Автобиография Тенцинга, записанная с его слов Джеймсом Рамзаем Ульманом

  Перевод с английского Л. Л. Жданова

  Тенцинг Норгей. Тигр снегов. После Эвереста. М.,
  Наука, 1988, сс. 29-252

  В "" текст, выделенный в оригинале
  курсивом.


  ДЖЕНТЛЬМЕН С ЧОМОЛУНГМЫ

  Около полудня 29 мая 1953 года два альпиниста, Эдмунд
Хиллари и Тенцинг Норгей, вступили на вершину Эвереста
и провели там пятнадцать минут. Подобно всем
покорителям вершин, они пожали друг другу руки, сделали
снимки и полюбовались на открывающийся сверху вид,
после чего направились в обратный путь. А там, внизу, их
ожидала новая жизнь. В особенности это относилось к
Тенцингу. Он вышел на штурм Эвереста простым
человеком, а вернулся героем. И ему, как многим другим до
него, предстояло познать все радости и все испытания,
связанные со званием героя.
  Жителю Запада трудно представить себе, что значит
сегодня Тенцинг для людей Востока. Напрашивается
сравнение с Чарлзом Линдбергом, однако даже Линдберг в
расцвете своей славы не был предметом подлинного
поклонения. Между тем Тенцинг в глазах миллионов
жителей Востока - живое божество, воплощение Шивы
или Будды. Для других миллионов, достаточно
искушенных, чтобы не смешивать людей с богами, он
исключительно выдающийся смертный человек. В прямом
и переносном смысле Тенцинг, взойдя на Эверест,
поднялся к самому небу; в сущности, он первый в истории
Азии человек из простого народа, который завоевал
всемирную известность и славу. Жители Азии увидели в его
подвиге не только победу над величайшей вершиной, но
радужное предзнаменование для себя и всей своей расы.
  Уже сегодня имя Тенцинга вошло в сказания и песни,
которые можно услышать во всех уголках Востока. Уже
сегодня оно овеяно легендами и мифами.
  Вот он стоит на снегу в кислородной маске - Тенцинг-
герой, легендарный Тенцинг, безличный символ,
вздымающий ввысь флаги на вершине земли. Вполне
возможно, что именно этот образ сохранится в памяти
людей дольше всего. Однако под кислородной маской и
пуховой одеждой скрывается и другой Тенцинг - именно
об этом Тенцинге, а не о всеми восхваляемом победителе
рассказывает он сам в своей книге. "Я остаюсь все тем же
старым Тенцингом", - заключает он. И это верно, на наше
счастье, потому, что "старый Тенцинг", не "легендарный",
не "знаменитый", представляет сам по себе
примечательную личность.
  Покорителя Эвереста описывают обычно неказистым, но
это неверно. Возможно, он кажется таким рядом с
высоченным Хиллари; в действительности Тенцинг
сильный, пропорционально сложенный человек выше
среднего роста. Слово "неказистый" неприменимо и к его
душевному складу. Нет в нем ни узости, ни
ограниченности, ни провинциальности - ничего того, с
чем принято связывать представление о деревенском
жителе или горце. Это же можно сказать в известной мере
обо всем племени шерпов. Шерпы ведут самый простой
образ жизни и в большинстве своем неграмотны (так как не
существует шерпской письменности), тем не менее
благодаря особому роду работы и давнему контакту с
внешним миром они стали цветом гималайских горцев.
  Тенцинг - цвет этого цвета, У него приятная внешность,
складная фигура. Лицо подвижное, глаза живые и ясные,
острый язык и ум, обаятельная улыбка. Пусть его любимый
напиток - чай или шерпский чанг, сам же он шампанское.
  Наделенный светлой и легкой душой, он весь бурлит
энергией. Ему присуще то неуловимое качество, которое
можно назвать породой.
  Теперь Тенцинг немало поездил. Он узнал разные
страны и разные языки. Он любит хорошую еду, хорошую
одежду, благоустроенную жизнь, веселую компанию. Он
очень любознателен и жаден на новые впечатления.
  Впрочем, некоторые приобретенные Тенцингом привычки
не помешали ему сохранить в неприкосновенности свои
природные качества. В нем нет и намека на фальшь и
чванливость, которые так часто сопутствуют неожиданному
успеху. "Старый" и "новый" Тенцинг в одинаковой мере
отличаются тактом и сознанием собственного достоинства,
вежливостью и благородством, Он не только
прирожденный альпинист, но и врожденный джентльмен.
  В его новом доме в Дарджилинге жизнь бьет ключом.
  Заправляет всем жена Тенцинга - Анг Ламу, полная, по-
девичьи смешливая, подвижная женщина с
проницательными глазами. С ними живут две дочери, две
племянницы, сколько-то сестер и зятьев, да еще в доме
постоянно находятся гости и родственники этих гостей,
которые приходят и уходят, когда им заблагорассудится.
  Повсюду собаки. На столах и на стенах - альбомы
вырезок, фотографии, памятные вещицы. Нередко сверху,
со второго этажа, доносится молитвенное пение и звон
колокольчика: там находится буддийская молельня,
которой заведует один из зятьев, лама. В первом этаже в
любое время дня обязательно кто-нибудь пьет чай. И в
центре всего этого сам Тенцинг, оживленный,
приветливый, немного смущенный всем происходящим.
  Иногда кажется, чти он говорит одновременно на
нескольких языках. Его темные глаза сияют, сверкают
крепкие белые зубы. Вы невольно обращаете внимание на
эти зубы, потому что он часто улыбается.
  Часто, но не всегда. Бывает, что улыбка сходит с его
лица. Внешний мир вторгается в его жилище настойчиво,
неумолимо: толпы почитателей становятся слишком
назойливыми. Любопытные и преклоняющиеся, завистники
и искатели наживы окружают Тенцинга сплошным
кольцом, и кажется, что и сам он, и его дом вот-вот будут
сокрушены их напором. Был случай, когда Тенцинг не
выдержал всего этого и серьезно заболел. Впоследствии
натиск немного поослаб, однако по-прежнему бывает, что
он принимает угрожающий характер. В такие моменты
покоритель Эвереста сразу перестает быть самим собой.
  Непринужденность сменяется связанностью. Плотно
сжатые губы, глаза затравленного зверя... Так и кажется,
что он сейчас повернется и убежит вверх по горному
склону, подобно "ужасному снежному человеку".
  Тенцинг расплачивается за свою славу, расплачивается
сполна. Говоря его словами, он зверь в зоопарке, рыба в
аквариуме. И если этот аквариум выставляет Тенцинга на
всеобщее обозрение, то держит его в то же время на
положении узника. Другие шерпы, его друзья, уходят в
новые и новые экспедиции, но Тенцинг не идет с ними
больше. Ему теперь живется лучше, чем им, но в то же
время и хуже: среди толпы и шума он одинок. Тенцинг
расплачивается не только за славу, но и за то, что он
именно таков, каков он есть. Не будь Тенцинг так
интеллигентен и чуток, он был бы счастливее.
  Подобно большинству своих соплеменников, Тенцинг не
имеет систематического образования. Однако его познания
о мире и людях, наблюдательность и верность суждений
могут заставить покраснеть многих людей, прошедших
через машину высшего образования. Это особенно
отчетливо проявляется в отношении Тенцинга к
политическим фокусам и разного рода попыткам
использовать его имя после того, как он вернулся
победителем Эвереста. Он не хочет выступать сторонником
какого-либо направления или определенной пропаганды,
расовых предрассудков или крикливого национализма.
  Какой бы ярлык ни пытались наклеить на него, он остается
просто человеком.
  Жизнь полна случайностей. Есть много случайных
героев, маленьких, рядовых людей, которым
посчастливилось оказаться в надлежащий момент в
надлежащем месте и которых обстоятельства выдвинули на
мировую арену. Но шерп Тенцинг Норгей не относится к
таким людям. Каждый, кто прочтет эту книгу, увидит, что
не случайно именно он взошел на вершину Эвереста.
  Когда-то Уильям Блэйк писал: "Тигр! Тигр! Яркий
пламень..."; однако созданный воображением поэта король
лесов был не ярче, чем живой, настоящий "тигр снегов"
нашего времени. В душе Тенцинга горит пламя,
удивительно яркое и чистое, которое не может погасить
никакая буря ни в природе, ни в обществе. Мечта и
влечение, воля к борьбе, гордость и скромность - вот что
зажгло его душу, причем в конечном счете, когда цель была
достигнута, победа завоевана, на первом месте оказалась
скромность. .Когда Тенцинг ступил на вершину мира, его
сердце заполнила благодарность Эвересту. Сегодня он
мечтает о том, чтобы и в будущем его жизнь была
достойной Эвереста. Если все сказанное выше заставит
читателя подумать, что я до некоторой степени влюблен в
Тенцинга, то именно к такому впечатлению я и стремился.
  Конечно, горы, а также люди, поднимающиеся на них,
вообще моя слабость, однако мне кажется, что, не будь
этой слабости, не знай я ничего об Эвересте, я все равно не
смог бы пройти мимо редких, замечательных качеств этого
человека.
  Как он сам говорит в конце, рождение книги было
сопряжено с известными трудностями. Немало затруднений
пришлось преодолеть, прежде чем мы смогли собраться
вместе в его доме в Дарджилинге. Но в конце концов мы
встретились. Результат перед вами. И независимо от того,
как будет оценено наше сотрудничество, я уже полностью
вознагражден, потому что еще ни одна работа не приносила
мне такого удовлетворения. Я не считал часов, которые мы
провели вместе, но их были сотни - сначала в Индии,
потом в Швейцарских Альпах, где Тенцинг побывал летом
1954 года. В трудных случаях нам помогал его преданный
друг, ассистент и переводчик Рабиндранат Митра. Впрочем,
Тенцинг сейчас и сам прекрасно объясняется по-английски,
так что он смог рассказать немалую часть своей истории
без перевода. История эта по своей природе и в полном
соответствии с природой самого рассказчика очень проста.
  В ней нет, во всяком случае насколько я вижу, никаких
фрейдовских мотивов. И читатель может не сомневаться,
что Тенцинг всегда и во всем искренен, говорит ли он о
людях, о горах или о боге. Горы и бог, как вы быстро
обнаружите, прочно связаны в его понимании между собой,
и внутреннее слияние Тенцинга с ними стало настолько
тесным, что порой их трудно разъединить. Он поднимался
на высокие горы с таким чувством, словно совершал
паломничество к святым местам или возвращался в родной
дом. По мере того как тело Тенцинга приближалось к
вершине, душа его приближалась к богу.
  "Что заставляет человека штурмовать вершины?" -
гласит старый вопрос. Многие поколения белых людей
тщетно пытались найти ответ. Что касается Тенцинга, то не
надо искать никаких слов: вся жизнь его служит ответом.
  На "этом кончаются вводные замечания записавшего
нижеследующие строки. Пора ему удалиться в тень, пусть
Тенцинг сам рассказывает историю своей жизни. Это
история героя, не выдуманного, не поддельного, не
случайного - подлинного героя. Мне кажется, однако, что
этим не ограничивается значение книги: это история члена
нашей великой человеческой семьи, которым мы все
можем гордиться.
  Джеймс Рамзай Ульман



  ЧОМОЛУНГМЕ
от имени всех шерпов
и всех восходителей мира.
  "Тенцинг"



