В туннеле  у  нас  стоял  портновский  манекен,  чтобы  везти  его  в
рефрижераторе. Для всего остального у нас был старик Тут-Тут.  С  годами
ТутТут стал традиционной заменой осужденного, такой же  ритуальной,  как
гусь на столе в Рождество,  и  неважно,  любите  вы  гусятину  или  нет.
Большинство охранников его любили, им казался забавным его акцент - тоже
французский, но канадский, а не луизианский, причем смягченный за долгие
годы жизни на Юге. Даже Брут радовался выходкам старика Тута. А  я  нет.
Мне казалось, что  он  своего  рода  старый  и  потертый  вариант  Перси
Уэтмора, человека слишком брезгливого, чтобы самому жарить мясо, но в то
же время обожающего запах жареного.
   На репетицию собрались все те, кто будет участвовать в казни.  Брутус
Ховелл был "выпускающий", как мы его  называли,  это  означало,  что  он
надевает шлем, следит за телефонной линией губернатора, приводит доктора
с его места у стены, если понадобится, и в нужный момент  отдает  приказ
"включай  на  вторую".  Если  все  проходит  хорошо,  благодарностей  не
объявляют никому. А вот  если  не  совсем  хорошо,  Брута  будут  ругать
свидетели, а меня начальник тюрьмы. Никто из нас на это не  жаловался  -
без толку. Просто земля вращается, и все. Можно вертеться вместе с  ней,
а можно остановиться в знак протеста, и тогда тебя сметет.
   Дин, Харри Тервиллиджер и я пришли в камеру Вождя на первую репетицию
минуты через три после того, как Билл с ребятами  вывели  Биттербака  из
камеры и препроводили в "Аркаду". Дверь камеры была  открыта,  на  койке
Вождя сидел старик Тут-Тут, его светлые волосы растрепались.
   - Здесь пятна спермы по всей  простыне,  -  заметил  Тут-Тут.  -  Он,
должно быть, старался освободиться от нее, чтобы вы ее не сварили.
   И он захихикал.
   - Заткнись, Тут, - сказал Дин. - Давай играть серьезно.
   - Ладно. - Тут-Тут немедленно напустил на себя выражение предгрозовой
мрачности. Но глаза его подмигивали. Старый Тут всегда оживлялся,  когда
играл мертвецов. Я вышел вперед.
   - Арлен Биттербак, как представитель суда  штата  такого-то,  я  имею
предписание на то-то и то-то, казнь должна состояться в 12.01,  тогда-то
и тогда-то, выйдите вперед, пожалуйста.
   Тут поднялся с койки.
   - Я выхожу вперед, я выхожу вперед, я выхожу вперед, - забубнил он.
   - Повернись, - приказал Дин и, когда Тут-Тут повернулся, осмотрел его
плешивую макушку. Макушку Вождя  обреют  завтра  вечером,  и  тогда  Дин
проверит,  не  нужно  ли  чего  подправить.   Щетина   может   уменьшить
проводимость и будет тяжелее. А все, что  мы  делали  сегодня,  призвано
облегчить процедуру.
   - Все нормально, пошли, Арлен, - сказал я Тут-Туту, и мы вышли.
   - Я иду по коридору, я иду по коридору, я иду по коридору, я  иду  по
коридору, - заговорил Тут. Я шел слева от  него,  Дин  -  справа,  Харри
сразу за ним. В начале коридора мы повернули направо, прочь от  жизни  в
прогулочном дворике, навстречу смерти - в помещении склада. Мы  вошли  в
мой кабинет, и Тут упал на колени, хотя его не просили об этом. Он  знал
сценарий, хорошо знал, наверное,  лучше,  чем  любой  из  нас.  Ведь  он
находился здесь. Бог знает, насколько дольше нас.
   - Я молюсь, я молюсь, я молюсь, - Тут-Тут сложил свои  корявые  руки.
Они были похожи на знаменитую гравюру, вы, наверное,  знаете,  о  чем  я
говорю: "Бог - мой пастырь" и т.д. И т.п. - А кто будет читать молитву с
Биттербаком? - спросил Харри. - Нам ведь  не  надо,  чтобы  какой-нибудь
ирокезский знахарь тряс тут своим членом? - В самом деле...
   - Все еще молюсь, все молюсь, молюсь Господу Иисусу, -  перебил  меня
Тут.
   - Заткнись, старый чудак, - бросил Дин.
   - Я молюсь!
   - Молись про себя.
   - Вы  чего  задерживаетесь?  -  крикнул  из  склада  Брут.  Его  тоже
освободили для наших целей. Мы снова были в зоне убийства,  и  казалось,
что здесь даже пахнет смертью.
   - Подожди, не кипятись! - прокричал Харри в ответ.
   - Не будь так нетерпелив. - Молюсь, - проговорил Тут, улыбаясь  своей
неприятной  беззубой  улыбочкой.  -  Молюсь  за  терпение,  за   чуточку
терпения, чтоб его...
   - На самом деле, Биттербак утверждает, что он христианин, - сказал  я
им, - и он очень рад, что к нему придет баптист, который был у  Тиллмана
Кларка. Его фамилия Шустер. Мне он тоже нравится. Он быстрый, и помогает
им успокоиться. Вставай, Тут. На сегодня хватит  молитв.  -  Иду.  Опять
иду, опять иду, да, сэр, иду по Зеленой Миле.
   Тут был маленький, и все равно пригнулся,  чтобы  пройти  в  дверь  в
дальней стене кабинета. Всем остальным пришлось нагибаться еще  сильнее.
Для настоящего узника это был больной момент, и, посмотрев на платформу,
где стоял Олд Спарки, а рядом Брут с винтовкой, я удовлетворенно кивнул.
Все нормально.
   Тут-Тут спустился по ступенькам и остановился. Складные стулья, около
сорока,  уже  стояли  по  местам.  Биттербак  пройдет  к  платформе   на
безопасном для сидящих зрителей расстоянии, плюс  еще  шесть  охранников
обеспечат безопасность. За это отвечает Билл Додж, У нас никогда не было
случаев  нападения  приговоренного  на  свидетелей,  несмотря  на  такой
достаточно примитивный антураж, и я думал, что так и должно быть.
   -  Парни,  готовы?  -  спросил  Тут,   когда   мы   вернулись   своим
первоначальным составом к ступенькам из моего кабинета. Я кивнул,  и  мы
прошли на платформу. Я  часто  думал,  что  мы  похожи  на  знаменосцев,
забывших где-то свой флаг. - А что мне делать?  -  спросил  Перси  из-за
сетчатого окошка между складом и аппаратной.
   - Смотри и учись, - крикнул я в ответ.
   - И держи руки подальше от своей сосиски,  -  пробормотал  Харри.  Но
ТутТут услышал его и захихикал.
   Мы провели его на платформу, Тут повернулся кругом - старый ветеран в
действии.
   - Я сажусь, - объявил он, - сажусь, сажусь на колени к Олд Спарки.
   Я присел на правое колено у его правой  ноги.  Дин  присел  на  левое
колено у левой ноги Тута. В этот момент мы  были  наиболее  уязвимы  для
физического нападения, если вдруг приговоренный начнет буянить, что  они
довольно часто проделывали. Мы  оба  повернули  согнутое  колено  слегка
внутрь, чтобы защитить область паха. Опустили подбородки, чтобы защитить
горло. И, конечно же, мы старались действовать быстро,  чтобы  закрепить
лодыжки и нейтрализовать опасность как можно  быстрее.  На  ногах  Вождя
будут шлепанцы, когда он совершит  последнюю  прогулку,  но  "все  может
статься" служит слабым утешением человеку с  разорванной  гортанью.  Или
валяющемуся на полу с яичками, раздувшимися до размера пивной кружки, на
глазах у сидящих на складных стульчиках сорока с чем-то зрителей,  среди
которых есть и журналисты.
   Мы пристегнули лодыжки Тут-Тута. Застежка  на  стороне  Дина  немного
крупнее, потому что в ней раствор, Когда Биттербак завтра сядет на стул,
его левая икра будет выбрита. У индейцев, как правило, немного волос  на
теле, но мы не можем довериться случаю.
   Пока мы закрепляли  лодыжки  Тут-Тута,  Брут  пристегнул  его  правую
кисть. Харри плавно вышел вперед и пристегнул левую. Когда и с этим было
покончено, Харри кивнул Бруту,  и  тот  скомандовал  Ван  Хэю:  "Включай
первую".
   Я услышал, как Перси спросил Джека Ван Хэя, что это означает  (просто
не верилось, что он знает так мало, что он ничему не научился, пока  был
в блоке "Г"), и Ван Хэй  тихо  объяснил.  Сегодня  "включай  первую"  не
значило ничего, но  когда  он  услышит  это  завтра,  Ван  Хэй  повернет
рукоятку тюремного генератора блока "Г". Свидетели услышат низкий ровный
гул, и во всей тюрьме свет станет ярче. В других блоках заключенные  при
виде слишком яркого света решат, что все уже кончилось,  хотя  на  самом
деле все только начиналось. Брут  обошел  стул,  так  что  Тут  мог  его
видеть.
   - Арлен Биттербак, вы  приговариваетесь  к  смерти  на  электрическом
стуле, приговор вынесен судом присяжных и утвержден судьей штата.  Боже,
храни жителей этого штата.  У  вас  есть  что  сказать  перед  тем,  как
приговор будет приведен в исполнение?
   - Да, - произнес Тут со сверкающими  глазами  и  беззубой  счастливой
улыбкой на губах. - Я хочу обед  с  жареным  цыпленком,  с  картошкой  и
соусом, я хочу накакать вам в шляпу, и я хочу, чтобы  Мэй  Вест  присела
мне на лицо, потому что я крутой донжуан.
   Брут пытался сохранить серьезное выражение, но это  было  невозможно.
Он откинул голову и захохотал. Дин сполз на край  платформы,  будто  его
подстрелили, голова в коленях, всхлипывая, как койот, и прижав  руку  ко
лбу, словно боясь, что растрясет мозги.  Харри  прислонился  к  стене  и
выдавал свои "ха-ха-ха" так, как будто кусок застрял у  него  в  глотке.
Даже Джек Ван Хэй, не отличавшийся чувством  юмора,  смеялся.  Мне  тоже
было смешно, мне тоже хотелось смеяться, но  я  сдерживал  себя.  Завтра
ночью все будет понастоящему, и там, где  сейчас  сидит  Тут-Тут,  умрет
человек.
   - Заткнись, Брут, - сказал я. - И вы тоже, Дин,  Харри.  А  ты,  Тут,
смотри, еще одно выступление подобного рода станет последним. Я  прикажу
Ван Хэю включить на вторую по-настоящему.
   Тут ухмыльнулся мне, словно хотел сказать:  "Это  было  так  здорово,
босс  Эджкум,  правда,  здорово".  Его  ухмылка   сменилась   выражением
недоумения, когда он увидел, что я не разделяю общего веселья.
   - Что с тобой? - спросил он.
   - Это не смешно, - отрезал я. - Вот что со мной, и  если  у  тебя  не
хватает ума понять, то просто держи свой  хлебальник  закрытым.  -  Хотя
было и вправду смешно, и, наверное, это меня и разозлило.
   Я посмотрел вокруг и увидел, что Брут все еще улыбается.
   - Черт, я, наверное, становлюсь слишком старым для такой работы.
   - Не, - отозвался Брут. - Ты в полном расцвете, Поль.
   Но я этого не ощущал, как не ощущал и Брут, и дурацкая работа не шла,
мы оба понимали. Тем не менее приступ смеха прошел. И к лучшему,  потому
что меньше всего мне хотелось,  чтобы  завтра  вечером  кто-то  вспомнил
идиотское выступление Тута и стал  снова  смеяться.  Вы  скажете,  такое
невозможно: охранник умирает со  смеху,  сопровождая  приговоренного  на
электрический стул, но, когда люди в стрессовом состоянии, возможно  все
что угодно. А о таком люди будут вспоминать лет двадцать.
   - Ты замолкнешь, Тут? - прикрикнул я.
   - Да. - Он, словно самый пожилой ребенок, надул губы.
   Я кивнул Бруту, чтобы тот  продолжил  репетицию,  Он  снял  маску  со
специального крючка за спинкой стула и натянул ее  на  голову  Тут-Тута,
закрепив под подбородком, так что на  макушке  оказалась  большая  дыра.
Потом Брут наклонился, вынул круглую мокрую губку из ведра, прижал к ней
палец, а потом кончик пальца лизнул. Проделав это, опустил губку назад в
ведро. Завтра будет не так. Завтра он положит губку в шлем,  висящий  на
спинке. Не сегодня, сегодня совсем незачем мочить старую голову Тута.
   Шлем был стальной, с завязками  и  напоминал  каску  пехотинца.  Брут
надел его на голову старого Тут-Тута, натянув вниз вокруг дыры в  черной
ткани маски.
   - Надеваю шлем, надеваю шлем, надеваю шлем,  -  говорил  Тут,  и  его
голос звучал сдавленно и приглушенно. Завязки не давали открыть рот, и я
думаю, что Брут натянул его чуть сильнее, чем требовалось для репетиции.
Он отступил назад, оглядел пустые стулья и сказал:
   - Арлен Биттербак, сейчас через  ваше  тело  пропустят  электрический
ток, пока вы не умрете в соответствии с  законом  штата.  Пусть  Господь
будет милостив к вашей душе.
   Брут повернулся к сетчатому квадрату:
   - Включай на вторую.
   Старый Тут, пытаясь повторить свой гениальный комический  трюк,  стал
ерзать и дергаться на  стуле,  чего  обычно  клиенты  Олд  Спарки  почти
никогда не делали.
   - Я жарюсь, - кричал он. - Жарюсь! Горю-ю! Я жареный индюк!
   Я увидел, что Харри и  Дин  смотрят  совсем  в  другую  сторону.  Они
отвернулись от Спарки и глядели через пустой склад на дверь,  ведущую  в
мой кабинет.
   - Будь я проклят, - проговорил Харри, - один из свидетелей явился  на
день раньше.
   На  пороге,  аккуратно  обвив  хвостиком  лапки  и   глядя   круглыми
блестящими глазами-бусинками, сидела мышь.

Глава 5

   Казнь прошла хорошо, и если вообще можно сказать "хорошая  казнь"  (в
чем я очень сомневаюсь), то казнь Арлена Биттербака,  старейшины  совета
ирокезов Ваишта, была именно такой. Он плохо  заплел  волосы  в  косы  -
сильно  дрожали  и  не  слушались  руки,  -  и   его   старшей   дочери,
тридцатитрехлетней женщине, разрешили заплести их ему ровно  и  красиво.
Она хотела вплести перья в кончики кос -  хвостовые  перья  сокола,  его
птицы, но я не разрешил. Они могли загореться. Я, конечно, не сказал  ей
этого, просто объяснил,  что  не  положено.  Она  не  возражала,  только
наклонила голову  и  прижала  руки  к  вискам  в  знак  разочарования  и
неодобрения.  Женщина  вела  себя  с  достоинством  и  этим  практически
гарантировала, что ее отец будет вести себя так же. Когда пришло  время.
Вождь вышел из камеры без протестов и задержек.
   Иногда нам приходится отдирать их пальцы от прутьев решетки - я  даже
сломал как-то один или два и никогда не забуду их приглушенный треск,  -
но Вождь, слава Богу, был не из таких. Он прямо прошел по Зеленой Миле в
мой кабинет и там опустился на колени, чтобы помолиться вместе с  братом
Шустером, который специально  приехал  из  баптистской  церкви  "Райский
Свет" на своем драндулете. Шустер  прочел  Вождю  несколько  псалмов,  и
Вождь заплакал, когда Шустер дошел до места, где говорится о том,  чтобы
лежать у спокойной воды. Но это была совсем не истерика. Я подумал,  что
он представил ту спокойную воду такой чистой и холодной, что ломит  зубы
при каждом глотке.
   А вообще, мне нравится, когда они немного плачут. Если нет,  это  уже
тревожит.
   Многие не могут подняться с колен без посторонней помощи, но Вождь  и
здесь показал себя достойно.  Он,  правда,  слегка  покачнулся  сначала,
словно у него закружилась голова, и Дин протянул руку, чтобы  поддержать
его, но Биттербак уже обрел равновесие сам, и мы пошли.
   Почти все стулья были заняты, люди тихо переговаривались между собой,
как обычно в ожидании начала свадьбы или похорон. И вот тут единственный
раз  Биттербак  дрогнул.  Я  не  знаю,  то  ли   кто-то   конкретно   из
присутствующих так подействовал на него, то ли  все  они  вместе,  но  я
услышал, как из горла у него вырвался  тихий  стон,  и  сразу  же  рука,
которую я держал, обмякла. Уголком глаза я видел, как Харри Тервиллиджер
двинулся и отрезал  Биттербаку  путь  к  отступлению,  если  тому  вдруг
вздумается уйти.
   Я крепче сжал его локоть и  постучал  по  плечу  пальцем.  "Спокойно,
Вождь, - сказал я уголком рта, не разжимая губ. - Все,  что  большинство
запомнит о тебе, - это как  ты  ушел,  поэтому  покажи  им,  как  Ваишта
умирает". Он взглянул на меня  искоса  и  кивнул.  Потом  взял  одну  из
косичек, заплетенных его дочерью, и поцеловал.  Я  посмотрел  на  Брута,
который торжественно стоял за электрическим стулом во  всем  великолепии
своей лучшей синей униформы с  начищенными  до  блеска  пуговицами  и  с
исключительно ровно сидящей на большой голове кепкой.  Я  слегка  кивнул
ему, и он ответил мне, шагнув вперед, чтобы помочь Биттербаку взойти  на
помост, если понадобится такая помощь. Она не понадобилась.
   Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак сел на стул, и  до
момента, когда Брут тихо через плечо скомандовал: "Включай  на  вторую".
Свет снова слегка потускнел, но только чуть-чуть, вы бы и  не  заметили,
если бы не ожидали  специально.  Это  означало,  что  Ван  Хэй  повернул
выключатель, который какой-то умник назвал феном для волос Мэйбл. Из-под
шлема донесся низкий гул, и Биттербак подался вперед, натянув застежки и
ремень на груди. У стены стоял тюремный врач, глядя безучастно,  закусив
губы так, что рот превратился в белую линию. Не  было  ни  дерганий,  ни
рывков, которые  старый  Тут-Тут  изображал  на  репетиции,  только  это
сильное стремление вперед, такое, как мужчина ощущает в бедрах во  время
мощного спазма при оргазме.
   Голубая рубашка Вождя натянулась на груди, и между  застежками  стали
видны полоски кожи.
   А потом пошел запах. Сам по  себе  не  плохой,  но  неприятный  из-за
ассоциаций. Я никогда не мог спуститься в подвал, когда меня привезли  в
дом внучки,  хотя  именно  там  у  маленького  правнука  была  установка
Лайонела, которую он с удовольствием показал бы своему прадедушке. Я  не
против  шестеренок,  но,  уверен,   вы   уже   догадались,   не   выношу
трансформатора. То, как он гудит. А еще то, как пахнет, когда нагреется.
Даже через столько лет этот запах напоминает мне о Холодной Горе.
   Ван Хэй дал ему тридцать секунд и отключил ток. Доктор вышел вперед и
послушал  стетоскопом.  Свидетели  сидели  молча.  Доктор  выпрямился  и
посмотрел сквозь сетку.  "Расстроено",  -  сказал  он  и  сделал  резкое
движение пальцами. Он услышал несколько беспорядочных  ударов  сердца  в
груди Биттербака, скорее всего таких  же  бессмысленных,  как  последние
судороги обезглавленного цыпленка, но все же лучше не оставлять  шансов.
Никому не нужно, чтобы он вдруг сел на каталке, когда его провезут через
полтоннеля, и стал орать, что горит.
   Ван Хэй включил на третью,  и  Вождь  опять  подался  вперед,  слегка
качаясь из стороны в сторону в волнах электрического тока. На  этот  раз
доктор, послушав его, кивнул. Все  было  кончено.  Мы  в  очередной  раз
успешно справились с разрушением того, что не можем создать. Кое-кто  из
зрителей снова начал тихо разговаривать, но  большинство  людей  сидели,
опустив голову и глядя в  пол,  словно  окаменев.  Или  словно  им  было
стыдно.
   Харри и Дин принесли носилки. С одной стороны  их  должен  был  нести
Перси, но он не знал этого, и никто ему не  сказал.  Вождя,  все  еще  в
черном шелковом мешке на голове, погрузили на носилки,  и  мы  с  Брутом
быстробыстро, почти бегом, понесли его в тоннель. Из отверстия в верхней
части мешка шел дым - много дыма - с ужасающей вонью.
   - О Боже, - закричал Перси срывающимся голосом. - Что за смрад?
   - Уйди с  дороги  и  не  путайся  под  ногами,  -  бросил  ему  Брут,
направляясь к стенке, где висел огнетушитель. Он был старинного типа,  с
насосом, но не так уж плох, и мог  пригодиться:  левая  коса  Биттербака
тлела, как куча влажной листвы.
   - Не обращай внимания, - сказал я  Бруту.  Мне  не  хотелось  счищать
массу химической пены с лица покойника перед тем, как  погрузить  его  в
рефрижератор. Я похлопал ладонью по голове Вождя (Перси  все  это  время
смотрел, вытаращив глаза), пока дым не перестал идти. Потом мы  спустили
тело по лестнице в двенадцать ступеней, ведущей в  тоннель.  Здесь  было
холодно и промозгло, как в темнице, где-то  все  время  капала  вода,  В
тусклом свете лампочек  с  грубыми  жестяными  плафонами,  сделанными  в
тюремной мастерской, виднелась кирпичная  труба,  проходившая  метрах  в
десяти под шоссе. Потолок был неровный и влажный. Каждый раз, попадая  в
тоннель, я чувствовал себя персонажем рассказов Эдгара По.
   Там нас ждала каталка. Мы положили тело Биттербака  на  нее,  и  я  в
последний раз  проверил,  что  его  волосы  не  горят.  Косичка  здорово
обгорела с одной стороны, и я с сожалением увидел, что красивая ленточка
превратилась в обугленный комочек.
   Перси шлепнул покойника по щеке.  Звук  пощечины  заставил  всех  нас
вздрогнуть. Перси посмотрел на нас с гордой улыбкой на губах и  сияющими
глазами. Потом снова взглянул на Биттербака.
   - Прощай, Вождь,  -  сказал  он.  -  Надеюсь,  в  аду  тебе  мало  не
покажется. - А ну, не трогай. - Голос Брута гулко и торжественно  звучал
в пустоте тоннеля. - Он свое заплатил. Теперь со всеми  в  расчете.  Так
что не трогай его.
   - Да ладно тебе, - протянул Перси, но тут же неловко отступил  назад,
когда Брут придвинулся к нему и его тень за спиной выросла, как тень той
обезьяны из рассказа об улице  Морг.  Но  вместо  того,  чтобы  схватить
Перси, Брут взялся за ручки  каталки  и  стал  медленно  толкать  Арлена
Биттербака в тоннель, где его ожидала последняя  машина,  припаркованная
на обочине шоссе. Жесткие резиновые колеса  каталки  скрипели,  ее  тень
качалась и извивалась на неровной кирпичной стене. Дин и  Харри  взялись
за простынку в ногах и прикрыли лицо Вождя, приобретающее  уже  восковой
цвет мертвых, невинное и в то же время виноватое.

