  Нормально, Петр Григорьевич,  "Москвич" в  гараже  бьет копытом,  в
путешествие собираемся -- с Гараниными.
     -- Поня-ятно.-- Свешников на мгновение призадумался.-- Идея хорошая...
     Зазвонил телефон, Свешников  жестом указал Семенову на  стул  и завел с
кем-то  длинный и,  судя ло  первым словам, деликатный  разговор. Голос  его
раскатисто гремел,  этакий  густой, как сгущенка, баритон,  даже удивительно
было, как выдерживает такой напор телефонная трубка, затерявшаяся, казалось,
в огромной ладони. Семенов  отключился -- неприятно слушать чужие тайны -- и
с почтительной симпатией покосился на хозяина  кабинета.  Массивный,  лишний
жирок  появился, все  реже  надевает Петр  Григорьевич  свои  видавшие  виды
унты... А силы в нем были немереные, все помнили случай, когда провалившуюся
под  лед  упряжку в одиночку вытащил и,  сам  мокрый  насквозь, полсуток  до
берега добирался. Из первопроходцев -- не любил ходить по чужим следам.  Что
поделаешь годы, от них и скалы выветриваются...
     Семенов  уважал  Свешникова  и его  полярную мудрость.  От него  в свой
первый  дрейф  он научился  тому пониманию  полярного закона, которое дается
только жизнью на трудной зимовке, и не раз и  навсегда, как некая  догма,  а
как  метод,  которым  следует пользоваться в  зависимости от  обстоятельств.
"Спасай  товарища,  если  даже  при  этом ты можешь погибнуть,--  учил  Петр
Григорьевич.  --  Помни, что его  жизнь всегда дороже твоей". Если  б только
говорил, но Свешников  так и поступал, и потому  сформулированный им главный
закон зимовки врезался в память, как буквы в  гранит,-- навсегда. Всего лишь
год прозимовал Семенов  под  началом Свешникова, но тот  год оказался  очень
важным, и за него Семенов был благодарен судьбе.
     --  Как  он станцией  будет  командовать,  если женой  не научился?  --
продолжал греметь Свешников.
     Семенов  стал смотреть на большую, во всю стену, карту мира, на которой
разноцветными линиями и стрелами, как на картах полководцев, отмечался дрейф
станций "Северный полюс" и  маршруты кораблей  в  Северном и Южном Ледовитых
океанах. Вот по  этой извилистой линии дрейфовала его  последняя Льдина, год
жизни шел по  этой линии; а вот и Скалистый  Мыс -- еще несколько лет жизни,
Антарктида... Мирный... Восток...
     -- "Кто  на Востоке  не  бывал, тот Антарктиды не  видал", помнишь?  --
послышался голос Свешникова. -- Соскучился по своему Востоку?
     Семенов вздрогнул.  Свешников с улыбкой на него поглядывал, развалясь в
своем кресле.
     -- Почему это по-моему?-- возразил Семенов.--  Станцию-то открыли вы, я
только ключи от вас получил.
     -- Померзли мы тогда, Сергей, как не мерзла еще ни одна собака.
     -- Было дело, Петр Григорьевич... А жаль!
     -- Чего жаль?
     --  Восток, слово-то какое  -- Восток! -- а  закрыли, законсервировали,
как банку с грибами!
     -- Ишь, критикан! Не в свою епархию лезешь.
     Семенов молчал.
     -- То то же... Совсем на своей Льдине от субординации отвык. Думаешь, у
одного  тебя  за станцию душа болит?.. Банка с грибами...  Консервным  ножом
пользоваться не разучился?
     -- Это к чему? -- ошеломленно спросил Семенов.
     -- Да ты же в отпуск собрался,-- будто бы вспомнил Свешников.--  Что ж,
после  дрейфа  отпуск  положен, отдыхай,  набирайся  сил,  Кстати говоря,  у
Макухина на тебя виды, замом собирается сватать.
     В словах Свешникова было что-то принужденное, стороннее.
     Семенов весь подался вперед, его душила догадка.
     -- К чему это -- насчет консервного ножа?
     --  Отдохнешь,-- Свешников явно  уклонился  от ответа,-- отчет о дрейфе
сдашь  и подключишься к  Макухину.  Знаю, что не очень  его жалуешь, ничего,
притретесь  друг к дружке, сработаетесь...  Что, рад? Повышение  тебе в руки
идет, благодарить начальство в таких случаях положено!
     -- Не для того вы меня вызвали, Петр Григорьевич...
     --  Смотри ты, каким телепатом  заделался... А ведь точно, не для того.
Сам-то догадываешься?..  Решение принято  только вчера. Будем в этом  сезоне
расконсервировать Восток. Молчишь?
     -- Думаю, Петр Григорьевич...
     --  А я тебе еще ничего и не предлагал,  О Востоке  -- так,  в  порядке
информации...  Да,  слушаю  вас.--  Свешников прижал к уху трубку,--  Привет
тебе,  Николай  Алексеич, привет...  Да, буду жаловаться в горком,  это тебе
правильно доложили...  В  Антарктиде,  сам знаешь, людям податься  некуда, а
твой  кинопрокат заваливает нас такой рухлядью, что даже пингвины  деньги за
билет требуют  обратно!  Так что уж  расстарайся... А что  есть?  Ну,  читай
список...
     Семенов  вытер с бровей пот.  Не торопись, подумай,  Сергей...  Вера...
дети... сколько можно воспитывать их радиограммами... Не торопись, Сергей...
     Семенов недвижно  уставился  на карту, взгляд  его застыл на  крохотной
точке  в глубине Антарктиды. Точка... Два года отдано, чтобы вдохнуть в  нее
жизнь.
     Семенов любил Восток и гордился его исключительностью. В первую зимовку
бывало,  что весь  научный мир следил за его радиограммами, ожидая все новых
сенсаций, в июле -- августе Восток чуть не каждый день бил мировые  рекорды,
80... 82... 85 градусов ниже нуля!  А тот незабываемый день -- уже в  другую
зимовку, когда вышли они с Андреем на метеоплошадку и, глазам своим не веря,
уставились  на  отметку 88,3...  Полюс  холода,  геомагнитный  полюс  Земли,
уникальнейшая  точка планеты --  станция  Восток... Нет  большей  чести  для
полярника -- первому обжить такую точку, закрепить за людьми форпост, откуда
они  будут штурмовать Центральную  Антарктиду. Тем, кто пришел  следом, было
полегче,  и открыли,  может, они для  науки побольше, но  первый шаг сделали
Свешников, Семенов и его ребята, и первый дом построили они. И Льдины любил,
и  другие станции,  где доводилось зимовать, а сердцем  был  верен  Востоку.
Потому  так  тяжело   и  переживал,  когда  дошло   до  него,  что   станция
законсервирована. В то время он  дрейфовал и не  знал толком, в чем дело, то
ли санро-гусеничный поезд с топливом через зону застругов не пробился, то ли
со снабжением произошли неувязки, но чья-то рука поставила на Востоке крест.
Так обидно было, будто полжизни зря прожил, будто на твоих глазах чиновничий
бульдозер срыл дело рук твоих.
     И  вот  теперь  Востоку  приказано  воскреснуть.  И он,  Семенов, может
вдохнуть к него жизнь!
     Свешников положил трубку,  взглянул на Семенова и нажал кнопку  звонка.
Заглянула секретарша.
     -- Минут десять ни с кем не соединяйте.
     -- Я согласен,-- сказал Семенов.
     -- Вижу. Хорошо подумал?
     Семенов кивнул.
     --  Ты-то меня  не  беспокоишь,-- задумчиво проговорив  Свешников,-- на
"Оби" отдохнешь,  отоспишься... Другое дело  -- Вера... Вряд ли она разделит
твой энтузиазм, друг ты мой.
     --  Вряд  ли,--  искренне  признался Семенов.-- Предвижу  серьезные, но
преодолимые трудности.
     -- Ситуация знакомая, сам не раз  преодолевал... Честно, Сергей, мне бы
хотелось, чтобы Восток расконсервировал именно ты.  Но -- ты знаешь меня, не
обижусь -- скажи слово, и пойдет другой.
     -- Не скажу, Петр Григорьич...-- Семенов  покачал головой.-- Предложили
бы любое другое  дело  -- может, и сказал  бы. А на Восток пойду. За честь и
доверие большое спасибо!
     -- Заговорил... как стенгазета... Ты мне станцию оживи, чтоб задышала и
запела,-- тогда сам  тебе спасибо скажу... Ну, к делу.  "Обь" через месяц  с
небольшим уходит, времени, сам понимаешь,  у тебя в обрез. Что  надо  будет,
сразу  ко  мне, Востоку все  отдам  -- любого человека  из  экспедиции, кого
хочешь. Займись в первую очередь людьми,  особенно первой пятеркой,  которая
будет   расконсервировать  станцию.   Помнишь,  Георгий   Степаныч  говорил:
"Товарища по зимовке  выбирай  --  как жену выбираешь.  Жизнь твоя  от  него
зависит". Ну, иди. Не завидую тебе, нешуточное дело -- на  второй год подряд
увольнительную получить!
     Семенов  вышел из кабинета, в голове у него  гудело, как после  доброго
стакана спирта. В приемную уже набилось много людей, ктото из них приветливо
произнес:
     -- С возвращением, Сергей Николаич!
     Семенов  рассмеялся, извинился  за непонятный  товарищу смех  и  быстро
пошел в гостиницу: Вера, небось, уж заждалась.
     Этюд из личной жизни полярника

     Оркестр неожиданно заиграл полузабытую мелодию, и они пошли танцевать.
     -- Этот вальс постарел вместе с нами,-- сказала Вера,-- У него такие же
морщины, как у меня.
     -- Ты очень красива,-- сказал Семенов.-- Прости, я стал совсем неуклюж.
     Сердце мое, не стучи,
     Глупое сердце, молчи...
     --  Какая  она  грустная.-- Вера  кивнула  на певицу.-- Наверное,  жена
полярника или моряка.
     -- Вернемся, на нас смотрят. Я разучился танцевать.
     -- На твоих ногах уже унты?
     Их столик был расположен удачно, в дальнем и тихом углу.
     -- Не пей больше, Сережа.
     -- Сегодня коньяк для меня -- вода. Улыбнись,  прошу тебя. Будь  как на
той фотокарточке, которая на обоих полюсах со мной прозимовала.
     --  Ты любишь  ее,  а не меня, твоя  жизнь  прошла с  ней...  Мы женаты
пятнадцать лет, из них дома ты был четыре с половиной года.
     -- Четыре года и восемь месяцев, родная моя Пенелопа.
     -- Я не Пенелопа, Сережа. Пенелопа  сделала ожидание своей  профессией.
Она могла это себе позволить,  ей не надо было спешить  на  работу, бегать в
кулинарию и кормить детей.
     -- Но ты же знаешь...
     --  Знаю...  Знаю все, что ты скажешь. И  призвание, и наука, и высокие
широты...
     -- Через это я уже прошел, дорогая. Но Восток..
     -- И это знаю... Я сто  раз обмирала  по ночам, когда представляла тебя
там, в этой космической стуже. Да, Восток --  твое детище, Сережа. Но  ведь,
кроме этого детища,  которое можно законсервировать,  у нас есть двое детей,
которых  законсервировать нельзя... И  самое грустное  для них,  что  я  все
понимаю и не лягу у порога, чтобы удержать тебя.
     -- Спасибо.
     -- Нынешний год високосный.
     -- Это так важно?
     -- На один день больше ждать.
     -- Один день!
     -- Не день,  сутки. С каждым  годом  все  тяжелее, Сережа...  Наверное,
возраст.
     -- Ты для меня всегда двадцатилетняя.
     -- Только для тебя.
     -- Этого мало?
     -- Много.-- Вера взъерошила ему  волосы.-- Очень много... Другой судьбы
у нас уже не будет.
     -- Тебе  не повезло,  ты полюбила полярника...  Ну вот,  наконец-то  ты
улыбнулась.
     --  Знаешь, еще в детстве,  совсем  девчонкой, я загадала однажды: если
завтра кончатся дожди и будет солнце, моя жизнь сложится счастливо.
     -- И наутро были дожди?
     -- Солнце встало, Сережа.
     -- Я вернусь и больше тебя не оставлю.
     -- Не обманывай себя, тебе, как белому медведю, нужен  снег. Такова уж,
видно, моя  участь на этой земле -- ждать и дни считать. Налей мне  тоже,  я
хочу быть пьяной. Иначе я сейчас же разревусь. За что будем пить?
     -- Помнишь, ты дала  мне на Льдину маленький  томик  стихов?  Там  были
такие слова: "Как будто бы  железом, обмокнутым  в сурьму, тебя вели нарезом
по сердцу моему".
     -- Сережа, я немедленно разревусь. За что будем пить?
     -- За твое долготерпение, дорогая. За твою любовь.
     -- Ну, хорошо. Будь здоров.