  ПУТЬ БЫЛ ДОЛОГ

  Мне часто вспоминается то утро в лагере 9. Мы с
Хиллари провели ночь в маленькой палаточке на высоте
8500 метров - наибольшей высоте, на какой когда-либо
спал человек. Ночь была холодная. Ботинки Хиллари
задубели от мороза, да мы и сами почти окоченели. Но
когда мы на рассвете выползаем из палатки наружу, ветра
почти нет. Небо ясное и безоблачное. Это хорошо.
  Мы смотрим вверх. Неделю за неделей, месяц за месяцем
мы только и делаем, что смотрим вверх. Вот она, вершина
Эвереста! Но теперь она выглядит иначе, до нее так близко,
рукой подать - всего триста метров. Это уже не мечта,
реющая высоко в облаках, а нечто реальное, осязаемое -
камень и снег, по которым может ступать нога человека.
  Мы собираемся в путь. Мы должны взять вершину. На этот
раз мы с божьей помощью достигнем цели.
  Затем я смотрю вниз. Весь мир раскинулся у наших ног.
  На запад - Нупцзе, на юг - Лхоцзе, на восток - Макалу,
высокие горные вершины, а за ними выстроились сотни
других, и все они под нами. Прямо вниз по гребню,
шестьюстами метрами ниже, находится Южное седло, где
ожидают наши друзья: сахибы1 Лоу и Грегори и молодой
шерп Анг Ньима. Они помогли нам вчера добраться до
лагеря 9. За седлом видна белая стена Лхоцзе, а у ее
подножия - Западный цирк, где остались в базовом лагере
остальные участники экспедиции. От Западного цирка вниз
идет ледопад, еще дальше простирается ледник Кхумбу. Я
вижу, что Хиллари тоже смотрит в ту сторону, и показываю
рукой. Ниже ледника, в 4800 метрах под нами, еле
виднеется в сумеречном свете старинный монастырь
Тьянгбоче.
  Для Хиллари это, вероятно, мало что значит. Для
человека с Запада это всего лишь незнакомое уединенное
место в далекой незнакомой стране. А для меня это родина.
  За Тьянгбоче раскинулись долины и деревни Солу Кхумбу;
в этом краю я родился и вырос. По крутым горным склонам
над ними я лазил мальчишкой, когда уходил пасти
отцовских яков. Мой родной дом совсем близко отсюда.
  Кажется, можно протянуть руку и дотронуться до него. Но
в то же время он так далек, гораздо дальше, чем 4800
метров. Когда мы навьючиваем на себя кислородные
баллоны, я вспоминаю мальчика, до которого так близко и
вместе с тем так далеко, который никогда и не слыхал о
кислороде, но тем не менее смотрел на эту гору и мечтал.
  Затем мы с Хиллари поворачиваемся лицом к вершине и
начинаем подъем. Много километров и много лет прошел
я, чтобы очутиться здесь.
  Я счастливый человек. У меня была мечта, и она
осуществилась, а это нечасто случается с человеком.
  Взойти на Эверест - мой народ называет его Чомолунгма
  - было сокровеннейшим желанием всей моей жизни. Семь
раз я принимался за дело; я терпел неудачи и начинал
сначала, снова и снова, не с чувством ожесточения, которое
ведет солдата на врага, а с любовью, словно дитя,
взбирающееся на колени своей матери.
  Теперь наконец-то на мою долю выпал успех, и я
выражаю свою благодарность. "Туджи чей" - так принято
говорить у шерпов - "благодарю". Поэтому я посвятил
свое повествование Чомолунгме: она дала мне все. Кому же
еще посвящать его?
  Судьба была ко мне благосклонна. Но многого я лишен,
и чем больше я узнаю свет, тем яснее вижу это. Я
неграмотен. Мне очень бы хотелось многому научиться, но,
когда тебе сорок лет, учиться уже поздно. Моим дочерям
будет лучше. Они учатся в хорошей школе и получат
образование, отвечающее современным требованиям. Я
говорю сам себе: "Не можешь же ты иметь все. И ты ведь
умеешь писать свое имя". После взятия Эвереста я написал
свое имя столько раз, что большинство людей, наверное, за
всю свою жизнь не напишут столько слов.
  Как ни странным это может показаться, но у меня много
книг. В детстве я их совершенно не видел, разве что иногда
в каком-нибудь монастыре; но, став взрослым и побывав в
разных экспедициях, я немало услышал и узнал о книгах.
  Многие люди, с которыми я ходил по горам и
путешествовал, написали книги. Они прислали их мне, и,
хотя я сам не могу читать, я понимаю, что в них говорится,
и дорожу ими. И вот мне захотелось самому написать
книгу. Книга, по-моему, - это то, чем был человек и что
он сделал за свою жизнь. Перед вами моя книга. Это
рассказ обо мне. Это я сам.
  Прежде всего я должен кое-что разъяснить. Язык
шерпов, мой родной язык, не имеет письменности, поэтому
у нас не сохранилось никаких официальных записей. К
тому же счет времени велся у нас по тибетскому календарю.
  Таким образом, я не могу поручиться за точность всех
фактов и дат, относящихся к моей молодости. Когда я
работал в горах, я, к сожалению, не мог вести дневник и
поэтому не всегда уверен, как надо писать имена друзей, с
которыми совершал восхождения. Я сожалею об этом и
надеюсь, что они извинят меня, если обнаружат ошибки. Я
шлю всем товарищам по восхождениям свою
благодарность и горячий привет.
  Даже с моим собственным именем - оно несколько раз
изменялось - было немало путаницы. Когда я родился,
меня назвали совсем не Тенцингом. Об этом я еще
расскажу позже. В разное время мое теперешнее имя
писалось на западных языках когда с "s", когда с "z", когда
без "g" на конце. Второе имя тоже менялось: сначала я был
Кхумжунь (по названию одной шерпской деревни), потом
Ботиа (тибетец) и наконец стал Norkay или Norkey, а также
Norgya или Norgay (в переводе это значит "богатый" или
"удачливый", что не раз заставляло меня улыбаться). Я и
сам путался то и дело, но как быть, если нет официальных
записей, и как писать на языке, который не знает
письменности.
  По-настоящему моя фамилия, или название моего рода,
Ганг Ла, что означает на языке шерпов "снежный перевал",
однако мы обычно не пользуемся фамилиями, и
единственное употребление, которое я сделал из своей, -
назвал ею свой новый дом в Дарджилинге. У нас есть свои
ученые, ламы; они объяснили мне, что правильнее всего
писать мое имя Tenzing Norgay. На этом написании я и
решил остановиться. В официальных случаях я часто
добавляю на конце слово "шерп", чтобы было понятнее, о
ком идет речь, и как дань уважения моему народу. Но дома
и в кругу друзей меня зовут просто Тенцинг; надеюсь, что
это так и останется и я не услышу, проснувшись в одно
прекрасное утро, что я кто-то другой.
  Много имен - много языков. Это характерно для той
части мира, в которой я живу. Как известно, найти единый
язык для многочисленных народов Индии - одна из
труднейших задач этой страны. Чуть ли не в каждом
дистрикте говорят на своем языке. А так как я много
путешествовал, то стал, несмотря на неграмотность,
настоящим полиглотом. Еще в детстве я выучился говорить
на тибетском языке (на обоих диалектах - северном и
южном), от которого происходит мой родной язык -
шерпский. Свободно объясняюсь по-непальски, и это
понятно: ведь Солу Кхумбу находится в Непале, недалеко
от Дарджилинга, где я живу уже много лет. Классическому
хинди я не учился, но могу объясняться на хиндустани,
представляющем собою смесь хинди и урду и довольно
сходном с непальским. Кроме того, я немного знаком с
другими языками, например пенджабским, сиккимским,
гархвали, ялмо (употребляется в Непале), пушту
(употребляется в Афганистане), читрали (на нем говорят в
Северо-Западной Пограничной провинции), знаю по
нескольку слов на многочисленных языках Южной Индии,
но всем этим я пользуюсь только во время путешествий.
  Дома, в кругу семьи, я обычно разговариваю на шерпском
языке, а с другими людьми в Дарджилинге чаще всего
говорю по-непальски.
  Ну и конечно, еще западные языки. Много лет я ходил
по горам с английскими экспедициями, знавал немало
англичан, живших в Индии, и говорю теперь по-английски
настолько уверенно, что смог рассказать без переводчика
большую часть настоящего повествования. Приходилось
мне путешествовать и с людьми других национальностей, и
я не всегда оставался немым. Французский? - "Са va bien,
mes braves!" Немецкий? - "Es geht gut!" Итальянский? -
"Molto bene!" Может быть, это даже к лучшему, что мне не
пришлось сопровождать польские или японские
экспедиции, не то бы я, пожалуй, слегка помешался.
  Я много путешествовал. Путешествовать, передвигаться,
ездить, смотреть, узнавать - это у меня словно в крови.
  Еще мальчишкой, живя в Солу Кхумбу, я как-то раз удрал
из дому в Катманду, столицу Непала. Потом удрал снова, на
этот раз в Дарджилинг. А из Дарджилинга я на протяжении
более чем двадцати лет ходил с экспедициями во все концы
Гималаев. Чаще всего - в лежащий поблизости Сикким и
обратно в Непал, нередко в Гархвал, Пенджаб и Кашмир.
  Случалось ходить и подальше: к афганской и к русской
границам, через горы в Тибет, в Лхасу и за Лхасу. А после
взятия Эвереста мне пришлось побывать еще дальше: я
изъездил почти всю Индию, и южную и северную, летал в
Англию, дважды посетил Швейцарию, провел несколько
дней в Риме. Правда, я еще не видел остальной части
Европы и Америку, но надеюсь скоро получить такую
возможность. Путешествовать, познавать и изучать -
значит жить. Мир велик, и его не увидишь сразу весь, даже
с вершины Эвереста.
  Я сказал, что я счастливый человек. Далеко не всем
шерпам так везло, как мне, - многие из них погибли от
болезни или во время несчастных случаев в горах. Конечно,
и со мной бывали несчастные случаи, но серьезного ничего
не было. Я никогда не падал с обрывов и не
обмораживался. Кто сильно потеет, легко обмораживается,
но я никогда не потею во время восхождения; а в лагере,
когда нам положено отдыхать, тоже стараюсь двигаться.
  Обмораживается тот, кто сидит и ничего не делает. Трижды
я попадал в лавины, но они были не опасны. Один раз
потерял очки на снегу и сильно помучился с глазами из-за
ослепительного солнца; с тех пор я всегда ношу с собой две
пары темных очков. Другой раз я сломал четыре ребра и
вывихнул коленные суставы, но это было во время лыжной
прогулки, а не в горах. Единственное настоящее
повреждение в горах я получил, когда пытался задержать
падающего товарища и сломал палец.
  Говорят, что у меня "трое легких" - так легко я
переношу большие высоты. Это, конечно, шутка. Вместе с
тем я готов допустить, что лучше приспособлен для высот,
чем большинство других людей, что я действительно
рожден быть альпинистом. Во время восхождения я
передвигаюсь в ровном, естественном для меня ритме. Руки
у меня обычно холодные, даже в жару, и сердце, по словам
врачей, бьется очень медленно. Большие высоты - моя
стихия, там я чувствую себя лучше всего. Когда я недавно
ездил в Индию, то заболел из-за духоты и тесноты так, как
никогда не болел в горах.
  Да, горы были добры ко мне. Я был счастлив в гоpax.
  Посчастливилось мне и в отношении людей, с которыми я
ходил в горы, товарищей, с которыми вместе боролся и
побеждал, терпел неудачи и добивался успеха. Среди них -
мои друзья-шерпы, родством с которыми я горжусь. Среди
них - индийцы и непальцы и другие жители разных стран
Азии. Среди них люди с Запада: англичане, французы,
швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, канадцы,
американцы, а также новозеландцы. Встречи, знакомство и
дружба с ними занимают большое место в моих
воспоминаниях. Для того чтобы стать друзьями, не
обязательно быть похожими между собою. Раймон Ламбер,
с которым мы чуть не взяли Эверест в 1952 году,
швейцарец и говорит по-французски. Мы могли
объясняться лишь с помощью немногих английских слов и
многочисленных жестов, однако мы с ним такие друзья, как
если бы выросли в одной деревне.
  Никто из нас не безупречен. Мы не боги, а всего лишь
обыкновенные люди, и случается, что во время экспедиций
возникают осложнения. Такие осложнения имели место и
во время последней английской экспедиции 1953 года, я
этого не отрицаю. Однако из-за того, что экспедиция так
прославилась, значение этих недоразумений было сильно
преувеличено. Посторонние люди стали преднамеренно
извращать истину. В своей книге я не буду ни
преувеличивать, ни жаловаться, ни возмущаться, ни
извращать. Слишком велик Эверест, слишком дорога мне
память о нашем восхождении. Я буду говорить только
правду, а правда заключается в том, что происходившие
между англичанами и азиатами недоразумения - ничто в
сравнении с теми узами, которые связывали нас. Это были
узы общей цели, любви и преданности. Те самые узы,
которые связывают всех альпинистов мира, делают их
братьями.
  Политика, национальность - как много шуму
поднимают вокруг этих понятий! Не в горах, разумеется;
там для этого жизнь слишком непосредственна и смерть
слишком близка, там человек есть человек, обыкновенный
смертный, и больше ничего. Зато потом начинается -
политика, споры, раздоры... Не успел я спуститься с
Эвереста, как почувствовал это и сам. Тридцать восемь лет
я жил, и никому не было дела до моей национальности.
  Индиец, непалец, тибетец - какая разница? Я был шерп,
простой горец, житель великих Гималаев. И вот на
тридцать девятом году моей жизни меня вдруг принялись
тянуть и дергать в разные стороны, словно я не человек, а
кукла, подвешенная на веревочке. Первым на вершину
обязательно должен был взойти я - на ярд, на фут, хотя бы
на дюйм раньше Хиллари. Одним хотелось, чтобы я был
индиец, другим - непалец. Никого не интересовала
истина, никого не интересовал Эверест - только политика!
  И мне стало стыдно. О взятии вершины я расскажу позже.
  Что же касается национальности и политики, могу лишь
повторить то, что я сказал тогда же.
  Одни называют меня непальцем, другие - индийцем. Я
родился в Непале, но теперь живу в Индии вместе с женой,
дочерьми и матерью. Индиец, непалец - я не вижу
никакой разницы. Я шерп, непалец, но считаю себя также и
индийцем. Все мы члены одной большой семьи -
Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди.
  Да, это был долгий путь... От подножия Эвереста до
вершины. От горных пастбищ Солу Кхумбу до особняка
Неру и Букингемского дворца. От кули, простого
носильщика, до кавалера орденов, который путешествует
на самолетах и озабочен подоходным налогом. Подобно
всем путям, он был порой тяжел и горек; однако, как
правило, все шло хорошо. Потому что это был большой
путь, горный путь.
  И куда бы ни заводил меня мой жизненный путь, он
всегда возвращал меня в горы. Горы для меня все. Я знал
это, чувствовал всем своим существом в то голубое
майское утро 1953 года, когда мы с Хиллари взошли на
вершину мира. Подобно буддийскому колесу жизни, моя
жизнь совершила свой великий оборот. Много лет назад
маленький пастушонок смотрел на большую гору и
мечтал... И вот я снова вместе с Эверестом, с Чомолунгмой
из детской мечты.
  Только теперь мечта стала явью.