Глава 6

   Когда мне было восемнадцать, мой дядя Поль,  в  честь  которого  меня
назвали, умер от инфаркта.  Я  поехал  с  родителями  в  Чикаго  на  его
похороны и зашел навестить родственников по отцовской линии,  многих  из
которых вообще не знал. Мы пробыли там почти месяц. Вообще поездка  была
неплохой и волнующей, но, с другой стороны, ужасной. Я был тогда влюблен
без памяти в молодую женщину, которая  потом,  через  две  недели  после
моего девятнадцатилетия, стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по
ней жгла сердце и разум (не говоря уже о моих  гениталиях)  так,  что  я
сходил с ума, я сел писать ей письмо,  длинное,  почти  нескончаемое:  я
изливал свою душу без оглядки, не перечитывая, потому  что  боялся,  что
малодушие меня остановит. И я не остановился,  а  когда  мой  внутренний
голос настойчиво  стал  повторять,  что  это  безумие  отправлять  такое
письмо, где мое раскрытое сердце протянуто, как на ладони, я не внял ему
с детской беззаботностью, не  задумываясь  о  последствиях.  Меня  потом
всегда интересовало, сохранила ли  Дженис  это  письмо,  но  никогда  не
хватало смелости спросить об этом. Знаю точно, что не нашел  его,  когда
разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это  уже  ничего  не
значило. Я не спросил ее скорее всего из  боязни  узнать,  что  пылающие
строчки значили для нее гораздо меньше, чем для  меня.  Письмо  было  на
четырех страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а теперь  вот  эта
история. Сколько уже рассказано, а конца все еще не  видно.  Если  бы  я
знал, что будет так длинно, то, наверное, и не начинал. Я и  представить
себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно  старая
отцовская авторучка не  просто  ручка,  а  странная  волшебная  палочка.
Лучший пример того, о чем я говорю, -  Вилли  Пароход,  Мистер  Джинглз,
мышь на Миле. Пока я не начал писать, я не  осознавал,  насколько  важен
этот мышонок (да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода
самого Делакруа, - я никогда не думал, что это придет  мне  в  голову  в
здравом уме, пока не начал писать и вспоминать.
   Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в прошлое мне придется
уйти, чтобы  рассказать  вам  о  Джоне  Коффи,  или  насколько  придется
оставить его в камере, этого громадного человека, чьи ноги не  умещались
на койке, а свисали до самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли.
Я хочу, чтобы вы увидели, как он лежит, глядя в  потолок  камеры,  плача
молчаливыми слезами или закрыв лицо руками. Я хочу,  чтобы  вы  услышали
его вздохи, похожие на рыдания, и время  от  времени  всхлипывания.  Эти
звуки не были такими, какие мы слышим иногда в блоке "Г" - резкие  крики
с нотками раскаяния; в них  отсутствовало  страдание,  а  выражение  его
глаз, казалось, было  далеко  от  того  выражения  боли,  с  которым  мы
привыкли сталкиваться.  Иногда  -  я  понимаю,  как  глупо  это  звучит,
конечно, понимаю, но нет  смысла  писать  так  длинно,  если  не  можешь
рассказать все, что накопилось в душе, - иногда  мне  казалось,  что  он
(Джон Коффи) чувствовал скорбь обо всем  мире,  слишком  большую,  чтобы
как-то ее облегчить.  Изредка  я  садился  и  разговаривал  с  ним,  как
разговаривал со всеми (разговоры были нашей самой большой  и  самой  важ
ной работой, как я уже говорил), и старался утешить его. Не  думаю,  что
мне это удавалось, ведь в душе я радовался тому, что  он  страдает,  это
понятно. Я чувствовал, что он заслужил того, чтобы  страдать.  Мне  даже
иногда хотелось позвонить губернатору (или чтобы Перси сказал ему,  ведь
это его дядя, а не мой)  и  попросить  отсрочить  казнь.  Мы  не  должны
сжигать его сейчас, сказал бы я. Ему еще очень больно, все еще живо жжет
и колет его изнутри, как острая заноза. Дайте ему  еще  девяносто  дней.
Ваша честь. Пусть он сделает для себя то, что мы не в силах.
   Я хочу, чтобы вы не забывали о Джоне Коффи, пока  я  не  закончу  уже
начатый рассказ, - о Джоне Коффи, лежащем на койке, о том  Джоне  Коффи,
кто боится темноты и наверняка не без причины, потому что в темноте его,
возможно, ожидают не только тени двух девочек с  белокурыми  волосами  -
уже не маленькие девочки, а мстительные гарпии. О том  Джоне  Коффи,  из
глаз которого все время бегут слезы,  как  кровь  из  раны,  которая  не
затянется никогда.

Глава 7

   И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко - всего в блок "В",
служивший домом для большинства из ста  пятидесяти  обитателей  Холодной
Горы.
   Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В 1944-м он  утонул  в
тюремной прачечной. Но не в прачечной тюрьмы "Холодная  Гора",  та  была
закрыта в 1933-м. Хотя мне кажется, заключенным все равно:  стены  везде
стены, а Олд Спарки столь же смертелен в небольшой каменной камере,  как
и в помещении склада в Холодной Горе.
   А Президента кто-то окунул лицом в чан с химическим  растворителем  и
подержал там. Когда охранники извлекли его, на нем лица уже не было. Его
опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы  ему  умереть  на  Олд
Спарки, хотя тогда он не прожил бы еще двенадцать лет. Я сомневаюсь, что
он задумывался над этим, разве что в последнюю минуту своей жизни, когда
его легкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.
   Кто это сделал, так и не узнали. К тому времени я уже  не  работал  в
системе исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал об этом
в письме. "С ним расправились скорее всего потому, что он белый, - писал
Харри, - но все равно он получил свое. Я просто считаю, что у него  была
большая отсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась".
   После ухода Президента в блоке "Г" наступило затишье.  Харри  и  Дина
временно перевели в другое место,  и  на  Зеленой  Миле  какое-то  время
оставались только Брут, Перси и я. Что на самом деле означало Брут и  я,
потому что Перси был сам по себе. Просто поразительно, как этот  молодой
человек ухитрялся все время ничего  не  делать.  И  довольно  часто  (но
только в отсутствие Перси)  другие  ребята  приходили  для  того,  чтобы
"потрепаться", как называл это Харри. В такие дни появлялся  и  мышонок.
Мы кормили его, и он сидел во время еды важный, как  Соломон,  глядя  на
нас блестящими бусинками глаз.
   Эти несколько недель были легкими  и  спокойными,  даже  несмотря  на
большую, чем обычно, язвительность Перси.  Но  всему  хорошему  приходит
конец, и в дождливый июльский понедельник - я ведь говорил уже, что лето
было сырым и дождливым? - я сидел на койке в открытой камере в  ожидании
Эдуара Делакруа.
   Он пришел с неожиданным шумом. Дверь, ведущая в  прогулочный  дворик,
распахнулась, впустив пучок света, раздался  беспорядочный  звон  цепей,
испуганный голос, бормочущий на смеси английского и южного американского
с французским (этот говор заключенные Холодной Горы называли "до  баю"),
и крики Брута:
   "Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!".
   Я уже начал было дремать на койке Делакруа, но тут вскочил, и  сердце
мое тяжело заколотилось. Такого шума до  появления  Перси  в  блоке  "Г"
практически не было никогда; он  принес  его  с  собой,  как  неприятный
запах.
   - Давай иди, чертов  французский  педик!  -  орал  Перси,  совсем  не
обращая внимания на Брута. Одной  рукой  он  тащил  человека  ростом  не
больше кегли. В другой руке Перси держал дубинку. Лицо его было красным,
зубы напряженно оскалены. Хотя выражение лица совсем не было несчастным.
Делакруа пытался идти за ним, но цепи на ногах мешали, и как  быстро  он
ни старался двигать ногами,  Перси  все  равно  толкал  его  быстрее.  Я
выскочил из камеры как раз вовремя и успел поймать его, пока он не упал.
   Перси замахнулся на него  дубинкой,  но  я  удержал  его  рукой.  Тут
подбежал запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как  и
я. - Не разрешайте ему больше меня бить, месье, -  лепетал  Делакруа.  -
Силь ву пле, силь ву пле!
   - Пустите меня к нему, пустите, - орал  Перси,  бросаясь  вперед.  Он
стал колотить дубинкой по плечам Делакруа. Тот с криком поднял  руки,  а
дубинка продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки.
В тот вечер я увидел его без рубашки, и синяки  у  этого  парня  шли  по
всему телу. Видеть их было неприятно. Он был убийца и ничей не любимчик,
но мы так не обращались с заключенными в блоке "Г". По крайней мере,  до
прихода Перси.
   - Эй, эй! - заревел я. - А ну прекрати! Что это такое?
   Я пытался встать между Перси и Делакруа, но  это  не  очень  помогло.
Дубинка Перси продолжала мелькать то с  одной  стороны  от  меня,  то  с
другой. Рано или поздно она зацепила бы и меня, и тогда бы прямо здесь в
коридоре началась драка, независимо от того, какие у него  родственники.
И если бы я не смог за себя  постоять,  мне  охотно  помог  бы  Брут.  В
какой-то мере жаль, что мы этого не сделали. Может быть, тогда  то,  что
произошло потом, сложилось бы иначе.
   - Чертов педик! Я научу тебя, как распускать  руки,  вшивый  гомосек!
Бамс! Бамс! Бамс! Кровь потекла  из  уха  Делакруа,  и  он  закричал.  Я
перестал его загораживать, схватил за одно плечо и втащил в камеру,  где
он упал, скорчившись, на койку. Перси обошел вокруг меня и дал ему пинок
под зад - для скорости, можно сказать. Потом Брут его схватил - я имею в
виду Перси - за плечи и вытащил в коридор.
   Я задвинул дверь камеры, потом повернулся к Перси, чувство недоумения
и потрясения боролись во мне с настоящей яростью. К тому  времени  Перси
уже работал здесь несколько месяцев - достаточно, чтобы мы  все  поняли,
что он нам не  нравится,  но  тогда  я  впервые  осознал,  насколько  он
неуправляем.
   Он стоял и глядел на меня не без страха - я  никогда  не  сомневался,
что в душе он трус, - но все равно уверенный, что связи защитят  его.  В
этом он был прав. Я подозревал, что найдутся люди,  не  понимающие,  как
это может быть, даже после всего, что я рассказал, но этим  людям  слова
"Великая депрессия" знакомы только по учебнику истории. Если бы вы  жили
в то время, для вас эти слова значили  гораздо  больше:  если  вы  имели
постоянную работу, то сделали бы что угодно, лишь бы сохранить ее.
   Краска слегка сошла уже с лица Перси,  но  щеки  все  еще  пылали,  а
волосы, всегда зачесанные назад и лоснящиеся от  бриолина,  свесились  в
беспорядке на лоб.
   - Что это такое, черт побери? - воскликнул я. - На моем блоке никогда
- слышишь? - никогда не били заключенных!
   - Этот ублюдок - педик, пытался полапать мой член, когда я вытаскивал
его из фургона, - заявил Перси. - Он еще заплатит за это, я ему всыплю.
   Я смотрел на него, не в состоянии найти слова от изумления. Я не  мог
себе представить самого хищного гомосексуала на  Божьем  свете,  кто  бы
сделал то, что Перси только  что  описал.  Подготовка  к  переселению  в
зарешеченную квартиру на Зеленой Миле, как  правило,  не  приводит  даже
самых аморальных заключенных в сексуальное настроение.
   Я оглянулся на Делакруа, все  еще  закрывающегося  руками  на  койке,
чтобы защитить лицо. На запястьях его были наручники,  а  между  лодыжек
проходила цепь. Потом повернулся к Перси.
   - Иди отсюда, - сказал я. - Я поговорю с тобой позже.
   - Это будет в твоем рапорте? - язвительно осведомился он. - Если нет,
то ты знаешь, я напишу свой рапорт.
   Я не собирался писать рапорт, я только  хотел,  чтобы  он  убрался  с
глаз. Что я ему и объявил.
   -  Вопрос  закрыт,  -  закончил  я.  И  увидел,  что   Брут   смотрит
неодобрительно, но не придал этому значения. - Давай иди отсюда.  Иди  в
административный блок и скажи, что тебе надо прочитать письма и помочь с
упаковкой.
   -  Хорошо.  -  К  нему  вернулось  самообладание  (или  эта  дурацкая
надменность, служившая ему самообладанием). Он  откинул  волосы  со  лба
руками - мягкими, белыми и маленькими, как у девушки-подростка, а  потом
подошел к камере. Делакруа увидел его и еще  больше  съежился  на  своей
койке, бормоча на смешанном англо-французском.
   - Я еще с тобой разберусь, - бросил Перси,  потом  вздрогнул,  потому
что почувствовал на плече тяжелую руку Брута.
   - Нет, ты уже закончил, - сказал Брут. -  А  теперь  иди  на  воздух.
Освежись.
   - Ты меня не запугаешь. Нисколько. - Глаза Перси остановились на мне.
- И никто из вас. - Но, похоже, мы его  напугали.  Это  было  ясно,  как
день, видно по его глазам, и от этого он становился еще  опаснее.  Такой
парень, как Перси, никогда не знает сам, что сделает в следующую  минуту
или даже секунду.
   Но тогда он повернулся к нам спиной и  пошел  по  коридору  надменной
походкой. Ей-Богу, он показал миру, что  бывает,  когда  тощий  плешивый
французик пытается лапать его член, и  теперь  уходил  с  поля  сражения
победителем.
   Я  произнес  заготовленную  речь  о  том,  как  мы   включаем   радио
("Фантастический бал" и "Воскресенье нашей  девушки"),  о  том,  что  мы
будем обращаться  с  ним  нормально,  если  он  тоже  будет  вести  себя
нормально. Эта маленькая проповедь была не самой успешной. Он все  время
плакал, сидя скрючившись на своей койке, стараясь отодвинуться как можно
дальше от меня и при этом не упасть в угол.  Он  съеживался  при  каждом
моем движении и скорее всего слышал одно слово из шести. А может, и того
меньше. Во всяком случае я не думаю,  что  именно  эта  проповедь  имела
вообще смысл.
   Через пятнадцать минут я опять был у стола, где с  потрясенным  видом
сидел Брутус Ховелл и слюнявил кончик карандаша из книги посетителей.
   - Ради всего святого, перестань, пока не отравился, - одернул его я.
   - Боже Всемогущий, - воскликнул он, опустив карандаш. - Чтоб еще  раз
такой гвалт при поступлении заключенного на блок? Ни за что!
   - Мой папа всегда говорил, что беда не  приходит  одна  и  Бог  любит
троицу.
   - Надеюсь, твой папочка сильно ошибался по  этому  поводу,  -  сказал
Брут, но, увы, - это не так. Когда поступил Джон Коффи, была  ругань,  и
полнейшая буря, когда пришел Буйный Билл, -  смешно,  но,  похоже,  беды
действительно являлись по три сразу. Рассказ о том, как мы познакомились
с Буйным Биллом, как он, входя на Милю, пытался совершить убийство,  еще
предстоит. И довольно скоро.
   - Что это еще за история  с  попыткой  Делакруа  полапать  его  член?
поинтересовался я. Брут фыркнул.
   - Он был с цепью на ногах, а детка Перси тянул слишком сильно, вот  и
все. Делакруа споткнулся и стал падать, когда  выходил  из  фургона.  Он
вытянул руки вперед, как все делают, когда падают, и зацепил одной рукой
за переднюю часть брюк Перси. Чистая случайность.
   - А Перси понимает это, как ты думаешь? -  спросил  я.  -  Может,  он
придумал это как отговорку, ему просто хотелось немного побить Делакруа?
Показать, кто здесь самый большой начальник?
   Брут медленно кивнул.
   - Да, наверное, так и было.
   - Надо за ним следить. - Я запустил руки в волосы. Только  этого  мне
не хватало.
   - Боже, как я ненавижу все. И ненавижу его.
   - Я тоже. И знаешь что еще, Поль? Я  его  не  понимаю.  У  него  есть
связи, и это нормально, но почему  он  использует  их  для  того,  чтобы
получить работу на этой долбаной Зеленой Миле? А  не  где-нибудь  еще  в
исправительной системе штата? Почему бы не  стать  служителем  в  сенате
штата  или  тем,  кто  назначает  встречи  лейтенант-губернатору?   Ведь
наверняка его люди подыскали бы чтонибудь получше, если бы он  попросил.
Тогда почему здесь?
   Я покачал головой. Я не знал. Я тогда не знал так много. Наверное,  я
был наивен.

