Разноголосо пели молодцы, покачиваясь в такт песне...
   Столько набили моржей  промышленники  на  Малом  Беруне,  что  одними
клыкастыми моржовыми головами  нагрузили  свои  лодьи.  А  кожи  и  сало
пришлось оставить на берегу на съеденье зверям и птицам.
   Радовались кормщики, радовались братья Борецкие, радовались мореходы,
дружинники богатому промыслу. Все подсчитывали выручку за дорогой "рыбий
зуб".
   Но не всегда получается,  как  думаешь.  Уж  отход  был  назначен  на
завтра, а проснулись - увидели на море  сплошной  грозный  лед.  Могучим
потоком двигались льдины на север, ломаясь и громоздясь друг на друга.
   - Господине Антон Филиппович, может статься, зимовки не  миновать,  -
окинув зорким взглядом пролив, сказал Старостин.
   Больно не хотелось зимовать на острове боярам, шибко горевали братья.
Но что поделаешь!
   Прошла неделя, другая.
   Просторную, крепкую избу построили мореходы и  дружинники.  Но  одной
избы оказалось мало. Стали собирать лес для другого зимовья.
   А леса было по берегам много. В иных местах трудно было  перебираться
через нагромождения толстых и тонких  деревьев.  Вековые  сосны  и  ели,
вывороченные с корнями  буйными  реками  далеко  на  материке,  принесли
морские течения к Малому Беруну, а волны  выкинули  деревья  на  отмелые
пустынные берега.
   Лодьи надо было вытащить на угор.
   Для  подготовки  громоздких  судов  на  зимовку   мореходы   готовили
деревянные катки и толстые канаты. Но опять случилось по-иному.
   Изменился ветер и погнал льдины в открытое море. Не  хотел  Старостин
выходить в плаванье, поздно было, но настояли братья Боренкие -  думали,
вынесет ветром лодьи в  море  вместе  со  льдом.  Соскучились  бояре  по
богатым хоромам, по веселому  житью.  Страшила  их  зимовка  на  суровом
Груманте.
   - Эх, боярин, -  всердцах  сказал  кормщик  Антону  Борецкому,  -  по
Студеному морю лодью водить не забава. В лед забраться -  дело  простое.
Мудрено в осеннюю пору из льдов целым выйти.
   - Распутья бояться, так и в путь не ходить, -  сладко  потягиваясь  и
позевывая перед сном, ответил Антон. - А ты  готовь,  Тимофей,  лодьи  к
утру, авось пробьемся.
   Стал пореже лед, и  двинулись  мореходы  в  путь  вместе  с  ледяными
полями.
   Ждать нельзя было, каждый день мог перейти ветер, а тогда уж  зимовка
неизбежна.
   Благополучно плыли мореходы  лишь  до  скалистого  мыса,  за  которым
остров  разрезался  широким  заливом.  Тут  сильное  течение  подхватило
"Архангела Михаила" и понесло вглубь залива.
   "Великий Новгород" был удачливей:  его  понесло  к  большому  падуну,
стоящему на мели. Мореходы на "Великом Новгороде"  поставили  лодью  под
защиту ледяного мыса и спаслись от коварного течения.
   А "Архангела Михаила" ледяной поток нес по заливу.  Глядя  на  острые
камни, ставшие на пути лодьи, дружинники в ужасе шептали молитвы. Даже у
привычных ко всему мореходов тревожно сжались сердца.
   "Только бы пронесло мимо", - думал каждый.
   Старостин видел, как громоздились на камни льдины, как  разламывались
о скалы ледяные поля. Помрачневший, стоял кормщик на палубе.
   - Тимофей Петрович,- окликнул его Савелий,- гляди, гляди!
   Но Старостин и сам знал, что смерть смотрела в глаза мореходам.
   - Ребята, вылезай все на палубу, кто  погибели  не  хочет!  -  громко
крикнул кормщик.
   Люди сбились на корме,  окружив  Старостина.  Опасность  была  теперь
совсем близко.  Ударяясь  о  невысокие  острые  скалы,  сильное  течение
кружило в водовороте мелкие льдины впереди лодьи. Вырываясь из  кипевшей
воды, обломки мгновенно уходили в стороны, увлекаемые быстриной.
   Но вот разнесло весь лед перед судном, открылась  вода,  бурлившая  и
пенившаяся, как в котле.
   Освободившуюся на миг лодью водоворотом развернуло и прижало бортом к
большой льдине, напиравшей сзади. "Архангел Михаил"  двигался  навстречу
гибели.
   В бессилии что-либо сделать, Старостин  на  мгновение  закрыл  глаза.
Тяжело смотреть мореходу на гибель своего судна. Послышался чей-то крик,
полный ужаса.
   Подпрыгнув два-три раза на камнях, тяжело груженная лодья  затрещала,
сразу остановилась и стала погружаться носом в воду. На  палубу  хлынули
бурлящие потоки.
   - Бери багры,  выходи  все  на  лед.  Пойдем  по  льду,  к  "Великому
Новгороду" - спасенье только там! - услышали все твердый голос кормщика.
   А сам Тимофей Петрович остался с Савелием на лодье Он  думал  немного
переждать. Может быть, еще удастся помочь судну.
   Он успел осмотреть повреждения. В трюме, как  раз  посредине,  острый
камень, пробив насквозь днище, крепко держал "Архангела Михаила".
   "Лодьи спасти не можно..."


   Подпрыгнув на камнях, тяжело груженная лодья стала погружаться  носом
в воду.

   Это были последние слова в записках кормщика.
   - Вот и все, что я сумел прочесть  в  записках  Тимофея  Петровича  -
кормщика той самой лодьи, что ты, Ванюха, нашел на Моржовом  острове,  -
закончил Химков.
   - А сам-то Старостин остался жив али погиб?
   - Трудно сказать, сынок. Знаем мы, что Антон, боярский сын,  добрался
до "Великого Новгорода". А Тимофей Петрович - может, и  он  спасся,  как
знать, род их не перевелся. Старостины по сие время на  Грумант  плавают
да моржей бьют... Правду, выходит, старики сказывали про Старостиных-то,
что и Соловецкого монастыря еще не было, а уж они на  Груманте  промысел
имели.
   Задумался Алексей. Задумались остальные зимовщики, вспоминая кормщика
Старостина,  старого   морехода   Федота,   молодца   Тимошку,   братьев
Борецких...

   Глава двадцать третья

   КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

   Прошло еще две недели, а пурга все  не  ослабевала.  Ураганный  ветер
неистово переметал горы  снега  над  островом,  над  льдами  океана,  не
выпуская зимовщиков за порог избы. Вот уже  почти  месяц  они  не  имели
возможности  пойти  за  дровами,  а  печь   топить   приходилось   почти
непрерывно. Это было так необходимо для Федора. От холода он  нестерпимо
страдал. Поморы со страхом посматривали на быстро убывающую поленницу  в
сенях, но попытки экономить дрова приходилось тут же прекращать. Алексей
ходил мрачный, как туча: он думал, как же быть?..
   Наконец сожгли последнее полено. Прожили сутки в не  топленной  избе.
Пурга живо выдула тепло. Зябли руки и ноги у здоровых  людей,  одетых  в
теплые оленьи шкуры и меховые сапоги, а Федор стонал в голос от  боли  и
ломоты в костях.
   Правда, был один выход, у самой избы были сложены заветные  брусья  и
доски, подготовленные для  постройки  карбаса.  Но  неужели  сжечь,  как
дрова, этот корабельный лес? Другого  ведь  больше  не  найти.  И  тогда
прощай надежда... Жди, пока зайдет сюда  судно,  жди,  может  быть,  еще
несколько лет. Мореходы так часто представляли  желанную  минуту,  когда
карбас развернет паруса и понесет их  к  родным  берегам,  что  казалось
невозможным от нее отказаться.
   Вот о чем думали  Алексей  и  Шарапов.  И  Шарапов  не  выдержал.  Он
высказал то, о чем подумать было страшно.
   - Ну-к что ж, не  пропадать  же  товарищу  нашему  верному,  Алексей.
Когда-то еще мы выстроим карбас... Да и доберемся ли еще на нем? А  ведь
Федор-то гибнет... Неладно так... Давай топить карбасом...
   Молча согласился Химков.  Ведь  Степан  и  его  думу  высказал.  Этот
разговор услышал Ваня.
   - Дядя Федор, мы тебя спасем! - радостно крикнул он.  -  Я  пойду  за
дровами. - И, схватив топор, кинулся к двери. Степан -  за  ним.  Вскоре
послышались удары топора.
   Федор вскочил с полатей.
   - Иван! Погоди,  не  надо!  Мне  легче!  Я  стерплю  боль.  Не  надо,
ребятушки, рубить карбас, не надо... Ох! - Он почти без памяти  упал  на
лавку.
   - Успокойся, Федор, - ласково уговаривал Алексей, гладя  товарища  по
голове. - Ты словно маленький. Подумай: разве  легкое  дело  на  карбасе
через океан-море плыть? А сюда, к острову, в обязат придет какая-никакая
лодья. Вернее ведь это. А человек погибнет - не вернешь.  Друг  ты  ведь
нам, Федор. Ты за нас за каждого жизнь  готов  был  отдать.  И  мы...  А
карбас порубить - это что... Вот так-то лучше  будет.  По-поморски  это:
всем за каждого в беде стоять и каждому за всех...
   Федор примолк.
   Скоро в печи запылал огонь, у всех на душе  стало  спокойнее,  легче,
светлее, как бывает, когда сделаешь так, как надо.
   Разморенные теплом, все быстро заснули. Сидя возле своего  крестного,
задремал  Ваня.  Но  Федор  не  спал.  Его  мозг  лихорадочно   работал:
"Карбас... Надо спасти карбас..."
   Вот он приподнялся, прислушался. Мерно дышали Алексей и Степан, уснул
и Ваня, приткнувшись к его постели.
   Затаив дыхание,  Федор  выждал  еще  несколько  минут.  Потом  собрал
последние силы и выполз  из-под  оленьего  меха.  Тяжело  ступая  босыми
ногами,  пошел  к  двери.  Заколебалось  пламя  ночника,  большая   тень
качнулась по стене вслед за Федором...
   Беспокойно завозился медвежонок, освобождая голову от шкуры, сползшей
с постели больного.
   Федор замер. Нет, все тихо... Преодолевая жгучую  боль,  он  бесшумно
вышел за дверь, в сени.
   Поставив на попа чурбан,  Федор  встал  на  него,  наладил  петлю  из
ременного пояса и, оглядываясь на дверь, торопливо захлестнул ремень  за
потолочную балку. "Вот так..."  Прошептав  распухшими  губами  несколько
слов, он перекрестился и накинул петлю на шею...
   Вдруг  послышались  легкие,  быстрые  шаги,  и  в  дверях   показался
испуганный мальчик. Торопясь, Федор  резко  оттолкнул  ногой  чурбан,  с
шумом покатившийся по сеням.
   - Отец! Степан... -  с  криком  бросился  Ваня  к  Федору,  стараясь,
сколько хватало сил, приподнять его.
   Из горницы выбежал Алексей. Одним прыжком он очутился около Федора и,
взмахнув ножом, перерезал ремень. Федор без сознания рухнул на пол.
   Больного бережно перенесли в постель. Степан долго прикладывал к  его
голове холодный снег, растирал грудь. Наконец Федор очнулся.
   - Братаны, милые... Зачем?.. Зачем это? Хотел, чтобы лучше было.
   Мореходы, сжав зубы, еле сдерживали слезы.
   Когда обессилевший Федор задремал, Алексей сказал шепотом:
   - Теперь, Степан, за ним следить надо. Погубит он себя!
   Шарапов кивнул головой. Они понимали,  что  сейчас  Федора  мучит  не
только  болезнь,  -  ему  тяжела  была  жертва,  принесенная  ради  него
товарищами.
   И друзья всячески помогали Федору успокоиться, забыть про сгоревший в
печи карбас.
   Унылое завывание пурги, наконец, прекратилось.  Снега  за  это  время
намело столько, что  с  трудом  прокопали  в  сугробах  выход  из  избы.
Получился длинный коридор со стенами  в  полторы  сажени.  Прежде  всего
проложили дорогу к дровяному  складу.  Затем  пришлось  рыть  траншею  к
пещере: запасы мяса и светильного жира в сенях тоже подходили  к  концу.
Все это потребовало многих дней труда.
   Когда стало посвободнее, Шарапов, Ваня и Алексей пользовались  каждым
тихим днем для охоты на песцов. Охота была удачной: почти каждую  неделю
в кладовой прибавлялось по полтора-два десятка шкурок белого и  голубого
песца.
   - Зверек этот, Ваня, не только ценная добыча, - говорил Алексей. - По
песцу поморы-промышленники примечают, когда на море тяжелым льдам  быть.
Перед холодным, трудным для промысла годом песец к югу уходит. За песцом
и волки и  другой  зверь  подается.  Помнишь,  как  "Ростислав"  в  море
выходил, мезенские охотники сказывали, что  песец  уходить  стал.  Не  к
добру, дескать.
   - А как же зверь узнает, когда льдистому году быть?
   - Тут, сынок, не столь песец, сколь  мышь  тундровая  чует  холодный,
тяжелый год. Снимается мышь эта со своих мест и вся к югу  переходит,  а
песец уже за ней идет. Мышь-то трудно  другой  раз  приметить,  а  песца
сразу видно по добыче: совсем тогда промыслу нет в иных местах.
   Почти  ежедневные,  дальние  охотничьи  походы  действовали  бодряще,
укрепляюще: к  концу  зимы  никто  из  троих  поморов  не  страдал  даже
назубицей. Сделали свое дело и салата, оленья кровь, сырое мясо. Вяленое
мясо шло в небольшом количестве, вместо хлеба.
   Что касается Федора, то никакие просьбы  и  требования  товарищей  не
приводили ни к чему.
   С восходом солнца началась  охота  на  тюленей.  Когда  пришло  время
промышлять, Степан напомнил мальчику:
   - Ну-к что ж, Ванюха, попробуем мишку к делу приставить.  Помнишь,  в
тот год собирались?
   Как и предполагали Ваня с Шараповым,  медвежонок  благодаря  хорошему
чутью помог им.
   Трудно найти зверя подо льдом, покрытым толстым слоем снега; это Ваня
знал уже по своему опыту.
   Степан говорил:
   - Ведь нерпа, лысун и всякий морской зверь дышать  должен.  Пока  лед
нетолстый, он его головой прошибает, чтобы воздуху хватить. Спит  когда,
так ведь и сонный все равно кверху идет дышать.  Ну,  а  как  лед  толще
становится, тут  зверь  прошибить  его  не  может.  Он  тогда  маленькую
луночку, всего в ладонь, прогрызает. Всю зиму не дает в  продушине  льду
намерзнуть. Оттаивает своим теплом. В  толстом  льду  под  лункой  целое
логовище  образуется.  Внизу  оно  широкое,  и  зверь  в  нем   свободно
помещается. Сверху лунка тонким ледком  покрыта,  а  поверх  чуть  снегу
лежит. Ежели нужен воздух лысуну, подымется он к лунке,  лед  выдавит  и
воздуху набирает. Таких лунок зверь десяток и  больше  себе  делает.  От
медведя стережется. Вот и поймай его. Только не  устережется.  Там,  где
наш мишка лунку учует, надо шестом щупать.  Как  дыру  найдешь,  вынимай
шест, а лунку опять снегом засыпай. Ежели  свет  виден  будет,  зверь  в
обязат ту лунку бросит.
   - Ну, а как я-то лысуна увижу, ежели лунка  под  снегом?  -  удивился
мальчик.
   - Тут, Ваня, своя примета нужна. Возьми  спицу  тонкую  деревянную  и
поставь в лунке: один конец - подо льдом, а другой -  на  глазах.  После
жди тихо. Как толкнется в лунке зверь, спица сверху подымется. Тут и бей
в лунку кутилом. Аккурат в голову зверю попадешь.
   Охота эта очень увлекала и Шарапова и Ваню.
   Нужно было много терпенья, сноровки и  ловкости,  чтобы  выследить  и
добыть тюленя через маленькую дырку.
   Мишка хорошо справлялся со  своими  новыми  обязанностями.  Найденную
медвежонком продушину брал под наблюдение один из  охотников,  а  другой
шел с мишкой дальше. И ему медвежонок указывал зверя. Долго  приходилось
стоять, не спуская с деревянной палочки глаз. Но вот спица  качнулась...
Охотник с силой метал кутило и, крепко держа в  руках  обору,  понемногу
потравливал ее за раненым тюленем. Когда  зверь  утомлялся,  его  тащили
кверху. Подтянув тюленя к продушине, поморы  обкалывали  топором  лунку,
чтоб была шире, и вытаскивали добычу на  лед.  Иногда  же  охота  бывала
неудачна, и, промучившись на морозе целый день, друзья воз вращались  ни
с чем.