  НИ ОДНА ПТИЦА НЕ МОЖЕТ ПЕРЕЛЕТЕТЬ ЧЕРЕЗ
НЕЕ 

  Удивительное дело с этим словом "шерп". Многие
думают, что оно означает "носильщик" или "проводник",
потому что слышат его только в связи с горами и
экспедициями. Между тем это совсем не так. Шерпы -
название народа, племени, обитающего в высокогорной
области Восточных Гималаев. Сведущие люди говорят, что
нас насчитывается около ста тысяч.
  Шерп значит "человек с востока". Но все, что известно
на сегодня о нашем прошлом, - это что мы монгольского
происхождения и наши предки давным-давно переселились
из Тибета. Мы и сейчас во многом ближе к тибетцам, чем к
любой другой народности. Наш язык сходен с тибетским
(только у нас нет письменности), похожи также одежда,
пища, обычаи; последнее относится особенно к тем
шерпам, которые мало соприкасались с внешним миром.
  Очень тесно нас связывает религия: подобно тибетцам, мы
буддисты. Хотя в Тибете теперь уже нет шерпских
деревень, часть нашего племени принадлежит приходу
большого монастыря в Ронгбуке, по ту сторону Эвереста, и
между этим монастырем и нашим собственным в Тьянгбоче
поддерживаются сношения.
  А еще у нас ходит много торговых караванов. И вот что
примечательно: здесь продолжается свободная торговля и
не требуется паспортов, чтобы переходить границу. Все
прочее меняется, но жизнь на высоких гималайских
перевалах течет по тому же руслу, что и тысячи лет назад.
  Через эти перевалы прошли когда-то на юг предки
шерпов и поселились в северо-восточном Непале, там, где
находится наша нынешняя родина - Солу Кхумбу. Мы
обычно говорим "Солу Кхумбу" так, словно это одно
место, на деле же есть область Солу и другая - Кхумбу.
  Первая расположена южнее и ниже, там земледелие и образ
жизни ближе к непальскому. Вторая находится очень
высоко, у самого подножия великих гор, и сохраняет много
общего с Тибетом. Как и большинство других шерпов-
восходителей, я родился в этой северной области, Кхумбу.
  Через Солу Кхумбу протекает Дудх Коси, или "Молочная
река"; она собирает много притоков из снежников вокруг
Эвереста. Глубокие долины и ущелья этой реки связывают
нас с остальным Непалом. В холодные зимы и во время
летних муссонов, когда непрерывно льют дожди, путь этот
страшно труден. Впрочем, даже в наиболее благоприятные
времена года - весной и осенью - уходит около двух
недель на то, чтобы добраться до Катманду в центре Непала
или оттуда к нам. А так как даже Катманду почти отрезан
от остального мира, то легко понять, что наша Солу
Кхумбу - очень глухое место с примитивными условиями
жизни.
  За последние годы Непал начал открываться для
внешнего мира, сделано очень многое для того, чтобы
преобразовать страну в современном духе. Сейчас
существует только два резко различных способа попасть из
Индии в Катманду: либо пешком, либо на самолете. Но уже
через горы прокладывают шоссе, и скоро впервые можно
будет проехать на автомобиле. Намечается также соорудить
большую плотину в южном течении Коси. Правда, она
будет расположена в Индии, но окажет большое влияние на
земледелие Непала. Пришел черед и Непалу измениться,
подобно всему остальному миру. Однако до Солу Кхумбу
все еще далеко, и я думаю, что пройдет много лет, прежде
чем туда протянется автострада.
  Моя родина сурова и камениста, суров и климат, тем не
менее у нас есть земледелие и скотоводство. Пшеница
выращивается до высоты 2400 - 3000 метров (главным
образом в Солу), ячмень и картофель - до 4200 метров.
  Важнейшая культура - картофель, он составляет основную
часть нашего питания, вроде как рис у индийцев и
китайцев. Часть земли находится в общинном владении,
есть и частные земли. Многие семьи имеют землю в разных
местах и переезжают по мере смены времен года с одних
высот на другие, чтобы сеять и собирать урожай.
  Переезжать приходится также и за стадами, которые
состоят из овец, коз и яков. Як - основа существования не
только шерпов, но и всех жителей Гималайского
высокогорья. Он дает почти все необходимое для того,
чтобы накормить человека и согреть его: шерсть для
одежды, кожу для обуви, навоз для топлива, молоко, масло
и сыр для питания, а иногда даже и мясо - хотя мне,
возможно, не следовало говорить об этом, потому что
более строгие буддисты осудят нас.
  Солу Кхумбу вполне обеспечивает себя продуктами
питания и не нуждается в большом привозе. К тому же по
лесным тропам на юг и через высокие перевалы на север
идут торговые караваны. Самый большой из этих перевалов
  - Нангпа Ла, пересекающий цепь Гималаев на высоте 5700
метров, несколькими километрами западнее Эвереста; по
нему проходит знаменитый древний торговый путь. И по
сей день, как я уже говорил, здесь вверх и вниз идут
караваны. В Тибет они везут ткани, пряности и разные
промышленные товары из Индии и Непала, а из Тибета
доставляют соль, шерсть, иногда гонят стада яков. Жители
Солу Кхумбу покупают нужные мелочи у проходящих
купцов и странствующих торговцев. Но постоянных
магазинов или рынков в нашем краю нет.
  Нет в Солу Кхумбу и городов, даже больших сел. Самая
большая деревня в Кхумбу - Намче-Базар, она стала
знаменитой в связи с последними экспедициями на
Эверест. В окружающих долинах лежат другие селения:
  Кхумжунг, Пангбоче, Дамданг, Шаксум, Шимбунь, Тами.
  Дома выстроены из камня, с драночными крышами. В
окнах и дверях деревянные рамы, стекол, конечно, нет.
  Большинство домов двухэтажные. В первом этаже
помещаются скот и разные запасы, а на втором, куда
попадают по внутренней лестнице, находятся общие
помещения, спальни, кухня, уборная. Так живут шерпы
сегодня. И так было, когда я был мальчиком и когда все
мои предки были мальчиками до меня.
  Часто пишут, что я родился в деревне Тами, но это не
совсем верно. Моя семья жила в Тами, и я вырос там, но
родился я в селении, которое называется Тсачу и лежит
близ большой горы Макалу, всего в одном дневном
переходе от Эвереста. Тса-чу означает "Горячие
источники", это святое место, о котором рассказывают
много историй и легенд. Моя мать ходила туда вместе с
другими паломниками в монастырь Ганг Ла (если вы
помните, наша фамилия, или родовое имя, тоже Ганг Ла).
  Возле монастыря есть высокая скала, похожая на голову
Будды, и говорят, что если праведный человек прикоснется
к скале и прочтет молитву, то из камня побежит вода. Но
если это же сделает дурной человек, безбожник, скала
останется сухой.
  А еще в этих местах растут разные травы, которым
приписывают большую целебную силу. Кругом много озер.
  Самое крупное из них называется Тсония, или "Рыбное
озеро"; в другом озере, поменьше, вода напоминает по
цвету чай. Говорят, что по его берегам ходил Будда, а когда
ему хотелось освежиться, он останавливался и пил воду из
озера - для него она была .настоящим чаем.
  Много еще рассказывают про Тса-чу и Ганг Ла. В одном
предании говорится, что в древние времена здесь
произошло большое сражение между двумя войсками -
гяльбо (короля) Ванга и гяльбо Кунга. Согласно преданию,
мои предки сражались на стороне Кунга и служили ему так
хорошо, что он после победы даровал им землю в этой
местности. А так как местность называлась Ганг Ла, они
взяли себе это имя, и оно сохранялось потом всеми их
потомками.
  Как бы то ни было, но именно здесь я родился. Отец и
мать решили, что это к счастью; так решили и ламы.
  Родители рассказали мне, что ламы советовали им
особенно беречь меня первые три года: если я останусь жив
после этого возраста, то вырасту и стану великим
человеком.
  Но если место моего рождения установить легко, то год
рождения определить гораздо труднее. В Солу Кхумбу
пользуются тибетским календарем, а он не знает счета
годам, только названия - год Лошади, год Тигра, Быка,
Птицы, Змеи. Таких названий двенадцать - по названиям
животных, из которых шесть мужского и шесть женского
рода, а когда они кончаются, цикл начинается снова.
  Большую часть жизни я не знал, сколько мне лет, знал
только, что родился в год Йоа (Зайца); но недавно, сравнив
тибетский и западный календари, я высчитал, что появился
на свет в 1914 году. Конечно, с учетом двенадцатилетнего
цикла это событие могло произойти и в 1902 или в 1926
году. Но я надеюсь, что я не так стар, как в первом случае, и
боюсь, что не так молод, как во втором. Все говорит за то,
что мне было тридцать девять лет, когда я взошел на
Эверест.
  Время года, когда я родился, оказалось легче установить.
  Судя по погоде и состоянию посевов, это был конец мая.
  Теперь, оглядываясь назад, я вижу в этом хорошее
предзнаменование: самые важные события моей жизни
всегда случались в конце мая. Прежде всего мое рождение.
  Далее, именно в это время стоит наиболее благоприятная
погода для восхождений. 28 мая я был почти на вершине
Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая - год и один день
спустя - я взошел на нее вместе с Хиллари. Поскольку у
нас нет точных записей, шерпы не отмечают день
рождения. Но годовщину взятия Эвереста я готов
праздновать до конца жизни.
  Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма
(как я уже говорил, дети шерпов не носят фамилии
родителей). Нас было тринадцать детей, семеро мальчиков
и шесть девочек, но так как жизнь в Солу Кхумбу всегда
была тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и
три мои сестры. Две из них живут с мужьями и детьми в
Дарджилинге, третья, младшая, в Солу Кхумбу.
  Ни отец, ни мать не видели никогда по-настоящему
внешнего мира. Самое дальнее их путешествие было в
Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери был когда-
то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать
  - она теперь очень стара - еще жива. Во время
экспедиций на Эверест в 1952 и 1953 годах я увиделся с
нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она
переселилась ко мне.
  Теперь я должен снова сказать о своем имени. Когда я
родился, меня назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но
однажды меня принесли к важному ламе из Ронгбука. Он
посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня
воплотился дух одного очень богатого человека, который
незадолго перед этим умер в Солу Кхумбу, и что поэтому
мое имя нужно изменить. Он предложил назвать меня
Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали
это имя) и сослался, как и ламы в Тсачу, на то, что мне
предстоит совершить великие дела. "Норгей" означает, как
я уже говорил, "богатый" или "счастливый". "Тенцинг"
значит "приверженец религии" - так звали многих лам, в
том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то
ни было, родители решили, что "Богатый-Счастливый-
Приверженец Религии" - подходящее имя на все случаи
жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесет
мне счастье.
  Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой.
  Меня послали в монастырь, обрили мне голову и одели
послушником. Но скоро один из лам (а они не всегда такие
уж святые!) рассердился на меня и ударил по голове
дубинкой. Тогда я убежал домой и сказал, что больше не
пойду туда. Мои родители всегда любили меня - они не
послали меня обратно в монастырь; но иногда я
задумываюсь, что бы случилось, если бы я не вернулся. Кто
знает, возможно, я был бы сегодня ламой. Бывает, когда я
рассказываю эту историю, мои друзья говорят: "А, вот из-за
чего ты помешался на горах - стукнули по голове!"
Единственными в Солу Кхумбу, кто умел читать и
писать, были несколько лам. Однако писали они,
разумеется, не на шерпском языке (ведь у нас нет
письменности) , а на классическом тибетском, который
является языком северного буддизма. Как бы то ни было,
убежав из монастыря, я потерял единственную надежду
получить образование. Теперь в Намче-Базаре есть
небольшая светская школа, не ахти какая, но все-таки
школа, а в мою юность никакой не было, так что я
проводил время подобно всем моим сверстникам: играл и
работал. Конечно, я многое успел забыть с тех пор, но кое-
что запомнилось очень хорошо. Помню, как я катался
верхом на старшем брате, которого теперь давно уже нет в
живых... Скот теснился зимой в первом этаже нашего дома,
и я запомнил запах пара, который стоял густым облаком
вокруг животных, когда они приходили с холода. А сами
мы теснились почти так же в маленьких каморках на
втором этаже - шум, гам, с кухни проникает дым и чад, но
мы счастливы и довольны, потому что другой жизни не
знаем.
  Некоторые отцы обращались с детьми сурово и жестоко.
  Не таков был мой отец. Я был очень привязан к отцу и
любил приносить ему что-нибудь или делать для него что-
то даже тогда, когда меня об этом не просили. Еще я любил
сидеть рядом с моей старшей сестрой, когда она доила
яков; она давала мне пить теплое парное молоко.
  Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй
матерью. Позднее она стала "ана ла" (монашкой) в
монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет. Помня,
как она жалела меня, когда я был совсем маленьким, я
часто приносил ей еду. Там Ламу Кипа познакомилась с
одним монахом, ламой Нванг Ла, и в конце концов они
вместе ушли из монастыря и поженились. Наша религия не
видит ничего предосудительного в том, чтобы монах и
монахиня поженились, только они не могут оставаться в
монастыре. С тех пор Нванг Ла стал своего рода
"домашним ламой" нашей семьи. Много лет он жид с Ламу
Кипа в Солу Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал
их к. себе в Дарджилинг, где они и живут теперь со своими
детьми. Их сын Гомбу ходил со мной в том году на Эверест
и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего
двадцать лет, он один из лучших молодых шерпов-
восходителей.
  Однако сейчас я рассказываю о том, что происходило
задолго до рождения Гомбу, когда я еще и не слыхал слова
"Эверест". В детстве я, конечно, не раз видел на севере
вершину, которая возвышалась в небе надо всеми
остальными горами, но тогда она называлась не Эверест.
  Она называлась Чомолунгма. Обычно говорят, что
Чомолунгма значит "Мать - богиня вселенной", иногда
"Богиня - мать ветров". Но когда я был мальчиком в Солу
Кхумбу, это слово означало ни то, ни другое, оно означало
"Гора, такая высокая, что через нее ни одна птица не может
перелететь". Так рассказывали своим детям все шерпские
матери, так рассказывала мне моя мать, и это имя горы,
которую я люблю, по-прежнему правится мне больше всех.
  Для меня, как и для всех детей, мир был поначалу очень
мал. Он включал отца и мать, братьев и сестер, наш дом,
нашу деревню, поля, пастбища и яков. На севере высились
могучие вершины, на востоке и западе - другие горы, на
юге терялась в лесах Дудх Коси, а о том, что лежало за всем
этим, я ничего не знал. Но по мере того как я рос, я все
больше узнавал о внешнем мире. Прежде всего о Тибете и о
его священном городе Лхасе, о котором много говорили
мои родители и ламы. Искренне верующие люди, отец и
мать мечтали совершить паломничество в Лхасу, но путь
был слишком долог и дорог, и они так и не попали туда.
  Уже взрослым я понял, что кое в чем отличаюсь от
большинства людей моего народа. Думаю, это отличие
зародилось еще в детстве. Помню, что я был очень
застенчив и сторонился сверстников. Когда другие
мальчики бегали друг за другом или играли в разные игры,
я сидел один и мечтал о далеких краях и больших
путешествиях. Я представлял себе, что пишу письмо
одному знатному человеку в Лхасе, потом он приезжает и
увозит меня с собой. Или что я иду туда во главе большой
армии. Иногда я смешил отца, прося его дать мне лошадь,
чтобы я мог отправиться в путь. Всегда - ребенком,
юношей, взрослым - я хотел путешествовать, двигаться,
путешествовать и видеть, путешествовать и открывать;
очевидно, это стремление и определило весь ход моей
жизни.
  Мечты о Лхасе относятся к ранним годам моего
отрочества. Потом я услышал и стал думать о других
местах. Уже много лет шерпы из Солу Кхумбу ходили через
горы и через лес в Дарджилинг, чтобы работать на чайных
плантациях, или носильщиками, или рикшами;
возвратившись домой, они рассказывали о виденном.
  А затем началось нечто еще более интересное. Келлас2,
путешественник и альпинист, нанял несколько шерпов в
Дарджилинге сопровождать его в горы; несколько позже
генерал индийской армии Брюс3 тоже брал с собою шерпов
в свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских
шерпов стали постоянно работать носильщиками и
рабочими в экспедициях на гималайские вершины. Уже
тогда, хотя в то время я, конечно, еще не знал об этом, наш
народ стал приобретать славу лучших среди всех горцев, и
эту славу мы с тех пор с гордостью сохраняем.
  В 1921, 1922 и 1924 годах состоялись первые три
знаменитые экспедиции на Эверест, и в них участвовали
многие шерпы из Дарджилинга и Солу Кхумбу. Сколько
было потом рассказов о чилина-нга - так мы называем
людей из далеких краев - и о восхождениях почти до
небес! Многие приходили в необычной одежде и больших
ботинках, каких мы никогда не видали до тех пор. Все это
до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил
деньги, чтобы мне только позволили надеть такие ботинки,
но они оказались настолько тяжелы и велики, что я не смог
ступить в них и шагу... Эверест, Эверест - все говорили об
Эвересте; тогда я и услышал впервые это слово. "Что такое
Эверест?" - спросил я. "Это то же, что Чомолунгма, -
отвечали они, - только мы были по ту сторону ее, в
Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая высокая гора в
мире".
  В 1922 году семеро шерпов погибли во время
восхождения; все наше племя тяжело переживало это
ужасное несчастье. Однако в 1924 году в горы пошло
больше людей, чем когда-либо. Как раз в этом году
альпинисты Мэллори и Ирвин4 пропали недалеко от
вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой
солукхумбских шерпов-носильщиков и запомнил навсегда.
  Двадцать девять лет спустя, когда мы с Хиллари взошли на
вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы проверить,
удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не
нашли.
  Никто из моей семьи не участвовал в этих первых
экспедициях. Сам я отдал бы все, чтобы участвовать, но
был слишком молод. Затем на некоторое время экспедиции
прекратились, и в Солу Кхумбу все потекло по-старому. Я
уже достаточно подрос, чтобы работать вместе с отцом и
старшими братьями, а дел всегда было много. Мы
выращивали картофель, ячмень и немного кукурузы,
смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам
молоко, масло и грубую шерсть для одежды. Прикупать
нам приходилось только соль, иногда немного вяленого
мяса из Тибета. Убой скота в Непале осуждается, так как
большая часть населения - индуисты. Да и у большинства
буддистов существует такой запрет, поэтому мы не
забивали своих яков. Правда, зато иногда выпускали
немного крови из шеи яка, не убивая его, и смешивали эту
кровь с пищей. Мы чувствовали, что это укрепляет нас -
вроде переливания крови, которое делают теперь больным
в госпитале. Помню, что такие кровопускания делали
обычно осенью, с наступлением холодов, причем не только
ради нашего здоровья, но и для самих яков. После того как
яки все лето хорошо отъедались на пастбищах, они часто
становились задиристыми и дрались между собой или
убегали, и кровопускание только успокаивало их.
  В прежние времена моя семья была очень бедной. Но,
видно, я и в самом деле родился счастливым, потому что
после моего рождения все стало меняться к лучшему. В тот
же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало
до трехсот - четырехсот яков одновременно. Как я уже
говорил, наш дом был невелик и перенаселен. Мы ели
самую простую пищу. Зато ее всегда было достаточно, и я
не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из
шкур и шерсти яков - мы снимали с них шкуры, когда они
умирали естественной смертью, - делали теплую одежду,
которая согревала нас в течение долгой холодной зимы. В
отличие от других народов Востока, живущих в более
теплом климате, в Солу Кхумбу носят обувь - сапоги из
войлока и кожи, вроде тех, которые можно увидеть в
Тибете. Я не помню, чтобы мне хоть раз в жизни пришлось
ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по
самой колкой земле, но для меня это было бы такой же
задачей, как для жителя Запада.
  Мальчиком я больше всего любил ходить с яками и
бродить на воле по горным склонам. Зимой нельзя было
забраться очень высоко из-за сильных морозов и глубокого
снега, но в другие времена года уклоны покрывались густой
травой, какую я увидел много лет спустя в Швейцарии. Эту
траву мы обычно скашивали для зимнего корма. Намче
Базар лежит на высоте 3440 метров, Тами - примерно
3660 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400
метров. Здесь, около ледников, у подножия крутых склонов
самых больших гор, проходит верхняя граница травы,
которую едят яки.
  Именно здесь обитает йети5 известный на Западе под
наименованием "ужасный снежный человек". Я слышал о
йети с самого детства; у нас в Солу Кхумбу о них
рассказывали множество историй. Когда меня еще не было
на свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу.
  Сам я никогда не видал их, и мне было уже больше
тридцати лет, когда я впервые увидел след йети. Однако
мальчиком я иногда находил на каменистых склонах и
ледниках помет незнакомого животного, содержавший
остатки крыс и червей, - я не сомневался, что это помет
йети.
  Конечно, я немного побаивался йети, однако
любопытство было еще сильнее, чем страх. То же самое
чувство испытывал я в отношении молчаливых каменных
громад, окружавших меня. Ламы много рассказывали об
ужасах, подстерегающих человека в зоне снегов, о богах,
демонах и чудовищах куда страшнее йети, которые
охраняют вершины и карают всякого, кто осмелится
проникнуть туда. Но я знал также, что были люди, в том
числе из моего собственного народа, которые поднимались
очень высоко по той стороне Чомолунгмы. Пусть
некоторые погибли - другие вернулись домой живыми, и
таких было гораздо больше. Мне хотелось увидеть самому,
проверить самому. Это было моей мечтой, сколько я
помню себя.
  Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу,
Лхоцзе, Нупцзе, Ама-Даблам, Гауризанкар, Чо-Ойю и сотни
других. А над всеми ними - Чомолунгма, Эверест. "Ни
одна птица не может перелететь через нее", - говорит
предание. А человек? Человек, окрыленный мечтой?..
  Мир был так велик, Солу Кхумбу так мала. И когда я
подрос, то понял, что должен покинуть деревню. Однако,
покинув ее первый раз, я направился не в горы, даже не в
Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было
всего тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому
бежал из дому и чувствовал себя потом очень виноватым. Я
знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем родителей. Я
и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений.
  Но слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся
в Катманду кружным путем мимо Макалу; поначалу один,
потом встретил попутчиков. Весь путь занял немногим
больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он
показался мне странным и непонятным особенно потому,
что наш народ исповедует буддийскую веру, в то время как
жители Катманду в большинстве держатся индуистской
веры. В конце концов мне удалось найти буддийский
монастырь, принимавший странников; там я и остановился.
  Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы
людей, на базары, большие здания и храмы и многое
другое, чего никогда не видел до тех пор. У непальцев
хорошая армия, составленная в основном из знаменитых
гуркхов, живущих в Центральном и Западном Непале, и
мне больше всего нравилось смотреть, как они маршируют,
и слушать их музыку. Очень интересными казались мне
люди индийской расы: их лица, одежда и поведение так
отличались от всего, что мне приходилось видеть. Однако я
ощущал не только любопытство, но и тоску по дому.
  Встретив знакомых из Солу Кхумбу, которые как раз
собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы
шли более коротким путем - по той самой дороге, по
которой мне предстояло много лет спустя идти со
швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в
отсутствии шесть недель, и, когда вернулся в Тами, мои
родители так обрадовались, что кинулись меня обнимать.
  Правда, потом они поколотили меня.
  После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти
годы не было никаких экспедиций на Эверест, иначе
соблазн оказался бы, вероятно, слишком велик. И все-таки
я знал, что не смогу остаться в Солу Кхумбу навсегда, что
не рожден быть земледельцем или пастухом. В конце 1932
года, когда мне было восемнадцать лет, я ушел снова, на
этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И хотя казалось,
что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я
чувствовал, что на самом деле иду к ней: как раз в это
время прошел слух о новой экспедиции, намеченной на
1933 год, и я твердо решил пойти с альпинистами, если
только это окажется возможным.
  И на этот раз я ушел, не сказавшись родителям. Это
было нехорошо; они были добры ко мне, и я любил их. Они
были очень простые и набожные люди, особенно моя мать,
которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей
одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все
ламам и монахиням в монастыри. Всегда она была мне
настоящей матерью - моя ама ла... И я знаю, что своими
успехами во многом обязан ее преданности, ее вере,
благословениям и молитвам.