Глава 8

   После этого все пошло, как обычно... По крайней мере какое-то  время.
В суде графства  готовился  суд  над  Джоном  Коффи,  и  шериф  графства
Трапингус Хомер Крибус муссировал идею,  что  суд  Линча  может  немного
ускорить правосудие. Нам было все  равно,  в  блоке  "Г"  мало  обращали
внимания на новости. Жизнь на Зеленой Миле по-своему напоминала жизнь  в
звуконепроницаемой комнате. Время  от  времени  доносились  приглушенные
звуки, бывшие взрывами на поверхности, но ничего больше. Они  не  станут
торопиться с Джоном Коффи, они хотят убедиться, что это был именно он.
   Пару раз Перси принимался издеваться над Делакруа, и во второй раз  я
оттащил его в сторону и велел зайти ко мне в кабинет. Это был не  первый
мой разговор с Перси о его поведении и не последний,  но  он  диктовался
ясным пониманием того, что за фрукт этот Перси. У него сердце  жестокого
мальчишки, который ходит в зоопарк не для того, чтобы узнать животных, а
чтобы бросать в них камнями.
   - Оставь его в покое сейчас же, понятно? - сказал я. -  Пока  не  дам
специального приказа, держись от него подальше.
   Перси отбросил волосы со лба,  потом  пригладил  их  своими  изящными
руками. Парню просто нравилось трогать волосы.
   - Я ничего ему не делал. Только спросил, как он себя чувствует  после
того, как сжег детишек, вот и все. - Перси посмотрел  на  меня  круглыми
невинными глазами.
   - Перестань, а то я напишу рапорт.
   - Пиши, что хочешь, - засмеялся он. - А я потом напишу свой рапорт. И
посмотрим, чей окажется лучше.
   Я наклонился вперед, сложив руки на столе  и  начал  говорить  тоном,
который мне казался дружески конфиденциальным.
   - Брутус Ховелл тебя не очень любит, -  сказал  я.  -  А  когда  Брут
когото не любит, то известно, что он пишет свой собственный  рапорт.  Он
не очень-то ладит  с  авторучкой  и  никак  не  перестанет  лизать  свой
карандаш, поэтому он напишет рапорт кулаками. И ты понимаешь,  о  чем  я
говорю. Самодовольная улыбка Перси слегка потускнела.
   - Что ты пытаешься этим сказать?
   - Я не пытаюсь сказать ничего. Я уже сказал.  И  если  ты  расскажешь
хоть кому-нибудь из своих... Друзей... Об этом разговоре, я заявлю,  что
ты все выдумал. - Я смотрел на него открыто и прямо.  -  Кроме  того,  я
пытаюсь быть твоим другом, Перси. Говорят, что мудрого слова достаточно.
И прежде всего: зачем тебе все это из-за какого-то Делакруа? Он того  не
стоит.
   На какое-то время подействовало. Установился мир. Я  даже  смог  пару
раз отправить Перси с Дином или Харри сопровождать Делакруа в душ. Ночью
играло радио, Делакруа стал понемногу отходить, привыкая  к  ежедневному
распорядку блока "Г", и все было спокойно.
   Потом однажды ночью я услышал, что он смеется.
   Сидевший  за  столом  Харри  Тервиллиджер  скоро  тоже  засмеялся.  Я
поднялся и пошел к  камере  Делакруа,  чтобы  посмотреть,  что  его  так
развеселило.
   - Смотри, капитан, - сказал он, увидев меня.  -  А  у  меня  завелась
мышка!
   Это был Вилли-Пароход. Он сидел в камере  Делакруа.  Более  того,  он
восседал на плече Делакруа и бесстрашно смотрел  сквозь  прутья  решетки
своими глазами-бусинками. Его хвостик аккуратно обвился вокруг лапок,  и
выглядел мышонок абсолютно  спокойным.  Что  же  до  самого  Делакруа  -
друзья, это  был  совсем  не  тот  человек,  что  сидел,  скорчившись  и
вздрагивая, в углу койки всего неделю назад. Сейчас он  походил  на  мою
дочь рождественским утром, когда она спускалась вниз и видела подарки.
   - Посмотри! - повторил Делакруа. Мышонок сидел на его  правом  плече.
Делакруа вытянул левую руку. Мышонок вскарабкался на  макушку  Делакруа,
цепляясь за волосы (достаточно густые на затылке). Потом он спустился  с
другой стороны, и Делакруа хихикнул, когда хвостик  защекотал  ему  шею.
Мышонок пробежал по руке до самого запястья, потом  повернул  обратно  и
засеменил назад на левое плечо Делакруа и уселся, обвив  хвостик  вокруг
лап. - Чтоб я пропал, - ахнул Харри.
   - Это я научил его так делать, - гордо произнес Делакруа. Я  подумал:
"Черта с два ты его научил", но промолчал.
   - Его зовут Мистер Джинглз.
   - Не-а, -  добродушно  сказал  Харри.  -  Это  Вилли-Пароход,  как  в
мультике. Начальник Ховелл так его назвал.
   - Это Мистер Джинглз, - настаивал Делакруа. По любому поводу  он  мог
бы сказать на черное белое, если вам требовалось, но в вопросе об  имени
мышонка оставался непреклонен. - Он шепнул мне это на  ухо.  Капитан,  а
можно я заведу для него коробку?  Дайте  мне,  пожалуйста,  коробку  для
мышонка, чтобы  он  спал  в  ней  у  меня!  -  В  его  голосе  появились
заискивающие нотки, которые я тысячи раз слышал раньше. - Я поставлю  ее
под койку, и он никому не будет мешать, никому.
   - Твой английский становится в сто раз лучше, когда тебе что-то надо,
- заметил я, чтобы потянуть время.
   - О-хо-хо, - пробормотал  Харри,  толкая  меня  локтем.  -  Вот  идут
неприятности.
   Но Перси, по-моему, не был похож на неприятности в тот вечер.  Он  не
приглаживал руками волосы, не играл дубинкой, и  даже  верхняя  пуговица
его форменной рубашки была  расстегнута.  Я  впервые  видел  его  таким:
довольно забавно, как маленькая деталь  способна  все  изменить.  Больше
всего, однако, меня поразило выражение его лица. Там царило спокойствие.
Не безмятежность - я не думаю, что Перси Уэтмору хоть в малейшей степени
известна безмятежность, - он имел вид человека, который вдруг понял, что
может подождать того, чего хочет. А это очень отличало его  от  прежнего
молодого человека, которому пришлось пригрозить кулаками Брутуса Ховелла
всего лишь несколько дней назад.
   Делакруа не увидел этой перемены и скорчился у стены  камеры,  прижав
колени к животу. Глаза его округлились настолько, что  заняли  пол-лица.
Мышонок вскарабкался на его лысину и замер там. Я  не  знаю,  помнил  ли
мышонок, что ему тоже не стоит доверять Перси,  но,  похоже,  помнил.  А
может, почувствовал исходящий от французика запах страха и реагировал на
него.
   - Ну-ка, ну-ка, - протянул Перси. -  Никак,  ты  нашел  себе  дружка,
Эдди? Делакруа попытался ответить - наверное, что-то беспомощное о  том,
что станет с Перси, если он только тронет его  нового  дружка  -  я  так
полагаю, но ничего не вышло. Его нижняя губа чуть-чуть задрожала и  все.
Восседавший на макушке Мистер Джинглз не  дрожал.  Он  сидел  совершенно
спокойно, запустив задние лапки в волосы Делакруа, а передние положив на
его лысый череп и глядя на Перси, словно измеряя его.  Так  люди  обычно
мерят взглядом с головы до ног своих старых врагов. Перси  посмотрел  на
меня.
   - Это что, тот самый, которого я  гонял?  Что  живет  в  смирительной
комнате?
   Я кивнул. Я подумал, что Перси не  видел  вновь  окрещенного  Мистера
Джинглза с той самой погони. Сейчас же он  вроде  не  подавал  признаков
того, что хочет опять погонять его.
   - Да, тот самый. Только Делакруа утверждает,  что  его  зовут  Мистер
Джинглз, а не Вилли-Пароход. Говорит, он сам шепнул ему на ухо.
   - Так это или нет, - произнес Перси, - никто не узнает,  верно?  -  Я
готов был ожидать, что Перси вытащит свою дубинку и  начнет  постукивать
ею по прутьям решетки, чтобы показать Делакруа, кто здесь начальник,  но
он только стоял, уперев руки в бока, и смотрел.
   И по какой-то необъяснимой причине, я сказал:
   - Делакруа только что спрашивал насчет коробки, Перси.  Я  думаю,  он
хочет, чтобы мышонок спал в ней. Чтобы он держал его у себя. - Мой голос
звучал скептически, и я  скорее  почувствовал,  чем  увидел,  что  Харри
смотрит на меня удивленно. - Что ты об этом думаешь?
   - Я думаю, что он нагадит  ему  в  нос  как-нибудь  ночью  и  убежит,
спокойно отреагировал Перси, - но  полагаю,  что  это  французику  новый
надзиратель. Я недавно видел в  тележке  Тут-Тута  отличную  коробку  от
сигар. Не знаю, выбросил он ее или еще нет. Но, может, за двугривенный и
отдаст. Или за гривенник.
   Я украдкой взглянул на Харри и увидел, что тот стоит с открытым ртом.
Перемены были не совсем те, что  произошли  со  Скруджем  рождественским
утром, после того, как привидения поработали над ним, но уж очень близко
к этому.  Перси  придвинулся  ближе  к  Делакруа,  просунув  лицо  между
прутьями.
   Делакруа забился еще дальше. Ей Богу, он бы вплавился в  стену,  если
бы мог. - Эй, тюфяк, у тебя есть двадцать центов  или  хотя  бы  десять,
чтобы заплатить за коробку от сигар? - спросил он.
   - У меня четыре цента. Я отдам их за коробку, если она хорошая, с'иль
э бон.
   - Знаешь что, - сказал Перси, - если этот беззубый старый  развратник
отдаст тебе коробку от сигар "Корона" за четыре цента, я  утащу  немного
ваты из амбулатории, чтобы  сделать  подстилку.  Устроим  такой  мышиный
"Хилтон", пока ты здесь. -  Он  перевел  взгляд  на  меня.  -  Я  должен
написать рапорт о работе в аппаратной при казни Биттербака, -  продолжил
он. - Поль, у тебя в кабинете есть ручки?
   - Конечно. И бланки тоже. В левом верхнем ящике.
   -  Отлично,  -  сказал  он  и  ушел  с  важным  видом.  Мы  с   Харри
переглянулись.
   - Он что, заболел?- удивился Харри. - Может,  пошел  к  врачу  и  ему
сказали, что жить осталось три месяца?
   Я ответил, что не имею ни малейшего понятия. И это  было  правдой,  и
тогда, и немного позже, но со временем я все узнал. Через несколько  лет
у меня состоялся интересный разговор за ужином с Хэлом  Мурсом.  К  тому
времени мы уже могли говорить свободно, он был уже на пенсии, а я служил
в исправительной колонии для мальчиков. За этим ужином мы много пили, но
мало ели, и  наши  языки  развязались.  Хэл  рассказал  мне,  что  Перси
жаловался на меня и на жизнь на Миле в  целом.  Это  случилось  как  раз
после поступления Делакруа в блок, когда  мы  с  Брутом  не  дали  Перси
избить новенького до полусмерти. Больше всего Перси  задело  то,  что  я
велел ему уйти с глаз долой. Он считал, что  с  человеком,  приходящимся
родственником самому губернатору, нельзя разговаривать подобным тоном.
   Мурс сообщил, что сдерживал Перси, как мог, но когда стало ясно,  что
Перси собирается использовать свои связи, чтобы добиться моего наказания
и перевода как минимум в другую часть тюрьмы. Мурс вызвал Перси к себе в
кабинет и сказал, что если тот перестанет  раскачивать  лодку,  то  Мурс
сделает так, чтобы Перси распоряжался на казни Делакруа. То  есть  чтобы
он стоял за электрическим стулом. Командовать буду, как  всегда,  я,  но
зрители этого не узнают, им будет казаться, что главный распорядитель  -
мистер Перси Уэтмор. Мурс не обещал больше того, что мы уже  обсудили  и
на что я готов был пойти, но Перси этого не знал Он согласился  оставить
угрозы о  переводе  меня  в  другое  место,  и  атмосфера  в  блоке  "Г"
улучшилась Он даже не возражал против того, чтобы  Делакруа  держал  при
себе старого врага Перси.  Забавно,  как  меняются  некоторые  люди  под
воздействием верного стимула. В случае с Перси все, что начальнику Мурсу
пришлось  предложить  -  это  шанс  отнять  жизнь  у  маленького  лысого
французика.