   Глава двадцать четвертая

   ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА 

   Весна была холоднее прошлогодней.  Вот  уже  второй  месяц  держались
лютые морозы. Во время последней охоты  Ваня  обморозил  щеки  и  нос  и
теперь не выходил из избы, смазывая  лицо  оленьим  жиром.  В  становище
поморов опять стучалась цинга.  Почувствовал  слабость  Алексей:  как  и
прошлой весной, у  него  стала  болеть  голова,  кровоточили  десны.  Он
похудел и ослаб. Цинга не  тронула  ни  Вани,  ни  Шарапова,  Федор  был
по-прежнему плох и не вставал с постели.
   Прошло две недели с тех пор, как был убит последний тюлень. Запропали
куда-то и песцы. Когда Степан отправлялся на охоту, его ждали  с  особым
нетерпением, надеясь, что на этот раз поход окажется удачнее.
   Вот и сейчас Алексей и Ваня  настороженно  прислушивались  к  звукам,
доносящимся снаружи: Шарапов ушел по ближним ловушкам. Время  томительно
тянулось. Наконец послышались далекие шаги по звонкому снегу. Алексей по
походке чувствовал, что Степан  торопился.  Громыхнула  щеколда.  Степан
громко затопал в сенях, отряхивая снег.
   Охотник вошел в избу и молча  стал  раздеваться.  Он  долго  возился,
снимая малицу. Мороз крепко приклеил бороду к оленьему меху.
   - Нет зверя,  пусто,  -  еле  двигая  онемевшим  подбородком,  сказал
Степан. - Хотел было дальше идти, за Черный камень, да мочи  нет,  мороз
не пустил.
   С помощью Вани он разделся и стал отогревать замерзшие ноги и руки. И
говорил и раздевался Степан, не поднимая головы.
   - Ничего, Степа, повременю, перебьюсь. Авось потеплеет, не век морозу
жить, - бодрился Алексей.
   Шарапов взглянул на бледное, со впавшими щеками  лицо  Химкова,  и  у
него защемило сердце.
   - Вдвоем бы идти способнее,  -  виновато  пробормотал  он.  -  Одному
страшно. Как, Ванюха, недужишь все?
   Ваня молча  кивнул  головой.  Степан  мысленно  ругал  себя,  что  не
усмотрел,  позволил  морозу  отнять  в  такое  трудное  время  надежного
помощника.
   В молчании прошел этот вечер.
   Назавтра,  выйдя  из  избы,  Степан  заприметил  вдали  над  мертвым,
однообразным  морем,  покрытым  шероховатым  ледяным  панцирем,  длинную
полоску тумана, державшуюся на одном месте. Эта  туманная  полоска  была
как  бы  слабенькой,  но  новой  нотой  в  скучной  и  монотонной  песне
арктической зимы.
   "Лед в заливе разошелся, -  соображал  Степан.  -  Какая  никакая,  а
весна.  А  может,  и  от  мороза  треснул...  Ишь  ведь,  хватает   как,
проклятущий",- и он, скинув рукавицу, зажал в теплой ладони помертвевший
нос.
   Степан забрался на скалу. Теперь он ясно видел разводье, или, вернее,
широкую  трещину,  разорвавшую  лед.  Над  черной  извилистой  линией  в
морозном воздухе клубились испарения, очевидно трещина разошлась  совсем
недавно.
   "У разводья лысуна только и бить. По продушинам искать - морока одна,
холода натерпишься, и муторно".
   Степан решил попытать счастья. И вот он уже в  избе:  сидит  и  точит
носок, готовясь к охоте.
   Хоть  и  очень  нужно  было  свежее  мясо,  Химков  не  одобрял  этот
рискованный план. Несколько часов на таком морозе, вдали от жилья  могли
привести к гибели. Но Степан заупрямился и твердо стоял  на  своем.  Уже
отворив дверь,  невидимый  в  дымящемся  морозном  воздухе,  он  шутливо
крикнул:
   - Ежели меня до теми не будет, справляй поминки, ребята.
   Дверь захлопнулась за охотником, умолк и скрип его лыж.
   Степан шел ходко, размашисто,  торопясь  достигнуть  цели  как  можно
скорее. В заливчике лед был гораздо ровнее, чем у старого зимовья:  реже
встречались торосы, да и то не такие  высокие.  Темная  фигура  человека
сначала отчетливо выделялась среди  снегов,  но  постепенно,  покрываясь
морозным инеем, превратилась в мутное пятно, почти  незаметное  в  белой
пустыне. От быстрой  ходьбы  дыхание  Степана  участилось.  Пар  густыми
клубами вырывался изо рта и, оседая на  бороде  и  усах,  превращался  в
ледяную корку.
   Тихо.  Только  лыжи   жалобно   тянули   свою   однообразную   песню:
скрип-скрип...  скрип-скрип...  Изредка  безмолвие   нарушалось   резким
звуком, словно кто-то стрелял из ружья. В мертвой  тишине  звук  казался
нестерпимо громким, и охотник каждый раз  вздрагивал  и  останавливался.
Степан знал, что это трещит лед, и все же не  мог  побороть  мгновенного
испуга. Там, где ветры сдули снег, обнажилась шершавая поверхность льда.
На  ней  виднелись  тонкие  трещины,  змейками  разбегавшиеся  в  разные
стороны. Иногда встречались трещины пошире, в  них  свободно  прошла  бы
ладонь, они глубоко уходили в толщу льда.
   Сетка  трещин  -  это  работа  мороза.  Холод   сжимает   опресненную
поверхность  льда,  затем  трещина  разрывает  все  мощное  поле.  Силы,
вызванные разностью температур на поверхности и  внутри  ледяной  толщи,
разрушают не только морской лед,  но  и  гигантские  глетчеры,  плавучие
ледяные горы. Так, исподволь мороз ослабляет лед, подготавливая весеннее
освобождение полярных морей от зимних  оков.  Летом  эта  работа  мороза
проявляется в том, что могучие на  вид  ледяные  поля  от  одного  удара
корпуса судна  легко  разламываются  по  зимним  трещинам  на  множество
кусков. Зимой же на  приливе  небольшая  трещина  может  превратиться  в
широкое разводье.
   Трещина, к которой шел  Степан,  оказалась  гораздо  дальше,  чем  он
предполагал. Охотник шел по льду уже  добрый  час,  а  до  разводья  еще
оставался немалый путь. Степан то и дело оттирал снегом то нос, то щеки.
   А у самого разводья  Степан  совсем  помрачнел.  И  недаром:  чуть  в
стороне от него  пробирался  к  воде  другой  охотник,  любитель  жирных
тюленей - медведь. Ошкуй шел не торопясь. Утоляя жажду,  он  то  и  дело
хватал дымящейся пастью морозный снег. Степан припал за  торос.  Медведь
не замечал человека и остановился над самым разводьем.
   И человек и зверь вышли на добычу.
   Тонкая корочка мягкого серого ниласа заколебалась. От показавшейся на
поверхности блестящей головы зверя по льду волнами разошлись круги,  как
будто это была вода, а не лед. Медведь молниеносно скрылся  за  ропаком.
Тюлень, вытянув шею, осмотрелся и, обольщаясь  кажущейся  безопасностью,
почти без шума ломая нилас, поплыл к кромке льда. Неуклюже трепыхнувшись
жирным телом, зверь рывком взобрался на лед. Не  успел  он  как  следует
расположиться, выбрав себе местечко по вкусу, как медведь  придавил  его
ко льду лапами и, рыча, прокусил ему затылок.
   Захватив тюленя зубастой пастью, ошкуй понес его  в  укромное  место,
чтобы спокойно позавтракать: так кошка уходит с пойманной мышью в зубах.
Степан проследил взглядом за медведем, пока тот не скрылся в торосах.
   В  разводье  показались  еще  две  тюленьи  головы.   Охотник   сразу
насторожился, забыв и медведя и мороз. Сжав  в  руках  свое  оружие,  он
осторожно крался к зверям, распластавшимся на льду.
   Сильный  удар,  носок  впился  в  тюленью  спину.  Зверь  рванулся  к
разводью. И тут произошло несчастье: Степан упал в воду...
   То ли охотник сделал неосторожное движение, поскользнулся  и  не  мог
удержаться на ногах, то ли окостеневшие пальцы были виноваты, и  ремень,
петлей зацепив руку, потащил охотника вслед за зверем, - трудно сказать.
Так или иначе, положение Степана было отчаянным. Свалившись в  воду,  он
еще больше запутался в ремнях, и тюлень успел дважды окунуть  его,  пока
непослушные пальцы сумели вытащить нож. Освободившись  от  кожаных  пут,
Степан, барахтаясь в шуге, подобрался к кромке трещины. Но то,  что  для
тюленя было одним  движением,  оказалось  не  по  силам  окоченевшему  в
ледяной воде человеку. Несколько раз он почти выбирался на лед и  всякий
раз снова срывался. Наконец Степан напряг все свои силы в битве за жизнь
и выиграл ее.
   Теперь он лежал на льду, но сил подняться не было.  Мороз  беспощадно
превращал одежду в твердые,  как  железо,  ледяные  латы.  Смерть  снова
угрожала  ему.  Степан  зашевелился,  поднялся  на  четвереньки.   Потом
выпрямился и,  пошатываясь,  пошел.  Неуверенно,  словно  учась  ходить,
сделал он первые шаги. Его шатало, как  пьяного.  Он  ничего  не  думал,
вернее все его существо, мускулы, нервы - все собралось в едином усилии:
двигаться!.. двигаться вперед!


   "Не упади - погибнешь", - твердил себе Степан.

   Он не чувствовал мороза, не слышал и не видел ничего, кроме тоненькой
струйки дыма, едва заметной в  опаловом  вечернем  небе.  Вот  он  пошел
быстрее, напоминая большую заводную  игрушку,  которую  пружина  рывками
толкает вперед.
   Наверное, Степан прошел так полпути, с трудом передвигая ноги. Но вот
и колени одеревенели, ноги  стали  подламываться.  Со  стороны  было  бы
странно смотреть на человека, который приседал на каждом шагу. Шаги  его
все замедлялись, делались неувереннее.
   "Не упади - погибнешь", - твердил себе Степан.
   Еще два шага, сделанные по  инерции,  и  Степан  рухнул  в  снег.  Он
попытался встать, но не удалось. Степан пополз.  Он  весь  окоченел.  Но
мысль еще работала и глаза видели. Воля к жизни заставляла его двигаться
вперед.
   Если бы не дымок, курившийся впереди, не дойти бы Степану. Но  Степан
полз: медленно, тяжело, упорно.
   И вот лед - самое трудное - позади. Впереди совсем  близко,  шагах  в
двадцати, темнела изба. Но одолеть эти двадцать шагов Степан уже не мог.
Он свалился на белое холодное покрывало грумантской земли.
   Казалось, все, что мог сделать человек,  было  уже  сделано.  Ледяное
безмолвие накрыло, окутало его непроницаемой тьмой... Но нет, не  все...
Человек способен на невозможное!
   Сколько пролежал Степан без сознания - неизвестно.  Может  быть  час,
может быть одну минуту. Он очнулся внезапно.  Ему  почудилось,  будто  в
самое ухо знакомый голос явственно произнес одно слово: - Смерть!..
   Словно горячая волна пробежала по всему  его  существу.  Оглушительно
застучала в висках кровь. Вдруг прояснившимся взором Степан вновь увидел
избу: вот она, жизнь, рядом...
   Покуда бьется сердце, надежда не умирает. Крепко заложено это чувство
в каждом человеке. Велика сила жизни у русских людей. Еще раз  все,  что
осталось  живого  в  Степане,  толкнуло  его  вперед.  Он  то  полз,  то
перекатывался с боку на бок, то снова полз.

   Давно, со все возрастающим чувством тревоги зимовщики ждали  Степана.
Алексей все чаще выходил наружу в надежде  увидеть  охотника.  К  вечеру
мороз еще усилился, деревянная изба то и дело потрескивала, будто  мороз
хотел раздавить ее в своих холодных объятиях. Тоскливо и тихо в избе, на
догоравшей печке что-то нашептывал давно вскипевшей котелок.
   - Пойду, - не выдержал Химков.
   - Я с тобой, Алексей, - пошатываясь,  поднялся  с  лежанки  Федор.  -
Сердце сказывает, беда с ним приключилась.  -  Федор  говорил  медленно,
затрудненно.
   Алексей взял его за плечи и, уложив снова, стал торопливо  натягивать
пимы.
   В эту минуту Ваня вздрогнул:  ему  показалось,  что  у  двери  кто-то
тихонько  скребется.  Медвежонок   поднял   уши,   вытянул   шею.   Ваня
прислушался. Нет, ничего не слышно...
   Но вот опять послышался легкий шум.
   Алексей с топором в руках осторожно стал открывать  обмерзшую  дверь.
Вдруг он отпрянул назад и задвинул засов.
   - Отец, в сенях кто-то живой!
   - Ошкуй! Достань, Ваня, пику, огонь запали. Возьми сухую лучину...
   У дверей опять кто-то заворочался. Теперь все явственно услышали  три
слабых удара, раз за разом, у Алексея мелькнула догадка:
   - А может, и не медведь это! Ну-ка, давай огня.
   Дверь снова открыли. Яркий свет факела осветил сени. У самого  порога
лежало что-то большое, бесформенное, белое.
   Не то стоны, не то всхлипывания слышались из груды смерзшейся  одежды
и  льда.  Груда  вдруг  зашевелилась,  пытаясь  приподняться,  громыхая,
свалилась и снова замерла. Алексей рванулся было вперед, но остановился,
стараясь понять, что же случилось.
   Федор,  страшный,  с  посиневшим  лицом  и  растрепавшейся   бородой,
торопясь, спотыкаясь, едва передвигая распухшие ноги, шел к сеням.
   - Да Степан же это! - ни к кому не  обращаясь,  строго  и  неожиданно
громко сказал он.
   Подойдя к большой, беспомощной, но живой глыбе льда, Федор  нагнулся,
и столько нежности послышалось в его ласковых словах:
   - Степушка, родной, сейчас  поможем  тебе...  хорошо  будет.  Слышишь
меня, Степанушка?
   Он  схватил  могучими  когда-то  руками  бесформенное  тело,   силясь
поднять, но пошатнулся и упал.
   Ваня заплакал. Тут Алексей, опомнившись, бросился к  Федору,  помогая
ему подняться. Виновато  смотрели  добрые  глаза  больного  богатыря  на
друзей. "Простите, слаб стал",- говорил его взгляд.
   Степана  внесли  в  избу.  Медвежонок  зарычал  и,  взъероша  шерсть,
попятился. Вид Степана был страшен. Сплошной кусок льда покрывал лицо  и
бороду, спускаясь сосульками на  грудь.  Шапка  смерзлась  с  малицей  и
волнистыми  волосами.  Вместо  ног  уродливые  ледяные   бревна.   Руки,
судорожно вздрагивая, скрюченными, застывшими пальцами стучали о пол.
   Наверное, первый раз в жизни Алексей растерялся. Он не знал,  за  что
взяться, что делать, и с ужасом глядел на Степана.
   - Ножом режь,  срезай  все  догола!  Скорей,  не  опоздать  бы...  не
опоздать бы, - чуть слышно говорил Федор.
   Точными и быстрыми движениями, словно снимая шкуру со  зверя,  поморы
срезали   со   Степана   окаменевшую   одежду.   Долго   возились   они,
перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами...
   Наконец Степан, совсем раздетый, лежит в постели.  Он  слабо  стонет,
голос у него чужой, незнакомый. Алексей и Ваня трут  ему  изо  всех  сил
ноги, руки, лицо. Постепенно на бело-омертвевшей коже  проступают  живые
краски - кровь начинает приливать к оттаявшим членам. Лишь пальцы  левой
ноги да два пальца на руке по-прежнему  оставались  белыми  и  твердыми.
Обмороженное, сейчас опухшее, багрово-красное тело болело все сильнее  и
сильнее. Степан пришел в сознание, у него жалко дрогнули губы.
   - Ну-к что ж, спасибо, братцы, за жизнь, - прошептал он заплетающимся
языком,  -  ежели...  ежели...-  и  он  поднял  руки,  шевеля  пальцами.
Посмотреть на ноги у него не хватало сил: он опять впал в забытье.
   - Будет жить Степан, - торжественно произнес Федор. На следующий день
Степан рассказал, как случилось несчастье.
   - Спасибо, дверь  открыта  была,  -  закончил  он.  -  В  сени  сумел
пролезть. А не то крышка мне, с души бы снялся.
   - Степан, а стучал ты как, в дверь-то?..
   - Головой, Ванюха.
   Ваня посмотрел на курчавую, как прежде, но  побелевшую,  точно  снег,
голову Шарапова, и ничего не сказал.