Два друга

     Семенов  проводил  Веру  ночным   поездом  --   утром   ей  на  работу.
Договорились, что на субботу и воскресенье он будет прилетать в Москву.
     -- Полных восемь дней вместе! -- бодро подсчитал он.
     -- Если украдешь у меня хочя бы один из этих дней...
     -- Пусть меня забракует медкомиссия! -- поклялся Семенов
     -- Хорошо бы... Смотри, если на небе есть бог -- он слышит!
     А утром из Москвы прилетел Гаранин.
     -- Что случилось? -- войдя в номер, спросил он.
     --   Ничего   особенного.--   Семенов   продолжал   водить    по   щеке
электробритзой. Раздевайся, сейчас будем завтракать.
     -- Надеюсь,  ты меня  вызвал  срочной телеграммой  не  для  того, чтобы
вместе позавтракать?
     -- В частности  и  поэтому.--  Семенов  продул бритву,  сполоснул лицо.
Словно гора с плеч свалилась -- Андрей приехал!
     -- Я обещал Наташе и сыну,  что к вечеру вернусь,-- выжидательно  глядя
на Семенова, сказал Гаранин.
     -- К сегодняшнему вечеру?
     -- Конечно.
     -- Образцовый муж и отец! -- похвалил Семенов.-- Пошли.
     В буфете они взяли шипящую яичницу на сковородках, сосиски и кофе.
     -- Ну? -- не выдержал Гаранин.
     -- Ты ешь, ешь, пока не остыло.
     -- Да говори же, какого черта!
     -- Боюсь испортить тебе аппетит.
     Давясь, Гаранин проглотил яичницу и сосиски.
     -- Ну, бей,-- потребовал он.-- Потерял отчет о дрейфе?
     -- Если бы...-- вздохнул Семенов.
     -- Что-нибудь... со Льдиной?
     --  Тьфу-тьфу,  не  сглазить  бы,  все  в  порядке...  Принято  решение
расконсервировать Восток.
     -- Когда?
     -- В эту экспедицию.
     -- Кто идет начальником?
     -- Я.
     -- Так... А заместителем?
     -- Ты.
     Гаранин молча допил кофе.
     -- Где Вера?
     -- Вчера проводил домой. Еще выпьешь?
     -- Пожалуй.
     Семенов принес еще две чашки кофе.
     -- Как твои? -- спросил Семенов.
     -- За двое  суток еще  не  разобрался. Наташа здорова,  у Андрейки была
корь. Сегодня должен пойти в школу.
     -- Вера говорила -- отличник.
     Гаранин кивнул.
     -- Что в Институте?
     -- Шум,  кавардак, неразбериха. "Обь"  уходит десятого ноября,  и,  как
всегда, ничего не готово.
     -- Почему прислал телеграмму, а не позвонил?
     -- Наташа тебя бы не отпустила.
     -- Думаешь, соглашусь?
     -- Надеюсь.
     -- Напрасно.
     -- Поживем -- увидим.
     Они возвратились в номер, уселись в кресла, закурили.
     -- Люкс,-- осматривая мебель, заметил Гаранин.-- Даже с телевизором.
     -- Здесь и будем жить.
     -- Ты -- будешь. Я сегодня же улетаю домой.
     -- Никуда ты не улетишь.
     -- Почему ты так решил?
     -- Потому что вечером нас ждет Свешников.
     -- Тебя он ждет, а не нас!
     -- Отпустишь меня ка Восток одного? -- сделав глубокую затяжку, спросил
Семенов.
     -- Знаешь, кто ты?
     -- Ну, кто?
     --  Грубый  шантажист!  --  Гаранин  встал  и   прошелся  по  номеру.--
Представляешь, с каким лицом я скажу Наташе и Андрейке...
     -- Хорошо представляю.-- Семенов кивнул.-- Не забыл со вчерашнего дня.
     -- Мне хочется тебя отлупить!
     -- Пожалуйста, даже пальцем не шевельну.
     Гаранин уселся в кресло и задумался.
     -- Ты твердо решил?
     -- Восток, Андрей! Восток!
     Гаранин невесело усмехнулся.
     -- Когда, говоришь, уходит "Обь"?
     -- Десятого ноября.
     -- Через тридцать четыре дня.
     -- Если считать сегодняшний -- тридцать пять.
     -- Люди подобраны?
     -- Ждал тебя.
     -- Тогда чего время терять, давай прикидывать.
     Семенов встал.
     -- Ну, Андрей,  вовек  не  забуду! --  Он подошел к  шкафчику,  вытащил
початую бутылку коньяку.-- По рюмочке -- за Нее, за Удачу?
     -- А что Георгий Степаныч говорил? -- проворчал  Гаранин.-- "Днем лучше
два раза поесть, чем один раз выпить".
     --  Легок   на  помине,--  Семенов  улыбнулся.--  Свешников  его  вчера
цитировал: "Товарища по зимовке выбирай...
     -- ...как жену выбираешь",-- закончил Гаранин.-- Эх, ты, бродяга...
     -- От бродяги слышу!-- весело огрызнулся Семенов.
     -- И  почему тебя тогда медведь не слопал? -- Гаранин сокрушенно развел
руками. Фанатик чокнутый! Разрушитель семейного очага!
     -- А  кто меня поспитал?-- перешел  в  наступление Семенов.-- Кто учил,
что сначала дело, а  потом личная  жизнь?  Кто  десять лет  назад Свешникову
посоветовал Семенова в начальники выдвинуть?
     -- Себе на голову,-- вздохнул Гаранин -- Ладно, закажи-ка мне Москву...
В цирк билеты купил, Андрейка обнимал!.. Как с Наташей говорить...
     -- Она уже все знает, Вера-то уже в Москве.
     -- Думаешь, рассказала?
     -- Не думаю, уверен. Сам ее об эгом просил.
     -- Эх ты, сухарь!.. А может, к лучшему, что ей Вера скажет?
     -- Конечно,--  подхватил  Семенов выгодную версию.-- Ты же знаешь Веру,
она толковее нас с тобой это провернет.
     -- Ну, тогда за дело,-- подумав, решил Гаранин.-- С чего начнем?
     Семенов достал папку и выложил на стол бумаги.
     -- Взял у  Шумилина  копии списков, сказал  он.  Здесь коллективы  всех
станций и резерв.

     Первая  зимовка  на  Скалистом Мысу  для  Семенова  началась  неудачно.
Станция маленькая,  радистов  всего  двое,  а работы невпроворот. каждый час
нужно передавать погоду летчикам, да еще сводки на Диксон, разные  служебные
и  личные  радиограммы. Полярные  радисты-асы:  постоянная работа в условиях
плохого  прохождения  радиоволн, извечные  помехи  в  эфире,  отвратительная
слышимость требовали очень высокого мастерства. А Семенов радистом был тогда
совсем зеленым  --  ни  хватки,  ни опыта.  На сроки  опаздывал,  принимать,
передавать не успевал,  то и дело  просил повторить, и потому  редкий день в
его  наушниках не  пищало оскорбительное НН СПГ... НН СПГ  -- "вон с  ключа,
сапог!"
     А кончалась  вахта -- не знал, куда себя  деть. Старые приятели остаюсь
на  материке,  новых  не  завел; зимовщики  в глаза  и  за  глаза поругивали
новичка, из-за промахов которого станцию уже не раз пропесочивали, а тут еще
замолчала  Галя. То ли рядовой радист с далекой и глухой станции, затерянной
на берегах Карского моря,  показался ей женихом бесперспективным,  то  ли "с
глаз долой,  из  сердца вон"  -- забыла и  увлеклась  другим,  но восемь его
радиограмм, одна другой отчаяннее, остались без ответа.
     А в декабре  наступила полярная ночь, и недели на три забушевала пурга.
Раньше  хоть  можно  было  прогуляться  на берег к тюленям, запрячь собак  и
проверить  капканы на  песцов,  в  пургу, да  еще ночью, никаких  прогулок в
одиночку не допускалось, а в напарники его не приглашали. К тому же улетел в
долгий отпуск Георгий Степанович Морошкин, начальник станции и замечательный
человек. Семенов лишь много спустя понял, как ему не повезло, что начало его
зимовки совпало с этим отпускомл  Но хуже всего  были ночь и пурга. Пурга --
она  сама по себе нагоняет тревогу и  грусть  неистовым воем и  разбойничьим
свистом,  первобытный  хаос  ее   звуков,  в  котором   сшибаются  угроза  и
безнадежность,  угнетает  даже  здорового человека  и  уж совсем  губительно
воздействует на того, чьи мысли и чувства со звучны пурге.
     И тогда у Семенова началась полярная тоска -- опасная болезнь, нередкая
на  оторванных  от  мира станциях,  когда человек  теряет сон  и  становится
безразличен  ко всему на  свете.  Он  убеждает  себя,  что никому  не нужен,
задумывается о смысле жизни и  не находит  его; все кажется  ему постылым  и
работа, и окружающие ею равнодушные к нему  люди и дальнейшее существование.
А Семенов к тому  же был парнем гордым, на людях держался с  достоинством  и
отдавался тоске лишь наедине  с самим  собой. Ничего  страшнее такой болезни
для  полярника  нет.  Как  от  морской  болезни  суша,  ее  излечивает  либо
возвращение на материк,  либо привычка,  приобретаемая ценой долгих мучений.
Много людей навсегда распростились с высокими широтами из-за полярной тоски.
     В одну из  самых скверных для Семенова ночей в жилую  комнатка радистов
зашел метеоролог Гаранин.
     -- Вижу, свет горит,-- объяснил он свой приход.-- Чего не спишь?
     -- Книгу читал.
     -- Тебе же через три часа на вахту, отдохнуть надо.
     -- Будильник испортился, боюсь проспать.
     -- Я разбужу, мне до утра дежурить.
     -- Да уже неохота, сон прошел.
     -- Тогда, может, попьем чайку?
     К этой ночи прожил  Семенов на свете с небольшим двадцать лет, а ничего
важнее тех трех часов  в его жизни не было. Началось их чаепитие с пустяков,
а  кончилось задушевным разговором -- таким, какого Семенов еще никогда ни с
кем  не вел.  Увидел  в  глазах  человека,  с  которым  до  сих  пор  кивком
здоровался, искреннее понимание  и,  поражаясь своему порыву, все рассказал,
выплеснулся, как на исповеди.
     Будто воскрес  Семенов после того  разговора, будто, погибая  от жажды,
воды вдоволь напился. Еле конца вахты дождался -- и бегом к Андрею!
     Так началась их дружба. Гаранин был старше Семенова, мудрее и сильно на
него влиял.  Научил его, горячего и  необузданного,  неторопливому раздумью,
философскому  отношению к удачам  и невзгодам и пониманию  того, что во всех
людях, даже самых, казалось, отпетых, где-то  в тайниках души  таится доброе
начало и только от тебя самого зависит, сумеешь ли ты его распознать.
     Впрочем,  не только на Семенова влиял  Гаранин; даже старые  полярники,
всякого повидавшие тертые калачи,  относились к нему с уважением, на которое
он вроде бы никак не мог рассчитывать по своей молодости: полярники -- народ
консервативный,  возраст  и  стаж  многое для  них значат. Была  в  Гаранине
какая-то чистота -- в глазах. что ли, в словах, во всем его поведении; такие
люди,  обычно  мягкие  и  уступчивые  в  мелочах,  бывают   в  то  же  время
поразительно цельными.  Семенов не  помнил  случая, чтобы  Андрей поступился
своими  принципами.  Поначалу  Семенов  просто  его   любил,   как  нежданно
обретенного друга, которому можно  излить  душу. А понимать  его отношение к
жизни стал после такого случая.
     Был  на  станции  Федор   Михальчишин,   суровый   и   сильный   мужик,
замечательный  плотник, какие  в последнее  время  совсем перевелись.  Много
хорошего сделал он в ту  зимовку, ему обязана  станция срубленным из толстых
бревен  двухэтажным  домом,  которому завидовала вся  Арктика.  Но и  другим
поражал Федор зимовщиков -- дикой, беспросветной скупостью. Семья  его, жена
и пятеро детей, совсем  обносилась, перебивалась  с хлеба  на квас, а Федор,
зарабатывая большие деньги, перечислял ей гроши. Первое время его совестили,
потом  запрезирали  и уходили  из кают-компании,  когда он там появлялся; на
Михальчишина, однако, это не действовало: от зари до зари он работал, в ужин
наедался  до отвала  и заваливался спать и  в  пургу  спал без  просыпу, как
медведь в берлоге.  Ни  самому себе, ни  другим объяснить не мог, зачем, для
кого копит. Дом? Есть дом в Архангельске,  сам срубил. На старость? Мужику и
сорока нет, в жизни ничем не болел. Бездумная, темная скупость -- и только.
     И  вдруг приходит  радиограмма от жены, слов на тридцать, никогда такой
Федор и  не  получал: спасибо,  родной  мой Феденька, детей  приодела,  себе
теплую  шубу   купила,  картошку  на  зиму  запасла   и  козу  присматриваю.
Михальчишин несколько дней ходил  ошалелый: откуда деньги взяла? Через месяц
новая радиограмма: купила козу. шкаф и кровати, соседи завидуют, возвращайся
скорее, любимый, наконец-то заживем и прочее в этом духе. Михальчишин совсем
обалдел: может,  полюбовника нашла? Да кому нужна  Мария с ее  выводком? А с
почтой получил такое письмо,  что как  пьяный  по станции ходил, всем  давал
читать: вот  люди, мол, на тебя наговаривают, а  ты самый  добрый и хороший,
все  глаза  выплакала,  жду  тебя,  любимого...   Словно  невеста,  в  любви
рассыпается!
     Понять ничего не мог, наваждение  какое-то, а ходил по станции гоголем.
Стал,  однако,  наводить справки,  в сберкассу письмо  отпраьил, в  почтовое
отделение  --  и  выяснил:  деньги  его  жена получает  от  Гаранина  Андрея
Ивановича.  Выяснил -- и что-то в нем сломалось.  Бросил  работу,  достал из
сундука  заначенную бутылку  спирта, вдрызг  напился  и пошел бузить.  Мужик
здоровый, но сообща успокоили, уложили спать. Наутро опохмелился, попросил у
радистов  бланк ("Ну и ну! Федька на радиограмму  тратится, быть  пурге!") и
отправился к начальнику станции --  заверять  документ: "Михальчишиной Марии
Антоновне  доверяю право  распоряжаться  вкладом  полностью  или  частично".
Гаранину деньги  вернул  до копейки,  ни слова ему до конца своей зимовки не
сказал,  но  будто  подменили  мужика:  в  каюткомпании  стал  засиживаться,
повеселел,  разрешал  себя разыгрывать  и  сам  подшучивал над товарищами, а
перед посадкой в самолет вдруг подошел к Гаранину,  обнял его и поблагодарил
за науку.
     Плохо началась, а хорошо продолжалась для Семенова та зимовка. Обжился,
стал своим, набил руку и набрался опыта, в летнюю тундру влюбился, в охоту и
богатую северную  рыбалку, а самое главное -- понял он, что нашел свое место
в  жизни  и другого  ему  не надо. Мальчишеские  мечты о  подвигах  в  белом
безмолвии  уступили често трезвому расчету и  прочной  привязанности к своей
профессии. В  отпуске он слышал  во сне  морзянку и  пургу,  видел песцов  и
медведей, и его снова тянуло туда, где они есть.
     Потом были еще зимовки на  береговых  станциях, три дрейфа  на Льдинах,
два года в разных экспедициях -- на станции Восток.  Много всякого случалось
за эти  годы,  о чем еще  будет  время вспомнить.  Менялись  станции,  люди,
впечатления  и  взгляды  на жизнь,  и  лишь  одно  оставалось в  этой  жизни
неизменным  --  дружба  с  Андреем  Гараниным.   С  той   памятной  ночи  не
расставались  они  уже  семнадцать  лет.  То есть  расставались,  конечно,--
бывало, жены не  сходились в планах на отпуск и отдыхать  приходилось врозь,
но  зимовали Семенов и Гаранин всегда  вместе. Давным-давно  побратались, не
раз  выручали,  спасали  друг  друга,  и  выработалось  у  них  с  годами то
редкостное взаимопонимание, без которого они уже не мыслили дальнейшей своей
жизни.