Глава 9

   Тут-Туту показалось,  что  четыре  цента  слишком  мало  за  отличную
коробку от сигар "Корона", и в этом он, наверное, был прав - коробки  от
сигар высоко ценились в  тюрьме.  В  них  можно  хранить  тысячу  разных
мелочей, от них шел приятный запах, а еще в них было нечто, напоминавшее
нашим обитателям о свободе. Наверное потому, что  сигареты  разрешены  в
тюрьме, а сигары нет.  Дин  Стэнтон,  вернувшийся  уже  снова  на  блок,
добавил цент, и я тоже бросил один. Когда Тут  все  еще  упорствовал,  в
дело вступил Брут, сказав, что стыдно быть таким скупердяем, и пообещав,
что он, Брутус Ховелл, лично вручит эту коробку в руки Тута на следующий
день после казни Делакруа.
   - Шесть центов, возможно и  недостаточно,  если  говорить  о  продаже
коробки, тут можно спорить очень долго, - сказал Брут, - но,  согласись,
это хорошая цена за аренду. Он пройдет по Миле через месяц, ну  максимум
через шесть недель. И потом коробка  окажется  под  твоей  тележкой  еще
раньше, чем ты узнаешь, что его уже нет.
   - Да, он еще найдет себе мягкого судью, чтобы  заменить  приговор,  и
будет еще сидеть и распевать "Я позабуду всех  друзей",  -  сказал  Тут,
хотя возил свою чертову тележку с библейскими изречениями с незапамятных
времен, и у него было много источников информации... Думаю, получше, чем
у нас.  Он  знал,  что  для  Делакруа  не  найдется  добрых  судей.  Ему
оставалось надеяться только на  губернатора,  а  тот,  как  правило,  не
миловал людей, поджаривших заживо полдюжины его избирателей.
   - Даже если он не получит отсрочки, эта мышь будет гадить  в  коробку
до октября, а может, и до Дня Благодарения, - спорил Тут, но Брут видел,
что он уже сдается. - А кто потом купит коробку из-под сигар,  служившую
мышиным туалетом?
   - О Господи, - вздохнул Брут. - Большей нелепости я от  тебя  никогда
не  слышал,  Тут.  Дальше  уже  некуда.   Во-первых,   Делакруа   станет
поддерживать чистоту  в  коробке,  так  что  из  нее  можно  будет  есть
церковный обед - он так любит свою мышь, что  вылижет  коробку  дочиста,
если дело в этом.
   - Ладно, с этим ясно, - согласился Тут, сморщив нос.
   - А во-вторых, - продолжал Брут, - мышиный помет не проблема. В конце
концов, это  всего  лишь  твердые  комочки,  похожие  на  мелкую  дробь.
Вытряхнешь - и все.
   Старый Тут понял, что лучше дальше не  спорить.  Он  находился  здесь
давно и хорошо знал, когда можно  позволить  подставить  лицо  ветру,  а
когда лучше согнуться перед ураганом. В данном случае урагана  не  было,
но нам, охране, нравился мышонок, и нам нравилось то, что он будет  жить
у Делакруа, а это означало по меньшей мере шторм.
   Так что Делакруа получил свою коробку, а Перси сдержал  слово:  через
два дня на донышке была постелена  мягкая  вата  из  амбулатории.  Перси
принес ее сам, и я видел страх в глазах Делакруа, когда он протянул руку
сквозь решетку, чтобы взять вату. Он боялся, что Перси  схватит  его  за
руку и сломает пальцы. Я тоже слегка опасался этого, но ничего такого не
произошло. Тогда я чуть было не стал хорошо относиться к Перси, но  даже
тогда невозможно было не заметить выражение холодного  самодовольства  в
его глазах. У Делакруа  есть  питомец,  у  Перси  тоже.  Делакруа  будет
заботиться о нем и любить его, как можно дольше,  а  Перси  -  терпеливо
ждать (во всяком случае так  терпеливо,  как  только  сможет),  а  потом
сожжет его заживо.
   - Мышиный "Хилтон" начал работать, - сказал Харри. -  Теперь  вопрос,
станет ли этот мелкий тип им пользоваться?
   Ответ на  вопрос  последовал,  как  только  Делакруа  поймал  Мистера
Джинглза в одну руку и осторожно опустил его в коробку. Мышонок  тут  же
зарылся в белую вату, словно в шарф Тетушки Би, и отныне чувствовал себя
здесь, как дома, пока... Но конец истории о Мистере Джинглзе я  расскажу
в свое время.
   Беспокойства старого Тут-Тута насчет того, что коробка от сигар будет
полна мышиного помета, оказались совершенно безосновательны.  Я  никогда
не замечал там ни комочка, и  Делакруа  говорил,  что  тоже  никогда  не
видел... Вообще нигде в камере, если уж  на  то  пошло.  Гораздо  позже,
примерно ' в то время, когда Брут показал мне дыру в балке  и  мы  нашли
разноцветные щепочки, я  убрал  стул  из  восточного  угла  смирительной
комнаты и там обнаружил  небольшую  кучку  мышиного  помета.  Он  всегда
приходил в одно и то же место для своих дел, причем как можно дальше  от
нас. И еще одно: я никогда не видел, чтобы он оставлял лужицы, а  обычно
мыши не могут закрыть свой краник больше чем на пару минут, особенно  во
время еды. Так что, уверяю вас,  это  создание  было  одним  из  таинств
Божьих.
   Примерно через неделю после того,  как  Мистер  Джинглз  поселился  в
коробке из-под сигар, Делакруа позвал меня и Брута к своей камере что-то
посмотреть. Он так часто звал нас, что уже надоело: когда Мистер Джинглз
переворачивался  на  спину,  болтая  лапками   в   воздухе,   это   было
прекраснейшее  зрелище  на  свете,   особенно,   если   учесть   ломаный
французский. Но на этот раз действительно было на что посмотреть.
   После осуждения о Делакруа почти все позабыли, но у него существовала
незамужняя тетка, по-моему, она раз в неделю писала  ему  письма.  Тетка
прислала ему огромный  пакет  мятных  леденцов,  примерно  такие  сейчас
продаются под маркой "Канада Минтс". Они  походили  на  большие  розовые
таблетки. Делакруа не разрешили забрать весь пакет сразу, и  понятно,  в
нем было больше двух килограммов, и он жевал бы их до тех пор,  пока  не
попал в лазарет с расстройством желудка. Как почти все убийцы у  нас  на
Миле, он страдал отсутствием чувства меры. Поэтому мы  выдавали  ему  по
шесть конфет, да и то, когда просил.
   Когда мы подошли, Мистер Джинглз сидел рядом  с  Делакруа  на  койке,
держал в лапках одну из розовых конфет и  с  довольным  видом  ее  грыз.
Делакруа лопался от гордости - он напоминал пианиста, наблюдающего,  как
его пятилетний сын играет свои первые сбивчивые упражнения.  Но  поймите
меня правильно: это действительно выглядело ужасно смешно.  Леденец  был
как половина самого Мистера Джинглза, и его белое брюшко уже блестело от
сахара.
   -  Забери  у  него,  Эдди,  -  сказал  Брут  со  смехом  и   тревогой
одновременно, - Боже всемогущий, он ведь лопнет. Я  уже  чувствую  запах
мяты прямо отсюда. Сколько ты ему скормил?
   - Это второй, - Делакруа  с  тревогой  поглядел  на  животик  Мистера
Джинглза. - Ты что, правда думаешь, что он... Может лопнуть?
   - Может, - ответил Брут.
   Авторитета  Брута  было  достаточно.  Делакруа  потянулся   за   полу
съеденным леденцом. Я думал, что мышонок его укусит, но  Мистер  Джинглз
отказался от леденца, вернее, от его остатков, совсем кротко. Я взглянул
на Брута, а Брут недоверчиво покачал головой, словно говоря:  "Не  может
быть". Потом Мистер Джинглз плюхнулся в свою коробку и улегся на  бок  с
таким утомленным видом, что мы все втроем расхохотались. После этого  мы
частенько видели мышонка, сидящего рядом с Делакруа с конфетой,  которую
он грыз аккуратно, как пожилая леди на вечеринке, и от обоих шел  запах,
который я потом почувствовал в той дырке в  балке  -  горьковато-сладкий
запах мятных леденцов. И  вот  еще  что  я  хочу  рассказать  о  Мистере
Джинглзе, прежде чем перейду к рассказу  о  появлении  Вильяма  Уортона,
когда на блок "Г" и впрямь обрушился циклон. Через неделю после случая с
мятными леденцами, то есть после того,  как  мы  уговорили  Делакруа  не
закармливать своего питомца до смерти, французик  позвал  меня  к  своей
камере. Я находился один на посту, Брут ушел за чем-то в  интендантскую,
и согласно правилам, я не мог в таком случае подходить к заключенным. Но
поскольку я сумел бы одной рукой толкнуть Делакруа, как ядро, метров  на
двадцать, то решил нарушить правила и узнать, что ему нужно.
   - Смотри, босс Эджкум, - сказал он. - Сейчас ты увидишь,  что  Мистер
Джинглз умеет! - Он вытащил из-за коробки маленькую деревянную катушку.
   - Откуда ты ее взял? - спросил я, хотя,  по-моему,  знал.  Был  всего
один человек, кто мог бы ему ее принести.
   - У Тут-Тута. Смотри.
   Я уже смотрел и увидел, что Мистер Джинглз  стоит  в  своей  коробке,
опершись передними лапками на край, и внимательно глядя черными глазками
на  катушку,  которую  Делакруа  держал  между  большим  и  указательным
пальцами правой руки. Я почувствовал, как по спине побежали  мурашки.  Я
никогда  не  видел,  чтобы   мышь   относилась   к   чему-то   с   такой
сосредоточенностью  и  пониманием.  Я  не  верю   в   сверхъестественное
происхождение Мистера Джинглза и прошу извинить, если заставил  вас  так
думать, но я никогда не сомневался, что он был в своем роде гений.
   Делакруа наклонился и покатил пустую  катушку  по  полу  камеры.  Она
покатилась легко, как два колеса на оси. Мышонок мгновенно  выскочил  из
коробки и помчался за ней по полу, словно собака за палкой. От удивления
я вскрикнул, и Делакруа улыбнулся.
   Катушка ударилась в стену и отскочила. Мистер  Джинглз  обошел  ее  и
стал толкать обратно  к  койке,  переходя  от  одного  конца  катушки  к
другому, если ему казалось, что она сбивается с курса. Он толкал катушку
до тех пор, пока она не ударилась в  ногу  Делакруа.  Потом  на  секунду
посмотрел вверх, как бы убеждаясь, что у Делакруа больше  нет  для  него
заданий  (например,  нескольких  задач  по  арифметике   или   латинских
предложений для разбора). Удовлетворенный,  Мистер  Джинглз  вернулся  в
свою коробку и уселся там опять. - Это ты его научил?
   - Да, сэр, босс Эджкум, - ответил Делакруа, слегка  пригасив  улыбку.
-Он приносит ее каждый раз. Умный, подлец, правда?
   - А катушка? Как ты узнал, что нужно принести для него, Эдди?
   - Он шепнул мне  на  ушко,  что  хочет  катушку,  -  сказал  спокойно
Делакруа. - Точно так же, как прошептал свое имя.
   Делакруа показывал этот трюк всем ребятам,  всем,  кроме  Перси.  Для
Делакруа было неважно, что Перси предложил коробку из-под сигар и принес
ваты для подстилки. В этом Делакруа напоминал некоторых  собак:  пни  их
однажды, и они никогда не поверят больше тебе, как бы хорошо ты потом  к
ним ни относился.
   Я и сейчас слышу, как Делакруа кричит: "Эй, ребята! Идите посмотреть,
что умеет Мистер Джинглз!" И они пришли группой - все  в  синих  формах:
Брут, Харри, Дин и даже Билл Додж. Они все были очень довольны, так  же,
как и я. Через три-четыре дня  после  того,  как  Мистер  Джинглз  начал
делать трюк с катушкой, Харри  Тервиллиджер,  роясь  во  всяких  штуках,
которые мы хранили в смирительной комнате, нашел  восковые  карандаши  и
принес их Делакруа с какой-то смущенной улыбкой.
   - Мне кажется, стоит покрасить катушку в разные цвета, -  сказал  он.
-Тогда твой маленький дружок станет как настоящая цирковая мышь.
   - Цирковая мышь! - воскликнул Делакруа, и вид у  него  при  этом  был
безмятежно счастливый.  Я  думаю,  что  таким  полностью  счастливым  он
выглядел, наверное, впервые за свою жалкую жизнь.
   - Это он и есть! Цирковая мышь! Когда я выйду отсюда, он сделает меня
богатым, как в цирке! Вот увидите.
   Перси Уэтмор, несомненно, напомнил бы Делакруа, что, когда тот выйдет
из Холодной Горы, то поедет  в  скорой  помощи,  которая  не  станет  ни
торопиться, ни включать сирену или мигалку, но Харри было  лучше  знать.
Он просто сказал, что Делакруа может покрасить катушку  в  какие  угодно
цвета, и это нужно сделать быстро, потому что после обеда  ему  придется
забрать карандаши назад.
   Дэл сделал ее разноцветной. Когда он  закончил,  один  конец  катушки
стал желтым,  другой  -  зеленым,  а  барабан  посередине  красным,  как
пожарная машина. Мы привыкли к тому,  что  Делакруа  трубит  на  ломаном
французском: "Maintenant, m'sieurs et mesdames! Le  cirque  presentement
le mous' amusant et amazeant!" (Внимание, месье и медам! Цирк предлагает
забавную и восхити тельную  мышь!).  Это,  конечно,  не  совсем  то,  но
примерно таким был его французский. Потом его голос умолкал -  я  думаю,
он представлял в это время барабанную дробь,  а  потом  бросал  катушку.
Мистер Джинглз кидался за ней в мгновение  ока,  прикатывая  назад  либо
носом, либо передними лапками. За второе можно  было  платить  деньги  и
показывать в цирке. Делакруа, его мышь и эта разноцветная катушка  стали
для нас главным развлечением, когда под нашу опеку явился Джон Коффи,  и
все оставалось как есть.  Потом  моя  "мочевая"  инфекция,  затихшая  на
время, вернулась, появился Вильям Уортон, и вот тут начался ад.

Глава 10

   Даты  все  время  выпадают  у  меня  из  головы.  Наверное,  придется
попросить мою внучку Даниэль посмотреть некоторые  из  них  в  подшивках
старых газет, хотя стоит ли? Ведь события тех самых важных  дней,  того,
например, когда мы пришли в камеру Делакруа и увидели  мышь,  сидящую  у
него на плече, или того, когда в блок поступал Вилли Уортон  и  чуть  не
убил Дина Стэнтона, все равно не попадут в  газеты.  Может,  даже  стоит
просто продолжать, как пишется, в конце концов, я  думаю,  даты  не  так
важны, если помнишь события в том порядке, в каком они происходили.
   Я знаю, что иногда время сжимается. Когда наконец из кабинета Кэртиса
Андерсона пришли документы  с  датой  казни  Делакруа,  я  с  удивлением
увидел,  что  время  свидания  нашего  друга-французика  с  Олд   Спарки
подвинуто вперед, неслыханное дело даже по тем меркам,  когда  не  нужно
было сдвигать половину рая и всю землю для того, чтобы казнить человека.
Речь шла о двух днях, помоему, вместо 27 октября назначили  25-е.  Я  не
уверен, что именно эти дни, но очень близко,  я  еще  подумал,  что  Тут
получит назад свою коробку из-под сигар раньше, чем предполагал.
   Уортон же поступил позже, чем мы ожидали. С одной стороны, суд длился
дольше, чем предполагали достоверные  источники  Андерсона  (когда  речь
идет о Буйном Билле, ничего достоверного не бывает, и мы  в  этом  скоро
убедимся, включая наши проверенные временем и надежные  методы  контроля
за поведением узников). Потом, после того,  как  его  признали  виновным
(все происходило в основном по сценарию), его  поместили  в  больницу  в
Индианоле для обследования. С ним случилось несколько якобы припадков во
время суда, дважды довольно серьезных, когда он падал на  пол  и  лежал,
дергаясь, трясясь и стуча ногами по доскам.  Назначенный  судом  адвокат
заявил, что Уортон страдает эпилептическими припадками и  совершил  свои
преступления в состоянии помешательства. Обвинитель  возразил,  что  эти
припадки  инсценированы  в  отчаянной  трусливой  попытке  спасти   свою
собственную жизнь. Увидев так называемые эпилептические припадки  своими
глазами, присяжные решили, что Уортон  симулирует.  Судья  согласился  с
ними, но  назначил  ряд  анализов  после  оглашения,  перед  исполнением
приговора Бог знает, почему - может, просто из любопытства.
   И уж совершенно непонятно, как это Уортон не сбежал из  больницы  (по
иронии судьбы жена Мурса Мелинда находилась в той же больнице  в  то  же
самое время). Его, наверное, окружали охранники, а может  быть,  он  все
еще надеялся, что его признают недееспособным по причине эпилепсии, если
таковую обнаружат.
   Но ее не оказалось. Доктора не нашли никаких отклонений в его мозгах,
по крайней мере физиологических, и Крошку  Билли  -  Уортона  -  наконец
водворили в Холодную Гору. Это произошло  не  то  шестнадцатого,  не  то
восемнадцатого октября, мне помнится, что Уортон прибыл  примерно  через
две недели после Коффи и за неделю или за десять дней перед тем, как  по
Зеленой Миле прошел Делакруа.
   День, когда наш новый психопат появился в блоке,  очень  памятен  для
меня. Я проснулся часа в четыре утра  от  пульсирующей  боли  в  паху  и
ощущения, что мой пенис стал горячим, тяжелым и раздулся.  Даже  еще  не
спустив ног с кровати, я понял, что "мочевая" инфекция не прошла, как  я
надеялся. Просто было временное затишье, и вот оно закончилось.
   Я вышел на улицу по нужде - это было года за  три  до  того,  как  мы
оборудовали первый ватерклозет, - и едва  дошел  до  поленницы  на  углу
дома, как понял, что больше не вытерплю. Я успел стянуть пижамные  штаны
как раз, когда полилась моча, испытывая самую мучительную в своей  жизни
боль. В 1956-м у  меня  выходил  желчный  камень,  говорят,  это  что-то
ужасное, но по сравнению с той болью  желчный  камень  был  как  приступ
гастрита.
   Ноги мои подкосились, и я тяжело упал  на  колени,  разорвав  пополам
пижамные штаны, когда расставлял ноги, чтобы не потерять равновесие и не
плюхнуться лицом в собственную лужу. Я бы все равно  упал,  если  бы  не
схватился левой рукой за полено в поленнице. Все это могло происходить в
Австралии или даже на другой планете. Мне было все равно.  Единственное,
что я чувствовал - пронзившую меня насквозь боль. Жгло внизу  живота,  а
мой пенис - орган, о котором я обычно забывал, кроме тех случаев,  когда
тот доставлял мне наслаждение, - казалось, вот-вот расплавится. Я думал,
что увижу кровь, стекающую с кончика, но оказалось, что  это  совершенно
обычная струя мочи.
   Держась одной рукой за поленницу, я прижал другую ко  рту,  чтобы  не
закричать. Я не хотел пугать жену и будить ее  криком.  Казалось,  струя
мочи нескончаема, но наконец она иссякла.  К  этому  времени  боль  ушла
глубоко внутрь живота и яичек и покалывала, как острые зубы. Я долго  не
мог подняться, наверное, с минуту. Но вот боль пошла на убыль, и я встал
на ноги. Посмотрев на лужицу мочи, уже впитавшуюся в землю,  я  подумал:
неужели Бог мог сотворить мир,  в  котором  такое  ничтожное  количество
жидкости способно выходить с такой невыносимой болью.
   Я мог бы сказаться больным и пойти на прием к доктору Сэдлеру. Мне не
хотелось есть вонючие серные таблетки, от которых тошнит, но все  лучше,
чем когда стоишь на коленях у поленницы, стараясь  не  кричать,  а  твой
член в это время сообщает, что в него налили нефти и подожгли.
   Потом, глотая аспирин на кухне и прислушиваясь к легкому храпу Джен в
соседней комнате, я  вспомнил,  что  сегодня  должны  доставить  в  блок
Вильяма Уортона и что не будет Брута - у него дежурство в  другой  части
тюрьмы, он помогает перевозить  в  новое  здание  остатки  библиотеки  и
оборудование  лазарета.  Несмотря  на  боль  я  чувствовал,  что  нельзя
оставить Уортона на Дина и Харри.  Они  хорошие  ребята,  но  в  рапорте
Кэртиса Андерсона говорилось,  что  Вильям  Уортон  совсем  не  подарок.
"Этому человеку терять нечего", - написал он и подчеркнул.
   Боль слегка поутихла, и я смог соображать. Мне  казалось,  что  лучше
поехать в тюрьму утром. Я смогу добраться туда  к  шести,  в  это  время
обычно приезжает начальник Мурс. Он может переместить Брутуса заранее  в
блок "Г" для приема Уортона, а я тогда нанесу свой  запоздалый  визит  к
врачу. Так что путь мой лежал в Холодную Гору.
   Дважды  на  протяжении  тридцатикилометрового  пути  в  тюрьму   меня
останавливала внезапная потребность выйти по малой  нужде.  Оба  раза  я
смог решить проблему без особого смущения (во многом благодаря тому, что
движение на сельских дорогах в такое время практически отсутствует).  Ни
один из этих двух позывов не был таким болезненным, как тот, что  застал
меня по пути во двор, но оба раза мне пришлось держаться за ручку дверцы
моего маленького "форда"-купе, чтобы не упасть, и я чувствовал, как  пот
течет по лицу. Я был болен, и еще как.
   И все же я добрался, въехал в  южные  ворота,  припарковал  машину  в
обычном месте и пошел  прямо  к  начальнику.  Было  около  шести  часов.
Кабинет мисс Ханны оказался пуст:  раньше  цивилизованных  семи  она  не
появлялась, но в кабинете Мурса горел свет, я видел его  сквозь  матовое
стекло.
   Предварительно постучавшись, я открыл дверь. Мурс  поднял  глаза,  не
ожидая увидеть никого в столь ранний час, да и я многое бы отдал,  чтобы
не встретить его в таком состоянии, с таким беззащитным лицом. Его седые
волосы, обычно аккуратно причесанные, были взлохмачены и торчали во  все
стороны, и, когда я вошел, он сидел, обхватив руками голову. Глаза  были
красные, опухшие, с мешками. Самое ужасное - он дрожал, словно  вошел  в
дом после прогулки ужасно холодной ночью.
   - Хэл, извини, я зайду позже, - начал я.
   - Нет, - сказал он. - Пожалуйста, Пол. Зайди. Мне так нужно сейчас  с
кем-нибудь поговорить, как никогда в жизни. Зайди и закрой дверь.
   Я сделал, как он велел, забыв о своей боли впервые  с  тех  пор,  как
проснулся утром.
   - У нее опухоль мозга, - сообщил Муре. - Врачи сделали  рентгеновские
снимки. И этими снимками они очень довольны. Один из  них  сказал:  это,
наверное, лучшие  из  всех,  что  есть.  Собираются  опубликовать  их  в
каком-то медицинском журнале в Новой Англии. Они  сказали,  что  опухоль
размером с  лимон  и  уходит  вглубь,  а  там  нельзя  оперировать.  Они
предполагают,  что  она  умрет  к  Рождеству.  Я  ей  не   сообщил.   Не
представляю, как это сделать. Я не знаю, как мне жить дальше.
   Потом он заплакал, всхлипывая, и его рыдания вызвали во мне жалость и
своего рода страх: когда человек, умеющий владеть  собой  так,  как  Хэл
Муре, вдруг теряет самообладание, на это страшно смотреть. Я постоял,  а
потом подошел к нему и положил руку  на  плечи.  Он  обнял  меня  обеими
руками, как утопающий, и стал рыдать у меня на животе. Позже, снова взяв
себя в руки, он извинился.  Мурс  старался  глядеть  мне  в  глаза,  как
человек, чувствующий, что ему стыдно, и, может быть, так стыдно, что  он
не в состоянии это пережить.
   Человек способен даже возненавидеть другого, если тот  застал  его  в
таком состоянии. Я думаю, что Мурсу было не настолько плохо, но мне и  в
голову не пришло говорить о деле, ради которого я, собственно, и пришел.
Поэтому, выйдя из кабинета, я отправился в блок  "Г",  а  не  обратно  к
машине. Аспирин уже начал действовать, и боль внизу  живота  уменьшилась
до тихой пульсации. Я подумал, что как-нибудь переживу этот день, устрою
Уортона, зайду к Хэлу Мурсу после обеда и получу больничный на завтра. Я
считал, что худшее позади, без малейшей мысли о том, что самое плохое  в
этот день еще не началось.