   Степан выздоравливал медленно. Солнце поднималось все  выше,  светило
ярче и ярче, прогоняя морозы, так долго терзавшие зимовщиков.
   Весна... В неподвижном воздухе мягко падает мокрый снег. Повеселевший
Алексей вместе с Ваней по утрам  выходит  на  осмотр  капканов  и  почти
всегда возвращается с добычей. Свежее  мясо  и  чистый  воздух  вылечили
Алексея.
   Однажды, румяный и бодрый после  прогулки,  Ваня  подсел  к  Степану.
Охотник  все  еще  как  будто  не  верил,  что  остался  жив.  Он  часто
задумывался, сосредоточенно уставившись в одну точку.
   - Упорна жизнь, Ванюха... Что здесь? Лед, да снег, да камень голый. А
живое плодит. Нет, видно, предела живучести земной. - Степан помолчал и,
вздохнув, добавил: - Однако тяжело на грумантской земле.
   - А зачем, Степан, ты сам-то на  дальний  промысел  покрутился?  Знал
ведь и прежде, каково здесь...
   Степан ответил не сразу:
   - Интерес потому большой имел, Ванюха. Посмотреть захотелось на  Русь
полуночную. И  во  снах  мне  Грумант-то  чудился.  Старики  как  зачнут
разговор про досельные времена, так остров-то этот  всегда  помянут.  Не
корысти ради пошел. Душа у меня такая - незнамое знать тянет.  -  Степан
оживился, в глазах блеснули лукавые огоньки.
   - Хочешь послушать, отчего норвегам на Грумант ходу нет?
   Ваня только поудобнее уселся у ног Степана.
   - Жил в новгородские времена в городе Коле  соборный  поп  Варлам,  -
начал Степан. - Знаешь Колу, Ванюха?  Та  самая,  про  которую  пословка
сложена: "В Коле с одной стороны море, с другой горе, с третьей  мох,  с
четвертой ох". Ну-к что ж,  слушай  дальше.  Крепко  любил  Варлам  свою
попадью. А она, вишь, к другому подалась: к гостю варяжскому  Фарлафону.
Каждый год приходил Фарлафон на своем корабле в Колу  повидать  попадью.
Но не все коту масленица, узнал про это  Варлам,  не  стерпел  и  пришел
однажды на варяжский корабль, где веселилась попадья. Варяги было отдали
причалы, хотели в море уйти, но Варлам  ухватился  за  якорь,  остановил
корабль, перебил всю дружину, убил и жену  свою  и  Фарлафона.  Побросав
убитых варягов в воду, обрядил Варлам тело любимой жены своей и  положил
ее посредине корабля. Отворил он тут паруса, взял в руки правило и пошел
в море. И ходит тот корабль по морю-океану и меж льды и денно  и  нощно.
Русским мореходам от Варлама - корабельщика - помочь: не дает в обиду ни
бурному морю, ни лихим людям. А варягам мутит  погоду,  туман  на  ихние
корабли насылает.  Так-то,  Ванюха,  -закончил  Степан  ухмыляясь.  -Поп
Варлам, и тот не хочет, чтоб Грумант в варяжские руки дался.
   Степан устало откинулся на меховое изголбвье. Стало тихо...
   Время двигалось от весны к лету.  Опять  начали  таять  снега.  Опять
зашумели воды. Опять на влажной земле показались яркие цветы...
   Жмурясь от ласкового солнца, Степан с посошком  ковылял  возле  избы,
наслаждаясь теплом и жизнью. Он  немного  хромал:  на  ноге  не  хватало
пальцев, их отрезал, Алексей боясь огневицы.  А  на  левой  руке  вместо
пальцев костяшки, обтянутые кожей. Но это пустяки, главное - жив.  "Ну-к
что ж, с  голоду  не  пропаду,  -думал  Степан,  глубоко  вдыхая  запахи
пробудившейся земли. - Таким-то меня в любую артель возьмут...  Проживу,
русский человек всяко жить умеет".

   Глава двадцать пятая.

   ОСТРОВ ТУМАНОВ

   В июле Ване исполнилось четырнадцать лет. Два  года,  проведенные  на
острове, многому научили его. Ваня вырос, возмужал.
   Стреляя из лука, он на пятьдесят саженей без промаха попадал в  песца
или крупную птицу, а олень и на сто саженей был верной его  добычей.  На
озерах редко какой линный  гусь  мог  уйти,  от  быстроногого  мальчика.
Бесстрашно лазая по высоким скалам птичьих базаров,  он  быстро  набирал
полные мешки яиц. Мастерски управлялся  Ваня  с  парусом  и  с  веслами,
никогда не упуская случая "побегать" по заливу на  своей  "Чайке".  Отец
после похода на Моржовый остров  стал  разрешать  мальчику  кататься  на
лодке одному.
   Вот и сегодня мальчик подозвал медвежонка, спихнул осиновку на  воду,
и "Чайка", немного накренившись под легким северным ветром, полетела  по
заливу, задорно надув свой парусок.
   Сделав несколько поворотов под разными галсами, Ваня  направил  лодку
на юг, к большому падуну, видневшемуся у Летнего мыса.  Закрепив  шкоты,
мальчик развалился на корме, погрузившись в мечты.
   Уже несколько часов скользит "Чайка" по морской глади. И падун совсем
близко, а Ване нет охоты поворачивать назад.
   Неожиданно ветер круто  сменился  юго-западным.  Заполоскавший  парус
вернул мальчика к действительности.
   "Шелоник  завязался,-  оглянувшись,  подумал  Ваня.-  Это   лучше   -
попутняком будет. Вишь, куда я забрался! И не  заметил,  как  в  голымя'
"Чайка" вынесла".
   Он быстро повернул лодку на обратный курс, домой.
   Но шелоник принес с собой густой туман.
   На большом судне, с  компасом  и  то  нелегко  проложить  путь-дорогу
морскую в тумане. А на
   ___________________________
   ' В открытое море.
   утлой лодочке, в незнакомом месте да без компаса совсем  плохо  дело.
Можно сутками кружиться на одном месте, можно попасть  совсем  в  другую
сторону.
   У Вани не было компаса.
   Мальчик шел по ветру. Если, на счастье, не переменится ветер,  он  на
верном пути. Ветер не переменился, - он стих вовсе.
   Жалко обвис мокрый парус "Чайки". Ваня взялся было  за  весла,  потом
оставил. Грести некуда: сейчас все направления  одинаковы  и  все  могут
быть неверными. Задумался мальчик, вспомнил отцовы слова:
   - У Летнего мыса воды быстрые... Берегись, чтобы не унесла в  голымя.
- И маточку Ваня вспомнил. Недаром поморы говорят: "В  море  стрелка  не
безделка", "Лодья ходит, матка водит". С маточкой-то он нашел бы дорогу.
   Стал припоминать, когда воды встречаются, отлив приливом сменяют.
   "Если прилив начнется, понесет меня к берегу,  домой  ближе,  а  если
отлив..." Об этом и думать было страшно.
   Но  что  делать?  Сиди  и  смотри,  как  клубятся  седые  клочья  над
свинцово-черным  морем.  Крикнул  Ваня...  Глухо  прозвучал  его  голос,
запутался в белесой пучине. Не по себе ему стало, одиноким  почувствовал
себя мальчик.
   Одежда Вани  намокла,  струйки  воды  текли  за  воротник,  заставляя
вздрагивать от холода. То ли дело медвежонку!  На  мишкиной  шкуре  тоже
крупными жемчужинами оседала влага, но что ему! Показал бы мишка, куда и
путь нужно держать, нюх у него хороший, да не понимает, дурачок,  почему
закручинился его хозяин...
   Стоит ли на месте осиновка, несет ли ее куда - не поймешь. Туман  все
непрогляднее. Несколько раз у самой лодки высовывались  из  воды  усатые
головы и тотчас скрывались. Медведь стал  беспокойно  ворочаться:  зверь
морской его дразнит или лежать надоело?
   Вдруг Ваня почувствовал, что "Чайку" стало покачивать на волне, и что
дальше, то больше.
   Понял мальчик, что лодку отливным течением упорно  несло  в  открытое
море. Хотел он снова закричать, да вспомнил,  что  бестолку:  все  равно
никто не услышит! Часто-часто забилось сердце...
   Колышет и колышет, поднимает и опускает лодку на морской  зыби...  Но
вот опять насторожился медведь, подрагивая ноздрями. Прислушался и Ваня.
Показалось, будто прибой где шумит. Нет,  не  прибой.  То  звери  ревут.
"Моржи!"- сообразил Ваня.
   Раз рев и пыхтенье моржовое слышны, значит земля близко. Не  очень-то
приятна встреча с моржами,  но  другого  выхода  не  было:  течение  еще
страшнее. Ваня решил держать к берегу. Тихо двигая веслами, он  направил
лодку на голоса зверей.
   На поморских лодках  уключины  устроены  так,  что  к  залежке  можно
приблизиться почти бесшумно. Для этого к борту  прикрепляется  планка  с
вертикальным отверстием для кочета - не большого клинышка; кочет,  кроме
того, соединяется с планкой гужом,  кожаным  ремешком.  Когда  кочет  на
месте,  весло  как  бы  опоясано  ремешком.  При  обычной  гребле  весло
опирается на кочет. Когда нужно соблюдать  тишину,  гребут  от  себя,  и
весло ложится на гуж. Все это Ваня знал.
   Вот уже сквозь тявканье и рык послышался шорох набегающей  на  гальку
волны.  Еще  несколько  взмахов  веслами,   и   из   тумана   показалась
расплывчатая темная полоса с белой лентой прибоя.
   Чтобы  не   привлечь   внимания   моржей,   Ваня   соблюдал   крайнюю
осторожность, двигая лодку только с накатом волны.  Вытащив  "Чайку"  на
песок, он прислушался. Звери ревели где-то справа.
   Только теперь, когда главная опасность миновала  и  под  ногами  была
земля, Ваня почувствовал, как он голоден. Но ничего  съестного  на  этот
раз он не захватил, так как  не  собирался  далеко.  И  который  раз  за
сегодняшний день вспомнился ему отец, часто повторявший: "Идешь  в  море
на день, бери хлеба на неделю".
   Ваня только вздохнул, отряхнул одежду и пожаловался медвежонку:
   - Ну, мишенька, попали мы с тобой в переделку!
   Боясь заблудиться в  тумане  на  неизвестном  берегу,  а  еще  больше
опасаясь встречи с моржами или ошкуем, мальчик  решил  пока  остаться  в
лодке. "Накрою "Чайку" парусом - и дом  с  крышей  будет,  а  развиднеет
когда, что ни есть на обед раздобуду".
   Ваня быстро поставил в лодку шелемки - три пары связанных по  верхним
концам палок, перекинул через шелемки с носа на корму  ремень  и  накрыл
все это парусом. Получился шалаш.
   Такой шалаш поморы часто делают на  промысле.  Только  вместо  паруса
натягивают специальный чехол - буйно. Кроме того, зверобои берут с собой
большое  овчинное  одеяло.  Вытащив  лодку  на  лед  и  устроив   шалаш,
промышленники кладут на лед железный лист или насыпают на толстую  доску
песок и разжигают огонь. Для варки пищи на лодке всегда есть  тренога  -
варило, котелок и дрова.
   На "Чайке", кроме шелемок и паруса, ничего не было Мальчик и  медведь
улеглись в шалаше голодные, мокрые.
   Пригрелся Ваня у теплой мишкиной шкуры, забыл все тревоги  в  сладком
сне. Отошли прочь думы-смутницы. И приснилась ему родная Мезень... Весна
на дворе. Еще снег не весь стаял, а Ваня уже месит весеннюю грязь босыми
ногами.  Зазябнут  ноги  -  на  бугорок  скорее.  Отойдут  чуть-чуть  на
пригретой солнышком земле окоченевшие пальцы, и поскакал дальше... Жарче
солнышко, снега уж не видно нигде.  С  табунком  таких  же,  как  и  он,
белобрысых мальчишек, с берестяным кузовком за плечами, бежит Ванюха  на
болото за морошкой. Бегут ребята по зеленому крутому берегу, и  по  всей
деревне колокольчиками звенят их озорные голоса.  Бегут  мальчишки  мимо
высоких-высоких  крестов,  стоящих  на   берегу,   рядом   с   крестами,
почерневшими от старости, покрытыми  лишаем,  стоит  совсем  новый,  еще
пахнущий смолой Новый-то крест Егор  Кузнецов  в  прошлом  году  ставил,
после седьмой  зимовки  на  Матке.  А  старый  неподалеку  его  прадедом
Химковьш Василием Тимофеевичем поставлен. А вот совсем уж древний крест:
покосился, замшел весь, на подпорках только и  держится.  Отец  говорил,
поставил его кормщик, который первым из мезенцев  на  Грумант  ходил.  В
Большой слободе тогда домов с десяток, не боле, было...  Вот  и  деревне
конец - изба бабки Мочалихи, что на самом краю, у  оврага  живет;  стоит
ветхая старушка у крыльца, прикрылась  ладонью  от  солнца,  смотрит  на
ребятишек... За околицей - рощица, а  тут  уж  и  болото  близко.  Стала
морошка попадаться. Но здесь еще мало ее. Мальчики знают места, где ягод
росло столько, будто их насыпали на лужайку. И морошка знатная: крупная,
что  орех  грецкий...   С   полным   кузовком   золотисто-красных   ягод
возвращается Ваня домой.  В  сенях  пахнуло  вянущим  березовым  листом.
Зелено над головой. Это мать сушит березовые веники, зимой  хвощиться  в
бане. Мать всегда за работой. Вот и сейчас сидит она в горнице у  стола:
шьет, согнулась  над  детской  рубашонкой.  Да  еще  люльку  покачивает.
Поскрипывает старая люлька, баюкавшая  еще  Ваню.  В  люльке  безмятежно
спит, причмокивая во сне, младший Ванин братишка - Федя...  С  гордостью
ставит мальчик на стол тяжелый кузовок. Мать поднимает на Ваню  усталые,
добрые глаза, гладит сына-помощника по упрямым вихрам. Набегался Ваня по
лесу, есть хочется. Надо бы спросить  ячменный  колобок  или  шанежку  с
рыбой, да как-то слова не идут с языка: так бывает во сне. А материнская
ласковая рука все гладит вихрастую Ванину головку...
   На этом и проснулся мальчик. Проснулся потому, что лицо  его  усердно
лизал своим большим розовым языком медвежонок. Ему тоже  есть  хотелось,
вот и решил он потревожить друга.
   Хлопнул сердито Ваня ладонью по мишкиной морде и совсем очнулся,  все
вспомнил. Беспокойно  заныло  сердце.  "Как  дальше  быть?  Что  делать?
Суждено ли еще мать, отца увидеть?" Но гонит мальчик-помор тоску-печаль:
"Коли в мореходы пошел - нечего по  земле  тужить.  Это  еще  что,  хуже
бывает", - старается он подбодрить себя.
   Глянул Ваня из-под паруса, - туман. Но  сидеть  и  ждать  тоже  стало
невтерпеж: ведь вторые сутки без пищи.
   "Пойду по берегу, может чайку подшибу али  песца  встречу".  Потрогав
нож на поясе, мальчик взял багор, вылез из - лодки и решительно  зашагал
в противоположную моржовой залежке сторону.
   Туман все еще не редеет, но ветер усилился. Океан с  шумом  катил  на
берег ряды высоких волн. Пена белым  кружевом  расползалась  на  плотном
песке, обмытом и укатанном приливами.
   По   самой   кромке   прибоя   кучами   лежали   морские   водоросли,
распространявшие  гнилостный  запах.  Местами  на  желтом  мокром  песке
отчетливо вырисовывались следы  птичьих  лапок.  Вот  маленький  куличок
выпорхнул прямо из-под ног и скрылся в тумане.
   Сжимая в руке острый камень, Ваня осторожно  шел  дальше.  Вот  опять
куличок - морской  песочник.  Птичка  деловито  расхаживает  по  берегу,
заглядывая под каждый камешек и  роясь  в  кучах  водорослей.  Волны  не
мешали ей: куличок всегда успевал отпрыгнуть  в  сторону  от  пенящегося
потока или взлететь над прибоем.

   Выпив дюжину гагачьих яиц, Ваня повеселел.