  В НОВЫЙ МИР 

  Я прожил три жизни: первую - ребенком и юношей в
Соду Кхумбу, вторую, продлившуюся двадцать лет, -
носильщиком и восходителем; в эти годы моим домом был
Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я
вернулся с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не
знаю.
  Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя
вторая жизнь.
  Это было в конце 1932 года; двенадцать солукхумбских
парней и девушек решили оставить родной кров. Целый
месяц мы готовились: устраивали тайные собрания,
собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля
ограничилась одеялом, которое я захватил из дому. Денег у
меня не было, да и у остальных тоже. Собственно, именно
поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели
заработать денег и посмотреть на мир.
  В числе моих спутников находился Дава Тхондуп,
впоследствии прославившийся в экспедициях. Он был
старше меня и, хотя никогда не видал Дарджилинга, немало
знал про него и часто говорил о новой экспедиции, которая
должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали
устроиться носильщиками в эту экспедицию, и мною
владело такое нетерпение, что я готов был бежать всю
дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не
очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается
вверх по крутым гребням, то пробирается сквозь густые
леса в долинах, то пересекает бурные реки. Большую часть
этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от
индийской границы перессорились, и остальные ушли без
меня, унеся с собой все продовольствие. Однако мне
посчастливилось: в местечке Симана я встретил
состоятельного человека по имени Ринга Лама, который
взял меня к себе в дом. В то время я знал только свой
родной язык, а по-непальски не понимал, но мне и тут
повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на
шерпском языке. Его семья отнеслась ко мне очень
хорошо, меня кормили, дали новую непальскую одежду. В
свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал
хворост в джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и
тоскливо среди чужих людей и часто, бродя один в
джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал
познавать, что мечта и действительность не одно и то же...
  Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга
Ламе, как мне хочется попасть в Дарджилинг. К моей
радости, он ответил: "Хорошо, я сам отправляюсь туда по
делам и возьму тебя с собой". Впервые я увидел
автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там
оказалось еще много такого, чего мне не приходилось
видеть раньше. Дарджилинг уступал по размерам Катманду,
но был гораздо больше похож на современный город; там
имелась даже железная дорога. По улицам ходило много
чилина-нга, в основном англичан. До сих пор я еще ни разу
не видел европейцев.
  Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в
деревне Алубари, что значит "место, где растет картофель".
  Привез меня туда Ринга Лама; я поселился у его
двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать
коров, на мою долю выпал уход за ними и другие
хозяйственные работы. Здесь я начал учиться непальскому
языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще
местному языку - ялмо. Лучшим моим учителем оказался
один человек по имени Манбахадур Таманг - мы косили
вместе траву на корм коровам, - и я был очень благодарен
ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал
каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы
часто вспоминаем те дни, особенно как однажды собирали
хворост на запретном участке и нас застал сторож: он
привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
  Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг
продавать молоко: каждый раз я чувствовал себя на
седьмом небе. Город расположен на северном склоне
крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за
глубокими долинами Сиккима, начинаются отроги
восточной части Главного Гималайского хребта с
Канченджангой в самой середине. Часто смотрел я на
вздымающуюся к небесам белую вершину и испытывал
радостное чувство: ее вид напоминал мне, что и в этом
новом для меня, чужом краю я не слишком далек от
любимых гор. Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был
настоящим чудом для деревенского парня. У подножия
большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все
напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие
людьми улочки. Зато повыше, в новой части, все было
иначе, все было необычно. Здесь находились дома англичан
и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома,
кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а
также дворец махараджи и отель, похожий на дворец. Глядя
на все эти чудеса, я порой совершенно забывал о своих
бидонах.
  Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более
волнующее событие: началась подготовка новой
экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из Англии
прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен
приготовлениями. Руководитель экспедиции Хью Раттледж
устроил свой штаб на веранде Клуба плантаторов, и чуть ли
не все дарджилингские шерпы отправились к нему
устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не
до молока, я мог думать только о том, как попасть в
экспедицию, как убедить их взять меня.
  Сначала я боялся идти сам в Клуб плантаторов и
попросил своего друга Даву Тхондупа замолвить за меня
словечко. Его уже приняли, однако мне он отказался
помочь, сказал, что я слишком молод. "Но я уже взрослый
и не слабее других", - возразил я. Тем не менее Дава
Тхондуп и другие шерпы продолжали твердить: "Нет, нет,
ты слишком молод". Они решительно отказывались
сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда еще в
моей жизни.
  Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось
навыворот. Когда я впервые попал в Дарджилинг, у меня
были длинные косички, как у всех мужчин в Солу Кхумбу.
  Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я
постригся коротко. К тому же я носил непальскую одежду,
которую мне дал Ринга Лама. Все это годилось для
Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим,
потому что англичане решили, что я непалец, а они
набирали только шерпов. К тому же я не мог показать
никаких бумаг или удостоверений о том, что работал с
экспедициями. Наверное, так случается со многими
молодыми людьми, когда они впервые устраиваются на
работу. Вас спрашивают: "Вам приходилось делать эту
работу раньше?" Вы отвечаете: "Нет". Вам говорят: "Нам
нужны только опытные люди". Вы уходите, чувствуя, что
никогда в жизни не поступите на работу только потому, что
не работали раньше.
  Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ.
  Экспедиция выступила из Дарджилинга, а я остался...
  Еще много месяцев я продолжал смотреть за коровами
Поури и продавать молоко. Среди моих покупателей была
молодая женщина из племени шерпов - Анг Ламу. Она
родилась в Дарджилинге и работала там в качестве айя,
домашней работницы. Я никогда не обращался к ней на
родном языке, а только на непальском, и она даже не знала,
что я шерп. Встречаясь, мы каждый раз препирались.
  - Раз я все время покупаю у тебя, ты должен наливать
мне побольше, - говорила она.
  - Не могу, - отвечал я.
  - Ты страшно жадный, - продолжала она.
  - А ты надоела мне своей торговлей.
  В этом нет ничего примечательного, и я, вероятно, давно
успел бы позабыть об этом, если бы Анг Ламу не была
теперь моей женой.
  Прожив в Дарджилинге около года, я узнал от людей из
Солу Кхумбу, что родители считают меня мертвым. Я
решил вернуться повидать их, но Поури не хотел отпускать
меня. Он сказал, что я должен найти себе замену, если хочу
уйти. Тогда я отправился в город, нашел желающего и
привел с собой, после чего быстро двинулся в путь, не
давая Поури времени придумать новое возражение.
  Придя домой, я убедился, что земляки сказали правду:
  родители и в самом деле готовились совершить по мне
обряд как по мертвому. При виде меня они расплакались,
потом ужасно обрадовались; на этот раз дело обошлось без
колотушек. За время моего отсутствия в Солу Кхумбу
произошло землетрясение; часть нашего дома обвалилась,
и я первым делом помог починить его. А потом стал делать
ту же работу, что прежде: пасти яков. На следующее лето я
впервые отправился в Тибет за солью, которой у нас в Солу
Кхумбу всегда нехватка. Через большой перевал Нангпа Ла
("Ла" означает по-тибетски "перевал") я пришел в поселок
Тингри Гангар около Ронгбука, по ту сторону Эвереста. Я
воспользовался случаем посмотреть знаменитый монастырь
Ронгбук. Он намного больше Тьянгбоче и насчитывает
свыше пятисот монахов и монахинь. Как раз здесь
неподалеку разбивали базовый лагерь все английские
экспедиции на Эверест, да только в этом, 1934 году
восхождений не было. А не то соль не скоро попала бы в
Солу Кхумбу!
  Прошло несколько месяцев, и отец снова попросил меня
отправиться в Тибет с тем же поручением. Но к этому
времени я уже твердо знал, что никогда не буду счастлив,
живя в Солу Кхумбу. Поэтому вместо Тибета я снова
двинулся в Дарджилинг. Хотя мой отец так никогда и не
собрался туда, я видел его дважды на протяжении
следующих пяти лет: он ходил через Нангпа Ла в 1935 и
1938 годах, чтобы повстречаться с участниками экспедиций
на Эверест. Мать же я не видел до 1952 года, когда
участвовал в швейцарской экспедиции, пытавшейся взять
Эверест с юга.
  Попав снова в Дарджилинг, я не стал возвращаться в
Алубари, к коровам и картофельному полю, а устроился в
самом городе. Шерпы селились в основном в двух районах
  - в Тунг Сунг Басти и Бхутиа Басти ("басти" означает
"деревня"). Я остановился в Тунг Сунге, где и прожил
большую часть последующих лет. Мне посчастливилось
стать жильцом у Ангтаркая. Уже тогда он был опытным
альпинистом, а в настоящее время Ангтаркай - один из
самых прославленных шерпов. Скоро ко мне перестали
относиться как к чужаку. Поблизости жил мой старый друг
Дава Тхондуп (ныне тоже один из ветеранов), и, куда ни
повернись, везде были другие шерпы, прославившиеся на
Эвересте и в иных местах.
  Осенью 1934 года все говорили о состоявшейся летом
немецкой экспедиции на Нанга Парбат, в далеком
Кашмире. Разговор был невеселый, потому что там
случилось ужасное несчастье. С этой экспедицией пошло
много шерпов, причем большинство впервые оказались так
далеко от дома, и вот шестеро из них погибли вместе с
четырьмя немцами во время страшной бури на горе. Не в
одном доме в Тунг Сунг Басти царило горе, но вместе с тем
мы гордились стойкостью и выдержкой наших людей. Дава
Тхондуп и Анг Церинг, которые тоже участвовали, но
остались живы, рассказали мне о подвиге их друга Гьяли,
известного больше под именем Гайлая. В самый разгар
бури Гайлай находился высоко на горе с руководителем
экспедиции Вилли Мёрклем. Шерп чувствовал себя хорошо
и смог бы, наверное, добраться до нижнего лагеря. Однако,
по мере того как они спускались, Мёркль все больше
ослабевал и в конце концов оказался не в состоянии
двигаться дальше. Тогда Гай-лай предпочел остаться и
умереть, чем бросить его одного.
  Хотя я еще ни разу не участвовал в восхождении, этот
рассказ заставил меня гордиться тем, что я шерп.
  В это время года, конечно, никакие экспедиции не
выходили в горы, и мне пришлось вооружиться терпением.
  Как и в Солу Кхумбу, в Дарджилинге произошло
землетрясение, я работал одно время на восстановлении
часовни при школе св. Павла. Мне платили двенадцать анна
в день - на первый взгляд очень незначительная сумма, но
тогда это считалось неплохой платой; в такое время года
мало кто из шерпов мог рассчитывать на лучшее. За
исключением горстки купцов и торговцев, мы все были
очень бедны. Жили в деревянных сараях с жестяными
крышами; обычно в одной комнате ютилась целая семья.
  Ели мы рис и картофель. Зарабатывали очень мало, даже в
разгар сезона; и если тем не менее ухитрялись сводить
концы с концами, то только потому, что довольствовались
малым.
  В начале 1935 года я женился. Мою первую жену звали
Дава Пхути, а "пхути" означает "счастливая жена,
приносящая детей", что очень скоро оправдалось. Дава
Пхути родилась, как и я, в Солу Кхумбу, я встречал ее там,
но ближе узнал уже в Дарджилинге. Мы нашли себе в Тунг
Сунг Басти отдельную каморку и были очень счастливы,
однако пробыли вместе совсем недолго, потому что теперь
наконец после долгой поры надежд и ожиданий началась
моя жизнь в горах.