Глава 11

   "Мы  подумали,  что  он  все  еще  под  действием  наркотиков   после
обследования", - сказал Дин  поздно  вечером.  Его  голос  звучал  тихо,
хрипло  и  отрывисто,  словно  лай,  а  на  шее   все   ярче   проступал
темно-багровый синяк. Я видел, что ему  больно  говорить,  и  хотел  уже
предложить бросить это дело, но иногда бывает больнее молчать. Я  понял,
что сейчас как раз тот момент, и  промолчал.  "Мы  все  думали,  что  он
наколот наркотиками, правда?"
   Харри  Тервиллиджер  кивнул.  Даже  Перси,   сидевший   в   печальном
одиночестве, тоже кивнул.
   Брут взглянул на меня, и наши  глаза  на  мгновение  встретились.  Мы
думали одинаково о том, как это все произошло. Вот  живет  человек,  все
делает по Святому Писанию, но вот одна  ошибка  и  -  хлоп!  -  на  него
обрушивается небо. Они  считали,  что  он  наколот  наркотиками,  вполне
обоснованное предположение, но никто не спросил: а так ли это? По-моему,
я еще кое-что заметил в глазах Брута: Харри и Дин извлекут уроки из этой
ошибки. Особенно Дин, ведь он мог быть уже мертвецом. Перси не извлечет.
Перси скорее всего не сможет. Все, что остается Перси, -  это  сидеть  в
уголке и дуться, потому что он опять оказался в дерьме.
   За Буйным Биллом Уортоном в Индианолу отправились семеро: Харри, Дин,
Перси, два охранника сзади (я забыл их имена, хотя уверен, что  когда-то
знал), и еще два впереди. Они поехали на том, что мы называли  фургоном:
"форд"-грузовик с фургоном со  стальными  стенками  и  пуленепробиваемым
стеклом. Он походил на помесь молоковоза с танком.
   Харри Тервиллиджер был старшим в экспедиции. Он передал бумаги шерифу
графства (не Хомеру Крибусу, а другому такому же мужлану,  как  и  тот),
который в  свою  очередь  вручил  им  мистера  Вильяма  Уортона,  просто
extraordinaire (выдающегося) возмутителя спокойствия, как  выразился  бы
Делакруа. Униформу заключенного Холодной Горы передали  заранее,  но  ни
шериф, ни его ребята не побеспокоились одеть в нее Уортона, оставив  эту
работу моим  ребятам.  Уортон  оказался  в  хлопчатобумажной  больничной
пижаме и дешевых шлепанцах, когда они впервые встретили  его  на  втором
этаже больницы.
   Это был щуплый паренек  с  узким  прыщавым  лицом  и  копной  длинных
спутанных белокурых волос. Из спущенных пижамных штанов торчал его  тоже
узкий и тоже прыщавый зад. Эту  его  часть  Гарри  и  остальные  увидели
раньше всего, потому что, когда пришли, Уортон стоял у окна и смотрел на
стоянку машин. Он не повернулся, а так и стоял, держа одной рукой шторы,
молчаливый, как кукла, пока Харри ругал шерифа  за  то,  что  поленились
напялить на Уортона тюремную робу, а шериф графства вещал -  как  и  все
графское начальство, - о том что входит в его обязанности, а что нет.
   Когда Харри это надоело (а я думаю, что  очень  скоро),  он  приказал
Уортону повернуться. Тот повиновался. Парень был похож, по словам  Дина,
говорящего хриплым, лающим  сдавленным  голосом,  на  одного  из  тысячи
сельских жителей, прошедших через Холодную Гору за  годы  нашей  работы.
Иногда вы обнаруживаете у них склонность к трусости, особенно  если  они
стоят спиной к стенке, но чаще всего в них нет  ничего,  кроме  злобы  и
тупости, потом еще  большей  злобы  и  еще  большей  тупости.  Некоторые
усматривают благородство в людях типа Билли Уортона, но я не отношусь  к
таким. Крыса тоже будет драться, если ее загнать в угол.  В  лице  этого
человека, казалось, не больше индивидуальности,  чем  в  его  прыщеватой
заднице, так сказал  нам  Дин.  Его  подбородок  был  безвольным,  глаза
отсутствующие, плечи опущены, руки  дрожали.  Похоже,  что  ему  вкололи
морфий, типичный наркоман и шизик, они таких видели не раз.
   В этом месте Перси опять грустно кивнул.
   - Надевай, - приказал Харри, указывая на тюремную  робу,  лежащую  на
кровати. Ее уже достали из коричневой бумаги, но больше не трогали,  она
была сложена так, словно только  из  прачечной:  белые  хлопчатобумажные
трусы торчали из одного рукава, а пара белых носков - из другого.
   Уортон вроде бы проявил готовность повиноваться, но  без  посторонней
помощи не очень получалось. Он надел трусы, но когда взялся за брюки, то
все время попадал двумя ногами в одну штанину. В конце концов Дин  помог
ему сунуть ноги туда, куда надо,  натянул  брюки,  застегнул  ширинку  и
пояс. Уортон стоял и даже не пытался помогать, видя, что Дин делает  все
за него. Он тупо смотрел через комнату, опустив руки, и никому в  голову
не пришло, что  парень  притворяется.  Не  для  того,  чтобы  попытаться
убежать (по крайней мере я не верю в это),  а  только  для  того,  чтобы
доставить максимум неприят ностей в подходящий момент.
   Бумаги были подписаны. Вильям Уортон, бывший собственностью  графства
после ареста, перешел в  собственность  штата.  Его  провели  по  черной
лестнице через кухню в окружении  охранников  в  синей  форме.  Он  шел,
опустив голову, и его руки с  длинными  пальцами  дрожали.  Первый  раз,
когда упала его кепка, Дин надел ее на него. Во  второй  раз  он  просто
сунул кепку к себе в задний карман. Уортон имел еще один  шанс  устроить
неприятность в задней части фургона, когда его заковывали, но он  им  не
воспользовался. Если он и хотел (я даже сейчас не уверен хотел ли он,  а
если хотел, то насколько сильно), то, наверное, думал, что  там  слишком
мало места и чересчур много народа, чтобы вызвать  соответствующий  шум.
Поэтому дальше он ехал в  цепях:  одна  между  лодыжек,  а  другая,  как
оказалось, слишком длинная, - между  кистями.  Дорога  в  Холодную  Гору
заняла час. Все это  время  Уортон  сидел  на  левой  скамейке,  опустив
голову, руки болтались между колен. Время от времени он  постанывал,  по
словам Харри, а Перси, слегка отошедший от испуга, сказал, что  у  этого
тюфяка слюна капала с отвисшей нижней губы,  как  у  собаки  с  языка  в
жаркий летний день, и под ногами образовалась лужица.
   Они въехали через южные ворота к тюрьме, наверное, проехали мимо моей
машины. Охранник на южном посту открыл большую дверь  между  стоянкой  и
прогулочным двориком, и фургон проехал внутрь. Во дворе почти никого  не
было, несколько человек гуляли, но большинство  копалось  в  саду.  Было
время урожая. Они подъехали прямо к блоку "Г" и  остановились.  Водитель
открыл дверь и сказал, что ему нужно  отогнать  фургон  в  гараж,  чтобы
поменять масло, и что с ними было хорошо работать. Дополнительная охрана
поехала вместе с фургоном, двое сзади ели яблоки, двери  фургона  стояли
распахнутыми.
   С закованным осужденным остались Дин, Харри и Перси.  Этого  было  бы
достаточно, вполне  хватило  бы,  если  бы  их  не  убаюкал  вид  тощего
сельского парня с опущенной головой, стоящего в пыли, с цепями на  руках
и ногах. Они провели его шагов двенадцать к двери, ведущей в блок "Г", в
то же самое помещение, которым мы пользовались, когда  вели  заключенных
по Зеленой Миле. Харри - слева, Дин  -  справа,  а  Перси  шел  сзади  с
дубинкой в руке. Мне никто не сказал, но я уверен, что  она  была  не  в
чехле, Перси очень любил свою дубинку. А я в это время сидел  в  камере,
предназначенной для Уортона, и ждал, пока он появится  и  займет  ее,  -
первую камеру справа, если идти вниз по коридору в сторону  смирительной
комнаты. В руках у меня были бумаги, и я не думал ни о чем, кроме  того,
чтобы поскорее произнести свою маленькую речь и  уйти  к  черту  отсюда.
Боль в паху опять усилилась, и мне хотелось лишь одного:  отправиться  к
себе в кабинет и ждать, когда она пройдет.
   Дин вышел вперед, чтобы открыть  дверь.  Он  выбрал  нужный  ключ  из
связки на поясе и вставил в  замок.  Как  только  Дин  повернул  ключ  и
потянул за ручку, Уортон вдруг ожил. Он издал  резкий  нечленораздельный
крик, похожий на вопль протеста, - от этого крика  Харри  остолбенел  на
время, а Перси  выключился  до  конца  событий.  Я  услышал  крик  через
полуоткрытую дверь, но  сначала  никак  не  связал  его  с  человеческим
существом, подумав, что во двор каким-то  образом  попала  собака  и  ее
побили, что, наверное, какой-то обозленный зэк ударил ее мотыгой.
   Уортон поднял руки, забросил цепь, висевшую между рук, за голову Дину
и начал душить его. Дин издал  сдавленный  крик  и  рванулся  вперед,  в
холодный электрический свет нашего маленького мирка. Уортон  с  радостью
пошел за ним, даже толкнул, все время издавая нечленораздельные крики  и
даже хохоча. Он держал себя за локти на уровне ушей Дина, затягивая цепь
как можно туже и двигая ею наподобие пилы, взад-вперед.
   Харри бросился на Уортона  со  спины,  схватив  одной  рукой  длинные
сальные белокурые волосы парня, а другой нанося изо всех  сил  удары  по
лицу. У него тоже была дубинка и на боку пистолет, но в суматохе  он  не
достал ни того, ни другого. У нас случались неприятности с  заключенными
и раньше, но никто из них не  нападал  так  внезапно,  как  Уортон.  Его
хитрость застала нас врасплох, Я никогда не видел такого ни  прежде,  ни
потом.
   А еще он оказался сильным. Вся его напускная расслабленность исчезла.
Харри сказал после, что он прыгнул  словно  на  клубок  сжатых  стальных
пружин, которые вдруг почему-то ожили. Уортон, уже внутри коридора рядом
со столом дежурного, повернулся влево и отбросил Харри. Тот  ударился  о
стол и растянулся на полу.
   - Эй, ребята! - засмеялся Уортон. - У нас сегодня праздник или что?
   Все еще крича и смеясь, он снова принялся душить Дина своей цепью.  А
почему бы и нет? Уортон знал то же, что и все мы:  поджарить  его  можно
лишь один раз.
   - Бей его, Перси, бей его! - закричал Харри, вскакивая  на  ноги.  Но
Перси только стоял с дубинкой  в  руке,  вытаращив  глаза,  как  суповые
миски. Вы скажите, вот шанс, которого он так ждал,  золотая  возможность
использовать свою дурную силу по назначению, но он был слишком напуган и
растерян и ничего не мог сделать. Перед  ним  оказался  не  перепуганный
французик и не черный великан, который вообще  был  слегка  не  в  себе,
перед ним оказался сущий дьявол.
   Я выскочил из камеры Уортона,  уронив  бумаги  и  выхватив  пистолет,
забыв про свою инфекцию второй раз за  день.  Я  не  подвергал  сомнению
рассказ  других  о  том,  что  у  Уортона  было   безучастное   лицо   и
отсутствующие глаза, но тот, кого я увидел, был не Уортон. Я увидел лицо
зверя - не разумного зверя, а хитрого, злобного и веселого. Да, он делал
то, для чего создан. Место и обстоятельства значения не имели. А  еще  я
увидел красное, раздувшееся  лицо  Дина  Стэнтона.  Он  умирал  на  моих
глазах. Уортон заметил пистолет и повернул Дина перед собой так, что при
стрельбе я обязательно задел бы обоих. Из-за плеча Дина один  сверкающий
синий глаз призывал меня выстрелить.

ЧАСТЬ 3
РУКИ ДЖОНА КОФФИ

Глава 1

   Просматривая все, что я  написал,  я  заметил,  что  назвал  Джорджию
Пайнз, где сейчас живу, домом для престарелых. Тем, кто работает в  этом
месте, такое название не понравится.  Согласно  буклетам  и  проспектам,
лежащим в вестибюле и рассылаемым потенциальным клиентам, это  "отличный
пенсионный комплекс для пожилых". Здесь есть  Центр  развлечений  -  так
сказано в буклете. Люди, которым приходится жить тут (в буклете  нас  не
называют заключенными, а я иногда  называю),  говорят  о  нем  просто  -
телевизионная комната.
   Здешние обитатели считают меня замкнутым, потому что я почти не  хожу
днем смотреть телевизор, хотя это не  из-за  людей,  а  из-за  программ,
которые мне не нравятся. Мыльные оперы, Рики Лейк, Карни Уилсон, Роланда
- мир рушится вокруг ушей, и всем интересны только разговоры  о  том,  с
кем спят эти женщины в миниюбках  и  мужчины  в  расстегнутых  рубашках.
Конечно, как сказано в Библии, "не судите, да не судимы будете", поэтому
я выпадаю из общей песочницы. Просто,  если  бы  мне  хотелось  провести
время среди мусора, я проехал бы пару миль к автостоянке  "Хэппи  Уилз",
где вечером по пятницам и субботам всегда носятся полицейские  машины  с
сиренами и мигалками. Мой особый, самый близкий друг  Элен  Коннелли  со
мной согласна. Элен восемьдесят лет, она высокая, худощавая  и  все  еще
стройная, очень интеллигентная и утонченная. Она  очень  медленно  ходит
из-за каких-то проблем с ногами, и я знаю, что ее ужасно мучает  подагра
кистей рук, но у нее прекрасная длинная шея - почти лебединая, и длинные
красивые волосы, которые падают на плечи, если она их распускает.
   Больше всего мне нравится, что  она  не  считает  меня  странным  или
замкнутым. Мы проводим много времени вместе, я и Элен. Если  бы  не  мой
абсурдный возраст, я считал бы ее  своей  возлюбленной.  Но  все  равно,
самый близкий друг - совсем неплохо, а с некоторой стороны  даже  лучше.
Множество проблем, возникающих  обычно  между  любовниками,  уже  просто
перегорели у нас. И хотя я знаю, что никто из тех, кто  моложе,  скажем,
шестидесяти мне не поверит, иногда горячие угли лучше яркого костра. Это
странно, но это правда.
   Так что днем я телевизор не смотрю. Иногда гуляю,  иногда  читаю,  но
чаще всего в последний  месяц  я  писал  эти  воспоминания,  сидя  среди
растений в солярии. Мне кажется, здесь больше кислорода,  а  это  хорошо
действует на память. И куда там какому-то Джеральдо Ривере!
   Но когда у меня бессонница, я иногда сползаю  вниз  по  ступенькам  и
включаю телевизор. В Джоржии Пайнз нет канала НВО или другого, где  идут
только фильмы, - должно быть,  они  слишком  дороги  для  нашего  Центра
развлечений, но основные кабельные каналы  есть,  а  это  означает,  что
можно смотреть канал американской классики. Это тот (если  вдруг  у  вас
нет кабельного телевидения), на котором большинство фильмов  черно-белые
и в них женщины не раздеваются. Для старого хрыча, как я, то, что  надо.
Я провел много приятных ночей, засыпая прямо на потертом зеленом  диване
перед телевизором, а на экране Фрэнсис-Говорящий  Мул  опять  вытаскивал
сковороду Дональда О'Коннора из огня, или Джон Уэйн приводил  в  порядок
"додж", или Джимми Кэгни называл кого-то грязной крысой, а потом нажимал
на курок. Некоторые из этих фильмов я смотрел со своей женой Дженис  (не
только  моей  возлюбленной,  но  и  моим  лучшим  другом),  и  они  меня
успокаивали. Одежда героев, то, как они ходят и говорят, даже музыка  из
этих фильмов, - все меня успокаивало. Наверное, они  напоминали  мне  то
время, когда я крепко стоял на ногах и был хозяином своей судьбы,  а  не
изъеденным молью ископаемым, рассыпающимся в доме для  престарелых,  где
многие обитатели носят пеленки и резиновые штанишки.
   Но сегодня утром я не увидел ничего утешительного. Совсем ничего.
   Элен иногда смотрела этот канал вместе со мной, обычно ранним  утром,
в так называемое утро жаворонков, начинающееся в четыре часа  утра.  Она
не говорит много, но я знаю, что подагра ее ужасно мучает,  и  лекарства
уже почти не помогают.
   Когда она пришла сегодня утром,  скользя,  как  привидение,  в  своем
белом махровом халате,  я  сидел  на  продавленном  диване,  колченогом,
стоящем на том, что когда-то было ножками, и,  сжимая  колени  изо  всех
сил, старался не дрожать, но озноб пробирал меня, как от сильного ветра.
Мне было холодно везде, кроме паха, который словно  горел,  как  призрак
той "мочевой" инфекции, так портившей мне жизнь осенью 1932-го, - осенью
Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглза - дрессированной мыши.
   Это также была осень Вильяма Уортона.
   - Пол, - воскликнула Элен и поспешила ко мне, поспешила,  как  только
позволяли ей ржавые гвозди и стекла в суставах. - Пол, что с тобой?
   - Все будет нормально, -  успокоил  я,  но  слова  звучали  не  очень
убедительно - они произносились нечетко, проходя сквозь  стучащие  зубы.
-Дай мне пару минут, и я буду как огурчик.
   Она присела рядом со мной и обняла за плечи.
   - Я знаю, - кивнула она. - Но что случилось? Ради Бога, Пол,  у  тебя
вид, словно ты увидел привидение.
   Я действительно его увидел, но не понял, что произнес это вслух, пока
у нее глаза не стали огромными.
   - Не совсем, - сказал я и погладил  ее  по  руке  (так  нежно-нежно).
-Всего на минутку, Элен, Боже!
   - Оно было из того времени, когда  ты  служил  охранником  в  тюрьме?
спросила она. - Из того времени, о котором ты писал в солярии?
   Я кивнул.
   - Я работал на своего рода Этаже Смерти.
   - Я знаю...
   - Только мы называли его Зеленая Миля. Потому что  линолеум  на  полу
был зеленый. Осенью 32-го года к нам поступил этот парень,  этот  дикарь
по имени Вильям Уортон.  Он  любил  называть  себя  Крошка  Билли,  даже
вытатуировал это на плече. Просто пацан, но очень опасный. Я до сих  пор
помню, что Кэртис Андерсон - он тогда был помощником начальника тюрьмы -
писал  о  нем:  "Дикий  и  сумасбродный,  и   этим   гордится.   Уортону
девятнадцать  лет,  но  ему  терять  нечего".  И  подчеркнул   последнее
предложение.
   Рука, обнимавшая мои плечи,  теперь  растирала  мне  спину.  Я  начал
успокаиваться. В эту минуту я любил Элен Коннелли, и если бы  сказал  ей
об этом, то расцеловал бы все ее лицо.  Может,  нужно  было  сказать.  В
любом возрасте ужасно быть одиноким и  напуганным,  но,  по-моему,  хуже
всего в старости. Однако у меня на уме было другое: давил груз старого и
все еще не завершенного дела.
   - Да, ты права, - сказал  я,  -  я  как  раз  вспоминал,  как  Уортон
появился в блоке и чуть не убил тогда Дина Стэнтона - одного из ребят, с
которыми я тогда работал.
   - Как это могло случиться? - спросила Элен.
   -  Коварство  и  неосторожность,  -  печально  ответил  я.  -  Уортон
олицетворял  коварство,  охранники  же,  что   привели   его,   проявили
неосторожность. Главная ошибка - цепь на руках  Уортона,  она  оказалась
слишком длинной. Когда Дин открывал дверь в блок "Г",  Уортон  находился
позади него. Охранники стояли по бокам, но Андерсон прав - Буйному Биллу
просто нечего было терять. Он накинул  цепь  на  шею  Дину  и  стал  его
душить. Элен вздрогнула.
   - Я все время думал об этом и не мог заснуть, поэтому пришел сюда.  Я
включил канал американской классики, надеясь, что, возможно, ты  придешь
и у нас будет маленькое свидание.
   Она засмеялась и поцеловала меня в лоб над бровью. Когда  так  делала
Дженис, у меня по всему телу бежали мурашки,  и  когда  Элен  поцеловала
меня сегодня рано утром, мурашки тоже побежали.  Наверное,  есть  что-то
постоянное в жизни.
   На экране шел черно-белый фильм про гангстеров  сороковых  годов  под
названием "Поцелуй смерти".
   Я почувствовал, что меня опять начинает трясти, и попытался  подавить
озноб.
   - В главной роли Ричард Уайлдмарк, - сказал я. - По-моему,  это  была
его первая крупная роль. Я никогда не смотрел этот фильм  с  Дженис,  мы
обычно не ходили на фильмы про полицейских и  воров,  но  я  помню,  что
читал где-то, будто Уайлдмарк был великолепен в  роли  негодяя.  Да,  он
великолепен. Очень бледный, не ходит, а  плавно  скользит...  Все  время
называет других "дерьмо"... Говорит о стукачах, о  том,  как  сильно  он
ненавидит стукачей... Несмотря на все усилия, меня опять колотило,  и  я
ничего не мог поделать.
   - Белокурые волосы, -  прошептал  я.  -  Длинные  светлые  волосы.  Я
досмотрел до того места, где  Уайлдмарк  сталкивает  пожилую  женщину  в
коляске с лестницы, а потом выключил.
   - Он напомнил тебе Уортона?
   - Он был Уортоном, - сказал я. - По жизни.
   - Пол, - начала Элен и запнулась.  Она  смотрела  на  потухший  экран
телевизора (коробка подключения кабеля все еще  была  включена,  красные
цифры показывали 10 - номер канала американской классики),  потом  снова
повернулась ко мне.
   - Что? - спросил я. - Что, Элен? - И подумал: "Она сейчас скажет, что
я должен прекратить об этом писать. Что я должен  порвать  то,  что  уже
написано, и покончить с этим".
   Но она сказала: "Только не бросай писать из-за этого".
   Я уставился на нее.
   - Закрой рот, Пол, ворона залетит, - Извини. Просто я... Просто...
   - Ты думал, что я скажу тебе прямо противоположное, так?
   - Да.
   Она взяла мои руки в свои (так нежно-нежно -  ее  длинные  прекрасные
пальцы с узловатыми ужасными суставами) и наклонилась вперед,  неотрывно
глядя в мои голубые глаза своими карими, левый  из  которых  был  слегка
замутнен катарактой.
   - Наверное, я слишком стара и хрупка, чтобы жить, - сказала она, - но
я еще не слишком стара, чтобы  думать.  Что  такое  несколько  бессонных
ночей в нашем возрасте? Или привидение по телевизору, ну и что? Разве ты
никогда не видел привидений?
   Я вспомнил о  начальнике  Мурсе,  о  Харри  Тервиллиджере  и  Брутусе
Ховелле, подумал о матушке и о Джен, моей жене,  умершей  в  Алабаме.  Я
знаю, что такое привидения, точно знаю.
   - Нет, - повторил я. - Видел, и не раз. Но, Элен, это был просто шок.
   Потому что это был он.
   Она снова поцеловала  меня,  потом  встала,  пошатываясь  и  прижимая
ладони к бедрам, словно боясь, что суставы прорвутся сквозь кожу наружу,
если она сделает неосторожное движение.
   - Я, пожалуй, не буду смотреть телевизор, - решила она. - У меня есть
лишняя таблетка, я ее берегла на черный день... Или ночь. Я сейчас приму
ее и пойду опять спать. Может, и ты сделаешь то же самое.
   - Да, наверное, тоже пойду, - сказал я. И на  секунду  вдруг  подумал
предложить ей пойти вместе. Но потом увидел затаенную боль в ее глазах и
решил не делать этого. Потому что она может согласиться,  и  согласиться
только ради меня. Нехорошо.
   Мы  ушли  из  телевизионной  комнаты  (я  не  возвеличиваю  ее   этим
названием, даже не иронизирую) рука об  руку,  я  подстраивался  под  ее
шаги, а она шла медленно и осторожно. В здании было  тихо,  лишь  только
кто-то за одной из закрытых дверей стонал во сне от кошмарного сна.
   - Как думаешь, ты сможешь заснуть? - спросила она.
   - Да, наверное, - ответил я, хотя, конечно же, не  мог,  я  лежал  на
кровати до рассвета, думая о  "Поцелуе  смерти".  Я  видел,  как  Ричард
Уайлдмарк, дико хохоча, привязывал  пожилую  леди  к  коляске,  а  потом
сталкивал вниз по лестнице. "Вот  так  мы  поступаем  со  стукачами",  -
сказал он ей, и тут  его  лицо  превратилось  в  лицо  Вильяма  Уортона,
такого, каким он был в тот день, когда поступил в блок  "Г"  на  Зеленую
Милю:
   Уортон хохотал, как Уайлдмарк, Уортон кричал: "У нас сегодня праздник
или что?" Я даже не стал завтракать после всего этого, я  просто  пришел
сюда в солярий и начал писать.
   Привидения? Конечно.
   Я знаю все о привидениях.