     --  Мирный...  Молодежная...   Новолазаревская...--   Гаранин   мельком
поглядывал на  списки.--  Бывшие восточники есть?.. Так,  в  Мирный  главным
врачом экспедиции идет Саша Бармин...
     -- Не верь глазам своим,  Андрей,  на Восток пойдет Саша! Только он еще
этого не подозревает.
     -- Ты говорил с ним?
     -- По телефону, и то ограничился лирическими воспоминаниями. Ждал твоей
санкции.
     -- Так нам Шумилин и отдаст Бармина,-- усомнился Гаранин.
     -- А Свешников? Лично из августейших рук получил картбланш: на Восток с
любой станции!
     --  Тогда  другое  дело.--  Гаранин  повеселел.--  Тогда  мы  их сейчас
пощипаем.
     Семенов, улыбаясь, смотрел на Гаранина, на  душе было легко и спокойно.
А ведь часа не прошло, как он обрушил на Андрея  новость,  от которой  любой
другой закрутился бы в спираль. До чего хорошо, что на свете есть Андрей.
     --  Всего  нас  будет  шестнадцать,  --  сказал  Семенов.-- Но  сначала
определим первую  пятерку.  Пока  не  запустим дизеля,  остальным  делать на
станции нечего.
     -- Ты, да я, да Бармин трое,-- подсказал Гаранин.-- И  еще два механика
--  привести в порядок дизеля. А  за  радиста  сработаешь  сам  --  тряхнешь
стариной.
     -- Старшим механиком предлагаю Дугина.
     -- Так у него же был перелом,-- напомнил Гаранин.
     --  Виделись  вчера, козлом скачет.--  Чувствуя,  что  Дугина  придется
отстаивать, Семенов  заговорил с излишней бойкостью.--  Про  тебя спрашивал,
велел кланяться.
     -- Ну, это ты выдумал,-- усмехнулся Гаранин.-- И не делай такое честное
лицо, все равно не поверю: твой дружок, а не мой. Ты очень хочешь его взять?
     -- А почему бы нет? Восток знает, дизелист первоклассный да и силой бог
не обидел.
     -- Само  совершенство,-- подытожил  Гаранин.--  Идеал,  хоть  в  книжку
вставляй.
     -- А что ты против него имеешь?
     -- Уж очень тебя уважает. Ну, просто влюбленными глазами смотрит!
     -- Ревнуешь?
     -- Этого еще не хватало! -- возмутился Гаранин.--  Тоже мне еще нашлась
Дездемона... Ладно, Дугина я тебе уступаю. Но прошу записать в протокол: без
восторгов.
     -- Тогда отпадает, не берем.
     -- Да шучу, шучу. Годится твой Женька. А кого вторым механиком?
     -- На Молодежную идет Пичугин,-- глядя в список,  выжидательно произнес
Семенов.
     -- Пусть  там  и  остается,--  решительно возразил  Гаранин.--  Ты меня
удивляешь. Снова брать его на Восток, да еще в первую пятерку?
     -- Проверка памяти.-- Семенов улыбнулся.-- Конечно, отпадает
     А  с  Пичугиным  произошла  такая история.  В первую зимовку на  Восток
стремились попасть многие: уж очень почетной была она в глазах полярников --
первая зимовка в самой глубине ледового материка. Отбирали самых,  казалось,
надежных,  лучших из лучших,  а  случилась  осечка. Никто еще  не зимовал на
куполе Антарктиды на  такой высоте  -- три с половиной километра над уровнем
моря, и редко  кто  брал  на себя смелость предсказать, что  ждет  людей  на
Востоке  в  полярную  ночь.   И   вдруг  зашелестел,  пронесся  слушок,  что
теоретически морозы в  этом районе возможны совсем уж  неслыханные, градусов
под сто двадцать  ниже нуля.  Люди  забеспокоились,  зашушукались  по углам:
слава, почет -- вещи приятные, а не покойникам  ли достанутся? Тогда Семенов
объявил: пока самолеты еще летают --  решайтесь, паникеры  мне на станции не
нужны. Полярники  --  народ  самолюбивый,  позориться никто  не  захотел,  и
разговоры прекратились. И тут двое начали  кашлять. Не просились обратно, не
намекали даже, а просто  кашляли  -- надрывно и  мучительно,  днем и  ночью.
Бармин осмотрел их,  легкие в порядке; бронхи -- раздражены, конечно, но и у
других не лучше: воздух здесь сухой, во  рту как  песком посыпано.  Позорить
этих двух  Семенов не стал,  отправил в  Мирный по  болезни  и заменил двумя
добровольцами.  Одним из  кашлявших  и был  Пичугин. Спустя несколько лет он
все-таки прозимовал  на Востоке, да и на другие станции его охотно брали, но
парень он был неглупый и к Семенову ни разу не просился.
     --  Может,  Сагайдака  с  Молодежной  взять?  --  предложил  Гаранин,--
Дизелист никак  не хуже  Дугина,  бывший  штангист,  да и отзываются  о  нем
неплохо.
     Семенов задумался. Сагайдака  он знал, ничего  предосудительного за ним
не числилось.  И  все-таки что-то мешало без раздумий  принять эту вроде  бы
подходящую кандидатуру, что-то мешало...
     -- С изъяном твой Сагайдак! -- вспомнил Семенов.-- Не хочу  ему прощать
того тюленя.
     Может, спорным был тот случай, немногие бы придали ему значение, но при
отборе в первую пятерку следовало учитывать все. В одну из первых экспедиций
товарищи застали Сагайдака на припае за странным  занятием: преградив тюленю
путь к воде, он пинал его, неповоротливого и беспомощного на  льду, ногами и
хлестал  ремнем.  На  недоуменный  вопрос,  зачем  он это  делает,  Сагайдак
ответил,  что просто так, от скуки. Заступники позволили тюленю плюхнуться в
разводье, а про случай тот поговорили и забыли...
     -- Правильно, с изъяном, согласился Гаранин.-- Послушай, Сергей, у меня
есть совершенно неожиданное предложение.
     -- Ну?
     -- Только не отвергай с ходу,  подумай: Веня Филатов!.. Ну, вот, я ведь
просил тебя подумать!
     Семенов отрицательно покачал головой.
     -- Во-первых, мы с ним  не зимовали. Во-вторых, говорят,  вспыльчивый и
склочный.
     -- Кто говорит?
     -- Не помню.-- Семенов пожал плечами.-- А с чего это ты вдруг?
     -- Честно  говоря, совсем не  вдруг, я  с самою  начала  о нем думал,--
признался  Гаранин.-- Просто  ждал,  что найдется кто-то  более  знакомый  и
проверенный  в деле. А теперь вижу, что вряд ли найдется. Покровский и Уткин
сразу же после дрейфа на новую зимовку не пойдут, они  не такие ослы, как мы
с  тобой, да и жены их не пустят.  Тимофеев  только неделю назад прилетел на
нашу  Льдину, забирать его оттуда  --  рука не поднимется. Пичугин, Сагайдак
отпадают, фамилии  остальных,  кто в списках, мне  вовсе не  знакомы.  А про
Филатова действительно разное говорят. Но обрати внимание: или очень хвалят,
или от души ругают.
     -- Чего же здесь хорошего?
     -- В таких случаях я люблю разбираться: кто хвалит, а кто ругает.
     -- Ну и разобрался?
     -- Да, Его любит Бармин и терпеть не может Макухин.
     -- Это уже кое-что... А от себя что можешь сказать?
     --  Они,  как  ты  знаешь,  дрейфовали  вместе, мы  же  их  меняли...--
задумчиво продолжал Гаранин.-- Тебе-то было  некогда, ты принимал у Макухина
станцию, а я две недели жил в одном домике с Филатовым. И он мне понравился.
     -- Чем?
     -- Он бывал вспыльчив и груб...
     -- Начало многообещающее,-- усмехнулся Семенов.
     --  С  Макухиньм,-- Гаранин  пропустил  реплику  мимо  ушей,-- и с  его
свитой. Своенравен, упрям, дерзок на язык...
     -- Тоже неплохой набор.
     --  По молодости  --  ему двадцать три года. И при всем этом абсолютно,
предельно честен. Ни грамма фальши.
     -- А работник?
     -- Вспомни, какую дизельную получил от него твой любимый Дугин.
     --  Неплохую,-- кивнул Семенов.-- Действительно ругал его  Макухин.  Да
еще как!.. Ты ручаешься за Филатова?
     -- Пожалуй, да.
     -- Тогда зови, будем знакомиться.  Только, чур, Андрей: как заявится --
уйди, не дави на меня, не на рыбалку напарника подбираем.


Филатов и Бармин  

     Семенов с  любопытством смотрел на Филатова. Сложения парень мощного, а
совсем юный, даже  бриться  безопаской как следует не научился,--  свежий  и
довольно глубокий порез на подбородке. Черноволосый и глаза черные,  острые,
такие из ласковых  легко  могут  стать  недобрыми,-- выразительные глаза. На
стуле сидит, как на лошади, каждый мускул нетерпеливо подрагивает.  Взрывной
паренек, подумал Семенов, с мгновенной реакцией.
     --  Это  у  вас  так положено -- изучать  человека?--  вдруг  пробурчал
Филатов.
     -- Извините, я просто задумался.
     -- Чего передо мной извиняться, я не девочка. Я к тому, что молчим, как
на собрании.
     --   Вопрос  поставлен  правильно.--  Семенов  улыбнулся.--  Как   ваше
отчество?
     --  Отчество?-- удивился Филатов- Вы  человек немолодой вас  можно и по
отчеству, а меня зачем? Веня -- и все дела.
     Семенову стало весело.
     -- Ты, Веня, прав, я человек в годах. Тридцать восьмой пошел.
     -- Вот видите.-- Филатов  сочувственно кивнул.-- А с виду вы еще ничего
себе.
     --  Спасибо.--  Семенов  отвернулся,  чтобы  скрыть  улыбку.--  Значит,
собрался на Новолазаревскую?
     -- Если возьмут,-- настороженно ответил Филатов
     -- А на Восток не хотел бы?
     -- Ну вот,-- оживился Филатов.-- А то вокруг да около... Конечно!
     -- А хорошо себе представляешь, что это такое -- Восток?
     -- Саша  Бармин, доктор наш, весь  дрейф рассказывал,  до смерти пугал:
холод собачий, дышать нечем и прочее. Вот кого бы вам пригласить -- Бармина!
     -- Рекомендуешь?
     -- Хитрите, Сергей Николаич, вы же его лучше меня знаете.
     -- Дружил с ним?
     -- В общем, да. С удовольствием, как говорят, общался.
     -- А ведь он тоже не очень молод, тридцать один год.
     -- Ну, это еще терпимо.
     Семенов снова отвернулся. Парень, кажется, забавный.
     -- А за что Макухин тебя невзлюбил?
     Филатов нахмурился.
     -- Ага, значит, и вам накапал... Тогда давайте напрямоту. Андрей Иваныч
рекомендовал вам меня как классного дизелиста?
     Семенов кивнул.
     -- А он не говорил, что я для начальства человек неудобный?
     -- Почему?
     -- Спорить люблю, личные мнения  при  себе держать не умею.  Охотно ими
делюсь.
     -- С начальством?
     -- Бывает, и с ним,-- с тем же вызовом продолжал Филатов.-- Если имеете
в виду  лично товарища  Макухина.  Он  всех,  кто  пониже  рангом, винтиками
считает. На  этой  почве  и  расходились.  Работу  делал,  как  положено,  а
наступать на себя не давал, мозоли от этого бывают.
     Семенов  прошелся по  номеру. Парень  --  что порох,  далеко не  лучшее
качество   для  трудной  зимовки.  Явно  любит  собой  покрасоваться,  да  и
самоуверенности ему  не занимать,  хотя  били его,  наверное, часто, у таких
жизнь редко течет гладко,  слишком ершистый...  Рубит  с плеча  от простоты?
Вряд  ли,  на простака  Филатов  не  очень-то  похож...  Прямота, честность?
Возможно.  Качества  превосходные,  однако  бывает,  что  такие  правдолюбцы
начинают  "качать права" в  самой неподходящей ситуации,  когда единственную
правду  знает   только  начальник.  И  тогда  прямота,   честность  и  жажда
справедливости  --  жаль,  тебя  нет  рядом, Андрей, могли  бы  поспорить --
выливаются   в   губительную  для   коллектива  склоку...  Не  из  таких  ли
правдолюбцев Филатов?
     Семенов колебался.  Не взять Филатова -- значит,  обидеть  Андрея чутью
которого привык доверять. Андрей  ошибается редко, но  все  же такие  случаи
бывали: слишком многое он  прощает  людям, в которых, как  он  говорит,  "ни
грамма  фальши"  Но  не   только  из  этого,  из   других  важных  слагаемых
складывается   полярник...  Было  бы  вречя   "обкатать  на  всех  режимах",
проверить, так нет этого времени... Рискнуть?
     -- Так что, не берете?
     Напрягся, сжался, как пружина, подумал Семенов. Силы много, воли -- еще
не знаю, а вот такта маловато. И все же парень чем-то ему нравился.
     -- Не опережай события, Веня. Женат?
     -- Рано мне жениться, подожду. Мир хочу посмотреть.
     -- Поэтому -- в Антарктиду?
     -- Конечно!  Одна дорога,  говоря!, чего  стоит, два океана и стоянки в
инпортах!
     -- Родители?
     -- Мать умерла, отец с  мачехой живет... А других родственников нет, ни
здесь, ни за границей, я все в анкете написал, в отделе кадров.
     -- Твоя анкета меня не интересует. Учиться дальше собираешься?
     -- Обойдусь. Валька Горохов,  друг детства, за пять лет  в институте от
зубрежки высох и сто  двадцать  получает. А я двести  где хочешь заработаю с
восемью классами.
     -- У меня на станции все чему-нибудь учатся,-- сказал Семенов -- И тебе
придется, иначе будешь белой вороной.
     -- Значит, берете? -- обрадовался Филатов -- А то я уже разволновался.
     --  С этим условием,-- напомнил Семенов.-- Американский ученый будет  с
нами зимовать, язык можешь выучить.
     -- Заманчиво! -- охотно согласился Филатов.
     Он явно повеселел, уселся поудобнее, разжал скованные руки.
     -- Теперь можешь задавать вопросы мне,-- предложил Семенов.
     -- А я про вас все знаю,-- выпалил Филатов. Мне Саша рассказывал. И про
то, как из шурфа на Востоке выбирались, и разное другое.
     -- Всыплю я твоему Саше!
     -- Фу ты, черт!-- расстроился Филатов.-- Болтун-находка для шпиона...
     -- Ладно,--  проворчал Семенов.--  Только  зря  полагаешь, что  со мной
очень легко будет. Здесь Саша тебя явно дезинформировал.
     --  Ну,  работы  я  не  боюсь...--  Филатов  снова  приободрился.-- Шея
здоровая, любой хомут налезет... А с этим на вашем полюсе как, сухой закон?
     -- Сам  не  очень-то захочешь,  кислорода  в  воздухе маловато,  горная
болезнь одолевать будет. Даже курить бросишь.
     -- Ну, это  мы еще посмотрим...  Платить-то за горную болезнь  и прочие
удовольствия как будете?
     -- Зарплата плюс двенадцать рублей суточных.
     -- Подходяще. А еще вопрос можно? Даже и не вопрос, а просьба.
     -- Давай свою просьбу.
     -- Возьмите Сашу Бармина! -- с жаром выпалил Филатов.
     -- Считай, что уже взял  -- Семенов взглянул на часы.--  Вот-вот должен
быть здесь.
     -- Везучий ты, Веня!--  радостно удивился Филатов.-- В такой день и  на
улицу выходить опасно, с будущей женой познакомишься.
     "Решено, беру",-- удовлетворенно подумал Семенов.