  ДВАЖДЫ НА ЭВЕРЕСТ

  Говорят, что надо начинать с малого, а затем уже
переходить к большому, но не так получилось у меня. Моя
первая экспедиция, в 1935 году, была на Эверест. В том
году англичане в пятый раз вышли на штурм горы.
  Первый отряд ходил в 1921 году; он не ставил себе
целью взять вершину, а только совершил разведку. Тогда-
то и нашли путь через Тибет к северному склону Эвереста.
  Нам, шерпам, казалось странным, что делают такой крюк,
чтобы выйти к Чомолунгме. Объяснялось же это тем, что
англичане имели разрешение на въезд только в Тибет, тогда
как в Непал вплоть до недавнего времени доступ людям с
Запада был совершенно закрыт.
  Из района монастыря Ронгбук, севернее Эвереста,
экспедиция 1921 года совершила много вылазок на ледники
к перевалам в поисках проходов к вершине. В конце концов
решили, что наиболее удобный путь проходит по
Восточному Ронгбукскому леднику, затем по крутой
снежно-ледовой стене к перевалу на высоте более 6600
метров, который назвали Северным седлом. Знаменитый
альпинист Джордж Мэллори добрался вместе с
несколькими товарищами до этого седла, и хотя сами они
не были подготовлены для дальнейшего продвижения, но
решили, что нашли подходящий путь к вершине. Позднее
они попытались все же найти и другие подходы и
поднялись к перевалу Лхо Ла, откуда открывается вид на
юго-западный склон Эвереста и почти до Солу Кхумбу.
  Однако Мэллори решил, что эта сторона вряд ли подходит
для восхождения; к тому же она лежит в Пенале, куда они
не имели доступа. Только тридцать лет спустя была сделана
первая попытка взять вершину с юго-запада.
  В 1922 году состоялась первая настоящая экспедиция. В
ней участвовало много англичан и шерпов. Они разбили
лагерь на леднике, на Северном седле и на крутом гребне
выше седла. Отсюда наиболее сильные восходители
достигли высоты 8200 метров. Это значит, что им
оставалось всего около шестисот метров до вершины и что
они поднялись выше, чем кто-либо до них. Но тут по
крутым склонам ниже Северного седла пронеслась лавина,
и целый океан снега захлестнул шедших попарно
носильщиков. Тогда-то и погибли семеро шерпов. Это
была самая крупная катастрофа за всю историю Эвереста.
  И все-таки в 1924 году англичане и шерпы пришли
снова. Состоялась та самая знаменитая экспедиция, во
время которой Мэллори и Эндрью Ирвин пропали без
вести, пытаясь взять вершину. На этот раз выше Северного
седла был уже не один, а два лагеря. Снаряжение для
второго из них, на высоте 8170 метров, доставили трое
шерпов - Лакпа Чеди, Норбу Йишай и Семчумби. Оттуда
полковник Нортон и Т. Сомервелл совершили еще до
исчезновения Мэллори и Ирвина смелую попытку взять
вершину, причем Нортон побывал на высоте около 8600
метров6. Это достижение оставалось мировым рекордом,
пока мы с Раймоном Ламбером не поднялись еще выше с
другой стороны горы во время первой швейцарской
экспедиции 1952 года.
  Четвертая попытка взять Эверест состоялась лишь в
1933 году, как раз когда я безуспешно старался попасть в
экспедицию. Результаты были примерно те же, что в 1924
году, с той разницей, что никто не погиб и уже несколько
альпинистов - Харрис и Уэйджер, а также Фрэнк Смайс
(его напарник Эрик Шиптон остановился несколько ниже)
  - достигли почти той же точки, что Нортон. И на этот раз
снаряжение для наиболее высокого 6 лагеря доставили
шерпы. Здесь отличились Ангтаркай, Пасанг, Ринцинг,
Олло, Дава, Черинг и Кипа. Англичане называли их
"тиграми". Только с 1938 года это стало официальным
почетным званием, и тем носильщикам, которые
забирались выше всех, вручали медали Тигра 7. Однако
неофициально звание Тигра бытовало уже с 20-х годов, и
наши люди носили его с гордостью.
  Но вот пришел 1935 год - и с ним мой первый шанс.
  С самого начала года шло много разговоров о
предстоящей новой экспедиции, но, как всегда, начались
трудности с разрешением на въезд в Тибет, и прошло много
времени, прежде чем Эрик Шиптон, руководитель
экспедиции, прибыл в Дарджилинг. Решено было не ходить
на штурм вершины, а ограничиться, как в 1921 году,
разведкой. Дело в том, что муссон, который начинает дуть
с юга в июне месяце, застиг бы восходителей на Эвересте, а
это означало почти верную смерть: южный ветер приносит
с собой бури и лавины. Вместе с тем разведка не явилась бы
пустой тратой времени; англичане надеялись найти лучший
путь для экспедиции следующего года, нежели обычный,
через Северное седло.
  Я чуть было не остался опять, как в 1933 году. Сирдаром
  - начальником носильщиков - был в этой экспедиции
Карма Наул, делец из Дарджилинга. Он не знал меня, а я
по-прежнему не мог показать никаких справок. Мистер
Шиптон и тогдашний секретарь Гималайского клуба мистер
У. Кидд опрашивали желающих шерпов, однако брали
только тех, кто либо ходил в горы раньше, либо был
рекомендован Карма Паулом. Я ужасно расстроился. Но
потом англичане объявили, что им нужны еще два
носильщика. Желающих оказалось более двадцати, и я
встал в шеренгу, надев новую куртку цвета хаки и короткие
штаны. Мне казалось, что я выгляжу опытным
восходителем. Мистер Шиптон и мистер Кидд проверяли
кандидатов одного за другим; когда подошла моя очередь,
они спросили справку. Это был страшный миг. Я
приготовился доказывать и объяснять, но в то время, когда
мне было всего двадцать лет, я еще не говорил ни по-
английски, ни по-индийски и смог только показать
жестами, что справки не имею. Они поговорили между
собой, потом предложили мне выйти из шеренги. Я решил,
что все кончено. Однако, когда я повернулся, чтобы уйти,
они окликнули меня: в число двоих избранных вошли я сам
и другой молодой шерп, Анг Церинг, позднее погибший на
Нанга Парбате 8.
  Некоторые шерпы постарше ворчали по поводу того, что
взяли меня, новичка. Но я был так счастлив, что не
обиделся бы, даже если бы они меня поколотили. Плата за
день составляла двенадцать анна, за каждый день выше
снеговой линии она повышалась до рупии, так что при
хорошей работе я мог получить больше денег, чем имел
когда-либо. Однако не деньги были для меня главным, а то,
что наконец-то я восходитель и иду на Чомолунгму! В 1953
году, встретившись с Шиптоном на приеме в Лондоне, я
напомнил ему, что это он восемнадцать лет назад дал мне
мой первый шанс.
  Подобно предыдущим экспедициям, мы вышли из
Дарджилинга на север - сначала все вверх и вниз, вверх и
вниз, пересекая глубокие долины Сиккима, затем через
высокие перевалы в Тибет. По прямой расстояние от
Дарджилинга составляет всего около ста шестидесяти
километров, но нам пришлось пройти почти пятьсот,
двигаясь по широкой дуге на север, потом на запад. Это
был долгий поход по дикой бесплодной местности;
сильный ветер нес густую пыль. Но одним из преимуществ
старого, северного маршрута было то, что он позволял
везти снаряжение на мулах чуть ли не до самого подножия
горы, между тем как на новом пути через Непал столько
рек и висячих мостов, что приходится все переносить на
своих плечах.
  В экспедиции 1935 года насчитывалось всего двенадцать
шерпов, зато англичане набрали много других
носильщиков, в основном тибетцев. Они не участвовали в
восхождении, а только присматривали за мулами и
помогали развьючивать их в базовом лагере.
  На пути через Тибет мы двигались медленно, проводя
различные исследования. И когда пришли в Ронгбук, то не
сразу направились на Эверест, а совершили восхождение на
несколько меньших вершин и перевалов неподалеку.
  Однако нам не удалось найти лучшего маршрута, чем
старый, через Северное седло, и в конце концов мы
подошли к Восточному Ронгбукскому леднику, где
разбивали лагерь предыдущие экспедиции. Здесь меня
порадовал неожиданный гость из Солу Кхумбу - отец. Он
услышал про экспедицию и перешел Нангпа Ла, чтобы
навестить нас. Отец не стал участвовать в восхождении, а
только побыл некоторое время в лагере; здесь-то он и
встретил йети во второй раз в своей жизни, о чем я
расскажу позже.
  Поблизости от лагеря 3, ниже Северного седла, мы
сделали интересное, но печальное открытие. Годом раньше
англичанин Морис Уилсон втайне отправился на Эверест
всего лишь с тремя тибетцами, собираясь взять вершину в
одиночку. Он не вернулся с горы. Теперь мы нашли его
тело. Оно лежало в старой изодранной палатке - один
скелет с остатками сухой промерзшей кожи, изогнутый в
странном положении, словно Уилсон умер, пытаясь снять
ботинки. Один ботинок был даже снят, и пальцы скелета
держали шнурок от второго. Очевидно, Уилсон вернулся к
палатке после попытки забраться на Северное седло, не
нашел никого из своих носильщиков и умер от холода или
истощения9. Мы похоронили его под камнями морены
рядом с ледником.
  Носильщики Уилсона были из Дарджилинга, их звали
Теванг Ботиа, Ринцинг Ботия и Черинг Ботия.
  Впоследствии я встретил их там и спросил, как было дело.
  Они рассказали, что следовали по обычному маршруту всех
экспедиций, только им приходилось остерегаться встреч с
патрулями и чиновниками, потому что Уилсон не имел
разрешения на въезд в Тибет. Добравшись до монастыря
Ронгбук, они отдыхали там пятнадцать дней, потом
принялись за разбивку лагерей на Ронгбукском леднике.
  После лагеря 3 тибетцы не захотели идти дальше, и
завязался спор. В конце концов Уилсон сказал: "Хорошо, я
пойду на Северное седло один. Ждите меня здесь три дня".
  И он пошел. Носильщики, по их словам, выждали
условленное время, потом ушли. Правду ли они говорили,
нет ли - одно было ясно: они ничего не сделали для того,
чтобы помочь Уилсону. Я возмущался, и мне было стыдно,
потому что они были обязаны либо выйти на поиски, либо
по меньшей мере ждать еще его возвращения. К тому же я
увидел у них много денег, которые, очевидно,
принадлежали Уилсону.
  Экспедиция 1935 года была моим первым походом на
большие вершины, и я пережил много волнующего. Тем
более что речь шла не о какой-нибудь горе, а о самом
Эвересте - о великой Чомолунгме. Вот мы стоим на
леднике выше любого другого живого существа, а прямо
перед нами, прямо над нами высится башня из камня и
льда, вздымаясь в небо еще на три с лишним, почти четыре
километра. Странно даже подумать, что мой родной дом
находится всего в нескольких километрах отсюда, что это
та самая гора, под сенью которой я вырос и пас яков своего
отца, С северной стороны она выглядит, конечно, совсем
иначе, и мне с трудом верится, что это она.
  Все же я верил. И не только потому, что так говорили
другие, - я чувствовал это всем сердцем, я знал: другой
такой огромной и высокой горы не может быть.
  Работать приходилось трудно. Между нижними
лагерями мы ходили с ношами от двадцати семи до сорока
килограммов, выше - около двадцати пяти. И мало было
подняться один раз, мы ходили вверх и вниз, вверх и вниз,
день за днем, неделю за неделей, пока не перенесли все
палатки, все продовольствие и снаряжение. Меня это
нисколько не беспокоило, потому что я, как все шерпы,
приучен носить большой груз. Я думал: "Вот первый
случай осуществить мою мечту".
  Впервые попав в экспедицию, я увидел, конечно, много
нового. Нам выдали специальную одежду, обувь, очки. Мы
ели странную пищу из жестяных банок. Мы пользовались
примусами, спальными мешками и всевозможным другим
снаряжением, с которым мне еще никогда не приходилось
иметь дела. Многое мне предстояло узнать и относительно
восхождений. Снег и лед не составляли сами по себе
никакой новости для парня, выросшего в Солу Кхумбу, но
тут я впервые познакомился с настоящей техникой
альпинизма: пользование веревкой, вырубание ступеней во
льду, разбивка и сворачивание лагеря, выбор маршрута, не
только более быстро проходимого, но и безопасного.
  Носильщик-новичок, я не получал ответственных
поручений. Но я работал усердно, старался быть во всем
полезным и думаю, что начальники были мной довольны.
  Высоту я переносил легко, хотя никогда еще не поднимался
так высоко. Вместе с другими шерпами я доставил груз к
Северному седлу - на высоту 6985 метров.
  Дальше экспедиция не пошла. Так как она занималась
только разведкой, то не располагала ни необходимым
снаряжением, ни достаточным количеством людей, чтобы
подниматься выше. И именно тут, на седле, перед тем как
нам возвращаться, я впервые обнаружил, что отличаюсь
чем-то от других шерпов. Остальные были только рады
спуститься обратно. Они шли на восхождение как на
работу, ради заработка, их не тянуло выше. Л я был
страшно разочарован. Мне хотелось продолжать подъем.
  Уже тогда я испытал то, что испытывал потом каждый раз,
попав на Эверест: меня тянуло все дальше и дальше вверх.
  Мечта, потребность, неудержимое влечение - назовите это
как хотите. Но в тот раз я, конечно, ничего не мог поделать.
  Мы спустились с седла и вскоре ушли совсем.
  "Ну, хорошо, - сказал я сам себе, - тебе всего только
двадцать один год. Будут еще экспедиции. И скоро ты
станешь настоящим Тигром!"
Вернувшись в Дарджилинг, я оставался некоторое время
дома с женой Дава Пхути. У нас родился сын, мы назвали
его Нима Дордже. Это был очень красивый мальчик, он
даже получил первый приз на конкурсе малышей, и для
меня было тяжелым ударом, когда он умер в 1939 году
всего четырех дет.
  Осенью 1935 года я отправился в свою вторую
экспедицию, но мое участие оказалось очень
незначительным. Альпинисты намеревались взять Кабру
(около 7200 метров) в Северном Сиккиме, недалеко от
Канченджанги. В хорошую погоду Кабру видно из
Дарджилинга. Восхождение совершали инженер
индийского министерства почты и телеграфа Кук и его друг
немец; носильщиками были кроме меня Анг Церинг,
Пасанг Пхутар и Пасанг Кикули. Пасанг Пхутар - один из
моих старейших друзей, недавно он помогал мне строить
новый дом. Пасанг Кикули уже в то время был одним из
наиболее прославленных шерпов. Он погиб четыре года
спустя смертью храбрых, участвуя в американской
экспедиции на К2.
  Как самый младший из носильщиков, я нес самый
большой груз, тридцать шесть килограммов риса, но все же
пришел первым в базовый лагерь. На этом мои обязанности
закончились, и я вернулся в Дарджилинг. Мистер Кук и его
друг успешно штурмовали в ноябре вершину Кабру, только,
к сожалению, с ними не было никого из шерпов.
  В течение зимы я, подобно большинству шерпов,
отдыхал и работал от случая к случаю в районе
Дарджилинга. Это позволяло мне находиться вместе с
женой и малышом; я очень любил их и был счастлив с
ними. Но я был молод и непоседлив и знал теперь, после
первых походов, что не могу жить без гор. Ранней весной
1936 года опять закипели приготовления, и в этом году я
снова участвовал в двух экспедициях.
  Первая экспедиция собиралась на Эверест, и на этот раз
я не столкнулся ни с какими затруднениями, потому что
англичане пригласили почти всех прошлогодних
участников. Снова с нами был Эрик Шиптон, а также
Фрэнк Смайс и многие другие знаменитые английские
альпинисты. Руководил отрядом Хью Раттледж,
возглавлявший экспедицию 1933 года. Возраст не позволял
мистеру Раттледжу самому подниматься на большую
высоту, но он был замечательный человек, приветливый и
сердечный, и все шерпы радовались, что работают с ним.
  Никогда еще на штурм Эвереста не выходило столько
альпинистов. В экспедиции участвовали шестьдесят шерпов
  - в пять раз больше, чем в 1935 году, - и вместе с
погонщиками мулов нас было так много, что мы
напоминали целый воинский отряд в походе.
  На этот раз мы выступили не из Дарджилинга, а из
Калимпонга, примерно пятьюдесятью километрами дальше
по караванному пути в Тибет. Все снаряжение было
доставлено туда по канатной дороге; дальше начинался
обычный маршрут. При таком количестве участников
приходилось двигаться двумя отрядами с промежутком в
несколько дней. Если бы мы шли все вместе, у нас полдня
уходило бы на сборы и раскачку, а вторая половина - на
развьючивание и разбивку ночлега. На время похода меня
назначили помогать экспедиционному врачу, и я узнал от
него о болезнях, повреждениях и первой помощи много
такого, что пригодилось мне впоследствии.
  Англичане возлагали большие надежды на эту
экспедицию. Она превосходила все предыдущие не только
по объему, но и по организации и снаряжению, и все были
уверены, что мы возьмем Эверест. Однако нас
преследовала неудача. С самого начала и до конца стояла
отвратительная погода; все то время, что мы находились
около горы, пришлось как раз на разгар муссона. Мы
разбили на ледниках лагеря 1, 2 и 3, а снег все шел и шел, и
когда мы принялись взбираться по крутым склонам к
Северному седлу, то оказались в снегу по самую грудь. Это
не только чрезвычайно затрудняло работу, но и грозило
опасностями: в любой момент мы могли провалиться в
скрытые под сугробами трещины. Однако больше всего нас
беспокоила угроза лавин. Мысли упорно возвращались к
ужасному несчастью, происшедшему здесь в 1922 году.
  В конце концов некоторые из нас, в том числе и я,
добрались до Северного седла. Но там нас встретила
погода, подобной которой мне еще никогда не приходилось
видеть. Половину времени шел снег, такой густой, что на
расстоянии нескольких метров нельзя было различить
человека, а когда кончился снегопад, подул такой ветер, что
нас чуть не снесло. Только везением можно объяснить то,
что нам удалось спуститься благополучно обратно к
леднику. Мы стали ждать в нижнем лагере улучшения
погоды, но оно так и не наступило. Шеи снег, потом дул
ветер, потом опять шел снег. Мне кажется, что некоторые
все равно были готовы выступить на штурм, но Раттледж
сказал: "Нет, мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь
пострадал или погиб. Эверест никуда от нас не денется". В
конце концов после ряда безрадостных недель мы
двинулись назад. Нам не удалось даже взобраться выше
разведочной экспедиции предыдущего года.
  По крайней мере никто не погиб на Эвересте. Зато на
обратном пути, около поселка Гадонг Пага, случилась беда.
  Здесь протекает большая стремительная река; с одного
берега на другой переброшен канат "(пага)". Чтобы
переправить человека, приходится заворачивать его в
большую сетку и перетягивать по канату на другую
сторону. Мы все пересекли реку этим способом. Только
один шерп отказался от сетки, заявив, что и так переберется
по канату. Однако на полпути рука смельчака сорвалась, и
он упал в воду. Несколько англичан разделись и прыгнули в
реку, но сильное течение не позволило им добраться до
него. Волосы шерпа были заплетены в косу на старинный
манер, и последнее, что мы от него видели, была светлая
ленточка на конце косы, мелькнувшая на поверхности в
нескольких сотнях метров ниже по реке.
  Мы вернулись в Калимпонг, расстроенные неудачей
экспедиции. Мне особенно было жаль Раттледжа.
  Прекрасный человек и руководитель, он уже начинал
стареть и последний раз ходил на Эверест. Я увидел его
вновь лишь много лет спустя в Лондоне, после взятия
Эвереста. Он пожал мне руку и сказал: "Сын мой, вы
совершили настоящий подвиг. Я стар уже. Я сделал
попытку в свое время и потерпел неудачу, но теперь, после
вашей победы, это ничего не значит. Когда вернетесь в
Индию, обнимите за меня всех моих сыновей-шерпов".
  Он имел право назвать нас сыновьями, потому что
относился к нам, как настоящий отец.