Глава 2

   - Эй, ребята! - засмеялся Уортон. - У нас сегодня праздник или что?
   Все время крича и смеясь, Уортон снова  принялся  душить  Дина  своей
цепью. А почему бы и нет? Уортон знал то, что и Дин, и Харри, и мой друг
Брутус Ховелл: поджарить его можно лишь один раз.
   - Бей его! - закричал Харри Тервиллиджер.  Он  бросился  на  Уортона,
пытаясь остановить все в самом начале, но Уортон его отбросил,  и  Харри
пытался подняться на ноги. - Перси, бей его!
   Но Перси только стоял с дубинкой в руке, вытаращив глаза, как суповые
миски. Он так любил свою дубинку, вы  скажете,  что  вот  появился  шанс
поработать ею, которого он искал с самого прихода в  Холодную  Гору.  Но
шанс представился, а он был слишком напуган, чтобы  воспользоваться  им.
Перед ним оказался не перепуганный французик вроде Делакруа и не  черный
великан, который вообще был словно не в себе, как Джон Коффи, перед  ним
стоял сущий дьявол.
   Я выскочил из камеры Уортона,  уронив  бумаги  и  выхватив  пистолет.
Второй раз за этот день я  забыл  про  свою  инфекцию,  жгущую  мне  низ
живота. Я не сомневаюсь в правдивости рассказа остальных о  том,  что  у
Уортона было безучастное лицо  и  отсутствующие  глаза,  как  они  потом
говорили, но тот, кого я увидел, был не Уортон. Я увидел лицо зверя - не
разумного, а хитрого, злобного... И веселого. Да. Он делал то, для  чего
был создан. Место и обстоятельства значения не имели.  А  еще  я  увидел
красное, раздувшееся лицо Дина  Стэнтона.  Он  умирал  на  моих  глазах.
Уортон увидел пистолет и повернул Дина перед собой так, что при стрельбе
я обязательно задел бы обоих. Из-за плеча Дина сверкающий  голубой  глаз
призывал меня выстрелить. Второй глаз Уортона прятался за волосами Дина.
Дальше  я  увидел  Перси,  замершего  в  нерешительности  с  приподнятой
дубинкой. И вот тогда в дверном проеме показалось чудо во плоти:  Брутус
Ховелл. Он закончил перетаскивать оборудование лазарета и пришел узнать,
не хочет ли кто кофе. Брут начал  действовать  без  малейших  колебаний:
отодвинул Перси в сторону, вжав в стену одним зубодробительным  толчком,
вытащил свою дубинку из петли и со всей силой обрушил  серию  ударов  по
затылку  Уортона  правой  рукой.  Послышался  глухой  звук,  словно   по
скорлупе, как будто в черепе Уортона совсем не было мозгов, - и  наконец
цепь вокруг шеи Дина ослабла. Уортон упал, как  мешок  с  мукой,  а  Дин
отполз в сторону, хрипло кашляя, держась рукой за горло, с вытаращенными
глазами.
   Я сел на колени возле него,  но  он  резко  покачал  головой,  -  Все
нормально, - выдохнул он. - Следите... Ним!  -  Он  показал  головой  на
Уортона. - Закройте! Камера!
   Я подумал, что после такого тяжелого удара Брута Уортону  понадобится
не камера, а гроб. Но увы! - нам не  повезло.  Уортон  был  оглушен,  но
далеко не покойник. Он лежал, растянувшись на боку, откинув  одну  руку,
так что пальцы касались линолеума на Зеленой Миле, закрыв глаза, дыхание
его было медленным, но ровным. На лице  даже  появилось  подобие  мирной
улыбки, словно он заснул под звуки своей любимой колыбельной.  Тоненькая
струй-ка крови стекала по волосам, окрашивая воротник его новой тюремной
рубашки. Вот и все.
   - Перси, - сказал я. - Помоги мне!
   Перси не шевельнулся, просто стоял у стены,  глядя  широко  открытыми
испуганными глазами. Вряд ли он соображал, где находится.
   - Перси, черт бы тебя побрал, а ну держи его!
   Тогда  он  сдвинулся,  а  Харри  помог  ему.  Втроем  мы   перетащили
бесчувственное тело мистера Уортона в камеру,  пока  Брут  помогал  Дину
подняться и держал его по-матерински нежно, а Дин в это время наклонялся
вперед и заглатывал в легкие воздух.
   Наш новый "проблемный ребенок" не просыпался почти три часа, а  когда
проснулся, то оказалось,  что  мощный  удар  Брута  не  оставил  никаких
следов. Уортон двигался, как и раньше - быстро. Только что он  лежал  на
койке, словно мертвый, а в следующую  секунду  уже  стоял  у  решетки  -
молча, как кот, - и смотрел на меня, пока я сидел за столом дежурного  и
писал рапорт о происшествии. Когда в конце концов я почувствовал  взгляд
и поднял глаза, он был тут как тут,  с  улыбочкой,  демонстрирующей  ряд
почерневших и уже поредевших гнилых зубов. Я вздрогнул,  увидев  его.  Я
старался этого не показать, но по-моему, он понял.
   - Эй, холуй, - бросил он. - В следующий раз  твоя  очередь.  И  я  не
промахнусь.
   - Привет, Уортон, -  сказал  я  как  можно  спокойнее.  -  При  таких
обстоятельствах, думаю, можно пропустить приветственную речь, правда?
   Его ухмылка стала шире. Он ожидал иного ответа, да  и  я  ответил  бы
иначе при других обстоятельствах.  Но  пока  Уортон  был  без  сознания,
кое-что произошло. Думаю, это то самое важное, ради чего я  исписал  уже
столько страниц. А теперь посмотрим, поверите ли вы.