     -- А этот поморник с Новолазаревской что здесь делает? -- войдя, весело
осведомился  Бармин.--  Неужели берешь  его, Николаич? Волосы на  себе рвать
будешь.
     -- Не хотелось бы,-- включился в игру Семенов.-- А какой у него главный
недостаток?
     --  Неимоверно,  чудовищно  прожорлив.--  Бармин  исподтишка  подмигнул
негодующему  Филатову.-- Все съест. Напомни,  сколько стоит доставка  одного
килограмма груза на Восток?
     -- Страшно подумать, целое состояние.
     -- Быть тебе, Николаич, банкротом,-- продолжал злодействовать Бармин.--
Чтобы прокормить  Веню,  придется удвоить  станционный бюджет.  Однажды этот
фрукт на моих глазах слопал шесть  бифштексов  и  потом поднял крик, что его
морят голодом.  Не  говорю уже  о том очевидном,  но безобразном факте,  что
вечно по  ночам камбуз  обшаривал  в  поисках  съестного. Теперь я  понимаю,
Филатов, почему шеф-повар Гремыкин гонялся за тобой с веником!
     --  Все наоборот,--  ухмыльнулся Филатов.--  Не  верьте ни  одному  его
слову, Сергей Николаич, это он на спор съел шесть бифштексов.
     --  Ну и что? -- с достоинством  произнес Бармин.-- Я -- мужчина,  а ты
кто? Такому  заморышу  и одного  бифштекса много. Каких-то жалких десять раз
двухпудовик выжать не мог.
     -- Одиннадцать.--  поправил  Филатов.--  А  ты  пятнадцать, и  то  лишь
потому, что перед этим банку витаминов ухлопал.
     -- Увертюра закончена? -- спросил Семенов.-- Докладывай, Саша.
     --  Только  что  от  Шумилина,--  сообщил  Бармин.--  Сначала  чуть  не
испепелил   меня,  а  потом-о   благороднейший  Зевс-олимпиец!--  согласился
отпустить к тебе, если найду замену.
     -- С бойни, любого живодера...-- как бы про себя заметил Филатов.
     -- Нашел? -- Семенов сдержал улыбку.
     -- Сразу двоих, так что, Николаич, не беспокойся.
     -- Хороший  мужик Шумилин! -- с чувством  проговорил Семенов.-- Значит,
не беспокоиться, Саша?
     -- По крайней мере обо мне и моем здоровье,-- уточнил Бармин.
     -- За сто  килограммов  перевалил?  -- Семенов  с удовольствием  окинул
взглядом атлетическую фигуру доктора.
     -- На пятьсот граммов,-- скромно уточнил Бармин.
     -- Это, наверное, мозг,-- догадался Филатов.
     Между  ними   снова  началась  веселая  склока,  а  Семенов  благодушно
посмеивался  и  думал,  что пока  все  складывается  удачно. Главная  удача,
конечно, Андрей, а вторая  по значению -- Саша  Бармин. Если даже допустить,
что  есть  у  полярников  доктора  получше   и  поопытнее  Бармина,   то  по
человеческим качествам равных ему Семенов  не знал. Доктора, в общем,  народ
избалованный, сознающий  исключительность  своего положения:  от них зависит
жизнь, а  редкая зимовка случается без того,  чтобы  кого-то  не приходилось
спасать. Бармин  же заставлял забывать  о том, что он доктор,-- чрезвычайное
преимущество  для  человека его профессии. Докторам  полярники часто чего-то
недоговаривают, а  то и  просто  боятся пожаловаться: а  вдруг,  испугавшись
ответственности, не  допустит к  зимовке,  спишет?  От Бармина же  ничего не
скрывали, в  голову  никому  не приходило, что Саша, известнейший в полярных
широтах мастер  розыгрыша, доброжелательнейший из доброжелательных, способен
подвести друга. А врачом был  безупречным. Настоящих  больных лечил всерьез,
мнительных -- психотерапией и огромными дозами юмора. И  доверие  к  Бармину
было безграничным.
     С Барминым Семенов  зимовал  дважды,  у  него,  как  у  многих  опытных
полярников,  были  свои мерки, рожденные  длительными наблюдениями. Так,  он
очень уважал молодого доктора за то,  что кожаный костюм на нем был истрепан
и  донельзя  засален. "Покажи  мне после зимовки  свой  кожаный  костюм, и я
скажу,  какой из тебя  полярник",--  вспоминал  Семенов  Георгия  Степаныча,
своего полярного  крестного. Хотя и  шутка,  а  умная, со  смыслом.  С одной
стороны, если твой костюм изодран  -- значит, ты не гнушался никакой работы.
А  с другой --  значит,  ты не  скупой  человек, потому  что  кожаный костюм
выдается полярнику  на  год,  и  многие  его  берегут,  стараются  в целости
сохранить до Большой земли -- для рыбалки и прочего. А доктор своего костюма
не жалел и работал  в нем на всех работах: и дизелистам помогал, и авралил я
пургу, и мыл котлы повару, и делал все другое, что положено и не положено по
штату. Но медицинские приемы вел в ослепительно-белом халате и в чепчике,  и
несколько аппенликсов удалил без осложнений,  и несговорчиво за  чистотой на
камбузе следил.
     И  еще одно важное качество было у доктора: на нем отдыхал взор. В иной
красоте находишь что-то неприятное, вызывающее смутное к  ней недоверие, что
ли;  наверное,  такое  бывает, когда  между  внешностью и душой  человека не
угадываешь  гармонии, какая  только  и  делает  красоту  совершенной.  Такая
красота  скоротечна,  рано или поздно духовная ущербность проявится на  ней,
как на портрете Дориана Грея. Бармину же  от щедрот природы было отпущено на
троих:  мощно вылепленное скульптурное тело, энергичное,  с  богатой мимикой
красивое лицо и  широкая, открытая  душа;  особенно  красили  его настоящего
синего цвета глаза, которые у взрослых людей вообще почти не встречаются.
     --  Другие жены  в слезы, а моя  чуть  не  пляшет,  когда  муж ухоитт в
Антарктиду,-- посмеивался Бармин.-- Ни одной соперницы на всем континенте!
     О  Надиной ревности ходили  легенды. Однажды в  отделение,  которое вел
Бармин  а  одной   ленинградской  клинике,   поступила   с   переломом  ноги
прехорошенькая фигуристка, и Наде стало это  известно. Наутро, когда  Бармин
пришел на  работу,  фигуристка  исчезла. Перевели.  Оказалось, Надя  звонила
главному  врачу  и очень  об этом  просила.  А мужу  объяснила: "Она нарочно
сломала ногу, чтобы к тебе попасть!"
     --  Отныне  мне  разрешено   принимать  к  себе  только  травмированных
старушек!-- веселился  Бармин. К Наде он,  впрочем, относился  с нежностью и
вовсе  не собирался  ей  изменять. Во  всяком  случае,  не прилагал  к этому
никаких усилий, ибо доподлинно знал,  что любая другая женщина устроена  так
же, как его  жена. И  ради того, чтобы лишний раз в этом убедиться, стоит ли
рисковать такой важной для полярника ценностью, как мир и согласие в семье?

     Когда  один  за  другим  пришли  Гаранин  и  Дугин, Семенов распределил
обязанности. Каждый час был дорог, и первая пятерка приступила к работе.
     Дугин  и Филатов уехали получать  два новых  дизеля для Востока, Бармин
отвечал за продовольствие,  лекарства и оборудование  для медпункта, Гаранин
-- за  одежду  и научные  приборы.  За  собой Семенов оставил кадры и  общее
руководство.
     С грехом пополам, но за  месяц люди были подобраны, грузы доставлены на
"Обь", Семенов и Гаранин вылетели в Москву -- прощаться.


Сказка для детей 

     Казалось бы,  одинаковые они --  дорога  в Антарктиду и дорога домой, а
проходят  по-разному. Когда возвращаешься,  время тянется бесконечно, каждая
неделя превращается в месяц-спишь и видишь встречу на причале. А туда -- дни
и  недели  бегут вскачь,  оглянуться не успеешь,  как остаются  за спиной  и
Европа с  ее глубокой  осенью и благодатные  тропические широты с их  вечным
летом.  Потому что на зимовку полярник  не спешит, никуда она не денется,  а
морское же путешествие -- удовольствие, которое очень хотелось бы продлить.
     Антарктида  для  полярника начинается с  первого айсберга. Знаешь,  что
вот-вот он  появится,  а все  равно  волнуешься, как  при  виде пограничного
столба.  Показался  первый айсберг --  считай, путешествие  подошло к концу,
кончился твой беззаботный  отдых. С айсбергом до полярника доносится ледяное
дыхание  Антарктиды;  пока что она  не захватывает человека целиком,  а лишь
предупреждает  его  о том,  что  он переступил границу ее владений и  потому
должен  быть начеку.  Отныне капитан и  его штурманы потеряют покой  и будут
беспокойно ворочаться в постелях, проклиная ненавистные туманы с их молочной
пеленой и ускользающие от локаторов айсберги.
     Первый  айсберг не только отдает приказ  полярнику о переходе на зимнюю
форму одежды, но и сильно сказывается на его настроении: начинается пусть не
объявленный, но первый день зимовки. Ломай себя, наступай себе па  горло, но
перестраивайся, перестань  думать  о  том,  что  ты  оставил, то есть думай,
конечно, но в перекур, а  все  твое  остальное  время  и  твои мысли  должны
принадлежать работе.
     Многие, даже самые опытные полярники испытали на себе  этот мучительный
перелом.
     В один из этих дней Семенов и Гаранин стояли у фальшборта и смотрели на
уходивший  вдаль  айсберг. Вблизи отт  казался огромным, да и  был  таким --
высотой с  тридцатиэтажный  небоскреб,  но, уходя,  он мельчал и съеживался,
словно подавляемый грандиозностью океана.
     --   Шатун,--сказал   Гаранин,--В   одиноком   айсберге   есть   что-то
трагическое. Титан, обреченный на гибель.
     -- И все же напоследок ему будет хорошо,-- отозвался Семенов.-- Родился
снегом,  с  возрастом  превратился в  ледниковый  лед,  всю жизнь мерз,  как
собака. А теперь познает солнце, тепло, ласку.  Так бы и  человеку: если  уж
умирать, то от избытка нежности и тепла.
     -- Хандришь?
     -- Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.
     -- Подождем до полярной ночи.
     -- Сейчас о ней даже думать страшно.-- Семенов задраил молнию каэшки.--
Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь,  Андрей, больше всего не люблю
на Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На
Льдине все-таки веселее.
     -- Зато на Востоке ближе  к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он
был совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса... Чего
это ты вдруг, Сергей?
     -- Красиво  летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха.  Что-то  царапает душу.
Думал сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты
головой,  виноват! Жизнь наша  перевалила  через экватор,  к  этому возрасту
нормальные  люди обычно достигают того, на  что способны, мирно живут себе и
"возделывают свой сад", работают, любят жен и ласкают детей. А мы с тобой  и
недолюбили,  и недоласкали, и  самое  горькое,  что  нам  не  дано уже этого
наверстать.
     -- Ты  прав,-- спокойно  проговорил  Гаранин.-- Но раз уж  повел  такой
разговор -- бери шире, Сергей. Да, мы в самом деле недолюбили и недоласкали.
Зато нам дано другое...
     -- Говори, я слушаю.
     -- Острота  ощущений. Нам всего достается вдвойне. Если прощание -- это
концентрированная  грусть,  то  встреча  --  сжатая, как  энергия  взрыва  в
гранате, радость. Ожидание счастья -- тоже счастье, друг мой.
     -- Мне этого уже мало.
     -- Мне тоже.
     -- Ты противоречишь самому себе.
     -- Вся наша жизнь -- клубок противоречий, Сергей...
     -- Чему ты улыбаешься?
     --  Так,  картинка  детства...  Не  думай,  что  ухожу  от   разговора,
наоборот... Этого, кажется, я тебе не рассказывал. В школе, в географическом
кружке, помнится, мы выбирали  себе меридиан. Ну, нечто вроде самодеятельной
игры.  Каждый,  кто  выбрал,  начинал жить  по законам своего  меридиана.  В
соответствии  с  этим  исчислялись дни,  часы, времена  года.  Я,  например,
вопреки  логике долгое время  жил,  опережая  действительность на  несколько
часов в день и на  целый сезон  в году. Никакая сила  в мире не  могла тогда
убедить меня в обратном.  Так, наверное, и в жизни.  Человек  однажды делает
выбор, и уже ничто не  может изменить его судьбу.  Я выбрал и теперь не могу
да и не хочу жить иначе... А ты что?
     -- Вспомнил одного юнца,-- улыбнулся Семенов -- Прилетел он на полярную
станцию, представился начальнику. Тот  спросил:  "Арктику  знаешь?"  "А  как
же,--  гордо  прощебетал  юнец,--  два  месяца  был  на  практике!" Рядом  с
начальником стоял один метеоролог...
     -- И начальник спросил его,-- подхватил Гаранин:- "А ты, Андрей Арктику
знаешь?" "Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!"
     -- Тогда  начальник  поведал  юнцу  одну  великую  истину,--  продолжал
Семенов.-- Он сказал:  "Слышал? Арктика -- она как любимая женщина: думаешь,
знаешь  каждую  ее привычку, каждую прихоть,  а она вдруг  откалывает  такое
коленце, что только в затылке почесываешь!"
     -- Цитируешь точно,-- кивнул Гаранин.-- Не пойму только, к чему.
     -- К тому, что прожили мы вместе полжизни, а  я лишь сегодня узнал, что
ты фаталист.
     -- А ты?
     -- Я?
     --  Да,  ты. Точно такой  же фаталист. У  меня был меридиан,  у тебя --
другая игрушка.
     -- Какая? -- удивился Семенов.
     -- Девичья у тебя  память, Сережа. Однажды  в  доме Семеновых заночевал
охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.
     -- Да.
     --  А ты говоришь: противоречу самому  себе... В этой стрелке все дело,
она вечно зоват нас  туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется,
Сережа;  возвращаясь, мы понимаем,  что  и не  грустили  вовсе,  потому  что
работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из нее.
Вот и  Сириус на  Востоке... Я ведь не случайно о нем... В ту ночь, когда мы
уставились  ошалело на  отметку  восемьдесят восемь  градусов,  я,  помнишь,
осгался  на метеоплощадке, мне  хотелось  хотя бы минуточку  побыть  одному.
Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в  прозрачном
небе.  И  меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду,
навсегда  становшся ее пленником. Наши  звезды нам  светят  здесь, Сережа, и
нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.
     -- Не знаю, что бы я делал без тебя.
     -- Жил бы по законам  своего  компаса, другого тебе на  дано.  Да и мне
тоже.
     -- Почему никогда не рассказывал про звезду?
     --  Так ведь  это  сказка,--  улыбнулся  Гаранин.--  Я под  нее  баюкал
Андрейку. Хочешь, бери мой Сириус?
     -- Нет уж, застолблю за собой Южный Крест.
     -- Не жадничай, в нем целых пять звезд.
     -- Ну, а что? Всем по одной: мна, Вере, Наде, Алеше и будущему внуку.
     -- Что ж, уговорил. Бери.


Удачная попытка 

     Естъ в антарктической экспедиции  такой обычай: считать зимовку начатой
и  вздохнуть  спокойно  только  тогда,  когда завершатся  рейсы  на Восток и
возвратится из  похода санно-гусеничный поезд.  Но в эту экспедицию  нужды в
походе не было: все  топливо на Восток поезд доставил еще в  прошлом году, и
оно  мерзло  там  в  цистернах  нетронутое.   Так  что  до   начала  декабря
механики-водители будут ремонтировать, приводить в порядок  "Харьковчанку" и
тягачи и  лишь  потом  отправятся в свой  изнурительный поход  -- три тысячи
километров по куполу Антарктиды в оба конца. Ну, а раз сейчас похода нет, то
и нечего за него волноваться.
     Оставались рейсы на Восток. Как десант, заброшенный через линию фронта,
волнует армию, так и судьба восточников будет весь год волновать экспедицию.
Честь экспедиции, ее боль и гордостьстанция Восток. В полярную ночь не дойти
до нее,  не долететь, случится что  на ней и  люди смогут помочь восточникам
разве что  сочувственной  морзянкой.  С  Востока  будет начинать  ежедневные
сводки на  Большую  землю  Шумилин,  и первые  тосты  в  кают  --  компаниях
береговых станций будут за восточников и за их удачу.
     Поначалу  Мирный  встретил новую смену так,  словно  хотел опровергнуть
людские  домыслы об  Антарктиде.  Солнце  не  уходило с  безоблачного  неба,
нестерпимый  свет  заливал  белое  покрывало  припайного  льда,  у  которого
пришвартовалась "Обь", каменные скалы островов и  ограждавший берега ледяной
барьер.  Искрился  снег, полыхали  вросшие  в припай айсберги,  ослеплял  до
отказа пропитанный  солнцем снег.  Люди  надевали темные  очки, мазали  губы
помадой  (иначе  потрескаются  и  покроются  волдырями),  а  иные  смельчаки
раздевались  до пояса и загорали. Обе смены, старая и новая,  круглые  сутки
разгружали "Обь"
     -- Вот тебе и  Антарктида! -- поражался Филатов,  которому даже в одной
кожаной куртке было жарко гонять трактор по припаю -- Сочи!
     -- Накаркаешь,--  весело упрекал его Дугин.--  Сплюнь  три  раза  и  по
дереву постучи.
     В  такую погоду летать бы на  Восток  борт  за  бортом,  да  не  успели
смонтировать  самолеты,  прибывшие на  "Оби"  в  разобранном виде.  А только
собрали  и  прогнали моторы  --  началась  пурга.  Не  очень  жестокая,  для
Антарктиды и вовсе хилая -- так,  метров  двенадцать в секунду,  но летчикам
крылья она подрубила: низкая, без всякого просвета облачность отсекла Мирный
от солнца.
     Пурга  закрыла дорогу  на  ледяной купол. Взлететь с полосы и пробиться
через  облачность  было  делом  хотя  и не безопасным, но  возможным,  а как
возвращаться? Б  Мирном слепая посадка --  игра  со смертью в очко:  либо  в
ледниковую трещину угодишь  (их вокруг аэродрома  как  паутины в неухоженном
доме), либо с барьера на припай грохнешься...
     Не  повезло! Начальник  летного отряда  Белов в пух  и  в прах разносил
техников: не могли  хотя  бы  на  сутки  раньше  подготовить  ИЛы  к полету.
Техники, и так забывшие, что такое нормальный сон, раз  водили руками -- что
могли, то и сделали, не роботы.
     Пурга бушевала  десять дней. Чуть стихло -- полетели  на Восток,  а там
туман,  не  нашли станцию. Раньше, когда она  была обитаемой,  радист  давал
привод,  тянул к  себе самолет  на эфирной ниточке.  А теперь повертелись  и
вернулись  обратно. Тут снова на  Мирный  обрушился стоковый ветер с купола,
прождали  еще  четыре  дня.  Еще  два  раза  пробивались к Востоку  -- опять
вхолостую:  район станции окутала поземка. И виноватых нет, природе строгача
не влепить.
     Так и  прошел январь,  золотой летний месяц,  когда на Восток летать --
одно  удовольствие,  круглые  сутки  светло  и  еще  тепло,  не ниже  сорока
градусов.
     В начале февраля над Мирным засияло солнце, а  спутники Земли  донесли,
что над Центральной  Антарктидой видимость "миллион на миллион". И очередную
попытку Белов предпринял с верой в удачу.