  СТАНОВЛЕНИЕ "ТИГРА" 

  После экспедиции на Эверест в 1936 году я недолго
оставался в Дарджилинге. Эрик Шиптон отправлялся в
Гархвал, в Центральных Гималаях, севернее Дели, и взял
меня с собой. Как и четыре года назад, когда я ушел из
Солу Кхумбу, мне предстояло многое пережить впервые:
  впервые я попал на равнину, впервые увидел настоящие
большие города - такие, как Дели и Калькутта, впервые
ехал по железной дороге, впервые узнал настоящую жару.
  В Раникхете в Гархвале Шиптон представил меня майору
саперных войск Осместону, который занимал руководящую
должность в индийском геодезическом ведомстве. Он
собирался на съемки в район высокой горы Нанда Деви, и
было решено, что я отправлюсь с ним. В результате
многолетней работы майор Осместон нанес на карту чуть
ли не весь горный район Гархвала; я не раз сопровождал
его.
  В том же году была взята вершина Нанда Деви,
высочайшая из всех взятых к тому времени вершин (7816
метров). Этот рекорд держался до 1950 года, когда
французы поднялись на Аннапурну в Непале. "Нанда Деви"
означает "Благословенная богиня"; индуисты и буддисты
считают ее священной горой. Ее история особенно
примечательна: еще за два года до покорения вершины ни
одному человеку не удалось добраться даже до ее
подножия, и считалось, что это вообще невозможно. Но
вот в 1934 году Шиптон и его друг Тильман, тоже
известный английский альпинист, нашли проход. Они
поднимались вдоль реки Риши, прокладывая себе путь
через глубокие ущелья и вдоль крутых склонов, и пришли
наконец к укрывшемуся у самого подножия Нанда Деви
удивительно красивому водоему, который назвали
Сэнкчюэри ("Святыня" или "Убежище"). У них не было ни
людей, ни достаточных запасов, чтобы двигаться дальше;
впрочем, они и так добились немалого. А в 1936 году, когда
Шиптон снова вышел на Эверест, Тильман отправился во
главе большой экспедиции на штурм Нанда Деви.
  По пути в горы наша группа под руководством майора
Осместона встретила возвращавшегося Тильмана, и он
сообщил нам радостную новость. Оделл (в 1924 году он
участвовал в экспедиции на Эверест и достиг высоты 8230
метров в поисках Мэллори и Ирвина) и Тильман взошли на
вершину. Третий альпинист, молодой американец Чарлз
Хаустон, поднялся почти до вершины, но отравился чем-то
в верхнем лагере, и ему пришлось вернуться вниз. Когда
мы их встретили, он уже поправился и все они страшно
радовались своей выдающейся победе.
  Вскоре после этого настал мой черед заболеть. Никогда,
ни до, ни после этого, я не болел так сильно в горах.
  Возможно, сказалась непривычная жара на равнине по пути
из Дарджилинга. А может быть, виной был непрерывный
дождь, или же я еще не отдохнул после Эвереста. Как бы то
ни было, я очень ослаб. У меня поднялась такая
температура, что временами майору Осместону и другим
приходилось тащить меня на спине. Майор Осместон
отнесся ко мне с беспримерной добротой, и я пообещал
себе, что когда-нибудь сделаю для него то же, что он для
меня. Англичане определили у меня желтуху. Местные
жители посоветовали мне поесть один вид мха, растущий
на скалах. Я решил попробовать. Сварил мох и съел его,
потом меня рвало так сильно, что я думал, все
внутренности выскочат наружу. Но температура прошла.
  Слабость еще оставалась, но болезнь угомонилась, и я смог
идти дальше сам.
  Как и экспедиция Тильмана, мы подошли к Нанда Деви
через долину Риши, которая называется Риши Ганга, и
разбили лагерь около Сэнкчюэри. Это было действительно
очень красивое место; кругом простирались цветущие луга,
а над ними высились снежные вершины. Однако мы
пришли не для восхождения, а для топографической
съемки. Наша работа продолжалась несколько недель. Я все
еще был не в силах делать много и оставался чаще всего в
базовом лагере. Но я хоть поправлялся. Недалеко от лагеря
находилась могила одного шерпа из экспедиции Тильмана:
  он умер от болезни; увидев ее, я невольно подумал: "Как-
никак я оказался счастливее его!"
Наконец мы покинули горы и вернулись в Раникхет.
  Оттуда я поехал обратно в Дарджилинг. К этому времени я
уже совсем поправился, но был не очень-то доволен собой,
потому что принес так мало пользы. "Настанет день, -
думал я, - когда я опять приду на Нанда Деви и покажу
себя с лучшей стороны". Этому суждено было сбыться.
  Когда шерп не занят в экспедиции, он может заработать
несколько рупий, сопровождая туристов по
примечательным местам вокруг Дарджилинга. Этим я и
занимался в течение осени и зимы 1936 года. Иногда
маршрут ограничивался подъемом на Тигровый холм у
самого города. Оттуда на восходе можно увидеть за сто
шестьдесят километров вершину Эвереста,
возвышающуюся над хребтами Непала. Иногда туристы
идут несколько дальше, по северным тропам до Сандакпху
и Пхалута, оттуда в хорошую погоду Эверест виден
значительно лучше. Я испытывал радостное чувство,
убеждаясь, что гора стоит на месте и ждет меня. Но с
другой стороны, я был недоволен - мне хотелось идти
туда, а не смотреть. В следующем году экспедиции не было,
и мне пришлось ждать 1938 года, чтобы представился
новый случай.
  А в 1937 году я отправился снова в Гархвал, на этот раз
для восхождения вместе с Гибсоном и Мартином,
учителями Дун Скул, известной английской мужской
школы в Дехра Дун, в Индии. Экспедиция была маленькая,
в ней участвовали двое названных англичан, я и еще один
дарджилингский шерп по имени Ринцинг, да десятеро
носильщиков из Гархвала. Мы собирались взойти на гору
Бандар Пунч ("Обезьяний хвост"); это был первый из трех
походов, которые я совершил туда вместе с мистером
Гибсоном. Высота Бандар Пунч - 6315 метров, совсем
малая в сравнении с Эверестом и даже с Нанда Деви.
  Однако ее никто не пытался взять до тех пор. Условия
восхождения были сложными, и при первой попытке нас
остановил глубокий снег на высоте всего 5200 метров.
  После этого мы не стали делать новых попыток, а
посвятили несколько недель изучению края и пережили при
этом много приключений. Однажды, разбив лагерь на
берегу большой реки, мы разделились на две группы и
пошли на рекогносцировку. Мистер Гибсон и Ринцинг шли
по одной стороне реки, мистер Мартин и я - по другой,
мы условились встретиться вечером. Но тут спустился
густой туман, пошел дождь, и мы не могли найти ни друг
друга, ни даже лагерь. У нас с мистером Мартином не было
ни палатки, ни другого снаряжения и было очень мало
продовольствия. Мы бродили кругом и кричали, но из-за
тумана не видели, куда идем, а сильный дождь заглушал
наши голоса. Наконец мы набрели на пещеру; пришлось
просидеть в ней два дня. На третий день прояснилось, и мы
нашли дорогу обратно в лагерь.
  В другой раз мы отправились в большой поход в одну
деревню на границе Тибета. На обратном пути попали в
густые дебри и заблудились. Продовольствие подходило к
концу. На наше счастье, в лесу оказалось много ягод,
однако мы все равно ходили голодные. И тут мы
наткнулись на местных жителей, которые устроились
перекусить на краю дороги. Продуктов у них было много, и
мы предложили им денег, но они встретили нас
недружелюбно и отказались продать что-нибудь. Тогда мне
пришла в голову одна идея. Я знал, что в этой местности
господствует суеверие, будто пища становится нечистой,
если до нее дотронется чужеземец. И вот я подсказал
мистеру Гибсону, чтобы он прикасался к разным продуктам
и спрашивал: "Это что? А это?" Он послушался, и они
страшно всполошились. А он трогал все так быстро, что
крестьяне не успевали остановить его, и твердил: "Что это?
  Это что? Что это? Это что?" Как я и надеялся, местные
жители после этого не захотели дотрагиваться до еды и
оставили ее нам. Англичане все равно думали заплатить и
предложили двадцать рупий, но они отказались принять
деньги и заспешили прочь, пригрозив, что доложат обо
всем сельскому старшине. Однако ничего не случилось,
потому что мы продолжали путь и сумели обойти их
деревню. Зато мы наелись до отвала!
  Во время этой экспедиции нам постоянно не везло с
продовольствием. Однажды мы три недели подряд
питались одними консервами. Наконец пришли в деревню,
купили козу и зарезали ее. Мы настолько проголодались,
что тут же съели всю козу, а на следующий день все
мучились животами. Пришлось задержаться в деревне на
три дня и лечиться аракой10. Не знаю, как отнесся бы к
такому лечению врач, но мы, во всяком случае,
поправились.
  Все это происходило после попытки взять Бандар Пунч.
  Мы побывали также в Ганготри и Гомукхи - знаменитых
местах, привлекающих много паломников, - потом
миновали вершины Бадринат и Камет и прошли перевал
Бирни на высоте 5500 метров, выше, чем мы забирались на
Бандар Пунч. Первым этот перевал форсировал англичанин
Бирни, участник штурма Камета в 1932 году; отсюда и
название перевала. Но он шел с юга на север, а мы первыми
двигались здесь в обратном направлении. В это время у нас
было очень мало местных носильщиков, так что нам
пришлось так же трудно, как если бы мы поднимались на
высокую вершину.
  Итак, за два года я дважды побывал в Гархвале, и оба
похода оказались очень интересными. Все же это было не
то что Эверест, и я продолжал думать о Чомолунгме.
  Вернувшись в Дарджилинг, я стал ждать с большим
нетерпением. Весной 1938 года англичане организовали
новую экспедицию, и я, конечно, нанялся к ним. Это была
седьмая экспедиция на Эверест, а для меня третья.
  На этот раз руководил Тильман; по своему размаху
экспедиция значительно уступала предыдущей. Кроме
Тильмана в нее вошли Эрик Шиптон и Фрэнк Смайс, с
которыми я уже ходил в горы, Оделл - его я встретил
годом раньше около Нанда Деви, - а также Питер Ллойд и
капитан Оливер, впервые участвовавшие в восхождении.
  Тильман был очень хороший и спокойный человек, все
шерпы любили его. Косматый, с невероятно густыми
бровями, он получил у нас прозвище Балу - Медведь.
  Именно он придумал порядок, при котором шерпы не несут
большого груза, пока не дойдут до самой горы, когда
остальных носильщиков отпускают. Он же ввел
официально звание Тигра и медаль Тигра для Гималайских
экспедиций.
  Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля
мы разбили базовый лагерь выше монастыря Ронгбук.
  Здесь я вторично встретил отца: он опять услышал про
экспедицию и пришел через перевал Нангпа Ла проведать
меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Солу
Кхумбу в 1949 году, прежде чем я попал туда. Он всегда
был мне хорошим отцом, и я благословляю его память.
  С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и
в 1935 году, попробовали сначала найти лучший путь.
  Тильман, я и двое шерпов (Церинг и Джингмей) поднялись
к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в свое время
Мэллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны
Эвереста видел другую. Где-то там, на юго-западе,
находится Тами, мой родной дом... Далеко-далеко внизу, на
склоне около ледника Кхумбу, паслись яки, рядом с ними
виднелась фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это
мог быть.
  Тильман надеялся пройти через перевал на другую
сторону и разведать ее, однако мы убедились, что склон
страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься, возможно,
и удалось бы, но подняться потом опять - ни за что. Было
очень пасмурно, и мы не могли отчетливо видеть большую,
заполненную снегом котловину, которой Мэллори дал
уэльское имя Western Сwm - Западный цирк. Поэтому
нельзя было судить об условиях для восхождения с той
стороны, и я, понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать
лет спустя там пройдет путь к вершине.
  Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к
Северному седлу. На этот раз мы попали туда с двух
сторон: старым путем, со стороны Восточного
Ронгбукского ледника, и новым, от Главного Ронгбукского
ледника. Мы убедились, однако, что второй путь очень крут
и еще ненадежнее старого. По снежно-ледовым склонам
ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины, и
вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в
этот момент вшестером, связками по трое: впереди капитан
Оливер, я и шерп Вангди Норбу, за нами Тильман и двое
других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по
самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим
трудом. Вдруг со всех сторон послышался треск, и снег
тоже начал двигаться. В следующий миг мы заскользили
все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз,
потом зарылся головой в снег и очутился в темноте.
  Разумеется, я помнил, что произошло на этом самом месте
в 1922 году, и подумал: "Это то же самое. Конец". Тем не
менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и
попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась,
причем я оказался не очень глубоко. Мой ледоруб
зацепился за твердый снег, я стал подтягиваться. И вот я
уже опять выбрался на свет - живой!
  Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко
выбрались на поверхность. А тремя метрами ниже тянулась
большая трещина; попади мы в нее, ни один бы не
выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет - вязаный
шлем капитана Оливера.
  Мы разбили лагерь 4 на Северном седле. В третий раз я
оказался здесь. Но теперь мне наконец-то предстояло пойти
еще дальше. Для дальнейшего восхождения мы
разделились на две группы. Я вошел в первую,
возглавляемую Смайсом и Шиптоном, вместе с еще
шестью шерпами - Ринцингом, Лобсангом, Вангди Норбу,
Лакпа Тенцингом, Да Церингом и Олло Ботиа. Следуя по
примеру предшествующих экспедиций вдоль северо-
восточного гребня, мы подняли грузы на высоту 7800
метров и разбили лагерь 5. Впервые я оказался на такой
высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода
стояла неблагоприятная, и скалы покрывал глубокий снег,
так что нам приходилось прямо-таки пробиваться сквозь
него. Англичане хмурились и стали поговаривать о том, что
до вершины добраться надежды мало.
  В лагере 5 мы передохнули, затем приготовились идти
дальше, чтобы разбить лагерь 6. Однако двое шерпов,
которым поручили забросить палатки и топливо, не смогли
дойти с Северного седла до лагеря 5, а это осложняло дело.
  Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы
стали совещаться. Шерпы заявили, что, если их пошлют
вниз, они там и останутся, но я вызвался спуститься и
доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и
топливо лежали на снегу на полпути от седла, где их
оставили носильщики-шерпы, прежде чем повернуть
обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут я
чуть не сорвался - так близок к этому я никогда не был в
горах. В отличие от послевоенных экспедиций мы в то
время не пользовались кошками на крутых снежных и
ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место
было очень опасное, мне едва удалось зацепиться
ледорубом и удержаться от дальнейшего падения. В
противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук,
полутора километрами ниже. К счастью, все обошлось
благополучно, я зашагал дальше и пришел в лагерь 5 перед
самыми сумерками. Смайс и Шиптон поздравили меня.
  Позже, когда экспедиция "кончилась, я получил особое
вознаграждение - двадцать рупий.
  На следующий день мы продолжали восхождение и
разбили лагерь 6 на высоте 8290 метров. Так высоко мне не
приходилось бывать ни до, ни после, вплоть до 1952 года,
когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой
стороны Эвереста. Смайс и Шиптон остались в лагере, а
мы, шерпы, в тот же день вернулись в лагерь 5 Здесь мы
встретили вторую группу - Тильмана, Ллойда и их
носильщиков; они выступили дальше, в лагерь 6, а мы
спустились к седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго
ждать не пришлось, потому что скоро начали спускаться и
остальные. Обе группы альпинистов попытались
штурмовать вершину из лагеря 6, но, как они и опасались,
надежд на успех не было. Причем не из-за холода и даже не
из-за ветра, а из-за снега: там, где в 1924 и 1933 годах
торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И
это была бы не беда, будь снег твердым, но нет, с каждым
шагом они проваливались по грудь, а с неба сыпались все
новые хлопья. Муссон подул раньше обычного и положил
конец всем мечтам об успешном восхождении.
  В этой экспедиции я впервые увидел кислородные
приборы. Тильман относился к ним отрицательно, он
считал, что Эверест можно и должно взять без кислорода.
  Большинство восходителей разделяло его мнение. Но
Ллойд выше Северного седла шел все время с кислородным
прибором, всесторонне испытывая его. "Что это за
странная штука?" - удивлялся я, а другие шерпы смеялись
и называли его "английский воздух". Прибор был
громоздкий и очень тяжелый - совсем не то, что мы брали
с собой на Эверест много лет спустя, - и явно не
оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных
баллонов получил совершенно неожиданное применение в
монастыре Ронгбук. Когда я снова пришел туда в 1947 году,
он висел на веревке на главном дворе. Каждый вечер, когда
наставал час монахам и монахиням расходиться по своим
кельям, в него били, как в гонг.
  Из-за плохой погоды мы решили спуститься совсем, но и
это оказалось нелегким делом. Снегопад не прекращался,
приходилось опасаться новых лавин. К тому же случилась
неожиданная беда. Утром в лагере 4 на Северном седле,
разнося по палаткам чай альпинистам и носильщикам, я
обнаружил, что Пасанг Ботиа лежит без сознания. Я
принялся трясти его - никакого результата; похоже было,
что его разбил паралич. Начальником лагеря был Эрик
Шиптон. Он осмотрел Пасанга, но тоже ничего не смог
сделать. В это время Тильман все еще находился в одном из
верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом
спустил Пасанга вниз по крутым склонам на ледник.
  Причину заболевания Пасанга так никогда и не удалось
выяснить; он остался частично парализованным даже после
окончания экспедиции. Правда, это было единственное
несчастье за все путешествие, если не считать того, что мы
не взяли вершины.
  Как я уже говорил, звание Тигра, хотя и употреблялось
раньше в отношении шерпов, совершивших наиболее
высокие восхождения, официально было введено только
Тильманом. Началось это как раз с нашей экспедиции. Все
шерпы, поднявшиеся в 1938 году до лагеря 6, получили
медали; в наши личные книжки записали, что нам
присвоено почетное звание. С тех нор Гималайский клуб,
ведущая альпинистская организация в Индии, вручает
медали Тигра всем шерпам, которые совершили
выдающиеся восхождения. Я был, разумеется, счастлив и
горд, что принадлежу к числу первых Тигров, и,
вернувшись в Дарджилинг, подумал: "На этот раз мы
забрались высоко. А на следующий, в 1939 или 1940 году,
мы, быть может, достигнем цели".
  Я не знал тогда, что происходит в мире, не знал, что
случится вскорости. Прошло четырнадцать долгих лет,
прежде чем я получил возможность снова попытать счастья
на Чомолунгме.