Глава 3

   После происшествия с Уортоном Перси вел  себя  тихо  и  лишь  однажды
наорал на Делакруа. Наверное, он вел себя так из-за потрясения, а совсем
не из чувства такта; по-моему, Перси Уэтмор  знал  об  этом  чувстве  не
больше, чем я о племенах Черной Африки, но все равно, это было  приятно.
Если бы он попытался возмущаться по поводу того, что Брут толкнул его об
стену, или оттого, что никто не сообщил ему о таких паиньках, как Буйный
Билли Уортон, иногда поступающих в блок "Г", ему бы точно не сдобровать.
И тогда мы смогли бы пройти Зеленую Милю совсем по-другому. Смешно, если
вдуматься. Я упустил возможность  побывать  в  шкуре  Джеймса  Кэгни  из
"Белой жары".
   Хотя мы были уверены, что Дин сможет дышать, а не  свалится  замертво
тут же, Харри и Брут все-таки отвели  его  в  лазарет.  Делакруа,  молча
наблюдавший за происходящим (а он провел в  тюрьме  много  лет  и  знал,
когда нужно держать рот закрытым, а  когда  относительно  безопасно  его
снова открыть), стал  громко  кричать  в  коридор,  пока  Харри  и  Брут
выводили Дина. Делакруа интересовало,  что  случилось.  Можно  подумать,
нарушали его конституционные права.
   - Слушай, ты, заткнись! - огрызнулся Перси так разъяренно, что на шее
набухли жилы. Я дотронулся до его плеча и почувствовал,  что  он  дрожит
под  рубашкой.  Отчасти  это  объяснялось  обычным  страхом  (хочу  себе
напомнить, что одна из проблем с Перси состояла с том, что ему был всего
двадцать один год, чуть больше, чем Уортону), но дрожал  он  все-таки  в
основном от злости. Он ненавидел Делакруа. Не знаю, за что и почему,  но
это так.
   - Пойди узнай, на месте ли начальник Мурс, - сказал я Перси.  -  Если
да, то дай ему полный  отчет  о  том,  что  произошло.  Скажи,  что  мой
письменный рапорт он получит завтра утром, если я успею его составить.
   Перси надулся от важности. На секунду мне показалось, что он  возьмет
под козырек.
   - Есть, сэр, сделаю.
   - Начни с того,  что  обстановка  в  блоке  "Г"  нормальная.  Это  не
детектив, и начальнику не очень понравится, если ты будешь  вдаваться  в
подробности и нагнетать напряжение.
   - Я не буду.
   - Ладно. Иди.
   Он пошел уже к двери, но повернул назад. Нужно было  всегда  иметь  в
виду его чувство противоречия. Я безумно хотел, чтобы он убрался, боль в
паху становилась нестерпимой, а он, похоже, не очень хотел уходить.
   - С тобой все в порядке, Пол? -  спросил  он,  -  У  тебя  лихорадка?
Подхватил грипп? У тебя все лицо в испарине.
   - Может, я и подхватил что, но в основном, все в порядке, - сказал я.
- Иди, Перси, доложи начальнику.
   Он кивнул и ушел - слава Богу за маленькие милости. Как только  дверь
закрылась, я бегом рванул в свой кабинет. Оставлять стол  дежурного  без
присмотра - это нарушение правил, но мне  было  не  до  того.  Мне  было
плохо, почти так же, как утром.
   Я успел добежать до туалета и справиться  со  штанами  до  того,  как
полилась моча, но я едва  успел.  Одну  руку  я  прижал  ко  рту,  чтобы
сдержать крик, а другой не глядя ухватился за край умывальника. Здесь не
дом, где можно упасть на колени и сделать лужу у поленницы,  если  бы  я
упал на колени тут, моча залила бы весь пол.
   Мне удалось не упасть и не закричать, но я был очень близок и к тому,
и к другому. Казалось,  моча  наполнена  мельчайшими  осколками  стекла.
Запах, исходивший от унитаза, был  затхлый  и  неприятный,  и  я  увидел
что-то белое, наверное гной, расплывающийся по поверхности воды.
   Я снял с крюка полотенце и вытер лицо. Пот  заливал  меня,  лихорадка
выходила вместе с ним. Взглянув в зеркало, я  увидел  пылающее  от  жара
лицо.  Интересно,  какая  температура,  градусов  тридцать  восемь?  Или
тридцать девять? Наверное, лучше не знать. Я повесил полотенце на место,
спустил воду и медленно прошел через кабинет к  двери,  ведущей  в  блок
камер. Я боялся, что Билл Додж или кто-нибудь еще зайдет и  увидит,  что
трое заключенных без присмотра, но в блоке было пусто.  Уортон  все  еще
лежал без сознания на своей койке. Делакруа  молчал,  а  Джон  Коффи,  я
вдруг  понял,  вообще  никогда  не  издавал  звуков.  Никаких.   И   это
настораживало.
   Я прошел вниз  по  Миле  и  заглянул  в  камеру  Коффи,  уже  начиная
подозревать, что тот покончил с собой одним из двух  принятых  на  Этаже
Смерти способов: повесился на  собственных  брюках  либо  перегрыз  себе
вены. Оказалось, ничего подобного. Коффи просто сидел на койке,  положив
руки на колени, - самый крупный человек из всех, что я видел в жизни,  и
смотрел на меня своими нездешними влажными глазами.
   - Капитан, - позвал он.
   - В чем дело, парень?
   - Мне нужно вас увидеть.
   - А разве ты сейчас меня не видишь, Джон Коффи?
   Он ничего  не  ответил,  продолжая  изучать  своим  странным  влажным
взглядом. Я вздохнул.
   - Сейчас, парень.
   Я посмотрел на Делакруа, стоящего  у  решетки  своей  камеры.  Мистер
Джинглз, его любимец - мышонок (Делакруа всем говорил, что это он научил
Мистера Джинглза делать трюки, но мы, те кто работал  на  Зеленой  Миле,
все равно оставались едины во мнении, что Мистер Джинглз научился  сам),
без остановки прыгал с одной вытянутой руки Дела на другую, как акробат,
совершающий прыжки под куполом цирка. Глаза сверкали, уши были прижаты к
маленькой коричневой голове. Я не  сомневался,  что  мышь  реагирует  на
нервные импульсы Делакруа. Пока я смотрел,  мышонок  сбежал  по  штанине
Делакруа на пол и побежал в стене, где лежала ярко раскрашенная катушка.
Он прикатил ее к ноге Делакруа и выжидающе глядел вверх, но французик не
обращал в этот момент внимания на своего дружка.
   - Что там, босс? - спросил Дэл. - Кто пострадал?
   - Все нормально, - ответил я. - Наш новый мальчик показал  когти,  но
сейчас он смирный, как овечка. Все хорошо, что хорошо кончается.
   - Еще не кончилось, - сказал Делакруа, глядя в ту  сторону  коридора,
где лежал Уортон. - L'homme  mauvais,  c'est  vrai<Плохой  человек,  это
видно (фр.).>!
   - Ну не расстраивайся так, Дэл, - успокоил его я.  -  Никто  ведь  не
заставляет тебя играть с ним во дворе в скакалочки.
   За спиной послышался скрип койки - поднялся Коффи.
   - Босс Эджкум! - позвал он опять. На  этот  раз  настойчивее.  -  Мне
нужно поговорить с вами.
   Я повернулся к нему, думая, что все нормально, разговаривать  -  наша
работа. И все время старался не дрожать, потому что лихорадка перешла  в
озноб, иногда так бывает. Горело только  одно  место:  пах,  словно  его
разрезали, набили горячими углями и зашили снова.
   - Ну, говори, Джон Коффи, - Я старался  говорить  легко  и  спокойно.
Впервые за время пребывания Коффи в блоке "Г" я увидел, что он на  самом
деле здесь, действительно среди нас. Нескончаемый поток слез из  уголков
глаз впервые прекратился, и я понял, что он видит того, на  кого  сейчас
смотрит, - мистера Пола Эджкума, старшего надзирателя блока "Г", а не то
место, куда бы хотел вернуться, чтобы исправить тот чудовищный поступок,
который совершил.
   - Нет, - сказал он. - Вы должны войти сюда.
   - Сейчас, понимаешь ли, я не могу этого сделать. - Я старался все еще
удержать легкий тон. - По крайней мере в настоящий момент. Я один сейчас
здесь, а ты превосходишь меня по весу тонны на полторы. Мне хватило  уже
одной потасовки  на  сегодня.  Так  что  давай  просто  поговорим  через
решетку, если тебе все равно, и...
   - Пожалуйста! - Он так  крепко  сжал  прутья  решетки,  что  побелели
суставы и ногти. Лицо удлинилось и приняло страдальческое  выражение,  в
глазах застыла тревога, которую я не мог понять. Помню, я подумал,  что,
может, и понял бы, не будь так болен, и от этой мысли мне стало легче  с
ним разговаривать. Если ты знаешь, что человеку нужно, то чаще понимаешь
и самого человека.
   - Пожалуйста, босс Эджкум! Вам нужно войти ко мне!
   "Ничего более неразумного не слыхивал", - подумал я, а  потом  ощутил
нечто еще более безумное: я это сделаю. Я снял  ключи  с  пояса  и  стал
искать ключ от камеры Джона Коффи. Он мог бы взять меня  одной  левой  и
легко бросить через колено, даже когда я здоров, а сегодня  был  не  тот
момент. Но все равно я решил к нему войти. Сам, один и меньше чем  через
полчаса  после  наглядной  демонстрации  того,  к  чему  могут  привести
халатность и тупость при работе  с  осужденными  убийцами,  я  собирался
открыть камеру этого черного великана, зайти в нее и сесть с ним  рядом.
Если меня обнаружат, я потеряю работу, даже если он  ничего  плохого  не
сделает, и вот я все равно готов на это пойти.
   Остановись,  говорил  я  себе,  пора   остановиться,   Пол.   Но   не
остановился. Я открыл верхний замок, потом нижний, затем отодвинул дверь
в сторону.
   - Эй, начальник, а ты  хорошо  подумал?  -  произнес  Делакруа  таким
тревожным и дрожащим  голосом,  что  при  других  обстоятельствах  я  бы
засмеялся.
   - Занимайся своим делом, а в своих я  уж  разберусь  как-нибудь  сам,
сказал я, не оглянувшись. Мой взгляд был прикован к глазам Джона  Коффи,
да так, словно прибит гвоздями. Похоже на гипноз. Мой голос доносился до
меня, словно издалека, отдаваясь гулким эхом. Черт возьми,  наверное,  я
был загипнотизирован, - Ты ложись, отдохни.
   - Боже, здесь все с ума  посходили,  -  дрожащим  голосом  запричитал
Делакруа. - Мистер Джинглз, лучше  бы  меня  поджарили,  чтоб  этого  не
видеть! Я вошел в камеру Коффи. Он отошел, пропуская меня.  Потом  снова
подошел к койке - она приходилась ему по икры, вот какой он был  высокий
- и сел. Сел и похлопал рукой по матрасу рядом с ним, потом  обнял  меня
за плечи, словно мы сидели в кино и я был его девушкой.
   - Чего тебе надо, Джон Коффи? - спросил я, все еще глядя в его  глаза
печальные и серьезные.
   - Просто помочь. - Он вздохнул, как человек принимающийся за  работу,
которую не очень-то хочется делать, а потом положил свою ладонь  мне  на
пах в области лобковой кости.
   - Эй!- закричал я. - Убери свою мерзкую руку...  И  тут  меня  словно
током ударило, сильно, но не больно. Я дернулся  на  койке  и  согнулся,
вспомнив, как старик Тут-Тут кричал, что он жарится и что он  -  жареный
индюк. Я не ощущал ни жара, ни электротока, но на  секунду  мир  потерял
цвет, словно его выжали и он запотел. Я видел каждую пору на лице  Джона
Коффи, я видел все  сосуды  его  пристальных  глаз,  я  видел  маленькую
царапинку у него на подбородке. Я чувствовал,  что  мои  пальцы  сжимают
воздух, а ступни барабанят по полу.
   Потом  все  прошло.  И  моя  "мочевая"  инфекция  тоже.  И   жар,   и
пульсирование в паху исчезли вместе с лихорадкой. Я еще ощущал испарину,
пока пот испарялся с кожи, я чувствовал его запах, но вот прошла и она.
   - Что там такое? - пронзительно кричал Делакруа.  Его  голос  долетал
издалека, но, когда Джон Коффи наклонился вперед, отведя взгляд от  моих
глаз, голос французика вдруг стал яснее. Словно из ушей у меня  вытащили
вату. - Что он делает?
   Я не ответил. Коффи перегнулся вперед,  лицо  его  перекосилось,  шея
раздулась.  Глаза  почти  вылезли  из  орбит.  Он  напоминал   человека,
подавившегося куриной косточкой.
   - Джон! - Я похлопал его по спине: больше ничего не  смог  придумать.
-Джон, что с тобой?
   Он вздрогнул под моей рукой и издал неприятный утробный звук,  словно
его сейчас стошнит. Он открыл рот так, как иногда  делают  лошади:  зубы
оскалены в  презрительной  усмешке.  Потом,  разжав  зубы,  он  выдохнул
облачко мелких черных насекомых,  похожих  на  мошек  или  комаров.  Они
яростно закружились между его коленей, стали белыми, а потом исчезли.
   Внезапно тяжесть ушла из нижней части моего  живота,  как  будто  все
мускулы там превратились в воду. Я прислонился спиной к каменной  стенке
камеры Коффи. Помню, что повторял снова и снова имя Спасителя:  Христос,
Христос, Христос, а еще помню, как подумал о том, что из-за лихорадки  у
меня бред.
   А потом я услышал, что Делакруа зовет  на  помощь,  он  кричал  всему
миру, что Джон Коффи меня убивает, вопил во всю мощь своих легких. Коффи
и правда наклонился надо мной, но лишь для того, чтобы убедиться, что со
мной все хорошо.
   - Дэл, заткнись, - проговорил  я,  поднимаясь.  Я  ожидал,  что  боль
пронзит мои внутренности, но ничего  не  случилось.  Я  чувствовал  себя
лучше.  В  самом  деле.  На  секунду  у  меня  закружилась  голова,   но
головокружение прошло еще до того, как я протянул руку  и  схватился  за
прутья решетки на двери в камеру Коффи. - Со мной все в порядке.
   - Выходите оттуда  скорее,  -  сказал  Делакруа  таким  тоном,  каким
нервные пожилые женщины велят ребенку "слезть  с  этой  яблони".  -  Вам
нельзя находиться там, когда на блоке никого нет.
   Я посмотрел на Джона Коффи, который  сидел  на  койке,  положив  свои
огромные руки на колени. Джон Коффи взглянул  на  меня.  Для  этого  ему
пришлось лишь слегка приподнять подбородок.
   - Что ты сделал, парень? - спросил я тихо. - Что ты со мной сделал?
   - Помог. Я ведь помог вам, правда?
   - Да, наверное, но как? Как ты мне помог?
   Он покрутил головой: направо, налево, назад. Коффи не  знал,  как  он
помог (как вылечил), а его простецкое  лицо  говорило  о  том,  что  ему
наплевать, как это получилось,  все  равно  что  мне  было  безразлично,
какова механика бега, когда я  шел  первым  последние  пятьдесят  метров
двухмильного забега в честь Дня Независимости. Я хотел спросить,  откуда
он узнал, что я болен, но не стал, потому что в ответ получил  бы  точно
такое же отрицательное движение головой. Где-то я вычитал фразу, которую
все время помню: что-то про "загадку, окутанную тайной".  Именно  это  и
представлял собой Джон Коффи, и спать по ночам  он  мог  только  потому,
наверное, что ему было все равно. Перси называл его "идиот", жестоко, но
не так далеко от истины. Наш  великан  знал  свое  имя,  знал,  что  оно
пишется иначе, чем напиток, и это все, что ему хотелось знать.
   И, словно подчеркнув это мне еще  раз,  он  намеренно  покачал  опять
головой, потом лег на койку, положив сложенные ладони  под  левую  щеку,
как подушку, и отвернулся к стене. Ступни его свисали с  койки,  но  его
это нисколько не волновало. Рубашка  на  спине  задралась  кверху,  и  я
увидел шрамы, исполосовавшие кожу.
   Я вышел  из  камеры,  закрыл  замки,  потом  посмотрев  на  Делакруа,
который,  вцепившись  руками  в  прутья  решетки,  глядел  на   меня   с
беспокойством. А может, даже со страхом. Мистер Джинглз восседал у  него
на плече, и его светлые усики шевелились.
   - Что этот черный человек делал с тобой? - прошептал Делакруа. -  Это
что у него, амулет? Он приложил к тебе амулет?  -  Странный  французский
акцент рифмовал "амулет" и "туалет".
   - Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дэл.
   - Понимаешь, черт бы тебя побрал! Посмотри на себя! Весь переменился!
Даже походка изменилась, босс!
   Наверное, и вправду моя походка стала другой.  Я  не  ощущал  боли  в
паху, чувствуя вместо этого умиротворение, близкое к  восторгу,  -  тот,
кто хоть раз страдал от сильной боли, а потом  выздоровел,  понимает,  о
чем речь.
   - Все в порядке, Дэл, - настаивал я. - Джону Коффи  просто  приснился
кошмарный сон, вот и все.
   - Он колдун с амулетом! - с горячностью произнес Делакруа. На верхней
губе у него выступили капельки пота. Дэл не  так  много  видел,  но  ему
хватило, чтобы перепугаться до смерти. - Он приносит несчастье.
   - Почему ты так думаешь?
   Делакруа взял мышонка на ладонь. Он  прикрыл  его  другой  ладонью  и
поднес к своему лицу. Потом вынул  из  кармана  кусок  розового  мятного
леденца. Протянул его мышонку, но тот  сначала  не  обратил  на  леденец
внимания, а вытянул шею, принюхиваясь к дыханию человека, словно  вдыхая
аромат  цветов.  Его  бусинки-глаза  были  полуприкрыты  и  на  мордочке
написано выражение восторга, Делакруа поцеловал его в носик,  и  мышонок
позволил себя поцеловать. Потом он взял предложенный кусочек  леденца  и
принялся жевать.  Делакруа  смотрел  на  него  несколько  секунд,  затем
перевел взгляд на меня. И я сразу понял.
   - Тебе мышонок сказал, - произнес я. - Так?
   - Oui.
   - Так же, как прошептал свое имя?
   - Да, он шепнул его мне на ухо.
   - Ложись, Дэл, - предложил я. -- Отдохни. Все эти шептанья, наверное,
тебя утомили. - Он сказал что-то еще, должно быть, осудил за то, что  не
верю ему. Его голос снова долетал как бы издалека. А когда я вернулся  к
столу дежурного, мне казалось, что я не иду,  а  плыву  или  вообще  это
камеры плывут  мимо  меня  с  обеих  сторон,  передвигаясь  на  потайных
колесах.
   Я хотел было сесть, как обычно, но на полпути мои колени подкосились,
и я свалился на голубую подушку, которую год назад Харри принес из  дома
и положил на сиденье. Если бы стул стоял чуть  дальше,  я  плюхнулся  бы
прямо на пол, не успев сосчитать до трех.
   Вот так и сидел, не ощущая никакой боли в паху, где еще десять  минут
назад горел лесной пожар.
   "Я помог вам, правда?" - сказал Джон Коффи, и это было  правдой,  мое
тело это подтверждало. Но умиротворения в моей душе не наступило.  Этому
он совсем не помог.  Мой  взгляд  упал  на  стопку  бумаг  под  жестяной
пепельницей на углу стола. На верхней стояло: "Отчет по блоку", а где-то
посередине была графа, озаглавленная "Отчет о необычных  происшествиях".
Я заполню ее вечером, когда начну составлять рапорт  о  ярком  и  шумном
прибытии Вильяма Уортона. Но нужно ли  рассказывать,  что  произошло  со
мной в камере Джона Коффи? Я представил, как  беру  карандаш"  тот,  чей
кончик всегда облизывал Брут, и вывожу одно  слово  крупными  прописными
буквами: ЧУДО.
   Это, наверное, выглядело смешно, но вместо того, чтобы  улыбаться,  я
вдруг почувствовал, что сейчас заплачу. Я  закрыл  лицо  руками,  прижав
ладони ко рту, чтобы сдержать рыдания:  мне  не  хотелось  опять  пугать
Дэла, когда он только-только начал успокаиваться. Но  рыданий  не  было,
как не было и слез. Через несколько секунд я отнял руки от лица и сложил
их на  столе.  Не  знаю,  что  я  чувствовал,  но  в  моей  голове  жила
единственная ясная мысль, чтобы никто не вернулся  в  блок,  пока  я  не
возьму себя в руки. Я боялся того, что они смогут увидеть на моем лице.
   Я придвинул к себе бланк отчета. Я хотел подождать,  пока  успокоюсь,
чтобы написать о том, как мой последний  "проблемный  ребенок"  чуть  не
задушил Дина Стэнтона, но бюрократические  штуки  вполне  мог  заполнить
сейчас. Я боялся, что мой почерк  тоже  будет  смешным  -  дрожащим,  но
писал, как обычно.
   Через пять минут я положил карандаш и пошел в  туалет  рядом  с  моим
кабинетом. В общем-то, не сильно и хотелось, но, думаю, мне не терпелось
проверить, что же случилось со мной! Стоя в ожидании, когда  потечет,  я
предчувствовал, что будет больно, как утром, когда  казалось,  будто  из
меня выходят мелкие осколки стекла, и то, что он сделал, в конце  концов
окажется всего лишь гипнозом, просто временным облегчением.
   Боли я не почувствовал, а моча оказалась чистой, без признаков  гноя,
Я застегнул брюки, потянул за  цепочку  и  вернулся  к  столу  дежурного
продолжать работу.
   Я знал, что произошло. Наверное, знал это даже тогда,  когда  пытался
убедить себя, что был под  гипнозом.  Я  получил  исцеление,  настоящее,
чудесное, от Всемогущего Бога. Еще мальчиком, посещая всякие баптистские
или пятидесятницкие церкви, которые почитались моей матерью и сестрами в
определенный  месяц  года,  я  наслушался  разных  историй  о   чудесных
исцелениях. Не все я принимал на веру, но многим людям  верил.  Один  из
них - мужчина по имени Рой Делфинс, живший неподалеку от  нас  со  своей
семьей, когда мне было  лет  шесть.  Делфинс  случайно  отрубил  топором
пальчик своему маленькому сыну, когда тот неосторожно  положил  руку  на
полено, которое держал, помогая отцу рубить дрова. Рой  Делфинс  сказал,
что почти протер ковер коленями в мо литвах осенью  и  зимой,  а  весной
пальчик прирос снова. Даже ноготь стал расти. Я  поверил  Рою  Делфинсу,
когда тот свидетельствовал об  этом  во  время  празднования  в  четверг
вечером. В том, что он говорил, чувствовалась неподдельная  искренность;
он стоял, засунув руки в карманы комбинезона, и  не  поверить  ему  было
невозможно. Когда палец начал прирастать, его сначала покалывало,  палец
не давал  спать  ночью,  говорил  Рой  Делфинс,  но  он  знал,  что  это
божественное покалывание, и терпел, Молитесь Иисусу, Отче наш, сущий  на
Небесах.
   Рассказ Роя Делфинса был одним из многих, я воспитывался в  традициях
чудес и исцелений. Я вырос с верой и в амулеты (только там, в горах,  мы
рифмовали его со словом "портрет"), - болотная вода  от  бородавок,  мох
под подушкой от сердечной боли из-за потерянной любви - и, конечно же, в
то, что мы называли талисманами, но я не верил, что Джон Коффи колдун. Я
смот рел ему в глаза. Более того, я ощутил его прикосновение.  Оно  было
как прикосновение странного и удивительного доктора.
   - Я ведь помог, правда?
   Эти слова все звенели и звенели у меня в голове, как обрывок песенки,
от которой никак не можешь избавиться, или как  слова  заклинания,  -  Я
ведь помог, правда?
   Правда, только помог не он. Помог Господь. И если Джон Коффи  говорил
"я", то скорее от незнания, чем из гордости, но я знал, верил по крайней
мере в то, что узнал об исцелениях в этих церквях  (Молитвы  "Отче  наш,
сущий на Небесах"), в сосновых деревянных домиках, так милых сердцу моей
двадцатидвухлетней матушки и теток: исцеление зависит не от  исцеляемого
и не от целителя,  а  только  от  воли  Божьей.  Для  того,  кто  просто
поправился после болезни, это нормально, так и должно быть,  но  человек
исцеленный должен потом спросить "почему", задуматься о воле Божьей и  о
том, какие сверхъестественные пути прошел Господь для осуществления воли
своей.
   Чего же тогда Бог хотел от меня? Чего так сильно  желал,  что  вложил
целительную силу в руки детоубийцы? Чтобы я остался в блоке, а не дрожал
дома в постели, больной, как собака, с мерзким запахом  серы,  исходящей
из всех моих пор? Возможно. А может  быть,  мне  нужно  было  находиться
здесь, а не дома на тот случай, если  Буйный  Билл  Уортон  опять  решит
выкинуть какойнибудь номер, или для того, чтобы Перси Уэтмор не  отмочил
что-нибудь идиотское и разрушительное. Ну ладно, что ж. Я буду  смотреть
вокруг и помалкивать, особенно о чудесных исцелениях.
   Никто не удивится тому, что я лучше выгляжу, я всем говорил, что  мне
лучше, и до сегодняшнего дня действительно в это верил.  Я  даже  сказал
начальнику Мурсу, что поправляюсь. Кое-что видел Делакруа, но я подумал,
что он тоже  будет  помалкивать  (опасаясь,  вероятно,  что  Джон  Коффи
напустит порчу, если станет болтать). Что же касается самого  Коффи,  то
он, наверное, уже  забыл  обо  всем.  В  конце  концов,  он  всего  лишь
посредник, передаточная труба, а ни одна труба не вспомнит, что за  вода
текла в ней, когда перестанет идти дождь. Так что  я  решил  молчать  по
этому поводу и не представлял себе вовсе, когда смогу рассказать об этом
и тем более, кому. Однако, нужно признаться, этот громадный  парень  был
мне интересен. А после того, что произошло со мной в его камере, он стал
мне еще интереснее.