     -- Я  живу до сих пор потому, что  Сереге было скучно,-- смеялся Белов,
когда заходила речь о его дружбе с Семеновым.
     А произошла эта история  много лет назад и при обстоятельствах, которые
тогда вовсе не казались Белову забавными. Над Таймыром свирепствовала пурга,
ни одна  станция  самолет  не принимала-  облачность до  земли, снизишься --
врежешься в горы, которые здесь то ли бог, то ли черт повсюду разбросал. Тут
и случилось, что отчаянные призывы Белова поймал молодой  радист со  станции
Скалистый  Мыс, котоорый закончил передавать сводку и от нечего делать гулял
по эфиру. Выглянул  радист в окно  -- над станцией чистое небо,  пурга пошла
стороной.  И отбил  садись  на Скалистый! Когда самолет  приземлился,  мотор
чихнул раз другой и затих: бензин кончился.
     О  Белове говорили всякое.  Был он уже  а те годы  известный по  лярный
летчик, о нем писали в газетах, печатали его портреты  А  человеком считался
нелегким.   Проскальзывало  в   нем   и  свойственное  многим  знаменитостям
высокомерие, и сгрубить он мог просто так, ради красного словца, и  небрежно
отозваться о мастерстве коллеги, если почему-то его недолюбливал, но в то же
время был Николай Белов удивительным  летчиком, лихим  и мудрым, готовым  на
любой  риск, если требовалось  спасти человека. Кто знал Белова  в деле, все
ему прощал. В небе он делал,  что  хотел, самолет слушался  его, как собака.
Однажды он снял Семенова и Гаранина с осколка льдины, да так, что с  экипажа
градом лил  пот:  все  видели,  что  и садился и  взлетал ЛИ-2  буквально  в
сантиметрах над  грядой торосов и впритык к  разводью. Не летчик --  ювелир.
"Безопасно бывает только  с невестой  целоваться!" -- отшучивался он,  когда
начальство уважительно ругало его за отчаянную посадку. Любишь не  любишь --
все  равно уважать будешь.  Высокомерен,  своенравен --  не  спишешь  с него
такого, но зато честен и справедлив с людьми, зависевшими от него. Интриг не
терпел.  Если подчиненный  приходил жаловаться на  кого-то,  Белов  говорил:
"Зови его, сейчас разберемся... Не хочешь? Тогда и не жалуйся!"
     Была  и  еще одна  красивая  черта у  Белова:  преданность  полярникам.
Наверное,  потому, что  он считал  их ровней -- в том смысле,  что профессии
полярников  и летчиков по большому счету  одинаково опасны, а ничто  так  не
помогает  выжить в высоких широтах, как  взаимное доверие, выручка и дружба.
Его  легко  можно  было  уговорить  на самый рискованный  полет,  если  того
требовали  обстоятельства  --  не иначе:  жизнь свою Белов  ценил высоко,  а
потому хитрить с собой не позволял и обманувшего доверие не прощал.
     В  Мирном смеялись:  Белов поклялся сбрить полбороды,  если  в  течение
недели не доставит первую пятерку  Семенова на  Восток.  Понимая, что угроза
нависла не только  над бородой начальника (которой тот, впрочем, не очень-то
дорожил),  но  и  над его  профессиональной  честью,  летчики  готовились  к
очередной попытке  особенно тщательно. На этот раз Белов и его второй  пилот
Крутилин  набрали  в  ИЛ-14  горючего  сверх  всякой  меры:   из  последнего
январского полета, когда два часа блуждали в районе станции, вернулись домой
с  чайной  ложкой  бензина в баке.  И  потому Белов попросил Семенова --  не
потребовал, на что имел право, а именно попросил как друга -- в  первый рейс
взять  самый минимум вещей. Счет  шел  на килограммы, и восточники семь  раз
прикидывали,    прежде    чем    утвердили   перечень    необходимого    для
расконсервирования  станции груза.  В  этом  перечне  были: два аккумулятора
весом  тридцать  пять килограммов  каждый  для стартерного  запуска дизелей,
радиоприемник   на  батарейках,  две  паяльные  лампы,  мощная,  размером  с
двухведерный примус,  авиационная подогревальная лампа АПЛ,  свежие продукты
из расчета на неделю, теплая одежда и спальные мешки.  Никаких личных вещей,
кроме зубных  щеток и мыла, даже  банку любимых маринованных огурцов Семенов
беспощадно  вычеркнул --  лучше  три лишних литра бензина. Итого  получилось
килограммов двести, да  еще  пятеро людей  в одежде тянули  на полтонны -- и
весь груз. Штурман  придирчиво  все  проверил, убедился,  что  восточники не
схитрили, и доложил командиру корабля о готовности.
     И  тут произошло  событие,  которое долго  потом веселило Мирный,  а  в
последствии даже  вошло  в полярный фольклор. Уже были сказаны последние "ни
пуха  ни  пера" и другие ритуальные  слова,  уже  Белов  увеличил  обороты и
собирался  скомандовать:  "От  винтов!", когда  на полосу  с неистовым  лаем
ворвался старожил Мирного  Волосан. Пришлось вылезать из самолета прощаться,
нельзя обижать самого известного в Антарктиде пса, обласканного  полярниками
всех экспедиций. Но вдруг выяснилось, что  Волосан прибежал  на полосу вовсе
не из сентиментальных побуждений -- за ним с  поднятой палкой гнался  биолог
Величко. Волосан с визгом бросился к своему любимцу Бармину, и тот на всякий
случай втащил его в самолет.
     От Величко затребовали объяснений.
     -- Этот плут,  этот негодяй, гневно восклицал Величко,-- разорвал  двух
пингвинов!  Не  для  него,  видишь, сказано,  что Антарктида --  заповедник!
Вылезай, мерзавец!
     Чувствуя себя в безопасности, "плут и негодяй" весело скалил зубы.
     -- А ордер на арест есть? -- потребовал Бармин.
     --  Вон  они,  два  ордера   лежат  на  припае,   можешь  полюбоваться!
Преступника покрываешь?
     --   Преступника?--  Бармин   склонился  над  Волосаном,--   Чудовищное
оскорбление! Он законный пассажир, у него есть билет!
     Бармин отодвинулся. У распахнутой двери  на задних лапах стоял Волосан,
зажав в пасти бумажку.
     -- Погоди,-- успокоил  Шумилин биолога,  который под общий  смех грозил
Волосану    палкой.--    На    борту    самолета   он   пользуется    правом
экстерриториальности.
     -- Ну, если сам начальник экспедиции покрывает,..-- буркнул Величко
     --  С  другой  стороны,  наказать  Волосана  все-таки надо,-- продолжал
Шумилин.-- Пусть хлебнет Востока!
     -- Ходатайство поддерживаю.--  Семенов  подмигнул Белову.-- Сделаем его
материально ответственным, пусть охраняет Восток.
     --  Здоровый  очень,-- усомнился Белов, прикидывая  на  глаз вес нового
пассажира.-- Пуда на два потянет. Но раз билет есть... От винтов!
     Надолго запомнит Волосан это путешествие, во сне будет скулить,  Восток
вспоминая!

     Но  пока  он  еще  об  этом  не  догадывался.  Его  наперебой  ласкали,
закармливали  вкусными кусочками, и он щедро платил за любовь и ласку своими
цирковыми  трюками: имитировал  подвыпившего  человека, выступал на собрании
положив на стол лапы, листал  бумажки и лаял,  позировал  в  очках и в шапке
фотографу и прочее. Но с подъемом на купол притих, забился в теплый утолок и
задремал.
     Полет на  Восток для новичка  вроде бы не очень интересен:  сколько  ни
смотри вниз -- белым-бело, однообразная заснеженная пустыня.  И лишь бывалый
полярник, угадывая заветные ориентиры, смотрит на эту пустыню с волнением.
     Первые   двадцать   минут  полета   --   крутой   подъем,   скачок   на
полуторакилометровую  высоту  над  уровнем   моря.  Это   начинается   купол
Антарктиды,  изрезанный,  как морщинами,  бездонными  ледниковыми трещинами.
Далее  купол растет постепенно и незаметно  для глаза; самолет  летит низко,
метрах  в ста  над его поверхностью,  и можно различить  безобидную с высоты
зону застругов, проклинаемую всеми походниками, да и колею санно-гусеничного
поезда, местами уцелевшую от метелей. А потом идут славные ориентиры, навеки
оставшиеся  на  географических  картах:  станция  Пионерская,   давным-давно
законсервированная,  Восток-I  -- здесь и  станции  не  было, просто  вехами
обозначенная точка,  и Комсомольская,  тоже покинутая людьми.  В этом  месте
купол повышается до трех с половиной километров, и дышать становится трудно.
Во  всяком случае, первое  представление о том, что  ждет  тебя на  Востоке,
получить  уже  можно. От  Комсомольской до Востока  пятьсот километров и два
часа лета.
     Семенов приоткрыл глаза и взглянул на товарищей: вроде бы подремывают в
своих креслах,  один Филатов курит, посматривая в иллюминатор. Полярник, как
солдат, спит впрок: только прикажи себе, сомкни веки -- и отвалился. В любом
другом полете Семенов  так и  поступал, а  сейчас  не получалось: будоражила
предстоящая  встреча  с Востоком. В Антарктиде никогда  не  знаешь, что тебя
ждет,  здесь самая длинная дорога бывает самой  короткой. Предсказал бы кто,
что в январе полеты сорвутся, нужно было бы седлать коней и  отправляться на
Восток санно-гусеничным  поездом.  Путь  долгий и  трудный,  зато  надежный,
годами проверенный... Ваня Гаврилов, начальник транспортного отряда и старый
друг,  только  знака  ждал  --  в  неделю  бы  подготовил  поезд...  Семенов
усмехнулся; смертельно обиделся бы Коля Белов, услышав эти мысли.
     Во рту пересохло,  начинала сильно болеть голова: и влажности в воздухе
и  кислорода в  нем маловато.  Неделя, ну две,  подумал Семенов, и  организм
привыкнет, лишь бы не сорваться в первые дни  акклиматизации. В Восток нужно
входить постепенно, он приучил людей к мудрой неторопливости: надорвешься --
и не  работник  ты,  а пациент  у доктора, другие  будут  работать,  а ты --
валяться  на  койке в обнимку с кислородной подушкой. "Тише  едешь -- дальше
будешь" -- это  про Восток  сказано. Сделал пять-шесть движений  -- отдохни,
дай передышку сердцу.  Не  любит Восток  людей, не умеющих  умно расходовать
свою физическую силу. Во вторую зимовку Семенов одного такого самоуверенного
отправил обратно в Мирный. "Подумаешь, Восток!" -- бахвалился, пока кровь из
всех  пор не хлынула. Гаранина, Бармина  а  Дугина  предупреждать не  нужно,
тертые  калачи, а  вот за Филатовым следует смотреть в  оба: силы,  может, у
него на двоих, а самоуверенности -- на четверых... Вот и  сейчас губы синие,
а курит. Не хочется ведь курить, от одного вида сигареты противно, но дымит,
храбрится. Перед кем позируешь, Веня? Или самого себя уговариваешь?
     До сих  пор Семенов так и не мог понять, правильно или нет поступил он,
взяв Филатова. На припае он проявил себя неплохо, не хуже, чем, скажем, куда
более опытный Дугин, если  не  считать  того случая,  когда  чуть  не утопил
трактор, пытаясь с ходу проскочить трещину. Объяснили,  намылили шею, обещал
не лихачить. И  ребята его  приняли:  разбитной малый, за словом в карман не
лезет,  поет под  гитару -- чего еще надо?  И все-таки была в  его поведении
какая-то поза, стремление убедить товарищей, что  "сам  черт ему  не брат, и
море по колено".  А Семенов к людям, которые выставляли себя напоказ, вообще
относился  с недоверием. Он полагал,  что  поза нужна только тому, кто хочет
себя  выдать  за другого,  набить себе цену в  глазах  окружающих.  Гаранин,
Бармин,  тот  же  Дугин  в  позе  не  нуждаются,  как  не  нуждается  в  ней
обстрелянный солдат. А  Филатов, окажись он на фронте,  прохаживался  бы  по
брустверу, чтобы показать свою храбрость.
     -- Брось курить,-- не открывая  глаз,  проговорил  Гаранин. -- Побереги
дыхание, скоро пригодится.
     --  В  самом деде не хочется.-- Филатов погасил  сигарету.-- Не спится,
Андрей Иваныч?
     -- Самую малость подремал.
     -- Голова у вас не болит?
     -- Немножко.
     -- И у меня тоже,--  признался Филатов.-- Андрей Иваныч, раз не спится,
может, поговорим?
     -- До Востока еще часа  полтора.-- Гаранин поудобнее уселся в кресле.--
Хочешь чайку?
     Разлили чай из термоса по чашкам, стали с наслаждением гить
     -- Андрей Иваныч, можно вопрос?
     -- Конечно.
     --  Вот скажите,  как это получилось,  вы  уже столько  лет в  полярке,
кандидат наук, а не начальник?
     -- Вопрос не из легких. Сам-то как думаешь, почему?
     -- Затирают,-- уверенно сказал Филатов.-- Завидуют.
     -- Чему?
     -- Тому,  что  ребята  вас  уважают,  хотя вы  этого  ни  от кого  и не
добиваетесь. Как-то  само  собой.  А другие добиваются только  того,  что их
боятся. Вот и не делают вас начальником, сравнение будет не в их пользу.
     -- Ошибаешься, Веня. Мне уже не раз предлагали возглавить зимовку.
     -- И вы отказались?
     -- Решительно и наотрез.
     -- Но почему? Я бы, например, не отказался. А  чем плохо? Никто на тебя
не орет, никто не учит жить. Сколько себя помню, все учили меня  жить, я для
начальства как учебное пособие... Значит, верно, говорят, что из-за него?
     Филатов кивнул в сторону Семенова.
     -- Главным образом  да, согласился Гаранин.--  Нам уже трудно друг  без
друга... Но не только поэтому. Ты веришь в такую штукупризвание?
     -- Читывал  в газетах...  Это когда ученый, к  примеру, доказывает, что
его призвание быть академиком. А дворнику махать метлой тоже призвание?
     --  Не  упрощай, Веня.-- Гаранин покачал головой.-- Юмор  хорош,  чтобы
развлечься, высмеять кого-то, даже ранить, но не доказать  истину. Призвание
--  это  когда тебя неудержимо тянет  к  какомунибудь делу. Так вот, меня ни
разу в жизни не тянуло кем-то или чем-то руководить.
     -- И все-таки почему?
     --  Видишь  ли,  Веня,  я  просто  не  гожусь  в  руководители.  Я  уже
давным-давно определил свои возможности: довольно квалифицированный полярный
метеоролог, ну, если очень потребуется,-- максимум -- заместитель начальника
зимовки.
     -- Не понижаю, чем вы хуже Семенова...
     --  Могу  сказать.--  Гаранин улыбнулся.--  В  нем есть  решительность,
дерзость,  которых у  меня нет. Он прикажет там, где я смогу только просить.
Он из тех, кто поднимает в атаку, а я -- кого поднимают.
     -- Будто вы и сами не подниметесь!.
     -- Спасибо  на  добром  слове, наверное, поднимусь. Но  для  начальника
этого мало. Прозимуем, съедим пуд соли вместе -- сам поймешь.
     -- Андрей Иваныч,..
     -- Что?
     -- А почему Сергей Николаич так на меня смотрит, будто рентген делает?
     -- Смешной ты, Веня . Он человек суровый, его завоевать надо.
     --  Был бы он девочкой,-- ухмыльнулся Филатов. А  мужиков завоевывать я
не умею. У Женьки Дугина спросить, что ли? А вообще мне  на это  положить, я
тоже, если захочу, могу волком смотреть!
     Они еще о  чем-то  говорили, Гаранин смеялся,  но Семенов  не слушал, а
думал про себя, что  Филатов не  так  однозначен,  как ему казалось. И еще о
том,  не  о  нем  ли сказано: "...добиваются только того,  что  их  боятся?"
Невольно  подслушанный  разговор  взволновал  его,  никогда  еще  Андрей  не
затрагивал этой щепетильной темы и вдруг раскрылся перед мальчишкой...
     Дверь кабины распахнулась, в салон заглянул Крутилин.
     -- Эй, лежебоки, Восток проспите!