   Улучив момент, Ваня метко швырнул камнем и подбил птицу.
   Волоча крыло, куличок  пытался  скрыться,  но  мальчик  не  собирался
упускать его.
   Однако  птичка  была  совсем  маленькой,   надо   добыть   что-нибудь
посущественнее,  и  Ваня  бредет  дальше,   пристально   вглядываясь   и
прислушиваясь.
   Внезапно дорогу преградили возникшие из тумана черные  груды  камней,
покрытых мхом и лишайником. Мальчик обрадовался: в  таких  камнях  любят
гнездиться гаги, крупные нырковые утки. И впрямь, его зоркий глаз вскоре
приметил торчавшую из расщелины голову птицы. Утка даже не  шелохнулась,
когда Ваня приблизился к гнезду. Свернув гаге шею, мальчик наскоро выпил
яйца, оказавшиеся совсем свежими, и продолжал поиски.
   Через какой-нибудь час у пояса охотника висел  десяток  жирных  птиц:
гаги, видимо, только что начали высиживать птенцов. Эти птицы - завидная
цель охоты: они дают нежное мясо, вкусные яйца и тонкий шелковистый пух.
   Выпив дюжину гагачьих яиц, Ваня повеселел. Его  положение  теперь  не
представлялось уже таким мрачным. Вот бы еще просушить одежду, погреться
у костра...
   Мальчик повернул к лодке, но не успел сделать и шагу, как заметил три
темных  пятнышка,  как  бы  висевших   в   тумане.   Пятна   шевелились.
Присмотревшись, он остолбенел: перед ним совсем -  совсем  близко  стоял
огромный белый медведь. В молочной пелене тумана он был почти незаметен,
только  кончик  носа  да  глаза  удивительно  резко  выделялись  черными
точками.
   Опасность была велика, но годы, проведенные на острове, приучили Ваню
ко всяким неожиданностям и опасностям, воспитали в нем  решительность  и
выдержку.
   "Убегать нельзя, все равно настигнет ошкуй. Не буду трогать, может  и
он не заденет. А нападет - всажу багор  в  брюхо,  как  Федор,  -  решил
мальчик.
   Зверь и человек так и стояли друг против друга, не двигаясь с  места.
Крепко сжав багор, напрягшись всем телом  для  схватки  за  жизнь,  Ваня
смело смотрел на медведя.
   Не выдержал человеческого взгляда ошкуй:  отвернул  морду,  отступил.
Вот он остановился,  еще  раз  оглянулся  на  мальчика  и,  раскачиваясь
тяжелым телом, быстро растаял в тумане.
   Только тут Ваня почувствовал, как у него заныли кисти рук  и  странно
ослабли колени.
   Добравшись к "Чайке", Ваня не нашел там своего мишки. "Куда бы он мог
деваться?" - забеспокоился мальчик. Однако идти в такую погоду на поиски
было бессмысленно, и он устало сел на борт осиновки, свесив  ноги.  Свой
промысел Ваня поделил: две утки оставил себе, остальные - своему другу.
   Так  прошло  с  полчаса.  Вдруг  мальчик  услышал  какой-то  шорох  и
схватился за  положенный  было  в  лодку  багор.  Но  тревога  оказалась
напрасной. Из тумана показался медвежонок.  Он  волочил  по  песку  тушу
молодого моржа, изрядно объеденную.
   Как досталась мишке первая победа над зазевавшимся  зверем,  осталось
тайной,  однако  ран  у  него  не  было.  Часть  моржа   проголодавшийся
медвежонок, видимо, уничтожил прямо на месте охоты,  наевшись  так,  что
еле двигался; однако он не бросил добычу, - позаботился о Ване.
   Сытые, довольные тем, что нашли  друг  друга,  мальчик  и  медвежонок
снова мирно задремали под защитой паруса.
   Проснулся Ваня от сильных  порывов  ветра,  сотрясавших  "Чайку".  Он
выглянул из шалаша и радостно вскрикнул: тумана как не бывало.  На  море
шли крутые волны.
   Взобравшись на ближайший утес, мальчик попытался разобраться, где  же
он находится и в каком направлении становище.
   С высоты нескольких десятков саженей он увидел, что  его  вынесло  на
совсем небольшой островок.  Ближайшая  часть  острова  была  каменистой,
поодаль тянулась низкая мшистая равнинка. По равнинке степенно двигалось
сразу несколько медвежьих семейств.
   - Да как их много! - Ваня насчитал девять взрослых  медведей  и  трех
медвежат. - Хорошо, я на медведицу с пестунами не наткнулся!
   Обводя глазами соседние острова и  горизонт,  мальчик  вдруг  заметил
вдали дым.
   "Отец,  товарищи  на  Крестовом  мысе  огонь   зажгли,   дорогу   мне
указывают!"
   Мальчику хотелось  в  ту  же  минуту  сесть  в  лодку,  но  море  так
расходилось, что плыть на скорлупке-осиновке было страшновато.
   Ваня стоял на утесе в нерешительности. Может быть, он и  переждал  бы
непогоду, но в это время  на  горизонте,  со  стороны  моря,  показалась
белая, чуть приметная полоска. Это был лед.
   Колебаться было нельзя. Ваня понимал, что значит, если льды преградят
дорогу. Тогда мало надежды добраться домой.
   Мальчик усадил медвежонка в лодку и, выждав волну послабее,  столкнул
"Чайку" на воду. Но впереди набухает новая большая волна,  она  угрожает
выбросить лодку обратно на берег. По колено, потом по грудь  в  холодной
воде, Ваня изо всех сил удерживает "Чайку". Зашипев  пенящимся  гребнем,
волна накрыла мальчика с головой и прошла мимо. Ваня вскакивает в  лодку
и успевает  сделать  несколько  взмахов  веслами.  От  берега  оторвался
благополучно...
   Хлопнул парус, и "Чайка" вихрем понеслась, черпая бортом  пену.  Ваня
ляскал зубами от  холода,  но  уже  не  боялся  за  свою  осиновку:  она
прекрасно держалась на волне.  Мореходность  суденышка  заметно  улучшал
медведь: расположившись на самом днище, он служил отличным балластом.
   Все шло как нельзя лучше.  "Чайка"  смело  резала  грозные  волны,  с
каждой минутой, с каждым часом приближая путешественников к дому.
   За Летним мысом определяться стало гораздо легче:  направление  -  на
хорошо видный теперь  черный  дым  зимовья.  Казалось,  до  него  совсем
близко.
   Ваня уже представлял себе сытный ужин и хороший отдых у жаркой  печи,
но тут случилось другое. Когда "Чайка" проходила мимо большого айсберга,
сидящего на мели, мишка, привлеченный шумом прибоя, внезапно бросился  к
борту, и лодка перевернулась.
   Пустой бочонок, шелемки, весла - все всплыло возле "Чайки", торчавшей
из воды вверх килем. То скрывалась, то вновь  показывалась  над  волнами
голова мальчика. Тут  же  в  воде  метался  виновник  кораблекрушения  -
медвежонок.

   Ваня перебросил ремень через киль и уперся ногами  в  борт,  стараясь
перевернуть лодку.

   Испугайся, растеряйся Ваня - и конец бы. Недолго может продержаться в
студеной воде человек. Но мальчик в эту минуту даже  не  думал  о  себе.
"Лодка! Как спасти лодку!"
   Ухватившись за крен?, Ваня нырял по волнам вместе с осиновкой.
   "Что делать!.. Падун! Скорее за падун, за ним, как за островом, поди,
тихо совсем",- пронеслось в голове при взгляде на айсберг.
   Только бы за торос спрятаться,  только  бы  добраться  туда...  Ваня,
держась за лодку, пытался грести одной рукой. Но слишком слабы были  его
силы, чтобы тащить опрокинутую "Чайку" по вздыбленному морю.
   "Вот кабы мишка помог..."
   - Мишенька! Миша! - закричал мальчик.
   Медвежонок, высоко подняв морду, подплыл  к  Ване.  Белый  медведь  -
прирожденный пловец полярных вод. Ему не страшны волны и холодная  вода.
Многие версты могут проплывать белые медведи в  полыньях  и  в  открытом
море.
   Поймав медвежонка за шерсть, Ваня  стал  подталкивать  его  к  падуну
приговаривая:
   - Плыви, мишенька, выручай! Медведь как будто  понял,  чего  от  него
хотят. Загребая сильными лапами, он быстро поплыл к  ледяной  горе.  Как
всякий зверь, он охотно направлялся туда, где была твердь.
   Мишка оказался прекрасным буксировщиком. Ему нипочем был такой  груз.
Да и недалеко было. Через четыре-пять  минут  медведь  подтянул  Ваню  и
лодку к подветренной стороне айсберга. Здесь действительно было  гораздо
тише.
   __________________________________
   ? Полоз.

   Мальчик совсем окоченел, выбивая зубами дробь. Еще немного, и  он  не
сможет двинуть ни рукой, ни ногой. И мальчик торопился. Прежде всего  он
отрезал ремень, привязанный к носу лодки, и,  поглубже  вдохнув,  нырнул
под осиновку. К счастью, у самого днища осталось немного воздуха, и Ваня
сумел, не  возвращаясь  на  поверхность,  освободить  из  гнезда  мачту,
отвязать ванты и закрепить ремень за распорку, как раз посредине лодки.
   Вынырнув, мальчик перебросил ремень через  киль  и  уперся  ногами  в
борт, стараясь перевернуть лодку. Понатужившись, он сумел сделать и это.
   Правда, "Чайка" была до краев полна воды, но вылить  воду  -  это  уж
полдела. Прихватив всплывшую мачту с парусом,  Ваня  подгреб  к  подошве
падуна, выступающей далеко под водой, и  затащил  лодку  на  лед.  Через
полчаса осиновка была на плаву. За работой Ваня  так  согрелся,  что  от
одежды пошел пар.
   Быстро поставлена мачта, укреплен парус. Потеряны весла, но  осталось
правило, и вот снова несется "Чайка", взлетая на волнах и круто  кренясь
под ветром. Следя за курсом, мальчик в то же  время  оглядывался  то  на
лед, наступавший с моря, то на медвежонка.
   Лед был еще далеко, медведь лежал смирно.
   Уже различимы очертания отдельных приметных  мест  вблизи  становища.
"Десять верст осталось, на час ходу".
   Возвышаясь над темной громадой мыса, показался  крест.  Скоро  острые
глаза мальчика рассмотрели и людей на берегу.
   "Встречать вышли. И Федор..."
   "Чайка" скрипит креньями по песку, ее враз выволакивают из воды. Ваня
соскочил на землю, за ним медвежонок.
   Мальчик ждал  наказания  и  виновато  отводил  глаза  в  сторону,  не
замечая, что на лицах поморов  можно  было  прочитать  все  что  угодно,
только не упреки.
   - Что с тобой, Вашоха? На тебе лица нет, - негромко сказал отец.
   Ване действительно было плохо. Выйдя из  лодки,  он  едва  удержался,
чтобы не упасть. Силы оставили его, ему было то жарко, то холодно... Как
добрался до избы, как разделся и лег - мальчик уже не помнил.  Его  била
жестокая лихорадка.
   - Знобея. Вишь, горячий весь, - Федор осторожно трогал Ванин  лоб.  -
Сейчас бы отваром из кукольков его напоить, да где взять?
   - Эх, зачем так далеко на лодке ушел! - сокрушался Шарапов.
   - Молод еще  он,  Степан,  с  годами  мудрость-то  идет,  -  возразил
Алексей.
   Десять суток мальчик  бредил,  не  приходя  в  сознание.  Но  крепкий
организм и заботливый  уход  друзей  победили.  Настал  день,  когда  он
рассказал все, что с ним случилось.
   Молча, не прерывая, слушали Ваню поморы. А как кончил,  отец  ласково
посмотрел на него и сказал:
   - Ты не бойся, Ванюха, бери "Чайку" всегда,  как  захочешь.  В  такие
руки, как твои, можно лодку отдать. Только сам бережись... А остров  тот
островом Туманов назовем. Ладно, что ль?
   В этот момент мальчик был счастлив, как никогда. Скупая похвала  отца
наполнила его сердце гордостью. Уж если похвалил помор, отважный на деле
и скромный на словах, значит есть за что.
   Понял Ваня, что с этого дня он стал равноправным в  маленькой  артели
грумаланов.