  ВОЕННЫЕ ГОДЫ 

  Мне кажется, что жизнь шерпа-носильщика напоминает
кое в чем жизнь моряка. Когда дела идут хорошо, он
большую часть года проводит вне дома и редко видит свою
семью. Правда, жене шерпа лучше, чем жене моряка: зная,
где находится муж, она может не бояться соперничества
других женщин.
  Во второй половине 1938 года я отправился в Гархвал
опять для того, чтобы сопровождать майора Осместона в
топографической экспедиции. На этот раз мы производили
съемки в районе Альмора, там, где северная часть Индии
соприкасается с Тибетом и Западным Непалом. В этом
диком краю редко бывали чужеземцы. Местами мы могли
смотреть через границу Тибета и видеть гору Кайлас. Хотя
высота Кайласа всего около 6700 метров, индуисты и
буддисты считают ее самой священной из всех гималайских
вершин. Возле нее находится большое озеро Манасаровар,
также священное, и знаменитый монастырь; во все времена
сюда приходили паломники из самых отдаленных частей
Азии. Мне тоже хотелось побывать там, однако ближе
Альморы я так и не попал.
  Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему
поручили не штурмовать вершины, а измерять и наносить
их на карту. Поэтому мы и на этот раз не совершили
серьезных восхождений. Тем не менее пришлось
основательно поработать. С нами шли четырнадцать
работников геодезической службы и множество
носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.
  Затем я возвратился в Дарджилинг и провел зиму вместе
с Дава Пхути. В том году у нас родился второй ребенок,
девочка; мы назвали ее Пем-Пем. К тому времени сынишке
Нима Дордже исполнилось три года. Как я уже сказал, он
был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: "Когда
ты будешь слишком стар для восхождений, он займет твое
место. И станет первым среди всех Тигров".
  Настал 1939 год, и весной я, как всегда, вышел с новой
экспедицией. Одна канадская дама, миссис Берил Смитон,
приехала в Дарджилинг нанять шерпов через Гималайский
клуб, причем ее привлекали не близлежащие вершины, а
Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир
находится, собственно, уже не в Гималаях. Он расположен
за рекой Инд в Гиндукуше, у границы Афганистана. Тогда
этот край казался мне таким же далеким, как Америка или
Европа. Все же я решился вместе с еще несколькими
шерпами. Теперь я знаю, что в противном случае моя
жизнь в течение последующих шести лет сложилась бы
совершенно иначе.
  Сначала мы совершили длинное путешествие, чтобы
попасть в Лахор в Пенджабе, где встретили мужа миссис
Смитон, капитана Смитона, и их друга, майора Оджила11.
  Затем проехали еще почти столько и попали на крайний
северо-запад Индии, в Читрал, - эта область теперь входит
в Пакистан. В центральном городе области состоялись
наши последние приготовления, после чего мы выступили
на Тиридж Мир - большую красивую гору высотой около
7700 метров. Однако отряд был очень мал, снаряжения не
хватало, и штурм оказался не по силам. Мороз и ветер
заставили нас отступить. Все же мы поднялись до 6900
метров. Миссис Смитон не отставала ни на шаг -
неплохое восхождение для женщины!
  Вершина была почти целиком покрыта снегом я льдом,
голые участки попадались редко, подъем не представлял
особой трудности. С лучшим снаряжением нам удалось бы
дойти до цели. Но мы совершали восхождение ради
удовольствия, поэтому никто особенно не расстраивался.
  Позднее я с интересом узнал, что Тиридж Мир был впервые
взят в 1950 году норвежской экспедицией.
  На Тиридж Мире я исполнял обязанности начальника
над шерпами и местными носильщиками. Ответственность
большая, но официально я еще не стал начальником.
  Только в 1947 году меня утвердили сирдаром, которому
подчинены все носильщики экспедиции.
  Восхождение происходило в июне и начале июля; потом
другие шерпы вернулись в Дарджилинг, я же остался в
Читрале. По пути к Тиридж Миру я встретил некоего
майора Уайта. Он помогал Смитонам организовать
экспедицию и отнесся ко мне очень хорошо, по-дружески.
  Шотландец по национальности, он служил в одном из
наиболее известных полков индийской армии -
"Читральские разведчики". Майор Уайт предложил мне
остаться поработать с ним. Я согласился. Поначалу я не
думал оставаться долго, собирался домой, к жене и
малышам. Но работа пришлась мне по душе, месяц
проходил за месяцем, и незаметно подошел конец года.
  В это время я получил плохие вести из Дарджилинга.
  Мой сын Нима Дордже заболел кровавой дизентерией от
плохой воды и умер - всего четырех лет. "Мне надо ехать
домой", - сказал я майору Уайту и отправился в начале
1940 года. Нима Дордже не стало, однако семья от этого не
уменьшилась, потому что родился еще один ребенок, наша
вторая дочь, и ее мы тоже назвали Нима. Я задержался в
Дарджилинге недолго. Мне очень нравилось в Читрале, к
тому же в Европе шла война, и было ясно, что в
ближайшие годы можно не ждать больших экспедиций.
  Поэтому я взял с собой жену, обоих детей и поехал опять в
Читрал. Прошло пять лет, прежде чем я снова увидел
Дарджилинг.
  Майор Уайт принял нас очень сердечно. Несколько
месяцев я работал его личным ординарцем и помощником,
затем перешел в офицерскую столовую полка. Там я смог
узнать много нового про западных людей, их обычаи, пищу
и стал неплохим поваром. В конце концов меня назначили
заведовать столовой. После я не раз думал! "Если тебе
придется бросить восхождения, сможешь поступить
управляющим в гостиницу!"
Мы не оставались все время на одном и том же месте.
  Полк постоянно перемещался по Северо-Западной
Пограничной провинции, и я следовал за ним. Майор Уайт
заботился обо мне, как о родном сыне: давал мне хорошую
одежду, дарил подарки, но главное - брал с собой в
походы в свободное от службы время. Мы не занимались
восхождениями, зато отправлялись зимой в Кашмир, где я
научился ходить на лыжах. Я очень полюбил лыжи, к тому
же майор Уайт сказал, что это сможет пригодиться в горах.
  Однажды я упал очень неловко, сломал ребра и вывихнул
коленные суставы. Однако это не отвратило меня от лыж.
  Едва я поправился, как снова стал на лыжи. Горы, где мы
катались, вовсе не похожи на те, по которым ходят
альпинисты. Это даже не настоящие горы - просто холмы.
  Тем не менее я никогда еще не мчался так быстро в моей
жизни даже по железной дороге. Именно это мне так и
понравилось. Во время восхождений передвигаешься очень
медленно, а на лыжах несешься как вихрь.
  В Читрале не было других шерпов. За все годы, что я
прожил там с семьей, мы не встретили ни одного шерпа
или непальца. Иногда мне становилось тоскливо. Правда, я
узнавал много нового. Я встречал англичан, индийцев,
турок и афганцев, индуистов и мусульман, христиан и
евреев. Я научился говорить на хиндустани, пушту, на
читральском наречии, продолжал совершенствоваться в
английском. Я привык иметь дело с разными людьми и
решать разнообразные проблемы. И чем дальше, тем реже
вспоминал я о Дарджилинге. Я редко думал даже о
Чомолунгме - ведь до нее было так далеко. Однажды
майор Уайт прочел мне письмо, в котором официально
сообщалось о присвоении мне звания Тигра за работу на
Эвересте в 1938 году. Медаль я получил только в 1945 году,
когда вернулся в Дарджилинг.
  Все это время шла война, размах ее непрерывно
расширялся. Когда-то я думал, что на свете есть только
одна страна, населенная чилина-нга, - Англия, но теперь я
знал, что их очень много и в Европе, и в других частях
света. Я слышал о них по радио и надеялся, что когда-
нибудь отправлюсь в путешествие и увижу их. Иногда мне
казалось, что самым правильным было бы, пожалуй, пойти
в армию. Но потом я возражал себе, что и так работаю для
армии, а если надену форму, то вернее всего придется
делать ту же работу, только платить мне станут меньше, а
строгостей будет больше.
  Много говорили также о стремлении Индии к
независимости и что будет новое государство Пакистан.
  Большинство жителей Читрала мусульмане, поэтому он
вошел впоследствии в Пакистан. А так как я не индуист, то
у меня не было никаких неприятных столкновений с
читральцами. В ту пору я очень мало знал о политике и
подобных вещах. Я мечтал только о том, чтобы жить тихо,
спокойно и делать свое дело как можно лучше.
  Тогда это было нетрудно. Но я хотел бы, чтобы люди
дали мне такую возможность и после взятия Эвереста!
  Потом уж я сообразил, что мог бы неплохо
подзаработать в Читрале. В этой части страны много
драгоценных камней, и они попадались нам на каждом
шагу, только я не знал тогда, что они так дорого стоят. Не
знали этого и местные жители - они отдавали свои
находки в обмен за несколько пачек чаю или другие
продукты. Я привез с собой в Дарджилинг несколько таких
камней. Увидев их, местные купцы пришли в страшное
возбуждение и сказали, что камни драгоценные. Друзья
уговаривали меня вернуться в Читрал, добыть побольше
камней и разбогатеть на их продаже. Однако я отказался. Я
ничего не имел против того, чтобы заработать деньги, но
чувствовал, что торговец из меня не выйдет.
  Наряду с майором Уайтом у меня появился хороший
друг в лице врача Н. Д. Джекоба; он заведовал всеми
гражданскими лечебными учреждениями в области Читрал.
  Это был очень занятой и важный человек, но совершенно
свободный от той чопорности, которая присуща многим
англичанам. Джекоб всегда относился очень приветливо ко
мне и моей семье и лечил нас так, словно я махараджа или
генерал. Я очень обрадовался, встретив его много лет
спустя в Лондоне, и был глубоко тронут, когда узнал, что
он проехал восемьсот километров только для того, чтобы
повидать меня.
  Однако наше общение с доктором Джекобом было не
только приятного свойства. Попав в Читрал, моя жена Дава
Пхути стала часто болеть, - видно, климат не подходил.
  Как доктор ни старался, ей становилось все хуже. В 1944
году она скончалась. Ее смерть была страшным ударом для
меня и для наших дочерей Пем-Пем и Нимы. Старшей
исполнилось всего пять лет, младшей - четыре, и вот они
остались без присмотра. Я не знал, что и делать. Одно
время я нанял им айя, но с ней у нас что-то не ладилось. И
вот в начало 1945 года я решил, что нам надо возвращаться
в Дарджилинг.
  За эти годы мне удалось скопить около полутора тысяч
рупий, так что денежный вопрос меня не беспокоил.
  Однако война еще продолжалась, и проехать оказалось
трудно. Сначала я раздобыл лошадь с вьючными сумами.
  Посадил по одной дочери в каждую суму и провел лошадь
на поводу через перевал из Читрала до города Дир. В Дире
железная дорога, но и желающих ехать было множество; я
никак не мог попасть в поезд. Неудивительно, что с двумя
малышами на руках я пришел в отчаяние. Наконец меня
осенило. Майор Уайт отдал мне старый мундир с
офицерскими погонами - в этом мундире я выглядел
настоящим начальником. Я отправился снова на станцию,
дождался воинского состава и прошел прямо в купе
первого класса. Никто не сказал мне ни слова, поезд вскоре
тронулся. Так я и проехал почти через всю Индию со
своими девочками, не заплатив ни одной анна.
  В Силигури, ближе к Дарджилингу, я снял форму, так
как скоро должен был оказаться среди людей, которые
знали меня, и мне не хотелось попасть в тюрьму за
незаконный маскарад. Последнюю часть пути мы проехали
на автобусе. После шести лет отсутствия я наконец-то
очутился дома. Даже старым друзьям я казался чужим
человеком. Они таращили глаза на мою странную одежду и
смеялись моему произношению. Некоторое время меня так
и звали "Патан" - по имени народа, населяющего северо-
запад Индии и Афганистана 12.
  Хотя мне неплохо жилось в Читрале, я был рад
вернуться к своему народу. Однако мои дочери нуждались в
хорошем уходе, а один я не мог с этим справиться. Друзья
посоветовали мне: "Женись на доброй женщине, которая
могла бы присмотреть за ними". Я отвечал: "Это хорошая
мысль. Но на ком?" И тут мне опять повезло. Я снова
встретил Анг Ламу, ту самую молодую женщину, которая
когда-то покупала у меня молоко и торговалась из-за цены.
  И вот оказалось, что она двоюродная сестра Дава Пхути.
  Мы поженились; она стала новой матерью моим детям, и за
это я в течение последовавших лет имел все основания
быть ей благодарным.



  ГОРЫ СТОЯТ НА СВОИХ МЕСТАХ

  Спустя две недели после женитьбы я уже отправился в
очередное путешествие. Боюсь, что Анг Ламу была не
очень довольна, но такова уж судьба шерпских жен.
  Первый поход продлился недолго. Он не был даже
связан с восхождением. В годы войны в Индии собралось
много американцев, и во время отпуска они часто
приезжали в Дарджилинг. Один из них, подполковник
Тейлор, прибыл в Дарджилинг с разрешением на въезд в
Тибет; он нанял меня, чтобы я помог организовать поездку
и сопровождал его. Мы взяли двух лошадей для себя и
несколько мулов для багажа и двинулись - сначала по
долинам Сиккима, затем через высокие, овеваемые ветрами
перевалы. Нам нужно было недалеко, всего только до
Гьянцзе, одного из ближайших к границе городов, но до
тех пор я бывал в Тибете лишь в Ронгбуке и на Эвересте,
потому мне было не менее интересно, чем Тейлору. Он
держался очень приветливо и не раз повторял, что научит
меня водить "джип", если я приеду в Америку. С тех самых
пор я брежу "джипом", и, если у меня когда-нибудь
окажется столько денег, я обязательно куплю себе такую
машину: она лучше всего подходит для крутых дорог в
районе Дарджилинга.
  Подполковник Тейлор был не только приветлив, но и
щедр. Позднее, когда кончилась война, он прислал мне
перед отъездом на родину двести рупий в качестве подарка.
  Однако за ним еще остаются уроки вождения автомобиля, и
если я попаду в Америку, то предъявлю ему счет!
  Наше путешествие продлилось всего два месяца.
  Подобно подполковнику Тейлору, большинство
американцев, с которыми мне пришлось иметь дело,
предпочитало верховую езду пешему хождению; таким
образом, приобретя опыт в обращении с лошадьми, я
нашел новый способ зарабатывать на жизнь. Вернувшись в
Дарджилинг, я купил на свои читральские сбережения две
лошади и стал отдавать их напрокат. Некоторое время все
шло хорошо. Другие шерпы целыми днями носили грузы
по горам, а мне было достаточно отдать лошадей напрокат,
после чего я мог сидеть дома всю вторую половину дня.
  Правда, я редко так поступал, потому что мне не
сиделось дома, хотелось чем-нибудь заняться. И вот я стал
одновременно работать проводником для туристов, как
делал это до войны. Помню, однажды я привел на восходе
на Тигровый холм семь американских леди, чтобы показать
им Эверест. Здесь были в этот момент и другие проводники
и туристы, причем проводники делали одну вещь, которую,
стыдно сказать, позволяли себе часто: они показывали
своим туристам не ту гору. Дело в том, что Эверест не
производит особенного впечатления с Тигрового холма. Он
лежит далеко, да к тому же отчасти заслонен вершинами
Лхоцзе и Макалу, которые кажутся больше, особенно
Макалу. Туристы обычно и принимают Макалу за Эверест,
а многие проводники поддакивают: "Да, это Эверест", -
им все равно, а объяснять лень. Мне подобные шутки не по
душе. Я рассказал своим семерым леди, где Эверест, и
объяснил, почему вершина кажется меньше других. Они
были так довольны моей честностью, что позже брали у
меня напрокат лошадей и рекомендовали меня своим
друзьям.
  Дарджилинг тем и хорош, между прочим, что туда
постоянно приезжает много различных людей. Как-то
утром, идя по Човраста, главной улице города, я вдруг
увидел миссис Смитон, которую не встречал со времени
Тиридж Мира. С ней был незнакомый мне мужчина, и я
ждал, что она представит его мне. Когда же он заговорил, я
обнаружил, к своему удивлению, что это ее муж. Позднее
он рассказал, что во время войны был ранен пулей в нос,
чем и объяснялась перемена в его облике. Но характер
обоих супругов не изменился, они были все такие же
приветливые и дружелюбные. Смитоны пригласили меня
сопровождать их в течение недели в Калимпонг, и наше
знакомство возобновилось очень приятным образом.
  Как и прежде, я водил туристов в небольшие походы к
близлежащим поселениям - Пхалут, Тонглу, Сандакпху.
  Иногда эти походы оказывались поучительными не только
для них. Так, мне вспоминается одна английская чета,
которую я водил на Тигровый холм. Им захотелось
посмотреть побольше, мы взяли лошадей и направились в
Тонглу. Господина я помню очень смутно, но госпожа была
красива, особенно я обратил внимание на ее чудесную кожу
и красивые белые зубы. Вечером первого дня мы
остановились на ночевку в гостинице, а утром я, как
обычно, принес им воду для умывания и чай. Когда я
подошел к кровати госпожи, она поднялась и села. Я
подумал; "Господи, я не в ту комнату зашел!" Передо мной
была не молодая и красивая женщина, а морщинистая,
беззубая старуха. Я поставил кувшин и чайник и хотел
бежать. Но тут заметил на столике у кровати баночки с
кремом и пудрой и две красивые челюсти в стакане воды. Я
подумал: "А может быть?.." - но все-таки удрал. А когда
она вышла немного спустя, то была так же молода и
хороша собой, как накануне.
  Весной 1946 года состоялась наконец моя первая за
много лет настоящая экспедиция. Ее целью был Бандар
Пунч, "Обезьяний хвост", в Гархвале. Получив
приглашение от моих старых друзей - мистера Гибсона и
мистера Мартина, я обрадовался, как мальчишка. "Ты снова
пойдешь в горы!" - только и мог думать я, и все внутри у
меня пело.
  Итак, я отправился в Гархвал. Мы выступили в поход.
  Вместе с нами шли: мистер Р. Холдсуорт, также учитель
Дун Скул, участник экспедиции 1932 года на Камет, майор
британской артиллерии Мунро и лейтенант индийской
армии Н. Д. Джайял, с которым мне предстояло
впоследствии познакомиться еще ближе. Однако нам и на
этот раз не повезло на Бандар Пунче. Погода стояла плохая;
все время валил густой снег. Тем не менее мы поднялись
почти до 5500 метров, на триста метров выше, чем в 1937
году. Я чувствовал себя превосходно, снова очутившись в
любимых горах.
  - Мы еще вернемся. Придет день, когда мы поймаем
эту обезьяну за хвост, - сказал на прощание Гибсон.
  - Только не следует больше называть эту гору
Обезьяний хвост, - ответил я, смеясь. - Отныне она
должна называться Дун-Скул-гора.
  Странное дело с Канченджангой. Вот она, третья
вершина в мире, возвышается чуть ли не над самым
Дарджилингом, где я провел полжизни, постоянно видя ее.
  И все же я не бывал на ней. Я много раз ходил на Эверест,
уезжал в Гархвал, в далекие горы Кашмира и Читрала и ни
разу не ходил на Канченджангу. Ни один шерп моего
поколения не поднимался на Канченджангу.
  Поединок человека с Канченджангой начался давно. В
1905 году небольшой швейцарский отряд пытался найти
путь к вершине и пропал без вести. Двадцать четыре года
спустя молодой американец Фэрмер задумал один взойти
на вершину, подобно Уилсону на Эвересте, но тоже погиб.
  В том же, 1929 году и в течение двух последующих лет на
Канченджангу ходили три большие экспедиции: две
немецкие и одна швейцарская с участием нескольких
англичан и австрийцев. Смешанная экспедиция
предприняла а 1930 году попытку с непальской стороны.


 

ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [1]