Рановато флаг поднимать... 

     Филатов даже был  разочарован: несколько сбитых в один щитовых  домиков
да еще  два домика в стороне -- вот тебе и вся станция  Восток. Взглянуть не
что --  так, вроде турбазы средней руки,  покажешь фото  приятелю  -- пожмет
плечами. С  надрывом  говорили, чуть глаза  не закатывали: "Восток!  Ледяной
купол!  Полюс холода"!-- а здесь  и купола  никакого не видно -- заснеженная
гладь, да и мороз пока что градусов сорок пять, не больше.
     --  Ощущаешь?--  Бармин  похлопал  Филатова  по плечу.  Никаких  резких
движений, Веня, дыши через подшлемник. Восток, брат!
     Филатов смолчал. Он ощущал небольшую одышку, и голова слегка болела, но
ожидал он  куда худшего и  подумал,  что  док занимался психотерапией, когда
расписывал ужасы  акклиматизации. Правды ради,  тот же док говорил, что иной
раз Восток принимает новичка  сразу, но это редкое  исключение делается  для
человека с  феноменальнымн физическими  данными,  для хорошо  тренированного
альпиниста,   например.   Филатов   же,   когда  проходил  обязательные  для
восточников испытания в барокамере  (где его "поднимали" на пятикилометровую
высоту -- в атмосфере Востока кислорода примерно столько же), заслужил самые
лестные отзывы врачей:  абсолютно  здоров, к зимовке на куполе  стопроцентно
годен. Почему бы ему и не стать тем самым новичком, который быстро переходит
с Восток на "ты"? А что?  Гаранин уже анальгин принял, у Семенова губы как в
чернилах, а он...
     Филатов чутко к себе  прислушался. Вместе  с Барминым он  подтаскивал к
самолету  небольшую, размером  с двухспальную кровать, алюминиевую волокушу.
Снег  под ногами  был  крепко сбитый, на нем  почти не оставалось  следов, и
волокуша скользила  плохо, как по  песку. Такого странного снега Филатов еще
не видел. Да, рот совсем сухой и шершавый, слюна, что ли, не вырабатывается,
и,  пожалуй,  сердцебиение,  вроде  и  нагрузки никакой,  а  стучит  быстро.
Вспомнил,  как два  года назад  прилетел  на  льдину  и  разгружал  самолет:
подставлял  плечи  под  мешок с  углем, чуть не  вприпрыжку тащил  метров за
двести и спешил обратно --  без всякого  сердцебиения, с  улыбкой. Здесь  бы
такой  фокус  не прошел, точно... Филатов покосился на Бармина, не наблюдает
ли, уловил его взгляд, кивнул: все в порядке, док.
     В самолете Семенов, Гаранин и Дугин подтаскивали вещи к грузовому люку,
Семенов посмотрел в иллюминатор: Крутилин стрекотал  кинокамерой, а  летчики
позировали,  окружив  столб  с указательными  стрелками. Крутилин  заходил с
разных сторон, раздвигал людей, чтобы в объектив попали стрелки с надписями-
"ПАРИЖ  --  15050  км", "ВОЛГОГРАД -- 14747 км"  и другие,  в  этом ценность
будущего фильма. Не так уж много людей на свете могут попасть в такой  кадр,
будет чем похвастаться.
     Столб-реликвия для туристов, подумал Семенов,  запечатлеешь его, и всем
понятно, где ты  был. Лучше бы  ты,  Ваня, отснял эту пару гнедых, Бармина и
Филатова: богатыри,  кровь с молоком,  а плетутся,  как пенсионеры, будто на
унты   по   двухпудовой   гире  навешено   Эх,  не  было  в  первую  зимовку
кинолюбителей,  и  нет  фильма о  том, как  восточники рыли шурф,  магнитный
павильон  в  толще  снега.  Вон  он, шурф,  который  чуть  не  стал  могилой
начальника  станции.  А там  стояли сани с наваренной железной  решеткой  из
труб,  механик Покровский ударил кувалдой по решетке, а она хрустнула, будто
фарфоровая. Тогда  и  узнали,  что железо при восьмидесяти градусах  -- вешь
хрупкая, с  которой следует  обращаться  деликатно. Отснял бы ты  Ваня, этот
кадр --  цены бы ему не  было... Или  Сашу  Бармина, который под восемьдесят
пять  градусов выходил гулять на полосу, чтобы  доказать  маловерам и самому
себе,  что  прогулка  под  луной  в  любую погоду  исключительно  важна  для
организма.
     -- Волокуша на подходе, сообщил Дугин.
     --  Идите  сюда!-- донесся  голос  Белова.-- Запечатлеемся  вместе, для
истории!
     --  Нам  для  истории  не  надо,--  ухмыльнулся  Дугин.--  Идите,  груз
пустяковый, мы с Веней свободно справимся.
     Семенов, Гаранин и Бармин пошли к летчикам. Филатов забрался в самолет.
     -- С чего начнем, Женя?
     -- С перекура,-- предложил Дугин, присаживаясь.-- Или не хочется?
     -- Не очень,-- признался Филатов.
     -- Нормальная вещь,  скоро  и про девочек забудешь,-- пообещал Дугин.--
До конца зимовки.
     -- Врешь,-- недоверчиво сказал Филатов.-- Нет, в самом деле?
     --  Шучу.-- Дугин  подмигнул.--  Но  во сне  раньше чем  через месяц не
увидишь. И то без душевного волнения.
     -- Ну, это еще терпимо. А то чуть не до смерти напугал, даже слабость в
ногах почувствовал.
     -- А вообще как? Шарики в глазах не прыгают?
     -- Еще нет. Но и в футбол играть не хочется.
     -- И не захочется. У нас только док психованный, в пинг-понг напарников
искать будет. Силы девать некуда, гирей зарядку делает
     -- Саша -- мужик что надо,-- возразил Филатов -- На Льдине, сам знаешь,
лучшим грузчиком был. А ты чего на него хвост поднял?
     -- Некультурно выражаешься,  Веня. Мне  с  твоим  Сашей делить  нечего,
разные учебные заведения кончали. Я в  его клистирных трубках не разбираюсь,
а он в моих дизелях.
     --  Что-то  я тебя  не  пойму, Женька.  Ласковый  такой, в  глаза  всем
улыбаешься, а в кармане фигу показываешь.
     --  Грубый ты  человек, Филатов.-- Дугин поднялся.-- Кончай  перекур. Я
вниз  спущусь,  принимать буду. Носом дыши, слышишь? И нагибайся  так, будто
пузо у тебя выросло, медленно, понял?
     -- Проинструктировали,-- отмахнулся Филатов.-- Ну, принимай.
     Аккумуляторы были  тяжелые, двухпудовые.  Первый из них Дугин принял на
руки, как ребенка прижал к груди, осторожно нагнулся  и положил на волокушу.
С непривычки даже кровь в голову хлынула, с трудом отдышался.
     -- Может, подождем со вторым? -- предложил Филатов.
     -- А чего ждать, давай.
     Дугин,  чтобы стать  повыше, влез на связку  спальных  мешков  и только
принял  второй  аккумулятор,  как  мешки  вдруг  поехали  изпод  ног.  Дугин
покачнулся, аккумулятор выскользнул и с грохотом упал на волокушу.
     -- Цел? -- испугался Филатов.
     --  Что  с  ним  сделается?  --  Дугин  укутал  аккумуляторы  спальными
мешками.-- Все, что ли?
     -- Ящик еще с бифштексами. Да ты разверни, посмотри.
     -- Бифштексы?
     -- Какие там бифштексы, я про аккумулятор.
     -- Никуда он не денется, подавай ящик.
     -- Держи.
     --  А  теперь все  сюда.  Белов подошел  к  флагштоку  -- Ваня,  камеру
отогрел? Снимешь церемонию подъема флага зови свою кодлу, Сергей!
     -- Только побыстрее-Бортмеханик Самохин взглянул на часы.-- Сорок минут
стоим, моторы застынут, Николай Кузьмич!
     -- Быстрее не выйдет, сказал Семенов.-- Рановато, Коля, флаг поднимать.
     -- Почему это? -- с деланным удивлением спросил Крутилин.
     --  Будто  не  знаешь,  Ваня.  Станция оживет,  выйдем  в  эфиртогда  и
поднимем.
     --  Бюрократ  же ты, Серега!-- возмугился  Белов- Не разводи  канитель,
поднимай флаг, чинуша!
     -- Это  я  чинуша?  --  засмеялся Семенов -- Не  проси,  Коля, не стану
традицию нарушать.
     -- Даже ради друга?-- забросил удочку  Белов -- Который,  не щадя своей
драгоценной жизни, приволок тебя в эту чертову дыру?
     -- Именно  так, подтвердил Семенов.--  Голый перед  тобой разденусь  --
снимай, а флаг поднимем, когда отобью первую морзянку.
     -- Тьфу!-- Белов под  общий  смех  сдернул подшлемник,  вытер  слюну.--
Такого кадра лишил, собака!
     -- А где Волосан? -- спохватился Бармнн.
     -- Дрыхнет на моем кресле,-- сообщил Крутилин.
     -- Оставайся с нами, пусть летит вторым  пилотом,-- предложил Бармин.--
За тебя вполне сработает!
     -- Моторы, Николай Кузьмич,-- напомнил Самохин.
     --  Все,  братва,  летим!-- Белов  знаком успокоил бортмеханика  -- Ну,
Серега,  ну, бюрократ! Далай обнимемся, что  ли? Снимай, Ваня,  всетаки тоже
кадр не из последних!
     -- Ради кадра? -- с притворным  негодованием спросил Семенов.-- А вот и
Волосан, с ним и обнимайся.
     Летчики помогли подтащить волокушу к дому, стали прощаться.
     -- С завтрашнего дня, Сергей,  начинаем рейсы двумя бортами,-- пообещал
Белов.-- Так оставить тебе на денек охотника за пингвинами?
     -- Конечно, веселее открывать зимовку.
     -- С одним условием: без меня  флаг не поднимать! Нету еще такого кадра
в моей коллекции, понял?
     -- Попутною ветра, Коля!
     -- Лучше никакого. Ну, до связи!
     -- До связи, дружище!


"Беда, Николаич..."  