    Глава двадцать шестая,

   СМЕРТЬ ФЕДОРА 

   Еще одна зима прошумела метелями  над  занесенным  снегом  становищем
грумаланов и снова пришли светлые, солнечные дни.
   Для больного Федора апрельское солнце и чистый воздух  были  особенно
необходимы. Почти всю зиму он в полузабытьи пролежал  в  темной,  душной
избе.
   После  долгих  колебаний  Алексей  решил  прибегнуть  еще  к   одному
народному средству прервать полусонное  состояние  цинготного  больного,
заставить его встряхнуться.
   Однажды в теплый, безветренный день поморы вывели Федора из избы,  не
обращая внимания на его сопротивление  и  жалобные  просьбы  оставить  в
покое.
   - Братаны... ведь во сне легче мне... Куда вы меня тащите?!..
   - Дядя Федор, крестный, на воздухе скорее хворь пройдет, - уговаривал
его Ваня. - Хорошо на воле, сам потом не уйдешь.
   Алексей и Шарапов отвели бессильные руки больного  назад  и  вставили
под них жердь. Привязав руки, они взялись за концы жерди и быстро  пошли
вперед. Федор сначала просто волочился по  снегу,  не  в  силах  двинуть
опухшими ногами.
   - Братцы! - кричал он. - Отпустите, не мучьте. Лучше убейте!
   Но поморы словно не слышали его воплей.
   Убедившись,  что  слова  бесполезны,  Федор,  стоная  и  охая,   стал
понемногу перебирать ногами, стараясь поспевать за товарищами. Такую  же
"прогулку" ему устроили и на следующий день. На третий  он  сам  пожелал
"погулять".
   Волей-неволей принужденный двигаться, наглотавшись  чистого  воздуха,
больной стал чуть-чуть бодрее. Тогда Алексей применил еще более  сильное
старинное средство.
   Выйдя на очередную прогулку, поморы подвели Федора к невысокому утесу
с  отвесным  обрывом  и  неожиданно  столкнули  вниз,  в  сугроб,  Федор
барахтался, барахтался в глубоком снегу и с большими  усилиями  выбрался
на розное место.
   - Что за потеха с хворым? Грех на душу берете...  Ведь  так  загубить
человека можно... Не ожидал  я  от  вас,  -  возмущался,  отряхиваясь  и
отплевываясь, Федор.
   На его всклокоченных волосах, в ушах, на ресницах, во рту - везде был
снег. Химков и Степан прятали  в  усах  улыбку,  а  Ваня  весело  кричал
сверху:
   - Не сердись, крестный, ведь для твоей пользы все!
   Грумаланы,  как  могли,  старались  возвратить  товарища   к   жизни.
Поморские способы лечения, несомненно, дали необходимую встряску  совсем
поникшему телом и духом Федору. Чистый воздух, солнце тоже сделали  свое
дело, и состояние больного как будто улучшилось.
   - Стало полегче маленько, - говорил он.
   Федор стал меньше спать днем, интересовался всем, что делалось вокруг
него.
   ...Короткое лето прошло в охоте за оленями и за озерной  птицей.  Два
раза Шарапов с Ваней ходили за яйцами  на  птичий  базар.  И  все  зорко
наблюдали за морем. Но не было лодьи...
   Наступила и ушла еще зима. Промелькнули весна и лето.
   Море было пустынно.
   Казалось, никогда не дождаться мореходам выручки.
   Вновь над одинокой избой завыла и загудела метель...
   Так прошло пять зим. Сколько всяких напастей выдержала  за  эти  годы
отважная  четверка,  сколько  тяжелых  дум  было  передумано  за  долгие
полярные ночи... Кто сочтет, кто расскажет?..
   Грозна и жестока Арктика к людям, но поморская воля и дружба  сильнее
стихии; ни пурге, ни морозам, ни цинге не сломить ее!
   Лишь обросли грумаланы да  почернели  от  копоти.  Но  бились  в  них
храбрые, добрые  сердца  товарищей.  В  борьбе  за  жизнь  среди  дикой,
первобытной природы они стали еще тверже и выносливее - в ходьбе и беге,
в охоте.
   Особенно  преобразился  Ваня.  Из  белобрысого  мальчугана-зуйка   на
"Ростиславе" он превратился в рослого восемнадцатилетнего парня с русой,
курчавой бородкой.
   Песец, олень, морж, нерпа, любая птица - никто не уйдет теперь от его
стрелы и копья. "Сам на сам" выходил Иван Химков с рогатиной или топором
на медведя, и берегись ошкуй, если станет на его дороге!
   Старшие товарищи, отец во всем служили ему примером. Алексей Химков и
на зимовке  был  не  только  руководителем,  старшиной  с  непререкаемым
авторитетом. Иван видел, что отец, как бы тяжело ему не приходилось,  не
прекращал наблюдений за природой Груманта, за ветрами и льдом, приливами
и отливами. Он  исследовал  берега  островов  и  наносил  их  на  карту,
разведывал места, богатые  промысловым  зверем,  изучал  горные  породы,
подробно описывал растительность. С методами и результатами своей работы
он знакомил остальных зимовщиков, разъяснял им непонятное.
   Любознательный от  природы,  Иван  тоже  многое  перенял  от  отца  -
морехода-исследователя. Не  пропали  даром  и  вечера,  проведенные  над
Леонтием Магницким. Даровитый юноша, сын  своего  народа,  год  от  году
развивал свои многообещающие задатки.
   Испытанные  поморские  средства  помогли  троим  зимовщикам   осилить
страшную болезнь - цингу. Но она решила  доконать  четвертого,  когда-то
самого могучего из них - богатыря Веригина.
   Пятый год болен Федор. Сейчас весна, май, но он уже  не  мог  сделать
без посторонней помощи ни одного  движения  и  лежал  пластом  в  полном
безразличии. Зубов у него не осталось,  рот  и  губы  кровоточили,  тело
как-то разрыхлилось, на коже выступили открытые язвы.
   Но этот получеловек-полутруп был дорог товарищам. Больше всего  около
него находился Иван.
   - Ты бы поел, дядя Федор, ведь  нельзя  так:  два  дня,  кроме  воды,
ничего в рот не брал...
   - Душа не при...нимает... ничего, Ванюха...-  прерывисто,  задыхаясь,
шептал Федор.
   - Да ведь есть-то надо! - настаивал Иван. Однажды,  после  бесплодных
уговоров попробовать кусочек спасительного свежего мяса, Степан  спросил
его:
   - Как же ты, когда на промысле тебя на льдине унесло, без хлеба целый
месяц прожил?
   - Не ел я и в тот раз мяса, братаны, - еле слышно  ответил  Федор.  -
Вымя утельги резал... Молоко пил.  Бутылку,  а  то  и  более  из  вымени
высасывал. Жирное, густое молоко, коровьему не в пример.  Тем  и  жил...
Крепко задумались поморы, особенно молодой Химков. Он решил во что бы то
ни стало добыть зверя живым, скажем матку - олениху.
   Не откладывая, Иван взял  лук  и  отправился  к  ближайшему  оленьему
пастбищу. Вот подошло небольшое стадо из четырех маток с телятами и двух
самцов. Пока взрослые животные  пили,  опустив  морды  к  воде,  телята,
перебирая тонкими ножками, приткнулись к материнским сосцам.
   "Добуду молоко! Надо только изловчиться, так матку подстрелить, чтобы
жива осталась и убежать не могла",- думал про себя Иван.
   Сегодня был удачливый день... Запела меткая стрела - и одна из  маток
упала грудью в ручей. Острый железный  наконечник  вонзился  как  раз  в
коленный  сустав  передней  ноги  животного.  Олениха  билась,   пытаясь
подняться, и тут же валилась на бок.
   Иван с силой бросил в ручей большой камень. Громкий  всплеск  напугал
стадо, олени встрепенулись и быстро умчались прочь, замелькав по  тундре
темными точками.
   Раненая матка тоже сделала несколько прыжков на трех ногах, но стрела
в колене мешала ей. Около оленихи остановился и ее теленок.
   Иван сбежал со скалы и поймал теленка. Связав олененку ножки ременным
поясом и взяв его на руки, юноша сделал вид, что уходит. Матка, несмотря
на боль, дернулась вслед.
   То замедляя, то ускоряя шаг, Иван шел  к  зимовью.  Поодаль  ковыляла
олениха, держа навесу раненую ногу и вытягивая тонкую морду к детенышу.
   - Степан, ну-ка, сюда, скорее, - крикнул Иван, приблизившись к избе.
   Когда удивленный Степан привязал олениху к сараю, Иван положил  около
нее теленка и распутал ему ноги. Теленок тут же вскочил,  мать  обнюхала
его со всех сторон и, казалось,  была  довольна.  В  этот  момент  юноша
коротким движением выдернул железное острие из ноги  животного.  Олениха
принялась зализывать рану.
   Сбегав на моховую ложбинку, Иван и  Шарапов  притащили  целую  охапку
ягеля, постлали его в углу сеней и перевели туда матку с теленком.
   Уже через три дня олениха спокойно встречала людей, а на  пятый  день
Степан попробовал подоить ее, подпуская сначала к вымени теленка.
   Так  Федор  получил  белое,  жирное,  питательное  оленье  молоко.  С
жадностью выпивал он из рук Ивана несколько ложек, еле слышно благодарил
и, уронив голову на постель, опять забывался.
   - Эх! Как я не сделал этого раньше! - казнился юноша.
   Шарапов вспомнил, что против цинги хорошо помогает порошок из  сухого
ягеля, размешанный в оленьем молоке. Стали давать и это лекарство.
   Но видно было по всему, что дни Федора сочтены. Он все реже  приходил
в сознание.
   - Кончается, видно,  Федор-то,  -  тихо  сказал  однажды  Шарапов.  -
Недаром цингу черной смертью зовут. Видишь, как почернел...
   Но вдруг после мучительной ночи к утру Федору стало как будто лучше.
   - Ваня, позови Алексея... - внятно сказал он.
   Химков склонился над больным.
   - Ну, кажись, все, Алеша... Прошу крест надо мной...  Мать-старуха...
приведется вам домой вернуться, не обдели...  Обидел  кого...  простите,
други... винюсь...- Это были его последние слова.
   Мореходы поклонились в ноги умирающему.
   - Прости и нас! Не унеси зла с собой... Скупые  мужицкие  слезы  жгли
глаза поморов... Первым очнулся Степан.
   Вот.  Втроем  остались.   Давайте   проводим   Федора.   И   мореходы
торжественно запели поморское погребенье:

   Как огонь, разгораемся
   И, как трость, исполеваем.
   Как мгла, восходим
   И, как прах, без вести бываем.
   Как облак, распространяемся
   И, как трава, усыхаем.
   Как говор водный, надымаемся
   И, как искра, угасаем...

   Похоронили Федора невдалеке от избы, под скалой. Когда тело  опускали
в могилу, грумаланам захотелось покрыть его самым дорогим,  что  было  у
них здесь. Степан принес синее шелковое  новгородское  знамя  с  древней
лодьи. Этим  знаменем  и  обернули  Федора  Веригина,  одного  из  тысяч
безвестных тружеников Студеного моря...
   Три тяжелых камня навалили  поверх  могилы.  Иван  посадил  в  холмик
ярко-красные цветы.
   Выполняя  последнюю  волю  покойного,  над  ним   поставили   большой
деревянный старообрядческий крест с копьем и тростью.
   Всю ночь после похорон Алексей лежал с  открытыми  глазами,  и  думы,
одна  другой  тяжелее,  томили  душу.  Опять  вспомнился  кормщик   Амос
Кондратьевич Корнилов, Настасья, дети.  "Поди,  не  узнают  отца-то.  Не
узнают... Увидят - так узнают. Только увидят ли?"

   Глава двадцать седьмая

   НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ 

   Вскоре после смерти Федора зимовщиков ждало еще одно потрясение:  они
встретили на острове людей. Но что это были за люди!
   Произошло это так.
   Однажды ранним утром, когда тень на солнечных часах подходила к пяти,
Степан и  оба  Химкова  хлопотали  возле  лодки,  снаряжая  ее  в  новое
плавание. С моря дул мягкий ветер,  небольшие  волны,  словно  торопясь,
выплескивались на гальку и, сердито  журча,  сбегали  обратно.  У  самой
кромки прибоя лежал медведь. Положив голову на вытянутые передние  лапы,
он одними глазами следил за действиями людей.
   Когда все было готово, Алексей взял правило и взглянул на сына:
   - Трогай, Ванюха.
   Лодка плавно сошла с места. Юноша на  ходу  вскарабкался  на  борт  и
расправил парус. Зашумели, захлопотали под днищем "Чайки" волны.
   - Путем-дорогой! На все четыре ветра!  -  донесся  голос  Степана.  -
Обратно скорее, с удачей жду!
   Оставшийся на берегу, Шарапов прощально  махал  рукой,  пока  быстрая
лодка не скрылась за черным утесом.
   Шло шестое лето. В этом году оно выдалось теплое, раннее.  Полуночные
ветры за неделю взломали и вынесли прочь лед из  пролива,  и  сейчас,  в
середине июля, море было чисто.
   Пользуясь хорошей погодой, Химков  решил  навестить  старое  зимовье,
привезти оставшиеся там клыки, собранные на моржовых кладбищах.
   Благополучно миновав сувои Крестового мыса, "Чайка" проходила  птичьи
базары. Ветер усилился; осиновка набирала и набирала  скорость.  Что  ни
час, то добрых двенадцать верст оставалось за кормой.
   Проведя лодку через опасные места, Алексей  отдал  руль  сыну  и  лег
отдохнуть: собираясь в дорогу, он почти не спал прошлую ночь.
   Довольный, юноша пересел на  кормовую  банку,  по-хозяйски  подправил
парус и, подставив  лицо  свежему  ветру,  вполголоса  затянул  какую-то
песенку.
   Медведь дремал. Но он открывал глаза  и  настораживался  всякий  раз,
когда лодка кренилась  или,  по  вине  замечтавшегося  рулевого,  хлопал
парус.
   Время шло незаметно. Когда мореходы оказались на Моржовом  берегу,  у
заливчика Спасения, солнце давно перевалило за полдень.
   Иван с радостным волнением осматривал  знакомые  места.  Вот  высится
тяжелый крест из серого  плавника,  поставленный  ими  в  память  своего
спасения. Вдали виднеется ущелье, где стоит старая избушка. Черные скалы
торчат на отмелом берегу. Все по-прежнему, будто вчера, а не годы  назад
покинули  зимовщики  эти  безрадостные,  но  ставшие  какими-то  родными
берега.
   Не доходя избы, Алексей вдруг удивленно  остановился  и,  нагнувшись,
что-то поднял с земли.  Иван  увидел  у  него  в  руке  обрывок  красной
материи.
   Кормщик молча рассматривал неожиданную находку.
   - Здесь кто-то был, Ванюха. Люди были, - сдерживая  волнение,  сказал
он. И добавил, пробуя разорвать лоскут: - Недавно  брошен,  крепкое  еще
сукно-то.


   И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы человеческих ног

   Алексей присел на камень и  трясущимися  руками  набил  трубку  сухим
мхом. Юноша выжидательно глядел на отца;  вместе  с  радостью  в  сердце
закрадывалась непонятная тревога
   - Что за люди? Откуда? Как попали на остров, где находятся сейчас?  -
вслух недоумевающе рассуждал Алексей.
   Наконец, выбив трубку, он тряхнул головой и поднялся. - Думать  надо,
море лоскут выкинуло. Пошли в избу, Иван!
   Но Химковых ждало новое открытие. Не успели они сделать и двух шагов,
как на песке что-то блеснуло. Иван поднял пустую бутылку.
   - Отец, склянка!
   - Спиртное было, запах есть, - пробормотал Алексей, повертев бутылку.
   Двинулись дальше, у встречной речушки остановились испить воды: легли
на песчаный бережок и с наслаждением прильнули к чистой холодной  струе,
докатившейся сюда, к морю, с горных ледников.
   И тут, на мокром желтом песке, они заметили следы  человеческих  ног.
Следы были совсем свежие, они шли от ручья вглубь острова.
   - Двое их было... Гляди, гвозди какие па  этих,  а  это  -  другие...
каблук сбился... Обувь не наша, заморская, - отрывисто говорил Алексей.
   Поморы не знали: радоваться им или  печалиться.  Теперь  они  уже  не
сомневались, что на острове есть люди, и не свои промышленники, а чужие,
иноземцы.
   Взобравшись  на  ближайший  утес  с  плоской  выщербленной  вершиной,
грумаланы огляделись, резко и тревожно кричали чайки, словно призывая  к
бдительности. Поморы смотрели до боли в глазах и  ничего  особенного  не
заметили. Юноша увидел лишь двух полярных сов,  неподвижно  сидевших  на
больших камнях. Совы с удивительным терпением караулили  свою  поживу  -
мышей.
   - Ишь ведь, будто пни торчат, - указал на птиц юноша.  Но  Химкову  -
отцу было не до сов. Он продолжал пристально прощупывать взглядом каждую
точку побережья и скал.
   - Ваня, - вдруг сказал он приглушенным голосом. - Люди!..
   Из-за скал показались две человеческие фигуры  в  оборванкой  одежде.
Они, видимо, тоже заметили поморов, так как замахали руками и  бросились
навстречу. Зимовщики сошли с утеса.
   - Русский, русский... Я  знаю,  здравствуй,  русский!  -  еще  издали
восторженно затараторил подбежавший первым.  Он  улыбался  и  протягивал
руку.
   Поморы были взволнованы не меньше, русский язык неизвестного  поразил
и обрадовал их.
   - Какой счастье видеть русский  мореход!  Какой  счастье!  Я...  -  и
незнакомец пошатнулся, схватившись за грудь.
   Поморы, взглянув на его холщово-серое лицо,  синие  губы,  провалы  у
глаз, сразу определили: "Цинга..."
   Отдышавшись, небольшого роста, давно не бритый человек продолжал:
   - Мы потерпели аварию. Я английский матрос. Чемберс, Джон Чемберс.  Я
много лет плавал Архангельск... Два года жил в этом городе... А это  мой
товарищ, Том Д'Онейль, - указал он на второго, высокого рыжего ирландца.
   Поморы тоже назвали себя, и все снова пожали друг другу руки.
   Ирландец выглядел еще хуже, очевидно болезнь совсем одолела его.
   - Где ваше судно? -  спросил  Чемберс.  -  Сколько  времени  идти  до
него?.. Я ведь совсем не знаю здешних мест.
   Алексей  в  коротких  словах   объяснил   положение.   Лицо   матроса
омрачилось. Он передал слова Химкова товарищу. Горевшие  надеждой  глаза
Д'Онейля потухли; он еще больше сгорбился, словно увял.
   В свою очередь, Чемберс удивился цветущему здоровью грумаланов.
   - У вас такой вид, словно вы только что вышли из дома. Пять  зимовок!
Невероятно, просто невероятно, - изумлялся он.
   - А вы давно ли здесь? Где погибло ваше судно? - спросил Алексей.
   - О, это страшный история, вы все сейчас узнаете, - торопливо ответил
матрос. - Только сядем, пожалуйста, мы так ослабли.
   И Чемберс прерывающимся,  нетвердым  голосом  рассказал  о  последнем
плавании своего корабля...

   Владелец небольшого китобойного судна "Клайд" капитан Смайльс, идя на
промысел, взялся доставить к берегам  Шпицбергена  служащего  английской
королевской полиции Якоба Топгама и семь находящихся под его начальством
пассажиров.
   Пассажиры тоже не имели никакого отношения к  китобойному  делу:  это
были уголовные преступники, приговоренные к смерти. Король помиловал их,
заменив казнь поселением на Шпицбергене.
   Судно  подходило  к   Колокольному   заливу,   на   западном   берегу
Шпицбергена, где предстояло оставить поселенцев и их груз, в  том  числе
целый разборный дом.
   - Кстати, капитан, откуда залив  получил  свое  название?  -  спросил
Смайльса полицейский чиновник.
   - Когда наши моряки  впервые  там  высадились,  они  увидели  большой
колокол, лежавший в русском поселке и назвали его Колокольным?.  Русские
называют залив Старостинским.
   Клайд" медленно шел вдоль берегов Груманта. На носу, сбившись в кучу,
стояли каторжники. Они шумно спорили. То  один,  то  другой  показывали,
гремя кандалами, на мрачные, пустынные скалы с высокими крестами.
   - Здесь тоже не жизнь.  Смотрите,  весь  берег  в  крестах!  Открылся
входной мыс Колокольного залива. К каторжникам подошел Топгам.
   - Ну, ребята, - весело начал  он,  -  сегодня  вы  будете  свободными
людьми. Думаю, следует отметить этот день порцией рома, что  вы  на  это
скажете?
   Семеро переглянулись. Судя по их хмурым лицам,  они  были  далеки  от
радости!
   - Мистер Топгам! Мы решили остаться на судне.
   ____________________________
   ? Бельзунд, по-английски - Колокольный залив.