Глава 4

   Прежде чем уйти домой в тот день, я  договорился  с  Брутом,  что  он
заменит меня утром, если я задержусь, а когда  проснулся,  то  сразу  же
отправился в городок Тефтон графства Трапингус.
   - Что-то мне не очень нравится,  что  ты  так  беспокоишься  об  этом
Коффи, - сказала жена, протягивая мне пакет с  приготовленным  завтраком
(Дженис  не  доверяла  гамбургерам  из  придорожных   забегаловок,   она
говорила, что в каждом из них - расстройство желудка). - Это на тебя  не
похоже, Пол.
   - Я не беспокоюсь о нем, - объяснил я. - Мне просто интересно, вот  и
все.
   - Опыт  мне  подсказывает,  что  одно  с  другим  всегда  связано,  -
язвительно заметила Дженис и крепко поцеловала  меня  в  губы.  -  Я  бы
сказала, что ты стал лучше выглядеть. А то я уже стала волноваться. Твои
"водные артерии" прошли?
   - Да, все прошло, - ответил я и уехал,  всю  дорогу  напевая  песенки
вроде "Приходи, Джозефина, покатаемся в машине" или "Мы богачи".
   Сначала я зашел в редакцию тефтонской газеты "Интеллидженсер", и  там
мне сообщили, что парень, которого я  ищу,  -  Берт  Хэммерсмит,  скорее
всего в здании суда графства. В здании суда мне сказали, что  Хэммерсмит
был, но ушел, после того как прорвало трубу и заседание  суда  отложили.
Рассматривалось дело об изнасиловании  (на  страницах  "Интеллидженсера"
преступление будет упоминаться как  "нападение  на  женщину",  именно  в
таком стиле описывались подобные дела, пока на сцене не появлялись Рикки
Лейк и Карни Вильсон). Вероятнее всего, он пошел домой, объяснили мне. Я
узнал, в каком  направлении  нужно  ехать  по  грунтовой  дороге,  такой
разбитой и узкой, что я с трудом осмелился направить на нее свой "форд",
и там наконец нашел нужного мне господина.  Хэммерсмит  написал  большую
часть очерков о суде  над  Коффи,  и  именно  от  него  я  узнал  многие
подробности  преследования,  которое   и   привело   к   поимке   Коффи.
Подробности, которые в  "Интеллидженсере"  посчитали  слишком  ужасными,
чтобы напечатать.
   Миссис Хэммерсмит оказалась симпатичной молодой  женщиной  с  усталым
лицом и покрасневшими от стирки руками. Она не  спросила,  по  какому  я
делу, а просто провела через весь  дом,  пахнущий  выпечкой,  на  заднее
крыльцо, где сидел ее муж с бутылкой ситро в руке и нераскрытым  номером
журнала "Либерти" на коленях. За домом  был  небольшой,  уходящий  углом
двор. В дальнем конце двое маленьких детей  то  смеялись,  то  ссорились
из-за качелей. С крыльца было трудно различить, какого они пола, но  мне
показалось, что это мальчик и девочка.  Возможно,  даже  двойняшки,  что
придавало участию их отца в суде над Коффи особую личную  окраску.  Чуть
поближе,  посреди  вытоптанного,  усыпанного  пометом   участка   земли,
айсбергом возвышалась собачья конура. Но никаких признаков  ее  хозяина;
день был опять не по сезону жарким,  и  я  подумал,  что  он,  вероятно,
храпит внутри.
   - Берт, вот тебе и компания, - сказала миссис Хэммерсмит.
   - Хорошо. - Он взглянул на меня, затем на жену, а  потом  опять  стал
смотреть на детей, и стало ясно, что сердце его с  ними.  Он  был  очень
худ, даже  болезненно  худ,  словно  только  стал  выздоравливать  после
тяжелой болезни, его волосы начинали редеть. Жена робко положила ему  на
плечо покрасневшую, распухшую от  стирки  руку.  Он  не  взглянул  и  не
дотронулся до нее, и она убрала руку. Мне вдруг показалось  на  секунду,
что они похожи больше на брата и сестру, чем на мужа и жену: у него  ум,
у нее - внешность, но в обоих просматривается некое фамильное  сходство,
наследство, которого трудно избежать. Позже,  уже  по  дороге  домой,  я
понял, что они совсем не похожи,  такими  их  сделали  следы  пережитого
стресса и давней печали. Так странно,  боль  оставляет  следы  на  наших
лицах и делает похожими друг на друга.
   Она спросила:
   - Хотите выпить чего-нибудь холодного, мистер...
   - Эджкум, - подсказал я. - Пол Эджкум. Спасибо.  Что-нибудь  холодное
это отлично, мадам.
   Она снова вошла в дом. Я протянул руку,  Хэммерсмит  ответил  кратким
рукопожатием. Оно было вялым и холодным. Взгляд его оставался прикован к
детям в глубине двора.
   - Мистер Хэммерсмит, я  работаю  старшим  надзирателем  блока  "Г"  в
тюрьме "Холодная Гора". Это...
   - Я знаю, что это такое, - перебил он и  посмотрел  на  меня  с  чуть
большим интересом. - То есть главный надзиратель Зеленой Мили  стоит  на
моем крыльце собственной персоной. Что привело вас за пятьдесят миль для
разговора с единственным штатным репортером местной газетенки?
   - Джон Коффи, - ответил я.
   Наверное,  я  ожидал   какой-то   сильной   реакции   (ассоциации   с
детьмидвойняшками вертелись у меня в голове... Да еще собачья конура;  у
Деттериков была собака), но Хэммерсмит только поднял брови  и  отхлебнул
из бутылки.
   - Теперь проблемы с Коффи у вас, так? - уточнил Хэммерсмит.
   - С ним не так много проблем, - сказал я.  -  Он  не  любит  темноты,
почти все время плачет, но эти проблемы не  мешают  работать.  Бывает  и
хуже.
   - Много плачет, да? - спросил Хэммерсмит. - Да, я бы сказал, ему есть
над чем поплакать. Учитывая то, что он сделал. Что бы вы хотели узнать?
   - Все, что расскажете. Я  читал  ваши  очерки  в  газетах,  так  что,
наверное, мне бы хотелось знать все, что не попало туда.
   Он смерил меня острым сухим взглядом.
   - Как выглядели девочки? Что именно он с ними сделал? Вас  интересуют
такие подробности, мистер Эджкум?
   - Нет, - ответил я, стараясь говорить мягко.  -  Меня  интересуют  не
девочки Деттерик, сэр. Бедные малышки мертвы. А Коффи жив - еще жив, - и
меня интересует он.
   - Хорошо, - кивнул он. -  Берите  стул  и  садитесь,  мистер  Эджкум.
Простите, если говорю сейчас слишком  резко,  но  мне  приходится  часто
сталкиваться со стервятниками. Боже, меня  самого  в  этом  обвиняли.  Я
просто хотел вас проверить.
   - И как, проверили?
   - Думаю, что да, - сказал  он  почти  безразлично.  То,  что  он  мне
рассказал, очень похоже на уже описанное мной ранее: как миссис Деттерик
обнаружила, что на веранде никого нет, дверь сорвана  с  верхней  петли,
одеяла скомканы в углу, кровь на ступеньках; как ее сын и муж  пустились
в погоню за похитителем девочек; как отряд догнал сначала  их,  а  потом
чуть позже Джона Коффи. Как Коффи сидел на берегу реки и  выл,  держа  в
своих громадных руках тела девочек, словно  больших  кукол.  Репортер  -
худой, в белой рубашке с расстегнутым воротом и серых брюках  -  говорил
спокойным бесстрастным голосом... А его взгляд не  отрывался  от  детей,
которые ссорились и смеялись, и качались по очереди на качелях в тени  в
дальнем конце двора. Где-то посередине рассказа пришла миссис Хэммерсмит
с бутылкой домашнего пива  -  холодного,  крепкого  и  изысканного.  Она
постояла и послушала немного, а потом  отвлеклась,  чтобы  спуститься  к
детям и сказать им, чтобы пришли  к  дому,  потому  что  будет  вынимать
печенье из духовки. "Мы  сейчас,  мама!"  -  прозвенел  голос  маленькой
девочки, и женщина вернулась на крыльцо.
   Когда Хэммерсмит закончил, он спросил:
   - А почему, собственно, вам все это нужно знать? Ко  мне  никогда  не
приходили из охраны Большого дома, вы первый.
   - Я ведь говорил вам...
   - Понятно, любопытство. Народу любопытно, я понимаю, Слава Богу, а не
то я бы остался без работы и пришлось бы действительно трудиться,  чтобы
прожить.  Но  пятьдесят  миль  слишком  много,  и  вряд  ли  стоило   их
преодолевать из чистого любопытства, особенно, если  последние  двадцать
миль идут по плохой дороге. Почему вы не говорите мне правды, Эджкум?  Я
удовлетворил ваше любопытство, теперь ответьте и вы мне.
   Я мог бы, конечно, рассказать, что у меня была "мочевая" инфекция,  а
Джон Коффи положил на меня  руки  и  вылечил  ее.  Это  сделал  человек,
который изнасиловал и убил двух маленьких девочек. И меня это,  конечно,
удивило, как удивило бы любого. Я даже подумал, а не могло ли  случиться
так, что Хомер Крибус и помощник Роб Макджи поймали  не  того  человека.
Несмотря на все улики  против  него,  я  сомневался.  Потому  что  образ
человека,  чьи  руки  обладают  такой  удивительной  силой,  обычно   не
ассоциируется с типом, который насилует и убивает детей.
   Нет, пожалуй, это не пойдет.
   - Меня интересуют две вещи, - сказал я. - Во-первых, совершал  ли  он
что-нибудь подобное раньше.
   Хэммерсмит повернулся ко мне, в его  глазах  засветился  неподдельный
интерес, и я понял, что он очень  сообразительный  человек.  Может  даже
блестяще умный, но по-своему незаметный.
   - Почему? - спросил он. - Что вы знаете, Эджкум? Что он сказал?
   - Да ничего. Но если человек  сотворил  такое,  то  обычно  он  делал
подобное и раньше. Эти  люди  входят  во  вкус,  -  Да.  Так  и  бывает.
Действительно так и бывает.
   - И мне показалось, что будет несложно  проследить  его  путь  и  все
узнать. Такой большой человек, да еще негр - фигура довольно заметная.
   - Вы так думали, но вы ошибались, - сказал он.  -  Во  всяком  случае
насчет Коффи. Я знаю.
   - Вы пытались это сделать?
   - Да, и ничего не нашел. Пара  железнодорожников,  которые  вроде  бы
видели его в Кноксвил-Ярдзе за два дня  до  убийства  девочек  Деттерик.
Неудивительно, ведь его схватили за рекой как раз напротив Большой южной
магистрали, и, наверное, он там проходил по пути из Теннесси. Я  получил
письмо от человека, который написал,  что  нанял  огромного  чернокожего
лысого мужчину переносить корзины ранней весной того года,  это  было  в
Кентукки. Я отправил ему фотографию Коффи, и он опознал  его.  Но  кроме
этого... -Хэммерсмит пожал плечами и покачал головой.
   - Вам не показалось это странным?
   - Это показалось мне более чем странным,  мистер  Эджкум.  Он  словно
свалился с неба. И от него никакой пользы: он не  может  вспомнить,  что
было на прошлой неделе, когда наступает следующая.
   - Да, не может, - согласился я. - А как вы это объясняете?
   - Мы живем в эпоху депрессии, - сказал он. - Вот так я это  объясняю.
Все куда-то едут. Оклахомцы отправляются в Калифорнию собирать  персики,
бедные белые из лесов хотят собирать автомобили в  Детройте,  чернокожие
из Миссисиппи желают переехать в Новую  Англию  и  работать  на  обувной
фабрике или на ткацкой. И все они - и черные, и белые - думают,  что  на
новом месте им будет лучше. Такой вот американский образ жизни, черт  бы
его  побрал.   Даже   такой   великан,   как   Коффи,   может   остаться
незамеченным... Пока, да, пока он не решит убить пару маленьких девочек.
Маленьких белых девочек.
   - Вы верите в это? - спросил я. Он ласково посмотрел на меня:
   - Иногда.
   Его жена  высунулась  из  кухонного  окна,  как  машинист  из  кабины
локомотива, и закричала: "Дети, печенье готово! -  Потом  обратилась  ко
мне: - Не хотите ли овсяного печенья с изюмом, мистер Эджкум?".
   - Я уверен, что оно превосходно, мадам, но я воздержусь.
   - Ну ладно, - сказала она и исчезла из окна.
   - Вы видели его  шрамы?  -  вдруг  спросил  Хэммерсмит.  Он  все  еще
наблюдал за детьми, которые никак не могли оторваться от  качелей,  даже
ради овсяного печенья с изюмом.
   - Да. - Я был удивлен, что он тоже заметил. Он увидел мою  реакцию  и
засмеялся.
   - Одной из побед защитника было то, что ему удалось  заставить  Коффи
снять  рубашку  и  показать  свои  шрамы  присяжным.  Обвинитель  Джордж
Петерсон, протестовал как мог, но  судья  разрешил.  Старый  Джордж  зря
сотрясал  воздух:  здешние  присяжные  не   придерживаются   всех   этих
психологических бредней о том, что люди, с которыми плохо  обращались  в
детстве, просто не могут себя контролировать. Они верят в то,  что  люди
всегда за себя отвечают. Я тоже во многом разделяю эту  точку  зрения...
Но все равно, эти шрамы были ужасающими. Вы рассмотрели их, Эджкум?
   Я видел Коффи раздетым в душе и понял, о чем он говорил.
   - Они все словно размазаны, расплывчатые такие.
   - Вы знаете, что это означает?
   - Кто-то избил его до полусмерти, когда он был маленьким, - сказал я.
- До того, как он вырос.
   - Но им не удалось изгнать из него дьявола,  так,  Эджкум?  Лучше  бы
поберегли палку и утопили его в реке, как слепого котенка, правда?
   Я подумал, что, наверное, следует просто согласиться и  уйти,  но  не
смог. Я видел его. И я также ощутил его. Ощутил прикосновение его рук.
   -  Он...  Странный,  -  произнес  я.  -  Но  в  нем   нет   признаков
агрессивности и склонности к насилию. Я знаю,  как  его  нашли,  это  не
согласуется с тем, что я вижу каждый день на блоке.  Мне  известно,  что
такое агрессивные люди, мистер Хэммерсмит.  -  Я  подумал,  конечно,  об
Уортоне, душившем Дина Стэнтона цепью и  оравшем:  "Эй,  ребята!  У  нас
сегодня праздник или что?"
   Теперь он смотрел на меня пристально и слегка  улыбался  недоверчивой
улыбкой, которой я не придал большого значения.
   - Вы приехали не для того, чтобы  понять,  мог  ли  он  убить  других
девочек в другом месте, - проговорил он. - Вы приехали узнать, думаю  ли
я, что он этого вообще  не  совершал.  Ведь  так,  правда?  Признайтесь,
Эджкум.
   Я допил свое холодное пиво, поставил бутылку на столик и сказал:
   - И что, вы согласны?
   - Дети! - позвал он детей снизу, наклонившись вперед. - Идите  сейчас
же сюда есть печенье! - Потом откинулся снова на стуле  и  посмотрел  на
меня. Слабая улыбка, которой я не придал значения, появилась снова.
   - Я вам расскажу кое-что, - сказал он. - Слушайте внимательно, потому
что, вполне возможно, вы услышите то, что вам надо.
   - Я готов. - У нас была собака по кличке Сэр Галахад.  -  Он  показал
пальцем на будку. - Хорошая собака. Беспородная, но ласковая. Спокойная.
Готовая лизать руки или  принести  палку.  Таких  помесей  очень  много,
правда?
   Я, пожав плечами, кивнул.
   - Беспородная собака во многом напоминает негра-раба, - продолжал он.
- Его узнаешь и зачастую начинаешь любить. Пользы  от  такой  собаки  не
много, но ее держат потому, что вам кажется, будто она вас  любит.  Если
повезет, мистер Эджкум, то вам не придется никогда узнать,  что  это  не
так. А вот нам с Синтией не повезло.
   Он  вздохнул  -  протяжно  и  с  печальным  звуком,   словно   ветер,
перебирающий осенние опавшие листья. Он снова показал на собачью  будку,
и я подумал, как это я раньше не заметил запустения, мог бы догадаться и
по кускам помета, уже побелевшим и рассыпающимся.
   - Я обычно убирал за ним, - сказал Хэммерсмит, - и чинил крышу будки,
чтобы не протекала в дождь. И в  этом  Сэр  Галахад  походил  на  южного
негра, который тоже этого для себя не делал. Теперь я  не  прикасаюсь  к
ней, я даже не подходил туда после несчастья... Если то, что  случилось,
можно назвать несчастьем. Я подошел к собаке с винтовкой и застрелил ее,
но с тех пор туда не подходил. Не могу. Может быть, со временем... Тогда
я уберу всю эту грязь, а будку снесу.
   Явились дети, и мне вдруг очень захотелось, чтобы они  не  подходили,
больше всего на свете. Девочка была нормальной,  а  вот  мальчик...  Они
затопали по ступенькам, глядя на меня, хихикая, а  потом  направились  к
двери в кухню.
   - Калеб, - позвал Хэммерсмит. - Подойди сюда на секунду.
   Девочка - точно его двойня, они были одного возраста - отправилась на
кухню. Мальчик же подошел к отцу, глядя себе  под  ноги.  Он  знал,  что
уродлив. Ему было года четыре, наверное, но  в  четыре  года  уже  можно
понять, что ты уродлив. Отец взял  мальчика  пальцами  за  подбородок  и
попытался поднять его лицо. Сначала мальчик сопротивлялся, но когда отец
попросил его: "Пожалуйста, сынок", с нежностью и теплотой в  голосе,  он
сделал, как просили.
   Громадный полукруглый  шрам  шел  от  волос,  пересекая  лоб  и  один
безразлично сощуренный глаз, и дальше к  уголку  рта,  исковерканного  и
застывшего  в  отвратительной  гримасе.  Одна  щека   была   гладкой   и
прелестной, а другая - шероховатой, как древесный ствол.  Наверное,  там
была рана, но теперь она наконец зажила.
   - У него один глаз, -  сказал  Хэммерсмит,  поглаживая  изуродованную
щеку мальчика любящими пальцами. - Слава Богу, что он не остался  совсем
слепым. Мы на коленях его благодарили. Эй, Калеб?
   - Да, сэр, - застенчиво сказал  мальчик  -  мальчик,  которого  будут
немилосердно бить словами, смехом, прозвищами в течение всех лет  учебы,
которого не будут приглашать поиграть в бутылочку или в почту и  который
вряд  ли  будет  спать  с  женщиной,  когда  наступят  времена   мужских
надобностей, если только не заплатил за  нее,  мальчик,  который  всегда
будет вне теплого и светлого круга своих ровесников, - мальчик, который,
глядя в зеркало в ближайшие пятьдесят или шестьдесят  лет  своей  жизни,
будет думать: урод, урод, урод.
   - Ну иди, иди ешь  свое  печенье,  -  сказал  его  отец  и  поцеловал
искривленные губы мальчика.
   - Да, сэр, - проговорил Калеб и бросился  внутрь.  Хэммерсмит  достал
платок из заднего кармана и вытер глаза, они были сухие, но, я думаю, он
привык, что они всегда влажные.
   - Собака здесь уже была, когда они родились.  Я  привел  пса  в  дом,
чтобы он их понюхал, когда Синтия принесла детей домой  из  больницы,  и
Сэр Галахад лизнул их ручки. Их крошечные ручки.  -  Он  кивнул,  словно
подтверждая это самому себе. - Пес  с  ними  играл,  обычно  лизал  лицо
Арден, пока она не начинала хихикать. Калеб таскал его за уши,  а  когда
учился ходить, то иногда ковылял по двору, держась  за  хвост  Галахада.
Пес никогда даже не рычал на них. Ни на кого.
   Теперь действительно выступили слезы. Он вытер их автоматически,  уже
привычным движением.
   - Просто не было причины, - сказал он. - Калеб не делал  ему  больно,
не кричал на него, ничего такого. Я знаю, я присутствовал там.  Если  бы
меня не было, мальчик, скорее всего,  погиб  бы.  А  ведь  не  случилось
ничего, ничего, мистер Эджкум. Мальчик просто  сел  так,  что  его  лицо
оказалось напротив морды собаки. И что взбрело Сэру Галахаду -  кто  его
знает, - но он бросился и схватил малыша. Он  бы  его  загрыз,  если  бы
смог. То же самое случилось с Коффи.  Он  там  был,  увидел  девочек  на
веранде, схватил, изнасиловал  и  убил.  Вы  сказали,  что  должно  быть
какое-то объяснение, что он, вероятно, делал что-то подобное в  прошлом,
и я понимаю вас, но, может быть, он ничего такого раньше и не  делал,  а
этот первый раз. Может, если  Коффи  отпустить,  он  никогда  такого  не
совершит. Может, и мой пес больше никого бы не укусил. Но я не  смирился
с этим. Я просто вышел с винтовкой, взял  его  за  ошейник  и  отстрелил
голову.


 


<< НАЗАД  ¨¨ ДАЛЕЕ >>

Переход на страницу: [1] [2] [3] [4] [5]

Страница:  [2]