     Нигде в другом  обитаемом месте Земли нет  такого обилия  света, как на
Востоке в полярный день.
     Удивительная вещь!  Солнце почти что в зените, оно заливает купол таким
нестерпимым светом, что без темных очков и шагу  не  сделаешь; прозрачнейший
воздух  весь  пронизан пляшущими лучами, и  эта ясно видимая веселая  пляска
создает  столь убедительную  иллюзию  тепла,  что так  и  хочется раздеться,
позагорать.  Только не  верь  этому  ощущению,  оно  сплошной обман. Слишком
белый,  самый  девственный  на Земле  снег, возгордившись своей несравненной
чистотой,  отказывается  принимать  губительное  тепло  --  солнечные   лучи
отражаются от поверхности и отлетают прочь, как  стрелы, пущенные в стальную
стену.
     Так уже  было миллионы раз, каждый год полярным  летом  солнце штурмует
ледяной купол мощными потоками радиации, а тот, укутанный в  защитную  белую
одежду, успешно  отбивается от  этих атак. В Центральной Антарктиде солнце с
его  испепеляющим жаром  унижено  и оскорблено:  в титанической  борьбе  лед
побеждает пламень.
     И только  когда на купол пришли люди, на первозданной белизне появились
чужеродные  темные  пятна,  не  умеющие  отражать  солнечные  лучи.  Нащупав
слабинку,  солнце  устремилось  туда,  оно  очистило от снега крыши домиков,
прогрело  поверхность  стен,  но большего сделать не  сумело -- неистребимые
волны  холода с поверхности  купола  поглотили  и это  тепло,  не  дали  ему
проникнуть сколько-нибудь глубоко.
     Вот и получилось, что солнце для Центральной Антарктиды было и осталось
огромной и яркой лампой дневною света, холодной, как свет далеких галактик.
     -- Вперед, реаниматоры! -- Бармин распахнул дверь.
     -- Че-го? -- с угрозой спросил Филатов.
     -- Медицинский термин, детка. Будешь оживлять станцию.
     -- Его самого оживлять пора,--  съязвил Дугин,  входя в дом.--  Милости
прошу к домашнему очагу!
     -- Раздевайтесь,  дорогие гости!--  проворковал  Бармин.--  Пол  у  нас
паркетный, наденьте, пожалуйста, тапочки!
     -- Минус сорок  шесть,--  сообщил Гаранин, смахнув иней с термометра.--
Парадокс! В дома на два градуса холоднее, чем на улице
     --  Холодильная камера,-- ощупывая лучом фонарика стены холла, покрытые
слоем игольчатого инея, сказав Дугин -- Погреб!
     --  Николаич,  вот это сюрприз!--  послышался  из  кают-компании  голос
Бармина.
     Видимо, люк  в потолке был закрыт неплотно,  и в кают-компанию навалило
снега, на столе возвышалась снежная  пирамида,  верхушкой своей уходившая  в
люк.
     --  Ничего страшного,--  успокоив  друзей Семенов.-- Даже к лучшему, не
надо будет заготавливать снег на улице, отсюда возьмем и  на питьевую воду и
на систему охлаждения для дизелей.
     --  Эй, новички!-- воззвал Бармин.-- Это к тебе,  Веня, относится,  и к
тебе, Волосан.  Смотрите и  запоминайте. Первая  дверь  направо  --  кабинет
начальника, ничего хорошего вас там  нс  ждет и ждать  не будет. Зато вторая
дверь -- ого! Снимите с благоговением шапки -- это камбуз!
     "Здравствуй, домишко, родной,-- с волнением  подумал Семенов. Прошел из
кают компании в радиорубку, отскоблил снег с окна -- Померзнул ты, братишка,
за  год. Ничего, скоро мы  тебя отогреем, перышки твои почистим,  и снова ты
станешь нашим теплым жильем".
     Вошел Гаранин.
     -- Мои игрушки в порядке,-- поведал он,--  хоть сейчас  давай погоду. А
рация?
     -- Застыла,  зуб  на зуб не попадает, ответив Семенов.-- Будем  греть в
спальных мешках, отдельными блоками.
     --  Не припомню, чтобы мы с тобой хотя бы на несколько часов  оказались
без связи.
     -- Да,  неприятное ощущение,-- согласился Семенов.-- К  вечеру, Андрей,
Восток подаст голос!
     -- Дома радио  всегда выключаю,  а  сейчас даже утреннюю  гимнастику  с
удовольствием бы послушал.
     -- Могу устроить, приемник-то я взял с собой.
     -- Погоди, ребята в медпункте сервировали стол. Пошли перекусим.
     -- Аппетита нет.
     -- У меня тоже. Хоть чайку попьем.
     -- Чаек -- другое дело!
     В крохотном, метра на три, медпункте было тепло: Филатов зажег паяльную
лампу,  и она  быстро  согрела  воздух.  Со  стены  людям ласково  улыбалась
длинноногая девушка в бикини. Она только что вышла из  моря, и крупные капли
скатывались с ее загорелого тела.
     -- Твое здоровье, крошка! -- Филатов прихлебнул чай.-- Побереги улыбку,
через год увидимся.
     Отвинтив  крышку  двухлитрового  термоса,  Бармин  налил  крепкого  чая
Семенову  и Гаранину. Из другого термоса Дугин  доставал переложенные хлебом
котлеты.
     --  Фирменное  блюдо  ресторана  "Собачий  холод"!--  похвалил  Бармин,
энергично работая челюстями.--  Ешь, Волосан, за  все заплачено. И не смотри
на меня скорбными глазами, гипоксированный ты элемент?
     -- Какой элемент? -- спросил Филатов.
     -- Что у тебя было в школе по химии? -- поинтересовался Гаранин.
     --  Тройка  с курицей,--  ответил за  Филатова  Бармин и пояснил:- Веня
долго  кудахтал, пока не  выпросил  у  учителя тройку. Оксиген,  детка,  это
кислород.  Его-то  Волосану и не хватает, оттого он  и молчаливый, слова  из
него  не вытянешь.  И  ты,  Веня, гипоксированный. Хочешь, скажу,  как я это
узнал?
     -- Ну?
     -- Ты тоже перестал лаять.
     -- Это  ты зря,  док,-- вступился за товарища Дугин --  Часа не прошло,
как он меня в самолете облаял, Волосан подтвердит.
     Услышав  свою кличку, Волосан, который без видимой охоты жевал котлету,
встрепенулся было, но в игру не вступил.
     -- Эх, Волосан, Волосан! -- с сочувствием проговорил Бармин.-- Где твой
гордо  поднятый  хвост?! Ты ведь теперь восточник,  первый пес  на  Востоке,
понял? Автографы будешь раздавать!
     -- Погаси ламлу, Веня,-- сказал Гаранин.-- Угорим.
     --  Да,  таким  теплом  баловаться  не  стоит,--  поддержал  Семенов.--
Сгорание  здесь  плохое,  от газа одуреем... А  Волосана  давайтека сунем  в
спальный мешок,  пусть вздремнет, пока мы наводим порядок.  Так, ребятки. Вы
втроем пойдете к дизелям,  а мы  с Андреем Иванычем займемся рацией. Сколько
времени тебе понадобится, Женя?
     --  Сначала  отогреем  дизеля,  это  раз,-- начал  Дугин.--  Подготовим
емкости  для  охлаждения  --  два,  подключим  аккумуляторы  для стартерного
запуска -- три... Ну, часа два, два с половиной.
     -- Не забыл восточное хозяйство,? -- улыбнулся Семенов.
     -- С закрытыми глазами, Николаич!
     -- Тогда командуй, тебе и карты в руки.
     Дугин встал.
     -- Пошли, братва.
     --  Док,--  обратился  к  Бармину  Филатов.-- Тут  по твоей медицинской
части... поможешь?
     -- Что?
     -- Лампы и аккумуляторы нужно перетащить в дизельную, полы подмести.
     --  Это  мы запросто,  это  мы  в ординатуре проходили.--  Бармин важно
кивнул.-- Веник вульгарис!

     Радиостанция --  приемник  и передатчик --  была  смонтирована  в  двух
металлических шкафах-стойках  и состояла из  нескольких  блоков. Эти блоки в
несколько десятков  килограммов  каждый  предстояло  вытащить  и  уложить  в
спальные мешки.
     -- Весь смысл в том, чтобы отходили они постепенно,-- сказал Семенов --
Без большого перепада температур.
     Работали медленно, подолгу отдыхая.
     --  В  дизельной  сейчас тепло,--  позавидовал  Гаранин.--  Авиационная
подогревальная лампа, небось, в несколько минут всю стужу оттуда вытеснила.
     --  Я  Сашу  предупредил,  чтобы не  забывал проветривать,--  отозвался
Сеченов.-- Так  что вряд  ли у  них намного теплее,  чем у  нас. Деликатнее,
дружок, блок питания!
     Уложили, закучали в спальный мешок, снова  уселись отдыхать. Помолчали,
налаживая дыхание.
     -- Вот и согрелись  немножко,--  улыбнулся  Семенов.-- Амундсен сказал,
что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это холод. И согревался работой.
     --  К  Южному  полюсу  он добирался на  собаках,-- напомнил  Гаранин, и
подъем  на  купол  происходил  постепенно. В этом  все  дело --  постепенно!
Поэтому Амундсен и его товарищи не очень страдали от кислородного голодания.
     -- Как наши ребята в санно-гусеничном походе,-- кивнул Семенов.
     --  В  первые  дни   на   Востоке  у  меня  всегда  возникает  комплекс
неполноценности. Я кажусь себе старым и дряхлым...
     -- Но  потом,--  подхватил Семенов,--  ты видишь,  что юный  Филатов --
такой же гипоксированный элемент, и тебе становится легче. Так, что ли?
     Гаранин засмеялся.
     -- Не по-христиански, но именно так.
     -- Я тоже самому себе противен,-- признался Семенов.-- Ну, сколько этот
блок весит, килограммов сорок? А руки до сих пор дрожат.
     --  Похныкали  друг  другу в  жилетку,  и вроде  полегчало.  -- Гаранин
встал.-- Ну, давай.
     За полчаса работы сняли и запаковали в мешки четыре блока передатчика.
     --  Остается  "Русалка".--  Семенов  с нежностью  погладил  приемник.--
Потерпи, подружка, скоро тоже погреешься.
     -- Твой-то  приемник  где?--  спохватился Гаранин.-- Послушаем,  как  в
Мирном люди живут,-- в порядке культурною отдыха?
     Семенов   принес  из  холла   чемодан,  достал  небольшой  приемник  на
батарейном питании и настроился на Мирный. Пошла морзянка
     -- С Беловым работают. -- Семенов прислушался и предупредительно поднял
руку -- Тише...
     Он замолчал и прильнул к приемнику.
     -- В Мирном начинается пурга. Видимость резко ухудшилась...
     -- Ну? -- Гаранин придвинулся.
     -- На Молодежной второй  детть метет, видимость ноль,-- не отрываясь от
приемника,   расшифровывал  морзянку   Семенов.--   Белова   может   принять
австралийская   станция  Моусон...  Это   запасной  вариант...  Белов  решил
пробиваться в Мирный...
     --  Идут, выключай,-- сказал  Гаранин.  Ребятам  пока  рассказывать  на
стоит.
     Семенов выключил приемник. Из кают-компании послышались голоса.
     -- На  место, "Русалочка".-- Семенов  с  натугой  вытащил блок  рабочих
каскадов.
     В радиорубку  быстро вошли  Бармин  и Дугин.  Они тяжело  дышали. Дугин
сдвинул  подшлемник  на  подбородок, снял  рукавицы, сгреб  со стола  иней и
протер сухие губы.
     --  Что случилось? --  спросил Семенов,  сдерживая неожиданно возникшее
чувство тревоги.
     -- Беда, Николаич,-- выдохнул Дугин.
     -- Филатов? -- Семенов похолодел.-- Где он?
     -- В порядке Веня,-- успокоил Бармин.-- Дизеля...
     -- Что дизеля?
     -- Разморожены.-- Голос Дугина дрогнул -- Беда, Николаич...
     -- Фу ты, напугал. -- Семенов улыбнулся, быстро взглянул на Гаранина.--
Пошли, Андрей.


В ловушке   

     Дугин сказал правду: оба дизеля вышли из строя.
     Это  была  катастрофа  --  без  дизелей  на   Востоке  делать   нечего.
Дизель-генератор  дает  электроэнергию  и  тепло, в которых Восток нуждается
больше, чем  любое другое жилье на свете. Без электричества безмолвна рация,
гаснут   экраны   локаторов,   бесполезной   рухлядью   становится   научное
оборудование.  Ну, а без тепла  на  Востоке  можно продержаться  недолго:  в
полярную ночь -- не больше часа, в полярный день -- несколько суток. А потом
лютый холод скует, свалит, убьет все живое.
     Нет дизелей -- прощай, Восток!
     Все  эти  мысли  мелькали в голове Семенова,  когда он осматривал следы
катастрофы.  Две тоненькие, еле заметные трещины, а превратили оба дизеля  в
груду  никому  не нужного  металлического  лома.  На первом треснула головка
блока цилиндров, на втором -- корпус.
     Оба в утиль!
     Не слили воду из системы охлаждения? Кто консервировал дизели в прошлом
году?  Лихачев  был  механиком!.. Нет, быть такого  не может,  чтобы  Степан
Лихачев не слил воду. Наверняка дело в другом: просто образовалась воздушная
пробка,  и  часть  воды не  вышла из  системы... Да еще  конденсат...  вот и
получилось скопление влаги... Да, наверное, так, только  так. А зимой, когда
морозы перевалили за  восемьдесят, эта беспризорная, обманом оставшаяся вода
и разорвала стальные тела дизелей.
     Все. Нет дизелей -- прощай, Восток!
     Семенов крепко сжал челюсти, чтобы не застонать. "Ты мне станцию оживи,
чтобы задышала и запела...)- напутствовал Свешников. Оживил!  Веруню обидел,
Андрея, ребят  сорвал, потащил на край  света  --  для  чего? Два  самолета,
двадцать человек летчиков и  механиков "Обь" доставила за  пятнадцать  тысяч
километров -- зачем?
     Доложить  о том, что  из-за  двух  никчемных  трещин наука  еще  на год
останется без Востока!
     --  Садись,  братва, закуривай,--  услышал  Семенов  голос  Филатова.--
Отзимовали.
     В этих  словах были  насмешка  и  вызов. Что  ж, справедливое,  хотя  и
жестокое  обвинение. Банкрот остается  банкротом, вне зависимости от причин,
которые привели его к разорению. Победителя не судят, проигравшего презирают
--  таков суровый закон жизни. О  том, что дизели  разморожены, он, Семенов,
знать не  мог. Но в том, что станция  Восток не оживет,  виновен  будет он и
больше никто. И по большому счету это правильно.
     Семенов обернулся. Люди молчали, лишь Гаранин  взглядом споим  говорил,
умолял: "Думай,  Сергей, думай. Я, к сожалению, в этих игрушках не  понимаю,
думай за нас обоих!"
     -- Что предлагаешь, Женя? -- спросил Семенов.
     -- Не знаю, Сергей Николаич.
     -- Ты, Филатов?
     --  Вызывать  обратно самолет и лететь в Мирный за новыми  дизелями! --
выпалил Филатов.
     Семенов снова склонился к дизелям. Вспомнил забавную  присказку Георгия
Степаныча:  "Не  тушуйтесь, ребятки,  у  меня есть сорок тысяч  американских
способов  выхода  из  любого положения!" И находил!  Но перед  этими жалкими
трещинками и сам  Степаныч спасовал бы.  Ничем их не заклеишь,  но замажешь,
даже сваркабудь у них сварочный аппарат -- здесь бесполезна.
     Подошел Гаранин.
     -- Влипли, Андрюха...-- тихо проговорил Семенов.
     -- Не впервой мы в таких переделках, Сережа.
     -- В такой -- впервой...
     -- А шурф? -- улыбнулся Гаранин -- Ищи лопату, Сережа, ищи лопату!
     -- Нет ее здесь, Андрей, и не может быть.
     -- Найдешь! Ищи и найдешь!
     -- Спасибо.
     И память возвратила его в первую зимовку...