   - Что такое? Да вы забыли, что вас ждет!
   - Лучше сразу умереть с  веревкой  на  шее,  чем  погибать  медленной
смертью в этом страшном месте. Чиновник растерялся.
   - Вы шутите, ребята. Неужели ни один из вас не хочет попытать счастья
на острове?
   - Мы не сойдем с судна!
   Длинный, как жердь, полицейский круто повернулся, побежал на корму  и
ворвался в каюту Смайльса.
   - Высадка отменяется, капитан. Здесь нам нечего делать,  эти  подлецы
не хотят зимовать на острове. Надо возвращаться в Англию.
   Смайльс даже подпрыгнул на стуле.
   - Это невозможно, сэр! Мне грозит разорение. Я должен  привезти  груз
китового жира...
   Чиновник угрожал, стучал  кулаком,  просил.  Смайльс  -  толстенький,
добродушный с виду человек - оставался непреклонным.
   - Я вернусь в Англию только после промысла. Это мое последнее  слово,
сэр, - спокойно и твердо сказал он.
   Топгам в бешенстве выскочил наверх  и  долго  мерил  своими  длинными
ногами палубу. Но как он ни был  зол,  ему  ничего  не  оставалось,  как
подчиниться неожиданному изменению обстоятельств.
   Судно тем временем двигалось с попутным ветром к северу. Вахтенные из
бочки на самой верхушке мачты непрерывно наблюдали за морем. Весь экипаж
с нетерпением  ждал  появления  китов.  Капитан,  несмотря  на  солидный
возраст и весьма округлые формы, сам не раз  влезал  на  мачту  и  долго
просиживал в "вороньем гнезде".
   - Ушли киты,- бормотал он, пыхтя и  отдуваясь,  разогнали  разбойники
голландцы.
   Смайльс уныло смотрел на проходившие мимо судна  небольшие  островки,
приютившиеся у  северо-западной  оконечности  Груманта.  Там,  в  хорошо
закрытом заливе, голландцы уже  давно  построили  салотопенные  печи,  в
которых вываривался китовый жир. В начале  XVII  века  сюда  каждый  год
летом приходили сотни китобоев,  нагруженных  богатой  добычей.  Теперь,
когда эти животные были почти истреблены, голландцы редко посещали  свой
Смеренбург - Сальный город. Поселок влачил жалкое существование.  О  его
былой славе  напоминали  лишь  старые  промысловые  печи,  ветхие  жилые
постройки да обширное кладбище...
   Пошли  северные  берега  Груманта,  окруженные   толстым   торосистым
припаем. Плоские будто  усеченные,  покрытые  чистым  снегом  прибрежные
скалы, будучи приподняты рефракцией,  казалось,  стояли  на  базальтовых
столбах. Похолодало. Матросы укутались в неуклюжую теплую одежду и вышли
на палубу: ветер задувал в кубрики дым топившихся камельков.
   Двадцать дней  тянулось  бесплодное  плавание.  Но  Смайльс  все  еще
надеялся и без передышки рыскал  в  грумантских  водах.  Только  сильный
туман заставлял его  отдать  якорь  или  ложиться  в  дрейф.  Так  судно
добралось до мыса Верлеген.  С  давних  пор  этот  мыс  служил  границей
китобойного промысла: дальше - льды.
   В другое время Смайльс никогда бы не решился  обогнуть  Верлеген,  но
сейчас отчаяние толкнуло его на этот шаг.
   - Не понимаю вашего беспокойства,  капитан,  -  вмешался  полицейский
чиновник. - Какие льды? Их здесь не бывает до самого полюса.
   - К сожалению, вы заблуждаетесь.
   Чиновник, не говоря ни слова, принес из каюты книгу:
   - А это что?.. - сказал он.  -  Я  только  что  прочитал:  тут  самые
подробные сведения о здешних водах.
   Толстяк взглянул на книгу и покачал головой:
   - Ах, Топгам, здесь нет ни единого слова правды.
   - Как!  Иосиф  Моксон,  гидрограф  ее  королевского  величества,  мог
написать ложь?!
   - Сэр, эта книга написана с пьяных слов голландских  матросов...  они
подшутили над ученым гидрографом... Поверьте мне, я сорок  лет  ежегодно
посещаю эти воды, но никогда не поднимался севернее  восемьдесят  первой
параллели... Я слыхал много сказок голландских китобоев, никто из них не
знает здешних льдов. Да, да, это так. К сожалению, и мы всегда  избегали
плавать во льдах.
   - Как же такая книга вышла у нас дважды?
   - Очень просто, у нас в Англии тоже не знают морских  льдов  и  верят
всему... Я все же решил, Топгам, обогнуть Верлеген, - переменил разговор
Смайльс. - Надеюсь, нам повезет на другой стороне острова.
   "Клайд" благополучно обошел с севера Большой Берун и спускался к югу,
плывя по большому проливу.
   Погода была прекрасная, воздух  чист  и  прозрачен.  Справа  и  слева
поднимались  ледниковые  берега,  небольшие  округлые  горы.  Все   чаще
встречался плавающий лед. Наконец судно вошло  в  неширокий  пролив  или
залив, глубоко уходивший в берег. Остров был неизвестен: карт  восточной
части Груманта на судне не было.  Капитан  измерил  широту  град-штоком:
оказалась 78°10' северной широты.
   - Справа по носу киты! - раздалось вдруг из бочки на мачте.
   Этот долгожданный возглас поднял на ноги весь экипаж. Почти мгновенно
пять гребных ботов были спущены на воду. "Клайд" встал, отдав оба якоря.
   Бесшумно  работая  веслами,  матросы  подкрадывались  к   ничего   не
подозревавшим животным. Киты спокойно лежали на  поверхности,  время  от
времени выпуская фонтаны зловонного пара. Шлюпки все ближе...
   На первой шлюпке - лучший гарпунер  судна  Иоган  Хигс,  ему  капитан
доверил первый удар. Вот Хигс поднял руку, и  все  шлюпки  остановились:
моряки боялись спугнуть зверей и выжидали удобного  момента  для  начала
охоты.
   Морской гигант, лениво шевеля плавниками,  очутился  совсем  рядом  с
ботом Хигса. В тот же момент  в  него  полетели,  один  за  другим,  два
дротика. Кит выбросил багровый фонтан и заметался, по воде пошли крупные
волны, едва не захлестнувшие шлюпку.
   - Назад, ребята табань! - крикнул Хигс.
   Спасаясь от удара могучего хвоста раненого животного, гребцы работали
изо всех сил. Шлюпка быстро удалялась: китобойные шлюпки, боты  делаются
одинаково заостренными с носа и с кормы, им  не  нужно  разворачиваться,
чтобы пойти назад.
   Случайно зацепив хвостом одну из гарпунных веревок, кит разорвал  ее,
словно нитку, но от другой не сумел  освободиться.  Тогда  он  попытался
спастись в морской глубине и  стремительно  нырнул;  деревянная  вьюшка,
высучивая уцелевший гарпунный трос, завертелась так быстро,  что  дерево
задымилось.
   Вдруг веревка соскочила с носового ограничителя и пошла  через  борт.
Шлюпка накренилась, ее стало заливать водой. Хигс  бросился  к  веревке,
чтобы перенести ее на место, но  не  рассчитал:  захваченный  тросом  за
руку, он, не успев даже крикнуть, оказался за бортом и пошел ко дну...
   Гребцы замерли от ужаса.
   Между тем охота велась уже со всех шлюпок.
   На боте Хигса наставили второй трос. Кит не  сдавался  и  уходил  все
глубже и глубже.  Трос  наставили  еще  раз.  Триста  саженей  гарпунной
веревки  пришлось  выпустить  морякам.  Через  полчаса  кит  всплыл   на
поверхность, и в него снова полетели дротики. Кит терял силы  слабел  от
ран. Шлюпка подошла к нему вплотную, люди с ожесточением кололи и рубили
умирающего зверя рогатинами и топорами. Через два часа кит  перевернулся
на бок и затих.
   К вечеру у бортов "Клайда" лежали закрепленные верейками пять больших
китовых туш.
   - Сто тонн жира да пять тонн уса - три с половиной  тысячи  гиней,  -
радовался толстяк капитан, потирая руки.
   Матросы за чаркой рома, Смайльс за вечерней молитвой помянули  добрым
словом погибшего товарища. Назавтра предстояла разделка китов - тяжелая,
нудная работа.
   Шел первый час ночи. На корабле все спали. Кровавый  шар  полуночного
солнца  выплыл  из-за  грумантских  гор,  окрашивая  в   пурпур   редкие
торосистые льдины, застывшие на зеркальной поверхности залива.
   Вахтенный,  борясь  со  сном,  медленно  бродил  по  судну.  Вот   он
остановился у фок-мачты, постоял немного в нерешительности, потом сел на
палубу, прислонясь к бочке. Глаза закрылись сами собой, матрос задремал.
Сквозь сон ему послышалось, будто что-то тяжелое  плюхнулось  в  воду...
Матрос вздрогнул и с испугом осмотрелся. Нет, все тихо...
   Вахтенный не заметил, что "Клайд" был уже не один: совсем рядом отдал
якорь другой английский корабль, неожиданно появившийся  из-за  ледяного
мыса: толстое дерево мачты закрыло судно от  глаз  матроса,  успокоенный
вахтенный снова притулился к бочке. Голова его упала на грудь...
   Обманчива погода в Арктике. Только что держался штиль, -  и  вот  уже
ветер, и все сразу изменялось. Навалил густой туман, он покрыл и суда, и
море, и берег...
   Кораблю, ставшему возле "Клайда", тоже не  везло  в  промысле:  время
было возвращаться домой, а в трюмах ни одной бочки  жира.  Он  пришел  в
залив еще раньше Смайльса, но не заметил китов, которые теперь попали  в
руки конкурента. И капитан решил поправить положение  иначе  -  за  счет
своего соотечественника.
   Между полуночью и четырьмя утра, сон особенно крепок, и вахтенный  на
"Клайде" не слыхал, как из тумана  послышались  мерные  всплески  весел,
приглушенные голоса. Он не слыхал, как тихо пристала чья-то шлюпка.  Вот
кто-то, ухватившись за канат, взобрался на борт и крадется между бочками
и ящиками... Удар дубовой вымбовкой? -  и  оглушенный  вахтенный  мешком
свалился на палубу.
   - Готово, начинай, ребята, - тихо сказал  чужак,  перегнувшись  через
борт.
   Из тумана возникло еще несколько шлюпок. Пока внизу  рубили  тросы  и
отводили китов и гребные боты,  человек  на  палубе  перепилил  ножовкой
якорные канаты. Затем он позвал на помощь еще двоих и  спихнул  с  кормы
корабельный руль.
   (Смайльс предусмотрительно вынул руль из петель, боясь, что его может
повредить внезапно появившийся лед).
   - Пусть зимуют!  -  Злорадно  рассмеявшись,  "китобои"  спустились  в
ожидавшую их шлюпку.
   И опять все тихо. Лишившись якорей, "Клайд" попал во власть течения и
медленно втягивался в узкий пролив... Туман, туман...
   Около шести утра Смайльс, зябко поеживаясь, вышел  на  палубу,  чтобы
позвать вахтенного растопить камелек, увидел туман, он всполошился.
   - Лед где-то близко... Эй, вахтенный! Д'0нейль! Никто не отозвался.
   - Д'0нейль!.. Да он спит, негодяй. Выходит  так:  держать  собаку,  а
лаять самому, - заворчал капитан, споткнувшись о вытянутые ноги.
   Матрос с трудом поднял голову
   - Я... меня...
   Почувствовав неладное, Смайльс бросился к борту: ни китов, ни  шлюпок
- пусто. Не веря глазам, он перебежал на другой борт - и там  ничего  не
было. На носу Смайльс столкнулся с боцманом.
   - Якорные канаты перерезаны, сэр, нас несет течением.  Смайльс  понял
все.
   - Мы ограблены! Звать всех на  палубу!  Приготовить  запасной  якорь,
проверить глубину... Поставить на место руль, - отрывисто командовал он.
   _______________________________________
   ? Рычаг для выхаживания якоря.

   Небольшой  запасной  якорь  не  смог  задержать  судна.   Матросы   и
каторжники стали сколачивать плот. Течение продолжало нести корабль. Вот
"Клайд" встряхнуло, словно днище задело о камень. Вот  еще  толчок,  еще
один... Что это? Льды, скалы, отмель? Туман...
   Несколько минут прошло спокойно. Но  вот  сильный  удар  потряс  весь
корпус, и судно, наклонившись на правый борт, резко остановилось.
   - Мы тонем, капитан! - метался от  матросов  к  Смайльсу  полицейский
чиновник.
   - Нет, начинаем зимовку.
   - Здесь?
   - Да. Видите, в тумане чернеют скалы. Пока льды не отнесли корабль  в
море, будем выгружать на берег все, что успеем.
   - Вот так штука! Значит,  и  я  остаюсь  со  своим  сбродом  на  этом
проклятом острове... Черт знает, что такое!
   Капитан уже не слушал его.  Он  приказал  быстрее  заканчивать  плот,
завезти канат на берег, начинать выгрузку. Другого выхода не было.
   Вскоре Смайльса опять задержал  чиновник.  Он  заметно  повеселел,  в
руках у него была книга.
   - Не все пропало, капитан!  Я  так  рад,  что  мне  пришло  в  голову
приобрести в Лондоне эту замечательную книгу. Теперь мы можем  зимовать.
Это даже интересно.
   - Что за книга, Топгам?
   - "Жизнь и замечательные приключения Робинзона Крузо  на  необитаемом
острове", - торжественно ответил полицейский.
   Капитан с недоумением посмотрел на ликовавшего чиновника.
   - Дорогой Топгам, - перелистывая страницы, начал Смайльс, -  четверть
века назад и я зачитывался этой книгой, но... что вы хотите с ней делать
здесь?
   - Это  достовернейший  случай,  -  горячился  чиновник.  -  Александр
Селькирк, англичанин, прожил в одиночестве больше четырех лет...  Четыре
года на необитаемом острове! Здесь описано с  мельчайшими  подробностями
множество приключений. Его богатый опыт незаменим для нас.
   Смайльс слабо улыбнулся.
   - Александр Селькирк жил там, где сама природа помогала ему. Мы будем
зимовать на острове, покрытом вечными льдами...  Простите,  Топгам,  мне
необходимо заняться делами, - и он вернул книгу.
   Разгрузка судна быстро подвигалась. Плот то и дело отходил  от  борта
"Клайда". Ящики, мешки, тюки, свертки грудами лежали на берегу.
   Но вот юго-западный ветер разогнал туман.
   Перед глазами англичан открылся большой пролив, забитый с юга льдами.
   Мощные ледяные поля надвигались на судно. Через несколько  часов  лед
столкнул  корабль  с  мели.  Треща  и  содрогаясь,  корпус   пополз   по
каменистому дну...
   Весь экипаж уже хлопотал на берегу, перетаскивая груз  к  видневшейся
вдали избушке, у  которой  высился  тяжелый  русский  крест.  А  "Клайд"
встретил на своем последнем пути подводную  скалу:  круша  дерево,  льды
расплющили застрявший корабль и двигались дальше, унося с собой обломки.


   Глава двадцать восьмая

   ЛАГЕРЬ ОБРЕЧЕННЫХ 

   Когда матрос описывал гибель "Клайда", Иван Химков спросил его:
   - А зачем вы корабль в море бросили? Почему на берег не вытащили?
   - Не мешай, Ванюха, - строго остановил сына Алексей. И, пока  Чемберс
собирался с мыслями, пояснил: - Заморское судно не лодья, на берег, хоть
какой, ему хода нет. Востродонное судно разве вытащить?
   Да, да, - прислушавшись  к  словам  Химкова,  согласился  Чемберс.  -
Англичане никогда не хранят своя суда на берегу.
   Матрос заканчивал свое скорбное повествование:
   - Из экипажа нас трое осталось - мы да боцман - остальных похоронили.
Несколько дней назад скончался наш  капитан...  Из  преступников  умерло
четверо. О, это  нехорошие  люди.  После  смерти  капитана  хозяином  на
зимовке стал чиновник. Он заодно с преступниками. И боцман тоже.
   Поморы давно догадались,  что  англичане  наткнулись  на  их  прежнюю
избушку, и думали, как быть, чем помочь людям.
   Русские  поморы  всегда  славились  честностью,   гостеприимством   и
отзывчивостью в беде.
   Каждый, нуждавшийся в крове, огне и пище, мог рассчитывать, что с ним
поделятся последним.
   Двери домов в  поморских  деревнях  никогда  не  запирались.  Даже  в
отсутствие хозяев путник мог зайти в  избу,  растопить  печь  и  утолить
голод. Зверобои зачастую оставляли на пустынном берегу на  долгое  время
лодку, снасть, промысел. Стоило воткнуть около оставленного шест, в знак
того, что это имущество еще понадобится хозяину, и никто не  прикоснется
к  нему  пальцем.  Прибывших  с  попутным  ветром  на  севере   называли
"ветреными гостями" и всегда радушно встречали.
   - Жалко мореходов ваших, - тихо произнес Химков,  -  не  смогли  себя
уберечь... Что ж, надо в избу сходить, посмотреть, чем пособить можно.
   Алексей обернулся к сыну:
   - Ванюха, отведи медведя к осиновке, пускай там сидит,  нечего  людей
пугать. Отведешь, меня догоняй.
   Только сейчас англичане с оторопью  заметили  большого  белошерстного
зверя, все это время неподвижно лежавшего у скалы.
   Ваня,  окликнув  мишку,  побежал  к  лодке,  а  Химков  и   англичане
направились к зимовью.  Оба  матроса  долго  оглядывались  на  свирепого
зверя, послушно бредущего за юношей.
   Вот и изба. Алексей толкнул знакомую дверь и первым вошел в горницу.
   За столом несколько человек  шумно  играли  в  кости.  Увидя  невесть
откуда  взявшегося  плечистого,  бородатого  помора,  игроки  застыли  с
открытыми ртами.
   - Здравствуйте, добрые люди, - с достоинством поклонился Химков.
   Англичане растерянно переглянулись.
   - Кто этот человек, Джо? - изумленно спросил  почерневший  от  копоти
худой, долговязый англичанин.
   - Капитан русского судна, сэр. В этот момент в дверях появился Иван и
стал рядом с отцом.
   -  Русские?  Ты  убежден,  Джо?  Хм,  хм...-  несколько  оправившись,
сухопарый англичанин принял важный вид. - Спроси, могут ли они доставить
нас в Англию?
   Пока  Чемберс  рассказывал  все,  что  сам  успел  узнать  о  русских
зимовщиках, Алексей незаметно толкнул локтем сына:
   - Видать, это главный, сухопарый-то. Что длинен, что  черен...  Будто
сухарь ржаной... И остальные хороши: в грязи да в копоти все.
   Юноша тишком фыркнул в рукав.
   Выслушав матроса, Топгам, - это был он, - многозначительно  посмотрел
на своих и вскользь заметил:
   - Вот оно что... Их здесь только двое...
   - Скажи этим дикарям, Джон, - обернулся он к Чемберсу, - что я,  Якоб
Топгам, властью его величества короля Англии назначен губернатором этого
острова, русские должны повиноваться мне. - И  он  важно  ткнул  пальцем
себя с грудь.
   Чемберс нехотя перевел.
   Химков удивленно взглянул на Топгама.
   - На русской земле вашему  королю  власти  нет,  -  тихо,  но  твердо
ответил он. - Елизавета Петровна нам государыня, а мы ей слуги...
   - Кто ты такой? - грубо перебил чиновник.
   - Я этого дома  хозяин,  -  Алексей  гордо  поднял  голову.  Под  его
взглядом Топгам отвел глаза.
   - Сэр,  мы  должны  захватить  шлюпку  русских,  пока  они  здесь,  -
заговорщицки зашептал чиновнику один  из  игроков  с  широким  угреватым
лицом, - Тогда этот бородач заговорит по-другому...
   Топгам утвердительно кивнул.  Широколицый  -  боцман  -  и  еще  один
поднялись из-за стола и вышли из горницы.
   Чемберс с испугом посмотрел на Химкова.
   - Они хотят украсть вашу шлюпку, - украдкой шепнул он,  -  принимайте
меры... Топгам совсем не губернатор, он лжет!
   К удивлению матроса, Химков  остался  спокоен.  Топгам  же,  проводив
взглядом своих людей, продолжал разговор.
   - Так вы хозяин, - говорил он с издевкой. - Очень жаль, но я вынужден
был занять ваш дворец без разрешения. Химков словно не заметил насмешки.
   - По обычаю нашему,  по  нужде  всякий  может  домом  владеть,  ежели
хозяина нет... Вижу я, цинга вас одолела, помоч  хотел.  А  вы...  -  Вы
умеете лечить цингу? - оживился чиновник.
   - Ежели бы нам в знатье, что здесь люди живут, - продолжал Химков,  -
давно бы помочь дали, снадобья принесли. Да и  обувку  показали  бы  как
шить. В таких сапогах-то, - он показал на обувь англичан, -  по  острову
много не походишь. Хоть и лиходеи у вас, а все жалко: люди.
   Гонгам недовольно посмотрел на Чемберса:
   - Здесь преступников нет, все помилованы его королевским величеством.
По прибытии на остров я всем снял кандалы.
   - Кандалы? Да уж здесь в кандалах не проживешь... И без  кандалов  не
сладко... А насчет избы не сомневайтесь, живите сколько  надо...  Баньку
бы вам, попариться, помыться, вишь, как замшели...
   Химков искренне хотел поделиться  своим  мудрым  житейским  опытом  с
этими людьми, уже так  дорого  заплатившими  за  королевскую  "милость".
Топгам же тянул  время.  Единственно,  что  его  заинтересовало,  -  это
противоцинготные лекарства русских. А прежде всего надо было  заполучить
их лодку.
   Но тут в горницу ворвался боцман с искаженным от страха лицом.
   - В шлюпке медведь! - хрипло выкрикнул он. - Большой белый медведь...
Мы хотели отогнать, но он бросился на Чарли и чуть не загрыз его.
   Чемберс и молодой Химков звонко расхохотались.
   - Замолчи, щенок! - накинулся на матроса с кулаками боцман.
   - Скажи ему, - приказал чиновник  Чемберсу,  -  пусть  добром  отдает
лодку, не то...
   Матрос перевел и добавил:
   Вам надо уходить, эти люди способны на все!
   Химков как будто не понял, чего от него хотят.
   Отдать лодку? Но она нужна, нам самим, сударь...
   Так он еще разговаривать?! Ребята, связать их!
   Каторжники и боцман бросились на поморов.
   - Бей... без ножа, Ванюха, - успел крикнуть сыну Алексей
   Он схватил за ворот боцмана и  каторжника  и,  стукнув  их  головами,
бросил оземь. Ваня легко отшвырнул вцепившегося в него англичанина.
   Топгам выхватил из-за пояса пистолет.
   - Закройте двери! - завизжал он, - Я их...
   Но Д'Онейль, подскочив, толкнул его руку, и пуля прошла мимо.
   - Прочь с дороги! - властно скомандовал Химков стоявшим у дверей.
   Как только Химковы оказались спиной к англичанам, все кто мог,  кроме
Чемберса и Д'Онейля, снова кинулись к ним.
   - Стой! - резко обернувшись в  дверях,  громыхнул  Алексей  и  поднял
кулак. На скулах у  него  заходили  желваки.  Каторжники  шарахнулись  в
стороны. - Сдыхайте, псы шелудивые, ежели так!
   Задержавшись еще на мгновение, Химков обернулся к матросам.
   - Спасибо, други. Иди к нам, Джон, и товарища забери. Хлопнув дверью,
Химковы крупно зашагали к берегу. Алексей дал  волю  своим  оскорбленным
чувствам. Горько ошибаться в людях  там,  дома,  но  неизмеримо  тяжелее
здесь, на острове, после долгого одиночества.
   Медведь  встретил  хозяев  довольным  урчанием.  Химковы   приласкали
верного друга и, усевшись на берегу, стали ждать английских матросов.
   Прошло с полчаса. Алексей стал тревожиться.
   - Отец, гарью пахнет! - воскликнул Иван, вскочив. - Смотри, дым какой
над избой-то!
   Поднялся и медведь взъерошил шерсть, зарычал.  Из-за  утесов  выбежал
человек: он прихрамывал на одну ногу и что-то кричал.
   - Это губернатор ихний, - признал юноша и взял в руку камень, - вдруг
опять стрелять будет.
   Это действительно был Топгам. Он бежал к лодке, размахивая  небольшим
свертком.
   Поморы выжидательно следили за англичанином.
   - Рус, рус! - кричал Топгам.
   Не добежав до  берега,  он  свалился  и  пополз  по  гальке.  Сверток
раскрылся, из него посыпались золотые гинеи.
   Алексей догадался, что  "губернатор"  просил  взять  его  в  лодку  и
предлагал за это деньги.
   - Чемберс где? - грозно спросил Химков, почувствовав недоброе.
   Топгам молча показал на небо и лицемерно перекрестился.
   - Что? Убили, подлецы!  Будь  здесь,  Ванюха,  -  схватив  топор,  он
бросился со всех ног к избушке.
   Как стог сухого сена, пылала изба, когда Алексей подбежал  к  ней.  У
порога лежал широколицый боцман с  ножом  в  спине.  Дверь  была  плотно
заперта снаружи бревном.
   Химков рванулся было к двери, но в этот момент сильный взрыв развалил
избу. Совсем близко от Алексея  пронеслась  дымящаяся  головня  и  упала
где-то далеко за грудой камней.
   Какая драма тут произошла -  можно  лишь  было  догадываться.  Скорее
всего, что Топгам и  боцман,  сговорившись  подкупить  поморов,  обманно
заперли всех остальных в избе и то ли сами подожгли ее, то ли каторжники
и матросы, пытаясь выбраться, в суматохе заронили огонь. А боцман -  он,
верно помог чиновнику завалить дверь и был больше не нужен...
   "Звери! Хуже зверей!" - в ужасе думал потрясенный Химков.
   То там, то здесь по лощине дымились деревянные обломки,  разбросанные
взрывом; казалось,
   что загорелась огненным гневом холодная Грумаланская земля...

   Не добежав до берега, он свалился и пополз по гальке.

   Под ногами  Химкова,  испуская  едкий  дым,  тлел  какой-то  предмет.
Алексей посмотрел - книга. Это были сочиненные Даниелем  Дефо  "Жизнь  и
замечательные приключения Робинзона Крузо".
   Ничего не поняв в английских буквах, помор с сожалением бросил  книгу
и с поникшей головой пошел на берег.
   - Помер губернатор-то. Как ты ушел, тут  и  помер,  -  встретил  Иван
отца. - Только и силы у него, видно, осталось, что сюда прибежать.
   Алексей,  не  взглянув  на  труп  и  не  говоря  ни  слова,  принялся
сталкивать лодку.
   Скользнула  в  воду  "Чайка",  тихо  закачалась   на   волне,   потом
развернулась и легла курсом на юг.
   Памятное  каменное  ущелье,  Моржовый  берег,  залив  Спасения,   мыс
Ростислава отодвигались все дальше и дальше.
   Последним исчез высокий серый крест, словно растворившись в спокойном
вечернем небе.
   Отходили в прошлое грязные чужие дела, задевшие  мимоходом  поморскую
жизнь.
   - Забыть надо, как сон тяжкий, - сказал Степан, когда мореходы  снова
оказались в своем зимовье.

   Глава двадцать девятая

   ПАРУС НА ГОРИЗОНТЕ 

   Один за другим тянулись месяцы и годы. Прошла еще одна тяжелая  зима.
Наступило седьмое лето. На острове, все было по-прежнему. Только  Федора
уж больше не было в маленькой дружной семье зимовщиков. Часто вспоминали
мореходы товарища. Тяжела была для них эта потеря.
   В летние дни могилу Федора всегда украшали живые  цветы.  Не  забывал
Иван своего крестного.
   Втянулись в свою одинокую жизнь за это время поморы. Осилили полярную
стихию.
   В прошлом году Алексей с сыном еще раз побывали на Моржовом  острове.
Хотелось проверить, не удастся  ли  точнее  узнать  про  судьбу  Тимофея
Старостина.
   Лавируя по бухточке на "Чайке", они старались разглядеть в прозрачной
воде  между  черными  камнями  еще  что-нибудь  из  остатков  лодьи  или
снаряжения  новгородцев.  Ивану  удалось  подцепить   багром   несколько
моржовых голов, покрытых вековым илом. Как только их вытащили  в  лодку,
клыки выпали из черепов. В другом месте выудили  колчан  со  стрелами  и
лук. От долгого пребывания в  воде  и  лук  и  стрелы  пришли  в  полную
негодность.
   Иван различил глубоко на дне две секиры и длинный прямой меч. Достать
их не удалось. Подняли только тяжелую,  почерневшую  от  времени  доску.
Юноша  попробовал  резать  дерево,  но  нож  лишь  царапал  его  темную,
окаменевшую поверхность.
   - Это лиственница, Иван. Тоже, не иначе, с лодьи. От воды лиственница
только крепче делается, и червь ее не берет.  По  твердости  она,  ежели
долго в воде пробудет, не уступит и кости.  Захвати  с  собой,  дома  от
скуки безделку какую вырежем.
   На берегу, в гальке Алексей ухитрился найти три шахматные  фигурки  и
круглую, слегка заостренную палочку с отверстием на одном конце  -  перо
для бересты. И шахматы и палочка были сделаны из моржовой кости. Очистив
их от налипшей грязи и вымыв в морской воде, поморы  поразились  тонкой,
прекрасной работе. Прохаживаясь мимо невысоких береговых  скал,  Алексей
вдруг сказал:
   - Знаешь, Ванюха, забыли мы, что море-то в давние времена выше стояло
и камни эти под водой были.  Поди,  берег-то  проходил  у  твоей  скалы,
помнишь, ремнем мерил? Вот где надо старостинские следы искать!
   Когда  Химковы  забрались  на  вершину  Ваниной  скалы,  юноше  сразу
бросилось в глаза то,  чего  oн  раньше  не  заметил:  посреди  площадки
возвышалась  груда  камней,  явно  сложенная  руками  человека.  То  был
поморский приметный знак - гурий.
   Это немудреное  полуразрушенное  сооружение  дало  поморам  ответ  на
главный, волновавший их вопрос.
   Тимофей Старостин Савелий Шубин спаслись неминучей смерти 1468 год
   На  гладком  плоском  камне,  лежавшем   поверх   гурия,   славянской
глаголицей было отчетливо выбито:


   - Спаслись ведь, отец! - восторженно воскликнул юноша.
   -  Да,  Иван,  спаслись.  Только  на  карте  моей  скалу  эту  теперь
Старостинской перезвать придется, - Алексей с улыбкой посмотрел на сына,
чье имя скала носила раньше.
   - Старостинской, конечно, - горячо отозвался Ваня,  -  А  мысок,  где
лодья на камнях сидела, - Шубинским...

   Сегодня на Беруне стоял погожий солнечный день. Позавтракав,  старший
Химков со Степаном отправились на охоту. Иван остался хозяйничать дома.
   Сварив  обед,  юноша  собрался   навестить   свою   новую   любимицу,
прирученную олениху  Звездочку  -  на  лбу  у  нее  была  круглая  белая
отметина.
   Первые дни, еще во время болезни Федора, Степан  привязывал  к  ногам
оленихи  деревянную  колоду,  чтоб  не  ушла  далеко.  Потом   зимовщики
убедились, что не  нужна  колода:  Звездочка  и  ее  теленок  прижились,
привыкли к своим сеням и уже никуда не отходили от зимовья.  Корм  олени
находили сами, в соседних ягельных низинах.
   Мишка стал взрослым, громадным белым медведем. Он теперь тоже  уходил
на охоту самостоятельно и без всякого труда промышлял  нерп  и  тюленей.
Своего молодого хозяина он по-прежнему слушался и любил. Если  Иван  шел
куда-нибудь, медведь неизменно увязывался  следом,  и  его  нельзя  было
никакой силой удержать  на  зимовье.  Степан  и  Алексей  стали  немного
побаиваться медведя: уж больно сделался велик да страшен.
   Олениху с теленком и вообще оленей мишка никогда не трогал.
   Проведав свою Звездочку, погладив ее по  красивой  блестящей  шерсти,
юноша, как всегда, полез на скалу посмотреть на море.
   По отцову календарю сегодня было 17 августа 1749 года.  Большим  стал
календарь кормщика. Целую стену занимал он сейчас в  избе.  Аккуратно  в
течение шести лет Алексей отмечал проходящие дни.
   Взобравшись на высокий камень, Иван взглянул на море,  прикрыв  глаза
ладонью от яркого солнца.
   Что это там на горизонте?! Или показалось ему?.. Юноша протер глаза и
снова посмотрел. Нет, не показалось. На соединившейся синеве моря и неба
далеко-далеко белел парусок. Одним духом слетел Иван с утеса.  Прихватив
из избы заветный мешочек с кремнем и огнивом, он со всех ног помчался на
Крестовый  мыс.  Мишка  тяжелым  галопом  пустился  в  догоню  за  своим
приятелем.
   Тяжело дыша, юноша добрался до приготовленного для костра плавника.
   Через малое время костер загорелся ярким пламенем.  Отвалив  каменную
плиту,  Иван  вытащил  из  ямы,  неподалеку  от  костра,  куски  заранее
приготовленного тюленьего жира и стал бросать его в огонь.
   Высокий столб черного дыма поднялся над островом. Но юноше  казалось,
что этого мало. Все больше и больше бросал он в костер и  дров  и  жира.
Очнулся он только от хриплого крика:
   - Иван, костер зачем?.. увидел разве чего?
   Иван не узнал отца. Лицо  его  было  мертвенно-бледно,  руки  и  губы
тряслись. Глаза смотрели на сына с такой мольбой и с такой надеждой, что
юноше сделалось не по себе. Тут же стоял  растерянный  Степан.  Оба  они
увидели дым и прибежали к костру.
   - Парус, отец!.. Да гляди на море-то... Зачем на меня глядишь?
   - Парус... Ванюха... да что это! - Алексей бестолково суетился  около
костра, хватая трясущимися руками то дрова, то куски  жира.  -  А  вдруг
уйдут?.. Не заметят нас!..  Да  что  ж  ты,  Степан?  Ваня,  дров  давай
побольше... ведь парус... люди ведь...
   Алексей вдруг опустился на камень возле костра. Закрыв  руками  лицо,
он громко заплакал. От несдерживаемых рыданий  ходуном  ходило  все  его
тело.
   Шесть лет крепился Алексей, не  выдавая  своих  чувств  ни  сыну,  ни
товарищам. Шесть лет он был для всех примером настойчивости, упорства  и
терпения.  Но  сейчас  сдал,  не  выдержал  Алексей.   Все   горе   его,
беспокойство за жену, за детишек вырвалось наружу, разжалась вдруг рука,
что с железной силой держала сердце шесть долгих лет.
   И Ваня и Степан понимали состояние Алексея.  Отойдя  подальше,  молча
стояли они, стараясь ничем не помешать его чувствам.
   Но вот Алексей поднялся с камня:
   - Простите меня... не думал я, что так...
   - Ну-к что ж, Алексей, у меня тоже водица соленая глаза  застилает...
От счастья это... Ведь дома в  этот  год  будем!  -  быстро  и  радостно
говорил Степан.
   Великий праздник был на душе у поморов. Но скоро они опомнились.
   - Ванюха, ты здесь у костра будешь.  Возьми  вот,  на  копье  вздень,
маши, как лодья ближе будет, - Алексей торопливо сдернул с себя  рубаху.
- А мы со Степаном в зимовье пойдем.  Собрать  добро  надо.  Нищими  нам
домой вернуться нельзя. Дома-то хоть  немного  пожить  бы,  а  с  голыми
руками ежели приедем, опять сразу иди на промысел.