     После двухнедельного аврала люди так вымотались,  что  Семенов разрешил
отдыхать днем не один час, а два. До конца зимовки оставалось еще около трех
месяцев, и Семенов по опыту знал, что в этот период к людям нужно относиться
особенно бережно, так как физическая и нервная усталость достигла уже такого
предела,  за которым от малейшей  искры  возможен  взрыв, как в шахте, когда
накапливается  рудничный газ. Поэтому  и разрешил  отдыхать два часа. Хорошо
бы, конечно, больше, но тогда пострадали бы научные наблюдения, ради которых
и была основана эта чрезвычайно дорогостоящая станция Восток.
     А  случилось вот  что.  Ученые  предполагали,  что в  полярною ночь  на
ледяном куполе морозы будут под девяносто градусов и безветренная  погода; в
действительности  же морозы перевалили только за восемьдесят, и по нескольку
раз  в месяц задувал  ветер  пять-десять метров в секунду, а  иной раз более
пятнадцати. И тогда начиналась поземка, переходящая в сплошную снежную мглу.
А  в  начале октября  на станцию неожиданно налетела  пурга, ветер с  каждым
часом усиливался и достиг двадцати пяти метров  в секунду.  И хотя  морозы в
пургу резко ослабли, покидать домик стало крайне опасно,  и Семенов запретил
выпуск радиозондов, а  на метеоплошадку  разрешил  выходить только  группой.
Когда же на  третий дань пурга окончилась, аэропавильон  исчез, пятиметровой
высоты  строение из  дюралевого  каркаса,  обтянутого  брезентом,  разметало
ветром,  и обломки  каркаса  находили  потом  в  радиусе  трех километров от
станции.
     Ни досок,  ни других  материалов  для нового павильона  не  было, а без
аэрологических  наблюдений Восток наполовину терял для науки  свою ценность.
Самолеты в  такие морозы не летают, санно-гусеничный поезд из Мирного придет
только в январе, так что  помочь  восточникам никто не мог. "Голь на выдумки
хитра", и Семенов придумал построить павильон из материала, которого  кругом
было в изобилии,-- из  снега.  И начался тот самый аврал.  Полчаса работали,
полчаса отдыхали в тепле --  и так  с утра  до вечера. За две недели  вырыли
подходящий котлован, спустили в  него оборудование и  стали выпускать оттуда
радиозонды. А работать на ледяном куполе тяжело: воздух разжиженный  и сухой
-- рашпилем дерет носоглотку, да  еще морозы стояли под шестьдесят градусов;
вот и выдохлись люди, исхудали, с ног валились...
     В один  из этих дней  после  аврала подошла очередь дежурить по станции
радисту Соломину. Всем  спать, а  ему  бороться со сном, бодрствовать, чтобы
через два  часа  разбудить товарищей. И Семенов его пожалел. Уж очень  устал
Пашка,  исхудал  -- один  нос  на лице остался,  на  ключе работал  --  рука
дрожала. Не отдохнет, а до отбоя три  раза  выходить на связь, совсем дойдет
парень.   Посмотрел   Семенов,   как   Пашка  тенью  бродит   по  опустевшей
кают-компании, уложил его спать,  а сам остался за  дежурного. Молодой тогда
еще был Семенов, здоровый, даже аврал не высосал ею  до отказа.  А когда сил
на двоих -- тяжкий грех не поделиться с товарищем. Улыбнулся, припомнив чуть
не до слез благодарные Пашкины глаза, вымыл посуду, прибрал помещение и стал
думать,  на  что  потратить оставшиеся  полтора часа. И  решил  наведаться к
шурфу.
     В самом начале зимовки  восточники вырыли шурф глубиной метров десять и
шириной  с  деревенский колодец  для гляциологических  исследований.  Отсюда
брали пробы снега с  целью  определения годовых накоплений и плотности, а на
разных горизонтах шурфа установили термометры. Сверху он закрывался фанерным
люком, а спускаться  вниз  можно  было  по  корабельному  веревочному трапу,
связанному из двух частей. Чаще всего показания термометров  снимал Гаранин,
а подменял его сам начальник.
     Некоторое время Семенов колебался, так как права покинуть дом не  имел.
То есть  имел, конечно, но лишь  доложившись дежурному, что  в данном случае
было  нелепостью,  поскольку   дежурным  являлся  он  сам.  Покинув  в  этих
обстоятельствах дом, Семенов нарушил бы свой же  собственный приказ, за  что
полагалось суровое наказание.
     Когда  десять  месяцев  назад  после  изнурительного  санно-гусеничного
похода  Петр  Григорьевич  Свешников  открыл станцию  Восток,  то,  оставляя
Семенова  на  первую  зимовку,  имел с ним  долгую беседу. Кто  знает, какие
неожиданности  подстерегают людей в  Центральной Антарктиде,  на ее  ледяном
куполе высотой три с  половиной  километра  над  уровнем  моря,  в  условиях
кислородного голодания  и еще не  изведанных человеком  морозов. В  полярную
ночь, говорил тогда  Свешников,  лучше  всего вообще в  одиночку из  дома но
выходить,  а   если   уж   придется,  то  на  десять-пятнадцать  минут  и  с
обязательного согласия дежурного. Так и было написано в приказе,  основанном
на мудром проникновении в суть полярного закона.
     Поэтому Семенов  и колебался.  Однако убедил он себя, минутное дело  --
спуститься по трапу и взглянуть на термометры. Оделся, взял фонарик и  вышел
из дому. Постоял  спокойно, чтобы  легкие  привыкли  к  студеному воздуху, и
долго смотрел на безжизненную пустыню, уходящую к Южному полосу.
     Полярная ночь еще не покинула купол, и луч  прожектора вырывал из  тьмы
узкий  сегмент искристого, самого  чистого  на  земле  снега.  Из-за  низких
температур  снежинки не смерзались, а просто прижимались друг к  дружке, как
хорошо   сваренный  рис,  при   малейшем  дуновении  ветра  они  взлетали  с
поверхности  и оседали только при  полном  штиле.  Сейчас в свете прожектора
воздух был чист и  прозрачен; кожей  лица  своего,  закрытого  подшлемником,
Семенов ощутил совершенною недвижность атмосферы, будто и  она не выдержала,
окоченела от стужи.
     Семенов  подошел  к  шурфу,  открыл  люк,   прощупал   лучом   фонарика
досятиметровую глубину  колодца и полез вниз, осторожно ступая на деревянные
перекладины По мере того, как он спускался, в шурфе становилось все темнее и
затихал рокот дизельной электростанции, примыкавшей к жилому дому.  И в этой
наступающей тишине  особенно зловеще прозвучал  какой-то странный  треск под
ногами. Будь у  Семенова в  запасе мгновение, он успел бы осознать причину и
следствие этого  треска и  тогда,  наверное,  сумел  бы удержаться;  но трап
оборвался сразу.
     Ошеломленный, Семенов лежал  на дне  шурфа; падая, он ударился о что-то
твердое, и боль в ушибленной  спине мешала  сосредоточиться и понять, что же
такое произошло. Но перед ощущением  растущей тревоги боль стихала, а вскоре
и вовсе исчезла.  Семенов поднялся, потопал унтами и повел  плечами вроде бы
переломов, вывихов  нет.  Включив фонарик и увидел раскачивающийся на высоте
метров четырех обрывок  трапа. Пошарил  лучом на дне шурфа, обнаружил другой
обрывок   --   и  с   холодной,  кристальной   ясностью  осознал  весь  ужас
случившегося.
     Первая, самая  легковесная мысль -- воззвать  о помощи. И  Семенов чуть
было не закричал "Э-эй,  ребята!",-- но удержался  и не  стал этого  делать:
даже  если  бы люди не  спали, все равно дизель  перекрыл бы  слабый всплеск
упрятанного в колодец голоса. А раз спят, стреляй из пушки -- не услышат.
     И  на  смену  первой  мысли  пришла другая  -- о  полной  безвыходности
положения.  Стены  гладкие,  не  на  что встать и  не  на что опереться . Не
выбраться ему  из ловушки! Не  поднимет тревоги  дежурный -- вот  он  стоит,
дежурный! -- и некому  будет  разбудить  людей,  проспят  до  утра.  А когда
проснутся, спохватятся -- спасать будет некого.
     Семенов  подняв  голову, увидел необычайно яркую в чистом  небе, полную
луну, застывшие вокруг нее крупные звезды и подумал,  что они единственные и
последние  свидетели его позора.  И  ему  стало мучительно стыдно.  И  такое
острое  было  это  чувство  стыда,  что  пересилило  оно  даже  страх  перед
неминуемой смертью.
     По  разному   погибают   полярники.  Иван  Хмара  в  первую  экспедицию
провалился  с  трактором  под  лед,  но геройски погиб,  ценою  своей  жизни
проложил  первую колею на  припае,  другие,  даже  самые  опытные, гибнут  в
неравной борьбе со стихией, третьи  -- от несчастного случая -- кто на борту
"Лены" мог предугадать, что с ледяного барьера обрушится многотонная глыба?
     Но  так глупо  и так  бессмысленно, как  он, на его  памяти  не погибал
никто. Не  подстраховать  свой  выход  из дома!  Безвременно  умирать всегда
обидно, но хоть бы с пользой умереть, со смыслом!
     И   тут  в  сознание  Семенова  вползла  какая  то  смутная,  ничем  не
подкрепленная мысль  о том, что у  него есть шанс. Он встрепенулся, раза три
присел  и подвигал плечами, чтобы разогнать остывшую кровь, и вновь осмотрел
стены  шурфа.  Нет, зацепиться  не  за  что... А мысль,  хотя  и  оставалась
смутной, билась в его  голове, как муха в стакане, будто дразнила. "Вот она,
я, попробуй ухвати!"
     И вдруг  как огнем ожгло -- спина! Обо что он ударился? Луч фонарика --
вниз: вот обо что!
     На дне шурфа, полузасыпанная снегом, виднелась рукоятка забытой лопаты.
     Еще не  веря  своим  глазам,  Семенов бережно, как  археолог  бесценный
кувшин,  извлек ее  из снега. Он  пока  еще нс знал,  как  она  поможет  ему
спастись,  но  почувсгвовал  такое огромное  облегчение, словно  то  была не
простая  лопата, а  протянутая  ему  рука  верного друга. Так  и  обнял  бы,
расцеловал эту  лопату! Даже кровь согрелась,  быстрее  побежала от сознания
того, что двое их уже стало; вдвоем -- это мы еще посмотрим, кто кого!
     И хотя мороз уже сдавил его своими щупальцами, Семенов стал тщательно и
не мельтеша придумывать план, как использовать этот шанс. Перебрал несколько
вариантов,  трезво оценил  их и отбросил: никаких сил, к примеру, не  хватит
сбивать  со стен снег, чтобы встать на  получившийся сугроб  и дотянуться до
трапа. А решился на такой план -- выкопать в стене узкую, в размер туловища,
нишу, слева и справа сделать в ней ступеньки-пазы для ног и постепенно вести
нишу вверх, чтобы  сравняться с трапом. Плохо, конечно, что  придется копать
снизу вверх,  но зато  в этом  плане ощущалась надежность, и Семенов в  него
поверил.
     И неторопливо, размеренно стал вгрызаться лопатой в снежную стену.
     Мороз  под  шестьдесят  пять,  а  полниши выкопал со ступеньками -- пот
пробил! Да так, что струился по всему телу, пропитывая белье и заливая лкцо,
и теперь уже стало опасно подолгу отдыхать, потому что мороз быстро пробивал
и  каэшку*, и кожаную куртку, и свитер водолазный  под ней, и схватывал пот,
резко охлаждая беззащитное голое  тело. Но не  эта опасность была главная, а
то, что мучительно трудно стало поднимать лопату очугуневшими руками,  будто
не  лопату -- бревно поднимаешь многопудовое. Сил не  хватает  на  последний
метр  -- вот она, главная опасность! И потому Семенов пошел на большой риск,
сбросил  каэшку,  которая  сковывала  движения.  Это  помогло, но  не  очень
надолго. До трапа оставалось каких-то полметра, а силы кончились, и резервов
никаких больше не было. Сердце  стучало,  как отбойный  молоток,  рвалось из
груди,  и  терпкий вкус  крови стоял  во  рту,  а лишенные  отдыха легкие не
успевали  всасывать  нужное  количество кислорода, и оттого дыхание  напрочь
сбилось  --  настолько, что Семенов  ощутил  непреодолимое  желание  сорвать
подшлемник  и вдохнуть воздух открытым  ртом. Но превозмог  себя:  несколько
таких  вдохов  --  и верное  ознобление  легких.  Был  уже  такой  случай  в
Центральной  Антарктиде,  когда  один гляциолог  увлекся  работой  и  сорвав
подшлемник: минут пять всласть подышал, а спасти не удалось...

     От  слова  КАЭ  --  климатическая  одежда   антарктической  экспедиции.
Каэшками полярники  называют  свои  теплые,  на  верблюжьем  меху  куртки  с
капюшоном.
     Прим. автора.

     Плохо стало  Семенову работать. В  ушах  звенело, к  горлу  подкатывала
тошнота,  и серая  от  лунного света  стена,  в которую  вгрызалась  лопата,
казалась  багрово-красной. Всхлипывая и  хрипя, он  почти что в беспамятстве
поднимал и поднимал лопату, сбрасывая  новые пласты снега,  и казалось  ему,
что работе  этой  нет  конца. Переступая свинцовыми  ногами по ступенькам --
пазам, он втискивался в  нишу и  отдыхал, все меньше боясь, что замерзнет. А
когда  пошарил  вверху  рукой  и  нащупал трап  -- не поверил, а поверил  --
почувствовал такой прилив радости,  что в  гудящей голове просветлело, а  из
сухого и шершавого,  как наждак, рта вырвался  ликующий крик.  Обеими руками
вцепился Семенов в нижнюю  перекладину трапа, повис  на ней и  тут же понял,
что совершил большую, а может, непоправимую ошибку.
     Нельзя было лишать ног опоры! Не подумал об этом и повис на перекладине
тяжелым  мешком,  раскачиваясь  наподобие маятника.  Сил-то подтянуться нет,
кончились  силы,  растворились в  нише,  как  сахар в  кипятке.  Ох, как  не
хотелось отпускать трап, а пришлось: разжав руки  и рухнул  на дно шурфа  --
мягко, на горку выбранного из ниши снега. И хотя отчаяние, скверная мыслишка
о безысходности снова затуманили  мозг,  вспомнил все-таки -- надел  каэшку,
чтобы не застудить разгоряченное тело. Отдышался, прояснив себе сделанную им
ошибку, сбросил  каэшку  и по  готовым ступенькам стал  карабкаться  наверх.
Добравшись до  воткнутой  в  нишу лопаты, передохнул и  начал  сантиметр  за
сантиметром   удлинять  нишу.  Много   раз   им,  как  утопающим  при   виде
спасательного круга,  овладевало искушение  ухватиться  за  трап, но Семенов
заставил  себя даже не  смотреть  на него, пока  он не  оказался ниже уровня
колен.
     Теперь предстояло самое главное. Трап висел сантиметрах в семидесяти от
стены,  и  действовать нужно было с холодным рассудком,  наверняка.  Семенов
несколько раз отрепетировав в уме все стадии прыжка -- несколько раз потому,
что уж очень  велика была цена неудачи, -- и бросив свое тело вперед. Удачно
бросил --  попал  ногами  на нижнюю перекладину и мертвой  хваткой  вцепился
руками в боковые веревочные переплетения трапа.
     И тогда поверил, что остался жить.
     Люди спали, и  хотя время подъема  уже  миновало, Семенов решил сначала
привести  себя в порядок, чтобы  не показываться  в растерзанном виде  и  не
вызывать  ненужные  вопросы.  Преодолевая  тошноту, выпил  четверть  стакана
спирта,  сбросив  мокрую  от  пота одежду, вымылся  и оделся  во  все сухое.
Хорошо,  тепло  стало,  так  бы  и  улегся  сейчас  в  постель,  но  нельзя.
Посмотрелся в зеркало, причесался, смазал гусиным жиром помороженное лицо  и
только тогда поднял Пашку  -- объявлять  побудку. И отправился к себе. Когда
же ребята уселись за стол в  кают-компании, вышел  к ним, будто толькотолько
встал. За полдником ребята пошучивали, что Николаич проспал побудку, а Севка
Мирошников пожаловался:
     -- Николаичу  что, у него  комната отдельная,  спи себе вволю. А у  нас
Петрович так храпел над ухом, что я два часа проворочался.
     -- Невезучий ты, Севка,-- посочувствовал Семенов.-- Так любишь поспать,
а еще не начальник.
     И стал с наслаждением пить горячий кофе.
     Да, тогда его спас случай... Нет, не случай,  а те несколько мгновений,
в  течение  которых зародилась и  сверкнула  мысль о лопате. Здесь она  тоже
должна быть -- лопата. Должна!
     Семенова  забило от  волнения,  которое  охватывало  его  всегда  перед
рождением спасительной идеи. Он отключился  от всего  на  свете  и напрягся,
словно собирая  в  кулак  все  силы своего  мозга  Ну?  Где  то здесь  лежит
лопата... Где? Где она, черт бы ее побрал?
     Молнией сверкнуло: вот она!
     Хорошо, теперь все спокойно разложим по полочкам. Разложили. Прикинули,
проверили, уточнили.
     Семенов вскинул голову.
     -- Всех прошу подойти поближе... Так. В первом дизеле где трещина?
     -- В крышке цилиндров,-- по-ученически ответил Дугин.
     -- Во втором?
     -- Ну, в блок-картере,-- подсказал Филатов.
     -- Значит, в каждом из дизелей имеются вполне пригодные части, так?
     -- Ну, так,--  согласился Дугин.-- А что из того,  Сергей  Николаич? Не
собирать же из двух дизелей один, никаких сил не хватит,
     -- Тем не менее именно так мы и поступим.
     -- Размонтировать крышку цилиндров? --  недоверчиво спросил  Филатов.--
Ну, скажу я вам...
     -- Ты что, серьезно, Николаич? -- удивился Бармин.
     Семенов уловил взгляд Гаранина: в нем были гордость и восхищение.
     -- Из двух дизелей будем  собирать  один,--  повторил Семенов.-- Это не
шутка, Саша, это приказ.


 


ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2]

Страница:  [1]