   - Пapyc, отец!


   Иван остался один у костра. Прошло немного времени, и ясно ему стало,
что с лодьи увидели дым. Судно шло теперь к Ледяному мысу.
   Затем, передернув немного паруса, лодья легла курсом  прямо  на  избу
зимовщиков.
   - Гляди, мишка, парус, людей на лодье должно быть много. Поплывем  мы
с тобой скоро в Мезень, домой. Мать, братишек своих  да  сестренку  тебе
покажу...
   Медведь довольно равнодушно смотрел на синее  море,  на  остров,  что
чернел вдалеке, и ничего особенного не замечал. Правда,  далеко  в  море
двигалось что-то белое, похожее на ледяной обломок, но удивишь ли  ошкуя
падуном?
   А юноша все махал пикой с отцовской рубахой да  подбрасывал  дрова  в
ненужный  уже  костер.  И,  видно,  не  только  он  боялся  какой-нибудь
случайности: от зимовья тоже  валил  густой  черный  дым.  Это  старался
Степан, раздул еще один костер.
   Глядя вниз, на залив, Иван любовался  плавно  приближающимся  судном.
Вот на лодье сбавили паруса. Остался один большой парус  на  грот-мачте.
На самом носу три человека возились у якоря. Вдруг юноша заметил, как от
берега отошла "Чайка" и стремительно помчалась навстречу лодье.
   "Наверно, отец, - подумал Иван. - Вот ведь терпел сколько  да  скучал
как, а нам и невдомек было. Как камень твердый был... Ну, теперь  и  мне
тут делать нечего". Бросив еще два-три оставшихся  полена  в  догоравший
костер, Иван стал медленно спускаться к морю.
   Привычная картина была перед его глазами. По-прежнему тоскливо кричат
надоедливые чайки, по-прежнему синеет неоглядная морская даль,  и  яркое
солнышко разливает вокруг приятную теплоту. И изба и сарайчик  стоят  на
прежнем месте. Но по-иному выглядит для него теперь все вокруг. И  изба,
и сарай, и кресты около зимовья стали совсем другими. Все  предметы  как
бы потеряли свое прежнее значение, стали далекими, ненужными.
   Крылатая,  большая  птица,  что  прилетела  из  родных  мест,  сейчас
заслонила собой все.
   Юношу вернул к действительности голос Степана.
   - Ванюха, помогай! Чего стоишь, лодья ведь ждать не будет!  -  кричал
Степан. С охапкой оленьих и песцовых шкур он спускался по  стремянке  из
кладовой. - Вот ведь сколько набралось!
   Оторвавшись от своих мечтаний, юноша  вместе  со  Степаном  торопливо
принялся сносить к самому берегу промысел, накопленный за  долгие  годы.
Много нужно было переносить  добра.  Более  двухсот  пятидесяти  оленьих
шкур, без числа песцовых мехов, десять шкур белого медведя и много  жира
оленьего, тюленьего и нерпичьего; клыков моржовых да шкур морского зверя
тоже немало было.
   Куча на берегу все росла и росла.
   Мишка явно не понимал, в чем дело.  Он  ходил  по  пятам  за  Иваном,
обнюхивал со всех сторон груду шкур и удивлялся. Никогда не  было  такой
сутолоки на зимовке. Да и Иван изменился. И не только Иван, а и  Степан.
Бегут, суетятся... кричат...
   Но вот пришло время забеспокоиться и мишке.  Донес  до  него  ветерок
чужой, незнакомый запах.
   Долго стоял медведь, вытянув морду к  ветру,  жадно  втягивал  воздух
черным кончиком своего подвижного носа.
   Неведомо пахнущий островок появился вдруг у зимовья.

   Глава тридцатая

   ОСВОБОЖДЕНИЕ  

   Когда лодья  "Надежда  доброго  согласия"  оказалась  в  виду  Малого
Беруна, людно стало на ее палубе. После долгого  бурного  плавания  всем
захотелось поглядеть на берег.
   Остров все ближе. Вот падуны обмелевшие стали попадаться.
   Изредка мимо судна важно проплывала торосистая стальная льдина.
   Высматривая, где  лучше  пройти,  подкормщик  дед  Никифор  сидел  на
грот-рее и, будучи любителем поговорить, даже оттуда,  с  мачты,  поучал
молодых мореходов:
   - Молодая ледина твоего судна боится: тонка и хила;  а  вот  с  такой
отечной, матерой старухой поздоровкаешься, она тебе  ребро  и  бортовину
выломит. Замечай, ребята: у тороса на плаву только верховище  видать,  а
вся нога в воде. По образу верхушки должно разгадать, широка ли та нога.
Садкое судно близко не води - пропадешь... Дым! -  вдруг  закричал,  как
оглашенный, Никифор. - Дым на острове! Ребята, Амос Кондратьич... А чтоб
тебя!.. - Старик  от  волнения  не  так  слез,  как  свалился  с  мачты,
по-юношески легко поднялся на ноги - и бегом к кормщику.
   А кормщик, и без того уже приложившись к длинной медной трубе,  шарил
глазом по берегу.
   - Амос Кондратьич, люди там... - Никифор поперхнулся и  схватился  за
грудь. - Стар стал...  пых  перевести  не  могу,  ежели  малую  пробежку
сделаю.
   Кормщик опустил трубу.
   - Вижу, Тимофеич, и людей вижу, знаменьем машут... Да кто в последние
годы в этих местах зимовал? Будто и не было  никого.  Держи  на  дым,  -
сказал он рулевому.
   И вот стоит лодья на  якоре  в  тихой  гавани,  покачивается  лениво,
чуть-чуть. Крепкий пеньковый канат надежно  держит  судно.  На  хорошем,
глубоком  месте  стоит  оно,  от  всех  ветров  укрыто,  а  напротив   -
неизвестное зимовье.
   Вся команда на палубе: уж больно интересно, кто это  костер  на  горе
жег. Но вот  к  борту  лодьи  подошла  осиновка  и  на  палубу  поднялся
незнакомый, седой, как куропать, растерянно улыбающийся человек. Молодцы
промышленники сразу окружили его, со всех сторон посыпались вопросы.
   Стоит Алексей у мачты, не знает,  кому  отвечать.  Только  счастливая
улыбка не сходит с его лица.
   Расталкивая всех, к Алексею пробрался дед Никифор.  Подойдя  поближе,
он вдруг остановился в нерешительности:
   - Эге... да это ты, земляк... Алексей Химков...
   - Я, Никифор... - и Химков сделал шаг, чтобы обнять старика.
   Но тут, неожиданно для всех, дед вдруг попятился, стараясь спрятаться
за спины промышленников.
   - Алексей Химков... упокойник... панихид сколько отслужили,  отпетый,
оплаканный... - бормотал он.
   - Да не упокойник я, Никифор, живой пока. - Алексей было к  деду,  но
тут народ расступился, и он увидел второго знакомого, друга  старинного.
К нему шел Амос Кондратьевич Корнилов. Крепко обнялись кормщики.
   - Алексей... сынок, вот ведь свиделись где! А изменился  ты...  седой
не по годам. Вижу, тяжело было.
   Амос Корнилов повел Алексея на корму в свою каюту.
   Долго  говорили  между  собой  кормщики.  Скупыми  словами  рассказал
Алексей про свою трудную жизнь на Груманте.
   Понял все старый Амос, ласково положил на белую голову  Алексея  свою
большую костлявую руку, ободрил, успокоил.
   -  Настасье  твоей,  слов  нет,  тоже  тяжело.  Сколько  лет  ведь  о
"Ростиславе" слыхом не слыхать  было.  Ну,  я  говорил  ей:  знаю,  мол,
Алексея, редкий по  твердости  души  человек,  такой  и  судьбу  в  узел
завяжет, коли во льдах не погиб. Да и сама Настасья правильная,  упорная
жонка. "Жив,- говорит, - мой Алексей, чует сердце, на Груманте он". Ведь
как меня просила пойти сюда... Два раза пытался, да льды не пустили.  Не
в обычай торосовато море было. Знаешь,  поди,  на  грумантские  промыслы
поболе двухсот судов летом выходит, а в эти годы  никто  на  острове  не
бывал, льдов боялись. Я и нынче не собирался, да графа Шувалова  сальная
контора уговорила - новые места зверобоям разведать.
   Кормщики договорились о всех делах.
   -  Ну,  так,  Алеша...  по  рукам.  Больше  никуда  "Надежде  доброго
согласия" ходу нет... Грузи свой промысел на борт, мои молодцы  помогут,
разведывать мне теперь тут нечего, ты за шесть лет все  разузнал,  лучше
не надо. Вот как кончишь грузить свое добро, так и домой, в  Архангельск
поплывем.
   Алексей вышел на палубу и сразу же заторопился на берег.  Теперь  это
снова был крепкий, деятельный человек - такой, каким его  знали  всегда.
Закипела работа. То карбас, то осиновка  подходили  к  лодье  и,  быстро
разгрузившись, уходили  обратно  к  берегу.  Работали  почти  сутки  без
перерыва. На последний карбас грумаланы сложили остатки  своего  скарба,
свое промысловое снаряжение, оружие, домашнюю утварь,  -  все,  что  они
своими руками сделали на острове.
   Но вот настала минута, когда ничего не  осталось  больше  на  острове
Малом Беруне из добра мореходов. Пора им самим в карбас грузиться.
   Сжалось сердце у  зимовщиков.  Не  так  просто  покинуть  место,  где
осталось шесть  лет  жизни,  где  навеки  под  мерзлой  землей  остается
преданный друг, деливший все тяготы одинокого, тяжелого житья!
   Посмотрели они вокруг себя в последний раз и снова промелькнули у них
перед глазами незабываемые картины всех этих шести лет...
   Вот покосившийся небольшой крест над дверями, поставленный Алексеем в
первый же день переселения в новую избу.
   Вот могила Федора с букетиком яркокрасных цветов.
   Лежит брошенная возле пещеры стремянка,  дверь  в  кладовую  осталась
открытой...  А  вон  по  берегу  видны  копища  -  оставленные   оленями
истоптанные ягельные пастбища... Хороша была тут охота!
   А там, далеко, виден  Моржовый  остров.  Памятна  всем  эта  крупинка
русской  земли.  Никогда  не  забудут   поморы   свою   находку,   лодью
новгородскую.
   Еще дальше белеет Ледяной берег.  И  видится  Ивану  грозный  вал  от
падуна, слышится громовый голос Федора...
   Но  вот  застучал  топор.  Это  Алексей  накрепко   забивал   досками
оставленное мореходами осиротевшее жилье.
   Помня свои лишения и, главное, свой страх остаться без огня,  Алексей
положил в избе на видном месте, у печи,  взятые  на  лодье  трутоношу  с
кремнем, огнивом и трутом, охапку сухой лучины. Кадочку соленой  трески,
куль муки, соли на деревянном кружке да жира бочонок не забыли  положить
в избе. Ведь  придется  еще  тут  промышленникам  других  русских  судов
зимовать. Всегда надо об атом помнить мореходу. Всякое может  быть.  Без
огня и без пищи, бывает, остаются люди.
   Звездочку с теленком мореходы порешили оставить на свободе, на родном
острове. Но как  быть  с  мишкой?  Трудно  везти  его:  страшный  больно
медведь. Все же  Алексей  упросил  Корнилова  взять  медведя  на  лодью,
побожился, что не обидит, не тронет никого зверь. На осиновку  зимовщики
не пускали мишку уже давно - тяжек стал, утопить может лодку.  Перевезли
ошкуя с берега на карбасе.
   И "Чайку" свою Иван не забыл, перегнал к лодье.  Погрузили  и  ее  на
палубу.

   Долго стояли на палубе грумаланы и смотрели на свой остров

   Только вышли из залива, засвистел  ветер  в  снастях,  задул  крепкий
побережник. Как угадал ветер, что время  ему  пришло.  Побережник  отнес
лед, и лодья быстро плывет под южным  берегом  Малого  Беруна.  Вот  уже
позади высокий скалистый мыс - весь в трещинах  и  рубцах,  с  остатками
старого снега, будто полосатый. Прошли остров Туманов, с его  выходящими
далеко в море песчаными бугристыми отпрядышами.  Перед  глазами  поморов
открылась величественная картина. Сначала лодья прошла у двух глетчеров,
тянувшихся по нескольку  верст  каждый,  а  потом  засверкал  на  солнце
острыми голубоватыми изломами сплошной ледяной берег.
   Уже четыре часа плыла "Надежда  доброго  согласия"  мимо  сверкающих,
неприступных ледяных скал. То там, то здесь на  пути  лодьи  с  грохотом
отваливались  от  глетчеров  гигантские   падуны   и,   покружившись   в
водовороте, подхваченные  ветром,  медленно  отплывали  от  берега.  Это
холодный остров салютовал своим победителям - русским мореходам.
   Долго стояли на палубе грумаланы и смотрели на свой остров.
   Вот скрылся Ледяной берег... Стали тонуть в глубоком море  прибрежные
крутые  мысы...  Теперь  осталось  на  горизонте   несколько   небольших
темносиних точек  -  самых	 высоких  гор  на  острове,  а  скоро  и  они
потерялись в необъятной морской глади.

   Благополучно вернулись на родину грумаланы. Радостно встретили  своих
родных и близких. Дождалась Настасья своего  мужа,  хоть  и  бедовала  с
детьми на руках. Увидел Алексей ребятишек.
   Много  рассказывали  зимовщики  о  богатствах  своего  острова:   про
тысячные моржовые залежки,  про  большие  оленьи  стада,  про  множество
песцов, голубых и белых.
   На следующий год откупщик сальных промыслов граф Петр Шувалов  послал
к тому острову свое судно - галиот "Николай и Андрей".  Капитан  галиота
нашел и остров и становище поморов на нем.
   Вступив  на  берег,  капитан  назвал  остров  Алексеевским,  в  честь
русского морехода Алексея Химкова, прожившего на нем шесть лет.
   Но напрасно стали бы мы искать на карте Алексеевский остров.  Нет  на
ней и Студеного моря, нет и  Груманта,  нет  Берунов  -  ни  Малого,  ни
Большого. Баренцево море, а не Студеное, написано на карте. Шпицбергеном
назвали Грумант. Остров Эдж, а не Алексеевский остров обозначен там
   Не обратили внимания невежественные правители царской России на труды
поморов. Много славных имен  русских  мореплавателей  было  погребено  в
пыльных архивах и забыто. Много чужих имен незаслуженно попало на  карту
нашей родины
   А народ русский не забывает  и  никогда  не  забудет  подвигов  сынов
своих,   отважных   мореходов   и   землепроходцев.   Не   забудет    он
первооткрывателей Груманта кормщиков Старостиных. Не забудет  Алексея  и
Ивана Химковых, Федора Веригина, Степана Шарапова.


Архангельское  книжное издательство  1956


 


<< НАЗАД  ¨¨ КОНЕЦ...
Другие книги жанра: приключения

Оставить комментарий по этой книге

Переход на страницу:  [1] [2] [3] [4]

Страница:  [4]